зощипательной беседы я почерпнул три бесповоротных факта. Первое. Я четко знаю виновника вашего так называемого горя. Второе. Здесь чувствуется неплохая комбинация. И третье... Вы живете один? -- Один... Уже восемь лет. Муся, моя супруга, чтоб она гикнулась, ушла от меня в двадцать третьем... -- Это хорошо. Я буду жить у вас. -- Пожалуйста, живите себе на здоровье, -- умоляюще произнес Суржанский. -- Только найдите мне партбилет. Заклинаю вас, товарищ Бендер. -- Конечно найду, -- уверенно пообещал Остап. -- Ваша книжица теперь для меня стала путеводной звездой. Как говорил друг моего детства Мишель Буане, начало комбинации есть. Карты розданы. Игроки расселись. Командовать игрой буду я. Звучит талантливая фантазия для фортепиано c оркестром. Аплодисментов не жалеть! Ничего, взойдет солнце и перед нашими воротами! Ну же, шире шаг! Ведите меня в свой замок, благородный барон в изгнании! Глава VII СОННЫЙ ДОМИК ПАРТИЙЦА СУРЖАНСКОГО Некоторое время спустя две фигуры появились в Студенческом переулке. Исполкомовский барон в изгнании и его молодой спаситель подходили, обнявшись, к сонному домику, построенному из горизонтально уложенных бревен в духе классической колхозной архитектуры: двускатная крыша, покосившийся фундамент и расхлябанные наружные ставни. На глазах Ираклия Давыдовича показались первые за несколько последних дней лишений счастливые слезы. -- Я знаю, как этот тип стал владельцем "Карт-бланша", -- прошепелявил он, учтиво открывая дверь. -- Меня это не интересует, -- сухо промолвил Остап, -- пока не интересует, так будет точнее. Расскажите о состоянии его сегодняшних дел. В частности, о его связях c исполкомом, местными деловыми кругами и банком. -- Деловыми кругами? Вы смеетесь! Дела теперь всюду в упадке. От старого уже почти ничего не осталось. Ключников -- это и есть "деловые круги" нашего города. Его терпят только потому, что он напрямую связан c товарищем Канареечкиным. -- Это кто? -- Председатель исполкома... -- И что же? -- Скоро и "Карт-бланш" сожрут. Читали последние постановления? Хотя... что я говорю? Вы же... В домике Суржанского оказалось три комнаты. Вся обстановка в доме свидетельствовала о том, что его хозяин был холостяком. На выбеленных известкой стенах висели многочисленные портреты партийных и государственных деятелей. Дощатый пол был окрашен в светло-коричневый цвет. Пол был грязный. В первой комнате возле окна стояли кровать и письменный стол. Вторая комната, которая, судя по всему, функционировала как спальня или как еще черт знает что, была меблирована железной кроватью. Постель имела беспорядочный вид. Дверь в третью комнату оказалась закрытой. -- А вы, соломенный вдовец, неплохо устроились. Остап радовался в душе, что ему повезло в этом богом забытом Немешаевске. -- А что в той комнате? -- Это комната моей бывшей супруги, -- поспешно ответил Суржанский. -- Вам, правда, у меня нравится? -- Да. Типичное жилье советских партийцев, не обремененных семейными узами. Для полного комфорта не хватает настенных часов c кукишем. -- А почему вас заинтересовал "Карт-бланш" и Ключников, чтоб его мухи поели? -- Ираклий Давыдович, пока вопросы задавать буду я! А вы будете отвечать. Так как именно мне вы обязаны своим будущим спасением, -- нервно ответил Остап. -- И вообще, долго я тут c вами пестоваться не намерен. Будете плохо себя вести, -- Бендер улыбнулся, -- превращу ваш дом в виварий, а подопытным кроликом назначу вас. Тут Ираклий Давыдович сжался в комок, вытаращил глаза, начал ими дергать, после чего поводил взглядом сначала по комнате, затем по Остапу, и, наконец, понял, что его спаситель просто пошутил. Изобразив на своем круглом лице светлую улыбку, партиец нежно проворковал: -- Да-да-да. Я просто так спрашиваю... чтоб разговор поддержать. Вы не поймите меня правильно. -- Просто так только кошки плодятся, -- c некоторой насмешливой ноткой в голосе заметил Остап. -- Какие лично у вас имеются связи в исполкоме? -- У меня? Лично? -- Кто у вас в исполкоме заведует регистрацией предприятий? Как получить разрешение на изготовление печати? -- По поводу регистрации -- это к Ключникову, -- зашептал Суржанский. -- Он там весь орготдел скупил. А печать можно изготовить в мастерской на улице Хлюпкина-Спаскина. Напротив типографии. -- Типографии? В этом убогом городе есть типография? -- c оскорбительной вежливостью поинтересовался Остап. -- А вы как думали? Недавно выстроили. Директором там у нас значится э... Леонид Маркович Курочкин. Прямо скажу, взяточник до мозга костей. -- Это хорошо, что взяточник. Остап потер руки и несколько минут сидел в задумчивости. -- Итак, Ираклий Давыдович, пишите отношение из исполкома в типографию. Не мне вас учить: "Дано сие тому-сему (такому-сякому) в том, что ему разрешается то да се, что подписью и приложением штемпеля удостоверяется". Ясно? -- Сейчас напишу. Я, товарищ Бендер, для вас все сделаю. Только умоляю -- найдите мне билет партийный. -- Вы что, не понимаете? Я только этим и занимаюсь. После этих слов партиец Суржанский окончательно растворился в высоком интеллекте великого комбинатора. Поэтому, малую толику погодя, он воскликнул бархатным контральто: -- Большое человеческое спасибо, товарищ Бендер! Глава VIII ОФИЦИАЛЬНЫЙ ВРАЖЕСКИЙ ВИЗИТ На следующее утро спаситель взял у барона в изгнании "напрокат" его выходной костюм. Стоя перед большим зеркалом, атлетически сложенный Остап c удовольствием разглядывал гражданина c джентльменской прической и коротенькими фартовыми усиками. Позавтракав на скорую руку, джентльмен отправился на улицу Хлюпкина-Спаскина. Мастерская штемпелей и печатей, как сиамский близнец, прилипла к одноэтажному обувному магазину, фасад которого был украшен надписью: МЫ ОБУЕМ ВСЮ ЕВРОПУ! Остап порадовался за Европу, но отвернулся от сиамских близнецов. Он обратился к "Заре социалистической печати". Солнце било в чистые типографские стекла, и они горели золотом, отражаясь в зрачках великого комбинатора. Ему показалось, что там, в этом золоте, возник на мгновение лик Фортуны. Так стряслось, что бетонный куб немешаевской типографии "Заря социалистической печати" был построен как раз накануне тринадцатой Октябрьской годовщины. Здание было до того чистым и светлым, что в нем вполне можно было проводить конгрессы Коминтерна. Внутри типографского куба, кроме производственных помещений, бухгалтерии и отдела кадров, располагался просторный кабинет директора Леонида Марковича Курочкина. В кабинете пахло циркулярами, отношениями, требованиями и прочей бумажной продукцией, которой был завален длинный, покрытый малиновым сукном, рабочий стол товарища Курочкина. Возле стола стояла плетеная мусорная корзинка, над которой висел портрет местного руководителя -- товарища Канареечкина. От одного портрета к другому тянулся плакат c ни к чему не обязывающей надписью: "Привет шефам!" Время от времени в кабинете звонил телефон. Трубку Леонид Маркович снимать не любил. Иногда раскрывалась дверь, накрашенная до одури секретарша Леночка подходила к столу, открывала папку и выкладывала на стол директора несколько листков бумаги. Леонид Маркович расписывался и взмахом руки отпускал секретаршу, даже не взглянув ни на бумаги, ни на смазливую мордашку. Леночка кокетливо фыркала, но покорно уходила. Несмотря на свою закатную молодость, Леонид Маркович был человеком демократического склада и достаточно отпетым взяточником. Голова у него была круглая, костюм -- черный, жилет -- серый, короткие каштановые волосы блестели, точно шерсть у морского котика. До революции Леонид Маркович был генеральским денщиком. Но Октябрь его раскрепостил, и он начал продвигаться по службе так стремительно и c таким рвением, что, в конце концов, товарищ Канареечкин оценил по достоинству заслуги Курочкина перед городом и сделал из бывшей генеральской задницы первое лицо немешаевской "Зари социалистической печати". "Я страшно люблю деньги, -- говорил товарищ Курочкин своей жене Надежде Пантелеевне. -- Я не могу без них никак. Нет, Надечка, я не взяточник, я хороший! Верь мне, душечка, я хороший!" Душечка не верила и кормила Ленечку из ряда вон плохо. В тот самый момент рабочего дня, когда Леонид Маркович, дохнув на кругленькую печатку, c удовольствием поставил оттиск на финансовом отчете за первый квартал, в приемной директора типографии появилась корпусная фигура великого комбинатора. Остап быстро прошел мимо стола, за которым пудрила свой носик секретарша Леночка и на миг остановился у дерматиновой двери c табличкой "Без доклада не входить". Леночка спрятала черепаховую пудреницу, окинула пришельца эротическим взглядом и поняла, что это свеженький, как со льдины, заказчик. Остап ей подмигнул и живо открыл дверь. -- Здравствуйте, товарищ Курочкин, -- напористым, не допускающим возражений голосом сказал он, войдя в кабинет. -- Добрый день, -- произнес Леонид Маркович несколько озадаченно. -- Вам что, товарищ? Вы от какой организации? -- Вы сами прекрасно знаете, от какой, -- Бендер значительно посмотрел на директора и, бесцеремонно сев в стоявшее у окна кресло, добавил: -- Семен Никитич Люксембурцев. Республиканское ГПУ. При этом правая рука "Семена Никитича" извлекла из нагрудного кармана красное удостоверение и снова отправила его в карман. Леонид Маркович встал, раболепно поклонился, поправил галстук и сейчас же снова опустился на прежнее место, почувствовав себя генеральским денщиком. Наступила продолжительная пауза, в течение которой, в душе денщика раздавался тихий стон гибнущего индивидуума. -- Здравствуйте, товарищ Люксембурцев. -- Леонид Маркович начал внимательно и в то же время осторожно рассматривать посетителя. -- Необходимо срочно выполнить секретный заказ. Это в порядке эксперимента. По линии Совнаркома. Вот эскиз и письмо. Необычный заказчик, наклонясь вперед, протянул два листка бумаги, на одном из которых было написано: Секретно Срочно Директору Немешаевской типографии "Заря социалистической печати" тов. Курочкину Л.М. Приказываю отпечатать тиражом в 10000 (Десять тысяч) экз., по прилагаемому эскизу, и выдать готовую печатную продукцию тов. Люксембурцеву C.Н. Начальник ГПУ PСФСP Подохлестов Н.О. Эскиз представлял собой неплохой рисунок, выполненный акварелью и походивший на этикетку от плоской бутылки "Зубровки". В верхней части рисунка был намалеван желтый затушеванный диск финского солнца c несколькими полосочками и тенями по кругу. По центру было красиво написано: "Черноморский херес", ниже: "крепкое", и еще ниже: "Изготовлено в Испании. Исключительно тонкий букет. Альдегиды и эфиры -- по нулям. Продлевает жизнь. Похмелья не вызывает. Аромат меда и цветов ромашки. Содержание спирта 20%". Прочитав письмо, директор типографии вытаращил, насколько это возможно глаза, округлил руки, словно в них был поднос c фужерами, чуть покосился на финское солнце и, захлебываясь от радости, что ему ничего не будет, почти закричал: -- Так, что ж вы, товарищ, сразу не доложили!.. Конечно! -- Мне нужен тираж максимум через три часа, -- произнес Остап довольно неприятным голосом и посмотрел на часы. -- Сейчас одиннадцать, значит к обеду все должно быть готово. -- К обеду -- так к обеду, -- проделикатничал Леонид Маркович и между тем подумал: "Этот свое возьмет без всяких подачек. Да, плохой день". Он кивнул головой, витиеватым росчерком наложил резолюцию: "В производство!", вызвал секретаршу и, передавая ей бумаги, подчеркнул: "Это срочно!" -- Пожалуйста, товарищ Люксембурцев. Сейчас же займутся вашим заказом. Можете не сомневаться, Семен Никитич, сделаем! Великий комбинатор поднялся во весь рост и быстро направился к выходу. Но, собравшись было открыть дверь, он вдруг обернулся и сказал c чарующей, хотя и грубой улыбкой: -- Ах да, совсем забыл, Леонид Маркович... Тут мое начальство попросило выяснить, так сказать, вскрыть истину, или точнее, вылупить на свет правду... Остап занял позицию у окна и продолжил: -- В наше управление, видимо, от ваших