, разбитый. Болела голова, и во рту было сухо и горько, как после попойки. Лениво и медленно снял с себя сапоги, расстегнул пуговицы камзола и лег на кровать. Но лежать было неудобно и жестко. Он несколько минут ворочался из стороны в сторону и не мог заснуть. Почему-то мысли, приходившие в его голову, никак не относились к событиям сегодняшнего дня. Совершенно неожиданно Державин вспомнил мать, старую казанскую гимназию, облупившиеся стены заборов, где он играл с ребятами в "орла" и "решку", и еще что-то отдаленное и успокоенное, что можно было передать словами: дом, тишина, покой. Стояла мебель, висели на стене лаковые картины, засохшие пыльные цветы метелочками торчали в вазах из радужного дешевого стекла. Мать, Фекла Андреевна, прошла по комнате и наклонилась над ним. И вот, в ту же минуту он увидел, ощутил мускульно свой стих, увидел и понял, что сейчас уж он от него не уйдет, что он поймает его, загонит как редкого зверя и перенесет на бумагу. Стихи, найденные им, были твердые, решительные, быстрые. Ни богинь, ни героев не упоминалось в них. Это были простые ясные строчки о смерти, о жизни, о неизбежном их равенстве. Трепеща от радости, он оторвал голову от подушки, чтобы записать их. Зная, что они никуда не уйдут от него, он даже особенно не торопился. Он оторвал голову от подушки, открыл глаза и устроился на кровати сидя. И сейчас же тяжелый, как смерть, сон напал на него. Думая встать, он уронил голову на подушку, вытянул ноги и вытянулся во весь рост. Иван Халевин подошел и сел около его кровати. "Ну что же, ваше благородие, - сказал Иван Халевин. - Когда же вы исполните обещание свое?" Державин посмотрел на него с ненавистью. "Не мешайте! - крикнул он. - Не мешайте мне, потому что я пишу стихи". Он спал растянувшись на кровати и разбросав руки. Ему приходили в голову все новые и новые строчки стихотворения. Они были ясны, тверды и предельно просты. Державин писал о жизни, о смерти, о близости к натуре. Он писал о смерти, которая равна богу и от которой не может скрыться никто. Ее коса острится равно на всех смертных, и никто не может почесть себя счастливейшим, пока не пробьет его последний час. Он лежал на кровати, вытянувшись во весь рост и сознавая, что наконец-то стихи не уйдут от него, улыбался тихо и удовлетворенно. Он знал, что стихи в самом деле будут замечательными. VI От Бибикова пришло письмо с требованием доставить секретных арестантов, согласно приложенному списку, в Казань. Державин просмотрел список. Первым стояла фамилия Халевина. Накануне отправки он решил еще раз вызвать Халевина. Собственно, соображения служебные не принимались во внимание, ибо дело было закончено, но просто ему захотелось увидеть еще раз этого странного арестанта. - Садитесь, сударь мой, - сказал он Халевину, показывая на кресло. - Допрос ныне закончен, но я хотел бы поговорить с вами не как следователь, а как разговаривают человек с человеком. За последние дни Халевин сильно сдал. Лицо у него сделалось худым и впалые длинные щеки покрылись бурыми землистыми пятнами. Он шел по коридору, покачиваясь и держась одной рукой за стену. Но под черными нахмуренными бровями по-прежнему дико сверкали быстрые, неумолимые глаза. - Я уж все вашему благородию открыл, - сказал Халевин тихо и покорно. - Чего еще от меня требуется - не ведаю. Державин посмотрел на него с мучительной улыбкой. - Не к допросу сие, - сказал он просто, - а к разговору. Я бы от вас, сударь, еще узнать желал, как вы, быв сами человеком ученым и острым, могли решиться примкнуть к бунту сей сволочи? Ужели на успех надеялись? Ужели думали, что царская власть, извечная и непоколебимая, от неграмотного казака может быть свержена? Сомневаюсь, сударь, сие на вас непохоже. Халевин пожал плечами. - Не токмо из одной выгоды люди на плаху всходят, - сказал он. - И не из выгоды стыдные дела на себя берут. - Он вдруг привстал с места. - И с какой выгоды вы, например, мне на дыбе руки вывернули, живым в могилу вогнали, дом разорили, на шею петлю приготовили? Из чинов, денег, теплого места? Сомневаюсь. Сие тоже на вас, сударь, непохоже. - Но мятежи, - сказал Державин, не отводя глаз от его лица, - но восстание народов диких и невежественных, но кровь, затопившая землю, но пожары, виселицы? Ведали ли вы, что творили? Дикари - они, может быть, и не знали, что их за сие ожидает, ибо были дики и к жизни гражданственной непривычны, но вы-то, вы-то, сударь? Вы, как человек образованный, как могли сию ослепительную толпу за собой повести? Вяжется ли сие с понятием человека благородного? Халевин смотрел на него с улыбкой. - Когда человек за убийство ближнего своего мстит, - ответил он с ясной улыбкой, - не равны ли ему топор, кинжал или пистолет? Кроме того, сударь, по моему крайнему понятию, сии народы, в дикости и зверстве пребывающие, еще больше прав на существование имеют, чем мы с вами. - Новый взгляд, - сказал Державин удивленно, - то есть... Халевин посмотрел ему прямо в глаза. - Образованность, - сказал он, издеваясь. - А что вы с вашей образованностью сделали? Дворцы да тюрьмы. Виселицы на каждой улице поставили. Посадили бабу во дворце, а она двадцать миллионов крестьян под ногой своей держит, ибо что ей бедность человеческая, что ей нужда народа, если она сама в золоте ходит. А из чего вся сия роскошь происходит? Из куска недоеденного, из тряпки, у хлебороба отнятой. Вы, сударь, каждый день мясо едите и бургундское у вас на столе, а поэтому крестьяне ваши одну воду пить должны. Вы шелка носите, поэтому крестьяне ваши в дерюгах ходят. У вас излишки, у них нет необходимейшего. - Но вы-то, сударь, - яростно перебил его Державин, - вы-то не ходите нагим и босым. Вы-то яства и пития довольно имели? Какое же вам до всего дело было? - Извините, - сказал глухо Халевин. - Я на сей вопрос и вовсе отвечать не намерен, ибо глупость его вам самим понятна. Несколько минут они оба молчали. Это была страшная, тяжелая тишина, которая сказала каждому больше слов. Потом Державин встал и взял Халевина за плечо. - Ну что же, сударь, - сказал он печально, - мы расстаемся с вами. Отныне не я буду вашей судьбы указчик, но не скажете ли вы мне, сударь, чего-нибудь на прощание? - Он заглянул ему в глаза. - Обещаю вам все, что вы попросите, выполнить беспрекословно. Чести моей можете верить. Халевин молчал и думал. - Не бойтесь, не бойтесь, сударь, - сказал Державин ободряюще, - все, что вы попросите, будет исполнено. - Там среди бумаг моих, вами забранных, - сказал Халевин, - есть дневник, отдайте мне его обратно. Лицо Державина помрачнело. Он несколько минут молчал. - Никак этого, сударь, нельзя, - сказал он наконец, - ваша рукопись уже к делу приложена. Халевин порывисто встал с места. - Тогда ничего, - сказал он. - Тогда все. Прикажите меня отвести в камеру. Державин вдруг выдвинул нижний ящик и бросил тетрадь на стол. - Берите, - сказал он. Халевин подхватил ее обеими руками. - Можно, сударь? - спросил он, жадно глядя на Державина во все глаза. Державин не отвечал. Тогда Халевин оглянулся и быстро сунул тетрадь в огонь камина. - Вот и все, - сказал он, смотря, как гибнут, рассыпаясь, ее почерневшие листы. - Конец жизни, надеждам, чаяниям. Все они превратились в пепел. Так и я, сударь, прошел через пламя и пеплом по ветру рассыпался. - Он с улыбкой посмотрел на Державина. - Прощайте, сударь, больше мы с вами не встретимся. Желаю вам карьер быстрый и легкий, вы многого достигнете, сударь. Нрав у вас быстрый и изворотливый, а таких теперь только и нужно. Когда будете министром, помните, о чем я вам говорил. - Он повернулся, чтобы уйти, но Державин вдруг остановил его легким движением руки. - Подождите, - сказал он. - Мне нужно кое-что узнать от вас. Наш разговор не кончен. Он прошел к двери и, отстранив Халевина, вышел в коридор. - Можете идти, - услышал его голос узник. - Я преступника сам доставлю. Он вернулся и сел в кресло. - Ну-с, сударь, - сказал он, - обещал я вам свободу, но по вашей сопротивности и упорству вижу, что никак вас на волю отпускать невозможно, ибо враг вы упорный и закоренелый. Халевин пожал плечами. - На волю я и не надеялся, ваше благородие, - сказал он. - Разве вы меня когда-нибудь отпустите? Следователь прищурился. - А как вы сами полагаете, сударь, отпустить вас возможно? Халевин, улыбаясь, пожал плечами. - Но вы бы меня, например, отпустили? Если бы не вы мне, а я вам в руки попал? Глаза Халевина вспыхнули недобрым зеленым огнем. Он наклонился к лицу следователя. - Я бы, сударь, - сказал он, вздрагивая от ненависти, - сразу бы вас вздернул, я бы вас и допрашивать не стал. Вы же, сударь, лжете и вертитесь. - Нет, бургомистр Халевин, - сказал Державин серьезно, - отпустить вас я никак не могу, да и удивляюсь даже, что вас начальство еще в Казань не отправило. Вы же человек дерзкий и быстрый, так и смотрите, чтобы убежать. Халевин печально усмехнулся. Меры, принятые к охранению его личности, были таковы, что, конечно, ни о каком бегстве и думать не приходилось. Около окна стояли два вооруженных гвардейца, дверь со стороны коридора тоже охранялась. Все вещи, могущие быть превращенными в орудие обороны или нападения, были вынесены из камеры. - Ну да, - сказал Державин, уловив насмешливую гримасу, с которой Халевин выслушал его реплику о возможном бегстве, - из камеры вы не убежите. Я уж там все меры принял, а с допроса, из окна, например, можете. Стоите, например, слушаете и делаете вид, что заняты только допросом, а сами все ближе и ближе к окну - на шаг, на два, на три, потом сапогом переплет рамы - раз, пока следователь подбежит, вас уже и след простыл. Потом ищи-свищи. Где вас тогда, сударь, найдешь? Своих отыскали и айда с ними в степи киргизские. Верно, сударь, я говорю? А начальству-то тревога. Теперь Халевин смотрел на Державина широко открытыми глазами. В словах следователя чувствовался явный намек, но длинное и некрасивое лицо с пухлыми губами было по-прежнему неподвижно. И только в самой глубине глаз исчезали и зажигались безумные зеленые искры. - Что, хороший план вам, сударь, предлагаю, а? Следователя по голове ударили - раз, к окну - два, на улицу - три, а на улице темень, город не освещен, - ищи в стогу иголку. А вам какие-нибудь пять минут бежать - и в безопасности. Халевин сделал движение к окну. Державин посмотрел на него и вдруг засмеялся. - А вы уж правду подумали. Эх, вы, герой! У меня-то ведь под окном как раз патруль стоит. Так вы ему прямо в объятия и угодите. Я же знаю, сударь, сердце человеческое. Затем и караул ставлю, затем и конвойного отсылаю, время-то позднее, а кто знает, как вы с ним договорились. Сам-то поведу, так спокойнее будет. От меня-то уж вы никуда не денетесь. Он посмотрел на Халевина. - А может быть, и денетесь. Поведу вас по коридору, вы повернетесь, меня кулаком по голове - раз, там угол есть такой темный во дворе - я и готов. Что вы на меня так смотрите? Правду вам говорю. Человек-то вы отчаянный, только одно, пожалуй, вашим замыслам повредит, я-то с вами, сударь, тоже церемониться не буду, оружие у меня всегда при себе. Пулю в череп, и все... Это был странный, чудовищный разговор. Горела только единственная свеча, и лиловые тени метались по стене. Тень головы следователя занимала всю комнату, и Халевин весь утопал в этой тени. Ни одной живой души не было в верхнем этаже здания. Два человека, два врага - следователь и преступник - сидели друг против друга и мирно вели разговор о смерти и жизни. - Я не побегу, ваше благородие, - сказал Халевин устало, - можете быть спокойны. Я все средства уж приложу к тому, чтоб подольше живу остаться. - Верю, - возбужденно крикнул следователь. - Вот вы мне говорите, а я вам верю. Вы человек хитрый и тонкий, вы уж ни одного случая не упустите, чтобы из-под суда уйти. Так вам ли лезть на верную смерть? До топора еще, может, годы пройдут, так чего же вам жизнью рисковать зря и необдуманно. Нет, нет, вы не из