мой дядя... -- Самых честных правил?! -- ...делопроизводитель воинского начальника, часто говаривал мне в детстве: "Поменьше, Сашук, гусарства! Побольше скрытности!" Любители плыть против течения c большим трудом продрались сквозь толпу и вышли на сравнительно немноголюдную Никольскую улицу. Они решили вернуться в гостиницу и отобедать. Здесь гул человеческих голосов перекрывал писклявый тенор, принадлежавший глупейшего вида гражданину (говорили, что это и был тот самый революционер Онисим Свалкин-Трущобов c потопленного крейсера "Императрица Мария") c выпуклым лбом, узким, c родинкой, носом, острым подбородком и выпяченной верхней губой. Гражданин этот доказывал, водя пальцем по передовице в "Известиях", что тварь, она всегда остается тварью, даже если ее повесить на фонарном столбе в Мерзляковском переулке. Тот час праздника, когда на деревьях начали светиться электрические лампочки, а сверхсметные толпы значительно поредели, увенчался малоприметным событием: пьяный в доску уголовный элемент Хвастурнеевич, сбежавший из неведомо какой тюрьмы, подошел к табачному киоску, расположенному на углу Мясницкой и Милютинского переулка и (вежливо!) поинтересовался о наличии его любимых сигарет. -- "Аллегро" нет и в ближайшее время не предвидится! -- ответил продавец голосом, не принимающим возражений. -- Сами видите -- сегодня праздник! -- Что же, мне теперь, как последнему болвану, "Люксом" травиться? -- гневно спросил Хвастурнеевич, пытаясь заглушить в себе отчаянный крик души. Солнце, то самое, первомайское солнце постепенно начало таять за ласковыми, похожими на марихуанский смог облаками и после того, как уголовный элемент Хвастурнеевич безжалостно избил ни в чем не повинного продавца, окончательно скрылось за горизонт. Глава XXI КАК РОЖДАЮТСЯ ЛЕГЕНДЫ Даже босоногий сопляк много на себя не возьмет, если каким-нибудь тихим майским вечером у костра начнет разбалтывать легенду о том, что покушение на товарища Ленина явилось следствием борьбы за власть внутри большевистского партийного руководства. Чего скрывать? Ведь и гибель товарища Свердлова в злосчастном 1919 году неразрывно связана c этой борьбой: в тот год кремлевский горец и будущий мексиканский изгнанник послали туберкулезника Свердлова на митинг ткачих. Озлобленные нищетой разбушевавшиеся женщины избили туберкулезника так лихо, что тот через час скончался в Боткинской больнице. Аналогичная ситуация была и c товарищем Лениным, которого, правда, не избили, а подстрелили: козлом отпущения стала полуслепая, не умеющая стрелять, Фанни Каплан. Но вот легенду о сожженном портрете Ильича почему-то по свету никто не разносит. А ведь по преданию, тот самый портрет, который висит в Музее Ленина в Москве рядом c пальто, якобы простреленным эсэркой Каплан, не является подлинником, настоящий-то портрет сожгли, а о том, что его сожгли, звезда второй величины и тринадцатой степени немешаевского ГПУ капитан Ишаченко узнал из той самой анонимки, которую он нашел в специальном ящичке, приделанном к порталу управления. В кабинете Альберта Карловича было зловеще и пакостно. Подследственный Александр Иванович Корейко сидел на кособокой низенькой табуретке у стены по левую руку от грозного капитана на таком расстоянии, которое определялась спецприказом республиканского ОГПУ, предусматривавшем возможность столкновения со следователем. В простенке между окнами висела живописная картина c душесогревающим сюжетом: на фоне изумрудной равнины товарищ Сталин держал на руках премиленькую пятилетнюю девочку. По правую руку от капитана висел плакат, c которого на подследственного Корейко глядел широкоплечий красноармеец, пальцем грозил, да цитировал Великого Учителя: МЫ ДОЛЖНЫ ОРГАНИЗОВАТЬ БЕСПОЩАДНУЮ БОРЬБУ СО ВСЕМИ! Грянул телефонный звонок. -- Расстрелять! -- приказал капитан трубке. -- "Дни Турбиных"? Это что, пародия? Нет? Что-то вроде "Евгения Онегина"? Не знаю такого! Снять! А директора театра и всех лошадей блатных под суд! Что? Да ничего подобного! Управу мы на всех найдем. Хотите -- расстреливайте! В клинику? То же можно! Вы там, товарищи, сами решайте, чего меня от дел отрывать! На лице подпольного миллионера на самом деле никакого лица не было. -- Так это вы украли портрет товарища Ленина из Пятьдесят первого треста города Газганда? -- Я не крал, товарищ следователь. -- Разберемся. -- Я коммунист! -- Александр Иванович встал и тут же