заказчиков, поступила странная, но ужасно интересная жалоба. Леонид Маркович вздрогнул и ясно почувствовал приближение внутреннего насморка. Посетитель по-канцелярски спокойно вынул из кармана брюк желтый листок бумаги и, развернув его, прочитал: -- "Немешаевская мясная артель "Моршанские шницеля" сообщает..." Жалоба на вас, товарищ Курочкин... да, на вас. Ну что, голуба, делать-то будем? Голуба от страха потеряла дар речи. Юношеские румянцы быстро сошли, лоб покрылся блестящим потом, а остальная часть лица -- траурными морщинами. -- Дело ясное, -- жестко сказал Бендер. -- По глазам вижу, что вы взяточник c большим стажем. На взяточника прямо жалко было смотреть. Дремлющая совесть начала покусывать все его существо. -- Я... -- Нехорошо, Леонид Маркович, нехорошо. Вам, значит, доверили такой пост, а вы, пользуясь служебным положением облимониваете государство. Втираете заказчикам очки. Таскаете республику за нос. Третируете Советскую власть. -- Но, товарищ, ведь я же... -- Вы кого хотите оставить c носом? Советскую власть? -- Нет, я не хочу ее оставлять c носом! -- Вы кого хотите оставить в дураках? Партию? -- Клянусь! нет! нет! нет! я не хочу оставлять партию в дураках! -- Мне придется сообщить товарищу Свистопляскину. Остап заложил руки за спину и прошелся по кабинету. -- Нехорошо, нехорошо, -- сказал он, остановившись. -- Очень нехорошо. Даже и не знаю, что теперь нам c вами делать... Ведь что получается? Уголовный кодекс. Глава третья. Должностные преступления... Леонид Маркович знал, что делать. Он почти бегом приблизился к несгораемому шкафу, открыл дверцу, достал новенькую, перевязанную шпагатом, пачку. Деньги посетителю были протянуты обеими дрожащими руками так торжественно, словно происходила церемония вручения маршальского жезла. -- Вот, возьмите. Остап схватил взяточника выше локтя, посмотрел ему в глаза отеческим взглядом, спрятал пачку в карман и сказал просто, без обиняков: -- Да вы что? По сто четырнадцатой загреметь хотите? Если вы так будете работать, то ваш лозунг на стенке не далее как через пару месяцев будет заменен другим: "Железной рукой погоним человечество к счастью!" Стыдно, Леонид Маркович, очень стыдно. Ладно, пока прощаем. Великий комбинатор грустно пожал взяточнику руку и деловой походкой направился к выходу. Заглушив хлопнувшей дверью бой кабинетных часов, он подарил секретарше Леночке громкий воздушный поцелуй. Леночка вздрогнула, поправила прическу и очаровательно улыбнулась. Но улыбка на фоне большой, как артиллерийская мишень, стенной газеты, стала усиленно агитационной. Это обстоятельство отпугнуло Остапа и он вымолвил так: -- Мадемуазель, вы обворожительны. Слово "мадемуазель" он произнес кротко, "вы" сонно, а "обворожительны" у него вообще завязло в горле. Тактично добавив: "Девушка, от вас исходит такое амбре, что я просто захлебываюсь от восторга!", Остап отчалил со своими комплиментами из приемной. Через десять минут он был в печатном цехе, где лично руководил процессом по выпуску этикеток "Черноморского хереса". После обеда фургончик c односкатными задними колесами остановился в Студенческом переулке и свеженькие типографские пачки были выгружены во двор сонного домика c покосившимся фундаментом. Вечером товарищ Суржанский весело рассказывал своему благодетелю, как выполнил его задание. Задание Бендера, согласно задуманной комбинации, заключалось в том, чтобы в качестве ответработника исполкома поговорить c сотрудником "Немешаевской правды" Фицнером, известным своими критическими статьями. Глава IX ЧЕТА КЛЮЧНИКОВЫХ Утром двадцать второго марта на Немешаевск навалился собачий холод. Замешканная где-то в Африке весна издевалась над городом. Чудаковатые градусники, устроенные по системе Цельсия, показывали минус двадцать. Мороз был такой лютобессердечный, что творческая ячейка "Светлые стороны в интеллигентской прослойке" отменила предстоящую лекцию на тему "Свиносовхозы в борьбе за коллективизацию и культурную революцию". В этот день, впоследствии вошедший в историю Немешаевска, как день Собачьего холода, в немешаевской газете "Немешаевская правда" началась ожесточенная, инспирированная райкомом ВКП(б) антиалкогольная кампания. Со статьей под заголовком "До каких пор нас будут спаивать растленные нэпманы?" выступил журналист Василий Фицнер, который, в частности, писал: "Никто не спорит о том, что алкогольные напитки и пиво употреблять нельзя. Речь, товарищи, идет о спаивании растленными нэпманами трудового населения нашего города. Ничего себе, в центре города без зазрения совести продается пиво и водка. Ни на грамм нам это не надо! У этого шинка я даже видел членов кружка "Театральных критиков". Это до чего же мы, товарищи, дожили на четырнадцатый год Советской власти?! За что мы проливали свою кровь?! При таком самотеке мы социализма не построим. Можно c уверенностью ожидать, что к концу пятилетки сопьются все творческие ячейки нашего города. Это как же понимать: в наше прекрасное и героическое время, когда паролем и лозунгом эпохи становятся слова партийного гимна "Отречемся от старого мира!", нас клеймят буржуазным лозунгом "Пиво-водка"? Это непорядок. Но можете не сомневаться, "господа" разгильдяи, пресса пролетарским словом вскроет это вредительское головотяпство. Меткие слова найдутся и виновные тоже. Я предлагаю конкретно: учинить варфоломеевскую ночь c факелами, директивами и оргвыводами над опустившимися нэпманами, организовав в нашем городе товарищество трезвости "Даешь деалкоголизацию трудящихся!" В городе орудует банда корчмарей-вредителей. Кто за этим всем стоит? Вот вопрос дня. Но кто же, товарищи, смазывает этот вопрос? Непонятно." В номере была также помещена огромная, мастерски нарисованная карикатура: человек c большой головой, лошадиным туловищем, и c подписью, шедшей изо рта: "Иго-го!", причем лицо этого кобылочеловека очень походило на слащавую физиономию нэпмана Ключникова. Не без эзоповской колкости в адрес Петра Тимофеевича, ниже лошадиного туловища была опубликована непростая агитационная задачка: "Рабочий человек Советской России состоит из ста триллионов клеток. Африканский слон, угнетаемый империалистами и антантскими прихвостнями, имеет в своем теле шесть c половиной квадриллионов клеток. Сколько нужно выпить нэпмановского пива и шинковской водки, чтобы жители Немешаевска опустились до живодерства Антанты?". Пока подписчики "Немешаевской правды", хохоча, читали фицнеровские строки, в квартире Ключниковых произошли события, вследствие которых глава дома пребывал в миноре. В семье Ключниковых было только два человека -- трогательный добряк Ключников и его дражайшая половина, бывшая пепиньерка, а ныне -- Александра Станиславовна. Семейные ссоры между Петром Тимофеевичем и Александрой Станиславовной были обычным явлением: трогательный добряк был страстным табакокуром, поглощающим в день по две пачки папирос "Норд", в то время, как запах этого самого "Норда" бывшая пепиньерка не переносила до такой степени, что, когда чаша терпения разбивалась вдребезги, Александра Станиславовна запиралась на кухне и начинала есть, есть и еще раз есть. Чем больше папирос выкуривал Петр Тимофеевич, тем больше съедала провизии Александра Станиславовна. Просмотрев "Немправду" -- со статьей и карикатурой -- владелец шинка "Пиво-водка" впал в полное отчаянье. Именно в такие минуты он отдавал свои легкие во власть никотина и дымил папиросой до помутнения в мозгах. -- Выдвиженец чертов, развел тут цитатничество! Товарищество трезвозсти! То же мне писатель-маратель, репортеришко c поганым именем! -- c ненавистью бормотал Петр Тимофеевич и машинально курил папиросу за папиросой. Несмотря на то что в горле першило от табака, ужасно хотелось есть. Поголодав минут пятнадцать, Петр Тимофеевич застонал, перевернулся на другой бок, затем резко встал c дивана, стряхнул пепел c пижамных брюк и медленным шагом направился в кухню. Кухня Ключниковых была розовой и светлой. На окнах красовались великолепные батистовые шторы. Шумно кипящий желтоватый чайник стоял на невысоком керосиновом примусе и, жалуясь на свою судьбу, просил, умолял и даже требовал, чтобы его немедленно сняли c огня. Кухонные мухи, чрезвычайно похожие на отредактированных слонов, церемонились и не ставили свои лапочки на нежный, свежеиспеченный хлеб. Мелкие коричневые муравьи по полу не ползали, как это бывает в жактовских кухнях, ибо пол был чист и свеж, как арктическое утро. Александра Станиславовна, толстушечка c сорокалетним жизненным опытом и упитанным байковым лицом, сидела за похожим на перевернутое каноэ столом и страстно вкладывала в свой ротик хрустящие дольки картофеля, полегонечку запивая все это дело портвейном номер семнадцать. Толстушка была так увлечена противоникотиновой трапезой, что даже не заметила голодного Питера, который уже около пяти минут слонялся по кухне в поисках чего-нибудь мясного. -- Я так и знал, -- зажужжал Петр Тимофеевич. -- Ты опять, вражина, все съела. Нет даже мяса! Мне теперь что же -- идти обедать в общепит со знатными людьми колхозов? Это ж нахальство девятьсот девяносто девятой пробы! Толстушка вздрогнула, приподнялась и обратила свою милую физиономию в сторону мужа. -- Пшел вон! Не будешь коптить квартиру! Накурился, хоть противогаз вешай! -- крикнула Александра Станиславовна так громко, что всполошенные мухи принялись кружить по кухне. -- Я тебе сейчас такого мяса задам! Обжора! Александра Станиславовна села за стол и, как ни в чем не бывало, засунула в свой рот основательный шматок ветчины. -- Ах, как надоела мне эта картошка! -- издевательским голосом сказала она. -- Хочется белужины, тянет к сардинкам, к семге, к консоме! И бывшая пепиньерка захватила c тарелки щепоть нарезанного лука и принялась хрустко его жевать. Внутри ее вспыльчивой натуры все кипело и бурлило, словно готовилась египетская казнь. Петр Тимофеевич хмыкнул, посмотрел на жену хлебосольным взглядом, глаза его сверкнули голодной истерической жадностью, губы увлажнились слюной, желудок сжался. -- Хорошая жена трудится на тебя, -- смущенно заметил он, -- как слуга, дает советы, как советник, прекрасна, как богиня красоты, спокойна, вынослива, как земля, ко-о-ор-ми-ит тебя, как мать, и услаждает тебя, как гетера. -- Кто? -- Я говорю, гетера. Хорошая жена -- это шесть лиц в одном. Это еще индийские йоги говорили. В конце концов горе-муж не выдержал и в прокуренном кабинете протянул свои кусачие руки к комоду, где в ряд, как солдатская шеренга, вытянулись стеклянные банки c говяжьей тушенкой. Взяв одну из банок, обжора по-волчьи открыл ее, соскреб жир животного, судя по маркировке, зверски убитого год назад и, страстно обоняя запах говядины, переместил холодное мясо в пустой голодающий желудок. Но хотелось чего-то еще. Он лег на большой велюровый диван, задрапировался в плед, но вдруг вскочил и взял в руки "Немешаевскую правду". Взгляд упал на гнусную антиалкогольную статейку, и Петр Тимофеевич закурил очередную папиросу. -- Я что же теперь, -- нахмурился он, -- матрацным промыслом должен заниматься или податься туда, куда даже воронье костей не заносит? По всей видимости, воронье не заносило костей в общепит и в производственные артели. Петр Тимофеевич мгновенно представил цех по производству матрацев и замусоренную столовую Дворца Труда c большой дежурной яичницей из десяти яиц c колбасой. Командиром матрацного производства Петр Тимофеевич быть не хотел. Яичницу же требовал желудок. Хотелось также индюшатины, гусятины, курятины, телятины, кулебяк, фаршированных яиц и ароматного шартреза. Но шартрез был давно выпит, а все остальное слопано Алесандрой Станиславовной. В тот мертвый час, когда Петр Тимофеевич выкурил последнюю папиросу второй пачки и, укрывшись кисеей, закрыл глаза, в квартире Ключниковых раздался звонок в дверь. -- Кого это еще там черт несет?! -- c набитым ртом промычала Александра Станиславовна. Подойдя к двери, она мелодично лязгнула ключом в замочной скважине, дверь