то не испытывал страха. Уверенное и спокойное чувство безнадежности было настолько полным и заглушающим все, что на жестокую улыбку Гарднера он ответил улыбкой же, оцепенелой и почти спокойной. И все-таки тогда же он почувствовал, что говорить ему следует. "Там, где можно обойтись без этого, - подумал он, избегая мысли "об этом", то есть о том страшном и неизбежном, что ему придется перенести, - там нужно попытаться это сделать". - Мне было известно, что автором статьи является брат жены профессора Мезонье. - Да? - Гарднер смотрел на него ясно, выжидающе, в упор, но опять-таки без всякой угрозы. - Ну а сам профессор, он знает это? - Нет, не думаю, - Ганка покачал головой, - во всяком случае, он мне сказал бы. - А вы ему? - Я тоже ничего не говорил. - Значит, профессор не знает? - подытожил Гарднер. - Хорошо! Ну а вы что знаете? Вот конкретно: что значит фраза о том, что Кениг знает о каком-то фальсификаторе, который... вот тут "разрозненных костных фрагментов", обломков костей, что ли? Так в чем тут дело? Объясните. "Зачем ему это? - подумал Ганка. - Ведь я признался. Чего он хочет еще?" И коротко он сказал, что ему было известно о крупной ссоре профессора Мезонье с его шурином, случившейся пятнадцать лет тому назад. - А подробнее, подробнее! - подстегнул его Гарднер. - Вы же близкий человек в доме профессора, вы должны знать все это. "Ну, уж если так тебе хочется..." - подумал Ганка и рассказал, что пятнадцать лет тому назад господин Курцер работал у профессора в качестве младшего научного сотрудника. - Младшего! - даже крякнул от удовольствия Гарднер. - Да, младшего. На его обязанности лежало препарирование материала и описание некоторых второстепенных коллекций. - Так, так, - Гарднер не сводил глаз с лица Ганки, - второстепенных! Дальше! - А дальше произошло вот что. Однажды пришлось произвести кое-какие небольшие раскопки разведывательного порядка, профессор был очень занят по подготовке Международного антропологического съезда по вопросам предыстории, который должен был произойти в здании института. Его сотрудники были заняты тоже. И вот послали Курцера. - Потому что старших научных сотрудников профессор от работы отрывать не пожелал? - спросил понимающе и даже сочувственно Гарднер. "Но почему это так его интересует? - подумал Ганка. - Неужели он не знал этого раньше от самого Курцера?" И вдруг понял, что именно от самого-то Курцера Гарднер никогда этого не узнает. Не такая это история, чтобы о ней можно было рассказывать всем, а тем более Гарднеру: ведь он именно и радуется потому, что поймал Курцера на какой-то лжи. Наверное, тот выдавал себя за главного сотрудника института, чуть ли не руководителя, родственника, друга и правую руку знаменитого профессора Мезонье, а на поверку оказывается, что он был младшим сотрудником, - может быть, самым младшим из всех! Что он употреблялся для каких-то разведывательных работ и только тогда, когда все остальные были в разгоне, а то, возможно, его не послали бы и на эти... как их там?.. разведывательные раскопки. "Подбирает материал", - подумал Ганка и уже совсем иным тоном - даже некоторая легкая фамильярность звучала в нем - продолжал: - Раскопки надо было сделать небольшие и недалеко, пятьсот - шестьсот километров от института. Господин Курцер поехал и провел там десять дней. Это, знаете, очень мало - десять дней, тут требуется совсем особая техника раскопок, с учетом всех геологических слоев и мест находок. Профессору он сказал, что ничего им не обнаружено, так, есть какие-то кости, но совсем не на той глубине и не такие, как предполагалось вначале. Профессор не стал их и смотреть. Потом прошло недели две, Курцер уехал куда-то на летние каникулы и оттуда прислал свою статью в газету "Вечерний обозреватель" о том, что им найдены останки человека новой ископаемой расы, жившей в третичную эпоху, обнаруженные в таких-то слоях, при таких-то и таких-то обстоятельствах, - подробности я даже, право, и не помню. - Неважно, - сказал Гарднер. Он слушал с большим вниманием и временами отмечал что-то на полоске бумаги. - Что произошло потом? - А потом произошло вот что. Профессор немедленно написал Курцеру письмо, требуя, чтобы он приехал, привез ему останки этого, как он его называл, эоантропа. В газете был помещен снимок - челюсть, часть черепной коробки и четыре зуба. Курцер приехал, привез ему кости, и тут оказалось... Ганка остановился и посмотрел на Гарднера. Тот сидел неподвижно, положив обе руки на стол, и смотрел на Ганку. Глаза у него поблескивали. - Да! И что же оказалось? - Оказалось, что эта находка сделана в стенах института. - В стенах института? - спросил Гарднер. - Как же это так? - Оказывается, Курцер нашел в одном из шкафов челюсть шимпанзе, которая пролежала в земле много времени, в другом шкафу отыскал древний череп из курганного погребения, то есть тоже ископаемый, но принадлежащий современному человеку, отделил от него часть черепного свода и составил их вместе. - Так, - сказал Гарднер и дотронулся до карандаша. - Дальше! - А дальше - профессор просто-напросто выбросил Курцера вместе с его костями. Кажется, даже замахнулся на него палкой. - О! Палкой? - с уважением переспросил Гарднер. - Вот как! - Да, кажется, мне так именно рассказывала мадам Мезонье. Впрочем, не знаю... Но, во всяком случае, скандал был большой. Курцер много лет скитался по свету, работал в каких-то бульварных газетах, пока он наконец... - Он вовремя остановился: совершенно незачем было обострять отношения. - Да! - Гарднер записал на полоске бумаги несколько строк, обвел их рамкой и положил карандаш. - Значит, на эту историю вы и намекали в своей статье? - сказал он тем же тоном, что и начал, показывая этим, что разговор окончен и начался допрос. "Пока все идет хорошо", - подумал Ганка и почувствовал какое-то смутное томление, как будто после спокойной и строгой безнадежности промелькнула какая-то надежда, и он на миг поверил в нее. Гарднер перегнул бумажную полоску вдвое и положил на нее карандаш. - Теперь поговорим о вас, - сказал он. - Предупреждаю, что я хотел бы обойтись без третьей степени. Вы ведь знаете, что такое третья степень? "Вот оно! - подумал Ганка. - Вот оно самое!" - Я думаю, мы с вами договоримся быстро. Вы человек культурный и не заставите меня... Ну, одним словом, я хотел бы знать, кто из друзей Гагена сотрудничал в листке "Закованная Европа". Ганка ошалело смотрел на Гарднера. Он не представлялся, он действительно ничего не мог понять и даже переспросил: - "Закованная Европа"? Листок "Закованная Европа"? - Да, да, - повторил Гарднер. - Именно листок "Закованная Европа". А почему это вас так удивляет? - Во-первых, в листке "Закованная Европа" все статьи были подписаны, а во-вторых... я ведь не пишу в газетах, у меня и слога такого нет... вы, наверное, путаете меня с кем-то другим. - Ни с кем я вас не путаю, - сказал Гарднер. Он подошел к шкафу, отпер его, вынул оттуда толстую папку, полистал и вынул из нее конверт. - Это ваш почерк? - спросил он. - Узнаете? Оно написано месяц тому назад к Гагену. - Да, это мое письмо, - ответил Ганка, тщетно стараясь вспомнить, что же в нем было написано, хотя в то же время твердо был уверен, что ничего особенно важного в нем не было, - их отношения с Гагеном никогда не носили характера тесной дружбы. - Так, - сказал Гарднер. - Для меня понятно ваше молчание. Вы имели связь с редакцией и доставляли ей сведения о зверствах на территории протектората. - Я? - изумился Ганка совершенно искренне. Он и понятия не имел, откуда и как редакция собирает материал, хотя и читал иногда эти страшные короткие письма на последней странице газеты, под рубрикой "В застенках средней Европы". - Откуда я мог бы... - Значит, - посмотрел на него Гарднер, - помочь вы нам не хотите? - В чем помочь?! - крикнул Ганка и вскочил. - Садитесь! Спокойно! - приказал Гарднер. - Помочь в том, чтобы вы очутились на воле. - Какой же ценой? - спросил Ганка убито. - Ну, о цене договоримся, - успокоил его Гарднер. - Да сидите, сидите! Слушайте, доктор, говорю серьезно, не устраивайте мне больше истерик. Больше одного раза я этого не выношу. Итак, вот. Назовите мне друзей Гагена, немного, ну, двух-трех человек, и... идите к своим обезьянам. Кстати, передайте привет господину профессору. Ланэ говорит, что я осквернил какой-то его череп... Как его там? Ну? Что у него стоял на столе? Какой-то антропос, кажется? - Питекантроп! - свирепо сказал Ганка. - Ага, питекантропос. Ланэ говорил мне... - Ничего вам не говорил Ланэ, - не выдержал Ганка. Гарднер, прищурившись, посмотрел ему в лицо. - Не говорил? Ну а если все-таки говорил? Конечно, не исключено и то, что я вам и вру. Ганке говорю про Ланэ, а Ланэ - про Ганку. Даже наверное это так. Ну а если на этот раз я все-таки сказал вам правду? Что тогда? "Какой крах! Какое падение! Какая беда!" - продекламировал он. Ганка пыхтел, молчал и смотрел на пол. - Ладно. Оставим пока это. Так вот: назовите две-три фамилии друзей Гагена, но, конечно, живых, не повешенных, - и пожалуйста, я раскрываю двери темницы... Нет ли у Сенеки какой-нибудь подходящей цитаты на этот счет? - Господи, как все это глупо! - вдруг воплем вырвалось у Ганки. - Что именно? - быстро и учтиво осведомился Гарднер. - Что я вас хочу выпустить на свободу или... что еще? Голова Ганки разламывалась на части. Он был готов ко всему, прежде всего к ответу за свои статьи, направленные против Кенига, - тут бы он мужественно боролся до конца. Но вот его допрашивали о статьях и людях, о которых он не имел никакого представления, и это оказывалось страшнее всего. "Что за идиотизм? - подумал он оцепенело. - Что же я скажу? Ведь я действительно ничего не знаю о Гагене... Ну а если бы знал, - вдруг пронеслось у него в голове, - тогда что?" И он по холодел оттого, что эта мысль пришла ему в голову. - Ну? - спросил Гарднер. - В чем же дело? Я жду... И вдруг Ганка быстро, неразборчиво залепетал: - Господи, как все это глупо! Вы же поймите... поймите, я же думал, я же думал, что вы меня будете спрашивать о нашем институте, а вот вы... Но ведь я тут ничего, ровно ничего не знаю... Вот вы говорите: Гаген. Говорите, мой друг! Гаген - мой друг? Какой же он мне друг?.. Совсем он мне не друг. И он никогда не разговаривал о своих делах. Вы его не знаете... какой он замкнутый и молчаливый... Он очень, очень молчаливый... - Ну, как не знаю! - добродушно улыбнулся Гарднер. - И что молчаливый, тоже знаю. Сообщников своих он не назвал, очевидно, именно по причине этой замкнутости... Вот я вас и прошу дополнить эти показания. Ганка молчал. Гарднер посмотрел на Ганку. - Ну и еще одно, чтобы вы ясно понимали свое положение. Я мог бы немедленно отправить вас в сад пыток вашего благожелателя Коха. Ну, того самого, с которым у вас произошел некий инцидент. Но есть ряд причин, по которым я желал бы вас оставить живым. Я думаю, что в этом отношении наши желания совпадают. Не правда ли? - тут Гарднер опять улыбнулся. Ганка был в страшном волнении. Во-первых, в словах Гарднера почувствовалось ему что-то похожее на правду Да и в самом деле - не похож был этот допрос на те, которые в гестапо устраиваются смертникам. Вот того же Гагена допрашивали, конечно, не так. Он, Ганка, запирается, а его не бьют. По всему видно, что Гарднер задумал какую-то ловкую комбинацию. Так вот, надо узнать, какую именно, и тогда почему не обдурить этого молодца... Кстати, он и не выглядит особенно умным. Во-вторых, он, Ганка, думал, что его сразу же станут спрашивать о работе института, а тут, как видно, этим вовсе и не интересуются. Вот, например, его статья только и выплыла в связи с тем, что Гарднеру потребовалось узнать кое-что из биографии Курцера. Самый же смысл ее остался для него совершенно неясным или он не обратил на него особенного внимания. И в самом деле - научная статья по очень, очень частному и специальному вопросу. Разве тут так легко разобраться, в чем дело? Он вдруг вспомнил, что и при аресте тоже не забрали его рукописи, а между тем один из обыскивающих листал ее, видел снимки и диаграммы и все-таки ничего толком