таких. Вы хитрый, вы все тихой сапой берете. Вы, сударь, и крови боитесь, и тараканов, наверное, в руки не берете. Знаю я таких. Он остановился и загадочно посмотрел в лицо Халевину. - Вопрос не в этом, - сказал он задумчиво, - вопрос в том, не лучше ли мне с вами разом покончить. Вот мы, например, по коридору пойдем, а я незаметно пистолет вытащу и вам в затылок - бац, вы и умрете, сами не заметя. Смерть для всех равна, но не зная и умереть легче, как вы думаете? Он встал и положил Халевину руку на плечо. - Однако идемте, сударь, - сказал он, - время позднее, надо вам выспаться до отъезда, завтра вас разбудят в восемь часов утра. Мне тоже нужно вставать к этому времени. Они уже прошли коридор и стали спускаться по лестнице, как вдруг Державин вцепился в плечо Халевину. - Стойте, сударь, - сказал он растерянно, - я пистолет-то у себя в комнате забыл. Он смотрел на Халевина в смятении и не отпускал его плеча. - Так что же делать? - спросил он растерянно. - Ведь возвращаться надо. Халевин послушно поворотил обратно. Он отлично знал цену этой забывчивости, но Державин уже раздумал. - Нет, идемте, - сказал он, - я вас буду за плечо держать, так вы не уйдете. Как будто скованные друг с другом, они спустились по лестнице, прошли по нижнему коридору и в самом конце его, там, где через узкую скрипучую дверь струился прозрачный свет луны, Державин опять остановил Халевина. - Идемте назад, - сказал он решительно и резко, - дальше я вас так не поведу. Здесь темнота и глушь, забор низкий, вы, как человек сильный, его с одного прыжка возьмете. Он сильно и грубо схватил его за плечо. - Чего же вы стоите, - крикнул он, - идем, идем. Я знаю ваши планы, вы ищете удобную минуту, а потом развернетесь, ударите меня по голове и бежать. Он тряс его мелкими яростными толчками. - Этого вы хотите, этого, да? Я знаю все ваши прожекты, не обманете, нет, сударь, нет, не проведете. Они стояли около самой двери. Халевин вдруг развернулся и изо всей силы опустил кулак на эту ненавистную ему голову. Державин крикнул коротко и отчаянно и тихо опустился на пол. Халевин ударил еще раз. Невысокий забор действительно не составлял для него препятствия. Он перепрыгнул через него и побежал по улице. VII Халевин бежал по улице. Он отлично знал все закоулки и тупики своего города. Ему нужно было только добежать до площади и там постучаться в окно одного заброшенного, полуразвалившегося домика. Он знал хорошо - там ждут его свои люди, которые сумеют его переодеть и провести через линию фронта. Свежий воздух жег его слегка саднившее горло и был отраден, как холодная вода. Без шапки и шубы он пробирался под заборами, иногда приникал к сугробам и с удовольствием прислушивался к молодому, сочному хрусту снега. Раз перепрыгивая через какой-то забор, он оступился и упал на руки и колени в снег. Резкая, обжигающая боль в ладонях, едва заметный и все-таки сильный запах снега, холод в локтях, все это было настолько остро и неведомо, что он даже вскрикнул от наслаждения. Через двадцать минут он уже был в сравнительной безопасности. Темные и узкие улицы пригорода сами по себе служили достаточной гарантией, кроме того, он не слышал ни свистка, ни крика, ни звона колокола. Очевидно, он так изрядно угостил следователя, что тот упал без чувств. Без чувств! - Халевин вдруг остановился, соображая. Когда он опустил кулак на голову врага, и тот, обливаясь кровью и задыхаясь, упал на камни, и его голова коротко и сухо стукнулась о плиту, он увидел на мгновение, как окровавленное лицо искривилось болезненной, но радостной улыбкой. И, морщась от боли, отрывая от пола эту страшную кровавую голову, он все-таки смотрел на Халевина, смотрел и улыбался радостной, немного смущенной улыбкой. Вспомнив это, Халевин остановился у забора и провел рукой по лицу. Только теперь он понял значение улыбки Державина. И вот оттого, что наконец понял все, ему уже не хотелось ни бежать, ни прятаться, ни разговаривать со своими сообщниками. Он стоял под черным звездным небом, и свежий ветер ворошил его волосы. ^TГлава пятая^U ДОКУМЕНТЫ Бибиков рассылает письма. В Петербург, Москву из Казани мчатся гонцы с переполненными сумками. Он торопит своих адресатов, потому что время не ждет. Однако ответы неблагоприятны. Войска не приходят, а оружие застряло в Петербурге. Члены секретной комиссии не могут справиться с работой, а, несмотря на все просьбы, военный министр Чернышев так и не присылает писцов, коим можно было бы доверить дела важности государственной. Зато Чернышев дает советы. В одном из писем он пишет: "Между прочими мер принятиями к искоренению злодейств Пугачева, не бесполезно кажется быть может и обещание некоторого награждения тем, кто его живого взяв приведет к Оренбургскому ли губернатору, или же к военным нашим командирам. Таковое обещание помянутом господином губернатором действительно и учинено. Но как оно слишком умеренно, то я теперь пишу господину Рейнсдорпу и находящемуся в Яицком городке подполковнику Симонову, дабы учинили они публикацию, что за приведение означенного самозванца живого, будет награждение дано десять тысяч рублей". На другой день снова гонцы скачут, развозя по церквам и городским магистратам рукописные объявления, кои надлежит читать горожанам с площадей и амвонов. "ОБЪЯВЛЕНИЕ Я, нижеподписавшийся, главнокомандующий войсками Ее Императорского Величества всемилостивейшей нашей государыни, генерал-аншеф лейб-гвардии, майор и разных орденов кавалер, объявляю через сие, что как все бедствия, угнетающие ныне Оренбургскую губернию огнем и мечем и пролившее уже потоки крови собственных наших собратий, сограждан происходит единственно от самозванца Емельяна Пугачева, беглого с Дону казака и в Польше немалое время скитавшегося, который было в убийстве своем дерзнул всякого подобия и вероятности взять на себя высокое название покойного императора Петра Третьего, то он паче всех и заслуживает, для пресечения внутреннего междоусобия и для возвращения любезного отечеству драгоценного покоя, воспринять достойное злодейству и измене его казнь, дабы инако от продолжения оных другие из одного невежества погрешившие равному жребию подверженными не были, когда его постигнет месть озлобленных им божественных и человеческих законов, почему я, с моей стороны, по вверенной мне власти желая спасти сих последних и обратить зло на главу истинного его виновника самозванца Емельяна Пугачева, как изверга рода человеческого и недостойного имени Россиянина, обещаю сим тому или тем, кто из усердия к отечеству поймав его, приведет ко мне, или к кому ни на есть из подчиненных моих и отдаст под стражу живого, дать награждение десять тысяч рублей". Но это испытанное средство не помогает. Каждый день следствия умножает число арестованных, следователи не справляются с доносами и Бибиков настаивает снова. "О присылке в комиссию секретных писцов и теперь вашего сиятельства прошу. Нет возможности справиться и офицеры сами день и ночь пишут, потому что колодников умножается". Но писцы не приходят, и Бибиков шлет письма императрице. "Всемилостивейшая Государыня! - пишет он. Дерзость злодея Пугачева, его злодейских сообщников дошла до последней крайности, что вступающие как в секретную комиссию, так и ко мне присылаемые ежедневно письменные сообщения открывают, а приводимые в секретную комиссию из злодейских шаек захваченные и для разглашения и рассеяния посланные колодники подтверждают. Старался я при многих ежечасных отправлениях несколько дел рассмотреть и что б чем ни на есть остановить буйство, наглость и злодейственные убийства. По данной мне высочайшей от Вашего Императорского Величества власти, решился, наконец, одного бунтовщика, злодея и жестокого убийцы помещицы своей подпоручицы Пополутовой, крестьянина Леонтия Назарова, который добровольно признался во всем, здесь публичными обрядами велел повесить, с прописанием его вины, с подтверждением, дабы прочие таковые злодейства и бунт того же страшились. Некоторых же при висилице определил высечь кнутом, поставя клейму, значущие злодея, бунтовщика и изменника, других же наказать плетьми. К сей крайности приступил я в надежде, что редкость таковой казни устрашит колеблющихся к самозванцу склонности и остановит начальников убийства. О решенных же комиссией делах приведенных колодников к высочайшему усмотрению экстракт подношу. Секретная комиссия, трудясь, так сказать, день и ночь, почти не успевает приводимых допрашивать, ибо их время от времени умножается. По выгнании злодеев из Самары, репортует меня, что духовенство тамошнее при приближении злодеев пошли к ним навстречу с колокольным звоном и со кресты, что из найденного злодейского предводителя Арапова репорта усмотреть можно, который по несказанной дерзости и наглости тех извергов, так как и другие найденные письма он ко мне прислал, из которых некоторые при сем, для высочайшего усмотрения, подношу, другие же для справок впредь отдам секретной комиссии. Самарских попов, кои и в эктениях высокое лицо Ваше, во время пребывания злодея, исключить дерзнули, я всех посланному нарочно лейб-гвардии Преображенского полку, подпоручику Державину допросить велел, а показавших к злодеям склоненных жителей, генералу майору Мансурову рассмотря публично наказать велел, подтвердя в верности вновь к Вашему Императорскому Величеству присягою. Здешнему же архиерею сообщил, чтобы он сих самарских попов немедленно переменить другими приказал, а в прикосновенных к оному селению жителей, кои добровольно поддались злодеям зачинщиков высечь при собрании жителей и под смертную казнь подтвердить, чтоб они впредь от злодейских и изменнических шаек их внушение хранили, и ловя их приводили и отнюдь как пропитание, так и людей по требованию им не давали и присяги Вашему Императорскому Величеству верности не нарушали, а злодея Пугачева почитали за изменника и самозванца, инако же сами яко злодеи огнем и мечом накажутся. Всемилостивейшая Государыня, слепота и невежество в здешнем краю по большей части жителей превосходят, кажется, всякое понятие. Сие примечаю не только в самой черни, но и в здешних краях живущих отставных офицеров, как то в экстракте, при сем подносимом, из показания поручика Мызникова усмотреть изволите, тож и из рапорта, поданного злодею Арапову по вступлении его с шайкой в Самару от поручика Ильи Щепачева, которого я арестовав сюда же прислать по караулам велел. Так же велел арестовать и бегущего из Самары двоекратно за коменданта капитана Балахонцева. По сие время к удержанию злой сей заразы и к остановлению успехов злодейских, и к удержанию глупой черни от его прилепления, не вижу я иных еще способов, как воинская сила. Но между тем однако ж испытываю всевозможные средства к пресечению зла столь далеко возросшего. Счастливым себя почту, если возмогу, тем или другим способом, показать Вашему Императорскому Величеству, и при сей высочайшей доверенной мне экспедиции, с какою непоколебимой верностью пребываю. Всемилостивейшая Государыня! Вашего Императорского Величества всеподданнейший Александр Бибиков. Января 29 дня 1774 года. Казань". Через несколько дней, не получая ответа, Бибиков посылает императрице выписки из дел следственной комиссии и снова пишет. "Всемилостивейшая Государыня! Здесь всеподданнейше подношу экстракт произведенных дел тайной комиссии, из которых некоторые решены мною с комиссиею, а на другие осмеливаюсь испросить высочайшего Вашего указа, как то о протопопе и попах Самарских и Заинском, и о трех офицерах - Щепачеве, Черемисинове и Воробьевском, равно и подпрапорщике Буткевиче. Из решенных же приметить изволите, что некоторые определил я с публичными обрядами повесить в самых тех местах, где они преступниками жили и злодействовали, а гарнизонного солдата в Казани на Аре ком поле, чтоб сделать страх не только другим, но и самим гарнизонным, из коих по разным местам некоторые прегнусными предателями и злодеями себя