задрожала и отворилась на ширину, дозволенную натянутой цепочкой. Не переставая двигать челюстями, Александра Станиславовна посмотрела в образовавшийся проем. На лестничной площадке топтался Ираклий Давыдович Суржанский. Глаза у него были закатаны вверх, а руки по-архирейски скрещены. -- Явление Христа народу в лаптях! Акт второй, -- жирно хихикая, произнесла Александра Станиславовна и, сняв дверную цепочку, впустила гостя. -- Питер, -- мурлыкнула она, закрывая дверь, -- к тебе пришли. Ираклий Давыдович вошел в прихожую, вытер ноги о полугрязное веретье, снял пальто и бережно повесил его на вешалку. -- Я только что c заседания райплана, -- соврал он. -- А к вам буквально на минутку. Простите, если помешал. -- Петр Тимофеевич у себя в кабинете, -- сообщила Александра Станиславовна. -- Питер, оглох что ли?! Из кабинета Питера никто не отвечал. Ираклий Давыдович медленно прошел через гостиную и, войдя в кабинет, вдоволь насладился табачным смогом. В комнате остался только азот, кислород был сожран никотином и, так как форточка была наглухо закрыта, дышать было нечем. Петр Тимофеевич лежал, распластавшись, на диване. В зубах у него дымылась папироса. Увидев Суржанского, Петр Тимофевич затушил окурок и, легко дрогнув губами, не без иронии пробубнил: -- А, это опять вы? -- Я на минутку, -- сказал Суржанский ни громким, ни тихим голосом, тем самым голосом, которым обычно говорят рядовые партийцы в присутствии вышестоящего начальства. -- На самую малость. -- На минуту, на минутку. Вас только здесь не хватало. Петр Тимофеевич лениво встал, c язвительной усмешкой пожал гостю руку и пригласил сесть. Ираклий Давыдович робко уселся на краешек кресла и, изобразив на своем круглом лице миловидную улыбку, на секунду замер так, как будто на его голову вот-вот должен свалиться кирпич. -- Я вас слушаю, товарищ Суржанский, -- самодовольно выговорил Ключников. -- Опять вас нелегкая к нам занесла? -- Понимаете, -- кисло проговорил Суржанский. -- Нет, не это... Хотелось бы... это... как сказать-то... забыть наши распри. Петр Тимофеевич вытаращил от удивления глаза и раскрыл рот, как бы желая проглотить жирного отредактированного слона. -- Вы меня давно знаете, Петр Тимофеевич, -- продолжал Суржанский, щелкая зубами, -- как-то не хотелось бы ссориться из-за чепухи. Ведь так? Так. -- Хм! А я же вам еще тогда упомянул, что деньги ваши в целости, -- немного погодя, произнес Ключников. -- Вложены они, куда надо. А вы тюльку гнали неизвестно зачем. На кой черт попусту свое сердце в кровь макать? -- Да-да. Так вот. Я хотел бы предложить вам новое дельце... -- Интересно будет полюбопытствовать. -- Тут ко мне приехал дальний родственник из Черноморска. Он проездом. Сами понимаете, время сейчас сложное. Крутимся, что там говорить, как можем. -- Ну, ну, ну. Не тяните. -- Так вот. Хороший человек... Он мне рассказал... А я к вам. Думаю, как бы ни было, а надо помочь Петру Тимофеевичу. Ведь вино-то сейчас у вас плохо берут. Так? Так. Все больше водку, а вино же куда девать. -- Ну, что вы тянете собаку за хвост? Ираклий Давыдович вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую стопочку цветных этикеток "Черноморского хереса" и одну из них протянул Ключникову. Петр Тимофеевич внимательно прочитал надпись на ярлыке, впился взором в намалеванный диск финского солнца, потер бумагу меж пальцами, понюхал. -- Интересно, -- пролепетал он, закончив свое исследование, -- очень интересно, но пока не понятно... -- Этот "Черноморский херес" -- очень популярное вино. Мой родственник направлен в командировку для обмена опытом. И вот этикетки у него c собой, чтоб тамошним товарищам, значит, показать. -- Ну так и что же? -- А почему бы, Петр Тимофеевич, на ваши бутылки не наклеивать эти этикеточки? -- Ах, наклеивать! Очень даже интересно!.. -- Он бы уступил вам по гривеннику за штучку. Вот вам пока десяток, так сказать, для пробы. -- Хорошо придумано. А сколько всего у вас таких?.. -- Этикеточек? Немного. Десять тысяч. -- Очень интересно. Секунду-другую нэпман колебался, затем махнул рукой, достал из ящика стола желтый бумажный рубль и протянул его Суржанскому. -- Жду вас денька через три. Посмотрим, как пойдут мои пошатнувшиеся делишечки c вашими этикеточками. Бог даст, все куплю. Я уж в долгу, сами знаете, не останусь. "Да уж, знаю. Не останешься", -- подумал Ираклий Давыдович, а вслух согласился: -- Хорошо, хорошо. Вы уж не серчайте на меня, Петр Тимофеевич. Мы ж c вами друзья старые. Одного горя нахлебались-то сколько! Ведь так? Так. -- Да что вы, Ираклий Давыдович, я уже и позабыл-то все. У меня и без... Читали? Нет? Читали. То-то. Этот подлец Фицнер кого угодно c ног до головы обпишет. После такой препакостной гадости немешаевца и калачом не заманишь в мой ларек. Сволочь! Паству от меня отваживает! А мне что прикажете? В калошу садиться и плыть против течения? Может, ваши картинки и сделают доброе дело. А пока ни тпру ни ну. Вот так. -- Так я затем и пришел. Помочь другу -- вещь святая. Я хоть и не семи пядей во лбу, но все понимаю, а газетную утку этого Фицнера мы в исполкоме проработаем. Это я вам обещаю. Мне б только... Так что все обиды прочь. Мир? Ведь так? Так. -- Мир, мир. И друзья крепко пожали друг другу руки. Секунда в секунду в пятнадцать c четвертью Ираклий Давыдович был у себя дома и подробно докладывал Остапу о произошедшем в квартире Ключниковых разговоре. А через день, прогуливаясь по городу, великий комбинатор зашел в распределитель немешаевского Нарпищетреста и купил бутылку "Черноморского хереса". Херес оказался обыкновенным грошовым портвейном, гадкий вкус которого ни в какой мере не соответствовал рекламному тексту под финским солнцем. Еще через день Ираклий Давыдович уже продал нэпману Ключникову триста наклеек, а через десять дней Петр Тимофеевич скупил все. Поначалу торговля "Черноморским хересом" приносила неплохие барыши. Алкашей-выпивох и граждан-любителей пьянства очень притягивал отличительный признак хереса от других алкогольных напитков, а именно то, что синдрома похмелья черноморско-испанский херес не вызывает. Когда же питейцы, отводя душу, глушили новоявленный напиток стаканами, к утру вместо ясности сознания они испытывали дурноту и муть, тяжесть в голове и во всем теле. В конце концов Петр Тимофеевич остался в дураках: на складе "Карт-бланша" лежали новенькие пачки c девятью тысячами этикеток, а в кармане у Остапа -- тысяча советских рублей. Но для великого комбинатора эта мелкая афера была лишь началом большой комбинации... Глава X НОЧЬ БЫЛА ПРОМОЗГЛАЯ... Ночь была промозглая. На немешаевских улочках выли собаки и свистели сквозняки. Почерневшее небо похоронило во мраке всякую привлекательность. Сон подкрадывался к жителям города. Кутаясь в пальто, великий комбинатор быстро шел по проспекту Диктатуры пролетариата. Хулиганствующий холодный ветер мял ему лицо, проникал сквозь одежду и пинал в спину. В эту насморочную ночь должна была решиться судьба задуманного предприятия. Вихри дерзких идей веяли под Остапом Бендером. "Или я завязну в трясине жактовского служащего, или этот "карт-бланш" станет моим компаньоном, -- думал он. -- Других шансов на успех у меня пока нет". Ключниковы жили в кирпичном доме на улице Парижской коммуны. Остап свернул в переулок, прошел мимо городской бани, миновал рыночную площадь и вскоре уперся в двухэтажный дом No 23-бис. Поднявшись на второй этаж, он дернул за держку звонка. -- Кто? -- осведомился за дверью сонный женский голос. -- Гражданин Ключников здесь проживает? -- спросил Остап строго. Александра Станиславовна пристально поглядела в полвершковый в диаметре глазок. Вид c иголочки одетого молодого человека и удостоверение заставили ее вздрогнуть и слепо открыть дверь. Великий комбинатор долго не церемонился. Бросил пальто в передней, огляделся и прошел в гостиную. На диване лежал околпаченный Ключников. Лоб был прикрыт мокрым полотенцем. Лицо блестело от пота. -- Гражданин Ключников? -- спросил Остап беспощадным до издевательства голосом. -- Да, я... -- ответил Петр Тимофеевич, приподнимаясь c дивана и тупо глядя на гостя. -- Петр Тимофеевич? -- Я... -- Вы-то мне и нужны, -- сухо сказал Остап, без церемоний усаживаясь в кресло. -- Товарищ из "огепеу", -- еще в прихожей сообразила и теперь поведала мужу Александра Станиславовна. Мокрое полотенце упало на пол, Александра Станиславовна торопливо к нему подскочила, подняла и осторожно покосилась на непрошенного гостя. -- Чем обязан? -- обеспокоенно спросил Петр Тимофеевич. -- Фамилия Суржанский вам о чем-нибудь говорит? Ключников хотел спросить: "Это что, допрос?", но удержал эти слова, а c его губ сорвалось жалкое и тихое: -- Как вам сказать... -- Это пока не допрос! -- будто услышав непроизнесенное, успокоил Остап. -- Я вам просто задаю вопросы, а вы обязаны на них отвечать. -- А-а, понимаю... да, я знаю Ираклия Давыдовича, -- проговорил Ключников, взглядом призывая на помощь Александру Станиславовну. Бывшая пепиньерка молчала. -- Когда вы его видели в последний раз? -- Недели две тому назад, но точно не помню. -- Петр Тимофеевич поджал под диван ноги, поджилки затряслись, на лице появился отпечаток страха. -- А в чем, собственно говоря, дело? -- У нас есть сведения, что он в вашем доме совершил кражу. -- Ираклий? -- Петр Тимофеевич вскинул брови и конфузливо кашлянул. Остап закурил папиросу и, перекатывая ее из одного угла рта в другой, полувопросительно выговорил: -- У вас все ценности на месте? -- Не может быть. Остап немного помедлил, затем стряхнул пепел папироски на ковер, улыбнулся и сказал c ледяным спокойствием: -- Органы никогда не ошибаются, товарищ Ключников. Если я говорю, что кража была, значит она была. Где вы храните деньги, драгоценности? Ошарашенный Ключников лихо помчался в свой кабинет. Остап безразличным манером переступил через порог, миролюбиво остановился и, порская глазами, принялся наблюдать за действиями нэпмана. Петр Тимофеевич отодвинул невысокий деревянный шкаф. В стену был вмурован тайник. Ключников открыл стальную дверцу. -- Все на месте... -- протянул Петр Тимофеевич, оборачиваясь. -- Неужели на месте? После внушительной паузы, Петр Тимофеевич поднял на Остапа глаза и тут же осекся. Ему стало ясно, что он попался на удочку. А на лице Остапа засияла улыбка победителя, и Ключникову даже показалось, что этот самый победитель сейчас крикнет: "Собирайтесь, гражданин!", но Бендер лишь посмотрел на нэпмана c некоторй жалостью, после чего смахнул со своего пиджака пылинку и, стараясь придать своему голосу наиболее вразумительное звучание, проговорил так: -- Да, денег столько, что дорогу до Москвы устлать можно, а до второй столицы -- вообще не перевешаешь! Вот, значит, где вы прячете свои сокровища, граф Ключников, он же рыцарь печального образа, он же подпольный миллионер номер два. "Граф" без сил опустился на пол. Его румяное личико стало нервно-злым, тонкие морщины выделились, глаза стремились спрятаться, убежать, навсегда исчезнуть c физиономии. Бледная Александра Станиславовна стояла в дверях. -- Горе пришло в наш дом! -- воскликнул Петр Тимофеевич и обхватил голову руками. -- Горе пришло... Мужайся, Александра. Органы достали нас! Но, к удивлению четы Ключниковых, "органы" спокойно подошли к тайнику, бегло порылись в ларце, вскрыли пачку червонцев, положили ее на место, затем тайник закрыли. После чего, "органы" официально улыбнулись. -- Один мой знакомый тоже имел тайничок, подобный вашему, правда сделал он его за обшивкой санок, теперь он отдыхает в краях далеких и мало привлекательных, изобретает секретные дверные задвижки. Ключников молчал и смотрел куда-то мимо Остапа. -- Поставьте шкаф на свое место, -- добродушно указал Остап и наставительно добавил: -- Вам не бизнесом, Петр Тимофеевич, нужно заниматься, а библиотечным делом. -- Как? Вы не будете все это конфисковывать? -- не надеясь на положительный ответ, спросил Ключников. -- Нет, не будем. Расслабьте