не понял. Значит, может быть, верно, есть надежда вырваться. Но вместе с тем он видел - и это было третье, - что его не то принимают за совсем другого, близко связанного с редакцией человека, не то действительно что-то вычитали такое в его письме, что дает им основание причислять его к эмигрантским кругам, занимающимся политической деятельностью. Вот из всего этого следовало немедленно, сейчас же, сделать какой-то вывод, а соответственно с ним и повести себя. Но как? Как? Голова шумела. Он снова заметил, что дрожит. Это нелепое и позорное предложение путало все его карты. Ведь еще час тому назад все было ясно, и ясно до такой степени, что и думать ни о чем не приходилось. Он знал твердо, что погиб, и ему оставалось только одно - умереть как следует. Но, кроме того, он знал, что так просто ему умереть не дадут. Что перед этим его станут бить, выламывать ему руки, лить в уши и нос воду, может быть, приставлять к телу обнаженный провод, - вот все это и нужно вынести. Он догадывался, как и кем все это проделывается, и именно к этому и готовил себя. Но то, что потребовал от него сейчас Гарднер - и потребовал отнюдь не крича и не угрожая, - совершенно сбило его с толку. Потом эти шуточки насчет Ланэ. Конечно, Гарднер врет и издевается... он и сам не скрывает этого... но, Господи, Господи, как все это неприятно! Все это не то, совсем не то, чего он ждал, чего боялся и к чему готовился. Он растерянно и глуповато смотрел на Гарднера, и даже рот у него был полуоткрыт. А Гарднер тоже смотрел и тоже ждал. - Ну что, - спросил он, - подумали? - Но я... - начал Ганка и махнул рукой: о чем он мог говорить? - Хорошо. - Гарднер взял телефонную трубку и назвал какой-то номер. - Это вы, Бранд? - спросил он. - Этот еще у вас? - Несколько секунд он слушал молча. - Так вот что! Быстро кончайте и ведите его сюда... Уже? У меня в кабинете!.. Хорошо! Хорошо! Хорошо, Бранд! Так я жду! Он положил трубку, взял карандаш и что-то быстро записал на бумажной ленте. - Положение-то вот какое, - сказал он миролюбиво. - Дела вашего института меня не особенно интересуют. - Он усмехнулся. - Конечно, вы, так же как и ваш руководитель, заслужили двадцать раз петлю, но пока это не мое дело. Тут действует иное ведомство, и, надо думать, оно доведет это дело до счастливого конца. Если вы будете полезны нам кое в чем еще другом, вот вам моя рука - я согласен поставить крест на всем вашем прошлом. Видите, я открываю перед вами все карты. Но для этого необходимо, чтобы вы помогли нам в другом отношении. Дверь отворилась и вошли - сначала офицер, за ним два солдата, а между ними... Глава пятая ...Между ними шел высокий черный человек с короткими жесткими волосами, тяжелым, четырехугольным лицом. Одет он был в глухое черное осеннее пальто с оборванными и болтающимися пуговицами, очень длинное, из-под которого высовывались только красные, некогда модные туфли с острыми концами. Не дойдя шага до стола, он остановился и стал спокойно ждать. - Так, - сказал Гарднер, с удовольствием всматриваясь в него. - Отлично. Очень хорошо. Господин Ганка, встаньте и подойдите ко мне. Ганка подошел. - Скажите, не знаете ли вы вот этого человека? - Вовсе он меня не знает, - быстро сказал вошедший. - Да! - выпалил вдруг Ганка и осекся: все, что угодно, все, что угодно, но именно этого не следовало ему говорить. - Да, да, - ухватился Гарднер, - знаете, и звать его... ну... ну?.. - Да не знает он меня, не знает, - сказал длинный и обернул к Ганке свое страшное, зеленое лицо. - Я же никогда и не был в этом городе. Я... Гарднер встал, кряхтя перегнулся через стол и с наслаждением тюкнул его тяжелым пресс-папье по макушке. - Ты, грязная свинья! - крикнул он, но не особенно зло. - Все равно ничего не выйдет. Придется рассказать все по порядку. Уж я из тебя все по ниточке повымотаю! Он бросил пресс-папье на стол и сломал им карандаш. Высокий покачнулся, но так же спокойно и окончил: - ...я же австриец, меня зовут Отто Грубер. Я мастер по динамоустановкам. - Он как бы машинально провел рукой по волосам и стряхнул с пальцев тяжелые капли крови. - Я Отто Грубер! - повторил он. - Заткните ему глотку! - приказал Гарднер. Солдаты подскочили к высокому и схватили его за руки. Ганка же смотрел ему в лицо и вспоминал: где он его видел? Вспомнить же было очень просто. Год тому назад этого человека действительно привел к нему Гаген, но кто он такой, не объяснил. Просто сказал: "Вот этого вашего соотечественника нужно спрятать на две, на три ночи" (он именно сказал "ночи", а не "дня", и Ганка сейчас же обратил на это внимание). Был тогда этот человек в цветном драповом пальто, дорогом и хорошо сшитом, очевидно, по специальному заказу. В руке у него была тросточка с ручкой из слоновой кости, и, войдя, он сейчас же прислонил ее к стене. И этот жест, почти машинальный, спокойный, очевидно, очень привычный, сразу же запомнился Ганке. В то время прошел небольшой быстрый дождь, насквозь пронизанный солнцем и ветром, и на драповом пальто и серебристой шляпе гостя лежали черные капли дождя. Гость снял шляпу и отряхнул ее. Потом он снял пальто; под ним оказался почему-то очень приличный, но все-таки никак не костюм, а просто комбинезон синего цвета. Он отряхнул и его и прошел вслед за Ганкой в комнату. Вечером пришел Ланэ и утащил Ганку в театр, а гость остался. - Кто это у вас? - спросил Ланэ, и Ганка, застигнутый врасплох, назвал ему фамилию гостя. - Он нехороший человек! - сказал Ланэ, подумав. - Я ему не доверил бы дом. Вы его хорошо знаете? - Ну как хорошо! Нет, конечно, - ответил Ганка. - А почему вы так говорите, что нехороший? Разве вы... - А вы взгляните на его лицо: оно тупое, четырехугольное и какое-то тяжелое. Впрочем, австрийцы в большинстве такие... Лафатер, например, пишет... - Лафатер! - засмеялся Ганка. - Вот откуда подуло! Подождите, подождите, я скажу профессору, что вы читаете, он вам задаст Лафатера... - Нет, нехороший человек, - вздохнул Ланэ. - Даже и без Лафатера нехороший: такое тяжелое лицо... Вот увидите. Когда Ганка пришел домой, гость сидел перед шахматным столиком, курил и смотрел на фигуры. - О! - сказал Ганка. - Так вы шахматист? Гость встал. - Ну, какой там шахматист... Так просто, балуюсь. Он был, очевидно, недоволен тем, что его застали за этим занятием, и даже слегка покраснел. - А вот мы сейчас сыграем, - сказал Ганка и весело потер руки. - Ну-ка, ваши какие? Белые? - Да нет, не буду, - засмеялся гость. И опять смущенно: - Я же так, для себя... Кто это приходил к вам? - Разве я вам не представил его? - Только фамилию сказали. - А! Так! Это мой товарищ по институту, ученый хранитель музея предыстории Иоганн Ланэ. Он вам понравился? - А что? - спросил гость и, подойдя к столу, смешал шахматы. - Я же его не знаю, но, кажется, добродушный, хороший человек. - Почему? - удивился Ганка. - А что, разве я не прав? - Нет, правы, конечно, если это только опять не по Лафатеру. - По чему? - спросил гость и сдвинул брови. - По Лафатеру? Это ведь, кажется, что-то из области физиономистики? - нерешительно вспомнил он. - Нет, я этим не занимаюсь. Но он такой толстый, одышливый... - "Толстый - значит добрый человек", - пишет где-то Сервантес, - заметил Ганка. - Вы правы, конечно: и хороший, и добрый. Только... - Только немного трусливый? - угадал гость. - А откуда вы знаете про Лафатера? - нахмурился Ганка. - Так! - неохотно ответил гость и стал складывать шахматы в ящик. - Когда я еще бегал в школу, у нас на рынке сидел старик и гадал, и над ним была большая вывеска: "Определение характера и способностей по Лафатеру", - вот я и запомнил. На другой день они сыграли в шахматы, и гость легко побил Ганку. - Что за черт! - сказал ошалело Ганка. - Нет, это случайность! Давайте-ка еще! Сыграли еще раз, и Ганка опять был побит. - Чудеса! - сказал Ганка. - Ничего не понимаю! Он встал, походил по комнате, пофыркал, потом вернулся к шахматному столику. - Нет, не могу! - сказал он. - Что ж, вы меня два раза обыграли, как мальчишку... Я ведь считался... А ну, давайте-ка еще... И третий раз Ганка проиграл. Он сначала нахмурился, засопел, зафыркал, потом подошел к гостю и хлопнул его по плечу. - Ничего не поделаешь, - сказал он, с явной симпатией рассматривая его неподвижное четырехугольное лицо, - не гожусь! Вот тебе и Лафатер! - Он довольно потер руки и захохотал. - Вот тебе и Лафатер! - повторил он весело. ...Все это вспомнил Ганка, смотря на Отто Грубера, но целая пропасть была между тем молчаливым, замкнутым, но очень сильным и живым человеком и этим страшным, костлявым призраком, с которым двое солдат, очевидно, неопытных и молодых, делали что-то непонятное. Словно какой-то ветер прошел по его лицу и стер все, чем отличается живой человек от мертвеца. Именно от трупа, тронутого не тлением, а грязной желтизной медленного увядания, была окаменелая неподвижность лица: и цвет кожи, и даже то неживое спокойствие и прямота взгляда, которым он смотрел перед собой. "Лафатер?" - почему-то вспомнил Ганка, и вдруг ему показалось, что он сходит с ума... А кровь текла и текла. Теперь на полу уже была изрядная лужица, и волосы на голове Грубера были липкие и красные. Солдаты повалили его зачем-то на пол, вернее - не повалили, а как-то пригнули, и остановились, растерянно пыхтя и не зная, что же им делать дальше. Гарднер встал из-за стола. - Господин Ганка, - сказал он громко, - так как же звать этого человека? - Я не знаю, - ответил Ганка. - Но вы же сказали "да"? - нахмурился Гарднер. - Я ответил: "Да, я не знаю". - Позвольте, позвольте! Я спросил вас: "Вы знаете этого человека?" И вы мне на это ответили: "Да, я знаю". - Вы сказали, - поправил Ганка: - "Вы не знаете этого человека?" - И я вам сказал: "Да, я не знаю". - Ловко! - присвистнул Гарднер. - Выходит, что я вам и подсказал, что вы не знаете? Вот она, школа Курцера! - обратился он к офицеру. - Узнаете? Как я сказал, Ганс? - Вы спросили подследственного, - методически ответил офицер, - не знает ли он этого человека, и на это подследственный вам ответил: "Да". - Понятно! - Гарднер посмотрел на солдат - те все пыхтели и прижимали Грубера к полу. - Отпустите вы его, - с отвращением сказал Гарднер. Солдаты отошли и встали поодаль, опустив красные руки по швам. Грубер шумно вздохнул, поднял голову, оперся рукой о пол и стал подниматься. Кровь лилась. - А ну! - сказал офицер и рывком поднял его с пола. - Уведите его! - махнул рукой Гарднер. Грубер повернулся к Ганке. - Я не знаю, что вы хотели сказать, - проговорил он спокойно, - но если вы... - Да что же это?! - рявкнул Гарднер. - Что вы стоите, как истуканы! Выкиньте его!.. Ну!.. Грубера опять схватили за руки. Офицер подошел, развернулся и ударил его. Все они вышли из комнаты. Гарднер подошел к двери и посмотрел им вслед. - Ганс, опять в рубашку его! - крикнул он. - На целые сутки в рубашку. Я потом приду, посмотрю сам... Он повернулся в Ганке. - Вот этого человека видели у вас на квартире, - сказал он своим обычным тоном. - А чтобы вы не сомневались больше, я даже скажу и кто именно его видел. Видел его у вас доктор Ланэ. Он еще предупреждал, что этот человек ему весьма подозрителен, вы же засмеялись и пригрозили ему профессором Мезонье. Кто же он такой? Он снова сел за стол, поднял пресс-папье, погладил его и оставил. Потом взял обломок карандаша, посмотрел на него и бросил в корзину. Ганка весь дрожал. Лицо Гарднера в ржавых пятнах прыгало у него перед глазами. В такие минуты он понимал, что значит увидеть все в красном свете. Его передергивало от лютой ненависти и страха перед тем, что сейчас, сию секунду, должно произойти. "Боже мой, Боже мой, - заклинал он сам себя, - что я сейчас сделаю!" Он почувствовал легкую дурноту и оперся головой о стену. Гарднер сидел и гладил пресс-папье. И вдруг, вместо того чтобы броситься на Гарднера и вцепиться ему в горло - в кадык, в кадык, в самый кадык, что так омерзительно выглядывал из- под галстука! - Ганка пошатнулся, ноги у него подогнулись, и он плюхнулся на пол. Необычайная, туманная слабость охватила его. Он снова ощутил противный запах ванили, отныне неразрывный