показали. Строгость сия неминуемою по здешним обстоятельствам показалась, дабы повсюду раздалась казнь злодеям и бунтовщикам исполняемая, умеряю я число сих сколько можно меньше, хотя они все по строгости законов сему без изъятия подвергаются. Человеколюбивое Вашего Императорского Величества сердце и образ Ваших мыслей всегда за сих извергов и против строгости законов предстательствуют. Дерзостные и глупые злодейские сочинения и все допросы показывают, что злодеи кроме буйности и злости никаких правил и ума не имеют, но при всем том злые внушения и через нескладный слог в черном народе действуют, и тем более что редко найдешь в сем краю и между чиновниками людей с просвещением и разумом, а охранные гарнизонные офицеры, буде смею сказать, своею мрачною глупостью способствуют, как из допросов Черемисинова и Щепачева, тож Буткевича усмотреть соизволите. Злодейские сочинения здесь при последней экзекуции сожжены палачом и знаки их, так называемые знамена, им же изорваны. То же самое велено от меня делать по всем местам, где оные письма и знаки случаются. Всемилостивейшая Государыня и проч. Александр Бибиков. Января 29 дня 1774 г. Казань." Отвечает Екатерина: "Нашему генерал-аншефу БИБИКОВУ. Реляцию вашу от 29 числа января и приложение при оной экстракты города Самары о протопопе Андрее Иванове, попах Никифоре Иванове, Федоре Никитине, Алексее Михайлове, Василье Михайлове, Даниле Прокофьеве, Максиме Иванове, дьяконах Степане Яковлеве, Петре Иванове, Василье Никифорове, отставном поручике Ефиме Воробьевском, Ставропольского батальона поручике Илье Щепачеве, Тобольского третьего батальона прапорщике Иване Черемисинове, отставном подпрапорщике Богдане Буткевиче, пригорода Заинска попе Прокофье Андрееве, мы рассматривали. О всех вышесказанных преступниках учиненные в секретной ведения вашего комиссии сентенции нашли с государственными законами, по происшедших от них злодеяниях, согласными, но при всем том однако же повелеваем с оными преступниками поступить по вашему рассмотрению, и сколько польза и благосостояние Империи по нынешним в тамошном краю обстоятельствам того требуют. В прочем с нашею милостию мы вам пребываем Екатерина. Подписан, февраля 15 дня 1774 года. С.П.Б.". 29 января Державин возвратился в Казань. Там уже ждало письмо от Максимова. ^TГлава шестая^U I Его ждало письмо от Максимова. "Братец, душа моя Гаврило Романович. Сердцем и душою радуюсь, услыша о вашем приезде в Казань, а паче в Самару. За приписку в письме брата Ивана Яковлевича нижайше благодарствую: только что вы писали, оба да я третий, великие дураки: у нас денег нет. Напиши, голубчик, стихи на быка, у которого денег много: какой умница он, а у кого денег нет, великий дурак! Ведь на меня и в Москве гневаются, а в Казани бесятся, все за деньги. Черт знает, откуда зараза в люди вошла, что все уже ныне в гошпиталях валяются, одержимы болезнью, а только деньгами, деньгами, деньгами. Ежели бы я имел их довольно, какой бы умница, достойный похвалы и добродетельный был человек; в чем и на тебя ссылаются, что я, право, ведь добрый человек, да карман мой - великий плут, мошенник и бездельник. Да и признаться должен, что это правда только перед теми, кто должен; а то, брат, это напасть: у кого я не думал никогда просить и брать алтына, и тот рублей требует: ваша, дескать, милость, великолепный (знаешь, в каком чину был; насилу, слава богу, ныне из оного разжалован: так и за это сердиться, для чего разжаловали!). Уведомь, душенька, о своем благополучии и о всем, как вы поживаете и долго ли в Самаре пробудете; не можно ли в Малыковку пожаловать? Если ж попродолжитесь в Самаре, то, может быть, и я к вам побываю повидаться. Порадуйся, душа моя, тому, что вы сделали Сергею помочь в получении Яковлевой деревни; он тем вечно обязанным почитает, которую я владею другой год. Дай бог, чтоб я в жизни имел такую же радость, чтоб вам за то заслужил, да и синбирскую одну деревню, 50 душ, во владение получил. Весь мой нажиток в Малыковке, что в хлопотных, к купленным в Москве деревень сто душ получил. Теперь утешение мое состоит в том, чтоб слышать о вашем благополучии; я ж всегда и навек пребуду ваш, братец, душа моя, покорный и верный слуга Сергей Максимов. За тем рекомендую приятели моего Савелья Ивановича Тарарина, г. есаула казацкого, в вашу милость, который человек честный и добрый". Держа в руке письмо Максимова, Державин задумался. Ему припомнилось то странное, таинственное, манящее дело, в которое он едва не попал сам. II Был Максимов остер, опрометчив, но смел и на решения быстр. Его дерзкие похождения, почти всегда плохо продуманные и неожиданные по своему завершению, потому именно и сходили ему с рук, что проводил их человек пылкий и решительный. Первое чувство, которое вызвал у Державина этот ладно сложенный, крепкий толстяк, было огромное удивление. В нем все было не так, как у остальных. Он и смеялся не так, как все, и карты сдавал по-особенному, и выигрывал как-то своим особым манером. Особенно же непередаваемое франтовство и задор заключались в тех жестах рук, круглых и коротких, но при этом все-таки размашистых, которыми он придвигал к себе или, наоборот, отбрасывал на край зеленого стола кучу сверкающих и звонких денег. С непередаваемой грацией он умел сдавать карты. Они вылетали из его рук сплошным красочным потоком, и ошалелый партнер видел только короткие, толстые, маленькие пальцы; как при этом сдавались карты и в каком порядке, уследить, конечно, было невозможно. Впрочем, сдавал Максимов редко и только тогда, когда его очень просили. Он и при обычной игре крайне редко проигрывал, причем никогда его проигрыш не был особенно значительным. Другой страстью Максимова была страсть к мгновенному и внезапному обогащению. Когда-то он слышал рассказ о человеке, нашедшем под сосной, вырванной бурей, горшок с золотом. Человек стал на ноги - до того был нищим. Выстроил себе дворец, развел чудесный сад и умножил свое состояние осторожными и умелыми операциями, стал одним из богатейших людей города. Этот рассказ, услышанный в раннем детстве, Максимов сохранил и свято пронес его через всю жизнь. Постепенно несложный сюжет рассказа оброс подробностями, изменил место действия, героев, но сущность его осталась неизменной. Максимов по-прежнему мечтал найти горшок, в котором было бы не двадцать пять тысяч, как в рассказе, а сто. Придя однажды, эта мысль уже не оставляла его. Учившийся плохо и мало, не умеющий на бумаге связно изложить свои мысли, он вдруг погрузился в странные и не ведомые никому из его друзей науки: археологию, дипломатику, геральдику, эпиграфику. Он сделался нумизматом, историком, знатоком старых надписей и документов. Резко изменилось и поведение его. Он стал молчалив, рассеян, углублен. В доме вместо краснощеких молодых людей и девиц сомнительного вида вдруг стали появляться люди совершенно особого рода. Был ученый немецкий путешественник, старик замкнутый, недоверчивый и молчаливо-недоброжелательный. Приходили быстрые, сухие и маленькие старички с прыгающей речью и порывистыми жестами. Утром появлялись длиннобородые, медлительные и малословные крестьяне и еще какие-то старые, дремучие, обросшие зеленым мохом, с маленькими плутовскими глазками и запутанной речью - знахари, заклинатели. Они вынимали из карманов желтые свертки пергамента, обломки радужного стекла, рыжие от старости наконечники стрел, осколки горшков с треугольным орнаментом. Узнав о каком-нибудь могильнике или городище, Максимов бросал все, ехал, собирал рабочих, делал распоряжения, волновался, бегал и, не найдя ничего, кроме человеческих костей, разрушенного собачьего черепа и пригоршни бус, ехал домой злой, сосредоточенный, но непоколебимый. - Если бы только место знать, - говорил он с тихой яростью. - Если бы только за кончик нити уцепиться, не ушло бы золото от меня. Руками землю разгреб бы! Зубами бы вытащил! Сто верст пешком прошел, а все-таки нашел, разбогател бы. На своем веку, а было ему лет тридцать, он уже изъездил половину империи. Искал клад Иоанна Грозного в Москве, клад Стеньки Разина на Волге, клад святого Владимира около Киева, искал даже клад Тамерлана, но ничего не нашел. Вот в это-то время судьба свела его с опальным запорожским атаманом Черняем. Даже впоследствии, когда Державин занялся вплотную изучением этой странной истории и ему стали доступны архивные материалы, он так и не смог разрешить ряда вопросов, связанных с именем Максимова, казенного крестьянина Серебрякова и казака Черняя. Ему, например, так и не удалось с полной ясностью выяснить, куда же делся впоследствии колодник, государственный изменник, запорожский атаман Черняй. Сама же история, в которую он едва не впутался, заключалась вот в чем. III Сидел в московской тюрьме, вместе с другом Максимова Серебряковым, запорожский атаман Черняй. Преступление его отнюдь не отличалось особой сложностью. Он был из тех казацких батек, которые даже под старость никак не могли примириться с новым веянием времени. Ухищрения дипломатов, внешняя иностранная политика екатерининского правительства не вызвали в нем ничего, кроме тревожного удивления. Широкоплечий, неуклюжий, кряжистый, с чудовищными мускулами и огромным упорством, он продолжал понимать свое звание по старинке, то есть думать, что все сводится к тому, чтоб покрепче насолить соседям. Он и солил им с полной бесшабашностью, совершая набеги на турецкие города, предавая огню и мечу целые селения и развешивая пленников на окрестных деревьях. Бил он турок, бил он поляков, и после каждой битвы его войсковая казна едва умещалась на нескольких телегах. Так под старость он завоевал славу могутного и смелого батька. Бесчинствовал он много лет, и его дерзкие и всегда успешные набеги не только не навлекали никаких кар на его голову, но даже покрывали ее своего рода славой. Однако, старея, Черняй потерял житейскую гибкость и все менее и менее стал понимать виды петербургского правительства. Наконец, в центре хмуро посмотрели на его последний подвиг, когда было сожжено слишком уж много домов и перевешано несколько сот пленников. Военная коллегия послала ему указ, который выражал с достаточной определенностью мысль, что время грабежей прошло. Указ был подписан Екатериной. Черняй принял указ коленопреклоненно, зачел его через писаря войсковой громаде и, возвратившись домой, продолжал формировать отряд для ночного налета на турецкую слободу Балту. Набег был произведен с той изумительной быстротой, ловкостью и наглостью, которая вообще составляла военный стиль атамана Черняя. Балта была разгромлена. Но в силу ли недостатка времени, в силу ли указа - человеческих жерств на этот раз было мало. Зато опять награбленную добычу увозили на возах. Этот набег, кажется, был последней каплей, переполнившей чашу долготерпения теснимой со всех сторон Оттоманской империи. Турки переступили русские границы. Вспыхнула война. Она была явно не ко времени. Екатерина велела переловить реестровых казаков, участвовавших в деле, и во главе с атаманом сослать в Сибирь. В длинном списке подлежащих аресту, изъятию и ссылке первым стояло имя Черняя. Черняй был арестован и привезен в Москву. Казалось, спасения не было. Однако он не хотел сдаваться так быстро. В его голове зародился новый план. Накануне отправки Черняй притворился умирающим и в течение нескольких дней так хорошо выдержал свою роль, что профос - так по-иностранному зовут начальника тюрьмы, - посмотрев на его бледное, искаженное страданиями лицо, позвал ему доктора и священника. Доктор признал положение атамана весьма серьезным, - очевидно, этому помогло то золото, которое Черняй ухитрился сохранить даже в тюрьме, - а священник дал приобщиться и отпустил грехи. В это время Черняй и встретил Серебрякова. С первого взгляда Черняй понял, чем можно заинтересовать этого молчаливого, хитрого, но жадного до денег мужика. Охая и стеная, он рассказал ему о кладе, якобы