опустился на прежнее место. -- А как быть вот?.. И c этими словами капитан протянул Александру Ивановичу листок бумаги, исписанный крупным, анонимным, почерком. -- Это же анонимка! -- воскликнул Корейко, прочитав правым глазом полупечатные строки, смысл которых, кстати, состоял в том, что он, Корейко, враг, что он сволочь, и что именно эти самые "враг" и "сволочь" украли портрет Ленина и сожгли его на одном из пустырей Газганда близ мечети Хазрет-Хызр. -- Это не анонимка, гражданин подследственный, а глас народа, уведомляющий органы о вредительствах и шантажах. -- Я ничего не крал и ничего не сжигал, -- улыбнулся грустной улыбкой Корейко. -- Созна-аешься! -- пообещал следователь и, бросив на подследственного полный ненависти взгляд, прибавил: -- Не такие кололись. Тебе куда палец воткнуть, чтоб полилось? А? Александр Иванович мучительно простонал, сцепил обе руки ладонь к ладони и сто первым чувством человека, которого должны бить, понял, что у него неприятности. Между тем капитан встал из-за стола и подошел к плакату c цитатой вождя. Пришпилив кнопкой анонимный глас народа к стене, Альберт Карлович закурил папиросу и, начиная терять терпение, грозно ухнул: -- Ты будешь просить меня о смерти, но я не из добреньких! -- Я не жег! Я не крал! -- визгливо заныл Корейко. -- Это какое-то безумие! Сперва капитан произвел свой коронный удар по челюсти, затем чуть подушил подследственного, потом мягко ударил поддых и закончил экзекуцию смачной пощечиной и словами: -- Контра недобитая! Александр Иванович подумал так: "Да пошел ты!", но пробормотал по-другому: -- Может, это кто-то другой жег? А, товарищ? -- Ты на кого, петух гамбургский, стрелки переводишь? -- Я не перевожу. -- Как же не переводишь, когда переводишь! И тут в голове у Александра Ивановича соскочил какой-то рычажок: Корейко потянул носом воздух, испустил тяжелый насосный выдох, на щеках забрезжил румянец, одним словом, ополоумел: -- Я не петух гамбургский, я гражданин Советской страны! -- Чего, чего?! Тебе что, мало? Я вижу, что ты мозгов добавлять не хочешь! После этого восклицания капитан сильным ударом в лицо столкнул подозреваемого c табуретки. Удар был такой страшный, что Александр Иванович очухался только через пять минут. Когда он встал, следователь неуловимым для глаз движением, описав кулаком в воздухе дугу, шандарахнул его по голове. Александр Иванович c глухим стуком вновь свалился на пол. В ту самую минуту, когда в кабинет как бы случайно ввалился начальник ОГПУ Свистопляскин, поджигатель товарища Ленина очнулся. -- Кого мутузим? -- без всяких церемоний спросил Свистопляскин. -- Контру, Роман Брониславович. Сжег, собака, портрет Ленина. -- Так, так, -- привычно сдвигая на лоб очки, пробормотал начальник ОГПУ и, сделав небольшую паузу и немного подумав, добавил: -- Очередную, значит, контрреволюционную сволочь поймали. И когда ж вы, гады, успокоитесь? А? Ведь бесполезно же. Бесполезно! Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли... Ан нет, все равно лезут, вредят. Что, говоришь, он сделал? -- Сжег портрет... -- Ах ты ж стерва! -- стиснув зубы, продолжал Свистопляскин. -- Ленина жечь?! Не иначе тут, капитан, заговор! Не иначе. -- Я понимаю, Роман Брониславович. -- Я никого не жег! -- упирался поджигатель. -- Я не понимаю! Свистопляскин обхватил пальцами подбородок, болезненно сморщился и посмотрел на Корейко так, что тот перешел от остолоповского недоумения к онемелому страху. -- Милое дело! -- претенциозно воскликнул начальник. -- Мы, значит, тут остатки контрреволюции добиваем, а вы... -- Бандитствует... -- сорвалось c языка Ишаченко. -- Я не бандитствую! -- Молчи, тварь! -- жестко приказал капитан. -- Не кричите, Альберт Карлович, не надо! В этот момент у Александра Ивановича затрясся кадык и на свет вылупились три одинаковых восклицания: -- Я не жег! Я не жег! Я не жег! -- Жег и бандитствовал! -- отрывисто настаивал капитан. -- Бандитствовать, значит, решили, гражданин? -- почти мирным голосом пропел начальник. -- Строить социализм не хотим, значит? Ну мы из вас душу вытрясем!.. Вот что, Альберт, c кондачка мы это дело решать не будем. Давай-ка этого сначала в камеру, так сказать, на обработку, а завтра c утречка мы его вместе и допросим... -- Есть, товарищ начальник! Вошел молоденький лейтенант c полусонной гримасой. Залязгали наручники. -- На выход, собака! -- утомленно провыл он. -- По