для него с подвалом, тюрьмой и желтой лампочкой. Потом вспомнил, что Грубер безмолвно стоял, стирая кровь с волос, и она пачкала ему пальцы и капала на пол. Он почувствовал такую тоску и такое отвращение ко всему, что ему показалось - сейчас у него лопнет сердце. "Лафатер! - подумал он. - Боже мой,Боже мой, ведь это я схожу с ума!" - В смирительную рубаху, - сказал тогда ктото над ним, и глаза и щеки у него сразу стали горячими. Потом он сидел почему-то на полу, - почему? почему? почему? - смотрел на Гарднера и плакал. Слезы текли у него по лицу, - это было очень неприятно, он не стыдился и не стирал их. Гарднер наклонился, крепко обхватил его под мышки и легко оторвал от пола. - Опля! - сказал он весело. Потом Ганка увидел себя на стуле, и около него на столе лежали та же полоска бумаги и остаток карандаша. - А вы закурите, закурите, это очень помогает, - суетливо советовал Гарднер и все совал ему папиросу. Потом он зажег спичку, дал закурить и смотрел, как Ганка, посапывая, всей грудью вдыхал дым. - Что, хорошие папиросы? - спросил Гарднер. - Очень! - ответил Ганка. - Так как звать этого человека? - Ганка молчал. - Молчите? Тогда я вам скажу: Войцик, Войцик. Карл Иоганн Мария Войцик, вот как его зовут. И вы отлично знаете это. Ну что, угадал я? - Нет, - ответил Ганка и отвернулся. - Не угадали. Ничего я не знаю про этого человека. Глава шестая Сколько времени прошло с этих пор? Шли часы, может быть, дни, а может быть, и недели. Он просыпался, тупо смотрел на потолок, на противную желтую лампочку, большой, видимо, цинковый сосуд, обмазанный чем-то черным и пахучим, - дегтем ли, смолой ли, сам черт не разберет чем, - на вторую постель, что стояла напротив, и его сейчас же снова поглощало без остатка мутное, расплывчатое пятно без образа и звуков. Он так-таки ничего и не осознавал из происходящего. Впрочем, нет, он каким-то верхним чутьем не принимал, а знал, что камера эта не та и положение его уже не то, другое какое-то, и сам он уже не тот, что раньше. Как это произошло и что он сделал - этот вопрос никак не приходил ему в голову. ЭРаз, очнувшись, он увидел, что его сосед поднялся с койки. Но ему даже не пришло в голову поинтересоваться, кто он такой и откуда взялся. Потом он видел, как сосед стоит под лампочкой, держит рубашку и что-то делает с ее воротом - зашивает, наверное, - а потом, сколько он ни приходил в себя, камера опять была пуста - сосед спал, свернувшись калачиком и прикрывшись с головой одеялом. Значит, была уже ночь. Так чередовался и сосуществовал этот ясный, простой и страшный в своей простоте кошмар с глубоким и мутным забытьем. Желтая лампочка, серые, шершавые стены, вторая кровать напротив и на ней его сосед - вот и все, что он помнил. В первый раз, когда он пришел в себя окончательно, сосед сидел на кровати и смотрел на него. Ганка поднял голову и улыбнулся. - Ну, как? - спросил сосед, и только сейчас Ганка узнал его: это был Карл Войцик. - Вам лучше? Ганка помолчал, соображая, потом вдруг в ужасе вскочил с койки, сделал движение бежать, но сейчас же сел опять. Глаза его были широко открыты, он часто дышал. - Что это с вами? - спросил Карл Войцик. Ганка молчал. - Воды хотите? - Разве вас не расстреляли? - спросил наконец Ганка совсем тихо. - А что, вы дали такие показания? - без особого возбуждения, но с интересом осведомился Карл Войцик. - Ничего я не давал, - сказал Ганка. - Ну, а почему же... "В самом деле - почему? Во сне, что ли, приснилось?" - Мне показалось, - с трудом выговаривая слова, ответил Ганка, - что вас расстреляли еще вчера, но теперь я вижу, что вы и тот совсем не похожи. Войцик смотрел на него, не сводя глаз, с какой-то трудно уловимой иронией или насмешкой. - Так вас водили смотреть расстрел? - спросил он. Ганка опять задумался: что-то все время всплывало и сейчас же снова исчезало из его памяти. - На расстрел? - спросил он, морщась от усилия вспомнить все. - Водили? Нет, никуда меня не водили, я и вообще не выходил из кабинета... но вот из окна... - Ага! - сейчас же понял все Войцик. - Они подвели вас к окну и сказали: "Смотри! Вот что будет с тобой, если ты будешь упрямиться и не слушать добрых советов". Так? - Так! - ответил Ганка. Но сейчас же закричал: - Нет, нет, совсем не так! То есть так, но... - Все так! - Войцик очень твердо сказал это, показывая, что разговор на эту тему он считает оконченным. - Ну и тогда вы сделали все, что от вас потребовали? Не так ли? Ганка схватился за голову и заходил по камере. - Я что-то подписывал, - сказал он жалобно. - Я, верно, что-то подписывал... бумагу какую-то, потом письмо, потом декларацию: "Коммунизм является только нашим первым противником, за ним пойдет и борьба со всякой демократией! Мы расисты!.." Что-то в этом роде! - Очень хорошо, - усмехнулся Войцик, - достойнейший документ! И после того, как вы его подписали, вас послали ко мне и приказали: "А теперь запоминай все, что тебе будет говорить твой сосед, - в этом твой последний шанс". Так? Ганка молчал. - Видите? Опять так. Я не хочу притворяться и поэтому играю с вами в открытую. Так вот, давайте договоримся наперед: из этого... - Боже мой, боже мой! - сказал Ганка в ужасе. - Этого не было... Но ведь можно и так подумать! Как же я не сообразил всего этого! - Ну вот, - кивнул головой Войцик, - а раз сейчас вы все соображаете, давайте договоримся наперед: ничего у вас не получится. Конечно, от такого поручения вы отказаться не можете... Скажите, они сильно вас били? Ганка с величайшим напряжением смотрел на него и молчал. Что-то смутно припоминалось ему, но все время ускользало, и он никак не мог уловить то основное и единственно важное, что следовало поймать и вырвать из этой путаницы. - Я писал, я, верно, что-то много писал! - повторил он уже почти бессмысленно. - Ну, понятно! - Войцик грубо расхохотался. - Иначе разве вы были бы тут? - Он отвернулся и лег на кровать, спиной к Ганке. Потом Ганка снова спал, вернее - не спал, а впадал в тяжелое полузабытье, во время которого он помнил, однако, что он находится в тюрьме, в новой камере, что рядом с ним лежит Карл Войцик, считающий его предателем, и это, пожалуй, верно, потому что не зря, вовсе не зря его посадили в эту камеру. Сколько времени это продолжалось, он опять-таки не помнил, но его разбудила чья-то грубая рука, которая трясла его за ворот. Он приподнялся, сильным движением плеча сбросил эту руку и сел на кровати. Перед ним стоял солдат и держал в руке какую-то бумажку. - На допрос! - сказал он, а так как Ганка продолжал сидеть неподвижно, нетерпеливо добавил: - Давай, давай пошевеливайся! Ты не один у меня! ... Когда Ганка возвратился, на столе стояла довольно большая оловянная миска, по дну которой было разлито немного мутной жидкости. Рядом лежал кусок серого хлеба. - Ваша порция, - сказал Войцик, не глядя на него. Он сидел на кровати, а перед ним на табуретке стояли какие-то фигурки, слепленные из хлебной мякоти. - Ганка не сразу даже понял, что это шахматы. - Что, хоть покормили они вас там? - небрежно спросил Войцик, передвигая какую-то фигурку. Ганка стоял, молча смотря на него, но Войцик сейчас же и забыл о своем вопросе. Он сосредоточенно смотрел на шахматную доску, начерченную на табуретке, и думал. - Да! - сказал он наконец громко сам себе и усмехнулся. - И так не выходит, и так не выходит... - Войцик! - робко позвал его Ганка. - Да? - он все смотрел на шахматы. - Да, говорите, я вас слушаю. - Вы знаете, что они мне сказали? Войцик двинул было какую-то фигурку, но сейчас же покачал головой и поставил ее обратно. - Да, что же они вам сказали? - спросил он равнодушно. Ганка глубоко вздохнул и ничего не ответил. - Что за черт! - выругался Войцик, не сводя глаз с шахматной фигуры. - А если... Нет, так тоже нельзя... Ну, ну, что же они вам сказали?.. Это Гарднер, что ли, сказал? - поднял он глаза на Ганку. - Да, Гарднер. Он мне сказал: "Раз вы подписали декларацию от имени работников института против псевдоучения профессора Мезонье, значит вы наш". А если бы вы знали, какая это гнусность! Войцик молчал. - Мне осталось только одно! - сказал Ганка и облизал пересохшие губы. - Именно? -поинтересовался Войцик. Ганка нерешительно посмотрел на него. - Но вы... - заикнулся он. Войцик молчал. - Я выйду и убью Гарднера! - вдруг выпалил Ганка. Войцик поднял голову - до сих пор он все переставлял шахматы - и посмотрел ему в яйцо, быстро, внимательно и злобно, и снова стал смотреть на табуретку. - Ну конечно, вы мне не верите! - жалобно сказал Ганка, и слезы у него потекли по лицу. - Не покупайте, не покупайте меня, Ганка, так дешево! - вдруг раздраженно заговорил Войцик и повернул к нему свое ненавидящее лицо. - Вы в этих делах еще новичок. И они вас очень... понимаете, просто очень нехорошо проинструктировали. Вы спешите и путаетесь. Это же грубая и топорная работа, как вы этого сами не понимаете! Скажите им, что они от меня ничего не получат! Сегодня или завтра они меня выведут и расстреляют, только этим дело и кончится, - и он злобно смешал шахматы. - Гарднер сказал, что я должен предложить вам передать на волю записку. Сказать, что меня скоро выпустят, и если вы желаете что-нибудь передать... - Господи! - вдруг взмолился Войцик. - И это Гарднер! Но вы-то, вы-то, Ганка... Ведь вы же умный человек, вы же должны понимать... - Гарднер мне сказал, - продолжал Ганка: - "Конечно, он вам сначала не поверит, но внушите ему, что вас скоро выпустят, - серьезных обвинений против вас нет, и декларацию вы уже подписали, а дело вел ваш университетский товарищ Людовик Дофинэ". - Как? - очень удивился и даже испугался Войцик. - Вы и про декларацию должны были сказать мне? - Да, да, и про нее, и даже именно про нее. Он несколько раз повторил мне и про декларацию и про то, что Людовик Дофинэ, мой университетский товарищ, был моим следователем: "Так вот Войцику и скажите". Войцик покачал головой. - Ах, какая сволочь этот Гарднер! - сказал он задумчиво. - Ах, какая сволочь! Вы знаете, Ганка, он только кажется ограниченным, а на самом деле он очень умный, он умнее всего гестапо. Он знает, что врать и как врать, и вот на этом, именно вот на этом, они действительно могли бы поймать какого-нибудь юнца. - А вас? - спросил Ганка. Он спросил потому, что последние слова Войцика для него прозвучали так: - "Но меня, сударь, вы и на этом не поймали бы". - А меня... - в раздумье повторил Войцик и остановился. - Нет, то есть, может быть, да... То есть, конечно, нет. Но это не потому, что я не поверил бы вам, - возможно, поверил бы, и даже конечно поверил бы, но записку и адреса не дал бы. Он еще подумал. - А когда вас должны выпустить? - Да я ведь не знаю, выпустят ли, - сказал тускло Ганка. У него опять начала болеть голова и становилось душно и мутно. - Он сказал мне: "Сегодня или завтра отпустим". - Понятно! Выпустят, Ганка, обязательно выпустят! Вы им теперь нужны... - Он криво усмехнулся. - А вот Людовика-то Дофинэ, очевидно, уже...