руки, граф! Не надо мне показывать кукиш в кармане. Как зовут вашу очаровательную супругу? -- Александра Станиславовна... А причем здесь она? Это все мое! -- Александра Станиславовна, как говорили в общежитии имени монаха Бертольда Шварца, все хорошо, что хорошо кончается. Я надеюсь, вы умеете угощать гостей не только ударами в пах? Вы где обычно ужинаете? -- В гостиной, -- проговорила ошалевшая Александра Станиславовна. -- Пусть будет в гостиной, -- сказал Остап ей вслед, одновременно протягивая нэпману руку. -- Вставайте граф. Сегодня осады не будет. Я пришел к вам как физическое лицо к юридическому. -- Может, вам надо заплатить, товарищ? -- нимало не смущаясь, спросил "граф". -- Берите все чохом! Не жалко! Остап отвел глаза, цокнул языком и сказал со вздохом: -- Нет, не надо товарищу платить. Товарищ не лихоимец. Ключников немного помолчал, развел руками и, бледнея от страха, вымолвил: -- Тогда я ничего не понимаю. -- А я вам сейчас все объясню. Они задвинули шкаф, вошли в гостиную и уселись за круглый стол, покрытый голландской кружевной скатертью. Александра Станиславовна резво подсуетилась -- на столе уже стоял графин c водкой. -- Кража у вас совершена все-таки была. Только не из этого тайника. Волочильных дел мастером был я, а сподручником -- ваш друг и товарищ, гражданин Суржанский... Десять тысяч хереса. Припоминаете? Ключников напряг свое лицо, на котором проступил одуряющий страх. -- Хорошо, Петр Тимофеевич, больше вас пытать не буду. Я не чекист и накаких там органов не представляю. -- Как? -- Молча, граф, молча. Этикетки, тайник и ваша лихорадка -- все это на мне. Но хочу вам заметить, что блюсти чистоту в чужих карманах не в моих правилах. Великий комбинатор озарил графа добродушным взглядом и смекнул, что язык Петра Тимофеевича присох к небу. Бендеровские слова так же подействовали и на хозяйку дома: из ее рук чуть было не выпал поднос c легким нэпмановским ужином. -- Как? -- будто подстреленная гусыня, вскричала она. -- Александра Станиславовна, не пугайтесь! -- Остап в пожарном порядке перехватил у нее поднос. -- Я просто хотел познакомиться c вами. Взорвать ваш семейный бюджет у меня и в мыслях не было. Тут он представился хозяевам дома. Ключниковы безмолствовали. -- Что вам от меня нужно? -- наконец, прохрипел нэпман. Остап ласково улыбнулся. -- Это я вам нужен, Петр Тимофеевич. -- Я не понимаю... -- Хорошо, сейчас объясню. Вы зарабатываете для себя деньги и судите не по уму, а по карману. Но вот вы убедились, что в один нехороший день все ваши нэпмановские сбережения могут исчезнуть. Я делаю деньги по-своему. Если раньше было не в моих правилах набрасываться на госучреждения или акционерные общества, то после некоторых событий мне ничего не остается, как отказаться от вздорного соцджентльментства. -- Ничего не понимаю... -- тряся головой, буркнул Ключников. -- Что тут непонятного? Есть, Петр Тимофеевич, идея или, если хотите, суперидея. Один я эту суперидею воплотить в жизнь не смогу. Мне нужен компаньон, причем такой, который разбирается в работе банков и еще кое в чем. -- Любопытно... -- c интересом глядя на Остапа, высказался Петр Тимофеевич. -- Мы сделаем деньги. Эти деньги будут нас дожидаться в одном из швейцарских банков. -- Какой смысл? Зачем мне швейцарский банк? У меня есть деньги. У меня много денег! -- Друг мой, вы больны... -- Остап сделал достаточно долгую паузу. -- Нелепостью рассуждений. Что ваши деньги на сегодняшний момент? Вы не можете ими воспользоваться. Вся эта роскошь, -- Остап сделал дугообразный жест, -- через пару хозлет обернется, в лучшем случае, сырой камерой, а в худшем, -- Остап изобразил стреляющего красноармейца, -- кирпичной стеной в темном подвале. Государство не любит довольных нэпманов. А скоро, вообще, их начнет расстреливать. И нужно быть слепым, чтобы не видеть такого положения вещей. Дока по части политики окинул кротким взглядом шкаф, в зеркалах которого отражался архидорогой сервиз на двенадцать персон из майсенского фарфора работы мастера Эберлейна, и без дальнейших прелюдий осознал тысячекратную правоту молодого человека. Вышло приблизительно так: -- Вы правы. Скоро за нашим братом нэпманом будет охотиться вся конвойная стража. В том году проводилась налоговая реформа. Разве этого мало? Соцкредитная система сожрала частный сектор. Госбанк теперь стал единым. Угар нэпа. А тут еще этот Фицнер... Читали? Это конец моему шинку. Они умеют не только кричать "Пятилетку в четыре года и двенадцать месяцев", но и так запудривать мозги, что, глядишь -- и из нормального человека получается коммунист... Я согласен. Но перевести деньги за границу... это же невозможно! -- Наконец, вы начинаете что-то понимать. Наличные невозможно, Петр Тимофеевич, наличные. -- Сейчас нужно крутануться так называемым безналом. Для начала, думаю, миллионов пять. -- Пять? -- спросил Петр Тимофеевич. -- Пять миллионов безналичных рублей?! Да вы смеетесь. -- Сделайте нормальное лицо и не закатывайте глаза на лоб. Все наши деньги, в том числе и безналичные, приходят к нам из других карманов. -- Такими суммами оперируют только крупные предприятия, и даже им нужен хотя бы год, чтобы собрать столь большую выручку. Легче корове пролезти в игольное ушко, чем сделать такой безнал. Это же физически невозможно! Бендер спокойно достал из кармана коробку c папиросами "Норд" и закурил. -- Мы создадим такое предприятие. Создавать будете вы c помощью ваших связей в исполкоме. -- Это мне под силу -- нужные люди в городе есть, -- подумав самую малость, пояснил Ключников. -- Но все равно я пока ничего не понимаю. Как вы заработаете миллионы? -- Не я, а предприятие, -- сообщил Бендер, обводя Петра Тимофеевича веселым взором. -- В отличие от четырехсот сравнительно честных способов отъема денег у граждан, существует один проверенный способ отъема денег у предприятий -- подделка документов. Меня сейчас совершенно не интересуют спекуляции валютой, драгоценностями, мехами, камушками -- это все мелкий пошиб. Меня интересуют самовзрывающиеся предприятия. У вас в городе есть контора, которая оперирует большими деньгами? Петр Тимофеевич c минуту порылся в своей памяти. -- Производственный кооператив "Немпищторг", к примеру. -- Пусть будет "Немпищторг"! -- воскликнул Остап. -- Итак, дорогой граф, как говорят в Одессе, слушайте сюда внимательно. Представьте себе, что в Немешаевске создается завод по производству какого-либо алкогольного напитка, положим "Немешаевского хереса". Что для этого нужно? Первое: ваши связи в исполкоме, второе: на нас должна работать пресса, и, наконец, третье: материальная база. Иначе говоря, создается акционерное общество, скажем, "Немхерес", в которое войдут кооператив "Немпищторг" и несколько солидных московских контор. Это что касается официальной стороны дела. Теперь о наших подземных начинаниях... -- Но для чего все это нужно? -- Узнаете со временем, -- лаконично пояснил Бендер. -- Можно, конечно, попробовать... -- Нечего пробовать, нужно действовать, действовать и еще раз действовать. -- Остап, потирая руки, прошелся по комнате. -- Слушайте и запоминайте. Ваша задача: связаться c Канареечкиным и кинуть ему байку о том, что в Немешаевске необходимо построить завод по производству хереса. Он, разумеется, спросит: "А где же взять деньги?" Вы отвечаете: "Деньги, товарищ председатель, это пустяки! Мы учредим акционерное общество "Немхерес", и так как дело затевается великое (Это вы должны, Петр Тимофеевич, доказать.), стране необходимое, пайщики всегда найдутся." Далее. C помощью вашего же Канареечкина вы регистрируете акционерное общество "Немхересплюс", председателем которого является Петр Тимофеевич Ключников, а номер расчетного счета этого общества отличается от номера счета"Немхерес" любой одной цифрой, точнее -- ее должно не хватать. -- Начинаю кое-что понимать... -- Петр Тимофеевич от удовольствия сглотнул слюну. -- Хорошо придумано: на счет "Немхересплюс", то есть на счет моей конторы, должен упасть поддельный перевод, например из Москвы, предназначенный для завода... -- Похвально, граф! -- Бендер подмигнул непману правым глазом. -- Именно так. Затем деньги, которые придут на счет "Немхересплюс" вы, как владелец "плюса", тут же отправляете обратно в Москву. А из Москвы они уже не идут, а летят белым лебедем в Женеву. -- А как же мы? -- Мы, уважаемый граф, летим вслед за лебедем. Номер московского счета, паспорта, визы, командировку за границу я устраиваю c помощью третьего конциссионера. -- Третьего? -- Представьте себе этакого красномордого подхалима c белыми глазами. Представили? Так вот, без этих белых глазок наши деньги осядут в Немешаевске до самого коммунизма, то есть на всю оставшуюся. Поэтому мне придется ехать в солнечный Газганд. Но это уже из другой оперы... Главное -- вы должны подготовить почву здесь. В ваших силах? -- Проще пареной репы. -- Тогда слушаю-постанавляю: завтра же начинайте парить! -- торжественно сказал Остап и тут же спросил: -- Сколько вам для этого понадобится времени? -- Недели три. -- Нет, три недели я в вашем Немешаевске торчать не намерен. Номер счета "плюса" мне необходим в ближайшее время. -- Сказано -- сделано. Завтра я вам его сообщу. Вот только пресса... Я, конечно, не семи пядей во лбу, но знаю точно: если этот щелкопер Фицнер и дальше будет авторствовать в таком духе, то все мои связи c Канареечкиным в пух и прах разлетятся. -- Прессой займусь лично, -- c достоинством сообщил великий комбинатор. -- Уверен, что после моего визита в "Немправду", товарищ Фицнер уже не будет считать себя фельетонным прокурором. Для начала он напишет такую статью, блеск которой заставит немешаевцев не просто покупать "Черноморский херес", а рвать его c прилавков. Ну мне пора. Остап встал и быстро направился в прихожую, но вдруг остановился: -- Ах-да, чуть не забыл, рассеянность. Петр Тимофеевич, верните партбилет гражданину Суржанскому, нехорошо обижать ответработников... -- Партбилет? Какой? -- Это я его взяла, молодой человек, -- шмыгнув носом, призналась Александра Станиславовна. -- Вот, возьмите. -- Спасибо, мадам. Ваше лицо так красиво, что оно может затмить солнце, -- c жаром проговорил Бендер. -- Адье! Великий комбинатор вышел на улицу Парижской коммуны. Пролетарская луна была окружена почетом и уважением. Вокруг хороводили звезды. Остап хотел спать, поэтому быстро удалялся от дома No 23-бис. Он не мог услышать оглушающего выстрела бутылки шампанского. В квартире Ключниковых затевалась интимная вечеринка. Глава XI "НЕ ДИСКУТИРУЙТЕ C ОРГАНАМИ, ТОВАРИЩ!" В немешаевском Доме печати находилось всего две редакции: газета "Немешаевская правда" и журнал "Охотник за мухами". "Охотник" занимал третий этаж, "Правда" -- первые два. За день до того, как Суржанский потерял свой партбилет, "Охотник" пригласил в свою редакцию на банкет московскую знаменитость поэта Фому Несдержанного. Но судьбе было угодно, чтобы информация просочилась в уши главного редактора "Правды" товарища Маркированного Владимира Ильича. На сверхсекретной летучке "правдинцы" приняли решение: Фома Несдержанный должен посетить исключительно их редакцию, а все попытки "охотников" отбить у "правдинцев" Фому постараться свести на нет. Так в Доме печати был накрыт второй банкетный стол, а между редакциями завязалась война. Военачальники сошлись лицом к лицу на лестничной площадке третьего этажа. -- Что же это получается, Владимир Ильич?! -- возопил главный редактор "Охотника" товарищ Ямочкин. -- Это наш гость! Вы не имеете права. -- В корне отметаю! В корне! Ваши позиции, Иван Семенович, слабы, -- произнес Маркированный. -- Товарищ Несдержанный, в любом случае, должен подняться на второй этаж. -- Это наша инициатива! -- Ваша? Да, согласен. Но к вам в редакцию таких людей запускать нельзя. -- Это почему же? -- Нельзя и все, -- быстро, отрывисто и веско сказал Маркированный. -- Что подумает о нашем городе товарищ Несдержанный? Что? У вас же не журнал, а черт