сторонам не смотреть! Так похитель-поджигатель портрета вождя мирового пролетариата оказался в подвале немешаевского политуправления. Ноги подкашивались у Александра Ивановича, двигаясь на неровностях цементного пола, губы задрожали при виде зловещей двери, утопленной в сырой холодной стене. Дверь открылась тяжело, c душераздирающим скрежетом. Корейко толкнули в огромную камеру, опоясанную сколоченными из толстого листвяка двухярусными нарами. Пол в камере был заплеван; слева от двери ютилась параша; чинно окруженный зэками, привинченный к полу болтами стол стоял в середине. C пугающим скрежетом звякнул засов: дверь закрылась, кошмар продолжался. -- Ты на чем рога замочил? -- холодно и спокойно спросил у новенького толстый зэк c желтыми зубами, в которых болталась потухшая папироса. -- Я, товарищи, не виновен! -- Цацачка! -- послышалось c верхних нар. -- Придержи язык, Червь! Не мути поганку. Червь закрыл рот и сделал серьезное лицо. -- Ты какой масти? -- Я не понимаю... -- слабо улыбнувшись, ответил новенький. -- Политический, что ли? -- Меня обвиняют в глупости, -- немного недоверчиво пробубнил Корейко, -- которую я никогда не совершал: они решили, что я сжег портрет Ленина. -- Стало быть, мастью ты не вышел! -- восторженно грянул толстый зэк, обращаясь к сокамерникам. -- Политический! И тут со всех нар послышались возбужденные голоса. -- Кто? Этот-то пистон -- политический? -- Кидала он! -- Крыса он, которая тошнит! Корейко стоял, оперевшись о дверь, как оплеванный. -- Конь педальный! -- Рогопил! -- Ты только посмотри на него -- зажрался в корень! "Щас морду набьют", -- вглядываясь в пустоту, подумал Александр Иванович. Когда страсти поутихли, новенькому указали место. В камере пахло прелой кожей и парашей. За столом сидел хмурый зэк c наколотой на правой руке той еще фразочкой: "Не забуду мать родную!" На его небритом лице понятно было написано, что маму свою он не то что не забудет, а не знал ее вовсе. В лице его, кроме этого, было что-то дерзкое открытое, удалое. C одной стороны, тип этот походил на амбала, но c другой -- на прокоцаного барахольщика. В темноте трудно было разобрать. "Пахан!" -- почему-то подумал про него Корейко. Пахан своими рысьими глазами посмотрел на новенького. Корейко взглянул на пахана. -- Хочешь классно выпить и классно закусить? -- заранее улыбаясь, спросил пахан, обращаясь к новенькому. Новенький был угрюм, бледен и сильно подавлен. -- Ну, допустим, хочу... -- ответил он, пытаясь уйти из поля зрения пахана. -- Так вот, это будут твои похороны! Залп, громкий залп визгливого смеха огласил всю камеру. На лице у Корейко, ко всему прочему, появилось тоскливое выражение. -- Эй, Пархатый, -- медленно заговорил пахан голосом, полным ненависти и злобы, -- обшманай этого! -- Этого? -- сложив губы сердечком, угодливо произнес Пархатый. -- Его! Пархатый, он же зэк c крупным тупоумным лицом, подвалил к новенькому. -- А ну-ка, цацачка, напряги ноги! -- приказал он. Корейко встал и состроил такую гримасу, что зэковский круг вновь разродился хохотом. Пархатый под общий смех схватил его за руку, но залезть в карман к этой самой цацачке не успел: Александр Иванович не зря в свое время занимался гимнастическими упражнениями -- он был так силен, что сумел нанести мастерский боксерский удар, который заставил Пархатого занять неудобную позицию возле параши. -- Ах ты, фуфло! -- отплевываясь, взвизгнул Пархатый. -- Пахан, это ж фуфло, а под цацачку косит. -- Пархатый! По-новой! Корейко залепил по тупоумному лицу оглушительную плюху. -- Червь, помоги Пархатому! Коренастый длиннорукий Червь спустился c нар. Двое зэков, искоса поглядывая по сторонам, приблизились к ошалевшему новенькому. Завязалась драка. Корейко нанес Червю болезненный удар в плечо и сильной рукой оттолкнул его прочь, Пархатого лягнул ногой по почкам и задел кулаком по красному носу. Но силы были неравные. В конце концов новенького скрутили. Червь и Пархатый подвели его к пахану. -- Без шорохов, цацачка! -- хмуро и спокойно заскрипел зубами пахан. -- Ты не на ринге... Хочешь послушать лязг железа о камень? -- В его опытных руках сверкнуло тонкое острие ножа. -- На-ка, понюхай! -- Надзиратель! -- глупо пискнул поверженный Корейко. -- Ах ты, сволочь, вертухаев звать?! -- зеленея лицом, заскулил Червь. -- Цацачка, еще один гудок c твоей платформы, и твоя челюсть уходит первым рейсом! -- стараясь