он не договорил и щелкнул себя по затылку. Ганс посмотрел на него с удивлением. - Вы меня не так поняли, - сказал он. - Какой Людовик Дофинэ? Никто со мной, кроме Гарднера, не говорил. А Дофинэ и на свете-то не существует. - Не существует? - переспросил Войцик. - Да, теперь, конечно, уже не существует. Раз Гарднер вам назвал его фамилию, значит, больше его не существует. - А разве?.. - начал Ганка испуганно. - "Разве он был?" - хотите вы спросить. В том-то и дело, что был... И университет окончил, и сторонником народного фронта был, и работал следователем в гестапо но нашему поручению. Видите, все это Гарднер учел вполне трезво. И если ошибся, то только в одном. - В чем же? - спросил Ганка. - В том, что ни адреса, ни письма я вам все-таки не дам. - Вы не доверяете мне по-прежнему? - спросил Ганка после некоторого молчания. - Нет, не по-прежнему! - ласково улыбнулся Войцик и дотронулся до его руки. - Теперь я не доверяю вам больше прежнего, потому что знаю, что вы непременно попадете опять в руки Гарднера. Войцик откинулся на стену и закрыл глаза. Вид у него был очень утомленный. Так прошло много времени. Потом он провел рукой по лицу, посмотрел на Ганку и улыбнулся. - Да, - сказал он. - Это уже все. Кто-то выдает, и умело выдает. Что, вам велели с моей запиской сейчас же прийти к ним? Ганка покачал головой. - Нет, просто сказали, чтоб я выполнил как можно лучше ваше поручение и больше ни о чем не думал. - Умно! - усмехнулся Войцик. - И умно, и дальновидно! Чем дальше знакомлюсь с Гарднером, тем больше отдаю ему должное. Ясно, что он серьезно рассчитывает на вас, и какое счастье, что он ошибается. В этом и есть залог его гибели, Ганка! - Господи! - крикнул Ганка и бросился к Войцику. - Если бы вы только знали... Если бы вы только знали, что я сделал, подписав эту подлость... Я же... я же погубил профессора! Он не выдержит, когда увидит мою подпись рядом с подписью Ланэ, и если бы вы знали еще... - Знаю, все знаю, голубчик, - ласково сказал Войцик. - И не рассказывайте мне ничего больше, не надо, я и так все понимаю. Ганка встал, провел рукой по лицу и тяжело сел опять на табуретку. - Что же мне делать? - спросил он тихо и как-то исступленно. - Теперь я вас спрошу: как вы считаете, они вас действительно выпустят? - спросил Войцик, что-то соображая. - Да, если соглашусь и дальше поддерживать декларацию, которую я подписал. - Отлично! - Войцик дотронулся до плеча Ганки. - Обещайте все, что угодно, подпишите еще десять деклараций. Если подписали одну, остальные уже не имеют значения, но выходите обязательно - вы будете нужны. Вы очень будете нужны, и если меня не расстреляют сегодня же... - Как? - вскочил Ганка. - Но Гарднер мне говорил совсем другое. Я даже так мог понять, что они вас не считают даже особенно опасным преступником. - Конечно, они хотели вам это внушить, - опять улыбнулся Войцик. - Нет, Ганка, они отлично понимают, сколько я стою, и если я не передал вам записку, значит делать им со мной нечего. Понимаете? - Да, - сказал Ганка. Что-то давило грудь и не давало свободно говорить. Снова начинала болеть голова. - Да, - повторил он и сам услышал свой голос со стороны, как будто бы говорил не он, а кто-то третий, находящийся с ним рядом. - Я понимаю вас, и раз вы... - А раз со мной больше нечего делать, значит, надо меня как можно скорее... ликвидировать! И как можно скорее! А то я, пожалуй, сумею найти способ предупредить товарищей как-нибудь иначе. Каждый прожитый мною день повышает на это шансы. Понятно? Ганка кивнул головой. - А через вас я все-таки ничего передавать не буду и никакого адреса не назову... Но вот что, Ганка! Если вы можете выбраться, то выбирайтесь, - вот и все. И обязательно запомните про Людовика Дофинэ. Это очень важно. - Вы железный человек, - сказал Ганка, - и, знаете, я это понял почему-то еще тогда, когда мы играли с вами в шахматы. Такие только и нужны в наше время. А я... - А вы? - спросил Войцик. - Вы какой? - Я? - Он беспомощно развел руками. - Видите, какой? - сказал он с жалкой усмешкой. - Очень нехороший. - Из мяса, нервов и костей? - серьезно спросил Войцик. - Еще хуже. Только из нервов! - Да! - Войцик что-то долго смотрел в лицо Ганки. - А вы знаете, перед самым арестом как-то случайно мне попала в руки книга о Кампанелле, и я стал думать о нем. - О Кампанелле? - все больше и больше удивлялся Ганка. - Но... почему же именно о Кампанелле? - Да, о Кампанелле, - твердо сказал Войцик. - О человеке, всю жизнь мечтавшем о городе солнца. Он ведь тоже много перенес, он больше двадцати лет просидел в подземной тюрьме и писал там сонеты. Писал, может быть, между двумя допросами, которые всегда кончались дыбой или "испанским сапогом". Помните это: "Я двенадцать часов провисел на дыбе и потерял за это время шестую часть своего мяса". Но пять шестых этого страшного, истерзанного мяса продолжали жить, страдать, бороться и мечтать! Вот что главное, Ганка: мечтать! О городе солнца, который будет построен после того, как его, Кампанеллу, снимут с веревки и бросят в яму. И он верил, он пламенно верил, что такой час придет и город солнца будет создан! А какая нечеловеческая сила веры в будущее была у него, Ганка! Я когда-то переводил его сонеты. Помню, он писал в тюрьме: Заклеймено проклятьем без предела То сено, что нескошенным истлело. Вот так же будет поздно или рано И с царством многолетнего тирана. Он помолчал. - И вот, я так же сижу в тюрьме, как и он, я так же борюсь за освобождение своей родины, но только я счастливее его: я знаю, и твердо знаю, что город солнца непременно будет построен, а он мог только мечтать об этом. - Да, - сказал Ганка, - я теперь тоже верю в это. Но я еще не заслужил того, чтобы вступить в этот город. Я не сделал ничего, чтобы миру было светлее. - Но вы знаете, что нужно делать? - спросил Войцик. Ганка посмотрел на него. - Кажется, знаю, - сказал он коротко. Они оба помолчали. - И вот сегодня, - сказал вдруг Войцик, - я умираю за него, хотя у меня в нем нет ни одного знакомого. Вы знаете, - спросил он неожиданно и совершенно вразрез разговору, - что такое смирительная рубашка? Ганка посмотрел на него удивленно. - При чем же... - заикнулся было он, но сейчас же ответил: - У Джека Лондона есть целый роман о ней. Он, кажется, так и называется - "Смирительная рубаха". - Это что-то о переселении душ и странствии по временам и пространствам? - поморщился Войцик - Знаю, читал! Нет, это что! Я говорю про настоящую смирительную рубаху. Вас затягивают в нее так, что тело начинает сразу болеть и пульсировать так, как одна сплошная рана... Ах, какая это боль! У вас сразу же отмирает тело, отмирает, но продолжает чувствовать, как будто вас положили на швейную машинку и прострочили несколько раз. Потом вам загибают руки и пропускают через ноги. Одним словом, затягивают узлом... И кровь заливает глаза, вы лежите и только одной полоской живота касаетесь пола, все остальное находится в воздухе. Через пять - десять минут вы теряете сознание. Я в ней пролежал свыше суток и знаю, что это такое. Это было еще два года тому назад. Так вот, лежа в ней, я вспомнил Кампанеллу и подумал... Он не успел докончить. Отворилось маленькое круглое окошечко на двери и сейчас же захлопнулось. Потом загремели ключи. - Это за вами! - быстро сказал Войцик. - Скажите, что я засмеялся и плюнул вам в лицо. Про Дофинэ вы мне не сказали: забыли фамилию. Он обернулся на дверь - ее все отпирали - и быстро сунул Ганке руку. - Когда вы возвратитесь, меня уже тут не будет. Но вспоминайте иногда обо мне, если вам все-таки удастся увидеть, как строят город солнца... Внезапно он отскочил от Ганки. Дверь приоткрылась. На пороге стоял солдат с бумагой в руках. - Ганка, - вызвал он, - собирайтесь! - До свидания, Войцик, - сказал Ганка. Войцик ничего не ответил. Когда дверь закрылась и звонко щелкнул замок, он опять выдвинул на середину камеры табуретку и расставил шахматные фигуры в том порядке, как они стояли до прихода Ганки. Он сделал несколько ходов, покачал головой и смешал фигуры. Потом встал и заходил по камере. - Так-то, Ганка! - сказал он, останавливаясь перед дверью. - Так-то, дорогой! Может быть, вы и не убьете Гарднера, но все-таки, все-таки... Глава седьмая Миссия, которую Курцеру пришлось взять на себя, была ему явно не по сердцу. Не то чтоб этому хорошо выдрессированному, цепкому, умному и совершенно беспринципному человеку претили воспоминания о пережитом им некогда унижении. Этот дикий крик, ругань на двух языках сразу, летящие кости, бесноватая фигурка профессора - все это теперь, за давностью лет и огромностью событий, происшедших за этот промежуток, совершенно выветрилось из памяти и теряло свой обидный смысл, и не родственные чувства говорили в нем и уж конечно не совесть, в существование которой он не верил и в свои лучшие годы. Никак не все это заставляло его отказываться от поручения, навязанного ему ведомством, с которым он не был связан уже пять лет. Он отказывался потому, что считал совершенно бесполезным, смешным, а для себя так и просто унизительным действовать так, как ему предлагали. - Этакая мерзость! - говорил он, и даже его красивые губы кривились при этом, как от сильного отвращения. - Боже мой, что за мерзость и идиотизм задумали эти мартышки! И когда в министерстве речь дошла до этого, он тоже (хотя, конечно, далеко не с такой энергией и ясностью) высказал примерно те же мысли. - К чему эта актерская игра? - сказал он недоуменно, разводя руками. - Эти хитросплетения и интриги? Что это за смесь великого инквизитора с чиновником гестапо, когда для разрешения всех этих вопросов требуется - вот! - и он слегка хлопнул себя по карману. Но маленький черноволосый человек с длинным черепом, большими, лунатическими, как у ночных птиц, глазами в ответ на это честное и туповатое - нарочно туповатое - недоумение только улыбнулся и покачал головой. - Мы должны группировать вокруг себя лучшие умы Европы, - сказал он. - Выиграть войну физически на поле сражения, - это, разумеется, очень много, - он поднял кверху палец, - очень много! Но еще далеко не все. После этого ее надо еще выиграть и морально, в умах людей. Помните, что самые великие события совершаются в мозгу. Вот чего не понимают бравые молодцы из военного ведомства. - Извините, - сказал Курцер хмуро, - но и я этого не понимаю. Принципиально не понимаю. Для меня это все слишком тонко. По-моему, так: если я придавил врага ногой к земле, то он подавлен физически и морально, победителем он себя уже никак не почувствует. Кулак хорош уже тем одним, что он одинаково формирует и тело и душу. А все эти хитросплетения, уговоры, актерство... - Он махнул рукой. - Нет, все это мне никак не по душе. - И, однако, - сказал черноволосый уродец, - вы в свое время отлично справились с серией статей, написанных по нашему заказу. То, что мы предлагаем вам сейчас, по существу, только продолжение этой же работы. Мы не выдумываем вам ничего нового. - Видите ли, - хмуро сказал Курцер, - тут есть принципиальная разница! Я журналист и могу написать все, что вам угодно, но между тем временем и нынешним - целая пропасть. Тогда наши танки еще не ползли по улицам столиц Европы. Профессор Мезонье был для нас недосягаем. Сейчас же все, что нужно, вы можете получить прямо через Гарднера. Это будет и скорее и крепче. - Вот что, господин Курцер, - сказал уродец после некоторого молчания. - Может быть, у вас тут, - он пошевелил пальчиками, - замешано что-нибудь сугубо личное?.. Вы ведь понимаете, о чем я говорю?.. Может быть, мы и в самом деле плохо разбираемся в ваших семейных отношениях? Тогда скажите прямо, и если это так, то... - Это совсем не так, - сказал Курцер. - Я поеду и буду делать то, что вам угодно. Но, - он хмуро улыбнулся, - я, как Наполеон, никогда не люблю делать бесполезные вещи. Где достаточно физической силы, там не надо этих обезьяньих кривляний. Впрочем... - он встал с места. - Да будет так. Я человек ясных и прямых линий. Приказано - и я делаю. - Он помолчал и, подумав, добавил: - Вот вы говорите: "моральная победа в мозгу людей". А я хорошо знаю, что такое эти самые моралеобразующие силы в их чистом виде. Я видел и знаю, как изменяется и психика и нравственность под дулом браунинга. Повторяю: я глубоко убежден, что враг, сбитый с ног ударом моего кулака, быстро переходит в мою веру. Черноволосый засунул руки в карманы пиджака и от этого сразу сделался еще меньше и тщедушнее. - А если нет? - спросил он, с любопытством смотря на Курцера. - Значит, я его недостаточно побил, и надо ударить в другой раз, и покрепче. - И все? - спросил уродец. Курцер слегка пожал одним плечом. Этот разговор начинал серьезно раздражать его. Он вынул зажигалку, повертел ее в руках, подбросил и снова спрятал в карман. - Конечно, - сказал он медленно, - есть такие злобные и упорные гадины, которых никакие побои ничему не научат, но таких меньшинство. Я понимаю, как можно бить для того, чтобы убить, но как сначала бить, а потом убедить... Нет, это никак не укладывается в моей голове. Черноволосый уродец стоял по-прежнему неподвижно. - Конечно, - сказал он, - вы будете действовать в тесном контакте с Гарднером, и если ничего не выйдет, то... - Это-то я понимаю, - сказал Курцер. - Но