знает что! -- Вы не имеете права! -- в отчаянии прокукарекал Ямочкин. -- Чем вы будете его кормить? Может быть мухами? -- пошутил военачальник "Немешаевской правды". -- То есть вы, товарищ, хотите сказать, что кроме как мухами нам его кормить нечем? -- возмутился Ямочкин. -- Именно это, товарищ, я и сказал! -- прожужжал Маркированный. -- Знаете, кто вы после этого? -- Кто же я после этого, товарищ? -- Вы, товарищ, после этого безответственный! -- Это почему же я, товарищ, безответственный? Я-то, как раз, ответственнен! А вот вы, товарищ, безответсвенны! -- Это я безответственный? Чем же я, товарищ, безответсвенный? -- Тем, что вас, товарищ, ответственным никак нельзя назвать! -- А вы, значит, ответственный? Вы, значит, можете делать в мой адрес безответственные обвинения? -- Ну если вы, товарищ, можете делать безответсвенные выпады, то почему же я не могу делать безответственные обвинения? -- А потому, товарищ Маркированный, что из вас безответственность хлещет водопадом! -- Чем, чем, чем? -- Водопадом, товарищ, водопадом! -- Ах, водопадом! -- Да вы просто-напросто, товарищ Ямочкин, дурачок! -- Ну, знаете ли, -- вынужден был сказать Ямочкин. -- Это уже свинство! -- У вас же никакой критики нет! -- как ни в чем не бывало продолжал Маркированный. -- Курам на смех. -- Есть критика! -- Нет, Иван Семенович! Нет у вас в журнале никакой критики. -- А может, нам вообще каждое критическое выступление в нашей газете оплачивать? -- вытягиваясь во весь рост, кудахтнул Ямочкин. -- Учредить так называемый Фонд критики? Или еще что-нибудь вроде этого? -- Может быть! -- язвительно усмехнулся редактор местной "Правды". -- Но Фонда-то нет! Значит и Несдержанного у вас не будет! Ха! -- Ах так? -- Да так! Иван Семенович плюнул на пол и понесся карьером на третий этаж. Через минуту рядом c конференц-залом стояло около десяти решительных "охотников". -- Не хотите по-хорошому, будем применять силу. Товарищи, рассредотачивайтесь по зданию. Нечего тут церемониться! Менелаев, Лжефилиппов, Ардалионов -- дежурить у входа... где заведующий литературной частью?.. хорошо! Мальчиков, "борзописец" Клаксонов и Иероним Полиектович -- на улицу, остальные -- за мной. Отряд "охотников" под предводительством Ямочкина c криками "У-p-p-а!" начал наступать на "правдинский" второй этаж. -- Войны захотели? Ну, будет вам война! И товарищ Маркированный, в свою очередь, помчался на первый этаж. Войска сошлись на первом этаже в апендиксе между холлом и мраморным выгоном вестибюля. Раздался бой вестибюльных часов. -- Товарищи, давайте все-таки по-человечески разберемся! -- предлагали "охотники". -- А вы не хотите по-человечески! -- возражали "правдинцы". -- Но ведь так же нельзя! -- недоумевали "охотники". В это время в Доме печати появился Остап Бендер. -- Мне нужен товарищ Фицнер, -- важно сказал Остап, остановившись между противоборствующими сторонами. -- Василий Маркович? -- выдвигаясь на полкорпуса вперед, спросил кто-то из "охотников". -- Василий Маркович, -- подтвердил Остап. -- Василий Маркович заведует отделом "Параллели и меридианы", -- добродушно сказал кто-то из "правдинцев". -- Поднимитесь, товарищ, на второй этаж. -- А что тут происходит? -- Проходите, товарищ, не мешайте работать! -- хором воскликнули "правдинцы" и "охотники". Остап хмыкнул, сдунул пылинку c рукава пиджака, поднялся на второй этаж и, шаркнув ногой, ударил по двери c табличкой "Параллели и меридианы". Дверь визгливо спела и впустила Бендера в кабинет. Репортер Фицнер в синей рубахе c закатанными выше локтя рукавами сидел за большим конторским столом и, свесив голову вниз, говорил по телефону. На столе лежала новая стопа гихловской бумаги, пишущая машинка сияла белыми кнопками. -- Да... Нет... И это поддерживаю. А фельетон уже готов! Да. Непременно. И передайте товарищу Сорочкину, что его статья не прошла. Это не наш стиль!.. Да, Эдит Тимофеевна, все сделаем. Ну вы же меня знаете? Знаете... Кого? Несдержанного? Можете не сомневаться, он в наших руках. Мы этим "охотникам" все провода телефонные пообрываем! Можете не сомневаться!.. Статью товарища Ксенофонтова?.. Проработал c фельетонным блеском! Но текучка нас все равно заедает, настигает и давит! Товарищ Маркированный отбивается, как может! Всего хорошего, до свидания. Остап бесцеремонно сел напротив стола. -- Вам что, товарищ? -- скороговоркой спросил Фицнер, приставив трубку к щеке ниже уха. Остап вместо ответа вытянул из кармана удостоверение и тут же убрал. В течение следующей минуты он не мог не заметить на лице Фицнера смеси недоумения и недоверия. -- Я по поводу вашей заметки "Растленные нэпманы". -- Да, я вас слушаю... -- Да нет, Василий Маркович, это вас я хочу послушать! Недоумение Фицнера стало еще заметнее. -- Вот приехал в ваш город по делам службы, я из республиканского управления, сидим c товарищем Свистопляскиным, думаем, разрабатываем план решительных действий, сами знаете, время нынче какое, а тут ваша статья!.. Теперь Остап видел, что, наконец, достигнут нужный эффект, что на лице Фицнера та самая гримаса, какая должна быть. Услышав слово "республиканского", Василий Маркович напрягся, будто в хорошем обществе сел на ежа, а кричать неудобно. Он-то было подумал, что это кто-то c Диктатуры пролетариата, причем новенький, так как Василий Маркович никогда его раньше не видел, может, даже добровольный агент. А оно вон как!.. -- Я понимаю, -- промолвил он, сникнув. -- Вы, товарищ Фицнер, не волнуйтесь сильно-то. Мы ведь пока никаких оргвыводов не сделали. Я решил сам зайти к вам, побеседовать, как говорится, в порядке шефской помощи. А, Василий Маркович?! Бендер рассмеялся. Фицнер тоже попробовал, но у него не очень получилось. -- Вы-то хоть сами понимаете, что это левый загиб? -- мрачно улыбаясь, сказал Остап. -- Что это беспредметно и не актуально?.. Это не по-советски. Подача материала при объективно правильном замысле субъективно враждебна. Фицнер вздрогнул, будто у него над ухом выстрелили из ружья. -- Чем же враждебна моя статья? -- краснея до слез, прошептал он. -- Чем? -- Вы в вашей статье, товарищ Фицнер, порочите достоинство трудящегося человека! Вы демагогически вопрошаете, за что мы проливали кровь! Да как у вас перо повернулось написать такое!.. -- Остапа, явно, понесло. Он понял, что уже пора. -- Мы проливали кровь, товарищ Фицнер, не для того, чтобы, как при жестоком царском режиме, только работать и совсем не отдыхать. Советский человек, вы же знаете, это звучит гордо! Наш труженик имеет право и вполне может хорошо, культурно отдыхать. А вы говорите о бескультурье! И это в то время, когда в стране развернулась небывалая гонка образования, идет уничтожение кулачества как класса, стройки охватили всю страну, рисуется прекрасная картина социалистических городов, люди мечтают о новом быте, а вы?! Остап перевел дыхание. На Фицнера без жалости трудно было смотреть. Его лицо покрывала густая сеть "параллелей и меридианов". -- Есть мнение, товарищ Фицнер, что вы занимаетесь клеветничеством. Вы, понимаете чем это пахнет? И тут только Фицнер понял, в какую историю он влип. -- Я понимаю, -- выдохнул он. -- Вы хотите сказать, что вот, дескать, пришел из органов и прессу зажимает? Обвиняет журналиста в тенденциозности и отсутствии объективности? Так? -- Нет, но я... -- дрожащим голосом пропел Василий Маркович. -- Не спорьте c органами! -- Я не спорю. -- В общем так, -- выдохнул Остап, давая понять собеседнику, что разговор подходит к концу. -- Мы пока оргвыводов делать не будем. А вы сделайте для себя вывод и, включившись, наконец, в борьбу за новый, социалистический быт, выдайте положительный материал о культурном досуге жителей вашего города. Вот хоть возьмите интереснейшие дискуссии на Центральной площади, возле заведения "Пиво и воды". Так? Напишите и о целебности "Черноморского хереса". Трудящиеся должны знать, что государство о них заботится... Думаю, мы еще увидимся, -- многозначительно закончил Остап и вышел из отдела "Параллели и меридианы". Операция прошла успешно. Забыв о войне между "охотниками" и "правдинцами", Василий Маркович принялся за написание делового, политически грамотного опровержения. Все было готово через час, отстукано на машинке и отправлено на подпись Маркированному. Но редактору было не до подписей и поэтому статья сразу пошла в набор. ...Когда Остап оказался в вестибюле, "охотники" уже теснили "правдинцев" в дальний угол первого этажа. Но силы были не равные. Вскоре "правдинцы" согнали "охотников" в другой угол и держали их в нем до тех пор, пока c улицы не донеслись протяжные звуки клаксона штабного автомобиля "АМО-Ф-15", на заднем сиденье которого находился московский поэт Фома Несдержанный. Банкет проходил на втором этаже. Через неделю "Немешаевская правда" вышла на четырех страницах. Под бьющей по глазам шапкой: "Головокружение от головотяпства" был напечатан текст, ставший впоследствии знаменитым, перепечатанный центральными советскими и зарубежными газетами, и вошедший в историю журналистики. Вот только небольшая цитата из этого основополагающего труда: "Возьмем, к примеру, уважаемого гражданина нашего города Петра Тимофеевича Ключникова. Ведь именно благодаря таким людям, как Петр Тимофеевич, немешаевцы в конце рабочих будней могут отдохнуть и попить, так сказать, пивка. Чтобы досрочно выполнить первый пятилетний план, необходимо много работать. Это каждый знает. Но нужен, товарищи, и отдых. Это знает не каждый. В этой связи особо хотелось бы подчеркнуть превосходство недавно появившегося на прилавках практически всех (внимание руководителей госторговли!) магазинов города испанского напитка "Черноморский херес". По самым свежим данным, это вино, товарищи, самого высшего качества, его должен попробовать каждый немешаевец. А почему бы и не попробовать? В результате сложного анализа этого напитка стало ясно, что "Черноморский херес" имеет исключительно тонкий букет. "Черноморскому хересу" присущ устойчиво выраженный аромат настоя следующих ингредиентов: полыни лимонной, мяты пупегоновой, душицы, зверобоя, чабреца, майорана, монарды, мелиссы, лаванды, цветов ромашки и даже, товарищи, меда. Это вино двухлетней выдержки, оно награждено серебрянной и золотой медалями, Большими почетными дипломами. Мы не боимся смотреть в глаза правде-матке: увеличивающаяся алкоголизация населения нашего города связана прежде всего c тем, что трудящиеся забыли о вкусовых качествах винных изделий. "Черноморский херес" -- предмет первой необходимости немешаевца! Пейте, товарищи, херес и вы повысите свое человеческое достоинство!" Глава XII ДУРДОМ У великого комбинатора в Немешаевске все шло как по маслу. Но все же села в масло одна черная муха и омрачила настроение Остапа. Когда мятежной ночью он вернулся от Ключниковых в Студенческий переулок, Суржанский, разумеется, уже спал. А утром ушел на работу в то время, когда еще спал его спаситель. Выйдя днем из Дома печати после "шефской" беседы c Фицнером, Остап отправился в исполком. Там, в одном из многочисленных кабинетов, он нашел ответработника Суржанского и торжественно вручил ему партийный билет, предусмотрительно обернутый в какую-то бумажку. -- Получите! -- сказал он юбилейным голосом. -- Я вас освобождаю от карающего дамоклова меча. Теперь он в музее пролетарских интеллектов. Можете спать спокойно и не щелкать зубами. Минут пять, а может, и больше после ухода Бендера счастливый обладатель партбилета сидел за своим столом, тупо уставившись на святую красную книжицу. Наконец, его прорвало: -- Нашелся? Нашелся! О, какое счастье! Ведь так? Так! Это уму не постижимо! Последние слова оказались пророчеством. Или предчувствием. Ираклий Давыдович затрясся всем телом, затем засмеялся от радости, потом зажмурил глаза, в следующую секунду у него зашевелились кустики в ушах и он выжал из себя еще один душераздирающий вопль: -- Большое душистое спасибо товарищу Бендеру! Я теперь счастлив! Ведь так? Так! Он начал бегать по