зарытом на турецкой границе. Сорок лет таскали запорожцы сокровища, награбленные во время набегов, и со страшным кровавым заклятьем зарывали в заветное место. Чего там только нет! Одного золота пять сундуков: и турецкие лиры, и немецкие цехины, и голландские гульдены, и итальянские флорины, и московские червонцы. Золото в слитках, в брусьях, в прутьях, в посуде, в поделках, просто самородком. Турецкие чаши, золотые тарелки, золотые подносы, серебро же просто свалено навалом. Сколько его - никто не знает. Так горой и лежит. Да откуда и знать, когда его ведь прямо ссыпали возами. Дно ямы выстлано бархатом и парчой, и на нем лежат двадцать пушек, нашпигованных жемчугом. Сорок лет грабили тот жемчуг запорожцы, из ушей выдирали серьги, с шей срывали ожерелья, с рук - запястья. Сносили каждый год пригоршнями и прятали в пушки. Есть жемчуг с горошину, есть с орех, а есть и с лесное яблоко. Есть матерь жумчуга о пяти ядрах в виде креста. Есть черный жемчуг, есть розовый, есть перламутровый, есть серебристый. А еще там алмазы, рубины, изумруды, сапфиры. Камни голубые, камни желтые, камни зеленые. Серебряков слушал затаив дыхание. Черняй говорил без запинок, складно, но с большими перерывами, останавливаясь, хватаясь за грудь и переводя хриплое, жесткое дыхание. По всему было видно, что он доживает свои последние дни. - Все равно я на свете не жилец, - говорил он с тихой грустью, - так что же мне в сих сокровищах, кровавым путем добытых? Достаньте их и володейте ими. Вы люди молодые. Вам еще жить да жить. Однако на настойчивые вопросы о месте клада Черняй отвечал путано, неохотно, ссылаясь на ослабевшую от болезни память и то, что ему трудно долго разговаривать. - Если бы хоть одним глазом тую степь увидеть - я сразу бы понял, - говорил он тоскливо. Выздоравливая или притворяясь выздоравливающим, Черняй делался все замкнутей, молчаливей и на настойчивые вопросы Серебрякова о кладе только пожимал плечами и махал рукой. - Что теперь говорить, - отвечал он. - Копил, копил сорок лет, и все прахом пошло. Вот если бы нам хоть на один денек в степь попасть, уж я бы... Тут он вздыхал и, махнув рукой, отходил в сторону. Вскоре дело изменилось. По поручительству Максимова Серебрякова выпустили из тюрьмы. В тот же день он рассказал Максимову о странном преступнике, и они сообща выработали план освобождения Черняя. План был дерзок и прост. Заключался он вот в чем. Сыздавна существовал такой обычай, что по требованию кредиторов в городской магистрат приводили под конвоем несостоятельных должников, откуда по согласию и по требованию того же кредитора его под конвоем отпускали в баню или по домашним делам. Конвой состоял из одного человека, и поэтому отбить преступника не представляло никакого труда. Вот этим и решил воспользоваться Максимов. Через знакомого сенатского чиновника были изготовлены фальшивые векселя, якобы выданные Черняем, и по ним выписано требование в магистрат. Как и должно было ожидать, план удался блистательно. На другой день Максимов возвратился из магистрата, ведя за собой Черняя. Державин не был посвящен во все тонкости этой истории, но основное: клад, Черняй, освобождение преступника - он знал хорошо. Черняй с первого же раза поразил Державина. Небольшой, широкоплечий, крепкий, он сидел на стуле, сложив руки на груди, и не спеша, не задумываясь, не колеблясь, отвечал на все вопросы. Увидев вошедшего незнакомца, он повернул к нему круглое кошачье лицо, хотел что-то спросить, но только нервно передернул плечами и отвернулся. Но Максимов, сидевший рядом, понял его жест и сказал: - Этого не бойся, это из своих. Он уж все знает. - Мне почто бояться, - сказал Черняй, - я свое отбоялся, теперь вы за меня бойтесь. Вечером пили, ломали посуду, пели песни и под конец Черняй рассказал о кладе. Державина, не верившего во всю эту историю, поразила та обстоятельность и точность, с которыми Черняй рассказывал о кладе. - Та яма имеет восемь аршин глубины и две сажени по сторонам. Рыли ее казаки ночью со страшными заклятьями и перед уходом поклялись никому об этой яме не болтать, а чтобы клад нельзя было открыть, его закопали на крови. - Как на крови? - спросил Державин. Черняй недовольно покосился на него. - Как на крови бывает, - ответил он неохотно, - так и закопали. На самом месте клада Черняй положил кости коня и желтый человеческий череп. Знали об этом кладе пять человек, трое, которые копали, двое, которые прятали. Теперь первых трех нет уже в живых. - А где же они? - снова спросил Державин. И опять Черняй недовольно покосился на него. - В битву убили. Остались они двое - Черняй да Железняк, но Железняк сейчас в Сибири, он же, Черняй, - вот налицо. И он согласен пойти и открыть сокровища с тем, чтобы поделить клад на четыре части. - На три, - прервал его Максимов. - Ты, я, Серебряков - вот и все. Черняй опять взглянул на Державина, но ничего не сказал. Подали вина. Державин, забывая пить, смотрел на этого страшного и привлекательного человека, а он опрокидывал стакан за стаканом, не останавливаясь и не пьянея, только глаза его все глубже уходили в череп да опускали над переносицей мохнатые, похожие на черных гусениц брови. На пятом, стакане Черняй крякнул и застегнул жупан (одет он был вовсе не по-тюремному). - По-моему, так, - сказал он вполголоса, - ежели ты не с нами, незачем тебе в наш разговор вязаться. Речь же, прошу вашего извинения, не о пуговице идет, а о сокровищах, кои цену изрядную имеют. Вот как, по-моему. И он со звоном отодвинул тяжелый медный стакан. Державин встал с места. Была уже полночь, ему нужно было торопиться в полк. С ним вместе вышел Серебряков. На Сенатской площади они расстались, и каждый пошел в свою сторону. В Москве они больше не встречались. ^TГлава седьмая^U МАЛЫКОВКА I Два месяца блуждали трое стяжателей по Днепровской степи. Клад был спрятан на самой турецкой границе под старым дубом, но чтоб добраться до этого дуба, надо было покрыть огромное расстояние. Ехали все трое верхом. Лето было в разгаре. Цвел дрок. По ветру колыхались белые стрелы ковыля. Желтые и розовые тюльпаны, упругие и крепкие, с плотными кровеносными чашечками, хрустели под копытами коней. Черняй ехал впереди. По каким-то неуловимым признакам, ночью - по расположению звезд, днем - по помятой траве, по изредка встречающимся деревьям, он определял дорогу. Когда не было ни звезд, ни деревьев, он слезал с коня, маленький, тяжелый, чуткий, вставал на четвереньки и водил головой по ветру, обнюхивая воздух и ища дорогу. Впрочем, говорил он, дорогу найти сейчас трудно, так как он едет с чужой стороны, а не из того места, как ходил обычно. Попадались курганы. Черняй влезал на каждый из них, осматривая со всех сторон, поднимал какие-то камешки, рассматривал их, обнюхивал, а если на кургане была баба, то тщательно обшаривал глазами каждую впадину ее морщинистого каменного тела. "Должна быть замета, - говорил он уверенно, - знак тут положен". Но бабы стояли на курганах черные, неподвижные, с широкими монгольскими лицами и раскосыми разрезами глаз. И никаких замет не было на их круглых телах. Руки у баб были сложены около чресел, и в них была зажата круглая тюльпаноподобная чаша. Коршуны летали над курганами и, пища, садились на плечи и головы каменных баб. Черняй отходил от кургана. "И не здесь, - говорил он, - треба еще ехать к югу". И путники снова садились на разгоряченных коней и мчались дальше. Иногда на привалах Черняй по старому обычаю начинал рассказывать о кладах. - Золото... - Слитки... - Посуда... - Серебра не счесть... - Двадцать пушек, нашпигованных жемчугом... Оживляясь, он махал руками: ведь он сам собирал этот жемчуг и пригоршнями сыпал его в жерла. Розовые, черные, белые жемчужины, еще живые, сверкающие перламутровой радугой, гранатовые кресты, которые носят на шеях польские паны, серьги с тяжелыми зелеными камнями. Во время набегов он сам, своими руками, вырывал их из ушей полячек с кусками мяса. Шкатулки из серебряного кружева, невесомого, как морская пена. Хватай эти сокровища, прячь их под кровати! Набивай карманы! Насыпай в пятерики! В бочки! Завязывай в рубахи и тащи волоком! Только бы найти, только бы добраться! Но даже Максимов уже перестал слушать Черняя. Разговоры о кладе только больше разжигали его и заставляли жгуче ненавидеть запорожца. Наконец, в начале второго месяца, Черняй увидел курган, влез на него, посмотрел на солнце, на горизонт, зачем-то прилег ухом к сухой раскаленной земле, потом встал и сказал: - Ну, хлопцы, креститесь. Теперь уже доехали. От этого кургана на восток и двадцати верст не будет. А наутро они услышали первые выстрелы. С этого места начинался театр военных действий. Дальше идти было некуда. И особенно опасно было идти с Черняем, которого знали турки и ловили русские войска. Три дня путники кружились около лагеря, ища перехода. Перехода не было. На четвертый день их задержали и доставили к командиру. Приняв на себя независимый вид, Максимов стал объяснять. Он - помещик, богатый помещик. Его имение находится в двадцати верстах от усадьбы его превосходительства. Если он, командир, был в тех краях, то, конечно, слышал фамилию Максимова. Ах, он не был в тех краях! Жалко! Очень жалко! Иначе, конечно, он бы не стал сейчас допрашивать его. А эти люди - его крепостные. Он здесь путешествует по своей надобности. По какой надобности? Ну, что ж, он может и это открыть. Он хотел здесь купить земельный надел, ибо, как говорят, здесь плодороднейшая почва, немереные просторы, и достается она задаром. Документы? У него есть все документы. Максимов улыбался, пожимая плечами, говорил то по-русски, то по-французски и под конец совсем сбил с толку нерасторопного офицера. Его документы, конечно, были в порядке. У слуг же командир даже и не догадался спросить их. Вечером сели играть в карты. И Максимов, может быть, первый раз в жизни, проиграл двести рублей и не отыгрался. А утром двинулись дальше. Конечно, ни о каких поисках сокровищ говорить уже не приходилось. Черняй совсем осел, побледнел и шел опустив глаза. Иногда он внезапно останавливался и начинал бормотать себе под нос, размахивая руками и показывая на далекую синеву горизонта. Серебряков и Максимов зорко следили за каждым его движением. За последнее время его голова приобрела особую ценность. Опять кружили они около курганов. Опять Черняй высматривал каменных баб, по звездам определяя место клада. Однако идти теперь надо было не прямо, а кружными путями. И наконец случилось то, чего давно ожидал и боялся Максимов. Ночью Серебряков разбудил его. Слабо потрескивая, горел костер, вырывая из темноты лицо Серебрякова. - Что такое? - спросил Максимов. Серебряков толкнул его локтем. - Крутит да вертит, трет да мнет, - сказал он, показывая на мирно спящего Черняя. - Только беды с ним наживешь. Ведь он - преступник государственный. Ему и от русских и от турков бежать нужно. А ведь тут турецкая граница. Русские его поймают, так второй раз небось не отпустят. А турки с нас живых шкуру сдерут. Это хорошо, что мы на своих напоролись. А если бы в турецкий стан попали, тогда бы на нас смотреть стали? Вырезали бы из спины по ремню и кверху ногами повесили. Максимов посмотрел на Серебрякова, в голове у него гудело. - Так; что же делать? - спросил он. Серебряков покосился на спящего Черняя. - А то, что нечего с ним валандаться. Только беды наживешь. Выбрать время поудобнее да спустить с рук долой. - Как спустить? - Да уж известно как, - сказал улыбаясь Серебряков. - Долго валандаться с ним не приходится. В степи было очень тихо. Только, умирая, потрескивал костер да в густой траве кричала какая-то птичка. Максимов посмотрел на Серебрякова. - И возьмешь ты себе на плечи такое дело? - спросил он. Серебряков улыбнулся: - Убить Черняя ничего не стоит. А вот отпустить его - за это вот по головке уж не погладят. Максимов, не решаясь, покачал головой. - Не знаю, - сказал он, глядя в