если бы с профессором Мезонье говорил один Гарднер, то результат был бы такой же. Уродец посмотрел на Курцера прямо, открыто и пристально. В его больших черных глазах что-то на мгновение зажглось и сейчас же потухло, он даже как будто слегка зевнул. - То, что я знаю о профессоре Мезонье, - сказал он вяло, - заставляет меня не согласиться с вами. Успех императивных мер, по-моему, здесь больше чем сомнителен. - А вы думаете, я сколько-нибудь надеюсь на успех? - сказал вдруг Курцер зло и раздраженно. - Гарднеру все равно придется вступиться рано или поздно, но лучше бы сразу было начать с него... - И он взялся было за шляпу. Уродец глубоко вздохнул, вынул руки из карманов и прошел к столу. - Одну минуточку! - сказал он. - Я вам кое-что дам на дорогу. Он выдвинул ящик стола и выкинул несколько книг в разноцветных бумажных обложках. - Вот, посмотрите, - сказал он, - в особенности этот том "Ежемесячного обозрения наук и искусства". Здесь есть интересная статья доктора Ганки. Курцер быстро взглянул на него, но он не улыбался, и птичьи глаза смотрели по-прежнему прямо и тускло. - Я знаю эту статью, - сказал Курцер и взял журнал. - Ну и отлично, - облегченно вздохнул черноволосый уродец. - А как ваше самочувствие вообще? - Благодарю вас, - хмуро сказал Курцер. - Оно таково, что я полностью выполню все, что вы мне поручили. Придя домой, он долго ходил по кабинету, насвистывая какую-то идиотскую арийку, что-то думал, соображал и наконец сел за стол и начал писать. Так его и застал Гарднер, которому он вручил письмо. - Заверьте его, - сказал Курцер, - что я немного болен, лежу в кровати, но через несколько дней буду в городе. Гарднер посмотрел на него в недоумении. - Значит, вы не войдете в город вместе с нами? - спросил он. Ему под секретом рассказали, что Курцер назначается имперским наместником этой новой провинции, или протектората, и вступает в свои обязанности немедленно. Про миссию же специального порядка он знал смутно и не все, ему только специальным отношением из министерства запретили касаться профессора Мезонье без ведома или санкции Курцера. О родстве же Мезонье и Курцера он знал до сих пор только то, что сообщали ему в министерстве, то есть, по существу, ничего, кроме голого факта, который мог быть расценен по-разному. Даже настоящие намерения Курцера ему были не вполне известны. "Во всяком случае, профессор не особенно обрадуется этому письму, - быстро решил Гарднер, смотря, как Курцер вертит в руках зажигалку. - Да, если такой начнет чего-нибудь добиваться..." А Курцер спрятал зажигалку, подошел к столу, отпер нижний ящик и вынул оттуда продолговатую и желтую, как спелый южный плод, бутылку. Взял ее в руку, подошел к окну и посмотрел в стекло, как в грань какого-то гигантского кристалла. - Тысяча восемьсот восьмого года! - сказал он с гордостью и поставил ее на стол. - Войти вместе с вами в город? Нет, зачем же?! - Он усмехнулся так, что даже Гарднеру стало неприятно. - Нет, я запоздаю недели на две. Пусть там посмотрят на вас и подумают. На это тоже надо дать время. Если я приду сразу, многие из них и не почувствуют вашей руки, а они, - он снова усмехнулся, - должны хорошенько войти во вкус всего, что творится. "Вот сволочь! - оцепенело подумал Гарднер. - Он даже и не скрывает, что я ему нужен как черный фон. Видите ли, мы должны быть плохи потому, что он хочет быть хорошим. Да что я ему - негр, что ли?" - Скажите, - спросил он официальным тоном, сдвигая брови, - что ж я-то, собственно, тогда должен делать? Сотрудников института мне, значит, нельзя трогать ни под каким видом? Так, что ли? Тут сзади него что-то хрипло и пронзительно закричали. Он быстро повернулся. Сердитый синий попугай с длинным хвостом сидел на жердочке и что-то злобно выкрикивал, хватаясь клювом на решетку. - Арра! Аррра! Арррра!! - надрывался попугай, и сейчас же из другого угла на этот крик кто-то ответил тонким лесным стрекотаньем. - Тцит, тцит, туит, трр... Потом помолчал немного и опять: - Плень, плень, плень, сссс! Гарднер посмотрел туда и только сейчас увидел, что между двумя книжными шкафами, в углу кабинета, стоит большая клетка с косой плетеной решеткой, которую он сначала тоже принял за шкаф. Вглядываясь в нее, он рассмотрел смутный силуэт срубленного дерева, целиком внесенного в клетку, а на грубых суках его - разноцветные комочки пуха: это все сидели мелкие лесные птички, устроившиеся на ночной отдых. "Черт! - подумал ошалело Гарднер. - Что это у него за Ноев ковчег? И доволен, сволочь! Стоит улыбается... Да полно, не сумасшедший ли он? Вон глаза у него какие!" - Арра! Арра! Арра! - надрывался попугай и вдруг забил крыльями и заговорил: - Герр Кррцер, сахарру, сахарру, герр Кррцер! Курцер сиял. - Мой зверинец! - сказал он гордо. - Знаете, с мальчишеских лет я занимаюсь птицеловством. Это вот гиацинтовый ара, очень редкий вид, уже почти совершенно вымерший. Этому экземпляру лет пятьдесят. Вы знаете, попугаи очень долго живут. Гумбольдт, например, рассказывает такое... "В зверинец бы тебе поступить зазывалой", - злобно подумал Гарднер, почему-то ожесточаясь все больше и больше, и в это время сердитый попугай как будто что-то надумал и радостно закричал: - Гарррднер, герр Гарррднер! Это было так неожиданно, что Гарднер чуть не сел на пол. Он вопросительно посмотрел на Курцера. Тот стоял неподвижно, но все лицо его светилось от тихого восторга. - Он знает имена всех моих знакомых, - сказал он с гордым умилением. - Подойдите, Гарднер, дайте ему кусочек сахару. Смотрите, какая память! Я ему вчера только раза три сказал вашу фамилию. Он подбежал к столу, выдвинул ящик и достал оттуда несколько кусочков сахара. - Дайте, дайте ему кусочек из собственных рук! - шептал он в умилении. - Вот вы увидите, какая это чудесная птица... "Да что он, в самом деле сумасшедший?" - думал Гарднер уже почти со страхом, а тот все совал и совал ему в руки сахар. Наконец Гарднер взял его и подошел к клетке. Увидев его, гиацинтовый ара задвигался, перебирая жердочку черными жесткими ногами в крупных чешуйках, высунув нос и как-то боком, с привычной деликатностью только тронул сахар. Гарднер положил ему в клюв кусок сахару, и тогда попугай, так же быстро скользя по жердочке, отодвинулся на середину и сочно разгрыз его. - А! А! - закричал он и забил крыльями. И сейчас же Курцер пояснил с материнской гордостью. - Видите, какой умный: съел и благодарит! - Тцик, тцик, тцик, тсс, - раздалось сзади. Курцер подошел к шкафу и нажал кнопку. Вошел слуга. Курцер вынул часы. - Восемь часов! - сказал он значительно. - Пора зажигать огонь. Почему клетка не покрыта? Видите, птицы беспокоятся оттого, что не могут заснуть. - Теньк, теньк, теньк, - снова сказала клетка. - Слышите? - нахмурился Курцер. "Сумасшедший! - подумал Гарднер уже с глубокой уверенностью. - Несомненно, сумасшедший! Вот и у Геринга звери и птицы по всему замку". Слуга принес большое белое покрывало и набросил на клетку. В ней сразу все затихло. Курцер зажег электричество, взял со стола бутылку и поднес ее к настольной лампе. Она вспыхнула и засветилась, как огромный прозрачно-золотой кристалл. - Нет, почему же не арестовывать, - сказал Курцер. - Ни в коем случае вам никого из них не следует щадить! Наоборот! Сразу же арестуйте двух или трех сотрудников института! Даже прошу - сделайте это как можно грубее. Хорошо, если вы сумеете проделать все это в присутствии самого профессора, так, чтобы он видел. Он вдруг улыбнулся злобно и криво. - Я же должен явиться спасителем! Так, понимаете, нужно же мне кого-то спасать и от кого-то спасать. Вот вы и должны мне в этом помочь! Ну а в общем-то, - он махнул рукой, - конечно, это никчемное и вполне, кажется, бесполезное дело! Впрочем, посмотрим! "Нет, не сумасшедший, - подумал Гарднер, смотря на его ясные, рысьи глаза, - а просто скотина!" И от этой мысли ему сразу стало легче. Уходя, он уносил с собой том "Ежемесячного обозрения" и довольно твердо знал, что ему нужно делать, кого арестовывать и даже с чего начинать первый допрос. И вот неожиданный просчет у обоих. В дело вмешался Карл Войцик. Глава восьмая Никогда так быстро не менялись у Карла Войцика следователи, как в этот последний допрос. Их было двое. И первым начал с ним разговаривать Гарднер, сейчас же после того, как отпустили Ганку. В коридоре Войцика остановили, посадили на скамейку и надели ему наручники. Потом подняли за локти и повели дальше. Шли долго. Лифт не работал. Прежде чем добраться до кабинета Гарднера, им пришлось миновать несколько коридоров и лестниц. На каждой площадке Войцик непременно останавливался, как будто для того, чтобы отдохнуть, и осматривался по сторонам. То, что здание сразу же заняло гестапо, спасло его от разгрома. Большая часть обстановки сохранилась. Кое-где на площадках стояли даже пальмы, а под ними, на лавках, явно принесенных со стороны, кучками сидели солдаты. Личный кабинет Гарднера помещался так высоко, что в выходящем во двор огромном венецианском окне не было даже решетки. Проходя по кабинету, Карл Войцик по привычке заглянул в него - он увидел далеко-далеко внизу угол двора, а на нем несколько лоснящихся, новеньких автомобилей, похожих на жужелиц. "Да, отсюда уже не выпрыгнешь", - подумал он. Быстро оглядел кабинет и сразу же понял, что Гарднер в нем устроил склад награбленного. Пол застилал дорогой гобелен, на котором в пестром бес- порядке мешались безбородые мужчины, нагие женщины, развалины какого-то многоколонного храма, а между ними - горящие треножники, жезл с воробьиными крылышками, лавры, доспехи, мечи и белые лошади. "Краденый", - подумал Войцик. Он отыскал глазами в углу кресло, наискосок от стола, пошел и сел в него, и тогда над ним с темнооливкового полотна наклонилась Венера, только что вышедшая из породившего ее океана, и посмотрела на него с тихой и мудрой улыбкой. С ее тела спадала на сиреневый песок побережья самая легкая вещь в мире - морская пена - тот единственный материал, из которого она могла быть создана даже богами. "А вот Еву синайские евреи просто вылепили из куска сирийской глины" - почему-то смутно подумал Войцик. Он поднял глаза и увидел Гарднера. Гарднер сидел за столом, поглаживая бронзовую чернильницу в виде лотоса, и лиловатые губы его уже вздрагивали. "И лотос этот тоже украл", - пронеслось в голове Войцика. - Вам никто не предлагал садиться, - вдруг с раздражением сказал Гарднер и приподнялся со стула. - А ну, встать сейчас же! Войцик только хмыкнул и заложил ногу за ногу. - Зачем вы так кричите? - спросил он спокойно. - Вы же знаете, стоя я разговаривать не буду. - Не будете? - спросил Гарднер мурлыкающим голосом. - А не много ли берете на себя? Будете! Заставлю! - Имейте в виду еще вот что, - продолжал Войцик так же спокойно, - я ведь отлично понимаю, для чего вы меня сегодня вызвали. - Понимаете? - ласково спросил Гарднер, и тонкие губы его опять вздрогнули. - Ну, разумеется, - спокойно и даже небрежно ответил Войцик. - А что же вы такое знаете? - спросил Гарднер с той же сладкой ненавидящей улыбкой, рассматривая его четырехугольное лицо, все в темных пятнах и подтеках. Войцик быстро вздохнул, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. - Что, не выспались? - снова спросил Гарднер. - Камера плохая? - Нет, почему же, камера как камера, - мирно ответил Войцик. - В других, наверное, набито по сто человек, но с тех пор как вы посадили ко мне эту сумасшедшую мартышку, я еще не сомкнул глаз. Гарднер улыбнулся одной щекой и пожал плечами. - Ничего не понимаю, - сказал он. - Мартышка - это Ганка, конечно. Но отчего же вдруг "мартышка"? Я же думал, наоборот: вот старые друзья, есть о чем поговорить, - а он мне вдруг "мартышка". - Он снова повернулся к Войцику. - Вы что, может быть, думаете, что он вас выдал? Нет, не беспокойтесь, я знал ваше настоящее имя еще до ареста. Да, так чем же плох Ганка? - Свел его с ума, да еще и спрашивает. - Кто? Я? - удивился Гарднер и даже руку приложил к груди. - Да, вы. Уж не знаю, чем только, но теперь он совсем невменяемый. Тем не менее, - добавил он вдумчиво, - я вам очень благодарен