не смотреть на новенького, ощетинился пахан. -- Замочи его, пахан, замочи! -- вскипел Пархатый. -- Заткнись, Пархатый! -- наставительно промямлил пахан. -- Ладно... пусть живет, не видишь, политический он, дня через три и так вальтанутым станет... Что в карманах? -- Пустой я, -- запинаясь ответил новенький. -- Курево есть? -- Некурящий. -- Так, ладно, отпустите его. Кодла разбрелась по своим местам. -- А кони-то у него ничего, -- проехидствовал Червь, приметив башмаки новенького, -- на тебя, пахан! -- Не будь крысой, Червь! -- ответил пахан раздраженным тоном. -- А ну, цыпочка, сымай кони!.. -- Какие кони, товарищ? -- Ну шо ты на меня, тошнотик, косяка давишь? Я Кремль из говна не леплю! Тошнит он тут "товарищами"! Кони, говорю, сымай! -- Ты шо, белат, коньки откинуть хочешь? -- прибавил Червь. Новенький все понял и, менжуясь, снял башмаки. "Ну, курвы, чтоб я вас всех видел на одной ноге, а вы меня одним глазом!", -- презрительно подумал он, внутренне захлебываясь в слезном океане отчаянья. -- То-то, дядя. -- Червь засуетился и подал башмаки новенького пахану. -- Топчи, здоровый! Александр Иванович молча устремил свой взгляд прямо перед собой, ноги у него подкосились, он лег на нары, потер виски и тяжело закрыл глаза. И стало ему так плохо, так скверно, что даже показалось, что его сердце приколото к нарам длинной булавкой, той самой -- c алмазными шариками на концах, которую дают сотрудникам ГПУ. Неудержимо клонило в сон, хотелось забыться. Он свернулся клубочком, долго шептал, задремал, ждал не долго, вот оно... вот оно... еще самую чуточку... сон забежал в глаза, сжалился... миллионер начал выводить носом арпеджио... и посетило Александра Ивановича связное сновидение. И это была Колыма. И это были тучи пыли. Он шел по этапу c севера. На нем был серый бушлат, серые брюки, серая шапка, серые ботинки. Он шел c лесозаготовок, где его начальство ставило "на комарей". Он требовал, чтобы ему связали руки, дабы не быть убиенным при попытке к бегству. Руки связали... О, это был кошмар! Мерцание, мерцание, пелена. Пелена, пелена и опять мерцание. Вот и московская расстрельная комиссия приехала. Указали на него. "Значит, это ты сжег портрет?" -- нежно так спросил начальник комиссии. "Не сжигал я!" -- раздраженным тоном ответил он. И грянул выстрел... Александр Иванович проснулся. В камере было тихо, но не так чтобы очень: храпел пахан, ворочался Пархатый, причмокивал во сне Червь, из крана капала вода. Щелкнул замок, открылось зарешеченное оконце и показалась морда конвоира. -- Подъем, подлюги! Кто-то слегка ткнул Корейко в плечо. Он вздрогнул, услышав голос великого комбинатора: "Александр Иванович, вставайте, Москва зовет!" Подпольный миллионер поднял со сна голову, солнечный луч прорезал его сомкнутые веки и заставил открыть глаза. Александр Иванович бессмысленно посмотрел по сторонам: мрачные сырые стены сменились красной гардиной и бодрой улыбкой Остапа Бендера. -- Что c вами, Александр Иванович? Вы выглядите так, словно вас только что вытянули из парилки! -- Я позволю себе сегодняшней ночью не спать вообще, -- проворчал Корейко, -- то есть, абсолютно не спать! Спишь, спишь, а отдохнуть некогда.. Если б вы знали, какой я видел сон... Подвал, камера, лагерь, расстрельная комиссия, стенка... бах! бах! бах! -- Скажу откровенно: прямо анекдотический сон вам приснился. -- Чем же он анекдотический? И Остап выразил свою мысль в нескольких словах: -- Сновидение ворвалось в ваш мозг, напичканный первомайским шествием! -- Все шутите... -- Нисколько. В Газганде вы разве имели возможность насладиться столь грандиозной демонстрацией. Нет. Значит ваш сон -- следствие... Как это? (Остап щелкнул пальцами.) Ага, вот! Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Центральном Комитете! Воистину так, ибо даже вы, товарищ подпольный миллионер, человек c устойчивой психикой, попали во власть политических снов. Другими словами, на вас весьма скверно влияет построение социализма. А это уже плохо, я бы даже сказал, это нехорошо... -- Все опять смеетесь? -- А знаете, Александр Иванович, что мне приснилось в ночь, перед тем как я повстречался c Шурой Балагановым, который, кстати, и сообщил мне о вашем существовании? -- И что же вам приснилось? -- Мне приснились чайки, много-много чаек, и я сразу понял, что это предзнаменование того, что у меня завяжутся деловые отношения со скупым и не очень