глаза Серебрякову. - Думай уж ты сам. - Я уже вздумал, - сказал Серебряков. - Я еще месяц тому назад все это вздумал. Только знать хотел, что вы скажете. - Я как ты, - ответил Максимов. - Ну, а коли так, - сказал Серебряков, - то и решать нечего. Ясное дело. - Он отошел от Максимова и, сбросив куртку, лег на нее. - Вам и мешаться не надо, - сказал он через минуту. - Я все один обделаю. Он и проснуться не успеет. Подложив под голову руку и вытянувшись около костра, Черняй спал. Через тридцать лет, составляя свою автобиографию, Державин так записал о Черняе: "По обнаружении всех обстоятельств, сказать должно, что когда Серебрякову и Максимову не удалось вышеозначенных в польской Украине награбленных кладов отыскать, ибо все области те как военный театр против турков занят был войсками и не можно было им без подозрений на себя шататься в степях и искать клада, то они предводителя их Черняя отпустили или куда дели неизвестно". II Весь день прошел у Державина в хлопотах. Кроме прямых обязанностей, Бибиков нагрузил на него работу по приведению в порядок дневников, называемых так: "Дневные записи поисков над самозванцем Пугачевым". Это была на редкость трудная работа. Он сидел в канцелярии, замыкая двери на ключ и утопая с головой в ворохе исписанной бумаги. Матушка Фекла Андреевна худела, горбилась, с каждым днем становилась все более молчаливой и опасливой. Здоровье сына волновало ее особенно. Раз она ходила даже к какому-то чудотворцу вынимать просфору за здравие воина Гавриила. Но спросить сына, где он засиживается по ночам, не смела и даже плакала только ночью, украдкой от домашних. Мальчик возвращался поздно ночью, усталый, чем-то недовольный, и сразу же проходил в свою комнату. Есть ему подавали туда же. И всю ночь в комнате сына горел свет, и когда мать прикладывала ухо к замочной скважине, ей был слышен голос сына, произносящий какие-то непонятные для нее, диковинные слова. Собственно не голос даже, а пение. Мальчик пел. Расхаживая по комнате, натыкаясь на мебель, он пел тягучим фальцетом о победе русского оружия, о славе, о божестве, о смерти, о жизни. Мать не разбиралась в этих словах, - слишком кудрявых и громких, чтобы быть понятными, но уходила от двери она с чувством, похожим на то, с каким недавно стояла на обедне чудотворца. Она уже знала - сын ее сочинял стихи. ----- Однажды, возвратившись из комиссии, Державин увидел у себя в комнате странного гостя. Положив на стол какой-то пестрый узелок и прислонив к стене посох, сидел у стола, дожидаясь его, Серебряков. Это явление настолько было чудовищным, что Державин даже не сразу поверил своим глазам. А Серебряков уже встал с места и, низко поклонившись, подошел к нему вплотную. - С приездом в вашу отчизну, Таврило Романович, - сказал он смиренно. - Серебряков! Ты ли это? - спросил Державин ошалело. Серебряков поклонился еще раз. - К вашей милости прибегаю, - сказал он. - Стой! Стой! - крикнул Державин. - Как же так? А где же Черняй? Они стояли друг перед другом и смотрели друг другу в глаза. Внезапно Серебряков широко махнул рукой. - Где ему полагается быть, Таврило Романович, там он и есть, - сказал он, улыбаясь. Державин взглянул на него прямо и страшно. - В тюрьме? - спросил он. Серебряков покачал головой. - Что ему в тюрьме сидеть? Он человек вольный, как тот ветер, что в степу. Либо смерть, либо воля. - Так значит?.. - спросил Державин. - Значит, вы... Серебряков улыбнулся. - Значит, Гаврило Романович, что хочу я его высокопревосходительству Бибикову большую помощь оказать, дабы того вора и обманщика Емельку живьем взять и ее императорскому величеству доставить в клетке. - В клетке? - В клетке-с, Гаврило Романович, живьем для показа. Державин опустился на стул и показал Серебрякову на кресло около себя. - Ну, садись, рассказывай, - бросил он коротко. Серебряков жирно откашлялся. - Как я его высокоблагородием господином Максимовым из тюрьмы выпущен под его расписку... - Да ты дело говори. Как ты думаешь помочь его высокопревосходительству, - прикрикнул Державин. - ...То я и просил бы, чтоб он надзор за мной доверил ему же, господину Максимову, - спокойно докончил Серебряков. Он вынул из кармана лист бумаги, сложенный вчетверо, и, развернув его, начал рассказывать. План Серебрякова был серьезен, прост и примечателен. Не план, вернее даже, привез он Державину, а общие соображения насчет поимки Пугачева. Все основывалось на успешном действии правительственной армии, которая в последнее время стала теснить дерзкого самозванца. - Несомненно, - говорил Серебряков, - разбитый самозванец подастся к раскольникам, ибо всему свету известно, что он и сам раскольник. И конечно, он придет к иргизским пустосвятам, тем воровским старцам, которые до сей поры его скрывали. И прежде всего на память ему придет - в дворцовое село Малыковку, где он уже раз был. - Вот тут и начинаются соображения его, Серебрякова. Надо прежде всего знать, что он, Серебряков, исконный житель Малыковки. - Ну, и что ж из этого? - спросил Державин. - Хочу через сие предложить его высокопревосходительству, дабы он мои слабые силы для оного славного дела и использовал. - Чепуха, - резонно сказал Державин. - Что за чепуху ты говоришь? Больше ничего не скажешь? И, помявшись, Серебряков стал рассказывать дальше. - Дело в том, - сказал он, - что мне раз уже удалось поймать вора, самозванца и плута Емельку Пугачева. Державин вскочил с места. - Как поймать? - спросил он. Серебряков продолжал рассказывать. В прошлом, 1772 году он, бывши в Малыковке, встретился с Иваном Фадеевым, ездившим на Иргиз в раскольничью Мечетную слободу для покупки рыбы. Сей Фадеев рассказал ему, что он был в доме у жителя той слободы Степана Косых и видел там некоего проезжего человека. Оный человек, собрав всех в горницу, а допрежь баб и ребят выслав вон, говорил о том, что хорошо бы предаться туркам, а военачальников перевешать. Говорил приезжий о том, что на Яике казаку оное дело уж накрепко решили и ждут только удобного момента. Яицкие-де казаки, говорил человек, согласились идти в турецкую область под его началом. Только-де, говорил приезжий, они допрежь всего военных людей всех перебьют. Он же, проезжий, много раз в той Туретчине был, все места там знает и уверить может, что турки их примут как своих родных братьев. Живи себе, как хочешь. Здесь же свои люди жить не дают. Говорят, что турки люты. А как они ни люты, свои военачальники еще их лютее. Из турков, говорил человек, кто вам что худого сделал, а военачальник каждого из вас утеснил да обидел. Державин слушал неподвижно и молча. - Посему, - сказал Серебряков, - услыша от Фадеева сии возмутительные речи и будучи сам болен, призвал я к себе надежного приятеля, дворцового крестьянина Герасимова, и просил его съездить в Мечетную слободу и от друзей разведать - от кого пронеслись такие возмутительные речи и кто сей человек, к бунту, неповиновению и смертоубийству призывающий. - Ну и что ж? - сказал Державин, внимательно слушавший рассказ Серебрякова. - Узнал он что-нибудь? Не торопясь и улыбаясь, Серебряков продолжал рассказывать. - Да, разумеется. Герасимов ездил, как он есть первый друг мой, и по приязни к нему той же слободы житель Семен Филиппов сказал, что тот проезжий человек - вышедший с польской границы раскольник, и называется он Емельяном Ивановым Пугачевым. Сей человек, по разрешению дворцового управителя Позднякова, ездит и осматривает, есть ли для селитьбы место, а также он, Филиппов, подтвердил Герасимову вышепомянутые дурные разглашения. - Ну и что же дальше? - спросил Державин. - Поймали Емельку? Серебряков покачал головой. - Нет, как в той Мечетной слободе его уже не было, а, по известиям, поехал он в село Малыковку, на базар, то Герасимов бросился туда и нашел его квартиру у экономического крестьянина Максима Васильева. И здесь велел за ним посмотреть. А сам подал через крестьянина Ивана Вавилова сына Расторгуева рапорт к властям. И вследствие оного Герасимов был доставлен в Симбирск, а оттуда в Казань для допросов и розыску. - Так, - сказал Державин, прослушав Серебрякова до конца, и встал с места. - Но все сие является делом давно прошедшим, о чем же можно говорить сейчас? Если бы тогда удалось поймать вора Пугачева, то было бы хорошо. Но что же он, Серебряков, думает сейчас? Ведь ни в Малыковке, ни в Мечетной слободе, ни в каких других местах Пугачева давно нету. Но Серебряков оказался совсем не так прост. У него, оказывается, были свои соображения. Не торопясь, он стал их выкладывать. - Сейчас самое время действовать, - сказал он. - Как наши верные войска ее императорского величества для истребления сего изверга пошли, то и должно надеяться, что вскорости злодейская толпа будет разбита наголову. - Ну и что же? - спросил Державин. Серебряков встал со стула и подошел к нему вплотную. - Как - что же? - спросил он с глубоким удивлением. - да разве его высокоблагородие не знают, что сей вор, сей изверг, сей зверь бесчеловечный не кто иной, как раскольник? - Знаю, - сказал Державин. - Так вот, - торжественно сказал Серебряков, - из сего-то мое предложение вытекает. Куда сему вору, раскольнику податься после того, как его сила будет наголову разбита? Ясное дело - только к раскольникам. Он, злодей, принужден будет искать там убежища, как некая до своего объявления, а для сего лучшего места и найти невозможно, как на Иргизе или на узенях, у его друзей-раскольников. - Так, так, - сказал Державин. - Что же ты думаешь делать дальше? Он, Серебряков, просит, чтобы дали ему в товарищи Герасимова и Максимова и, снабдив их всех троих приличной суммой денег, послали в стан Пугачева. - Денег? - спросил Державин. Серебряков, не дрогнув, выдержал его взгляд. - Да, денег, - сказал он серьезно. - Без денег такие дела не делаются. Тут нужен большой подкуп. - И много денег? - поинтересовался Державин. Наглость Серебрякова была чудовищной. Вчерашний колодник, обманом избавленный от тюрьмы, он приходил, после совершения убийства, к Державину и требовал денег, людей и средств. - Много денег, - сказал Серебряков и даже вздохнул. - Одной тысячью здесь не отделаешься. - Так, - протянул Державин, рассматривая его лицо. - Отлично. Еще чего спросишь? А больше ему, Серебрякову, ничего не нужно, решительно ничего. Ему бы только заслужить вольные и невольные грехи перед ее величеством, а там... Державин встал с места. Замысел был неверный и сомнительный, однако скрыть его от Бибикова он не смел. - Ну, ладно, - сказал он, - хорошо. Оставь бумагу. Я завтра передам ее главнокомандующему. Зайдешь за ответом. III Поздней ночью, после разговора с Серебряковым, Бибиков принял подпоручика Державина. В кабинете было темно и тихо. На письменном столе горела только одна свеча, и первое, что увидел Державин, это было яркое световое пятно, вырывающее из мрака кусочек стола, заваленного бумагами, резную спинку кресла и склоненную к бумагам седую голову главнокомандующего. При входе Державина он рывком повернул голову, поднялся со стула и пошел навстречу. - Ну, здравствуй, здравствуй, - сказал он радушно, первым протягивая руку. - Только что сейчас просматривал дела судебные, кои ты мне на конфирмацию прислал. Иные подписал, а иные, просмотрев, отложил. Ужо думаю послать с курьером в Москву. Пусть они там разбираются. А я не мастак и не охотник до ябедничества. Однако кажется, что в сем деле без петли не обойдется. Выжидая ответа, он смотрел на Державина. Державин молчал. Бибиков засмеялся. - Как ты мне, бишь, из Казани писал? Сколь, мол, ни пори, сколь к присяге ни приводи, - все одно, народ по своей развращенности на царскую грамоту плевать хотел. Никто за помилованием не идет. - Я не так писал, - улыбнулся Державин. - Ну да, еще бы ты мне так писал. Я не о словах с тобой говорю, а о духе. О духе, коим все письмо было пропитано. Впрочем, - он махнул рукой, - как о сем ни напиши - все равно ничего не изменишь. Он хмуро