кабинету, запрыгивать на диван, подпрыгивать на нем до потолка, становиться на колени, дико махать руками и молиться, молиться, молиться. Потом, ему вдруг одновременно захотелось плясать, кататься по полу и лизать янычарские пятки сына турецко-подданного. Но Остапа не было. Тогда партиец встал и начал кружить по кабинету, подобно Одилии в балете Чайковского "Лебединое озеро". -- Ведь от тайги до британских морей я счастлив! Слава товарищу Бендеру! Слава партии! Слава всем!.. Постепенно речь счастливца становилась все путанее, все бесмысленнее. Ираклий Давыдович непонятно зачем начал затравленно озираться. Кожа его лица приняла холерный оттенок, а само лицо скривилось судорогой. Изо рта изрыгалась пена. Глаза стали мутными и безумными. В уме что-то сдвинулось и партиец заржал. Никакой иронии. То, что вырвалось изо рта Ираклия Давыдовича походило на лошадиное ржание, которое вскоре сменил истерический смех! На эти ржание и смех в кабинет сбежались сослуживцы. Карета скорой помощи c лакированными дверцами и жирными красными крестиками по бокам долго ждать себя не заставила. Плечистые и кругломордые санитары из немешаевского "желтого дома" появились как раз перед очередным оглушающим криком: -- Я его нашел, товарищи! Нашел, вы понимаете, нашел?! О, как я счастлив! Санитары взяли счастливца под мышки и поволокли его в машину. Дом скорби, немешаевская клиника для умалишенных, располагался на углу улицы Свердлова (бывшая Купеческая) и переулка имени Клары Цеткин (бывший Лошадиный) и представлял собой строение в два этажа c рельефной корабельной резьбой и желтой крышей, выгнутой бочкой. На крыше виднелся заржавевший неподвижный флюгер, который показывал, куда дул ветер до революции. Второй этаж клиники занимали буйно помешанные. Первый был предоставлен лицам c маниакально-депрессивным психозом, психопатизацией личности, а так же маршалам, мичманам, вождям мирового пролетариата и простым гражданам-симулянтам. Здесь же располагался приемный покой, ординаторская, процедурная, бокс, туалет и кабинет главного врача. Суржанского поместили в небольшую палату на втором этаже. В палате было три койки, столько же ночных столиков, одна белая накрахмаленная штора и двое пациентов c манией величия. Больные выдавали себя за непосредственных участников штурма Зимнего дворца. Их лечили большими дозами аминазина и сульфазина, иногда вкалывали и магнезию, но помочь им, как говорил главврач клиники, мог только бог или черт. Первый штурмовичок обладал внешностью Льва Давыдовича Троцкого: пенсне, бородка и тонкие наклоны бровей, характерные только провинциальному учителю математики. Другой совмещал в своем лице копию молодецкой хари легендарного большевика Антонова-Овсеенко и красные глаза местного алкаголика Берендея Зареченского. Ровно в десять утра в палате появился главный врач клиники профессор Мешочников Авдей Эммануилович. Это был седоватый, но еще полный свежести старичок, c круглыми голубыми глазами и весьма интеллигентными манерами. Лицо его имело некоторые оттенки упитанности и было начисто выбрито. В скобках заметим, что в свое время у ларька "Пиво-водка" именно об этом самом Мешочникове рассказывали забавный анекдот: "Приезжает как-то в немешаевский Дом скорби комиссия РКК. Спрашивают у Мешочникова: "А почему это у вас по коридорам психи c рулями от авто бегают?" -- "Что, все?" -- удивляется главный врач. "Все", -- отвечают ему. Тогда Мешочников достает из сейфа руль и в ажиотаже восклицает: "Поехали, проверим!" Но все это были сплетни немешаевской шушеры. На самом деле Мешочников был здоров, как бык. Профессор сел на белый табурет и ласково поманил к себе новенького. -- Что c вами, голубчик? -- по-отечески спросил он и значительно пошевелил бровями. -- Ишачок заел или ротик по ночам зажимает? -- Я не сумасшедший, доктор, я просто самый счастливый на свете человек! Вы и вообразить себе не можете, как я счастлив! Понимаете, в четверг утром, вы помните, тогда еще снег шел, хороший такой снег -- он был. Профессор ласково улыбнулся. Глаза его, приняв цвет морской волны, ярко сверкнули душещипательностью. "Диагноз ясен: или типичная шизофрения, или парафренный бред", -- подумал профессор, а вслух, покачав головой, спросил: -- Кто был? Снег? -- Да нет же! Партийный билет. Я его потерял как раз в четверг утром, -- поспешно сказал Суржанский. -- А теперь он нашелся. Это ж какое счастье, доктор! Ведь так? Так. -- Вы не волнуйтесь, голубчик, -- сказал профессор спокойным голосом, поглаживая больного по голове. -- Мы вас вылечим, и вы будете совершенно счастливы. Вам здесь будет хорошо. Питание у нас здесь, голубчик, сладостное. (Тут он сверкнул глазами.) Правда, филейчиками из дроздов кухня нас не балует. (Тут он качнул головою.) Спиртного то ж не употребляем-c, но вот кашку-c манненькую на завтрачки -- всегда пожалуйте! (Тут он выпучил глаза.) И добавки до безмерности. -- Спасибо, доктор. Ну я же ведь счастлив? Ведь так? -- не унимался больной. -- Так, так, -- сладостно протянул профессор, бегая голубыми глазками. -- Конечно же, так. -- Я счастлив! -- вдруг заорал Ираклий Давыдович так залихватски, что его лоб покрылся испариной. -- Я потерял партийный билет. А потом его нашел. Какое счастье! Ведь так? Двое участников штурма Зимнего подозрительно покосились на новенького. Идеологически светлое понятие "партийный билет" и реакционный глагол "потерял" в их ревсоцсознании никак не стыковались. -- Так, так, голубчик. -- Авдей Эммануилович проникновенно улыбнулся. -- Успокойтесь. Будем кормить вас манной кашечкой, и вы вылечитесь. Непременнейше вылечитесь! При повторном упоминании о манной каше глаза у штурмовичков подернулись печалью. Рты перекосило. -- Всех вылечим, -- строго, но c отеческой нежностью, глядя на штурмовичков, заключил главный врач. -- Манная каша -- лекарство против всех болезней! -- Доктор, -- вдруг сказал первый штурмовичок c мордой Троцкого. -- Избавьте нас от этого типа! Это же издевательство. Мы не можем лечиться в одной палате c контрой! Весь курс лечения петухам на ржачку пойдет -- не более как на ржачку! -- И вас вылечим, -- профессор развел руками, -- вам что, мало дают кашки? Так мы усилим дозу. И все будет славненько. -- Нет, это просто невыносимо! -- прохрипел второй штурмовичок c лицом Антонова-Овсеенко, тут же подбежал к стене и забарабанил по ней кулаками. -- Профессор, избавьте нас от контры! Иначе мы за себя не ручаемся. В расход и -- баста! Без церемоний. Мы Зимний штурмовали, а он, безответственный, билет теряет партийный. Это ж курам насмех! За что ж боролись мы? У-у-x, не понимаю. -- Успокойтесь, товарищи большевики. Гражданин Суржанский уже все осознал. Билет он нашел, теперь он вылечится, и все будет славненько. C этими словами профессор Мешочников быстро вышел. Объявилась милая старушка тетя Глаша и положила на кровать новенького махровое полотенце, больничный голубой халат в полосочку и пахнущие стиркой штаны. -- Переодевайтесь! -- ласково сказала она. -- И не свинячьте здеся! Тут все-таки гослечебница, а не частная свинарня. Новенький покорно переоделся. Тетя Глаша взяла "вольные" вещи больного, бережно положила в тумбочку партбилет и медленно вышла из палаты. Ираклий Давыдович присел и, робко взглянув на своих сокоечников, удрученно сконфузился. Кожа на его лице снова приняла холерный оттенок, глаза помутнели. Первый штурмовичок взглядом предреввоенсовета республики смотрел на Суржанского как на распустившуюся контру. У второго был вид совершенно освирепевшего начдива, сжигающего глазами пойманного белогвардейского лазутчика. -- Ну что, контрик, билет партийный потерял? -- прикладывая руки к груди, ехидно спросил Троцкий. -- Мы боролись, временное свергали, а ты, значит, ставишь точку? Билетик-то кому, сучара, загнал? Ты что, гад, простым испугом отделаться хочешь? А? -- Я... -- А? -- в унисон Троцкому взвизгнул Антонов-Овсеенко. -- Ты только глянь, интеллигент, а под пролетария косит! Ох, попался бы ты мне в Питере в семнадцатом -- тут же бы под первый же трамвай, курву такую, пристроил! -- Я не потерял, вот он! Я нашел его, товарищи, ведь так? Так. Вы мне верите? Я его нашел. Я не втирал очки следователю, нет, я был пред ним открытый, как окошко: все, как на духу, душу ему выложил. И вот билет нашелся! я безмерно счастлив! верьте мне, товарищи! верьте мне! я -- коммунист до мозга костей! я предан делу! верьте мне! Большевики не верили. И наступило гробовое молчание, глубина которого была настолько невыносимой, что у партийного олуха Ираклия Давыдовича Суржанского помутилось и без того помутненное сознание. Большевики пошептались и перешли в стремительное наступление. В их лицах без особого труда можно было прочитать тщательно спланированный штурм койки Суржанского. -- Послушай, товарищ Лев, -- остановившись в метре от койки и дико поглядывая по сторонам, проговорил Антонов-Овсеенко, -- а, может, поближе к ночи пустим его в расход? Ночью-то и морду набить можно. Без свидетелей? А? -- Нет, товарищ Антон, никак невозможно. Сами знаете: промедление -- смерти подобно! -- отрезал товарищ Лев. -- Вы заходите c правого фланга, я c левого. Будем бить сейчас. Только тихо... ...Тем временем фельдшерица тетя Глаша, она же ценный работник немешаевского ГПУ, определив новенького, со скоростью ветра понеслась в кабинет главного врача. Кабинет был пуст, так как главный врач "обедали". Она подбежала к телефону и набрала номер товарища Ишаченко. -- Алло, Альберт Карлович? Это Букашкина, из лечебницы. Поступил новенький. Ираклий Давыдович Суржанский... Так точно! Слушаюсь... Глава XIII ЯЩИК ПАНДОРЫ На следующий день в немешаевском ОГПУ из центра пришла директива -- разнарядка о поимке "врагов народа" и о раскрытии "преступного заговора". Товарищ Свистопляскин, сидя в своем кабинете, чесал затылок и кусал локти. Наконец, он вызвал к себе старшего следователя по особо важным делам. -- Вот, почитай. Что делать будем? Капитан Ишаченко зашевелил губами и красногвардейскими усиками. Потом c минуту молчал. И вдруг просиял: -- Есть, Роман Брониславович, есть! -- Да ты не ори, говори толком. -- Есть же у нас один гад-вредитель, меньшевик-заговорщик! -- Кто? -- обрадовался и Роман Брониславович. -- Да этот, Суржанский. -- Давай!.. Через полчаса "враги народа" (Ишаченко вместе c Суржанским прихватил и участников штурма Зимнего) были доставлены в толстый двухэтажный дом на проспекте Диктатуры пролетариата. За окном кабинета номер тринадцать бесился ветер, шел легкий секущий дождь: погода была циничная. Капитан самолично допрашивал гражданина Суржанского, который предал все идеалы революции, создал преступную организацию, а чтобы легче было проводить собрания, разместился вместе c сообщниками в Доме скорби под видом сумасшедших. Враги готовили диверсию, а именно разрушение пивного ларька на Центральной площади города c целью лишить трудящихся культурного досуга и полноценного отдыха и сорвать досрочное выполнение первого пятилетнего плана. -- Выхода нет, Ираклий Давыдович, -- ласково, но совершенно равнодушно сказал капитан. -- Придется вас расстрелять! А что делать? Суржанского передернуло. -- Меня должны судить, -- поспешно заметил он. -- Я протестую... Я... -- Протест отклонен, -- спокойно отрезал капитан. -- Контру у нас не судят, а ставят к стенке и пускают в расход без суда и следствия. Так что приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Следующий! Со следующими капитан вообще не стал возиться. C ними ему все было ясно и без допроса. Как водится, ровно в полночь капитан в сопровождении трех молодцеватых красноармейцев отвел арестованных в серый, плохо освещенный подвал немешаевского ОГПУ. Когда в подвале замаячил сам начальник управления Свистопляскин, три красноармейца замерли по стойке "смирно". Роман Брониславович прислонился к стене и, по-бабьи скрестив руки на животе, мрачно приказал: -- Начинайте. Капитан закурил папиросу и громко скомандовал: -- Готовсь! Целься! По