за это соседство. - Тронут, донельзя тронут, Карл Войцик, - слегка поклонился Гарднер. - Постараюсь и в дальнейшем заслужить вашу благодарность. - Он помолчал, побарабанил пальцами по столу и спросил: - Ну а почему же вы все-таки благодарны-то? Вот заснуть не можете, а за что-то благодарите. - Видите ли, - ответил Войцик, - история с Ганкой показала мне совершенно ясно, что вы превращаетесь в старого идиота. Лицо Гарднера вздрогнуло, но он только глубоко и медленно вздохнул, откинув назад голову. - Вы меня интригуете, - сказал он, чуть помедлив, тем же вздрагивающим, чуть мурлыкающим голосом. - Из чего же вы это вывели? Войцик очень долго, что-то с минуту, сидел молча. Прислонясь к стрельчатому окну, чернью на светлом фоне, Гарднер смотрел на него неподвижно и тоже молчал. - Что за идиотскую историю вы с Ганкой выдумали? - спросил Войцик. - Что я ему должен был передать? Для чего это все? - Разве он сказал, что я подослал его к вам? - спросил Гарднер после некоторого молчания и отошел от окна. - Ну вот, сказал! Непременно нужно, чтобы он сказал! Он и вообще-то не мог связать двух слов - так его перепугали. Даже имя следователя и то забыл. Ну, скажите, скажите по совести: кто же подсаживает таких дурней? Посмотрел я на него - дрожит, трясется, плачет... Тьфу! И жалко, и противно. И вы могли поверить, что я полезу в такую петлю? Ах, какая грубая, шаблонная работа. Ведь вот дураком я вас не назову, а ведете, себя совершенно по-идиотски. Да, да, по-идиотски. Гарднер быстро подошел к столу, наклонился над ним, выдвинул ящик и начал шарить в нем - все это так, чтобы лица его не было видно. Когда он повернулся вполоборота, Войцик с удовольствием заметил, что губы его стали подрагивать. - Я же знаю, - продолжал он беззаботно, - раньше вы работали и лучше и чище, сознаюсь, мы вас боялись, ну а теперь, посудите, чего вас бояться? Кулака, что ли? Ну да ведь у любого ефрейтора он больше вашего, и бьет он куда лучше, - он с сожалением покачал головой. - Ведь вы же все-таки интеллигент, Гарднер, как там ни крутись, - сказал он проникновенно, - вы и бьете-то с каким-то завыванием и восторгом. А тот просто - молотит и молотит, пока не забьет в гроб. Нет, нет, вы определенно стареете, вам пора ехать на кислые воды. Вы же в самом генеральском возрасте. Геморроя-то еще нет? - Я-то поеду, я-то поеду на курорт, - резко повернул к нему лицо Гарднер, - а вот вам-то не увидать своего города солнца. Через полчаса я вас отправлю в яму! В яму! Вот что, в яму! - Ну а долго ты без меня прогуляешь? - спросил Войцик и так сладко потянулся, что у него даже кости хрустнули. - Я, - начал было Гарднер спокойно и вдруг заорал: - Встань, сволочь! Встань, падаль! Встань! - Он стукнул кулаком по столу так, что чернила, вылетев из бронзового лотоса, залили его бумаги. - Встань, когда с тобой говорит немецкий офицер! Он слепо ринулся из-за стола и ухватил Войцика за ворот. - Ты думаешь, - прохрипел он, задыхаясь и брызгая слюной, - что я тебя просто расстреляю? Нет, дорогой, я тебя... Он тряс его так, что голова Войцика барабанила о стену. Но Войцик смотрел ему в лицо и улыбался по-прежнему. - Так вот в чем дело! - сказал он понимающе, и этот ясный, насмешливый голос сразу отрезвил Гарднера. Он с отвращением оттолкнул Войцика и зашагал по кабинету. - Так вот в чем дело! Вы же пьяны. Я сперва даже и не заметил. Значит, вы уже с утра того... - он щелкнул себя по горлу. - Ух, как же это хорошо! Это же просто прекрасно, Гарднер! Ну, теперь уж вас ненадолго хватит. Все вы кончаете так. Отворилась дверь, и в кабинет без стука вошел человек. Гибкий, белокурый, средних лет, похожий на спортсмена. У него было бледное и красивое актерское лицо, большие светлые глаза. Мягким, кошачьим шагом он прошел к письменному столу и остановился, серьезно и внимательно смотря на Войцика. - Вы хвалились, - сказал тихо Войцик, - построить новую жизнь, а что у вас было в руках, кроме смерти? Но ведь смертью-то, смертью жизнь не построишь? Неужели вы все так глупы, что не поняли даже этого? Смерть, страх, ненависть - ведь все это величины отрицающие, негативные. Они хороши для разрушения, а не для стройки. Чтобы строить жизнь, самую убогую, нужно прежде всего любить ее, а вы ведь ее только боитесь. Вот поэтому-то и выходит так там, где действует ваш кулак в лайковой перчатке. И еще вот это: оглушить, ударить, разрушить, забить, убить, уничтожить! Там вы сильны, могучи, изобретательны и даже прозорливы. Вы гениальны в отношении всего, что касается боли и страдания, но там, где в свои права вступает настоящая жизнь, а не ее голое отрицание, там вы неразумны, как людоеды с Сандвичевых островов. Везде, где из тьмы пробуждается и вырастает светлый человеческий разум, он убивает вас, как солнечный свет плесень. Ваш собственный разум! Гарднер слушал и морщился. - Нет, Курцер, - сказал он, обращаясь к высокому, гибкому человеку, похожему на спортсмена, - так говорить я не могу. Я говорю, а он митингует. Это истерика. Это же полная истерика. У меня самого плохие нервы. Вы мастер на интеллектуальные разговоры, так что... И, в конце концов, почему я должен... Он встал из-за стола и вышел. Курцер осторожно взял за спинку тяжелый стул, легко поднял его, отодвинул и сел. Посидел, посмотрел на Войцика, переставил зачем-то чернильницу. - Воды хотите? - спросил он вдруг. - Нет, - сказал Войцик. - Все-таки я вам налью, - сказал Курцер. - Вы так волновались... Налил полный бокал, взял его двумя пальцами, бесшумно, мягко встал из-за стола и подошел к нему. - Пейте, пейте! - сказал он деловито. - Я понимаю, я сам такой же горячий. Разговор-то был, видно, не из приятных. Гарднер так поставил дело, что хоть кого доведет до истерики. Да пейте же, что от этого изменится? Когда бокал коснулся губ Войцика, он жадно прильнул губами к красноватому стеклу и выпил воду. - Ну вот, - сказал сочувственно Курцер. - Разрешите-ка, я вам еще налью. Не бойтесь, я не подкупаю. У нас с вами тоже будет разговор, но чисто теоретического плана, без этих криков. Войцик и второй бокал выпил. - Ну вот, - сказал Курцер, - отлично. Папироску не хотите? Черт, руки-то у вас закованы. И совершенно зря, конечно. Я сейчас пошлю за ключом. - Неотрывно и прямо он смотрел в его лицо. - Я слышал ваш разговор с моим коллегой. Вы молодец, конечно. Они в вас многое теряют, но только я должен сказать: я с вами все-таки никак не согласен. - Ну и на здоровье, - грубо оборвал Войцик. - А вы не волнуйтесь, не нервничайте, - улыбнулся Курцер. - Ваши нервы - это же вода на мою мельницу. А я играю в открытую. Лежачего бить я не буду. Вот вы кричали: "Светлый человеческий разум!" Что говорить, аргумент серьезный. Но ведь положение-то вот какое: минут через тридцать вас выведут, поставят лицом к стене и расстреляют. Впустят в продолговатый мозг свинцовую облатку, и ваш светлый человеческий разум, во имя которого завязалась вся эта канитель, погаснет навсегда. А твари-то, ради которых вы умираете, будут жить. Их мне незачем ни бояться, ни уважать, а следовательно, и расстреливать не за что. Но с ними-то я говорить не буду, а вот видите, специально приехал поговорить с вами, ибо, во-первых, мы с вами одинакового психического склада, а это располагает к откровенности, во-вторых, я давно понял, что единственный человек, с которым мне можно быть откровенным, это тот, которого я сам застрелю после конца разговора. Правильно я рассуждаю? - спросил он вдруг. - Вполне, - охотно согласился Войцик. - Так вот. Но мне бы этого все-таки не хотелось. Давайте пощупаем друг друга. Может быть, мы уж не так далеко стоим друг от друга? - Он слегка пожал плечами. - Ведь и мне-то вы нужны во имя того же самого разума, только разум-то мой не тот, о котором вы думаете. Разум нашей эпохи находится совсем в иных руках. Он - понятие отрицательное, а не позитивное. Вот выв начале разговора сказали, что мой разум убил бы меня, если бы... ну, и так далее в том же духе. Да нет, не убил бы и никогда не убьет. Мы, Войцик, узнали самое страшное и прочное в мире - пустоту. У одного из наших поэтов есть стихотворение, как называется оно, сейчас не помню, а коротко дело-то вот в чем. В одном языческом храме, в нише, стоит статуя - истины ли, разума ли, какого-нибудь высшего существа, не помню, да в данном случае это не играет роли. Важно только вот что: статуя эта завешена, и видеть ее могут только жрецы, и то в день посвящения, и вот если они выдержат лицезрение бога, то они и сами станут как боги. Так по крайней мере им обещают. Но тут есть загвоздка: во-первых, это последний искус, и к нему нужно подготавливаться целыми годами, постом, воздержанием, непрерывным самоусовершенствованием, ну и так далее в том же духе, во-вторых, - и вот это самое главное! - и после этого только весьма немногие могут посмотреть в лицо бога. А дальше сюжет разворачивается так: перед героем стихотворения в день его посвящения скинули покрывало с ниши, где находилась статуя, и он сошел с ума. Отчего? Вся штука-то в том, что и автор этого не разъясняет. Просто посмотрел, сошел с ума - и только. Спрашивается: что же он увидел, таящееся под этим покрывалом? Никто этого не знает. Но сказать вам, Войцик, сейчас - что? Ничего под ним не было! Голая и пустая ниша - паутина, мокрицы и мышиный помет. Неплохо задумано? Отдерни и любуйся этой черной дырой. Она и есть истина. Ясно, что те встревоженные дурачки, что готовятся увидеть что-то, не выдерживают этого чистого ничто. Но я-то, освобожденный от жалости и чувства добра и совести, я-то выдержу! Я смело смотрю в лицо этой черной дыре и благодарю, что в ней нет ничего, кроме мышиного помета! Знаете, единственное, что мне нравится в евангелии, - это то, что Христос не ответил Пилату на его вопрос, что есть истина. Но вот я бы ответил, и правильно ответил. Была Германия монархией, стала Германия республикой, была Германия республикой, снова стала Германия монархией, а потом не будет ни Германии, ни монархии, ни республики, а будет все та же черная дыра. Вот и все. Ну, посудите сами: из-за чего тут кричать, страдать, истекать чернилами, слюной или кровью, сходить с ума и закончить чем же? Той же дыркой. А не лучше ли прямо... - Ладно, - сказал Войцик. - Я ведь знаю, к чему вы говорите о яме. Сейчас вы мне предложите жизнь в обмен на какую-нибудь пакость. Курцер отставил бронзовый лотос, встал из-за стола, подошел и положил ему руку на плечо. - Вы правы. Вот я предлагаю ее вам, эту чудесную пакостную жизнь. И неужели вы будете так глупы, что не возьмете ее из моих рук, хотя бы ради... - Ради чего? - спросил Войцик. - Ради той черной дыры, дальше которой вы ничего не видите? Нет, не воспользуюсь, да притом и разговор-то этот пустой, все равно вы меня обманете. Курцер посмотрел ему в глаза пристально, ласково, открыто и все не спускал руку с его плеча. - Но вы же сами понимаете - тогда мне вас будет незачем обманывать! Мне очень хотелось бы пощадить вас. Смотрите - четверть часа я потратил на то, чтобы убедить, что передо мной нечего поднимать хвост трубой и выгибать спину, но неужели это все-таки не удастся, неужели вас так заела фраза, что вы в самом деле видите... Войцик резким движением плеча попытался сбросить его руку. - Вижу что-нибудь дальше вашей дырки? А представьте себе, вижу, вижу город солнца! - Ну и скоро вы его думаете построить в Германии? - усмехнулся Курцер. Войцик задумчиво покачал головой. - Нет, до этого еще далеко, Курцер. Это - когда вас не будет. Но разве вы не видите, что вы настолько обречены, что вам и бежать-то некуда, что, заключая в концлагерь целые страны и народы, вы блокировали ими сами себя и сидите сейчас, как скорпионы, в огненном кольце? Вы сами построили себе тюрьму, сами сели в нее и сами создали своих тюремщиков, поэтому за вашу участь я спокоен. После того как вы меня расстреляете... Курцер резко оторвал руку от его плеча, весь переменился: лицо отвердело, глаза прищурились; он стоял, выпрямившись во весь рост, твердо и свободно, сверху вниз смотря в лицо Войцика. - Расстреляем? - спросил он дрожащим голосом, в котором слышалась