благодарным партнером... Ну что ж, будем завтракать? -- Пожалуй. Остап вызвал гостиничную прислугу. И случилось так, что этот удивительный послепервомайский сон подпольного миллионера стал предвестником тех невероятных событий, которые произошли в милом пролетарском захолустье, городе Немешаевске, прославившемся впоследствии из-за этого самого сна не только совхозом-техникумом c единственным в республике асфальтно-топтальным факультетом, но и... Об этом позже, намного-намного позже. Сейчас же нас ждет Москва и контора Миир, контора c оборотом солидным, c двумя председателями, хранителем круглой печати, главбухом, да и много еще c чем. Глава XXII МИИР И настал день следующий, который, нужно сказать, был довольно светлым днем. И занялся Александр Иванович в этот светлый день не чем-нибудь, а деловым миром столицы. Ровно в девять тридцать утра Александр Иванович вышел из "Метрополя", приставил полочкой ладонь ко лбу, продефилировал перед зеркальной витриной коммерческого магазина "Антиквариат", успев заметить, что выглядит он "что надо", вышел на площадь, нанял пролетку и через полчаса оказался на улице товарища Николаева. Почему именно на Николаева? А черт его знает почему! Нюх, тот самый нюх подпольного миллионера подсказывал ему, что искать надо где-то здесь. Что искать? Конечно же контору, и не просто контору, а контору c большим оборотом. Скорее всего, Александр Иванович действовал сейчас, как старатель, неустанно фильтрующий тонны грязи, чтобы выискать хотя бы один золотой кусочек. Пробормотав про себя: "Как говорил один парижский палач, работы полно, просто руки опускаются", старатель мерно зашагал по Пресненской набережной. Ноги сами вынесли его на какую-то улицу. Здесь, на перекрестке, он остановился и, немного подумав, повернул налево и оказался во власти затейливых московских переулков. Сначала он прошел весь Большой Трехгорный переулок и, не доходя до Красной Пресни, свернул на улицу Заморенова, прошел ее до конца, вышел на Дружинниковскую, свернул в переулок, проскочил его и скоро вновь оказался в Большом Трехгорном, повернул налево в Нововаганьковский переулок, пройдя его, он уперся в тупик, и пошел назад. Нюх обманул. Корейко долго еще плутал по городу, брал пролетку, снова блуждал в поисках подходящей конторы. Наконец, он сам не понял, как оказался на Сухаревской площади. От площади стелилась улица Сретенка. Эта улица сразу всплыла в памяти бывшего председателя химической лжеартели "Реванш" -- такая же красивая и манящая, как и в 1922 году. Александр быстро узнал слева на углу некогда благоухавший магазин одежды "Миляева и Карташева". За "миляйкарташевым" шел магазин спорттоваров. На правой стороне находились большой гастроном, банк, здание суда и табачный магазин. Александр Иванович живо вспомнил уютный трактир, где можно было выпить пива. Но сейчас было не до пива. Накрутив, в общей сложности, километров тридцать c гаком (гак равнялся трем), он повернул на 1-ю Мещанскую, зачем-то плюнул на стены греческого посольства, прошел несколько кварталов скорым шагом, юркнул в Колокольников переулок и, остановившись у трехэтажного особняка c вывеской "Миир", подумал так: "Опять этот Миир! Этот гусар говорил, чтоб я поставил на нем метку. А почему именно на нем? Никогда раньше не слышал. Что, черт возьми, это такое?.. По всей видимости "м" означает "московский", или "московская", а может быть "моторы"? Или "моем"? "Моем и индивидуально раскапываем"! Что же они раскапывают? И почему индивидуально! Не понятно и уж больно закомуристо". У подъезда закомуристого особняка стоял черный "шевроле". За рулем сидел важнецкого вида шофер, c таким приторным лицом, что было ясно: в бумажнике у него благодать божия. Корейко подошел к авто и вежливо поинтересовался: -- Скажите, товарищ, вы работаете в Миире? Важный водитель c лицом, не истощенным умственными упражнениями, подбородоком, как кошелек, и усами в аршин выразил на своей морде отталкивающую физию, пригладил сначала правый ус, затем левый, кинул на любопытного субъекта несколько неуклюжий взгляд, кивнул, ответил грубо: -- Работаю. Конечно, работаю. Пыль дорожную жру, да уши рву стонами клаксонов -- вот моя работа! -- Извините за нескромный вопрос, товарищ, а чем собственно занимаются люди в этом учреждении? -- Дядя, ты задаешь много вопросов! -- прошипел сквозь зубы водитель "шевроле". "Сам ты дядя! Тоже мне племянник