Антанте... Приговоренные к смерти сделались такими, словно их опустили в воду и тут же из нее вытащили. Товарищ Лев, дрожа всем телом, начал бормотать что-то о том, что он не враг, что он предан делу партии до мозга костей и, вообще, все это какое-то недоразумение. -- Товарищи, но есть же постановление об амнистии! Его пока никто не отменял. Нас должны судить. Мы не виновны! -- чувствуя в себе инстинктивный страх смерти, заблеял товарищ Антон. -- Я протестую перед лицом всей Советской России! Эти слова принадлежали Ираклию Давыдовичу Суржанскому и были последними в его жизни. Товарищ Свистопляскин спокойно сомкнул глаза, капитан Ишаченко махнул рукой и, чихнув в кулак, выбросил из своих уст роковое "Пли!". Прогремело три одновременных раскатистых выстрела. Подвал заволокло дымом, запахло порохом. -- Вот и порешили контру! -- душевно обрадовался капитан. -- Ханырики неотесанные, мать их в жало! Пусть теперь на том свете черту лысому рассказывают о своих подвигах. -- Так-то оно так. Но ты опять все c кондачка решаешь! -- наставительно проверещал Свистопляскин. -- А зачем решать c кондачка? Не надо! Ты понимаешь, Альберт, что скажут в центре по поводу этих трех типчиков? "Что это за дурдом?! -- вот что там скажут. -- Вы, товарищ Свистопляскин, пешек поймали. Разве это заговор? Нет заговора! Кто за этим всем стоял?" -- Недопер, товарищ начальник. -- Ничего, допрешь. Тут надо мозгами крутить. И потом. Мне в последнее время совершенно не нравиться это Фицнер. Фельетонный прокурор чертов! По-моему, он не лучший репортерский мозг, а обыкновенный враг народа. Соображаешь? Что это за писульки он настрочил. Что это за "растленные нэпманы"? Стоп! Нэпманы! Как же мы забыли! У нас же в городе еще остались нэпманы! Мотаешь на ус? Мотай! Мозгуй, капитан, мозгуй. Тут попахивает саботажем. Вся страна охвачена безразличием по отношению к великому делу, предпринятому партией! Вся страна, понимаешь? А Немешаевск что же, в стороне? -- Об этом я не подумал... -- Об этом, товарищ капитан, нужно всегда думать. А вы чуть что, -- c кондачка. -- Слушаюсь! -- Ты не елозь, не елозь. Ты обдумай все, установи наблюдение. Завязка у тебя есть -- Суржанский. Проверь всех его знакомых. Не мне тебя учить... -- Я все понял, товарищ Свистопляскин. -- Ну, а раз понял, тогда действуй. И помни, Альберт: либо мы сделаем это, либо нас сомнут вражьи Союзы и тому подобные саботажники. Вредят, гады! Вредят же, черти, стране! А страна тем временем превращалась из аграрной в индустриальную, освобождала рабочих и крестьян от всего, открывала трудящимся дорогу в светлое коммунистическое "завтра", сбрасывала c себя старорежимное "вчера", вулканировала беспрецедентной кампанией по выдвижению на ответственные посты рабочих-коммунистов, вступала в новую эру, в которой простому трудящемуся были открыты все дороги, уничтожала безработицу и частную торговлю, собирала сливки c проведенной налоговой реформы, создавала закрытые распределители и показательные универмаги, вводила карточную систему распределения товаров, строила избы-читальни и металлургические комбинаты, чумы и красные юрты, снимала фильмы "Привидение, которое не возвращается" и "Октябрь", "Мать" и "Генеральная линия", "Стачка" и "Конец Санкт-Петербурга", писала книги "Разгром" и "Земля", "Человек, осознавший величие" и "Коммунистка Раушан", "Как закалялась сталь" и "Марш 30 года", да и вообще, делала еще много чего, и все ради благосостояния честного советского человека.  * Часть II. АФЕРА *  Глава XIV СТЕЧЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ Удивительная, непонятная, даже загадочная эта штучка -- стечение обстоятельств. Кто же правит здесь -- Его величество Случай? Господь Бог? Дьявол? -- Все от бога, -- уверяют одни. (Я есмь путь и истина и жизнь.) -- Все на свете случай, -- заявляют другие. (Куда дышло, туда и вышло.) -- Все в мире закономерно, даже случайность, -- утверждают третьи. (Наука -- враг случайности.) Вот и попробуйте после этого разъяснить историю, описанную в "Правде Канавинского исполкома" (No 54 от 26 мая 1929 г.): "Гражданин Свинкин, председатель кустарной мастерской "Хром, юфть и другие виды кожи", возвращался c работы домой. На Дуденовской улице ему как снег на голову упал кирпич. Свинкин, не приходя в сознание, скончался на месте". А гражданин Бычков спешит на премьеру в театр и нежданно-негаданно в обморок падает или, того хуже, поскальзывается на льду и -- черепом оземь. Позже в театре -- анатомическом -- его самого рассматривают студенты. Произвол судьбы, скажете. Возможно. Но о произволе мы сейчас не будем, потом поговорим. В другой раз идет беспартийный Сморчков по темной улице, а из-за угла выходит молодой человек c мордой зверя. После недолгого общения этот Сморчков остается без бумажника, но c синяком под глазом. Стечение обстоятельств не оставляет в покое советского гражданина, следует за ним неотступно, неся не только потери, но и приобретения. Еще вчера товарищ Сервизкин-Вилочкин получал зарплату в размере шестидесяти рублей, а сегодня -- ну надо! -- его повышают в должности и платят сто двадцать; при этом в пищтресте, где он работает, никто не умер и не сослан на пенсию, да и управляющий треста означенного Вилочкина терпеть не может. Просто взял да и выпустил на него стодвадцатирублевый ручеек, сделал, так сказать, безответственный выпад. Впрочем, c советскими гражданами и не такие казусы случаются. Мадам Индюшатникова из Междуреченска, к примеру, тоже ничего не потеряла, а, очень даже наоборот, родила сразу двух мальчиков и трех девочек. C гражданином Дизентериевым из славного города Лакинска произошло и вовсе неописуемое событие. Поругавшись c супругой во время завтрака, он втолкнул себе в рот огромный кусок кренделя, намоченный в горячем чае, и обжег язык. Справедливости ради, однако, надо заметить, что ругаться c супругами доводится гражданам и в капиталистическом мире, где, как известно, царит дух предпринимательства. Барахтаясь в штормовых волнах бизнеса, там стараются не пропасть в бездне всевозможных обстоятельств и даже порой уповают на Его величество случай. Безработный из города Хингхэма в штате Массачусетс однажды, после очередной ругачки c дорогой женой, решил прогуляться по берегу залива. Из найденной мокрой палки он смастерил превосходную игрушку. (Все имущество этого господина состояло из перочинного ножика в кармане и нескольких бревен во дворе дома.) В то время и в том месте прогуливалась богатая дама c белобрысым румяным мальчуганом. Увидев у дяденьки игрушку, мальчонка расплакался. Мама купила игрушку и заказала дяденьке еще парочку. Через три месяца игрушки безработного гражданина из Хингхэма были признаны всеми северо-американскими штатами, а безработный вскоре стал миллионером и владельцем фабрики. А что бы стало c этим счастливцем, не ругайся он со своей супругой?.. Другой избранник судьбы, коммивояжер Дэвид Кертин, заработал миллион долларов только на том, что изобрел... бумажный стаканчик. Кто помог? Его величество случай. А кто надоумил чету Уоллес удовлетворить потребность американских читателей в новостях мировой культуры, создав журнал "Ридер дайджест"? Почему Генри Люс и Бритон Хэдден начали издавать журнал "Тайм", еженедельник c самыми важными новостями планеты? То-то и оно!.. Нэпман Гуськов из уездного города Жирновска тоже попал в водоворот обстоятельств. В Жирновске было всего четыре точки общепита: две столовые, чайная и распивочная. Общепиты были убыточными и день за днем приближались к тому, что в деловых кругах называется банкротством. Тогда сочувствующий советской власти нэпман Гуськов арендовал все помещения первого этажа уездного театра профпропаганды и устроил в них уютный трактир, где жирновчане и гости города могли преспокойненько откушать щец, погонять чаи или сообразить, если возникнет охота. И все это в одном месте. Красота! Но как эта "красота" возникла в уме нэпмана Гуськова, как оказалась в его смекалистых мозговых извилинах? Ответ один: стечение обстоятельств. Великий, всемогущий Случай казнит и милует, забрасывает каменьями и осыпает золотым дождем, ничего тем не менее не оставляя в вечную собственность. Случай соединяет и разъединяет людей. Два гражданина -- один из Сухого Лога, а другой из Кислодрищенска -- вдруг встречаются в суруханском привокзальном ресторане и становятся друзьями по гроб жизни. Юноша и девушка, подобно сотням тысяч таких, как они, сходятся, влюбляются и в какой-то роковой час расходятся. Подозревают ли они, что находятся во власти Случая? Рождаются дети, стреляются молодые люди, ни c того ни c сего травятся очаровательные мадемуазели. Стечение обстоятельств, Судьба властвует над гражданами Страны Советов, управляет ими, вводит в искушение и сокрушает двояко -- отказывая в желаниях или, напротив, исполняя их. Одни стремятся к тихой, спокойной жизни, другими движет энтузиазм, третьи мечтают о портфеле и кресле, четвертые гоняются за большими деньгами, пятые... пятые гоняются за четвертыми. В чрезвычайно ляпсусной ситуации оказался немолодой уже и полулысый гражданин. Его уволили со службы при таком стечении обстоятельств, что, если бы узнал об этом Карл Маркс, он немедленно предал бы анафеме "Манифест Коммунистической партии" и подался бы в сапожники. Но создатель "всесильного учения" не мог разглядеть эту историю даже в своих лукавых диалектических снах, так как дело было весной 1931 года в узбекском городе Газганде... Глава XV СЧЕТОВОД ПЕРВОГО РАЗРЯДА Полулысый человек c желтыми пшеничными бровями над мелкими белыми глазками и c такими же желтыми английскими усиками, а манерами, присущими только советским конторским служащим, проснулся от оглушительного звона будильника. Протяжно зевнув, он машинальным движением руки подавил усердие звонка и бодро встал c кровати. За комплексом гимнастических упражнений последовало одевание и весьма легкий завтрак. Вскоре из трехэтажного рабочего общежития вышел полулысый человек c достоинством, отраженном на красном железопартийном лице, в белой рубашке, убогих светлых брюках, поношенных парусиновых туфлях и c небольшим, местами обшарпанным крокодиловым портфелем под мышкой. Сделав несколько шагов, он остановился и тихо сказал самому себе: -- Сегодня понедельник. Кому в лес, кому по дрова, а я вынужден проверить чемодан. После этих слов человек в парусиновых туфлях продолжил движение по проспекту имени Социализма. Было раннее, дышащее свежестью, среднеазиатское утро. Заря разливалась, лаская красными лучами полноценное, без единой тучки, небо. Под нежно греющим алым солнцем вспыхивали серебристо-зеленые факелы тополей, на стенах домов трепетали слабые тени. Легкий ветерок, пахнущий жасмином, навозом и гниющими абрикосами, свободно гулял по проспекту имени Социализма. Прибавив шагу, человек в парусиновых туфлях свернул на узкую улочку c глинобитными заборами и, дойдя до ее конца, очутился между седельной мастерской "Вольтижер Востока" и магазинчиком "Газгандский книготорг". Пройдя еще метров двадцать, он остановился. Слева располагался туземный базар -- целый город c торговыми улицами, переулками и тупиками. Городские власти собирались соорудить на этом месте Коопцентр, но деньги, ассигнованные на строительство, были до последней копейки угроханы на постройку здания Ирригационного института. Поэтому на базарной площади, как в старые байские времена, праздно шатались ватаги гуляк, перекатывались "селям-алейкум"-"алейкум-селям", раздавались звонкие восклицания водоносов, и лесопильное "и-а" ослов. Пахло кебабом и уксусно-шашлычным дымом. Человек в почтенных летах c широким лизоблюдским лицом махал над высоким мангалом небольшой фанеркой и часто вскидывал на проходивших граждан свои узенькие приживальческие глазки. Неподалеку от приживальческих глазок прыгала стайка молодых узбечек без паранджей, c окрашенными сурьмой бровями и румяными щечками. Женщина шахерезадного вида в цветном вычурном платье пекла лепешки в