бесконечная ненависть. - Вот в этом-то вы как раз и ошиблись! Нет, мы не так просты, как вы думаете. Мы вам такой сюрприз приготовили, что у вас глаза на лоб полезут! Не расстреляем, а просто кинем живым в яму. Выведем двух арестованных, заставим их копать могилу, а потом положим вас, крикнем: "Засыпайте!" И они засыплют вас, Карл Войцик! Ага! Побледнели? Не нравится? Вы что же, думали и правда отделаться пулей в затылок, безболезненной и легкой смертью? Обмануть и тут? Нет, не рассчитали, мы не такие, Карл Войцик! И если вы сами же... - Вот вы мне сейчас опять предложите жизнь. - Вы правы! - твердо ответил Курцер. - Последний раз я вам предлагаю ее. Если вы согласитесь, сейчас же из этого кабинета я отпускаю вас на свободу. Вдумайтесь в эти слова. У меня есть власть на это. Отпускаю на свободу! Понимаете? Сам довожу вас до двери, открываю ее, говорю "до свидания" и навсегда ухожу. Идите куда угодно, служите кому хотите, хоть опять тому же человеческому разуму, ну, словом, делайте все, что хотите, мы навсегда отступаем от вас. - Ну а взамен? - спросил Войцик обычным тоном, но хорошо натренированный глаз Курцера заметил, как весь он осел и обмяк. - Взамен? - забеспокоился Курцер. - Да, Боже мой, ничего нового, то же самое, о чем мы уже однажды так бесплодно договаривались. Ну, прежде всего вы, конечно, точно назовете... Да ладно, для этого уж мы позовем Гарднера. Он расскажет все по порядку, а потом я вам дам денег, новый паспорт. Как раз все лежит здесь, в столе. Возьму с вас расписку... Войцик не отвечал. Сидел, безвольно склонив голову, и о чем-то думал. - Вы слышите меня? - повысил голос Курцер. - Беру с вас расписку. - Ладно, - сказал Войцик вдруг, - я согласен. Снимайте наручники. Курцер вздрогнул и с минуту молча рассматривал его лицо. - Развяжите мне руки, - повторил Войцик. - Нет, вы согласны? - начал Курцер голосом, в котором он не смог скрыть ни удивления, ни недоверчивости. - Но постойте, вы понимаете ли... - Будьте спокойны, понимаю, - криво усмехнулся Войцик. - Снимите наручники. Наступило долгое мочание. Курцер сидел, положив на стол обе руки, и смотрел на Войцика. - Вы опять играете, - сказал он убежденно. - Господи, как все это скучно! - сказал с раздражением Войцик. - Ну, чего же вы хотите, зачем тогда весь этот разговор? Зовите своих солдат, и давайте покончим с этим делом. - Так вы верно согласны? - все еще колеблясь в решении, спросил Курцер. - Сволочь! - вдруг заорал Войцик и резко соскочил с кресла. - Ну чего, чего ты хочешь? Да, да, я согласился, я боюсь этой ямы, я знаю, сколько живут погребенные заживо, и не могу, не могу этого вынести! Я знаю, что и тут ты меня обманешь, не отпустишь, а пристрелишь попусту. Ну, пускай, пускай! - Он, как в бреду, метался по стулу. - Я поддался, ослаб, испугался. Предал, предал! Яма, яма, яма! Вот чего я не могу вынести. Если бы ты меня выпустил действительно, я сам повесился бы, но эта яма... Ох, до чего же подл человек, до чего же подл! Петли не испугался, топора не испугался, пули не испугался, а ямы... - Он вдруг слепо рванулся на Курцера. - Ну, закапывай же, закапывай меня, сволочь!.. Голос у него оборвался, и он задохся, сотрясаясь и хрипя. Тогда Курцер подошел к нему, вынул из кармана ключ, быстро снял наручники и швырнул их на пол. Падая, они так противно звякнули, что он даже вздрогнул и лицо его перекосилось. - Черт! Нервы... Войцик покачнулся, накренился на бок и упал бы, если бы Курцер не удержал его за плечи. Держа его так крепко и бережно, он почувствовал, что в его руках висит уже наполовину неживое тело, с вялой, бессильной мускулатурой. И это никак не удивило его. Он теоретически знал и верил в это, как в общее правило, что такой момент бывает у каждого, попавшего в его руки. Надо только знать, когда это наступит. Он верил далее, что такое состояние наступает совершенно неожиданно, как раз тогда, когда его и ожидать-то невозможно, длится иногда очень недолго - меньше часа порой, - и вот тут-то и нужно воспользоваться. Смутно он понимал, в чем тут дело: человек падает, как червяк, раздавленный собственной силой, и потому чем дольше и упорнее он сопротивлялся до этого, тем глубже и полнее может быть его падение. Но в том-то и дело, что он не мог ни вызвать такое состояние сам, ни даже угадать, когда оно наступит. С Войциком ему повезло. И так неожиданно, что он сам растерялся. Подумать только, какой нос он натянет Гарднеру и всем бравым молодцам из его ведомства! Но надо спешить. И он стал спешить - снял его со стула, подвел к столу, усадил и сам нагнулся над ним. Войцик расползался по креслу, безвольный и мягкий, как медуза, выброшенная на песок. Курцер положил перед ним лист бумаги, сунул ручку, - пальцы все время разжимались, и ручка выскальзывала из них, - и сказал: - Пишите!.. Войцик поднял голову и тускло, даже не узнавая, может быть, взглянул на него; в больших черных глазах, обыкновенно насмешливых, ярких и очень живых, а теперь словно подернутых матовой пленкой, блеснул, как огонь под слоем золы, неясный луч разумения, но именно только блеснул и сейчас же погас. - Пишите! - повторил Курцер и начал диктовать: - "Дано начальнику второго отдела государственной тайной полиции, - далее шло точное наименование, - полковнику Иоганну Гарднеру в том, что мной, - здесь было оставлено пустое место для внесения после точной даты, - агентом того же отдела..." Войцик автоматически водил ручкой, а когда чернила кончились, все-таки продолжал царапать бумагу уже сухим пером. Курцер вынул у него ручку и наклонился над бронзовым лотосом. Последнее, что он увидел, и был этот тусклый, тяжелый цветок с темной сердцевиной. Что произошло вслед за этим, он так и не понял, но вдруг этот цветок косо метнулся по столу и пропал из глаз. Тонкая, крепкая рука схватила его, подняла, и Курцер почувствовал почти одновременно страшное сотрясение. Ослепляюще белое, как вспышка магния, горячее сияние вспыхнуло перед самым его лицом и погасло. Он попятился, ноги его дрогнули в коленях, он сел, роняя по пути бронзовые безделушки и успев испустить что-то похожее на крик. И вторично, на какую-то терцию секунды, вспыхнуло то же белое горячее сияние, постояло перед глазами и исчезло с грохотом, оставляя его в совершенной темноте. Боли он так и не почувствовал, разве только сотрясение от удара; последнее, что он осознал, - это то, что его подняли вверх и он летит, летит, расплываясь и тая в воздухе. И он действительно полетел. Вбежавший на крик солдат, дежурящий в коридоре, остановился, увидев на низком подоконнике двух человек, из которых один, с тяжелым, четырехугольным лицом, прыгающей челюстью, держал, прижимал к груди, другого, который, как чехол, висел у него на руках. Человек этот взглянул на перепуганного солдата, усмехнулся ему и, прежде чем тот сумел что-нибудь сообразить, подбежать к нему, крикнуть на помощь, даже попросту испугаться, наклонился, посмотрел вниз, толкнул за окно тело, которое держал, и сам с профессиональной ловкостью хорошо натренированного пловца ухнул, как в глубокую воду, в пятиэтажную пропасть. Тогда солдат ринулся в кабинет, но подбежал сперва к тому месту, где на полу валялся бронзовый лотос, а кругом него плыла и растекалась темная лужа крови. Он ошалело сунул в нее руку, и пальцы его стали фиолетовыми. Это была не кровь, а чернила. "Этим он и ударил его", - подумал солдат, рассматривая бронзовый лотос и не смея до него дотронуться. А в кабинет уже со всех этажей сбегались люди. За час до этого из подъезда дома, принадлежавшего раньше акционерному обществу "Ориенталь", а теперь занятого гестапо, вышел маленький, худенький, почти совсем лысый человечек, в сером плаще, новом, но уже сильно помятом. Остановился, поглядел направо, поглядел налево, поднял маленькую, тонкую ручку с костлявыми пальцами, провел ею по голове и быстро пошел по улице. Одет он был небрежно. Галстука, например, не было вовсе. Человечек остановился, нащупал свой воротничок - движения его были быстры и порывисты, - оторвал и, даже не поглядев, бросил тут же, на улице. Потом пошел дальше. И около здания Института предыстории, куда он уже хотел зайти, его остановила какая-то женщина. Была она молода и очень красива, с натурально тонкими и правильно вычерченными бровями, с тяжелыми черными ресницами, которые делали ее веки похожими на двух больших пугливых бабочек, готовых вот-вот вспорхнуть. - Боже мой! - сказала эта женщина, всплеснув руками, и жест был, несомненно, искренний. - Вы ли это, Ганка? Я просто не верю своим глазам. Ганка остановился и серьезно посмотрел на ее радостное, изумленное лицо. - Я, госпожа Ланэ, - ответил он негромко, - я самый, от пяток до кончика носа. - Боже мой, Боже мой! - повторила женщина и вдруг тихо и быстро спросила: - Это все из-за того бронзового лотоса, который госпожа Мезонье подарила Гарднеру? Вы еще на него наскочили с кулаками: "Бандит, мародер! "- и когда мне Иоганн рассказал об этом, я так и решила: "Его обязательно арестуют". - Они уже шли по двору института. - Но вы так переменились, так ужасно переменились! Воображаю, что вы только пережили. Но вы все - понимаете, все - обязаны мне рассказать. Ах, как досадно, что Иоганна нет в городе! - А где он? - даже остановился Ганка. - Он поехал к профессору Мезонье... Ах, если б вы только знали, что тут происходит! Да ведь вы, положим, ничего не знаете. У нас тут куча новостей. Во-первых, Курцер сказал... Да! Вы ведь не знаете, кто такой Курцер, вам надо все сначала... Но как вы переменились, как переменились, Ганка! - Она уже поднималась по лестнице. - Значит, все получилось из-за этой проклятой чернильницы? Я была права? - Правы, сударыня, правы, - ответил, снимая шляпу, Ганка, - все исключительно заварилось из-за этой чернильницы. Только из-за нее одной!  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  Следит внимательный незримый соглядатай За теми, в чьих очах нет ярости заклятой, Мушиный слух повсюду стережет - Не выдаст ли души неосторожный рот. Агриппа д'Обинье Глава первая - Дорогой мой, я не учу вас, но я хочу, чтобы вы учли одно: все, что вы теперь мне скажете, меня интересует сравнительно очень мало. Я знаю одно - вы допустили грандиознейшую ошибку: Войцик убил Курцера. Вот это факт, что бы вы мне теперь ни говорили. Но Гарднер, к слову сказать, и не говорил ничего. Он сидел в кресле и курил. Округляя губы и ровными, сильными толчками выталкивал синие аккуратные кольца. Лицо его было невозмутимо и замкнуто. Видимо, он чувствовал, что его позиции достаточны тверды. И, наверное, оно так и было. Карлик посмотрел на него. Гарднер мягко, гибко наклонился и аккуратно положил окурок в пепельницу. Потом опять устало откинулся на спинку кресла. - Мне сейчас, мой высокий коллега, говорить вам уже нечего, - ответил он жестко и вежливо. - Все, что я мог сказать, я уже сказал. Помните наш разговор втроем на квартире господина Курцера? Не правда ли, мои позиции тогда были очень определенны? Но они вам показались почему-то недостаточно принципиальными, не соответствующими тем высоким задачам, которые поставила история перед господином Курцером. Ну и что же, я человек маленький, я остерегал вас, вы меня не слушали. Ну вот и случилось. Теперь мне остается повторять за вами по Шиллеру: "Я сделал свое дело". Помолчали. Покурили. Посмотрели друг на друга. - Вы мужественный человек, господин Гарднер, - похвалил карлик. - Я, кроме того, еще и справедливый человек, - напомнил Гарднер. И тут карлик уже ничего не ответил, только подвинул к себе лист рапорта. - Дурацкий слог, - сказал он недовольно. - Кто же это так пишет? Вот слушайте: "Это обстоятельство (то есть, очевидно, то, что Курцера оглушили, - пояснил он от себя) благоприятствовало тому, что смерть последовала моментально". Да, неплохая благоприятность. Не дай Бог нам с вами такую. Как вы думаете, коллега? - Во всяком случае, это все, что мы узнали, - ответил Гарднер холодно. - Подробнее спросить не у кого. Из обоих получились лепешки. - Значит, так, - подытожил карлик, - Курцер не кричал, из кабинета не выходил, но вдруг что-то случается - и