нашелся!" -- подумал Корейко, но промолчал. -- Иди, дядя, в контору, тама тебе все и скажут! -- зевнув, посоветовал водитель и, откинувшись на мягкую спинку, задремал. В вестибюле было по-деловому суетно. Туда, оттуда и сюда метались курьеры. Кто-то лопал на ходу бутерброд, кто-то кричал: "Да вы сами посмотрите, товарищи, на эту галиматью!" Мимо Корейко несколько раз прошла важная и приятная во всех отношениях персона -- хранитель большой и круглой печати товарищ Рыбкин-Мяскин. -- Гражданин, можно вас на минутку? -- вежливо обратился к хранителю печати Александр Иванович. -- А успеете? -- капризно прогундел Рыбкин-Мяскин. -- Долго ли умеючи? -- Умеючи-то долго. -- Скажите, а это не Ковчег частников? -- Вы что -- сбрендили?! -- Точно не Ковчег? -- Да нет же, я вам говорю! За небольшим столиком сидело довольно легкомысленное существо сорока лет -- швейцариха в сером платке. Швейцариха вязала носки. Время от времени она закрывала глаза и на всех фыркала. Вошедший гражданин ей тоже не понравился. -- Что вы меня фотографируете? -- спросила она c надсадой в голосе. -- Мамаша, как пройти к председателю? -- наивно и трогательно спросил Корейко. -- Во-первых, я вам не мамаша, а во-вторых, поздоровались бы сначала, гражданин. "Колом бы по балде тебе дать", -- подумал Корейко, а вслух решился сказать мягко: -- Добрый день. -- Да какой же он добрый?! -- Как пройти к председателю? -- А вы не грубите! Вам к какому из председателей? К Парфену Ферапонтовичу или Пахому Феофилактовичу? -- Кто ж из них главнее? Швейцариха косо поглядела на Корейко. -- А я почем знаю? Поднимайтесь на третий, там их приемная. Александр Иванович замигал глазками, тихим тараканьим голосом поблагодарил не очень-то вежливую мадам и медленно направился к лестнице. "Странно и закомуристо, -- рассуждал он. -- Учреждение одно, а председателя -- два! Это тебе не газгандский Пятьдесят первый!" На третьем этаже на Александра Ивановича налетел один из миировских служащих c придурковатым носом и быстрыми красноватыми глазками. -- Ага! Вот и вы! -- радостно взвизгнул служащий. -- У меня из-за вас все нервы отвинтились! -- Какие нервы, товарищ? -- Как же какие! За ваш поступок, Ефим Агапович, башку отломить надо! Вы знаете, что мне сказал Парфен Ферапонтович? -- Нет, я не знаю, что вам сказал Парфен Ферапонтович! Дайте пройти... -- Конечно, не знаете. А как задарма провизионку получать, вы знаете? У Корейко больно зыныло в голове, и ему даже показалось, что его башку перевязали тряпкой. -- Какую провизионку? -- Комиссия разберется, какую! Припаяет такой срок, что до гроба помнить будете! Вы, товарищ Будомиров, под суд пойдете. Досконально пойдете! -- Послушайте, я не Будомиров, я... -- Не Будомиров? Так, что ж вы мне голову битый час морочите? Придурковатый нос соколом шмыгнул на лестницу и, прыгая по ступенькам, скрылся в небытии, оставив подпольного миллионера в неописуемой растерянности. Покрутив головой так, что возникли первые признаки тошноты, Александр Иванович приступил к поиску приемной. По обе стороны коридора шли двери, обитые дерматином, и на каждой висели разнокалиберные таблички. В конце коридора на подоконнике сидело четверо. -- ...Ну и приходим на Рогожское, -- торопливо говорил какой-то тип со скошенными к носу глазами. -- Поначалу сказали, что будут там хоронить. Потом оказалось, что на Калитниковском. Ну, мы c товарищами пешкодралом... У пруда народу тьма! Покойник на Боясова походил, но весьма растяжимо. Так и не узнали, где его похоронили. Форменная труба какая-то, да и неловко. В общем, так и ушли в дураках. Корейко стал шарить глазами и вскоре уткнулся взглядом в высокую красного дерева резную дверь. На двери было две таблички: "Приемная председателя тов. П.Ф.Иванова" и "Приемная председателя тов. П.Ф.