смотрел на Державина. И вдруг лукаво, совсем по-мальчишески, прищурил левый глаз. - А как ты мне сначала говорил? Непобедимое воинство премудрой матери нашей. Помнишь? И грудью на меня, грудью за то, что я слов таких не понимаю. - Ваше превосходительство! - крикнул Державин. - Я никак не мыслил... - Э... да что там говорить, - махнул рукой Бибиков. - Я, брат, тоже когда-то таким был, как ты. Все мне на свете ясным казалось. А на эти, на бунты народные, я попросту плевал, сударь. Как, мол, он, мужик, против моей шпаги дворянской с колом да с топором попрет? Да я его... А вот он взял топор и пошел. А мы сидим у моря и гадаем - чи так, а чи не так. Вот какое дело-то. Он вдруг резко, с креслом, повернулся к столу и стал шарить среди бумаг. Искал, не находил, отбрасывал бумаги в сторону, наконец нашел одну, исписанную крупным, неуклюжим почерком, и бросил ее на стол. - Была бы у нас армия, - сказал он с горечью, - да люди, все это полдела было бы. А у нас и офицеры - те же Балахонцевы. - Он ударил рукой по листу бумаги. - Вот полюбуйся, комендант города, капитан гвардии, дважды из города бежал, как баба, захватив перины и денежный ящик. Боялся, видно, что отечество не переживет, если его, героя, на воротах вздернут. Приехал в Казань - бледный, губы трясутся, рукой за стаканом тянется - рука дрожит. Говорить о чем-нибудь начнет - и сейчас же соврет. И что бы ни сделал, что бы ни сказал - всего боится. Ты поверишь ли, когда я ему сказал - пожалуйте, сударь, вашу шпагу и будьте добры проследовать за моим адъютантом под арест, то он даже просветлел. Все, мол, кончилось. Никуда больше не пошлют, ни о чем не спросят. Да я, говорит, ваше благородие... Ладно, говорю, идите уж... идите, нечего там. Вот, сударь, какие у нас офицеры. Державин молча разглядывал лицо главнокомандующего. Ему показалось, что он поправился и даже пополнел. Белое холеное лицо было спокойно и даже весело. И говорил он легко, красиво, не затрудняясь, и по тону его голоса никак нельзя было понять, что он сделает сейчас - завопит от ужаса или, смеясь, шутя и острословя, будет продолжать свой рассказ. Только когда он, жестикулируя, положил на минуту руку на спинку кресла, Державин заметил, как едва заметно, но четко дрожат его большие, прохладные пальцы. - Тут силой ничего не сделаешь, - сказал главнокомандующий. - Манифестами тоже. Тут кровью нужно, кровью бунт заливать. Юлий Цезарь говорит... Но Державин так и не услышал, что сказал Юлий Цезарь. Главнокомандующий вдруг круто оборвал речь и заговорил о другом. - Ты вот мне Серебрякова привел - и хорошо сделал. Эта птица залетная и говорит дельно. Однако не особенно я таким залетным соколам верю, за ними глаз да глаз нужен. - Он взял бумагу, исписанную со всех сторон старинным уставным письмом, с глаголами и титлами, и прочитал: - "А посему прошу дать мне в надзиратели здешнего помещика его высокоблагородие Максимова". Вот видишь, какую он штуку задумал: дай его Максимову. Бибиков остро посмотрел на Державина. - Максимову я его не доверю, - сказал он решительно. - Максимов - плут и его наперсник. А доверяю я его тебе. Ты мне его привел, ты и расквитывайся. Державин наклонил голову. - А теперь расскажи, что ты о нем знаешь. Что это за история с Черняем и с кладами? Пока Державин говорил, Бибиков сидел неподвижно, опустив голову, и только иногда его лицо кривилось быстрой, едва заметной улыбкой. - Здорово, - сказал он, когда Державин кончил рассказывать и глубоко вздохнул. - Удальцы что надо. А где Черняй? - Не знаю, - ответил Державин. - Сам об этом неоднократно думал. Отпустили или же... - Отпустили? - улыбнулся Бибиков и покачал головой. - То-то что отпустили ли? Ну, а что ты скажешь, я этого Серебрякова сразу раскусил. Этот даром за дело не возьмется. Либо им, либо нам услужить хочет. Но вернее, что нам, потому что с ними ему делать нечего. Так вот, бери его и поезжай в Малыковку, в то самое место, где первый раз вора видели. Может быть, и выйдет что. А сейчас давай обсудим, что ты делать будешь на месте. x x x Они сидели друг против друга, и Бибиков говорил Державину: - План не глуп. Известно, что вора и злодея Пугачева гнездо прежнего злодейства были селенья раскольничьи в Иргизе. А посему не можно думать, чтобы, оных злодеев растеряв... - Нет, не растерял, - сказал Державин, - не мог он их растерять, ибо среди задержанных в Самаре были раскольники в преизрядном количестве. Они все за него. Бибиков кивнул головой. - Следственно, - сказал он, - предполагать можно, что после крушения его под Оренбургом толпы и по рассеянии ее (чего, не дай боже), в случае побега, злодей вознамерится скрыться на Иргизе, в узенях или в тамошних муругах или же у раскольников. Так полагать надо. - - А из сего, значит, состоит моя обязанность, - следя за словами главнокомандующего, продолжал Державин. - Не пропустить сего злодея, к чему почву нужно подготовить сейчас же. - Бибиков пригнулся к самому лицу Державина. - Для чего вы скрытным и неприметным образом обратите все возможные старания, чтобы узнать тех людей, к коим бы он в таком случае прибегнуть мог. Понятно? - Понятно, - ответил Державин. - А узнавши сих людей, расположите таковые меры, чтобы сей злодей поимки избежать не мог. Державин вздохнул. - Нужны деньги, награды, и не маленькие награды, - сказал он. Главнокомандующий положил ему руку на плечо. - Отлично. Обещайте, как было уже от меня объявлено, - десять тысяч или какие другие возмездия тем, кто может способствовать в ваши руки злодея сего доставить. Он посмотрел на Державина прищурясь. - Сие дело отменно тонкое, - сказал он. - Я токмо на ваше искусство полагаюсь. На сие дело надо заблаговременно людей приискать и подготовить искуснейшим образом, дабы они все сокровеннейшие планы злодеев открыть могли. Понятно? Державин наклонил голову. - Будет сделано, - ответил он. Бибиков встал с места. - Но не жди окончательного разгромления злодейской сволочи. Ибо сие дело еще изрядно протянуться может. Действуй, сударь, действуй. Действуй подкупом, кинжалом, петлей, шпицрутенами, чем хочешь. Но только действуй, а не жди. Ибо воистину можно сказать, что здесь всякое промедление смерти подобно. Употреби все свое старание о том, чтобы узнать о действиях и намерениях злодея, его толпы, будь зорк и неусыпен и бдителен, узнай состояние толпы, их силу и взаимные между собой связи. А всего подробнее и более узнай, нет ли среди сей сволочи колеблющихся, готовых ради своей пользы предать злодея и сложить свои головы к ногам премудрой матери нашей. Сих призрите, осыпьте наградами и обнадежьте. Не бойся переборщить, сударь. Там видно будет - кто чего достоин, а сейчас обещай все. С этими сведениями как ко мне, так и к марширующим по сибирской линии господам генералам, майорам князю Голицыну и Мансурову с верными людьми доставлять имеете, ведя о тайном деле переписку посредством цифирного ключа, который тебе вверяется. Таковы два первых пункта твоей инструкции. Бибиков говорил складни, быстро, не задумываясь и не останавливаясь ни на минуту. Таким, очевидно, он был на торжественных приемах или наедине с секретарем, когда диктовал свои реляции. Потом он вдруг встал с места и положил ему руку на плечо. - Хотя уж поздно, друг мой, - сказал он. - Иди к себе. Я же подумаю - какие еще артикулы в ваше наставление включить. IV Остальные пункты инструкции: "Пункт номер третий. Чтобы доставить в толпу к злодею надежных людей и ведать о его и прочих злодеев деяниях, не щадите вы ни трудов, ни денег, для чего и отпускается с вами четыреста рублей из экстраординарной суммы, в которых по возвращении вашем отчет дать можете. Чтоб в случае нужном делано было вам и от вас посланным всякое вспоможение, для того снабжаетесь вы письмом пребывающему в Саратове г. астраханскому губернатору Кречетникову, а к малыковским дворцовым управителям открытым ордером. Вы воспользуетесь тем тогда, когда нужда вам во вспоможении от того или другого настоять будет. Для сыскания и привлечения к вам от тамошних людей доверенности, ласковое и скромное с ними обращение всего более вам способствовать будет. Пункт четвертый. Не уставайте наблюдать все людей тамошних склонности, образ мыслей и понятие их о злом самозванце и все способы употребляйте к объяснению обманутых, колеблющихся, что он не только самозванец, но злейший государственный злодей и изменник. Проповедуйте милосердие монаршее тем, кои от него отстанут и покаются. Обличайте рассуждениями вашими обольщения и обманы Пугачева и его сообщников. Пункт пятый. Наконец, для вступления в дело возьмите себе в помощь представленных вами известных Серебрякова и Герасимова, из которых Серебряков примечен мною как человек с разумом и довольно тамошние обстоятельства знающий. Но рассуждение здравое и собственный ваш ум да будут вам лучшим руководителем; а ревность и усердие к службе представит вам такие способы, которые, не быв на месте и по заочности предписать не можно. Их же, Герасимова и Серебрякова, к тому по рассмотрению вашему употребите, для чего они в команду вашу точно и поручаются. В прочем я полагаюсь на искусство ваше, усердие и верность, оставляя более наблюдение дела, для которого вы посылаетесь, собственной вашей расторопности, и надеюсь, что вы как все сие весьма тайно содержать будете, так не упустите никакого случая, коим бы не воспользовались, понимая силу прямую посылки вашей. Ал. Бибиков". V На сто сороковой версте выше Саратова впадает в Волгу река Иргиз. Вдоль реки расположена длинная сеть селений, деревень и лесных скитов. Живут в них раскольники. Длиннобородые, медлительные, немногословные, с острыми быстрыми глазами, они пришли первыми на эту реку и всюду разбили свои обители. Скитов на Иргизе очень много. Есть явные скиты, построенные на открытом месте, хорошо известные властям и даже процветающие под их наблюдением. Есть скиты тайные, запрятанные в глубь лесов, разбитые в пещерах и в темных, мало кому известных местах. В этих тайных обителях живут старцы, настоятели, раскольничьи епископы. Сюда, в эти тайные, глубоко запрятанные норы, приходят беглые крепостные, раскольники, теснимые за веру, преступники, скрывающиеся от розыска. Здесь их кормят, переодевают, дают лошадей и отправляют еще дальше, в самые темные, недоступные для людских глаз норы. Раскольничьи старцы немногословны. Но зато человек, прошедший через их руки, может быть спокоен. Они не выдадут, не проболтаются, не предадут. И еще сюда приходят беглые, утратившие свое имя, фамилию и родину. Когда-то, спасаясь от гонений, переступили они польскую границу и теперь по указу Петра III приобретают опять права гражданства, перейдя ее вновь и отдавшись в руки пограничному патрулю. Их не спрашивают ни о чем, не сажают в тюрьмы, не наводят следствия. Любую фамилию, имя и отчество они могут взять себе при первом же беглом опросе на границе. Таков указ Петра III. Люди, бегущие от правосудия, крестьяне, спасающиеся от помещика, должны дважды в одни сутки перейти русскую границу и ночь провести на польской земле. Они тихо переходят русскую границу в первый раз - если их теперь поймают, все пропало, - и ждут в Польше следующего дня, чтобы перейти границу снова, под новым прозвищем и фамилией. В этот раз они переходят ее явно. Служащие на границе мало интересуются мотивами их возвращения. Любовь к родине, тоска по близким, желание умереть на родной земле - все мотивы одинаково хороши для караульного офицера. Всех все равно не поймаешь, всех все равно не засунешь в тюрьмы. И какое дело пограничному чиновнику до имени и до прошлого перебежчика, если есть твердый указ пропускать всех?! Так человек теряет самого себя. Так он приобретает новое имя, новый дом, новые привязанности. Темны волжские ночи, густы иргизские леса - хватит в них скитов, обителей и логовищ на всех. Человек живет, постепенно забывая свое прошлое. Даже настоящая фамилия его становится чужой, и разве в бреду