вот он лежит на мостовой с размозженным черепом. Что же такое случилось? Гарднер с едва заметной, но недоброй улыбочкой пожал плечами. - Допрос, - ответил он очень коротко, явно показывая, что мог бы сказать по этому поводу и больше. - Хорошо, допрос. Но вот руки Войцика были в наручниках, как же он в таком случае сумел их сбросить? Гарднер не отвечал. Он улыбался все шире, все безмятежнее. Вот попробуй-ка придерись к нему, когда он все предусмотрел, даже наручники и те не забыл надеть... - Я ведь вас спрашиваю? - повысил голос карлик. - Ну а что я вам могу ответить? Они же остались вдвоем - Курцер за столом и Войцик на другом конце комнаты, в наручниках. Теперь прошу заметить, у Курцера был в кармане парабеллум. Так вот, этот парабеллум оказался незаряженным. И не то что он использовал патроны, нет, с таким он и приехал из дома. Ну, впрочем, кто мне ответит за это, я знаю... Теперь наручники. Они валялись на ковре, под стулом. Значит, снял их с Войцика сам наш высокий коллега. Зачем? На полу же валялась и моя чернильница в виде лотоса. Приходится думать, что ею Войцик, как только у него освободились руки, оглушил моего высокого начальника. Но ведь, повторяю, расстояние между ними равнялось доброму десятку метров, и при этом условии, кажется, должна была быть борьба. Борьбы не было. Невольно приходится, стало быть, допустить, что начальник сам посадил Войцика за стол, сам снял с него наручники. Зачем? Ну, чтобы Войцик написал ему что-то. Это все понятно? Карлик кивнул головой. - Конечно, это бред, - продолжал Гарднер, - ничего Войцик писать ему не собирался. Коллега Курцер оказался грубо обманутым. Нельзя было снимать наручники с преступника, нельзя было его подпускать к столу, ни в коем случае нельзя было его подпускать к чернильнице, если она весит с добрый килограмм и служит отличным ударным орудием. Приступая к допросу, надо было осмотреть и зарядить револьвер и вообще уяснить себе, с кем ты имеешь дело. Что же, за такие ошибки только и платятся жизнью. Мы, например, профессионалы, такую роскошь допустить себе не можем. А попал начальник в эту ловушку потому... - он не докончил. - Ну, ну? - подстегнул его карлик. - Я слушаю! Он отлично знал психическую конституцию этого простого, энергичного, совершенно законченного беспринципного человека. Никаких рецептов спасения человечества он, Гарднер, не выдумывал. Самым коротким путем всегда считал прямой путь. А прямой путь был у него символом убийства. Он приходил, когда его звали, убивал, жег, смешивал с землей, а приказали бы ему - он и место это еще перепахал бы. Но производил все это с той потрясающей бесчувственностью, которая сделала его имя почти символическим. Он и был символом усмирителя. В нем отсутствовали не только жалость, страх за содеянное, чувство ответственности перед своей совестью, но даже элементарный здравый смысл, а его-то Курцер всегда чувствовал очень чутко и ясно. И в то же время карлик понимал, почему Гарднер считает для себя возможным презирать Курцера. Вот он уж не вылетел бы из окна собственного кабинета, он не валялся бы перед солдатами караульного батальона с размозженным черепом. Мертв-то не он. Карлик подошел и положил ему руку на плечо. - Ну, ну, господин Гарднер, говорите, голубчик, говорите! Вас мне особенно интересно послушать. Я знаю, у вас есть свое мнение. Гарднер глубоко вздохнул. - Да нет, - ответил он тускло, - что же я тут могу сказать? Во-первых, по моему мнению, следует всегда самому чистить и заряжать револьвер, а не доверять это каждому старому идиоту. Уж что-что, а свое оружие должен держать в порядке ты сам. Как-нибудь наступит такой час, когда только от этого и будет зависеть твоя жизнь. Это раз. Второе: наш высокий коллега слишком уж перемудрил, уж так он тонко хотел подойти к Войцику, что тот и оценить это не сумел. Уж слишком, видимо, не терпелось Курцеру утереть нос нам, практическим работникам, тем маленьким людям, которые, как псы, охраняют жизнь и благополучие как его, так и... Тут он что-то замешкался. "Так и твою", - прочел карлик неоконченную часть фразы. Он посмотрел на него. Гарднер сидел корректный, хорошо сложенный, в ладном штатском костюме. Карлик только сейчас и обратил внимание на то, что костюм этот был легко мысленного светло-сиреневого цвета, что, кроме того, сегодня на Гарднере были и хрустящая, ломкая кремовая сорочка и пышный, яркий галстук. Он скользнул взглядом по широким плечам его, задержался немного на кистях рук и даже не особенно как-то удивился, когда заметил, что пальцы у Гарднера длинные и тонкие, с овальными розовыми ногтями и серебристыми лунками у корней, что называется музыкальные пальцы. Неужели он еще играет? А ведь интересно было бы в свободное время поговорить с ним о музыке! "Бойся не любящей музыки твари", - сказал кто-то, Шекспир или Гейне. Эта-то тварь, кажется, музыку любит... И вдруг что-то большое и страшное, хотя и очень туманное, прошло перед карликом. Он смутно подумал, во-первых, о черных индийских кобрах, что вылезают на свист дудочки из плетеной корзины факира, затем, вглядываясь в свежее, розовое лицо Гарднера, вспомнил читанное где-то о том, как музыкальны большие ядовитые пауки. И акулы, кажется, тоже долго плывут за кораблем, если на нем играют на рояле. "Что ж, и этот, верно, тоже играет на рояле. А может быть, и на скрипке? Может быть, и на скрипке". Гарднер сказал: - Видите ли, я смотрю так. Вот передо мной такая крупная политическая фигура, как Войцик. Он попался глупо и случайно, как уличная торговка во время облавы. Что же, это иногда случается и у них. Человек этот очень много знает. Значит, надо приложить все усилия, чтобы расколоть его. - Как? - наклонился с кресла карлик. Он знал это слово из арго берлинских воров и бандитов, но сейчас оно прозвучало совершенно дико. - Что, вы говорите, надо сделать?.. Я не понял вас... повторите. - Расколоть, расколоть! - спокойно и не объясняя, как что-то известное, повторил Гарднер. - Я говорю, надо его расколоть. Вот Войцика берут и раскалывают. Над ним работают умелые руки, мои руки, - сказал он с благодушной и чуть конфузливой улыбкой, и карлик опять быстро взглянул на его длинные, овальные, сияющие ногти с серебристыми лунками. - Но ничего не выходит. Значит, что ж? - он пожал плечами. - Конец! О чем же еще тут говорить! Вывести его во двор, да и... - он махнул рукой. - И только? - наивно спросил карлик, поднимая брови. Ему вспомнилось, что они с Курцером еще недавно говорили об этом почти таким же языком. Гарднер пожал плечами и ничего не ответил. Несколько мгновений карлик, сохраняя ту же благодушную, но и презрительную улыбку, продолжал молча смотреть ему в лицо. "Лакированные ногти, - подумал он и вздохнул. - Что же делать? В конце концов, сейчас-то прав он". - Так вот, Гарднер, - сказал уродец, - этот разговор мы отложим. Но теперь у меня к вам просьба. Раз Курцера нет, в имение придется выехать вам. Это недалеко, километров сорок. - Он помолчал. - Я даю вам, конечно, кое-какие инструкции, но через два дня и я там буду. Вы сами понимаете, что надо что-то делать. Ведь самое главное - не оставлять дом пустым. О смерти Курцера говорить им пока не надо. - Он подошел к окну. - И погода хорошая, - сказал он умиленно. - Вон, слышите, птички поют. - Хорошо, - любезно и легко согласился Гарднер, но так, как будто бы он мог и отказаться. - Я и сам думал поехать туда. Курцер мне сказал, что там, по дороге, на него было покушение. Надо поехать и посмотреть, что и как. Я сказал, что деревню эту, пожалуй, придется ликвидировать в показательном порядке. И Курцер не возражал. Я уже заказал автомобиль. - Пойдемте ко мне, - сказал карлик и вздохнул. - Я вам покажу кое-какие докладные Курцера. И, кстати, я не понял: что вы там говорили насчет этого незаряженного револьвера? Кто виноват? - Я говорил только, что учту особо, - уклончиво ответил Гарднер. - Дело слишком мелкое, чтобы вы в него вмешивались, мой высокий коллега. "Ах, сволочь, сволочь! - подумал карлик. - Как он ловко показывает мне, что я уже работаю по его ведомству! Ну, подожди..." И тут он любезно кивнул головой и улыбнулся одной из самых своих благосклонных и очаровательных улыбок, совсем как для фотообъектива. Как только Гарднер приехал, он сразу же поставил себя на хозяйскую ногу. Он им покажет, как нужно работать. Подумать - возиться чуть не месяц и так ничего и не получить! Ланэ и Ганка были ему неинтересны, зато Бенцинг... Гарднер встретил его в саду, снял шляпу и раскланялся преувеличенно вежливо, потом прошел в комнату Курцера, в ту самую, что служила ему приемной, и вызвал Ланэ. Ланэ пришел и встал на пороге. - Слушайте, дорогой, - сказал Гарднер любезно, оглядывая его с ног до головы, - что, собственно говоря, у вас тут делается? Ничего не поймешь. Вот хочу пройти к профессору - засвидетельствовать свое почтение, спросить, не нужно ли чего. Ткнулся - дверь заперта. Стучу. Вдруг откуда-то снизу появляется мадам Мезонье с ужасным лицом и делает мне какие-то спиритические знаки - не то "иди сюда", не то "уходи". Пришлось бежать. В чем дело, наконец? Ланэ стоял перед ним помятый, осунувшийся, с нехорошим, землистым лицом. - Профессору очень плохо, - сказал он тихо и беспомощно улыбнулся. - Он не только вас не пускает, к семье он из кабинета не выходит уже третий день. - Ого! - словно похвалил кого-то Гарднер. - Стойкий старик? А? Ну а еду, что же, ему туда носят? - Туда и кушать носят, - оцепенело ответил Ланэ. - Только Курта да Марту он к себе и пускает. - Это какой Курт-то? - прищурился Гарднер. - Слуга господина Курцера, что ли? Ланэ поднял голову и удивленно взглянул на Гарднера. - Ну, - сказал он, - разве же... - и осекся. - Разве он пустит к себе Курцера? Ах, Ланэ, Ланэ, - засмеялся Гарднер, - да что вы стоите? Садитесь, голубчик! Я вам не профессор, передо мной тянуться не надо. Тут мы на равных правах, и даже так еще - я в гостях у вас. Так кто ж такой Курт? - Старый слуга семейства Курцеров, - сказал Ланэ. - С господином полковником он встречался еще в Чехии. Они там вместе в какой-то лаборатории работали. - Ага, так? - принял к сведению Гарднер. - Курите? - Курю! - уныло сознался Ланэ и совсем повесил голову. Гарднер протянул ему портсигар. - Незаменимо по действию на нервную систему, - сказал он машинально. - О, да у вас слезы на глазах! Не расстраивайтесь. Дело-то чепуховое. Подумаешь, профессор нервничает, капризничает, запирается. Конечно, с его характером и в его лета тяжело ломать себя, но... - он пощупал карман. - Вот спичек-то у меня, оказывается, и нет. Эх, господин Курцер, где-то теперь все ваши зажигалки? Вот сейчас попробуем-ка... Бенцинг, Бенцинг! Кажется, Бенцингом зовут? - Бенцинг! - заорал во все горло Ланэ и осекся. Бенцинг вышел из-за портьеры и остановился перед ними. Он был одет в строгий черный костюм. Гарднер целую минуту, улыбаясь, смотрел на него. - Господин Бенцинг, - сказал он даже заискивающе, - я здесь у вас гость и ничего еще не знаю. Вот курить хочу. Где хранится коллекция зажигалок вашего хозяина? Уж будьте любезны... Господин Бенцинг исчез за портьерой, пришел он через десяток секунд и молча выложил на стол коробку спичек. - Э, Бенцинг! - Гарднер взял спички в руки и засмеялся. - Вон какой вы, оказывается... дрессированный! Нехорошо так скупиться! - Я же знаю, у вашего патрона целая коллекция зажигалок, а он мне приносит какие-то паршивые бельгийские спички. - Господин Курцер не дает своих зажигалок никому. - Ага, - принял к сведению Гарднер. - Он держится того мнения, - продолжал Бенцинг, - что у кого нет порядочной зажигалки, тот обходится спичками, если их ему дают, и благодарит за них. - Бенцинг, слуге, у которого нет хозяина, - ответил с той же доброй, открытой улыбкой Гарднер, - не следует слишком храбриться. Господин Ланэ, извините, я хочу кое-что объяснить коллеге. Вы не оставите нас на секунду? Ланэ облегченно вздохнул, поклонился и вышел. Наступила тишина. Оставшиеся смотрели друг на друга. - Больше приказаний не будет? - официально спросил Бенцинг. - Будет, будет, Бенцинг, - добродушно сказал Гарднер.