Сидорова". В хорошо обставленной приемной Иванова-Сидорова было тихо-тихо. Напротив окна стоял большой письменный стол, за которым прихорашивалась секретарь-машинистка в костюмчике кофейного цвета. Взглянув на секретаршу, Корейко без труда вычислил, что перед ним сидит тот самый тип государственных служащих, для которых характерна чиновничья почтительность, перемешанная c фамильярной пренебрежительностью. -- Здравствуйте! -- Вы записаны? -- Я к вам курьером из Немешаевска. -- Кем? -- Курьером. -- Откуда? -- Из Немешаевска -- Ага! -- Мне к председателю. -- К какому председателю? -- К Иванову. -- Пахом Феофилактович будет через час. -- Тогда к Сидорову. -- Парфен Ферапонтович будет тоже через час. -- Хорошо, я подожду. Секретарша хмыкнула. -- Я тогда прогуляюсь по Мииру. Корейко вышел из приемной и сделал несколько шагов в сторону лестничной клетки. Стены коридора были сплошь заклеены разного рода бумажками: приказами, объявлениями, выписками из протоколов. Одна из бумажек c напечатанным на машинке престраннейшего смысла текстиком даже заставила улыбнуться всегда серьезного Александра Ивановича: МИИРОВЕЦ! БУДЬ БДИТЕЛЕН! НЕ ТО НЕ ПОЛУЧИШЬ КИРПИЧЕЙ! Другая бумажка сообщала, что работа товарища Наровлянского ведется в порядке миража и обюрокрачивания. Серый подмокший листок c написанным от руки словом "Внимание!" информировал, что выдача мыла будет происходить в комнате No 6; предварительная запись у товарища Любомирова в комнате No 66. Текст же следующей бумаженции Александр Иванович был вынужден презрительно прочитать вслух: -- "Согласно приказу по Мииру No 2356/2357 от 25.04.31. выдача сала приостановлена. Выдача граблей завершена. Выдача тяпок продолжается, но уже по коммерческим ценам. Лопаты кончились. Чулки можно получить у товарища Конкордневой-Златовой. Членам профсоюза в 16.30 в порядке живой очереди будут выдаваться носки". Корейко дошел до середины коридора и остановился возле плаката c надписью: НЕ ДРЕЙФЬ, МИИРОВЕЦ! ДАЕШЬ СОЦСОРЕВНОВАНИЕ! Ниже плаката была приколота солидная бумажка, на которой аршинными буквами было написано: "Тяпкин-Тряпкин-старший понадеялся на самотек, а младший тоже хорош". Рядом c аршинными буквами наискось было написано красными чернилами: "Партийная и комсомольская прослойки Миира бракуют и корят за отсталость следующих товарищей: Зубочистку, Кириленко, Наливайко, Смесь, Беляковича, Магончука, Кравчука (очень особо), Корагина (завирается), Лещенко (последнее предупреждение), Прищепу и Панченко", ниже фиолетовыми: "Предлагаю взнуздать и бросить на низовку за обыкновенный хилес культуртрегеров К.Б.Нагишом и И.И.Одетого. Тов. Н.Селиверстова", еще ниже гвоздем к стене была прибита осьмушка листа c анонимным возмущением: "Почему монотонно молчит коллектив Миира по поводу безобразного поведения товарища Стульчикова-Пеночкина?" Пока Александр Иванович читал всю эту ахинею и раскидывал мозгами по поводу прочитанного, его чуть не сшибли раскрывшейся дверью c табличкой "Отдел булавок". Из пахнущей мытым полом комнаты выскочила барышня c решительно дьявольскими глазами и спешно направилась к группе миировцев, облепивших окно в конце коридора. -- Представляете, товарищи, -- гаркнула она на ходу. -- Стягунчиков правым уклоном страдает! Все думали левым, а он правым! Мне только что позвонили! -- Да не может этого быть... -- Стягунчиков?! -- Враки! -- Сын сукин он. Я всегда говорил, что в голове у него сквозняк. -- Вот это шок! Ай-да Стягунчиков, подлец этакий! -- Аида Васильевна, а сведения точны? -- Вне всяких сомнений. Светозаров звонил! -- Позор на все учреждение! -- А наши председатели тоже хороши! Вот у Иванова, например, нет великой интуиции, а у Сидорова -- прорицательного ума. Как вы думаете, кто из них обладает даром творческого воображения? Конечно, никто. Они только и умеют строгие приказы отдавать. Знаете, что мне вчера сказал личный секретарь товарища Иванова? Иванов и Сидоров -- финансово обеспеченные люди! И скоро у наших шефов будет не один авто, а целых два. -- А я всегда вам говорила, что Иванов перспективу не видит. -- А Сидоров рисковать не умеет. -- А Иванов не может многообещающий договор подвергнуть тщательному анализу. -- А вы знаете, что кредитное соглашение c Италией на триста пятьдесят миллионов лир уже заключено? Вот где работа была! Вот где работают способные ответработники. Не то что наши миировцы! -- Да, ворочать советскими миллионными суммами -- это вам не шуточки шутить! -- Иванов, по-моему, вообще не думает о растущей известности Миира. -- Это Сидоров не думает, а Иванов как раз думает! -- Вы хоть сами понимаете, что сказали? -- А что такое? -- А в чем дело? -- Вы сказали глупость! -- Я, например, хотела сказать, что приемов Миир давно не устраивал. -- Тоже мне сообщили! -- А вы человек, которому присущ только сухой цивилизованный юмор. -- Опять туманно и непонятно говорите! -- Ах! ах! ах! -- Да! да! да! Александр Иванович обернулся, почесал рукою за ухом и, пройдя мимо трехметроворостой стенгазеты, медленно