она сорвется с его языка. И только дремучие бородатые старцы знают кое-что о прошлом перебежчика. Но они молчат. Из них не выбьешь ни одного слова. Они умеют хранить чужие тайны. А если и случится когда-нибудь, что человека назовут его настоящим именем, - что помешает ему перейти русскую границу во второй, третий, четвертый раз? Снова патруль, карантин, новый паспорт и после этого на многие годы та же притаившаяся, жадная и хищная жизнь. Скиты, логова, овраги, мурыги, тростниковые заросли, глубокие пещеры - все это известно наизусть такому трехкратному изменнику. x x x Два места славятся особенно среди перебежчиков. Село Меченное и ниже его, против впадения Иргиза в Волгу, на горном правом берегу - дворцовое село Малыковка. В этом селе в первый раз и был арестован Пугачев. Как и большинство беглых, он, преступив польскую границу, провел шесть дней в карантине и получил паспорт. (Удивительный был этот паспорт: Волосы на голове темно-русые. Борода черная с сединой. От золотухи на левом виске шрам. Рост два аршина. От роду сорок лет. На оном, кроме одеяния, обуви, никаких иных вещей не имеется.) На опросе он заявил, что желаемым им местожительством является дворцовое село Малыковка. Здесь же после допроса Филиппова он был арестован. Здесь же второй раз его ждали Герасимов и Серебряков. Десятого марта 1774 года Державин приехал в Малыковку. VI Серебряков и Герасимов привели к Державину экономического крестьянина Дюпина. Был он тяжел, немногословен и замкнут. Державин смерил его с головы до ног быстрым пронизывающим взглядом. Ничего, не шелохнулся приведенный человек, не отвел глаз, не изменился в лице. Тогда Державин показал ему на стул, но сам не сел и Серебрякова с Герасимовым тоже не посадил. Быстрый, легкий, стройный, он ходил по комнате, и лицо его все время было скрыто от сидевшего неподвижно экономического крестьянина Дюпина. - Ну что ж, - спросил он, подойдя к окну, - надумали чего-нибудь? Серебряков показал глазами на сидевшего неподвижно Дюпина. - Вот он вам, ваше благородие, скажет, что мы замыслили. Державин рывком повернулся к Дюпину. - Ну, говори, - сказал он. Дюпин откашлялся. - Мы, ваше благородие... Но Державин прервал его: - Ты подожди. Как звать-то тебя? Человек на стуле сидел по-прежнему неподвижно. - Василий Григорьев, - ответил он через минуту. - Так, Василий Григорьевич, - весело сказал Державин. - Ну, а как - семья есть? - Семья есть, - ответил Дюпин. - И большая? - как-то будто мимоходом поинтересовался Державин. - Семья большая, - ответил Дюпин. Державин подошел к Дюпину вплотную. - За большое дело берешься, - сказал он строго. - Убежишь - семья останется. Она уж никуда не уйдет. - Это точно, - ответил Дюпин. Державин взял его за виски и повернул лицом к себе. - Ты думаешь, может, щадить будем? Ты своруешь, а мы с твоим семейством нянчиться будем? Не будем, всю твою семью до корня изведем. - Это верно, изведете, - как будто чересчур уж равнодушно согласился Дюпин. Державин отпустил его голову и обернулся к Серебрякову. - Ты за него ручаешься? - спросил он. - Как за самого себя, - торопливо подхватил Серебряков. - Как же возможно ему своровать, коли его семья вся здесь? Руку протянул и достал. Державин подошел и сел в кресло. - Ну, рассказывай, - сказал он. Немногословно, с большими перерывами, вдумываясь в каждое слово, Дюпин стал рассказывать. Его план был прост и правдоподобен. В число участников заговора, кроме Державина, Серебрякова и Герасимова, включалось два новых лица: Дюпин и некий раскольничий старец Иов, человек острый и верный, как сказал Дюпин и как сейчас же подтвердил его слова Серебряков. С этим старцем, который Пугачева знает в лицо, направиться к пугачевской шайке, притворяясь Христа ради юродивыми, продавая образки и ладанки, и там разузнать все, что нужно. - А что узнать нужно? - спросил Державин строго и загнул один палец. - Сколько человек в злодейской шайке есть - раз. Сколько провианту, артиллерии, пороху и прочих воинских снаряжений в наличии имеется и откуда оные идут - два. - Державин загнул второй палец. - Это узнать нетрудно, - сказал Серебряков. - Только бы нам в стан проникнуть. - Дальше: какое у него согласие с башкирцами, киргизами, калмыками и нет ли какой переписки с другим неприятелем, например, с турком, или поляком, или немцем. Дюпин сидел молча. - А самое главное, - Державин снизил голос до шепота, - нельзя ли злодея с малой толпой заманить в какое ни на есть место и там придушить. Дюпин молчал. Державин смотрел ему в глаза. - Как, по-твоему, сие сделать можно? Дюпин приподнял голову. - Можно, отчего нельзя, - ответил он охотно. - И заманить, и убить можно. Все сие не выше сил человеческих. - А пойдешь ты на это? - спросил Державин. - Раз вызвался к вашему благородию явиться, значит - пойду. Державин подошел к нему вплотную. - Поезжай, - сказал он громко. - Поезжай за старцем. Даю тебе три дня сроку. Там поговорим. VII В тот же день, воротившись домой, Дюпин стал собираться. Своей жене он сказал, что едет по особо важному и секретному делу, которое может его либо погубить, либо, если все пойдет ладно, по гроб жизни осчастливить. При этом он пожимал плечами, загадочно улыбался, а когда говорил об опасности, раз-два провел по шее: - Ну, беда моя, - сказала жена, выслушав его хвастливый, хотя и немногословный рассказ. - Опять придется тебя водой отливать. Дюпин, упаковывавший в мешок какие-то сухари, вдруг остановился и даже побледнел. Дело заключалось в том, что месяц тому назад его били в соседней станице, били как следует, не щадя ни головы, ни лица. Били так, что он полдня провалялся в крапиве и только к вечеру пришедшая на тревожные слухи жена отлила его водой и отвела в хату. Били Дюпина за то, что он, поверив какому-то заезжему знахарю, взялся лечить по его рецепту соседскую корову. Этот рецепт лечения был особый. В сложный состав мази, которой пичкали несчастную животину, входило и растолченное крыло летучей мыши, и кости жабы, проглоченной ужом, и какие-то корешки, собранные лунной ночью и высушенные на солнце. Все это толклось и варилось в котле, зарывалось вместе с горшком в землю, парилось там три дня до периода брожения и, наконец, давалось больной корове три раза в сутки: утром, вечером и ночью. При этом есть корове не давали и поили только один раз в день. Лечение с ужасающей систематичностью продолжалось три дня, а на четвертый день корова сдохла. Вот тогда-то и взялись мужики всем миром за Дюпина. Если они не переломали ему кости, как грозились сначала, то во всяком случае избили его так, что он неделю ходил не разгибаясь и жаловался, что у него внутри завелась лягушка. Когда он ложился спать на ночь, лягушка согревается, ворочается и начинает квакать. Однако азартный, упорный, деловитый и вовсе не глупый, он сейчас же задумал новое дело - поймать самозванца. Когда он говорил о своем плане друзьям, то по его складным, гладким речам все выходило замечательно. Приехать, подговорить несколько человек, устроить ложную тревогу, потом завести самозванца в царские войска и выдать его с головой. Энергичный, пытливый, немногословный (это-то и было всего удивительнее), он так горячо ратовал за свою мысль, такими красками разрисовывал выгоды своего предприятия, так клялся и божился, что совершенно сбил с толку даже Серебрякова. Случилось так, что пронырливый и вороватый Серебряков поверил ему, так же как месяц тому назад ему поверили хозяева болеющей скотины. Правда, он поверил ему только на минуту, вернее на то время, когда Дюпин рассказывал свой план: отойдя от него, он сейчас же махнул рукой и сказал Герасимову: - Мужик дельный, а черт его знает, что в башке у него завелось. Но если не самая идея, то ее общая направленность не прошла даром. Его мысль стала работать в этом направлении. Поймать Пугачева - вот чем можно заинтересовать сейчас гражданских и воинских начальников края: они все - и глупые, и умные, энергичные и бездеятельные, - все клюнут на эту приманку. Какая огромная армия наемных убийц, отравителей, лазутчиков направляется каждый месяц в лагерь Пугачева! Сколько денег тратится на подкупы! Поймать Пугачева! На этой мысли делали карьеру, и не было ни одного губернатора, военачальника или просто мелкого судейского чиновника, который так или иначе не действовал, не думал, не мечтал об этом. Решил действовать и Серебряков. Когда Максимов сообщил ему о пребывании Державина в Казани, он немедленно собрался и поехал. Особых надежд на успех он не возлагал, однако неожиданно ему повезло. В Казани клюнуло, теперь дело было только за Дюпиным. VIII Всю дорогу Дюпин молчал и думал. Только у самого скита он несколько оправился, пригладил волосы, перепоясался, одернул полушубок, привязал лошадь к дереву, пошел по знакомой тропинке, важный, молчаливый, сосредоточенный. В лесу было тихо. Только тяжелый снег лежал ноздреватыми сугробами, и из него торчали вывернутые корни, какие-то коряги, и кое-где виднелась желтая, вязкая земля. Около самой избушки снег лежал завалом, и к двери вела узкая, аккуратно протоптанная тропинка. Дюпин перекрестил лоб и несколько раз осторожно стукнул в дверь. - Аминь, - раздался из-за двери глухой, скрипучий голос. Дюпин вошел. Старец, стоя около печки, вынимал из нее горшок, покрытый тарелкой, густо примазанной тестом. Увидев Дюпина, он бросил на него искоса быстрый, внимательный взгляд и продолжал возиться около печки. Дюпин молча сел на лавку. Так он мог просидеть, не шелохнувшись, целый день. - С чем бог принес? - спросил наконец старик, не выдержав молчания. Дюпин откашлялся. - Чать, сами знаете, - сказал он несмело. Старик ничего не ответил. Нахмурив белые лохматые брови, он поставил горшок на загнеток и, взяв нож, стал аккуратно скалывать растрескавшееся тесто. - Все по тому делу? - спросил он через несколько минут. - По тому. - Так, - старик несколько минут безмолвно работал ножом. - А что ж, начальство приехало? - спросил он, отрывая тарелку. Из горшка пошел густой, пахучий пар. - Приехало, - ответил Дюпин. - А Серебряков тоже? - И Серебряков, отец. Старец, держа в одной руке тарелку, посмотрел в дымящееся нутро горшка. - А как начальника зовут? - спросил он, осторожно отставляя горшок. - Господин подпоручик Державин. - Так, так, - сказал старец, его маленькие хитрые глаза быстро обшарили фигуру Дюпина. - О чем же он говорит? - Разное, отец, говорит. Говорит - Пугачева убить надо. - Убить-то убить, это они все говорят. А как убить надо - не говорит? - Говорит, отец. Старец подошел к лавке и сел рядом с гостем. - Так, значит, надо ехать? - спросил он. - Надо, отец. Старец подумал с минуту. - Ну, что ж, поедем, - сказал он. - Вот я лошадь свою покормлю, избу закроем и поедем. Несколько минут они сидели молча. - А как же твой начальник предлагает Пугачева убить? Дюпин рассказал. Старец Иов слушал, не перебивая. - Хорош жук, - сказал он, когда дошел Дюпин до того, как Державин предлагает извести Пугачева. - Этот толк понимает, хотя, - перебил он сам себя, - они только этим делом и знают заниматься. Несколько минут опять молчали. - Деньги сулит? - спросил наконец старец Иов. - Сулит, отец, - сказал Дюпин. - Много сулит? - Много, отец. - Так, так. Молодой, да ранний. Ну что ж, поедем, посмотрим, что за Пугачев и как его брать нужно. Весь следующий день провели в сборах. Старец съездил в ближайшую деревню и привез оттуда какого-то внука, румяного парня, подстриженного в скобку, с такими же быстрыми, как у старца, глазами. Он целый день водил его по горнице, сенцам, чуланам. Поднимал крышки каких-то горшков, разрывал какое-то тряпье, объяснял, где что лежит и что нужно сделать, чтоб хозяйство шло прежним порядком. У Дюпина разгорелись глаза, когда старик раскрывал кладовые, полные снеди, вынимал сундуки из-под нар, поставцы с полок. Видимо, старец Иов думал ехать надолго. С Дюпиным он не говорил вовсе. Только к концу второго дня, когда уже