глиняной печке. Какой-то славный узбек, напоминающий обликом странствующего аскета, но c лукавыми черными глазами ударял по струнам танбура. Возле него на земле ютилась расписная пиала c недопитым зеленым чаем. Мелодию, исходившую из аскетского танбура, внимательно слушала стройная, как газель, тюрчанка. На тюрчанку, томясь от соблазна, смотрел толстый, покрытый азиатским загаром мужчина в штанах c широким шагом и халате, подпоясанном кушаком вокруг. Благоухало мускусом, миндалем, розовым маслом и прочими пряностями. В пестрой сутолоке базара, среди тесных шелковых, седельных, красильных и ковровых рядов, движущихся стопок горячих лепешек и узкогорлых кувшинов, мелькали халаты особого покроя, узорчатые тюбетейки, кисейные чалмы, шальвары и ишаки c длинными ушами. Гончарники колотили палочками по своим горшочкам, рождая звонкую дробь. Бойко шла торговля чищеными орехами и изюмом, чарджоускими дынями и рахат-лукумом, нугой и кунжутом, абрикосами и персиками, ватными одеялами и войлочными колпаками, пестрыми халатами и тюбетейками, висящими на гвоздях под базарным куполом. Справа, за домиками из сырцового кирпича c плоскими мазаными крышами и крытыми террасами, виднелись смеющиеся сады, одетые в яркий шелк. Неоформившаяся жара простиралась над садами. От нее распускались интенсивно красными цветками аргуваны. Стоял пронзительный аромат пряной амбры, странно соединявшийся c запахом цветущих яблонь. Сладко разило пробуждающейся от ночной прохлады влажной землей. Гудели пчелы, собирая дань c нежно-малиновых цветков. Затаенно журчала и смеялась тяжелая, словно ртуть, вода в арыках. Под садами картинно возвышалась мечеть Хазрет-Хызр c айванами по осям двора, монументальными порталами на главном фасаде и древней узорной кирпичной кладкой в основании. Рядом поблескивал прямоугольный водоем для питьевой воды -- хауз, укрепленный каменной облицовкой, окаймленный деревьями и ступенчатой набережной. В нем отражалось все великолепие Хазрет-Хызра. Именно здесь старательные гиды из газгандского общества пролетарского туризма устраивали плановые тематические экскурсии. Сначала туристов долго водили по многостолпным молитвенным залам, затем тыкали пальцем в полукруглую молитвенную нишу, ритмично поясняя: "Вот, товарищи, перед вами так называемый михраб. Он находится в стене, обращенной к Мекке", потом их заставляли подниматься по кирпичным ступенькам на круглую галерею, превращенную в смотровую площадку c перископом и подзорной трубой. Отсюда можно было панорамно обозревать местность. Пролетарские гиды, по-ленински протягивая руки и методично разъясняя, показывали туристам городище "Афрасиаб", сводчато-купольные архитектурные ансамбли Шахи-Зинда, мавзолей Рухабад, остатки моста-вододелителя через Зеравшан, эмирский дворец c бойницами и зубчатым верхом, памятник комсомольцам-красногвардейцам, монумент "Свобода", колонну Марксизма и другие изыски восточного колорита. "Что-то сегодня на душе кошки скребутся", -- c внезапным раздражением подумал полулысый человек и, спешно миновав базарную площадь, дымную чайхану над арыком и карагачи c огромными гнездами аистов, вышел на улицу Улугбека. Здесь высился круглоствольный минарет Мирхараб, украшенный глазурованной керамикой и узорной изразцовой шапкой. До революции c этого самого Мирхараба призывали мусульман-суннитов на молитву и сбрасывали вниз преступников. Но Газганд давно уже не жил по законам шариата: по утрам вместо завываний муэдзинов грохотали марши духового оркестра местного Дома культуры, шейхов и других подобных им баев сослали на колымские кулички, а Коран и проповеди пророка Мухаммада заменили красноречивыми пролетарскими лозунгами. Улица Улугбека была теперь асфальтоносной и по-европейски обустроена во всю длину. Рядом c трубой минарета величественно громоздилось построенное пару месяцев назад блочное здание Научно-исследовательского Ирригационного института имени Саади. Выразительность здания усиливал широковещательный плакат: УДАРИМ ПО ЗАСУХЕ И АРХАИЧЕСКОЙ ИРРИГАЦИИ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ АГРОТЕХНИКОЙ И ДОСРОЧНЫМ ВЫПОЛНЕНИЕМ ПЕРВОГО ПЯТИЛЕТНЕГО ПЛАНА! Фасад института, ударяющего по тому-то и тому-то и тем-то тем-то, оживлялся богатой игрой светотени и всем своим видом выдавал архитектурный стиль, присущий конструктивистам. В конце улицы Улугбека возвышалась каменная колонна Марксизма. Колонна, по замыслу городских властей, должна была потворствовать идейно-политическому воспитанию местного населения. В этом причудливо-монументальном сооружении узнавался творческий почерк московского скульптора-станковиста товарища Чернышева-Ласточкина: ствол колонны был украшен скульптурными многофигурными сценами битв красных молодцов c басмачами и увенчан грудным бюстом бородатого, как Аксакал, Карла Маркса. Через пять минут полулысый человек приблизился к железнодорожному вокзалу, вошел внутрь, пересек зал ожидания и занял очередь в камеру хранения ручного багажа. Простояв около десяти минут и небрежно сунув багажному смотрителю квитанцию и десятикопеечную монету, он получил деревяный чемодан, оклеенный искусственной фиброй. Еще через несколько минут этот гражданин появился в залитой известью, прокуренной, зловонной станционной уборной, уединился в одной из кабинок и открыл чемодан. Ласковым взглядом окинул он содержимое. Кабинка наполнилась мягким светом засверкавших под пшеничными бровями глаз. Гулко забилось сердце, зарумянились и без того красные щеки, пухлые губы растянулись в сладострастной улыбке южноафриканских дельцов, одержимых алмазной горячкой. Чемодан был до краев забит аккуратно сложенными пачками различных купюр на общую сумму копейка в копейку девять миллионов рублей. Вдоволь насладившись осмотром, владелец чемодана почувствовал полное удовольствие. В целях конспирации он дернул бачковую держку и спустил воду в унитаз, после чего быстро вышел из туалета и, повторно заняв очередь, сдал свои миллионы в камеру хранения. -- Надо же так упариться! -- выдохнул миллионер, выйдя на вокзальную площадь. -- Да и до десяточки одного миллиончика не хватает! Мелочь, но неприятно -- хоть зубы на полку клади. А вообще, получается, что я только в этом ватерклозете калиф, и то на час! Дотронувшись рукой до влажного лба, он вдруг почувствовал, что его глаза вылезают из орбит, а натренированное пудовыми гирями тело чрезмерно напряжено. На вокзальной площади раскинулась живописная клумба, усыпанная багряными тюльпанами, изящными нарциссами и причудливыми цветочками, испускавшими благоуханье камфоры. Гражданин сомкнул веки, потянул носом утренний воздух и замер. Насладившись воздушными ваннами, пропитанными клумбовым ароматом, обладатель девяти миллионов ощутил в себе приятную свежесть и прилив энергии. Пробормотав в аглийские усики: "Ну вот я и завладел своим телом!", он на всех парусах кинулся к автобусной остановке. Подошел автобус номер два. Пропихнувшись в дверь и отдав кондуктору заранее приготовленную монетку, полулысый миллионер пристроился у окна. Второй номер обдал вокзальную площадь кучевым дымом, похожим на цветную капусту, тронулся c остановки, пробежал пятьсот метров по улице Улугбека, свернул на проспект Баби-Ханыма и, тормознув на остановке "Трест", выплюнул из своего тропического салона пассажира-миллионера. Серое двухэтажное здание акционерного общества "Газгандский Пятьдесят первый трест" было сооружено сравнительно недавно и представляло собой одно из чудес строительной техники: аккуратный железобетонный куб. Внутри куба помещался небольшой вестибюль c лестницей на второй этаж и павильон-сторожка, на фасаде которого была прикреплена дощечка: "Предъявляй пропуск в развернутом виде, не ожидая требования". Миллионер в парусиновых туфлях размеренным шагом служащего вошел в здание треста и не предъявил пропуска. Прочитал на доске объявлений: Товарищи! Сегодня в 17.00 состоится общее собрание служащих треста. На повестке дня стоит доклад "О неделе гражданской войны 1919 года". Докладчик П.C.Колбаскин. Явка обязательна. поднялся на второй этаж, открыл обитую дерматином дверь c табличкой "Бухгалтерия" и проник в маленькое светлое помещение, единственным украшением которого являлся плакат c надписью: ПОМНИ, ТОВАРИЩ, БУХГАЛТЕР -- ПРОФЕССИЯ ТВОРЧЕСКАЯ! До начала занятий оставалось еще двадцать минут, но за своими конторскими столиками уже сидели три "творческих работника": главный бухгалтер Валерий Никифорович Губителев-Мамочкин, его помощник Зильберштейн и счетовод второго разряда Борис Николаевич Котеночкин. Только что явившийся на службу Александр Иванович Корейко занимал в тресте должность счетовода первого разряда. Шнырнув глазами по помещению, Александр Иванович бросил сослуживцам легкое "Здрасьте, тащщи" и занял свое привычное место у окна. Перочинным ножом он методично очистил желтую ядреную репку, порезал ее и начал пережевывать ломтик за ломтиком c аппетитным хрустом. Перед счетоводом лежали еще два холодных яйца всмятку и краюшка хлеба. Участь этих продуктов была предрешена. Пока тихий, скромный счетовод первого разряда занят жизненно важным делом, мы разъясним, что завтракать вот так, по-монашески, товарища Корейко приучила гражданская война. Да, он участвовал в гражданской войне. Постольку, поскольку она приносила ему прибыль. Красная армия боролась за счастье трудящихся масс, а Александр Иванович ловил рыбу в мутной воде и дорыбачился до того, что стал советским подпольным миллионером. 1931 год застал подпольного миллионера сорокалетним коммунистом. В партию его затащила мохнатая лапа -- служащий Внешторга Оконников Аркадий Борисович, c которым Корейко был на паях, прокручивая ссудные деньги московской лжеартели "Реванш". Партбилет помог Александру Ивановичу устроиться на работу в газгандский Пятьдесят первый трест и ежемесячно сжирал десять процентов от семидесятипятирублевого оклада. Членские взносы конторщик-миллионер платил регулярно и имел на службе имидж трудолюбивого, исполнительного и перегруженного работой человека. На заседания ячейки Александр Иванович прибывал раньше всех, никогда не выступал, но смотрел на ораторов преданными глазами, если их речь совпадала c директивами управляющего трестом Дотехпоровича. Но никто из сослуживцев Корейко и вообразить себе не мог, что Александр Иванович не простой советский служащий, а человек c натурой скрытной, жадной, что он ненавидит советскую власть, что он подвижник, сознательно изнуряющий себя финансовыми веригами, что он дока по части коммерческих тайн. Никто, кроме великого комбинатора, не знал, что этот индивид c железопартийным лицом обладает купеческой жилкой и девятимиллионным капиталом. И хотя стены учрежденческого коридора постоянно дрожали от слухов, об Александре Ивановиче даже самые ярые трестовские сплетники никогда не злословили. Ровно в восемь часов раздался звонок, оповестивший служащих Пятьдесят первого, что пора приступать к занятиям. Завертелись арифмометры, защелкали костяшки счет, прессы приступили к копированию деловых писем, пишущие машинки и прочая канцелярская утварь пришли в движение. Рабочий день грянул. Александр Иванович смахнул со стола крошки и c громадным жаром принялся за работу. -- Товарищи, -- тявкнул главбух Губителев-Мамочкин. -- Отчет на носу. И РКК тоже. Так что хватит ушами хлопать. Мух ловить тоже. Пора к ответственной работе приступать. -- А что делать со снабженцами? -- занимательно поинтересовался товарищ Котеночкин. -- От них до сих пор никаких отношений не поступало. -- Надо крутиться, Борис Николаевич, -- ответствовал главбух. -- Дотехпорович мне так и сказал: "Не сдадите отчет к шестому, лишу прогрессивки всю бухгалтерию". -- Я, конечно, дико извиняюсь, но думаю так: начальство на нас страху нагоняет, -- картаво проверещал Зильберштейн. -- Нас РКК в прошлом квартале прочищала, теперь, а это я уж точно говорю, Пятьдесят вторым займутся... -- Вы слышали новость, товарищи? -- устремляя свой взгляд на главбуха,