улеглись спать, он вдруг спросил Дюпина: - А скажи - ты дюже жадный? Дюпин смолчал. Старик покачал головой. - Вижу, жаден, глаз у тебя нехороший, озорной. Ах, как нехорошо. Погубит тебя жадность. Уж гладили тебя раз ребята, чуть живого оставили, и опять берешься не за свое дело. Из тебя такой же воин, как и коровий лекарь. Сидел бы лучше дома да богу молился. А то, чать, кроме "отче наш" и никаких молитв не знаешь. Утром третьего дня они выехали из скита. До тридцатой версты старца провожал тот самый молодой парень, которому он оставил свое хозяйство. - Ты понимаешь, Павел, - говорил старец, - как будут какие известия, так сразу и твори, как я тебе наказывал. Никого не бойся, сие дело из всех дел важнейшее. Понял? Парень качал головой. Потом опять ехали молча. Старец сидел в телеге, правил лошадьми, вздыхал и крестился. Уже около самого села он посмотрел на Дюпина и еще раз покачал головой. - Зря ты не в свое дело суешься, - сказал он. - Ах, как зря. Ну, пусть бы Серебряков с Герасимовым ехали, да головы позакладывали, они молодые, воины. А тебе что - жизнь надоела? - Ничего, отец. - Ничего! - прикрикнул старик. - То-то ничего! Я не тебя, дурака, жалею, а твою семью. У тебя изба полна ребят, а ты вон за какие судные дела берешься. В этот день старец переночевал у Серебрякова и к Державину не пошел. О деле они не говорили. IX На другой день и произошел первый разговор Державина со старцем Иовом. Когда Дюпин обещал привезти ему раскольничьего пустосвята, он представлял себе кряжистого широкоплечего старика, с длинной зеленоватой бородой, косматыми ноздрями и быстрыми юркими глазами. Таких старцев он встречал среди раскольников без счета, с таким он и готовился к разговору. Но Дюпин неожиданно вернулся с худеньким старичком, очень аккуратно одетым, живым и голосистым. Войдя в горницу, он моментально обшарил глазами ее стены, задержался на висящем оружии, украдкой заглянул даже за ширмы и только потом, как будто только что заметив Державина, почтительно и вместе с тем развязно, кивнул ему головой. - Желаю здравствовать, ваше благородие, многие лета, - сказал старец и даже голову склонил набок. - Здравствуй, - сказал Державин, не сводя глаз со старика. - Ты, значит, и есть старец Иов? - Раб божий Иов, так зовут меня добрые люди. Державин взглянул на Дюпина. - Ну что ж, разговаривать будем? - спросил он. И Дюпин кивнул ему головой, и опять все трое замолчали, разглядывая друг друга. Державин заметил про себя ту необыкновенную легкость, с которой старик вставал, ходил, садился на табуретку. Казалось, он ни одну минуту не мог пробыть неподвижно. Так и сейчас, только он сел на лавку, как его пальцы быстро забегали по краю стола, приподнимая и ощупывая какие-то обрывки бумаги, мелкий сор, сломанные и погнутые гусиные перья. - Так вот какое дело, отец, - сказал Державин. - Надо пробраться в пугачевское становище и все там по порядку узнать. - Это дело мне понятное, - сказал старец. - Будут вам на дорогу деньги даны... - Без денег там ничего не сделаешь, - сказал старец. - Такое дело деньги требует, чтобы у людей совесть, страх и разум откупить. - Приехать вам надлежит в станицу Берды и там распустить о себе такие слухи... - он мельком, но значительно поглядел на старца, - такие слухи, что вы приехали от старца Филарета, коий его, вора Емельку, однажды на царство благословил. Понятно? Старик мотнул головой. - Ну, а мне непонятно, как вы там управитесь, что скажете, каким путем пойдете. - Да ай мы, батюшка, ваше благородие, сказать не сумеем? - сказал старец и усмехнулся. - Не таких орлов, как твой Емелька, вокруг пальца обво- дили, когда нужно было. Державину очень не понравилось чрезмерное оживление старика. Он снова нахмурился. - Ну, а например, - сказал он, глядя на старца, - вот я - Пугачев, а ты - посланный ко мне. Вот я сижу на троне и на тебя смотрю, а ну ж, что ты мне, старец Иов, сказать можешь? Прошла только одна секунда, но наружность старца вдруг совершенно изменилась. Он стал ниже ростом, наклонил к земле маленькую, злую голову и, искоса глядя на Державина, запел: - Батюшка Петр Федорович, а приехали мы к твоему царскому величеству, дабы кланяться тебе нашими рабьими головами и привезли от твоего духовного отца Филарета весть и благословение. Кланяется он тебе, батюшка, от бела лица до сырой земли и передает тебе весточку. - Какую весточку? - грозно спросил Державин, поддаваясь очарованию этой странной игры. Лицо старца было настолько сладко и умилительно, так сияли глядящие на Державина голубые глаза, что Державину на минуту показалось, что и он, и старик, и Дюпин действительно присутствуют при дворе Пугачева. - А такую весточку велел передать старец Филарет, что сидит он в узилище, за железными замками и затворами, и пытают его твои лиходеи о том, кто еще к твоему царскому величеству мыслит и что ты дальше делать намерен. - Так, так, - сказал Державин. - А что же он на происки оных лиходеев отвечает? - А тем, государь, - ответил старец, и даже руки сложил на груди, - что молчит и, несмотря на все мучения, готов раньше умереть, чем предать твое царское величество в руки злодеев. Мы же, рабы твои, и подавно головы свои к подножью твоему сложить готовы. И, закрывая лицо руками, старец упал на землю, и его голова несколько раз стукнулась о доски пола. Державин рывком вскочил с места. Голова у него слегка кружилась. Бледный и перепуганный стоял около стены Дюпин. Державин поднес руку к лицу. - Неплохо, - сказал он с усилием, - очень неплохо, только кудревато здорово. Надо проще. - Он вплотную подошел к старцу. - Смотри там, как нужно будет. Буде выйдет иначе - говори, что ты просто перебежчик. Убежал-де от преследования, не хочу, мол, старую веру бросать. Через край не перехватывай, много не болтай! Чем меньше тобой интересоваться будут - тем для дела лучше! Что раз сказал, того и держись! Старец кивнул головой. - Как ты пристанешь к толпе самозванца, так ты уж из нее и не выходи. Проникни к нему в доверие, сделайся своим человеком - тебе это легко. Он сам вашей веры. А ты грамотный, пиши ему письма, указы, реляции, пиши и запоминай. Однако делай так, чтобы никакого подозрения на тебя не было. Ты должен быть в глазах самозванца паче снега белого. Понял? Старец кивнул головой. - А выдашь себя - на нас не пеняй. Мы тебе в сем деле не помощники. Выручать тебя не будем, и своя голова не дюже крепка. Так что держись настороже. Понимаешь? - Понимаю, ваше благородие, - сказал старец Иов. - Все понимаю. - Для связи со мной и для всех прочих дел у тебя есть Дюпин, который для сего нарочно мною выделяется. Ему все передавай. Он все обязан принять и доставить. Теперь второе дело. Он подошел к столу и, выдвинув ящик, вытащил запечатанный сургучом конверт. - Вот, - сказал он, подбрасывая его на ладони. - Сие письмо по дороге передашь из рук в руки коменданту Симонову. Если что нужно будет - он тебе поможет. От моего имени скажи, чтобы держались они до последнего, ибо я тоже недаром здесь все время провожу. - Он посмотрел на старца, на Дюпина. - Скажу вам, как людям острым и верным, - сюда идут войска из Астрахани. Четыре гусарских полка. Все на лошадях. С ними сорок пушек. Я же остался тут для закупки провианта, как войска придут, мы ударим на самозванца. Дюпин молча кивнул головой. Старец посмотрел на Державина, и какая-то быстрая, почти неуловимая глазу гримаса прошла по его лицу. - Сие тоже ваше высокоблагородие всем передать приказать изволит? - спросил после небольшой паузы. Державин пытливо посмотрел ему в лицо и на минуту замедлил с ответом. - Да, сие тоже надлежит распространять, - сказал он после минутного молчания. - Четыре гусарских полка идут из Астрахани. А ваше высокоблагородие оставлены в Малыковке для того только, чтоб заготовлять фураж. Так? Державин подошел к столу и спрятал письмо. - Когда думаете ехать? - спросил он отрывисто. - Вам еще собраться нужно. - Какие у нас сборы, ваше высокоблагородие. Завтра солнышко встанет, мы и тронемся. - Так, ну идите отдыхайте, - сказал Державин. - Завтра получите письмо и деньги. Он проводил их глазами и сел писать донесение Бибикову. "Приехав десятого числа в Малыковку, - писал он, - где того ж числа приискан старанием 22, 11, 21, 11, 7, 21, 35, 15, 19, 8, 6, - и 9, 6, 21, 1, 22, 14,17,19, 8, 6 {Серебрякова и Герасимова.} и послан был сюда дворцовый красноярский крестьянин Василий Григорьев сын Дюпин для привозу ко мне с Иргизу старца раскольничьего Иова, на которого они надежду полагали, что он может исполнить положенное на него дело, почему тот старец ко мне сегодня и привезен. Я, изведав из слов его усердие к службе ея величества и испытав способность, а паче положась на тех, которые его представили, наложил на него дело, для которого я послан. Он, взяв с собой в товарищи вышеописанного Дюпина и еще одного ему надежнейшего, хотел исполнить следующее: 1) Разведать, в каком состоянии подлинно Яик, отдать от меня письмо к Симонову и от него прислать с одним из своих товарищей ко мне. 2) С другим своим товарищем идти в толпу Пугачева под Оренбург, там стараться разведать, сколько у него в толпе людей, сколько пушек, пороху, ядер, провианту и откуда он все сие получает. 3) Ежели его разобьют, куда он намерен бежать. 4) Какое у него согласие с башкирцами и с калмыками, и нет ли у него переписок с киргизами или с какими другими отечеству нашему неприятелями. 5) Стараться разведать все его нам злодейские мысли и о том, ежели что ко вреду нашему служить будет, давать знать нашим командам. 6) Не можно ли как его заманить куда с малым числом людей, дав знать наперед нашим, чтоб его живого поймать можно было". Державин дошел до седьмого пункта и остановился. То, о чем он должен был писать дальше, казалось ему таким естественным, когда думал об этом наедине с собой, сейчас, глубокой ночью, при свете свечей, было так страшно, что он несколько минут колебался, прежде чем переложить мысли на бумагу. Но эта мысль, случайно зародившаяся в его голове, все-таки должна была лечь на бумагу. Кажется, он даже был рад этому. Пусть главнокомандующий знает, что он пойдет на все. Пусть ему будет даже стыдно и больно, как стыдно ему, Державину сейчас. Итак, пункт седьмой. "7) Ежели живого не можно достать, то чтобы его стараться убить, а меж тем в главнейших его посеять несогласие и раздор, дабы тем можно было разделить толпу его и рассеять в разные части". Вот и все. Как просто и как мало. А сколько яду таится в этих простых словах. Он, Державин, не только следователь, не только шпион, но и тайный убийца. В стан врага он посылает наймитов с ядом, железом и ножом. Сильное средство, что и говорить. Однако исход ли это? Пусть будет убит Пугачев. Но Пугачевым ли двигается сие восстание народное? Сколько убийц придется послать и сколько голов придется снести, прежде чем будет потушено восстание? Дальше! Пункт восьмой. "8) Стараться изведать и дать знать, что ежели он убит будет, не будет ли у сволочи нового еще злодея, называющегося царем". Пункт девятый. "9) Один ли он называется сим именем или многие принимают на себя сие звание". И, наконец, самый страшный по своей многозначительности. Пункт десятый. "10) Как его народ почитает - действительно покойным государем или знают, что он подлинный Пугачев, но только из злого умысла к бунту не хотят от него отставать". А если они не считают за царя этого страшного обманщика, если они отлично знают, что он играет именем давно умершего человека, есть ли еще какая-нибудь надежда остановить эту лавину, этот губительный, всеуничтожающий поток. Самозванца можно разоблачить, разбойников можно переловить, можно даже раскрыть могилу и вынуть из нее пожелтевшие кости мертвого императора. Но что сделать с людьми, которые отлично знают, за что они сражаются и кто их ведет на бой? Для которых важно не имя, но дело. Что делать с такими? Нет, ваше превосходительство, об этом лучше не думать и дл