приблизился к восклицающим миировцам. -- Простите, товарищи, за навязчивость, а чем, собственно говоря, занимается ваше учреждение? За навязчивость пришлось выдержать на себе семь мужских и два женских пристальных взгляда, по которым без особого труда угадывался вопрос: "Вы что, гражданин, полный идиот, что ли?" А в поросячьих глазках вышеупомянутой Аиды Васильевны даже блеснул веселый огонек, изо рта вылетело деревянное, полное сарказма замечаньице: -- В Миире идиотизмом не занимаются, тут люди работают! -- Чтоб меня уволили по сокращению штатов, но вы, гражданин, много себе позволяете! Голос этот принадлежал худощавому мужчине в синей жилетке. -- А он лобан! -- А почему лобан? -- Да вы посмотрите на него: ни лица, ни морды, один лоб -- и тот безобразный! -- пробасил сероглазый тип, хлопая себя по брюху. -- Благодарю вас, -- c гусарской надменностью процедил Корейко и, поклонившись соответствующим образом, отошел от глупых миировцев и уселся на один из трех стульев напротив двери c табличкой "Бухгалтерия". Контора большая, это ясно, -- предался размышлениям бывший счетовод. -- C оборотом тоже немалым, это понятно. Люди работают. Чем занимаются? Какая разница! Что мне нужно? Точнее, кто мне нужен? Конечно же, председатель. А их два! Непонятно. Бардак какой-то! А если так, то необходимо использовать этот бардак в своих целях. Как же их заинтересовать? Может быть, тягой к прогрессу? "Немхерес" -- прогрессивный винный напиток? А что? Бредово? Да, бредово! Но могут клюнуть. Идиотам надо делать идиотские предложения! У них своя логика. Значит, нужно, так сказать, в свете последних решений, уложиться в непонятно-какую деятельность Миира, то есть эту дурацкую контору при желании можно сделать существенным пайщиком. Пока Александр Иванович обнаруживал в себе способность нестандартно мыслить в ситуациях c идиотскими конторами, за дверью бухгалтерии раздавались битте-дриттовские возгласы. -- А вы меня буржуями не стращайте! Я в Миире главбух со дня основания! Счетовод вшивый! Вы и полушки не стоите! Буржуйчик вы недорезанный, Платон Миронович! Происхожденьецем своим, прямо скажу, не блещете! -- А вы, Павел Жиянович, торговлишку при нэпе имели и насчет социализму скептически были настроены! -- Это я-то скептически? -- Ну не я же! -- Нэп -- это полная утопия! Слово "утопия" было сказано c ударением на последнем слоге. -- Это вы сейчас рветесь, а внутри вас нэпманишко сидит! Знайте, звякните на меня доносом -- я вас тоже не пощажу! И тогда главбух Миира выловил из своей души слово, которое уже давно тяжелило его сердце: -- Умалишенец! -- Нэпман двурогий! -- Хватит, Платон Миронович, в бухгалтерии детсадовщиной заниматься! Хватит. Лучше работайте лучше! -- А я что, по-вашему, делаю? Вечно вы, товарищ Ксенофонтов, меня зажимаете, вот мы и ссоримся c вами. А ссора, сами знаете, дело поганое, в наше время ни к чему хорошему не приводящее... -- Знаете что?.. Из дальнейшей беседы главбуха и счетовода Корейко почерпнул для себя весьма важные сведения: расчетный счет Миира оформлен в Моссоцбанке, в том самом здании, которое находится на углу Маросейки и Старосадского переулка. Но вот в коридоре показались двое. Первый -- мужчина средних лет c атласным подбородком, бодрым казацким чубом и лобиком типа "Я человек положительный, но c характером!"; второй -- мужчина закатных лет c байковым подбородком, трехволосной прической и лобиком типа "Я человек благородный и требую, чтобы все поступали благородно". Первый был не кто иной, как Пахом Феофилактович Иванов, а второй -- Парфен Ферапонтович Сидоров. Председатели маршевой походкой подошли к резной двери и, искрясь и сияя, обменялись приглашениями: -- Прошу вас, Пахом Феофилактович! -- Ну уж нет, только после вас, Парфен Ферапонтович! -- Да как же это возможно? После вас! Только после вас! -- Окажите любезность, Парфен Ферапонтович, прошу вас! Корейко подбежал к председателям. -- Товарищи, я к вам курьером из Немешаевска... -- А у вас назначено, товарищ? -- одновременно спросили председатели. -- Так я... -- Не назначено? -- шмыгнув носом, фыркнул Пахом Феофилактович. -- Запишитесь у секретаря! -- учтиво добавил Парфен Ферапонтович. И председатели, помрачнев, друг за другом вошли в приемную. -- Что ж вы, дорогая?.. -- строго проговорил товарищ Иванов, обращаясь к секретарше. -- Не записали товарища на прием? -- не менее строго добавил товарищ Сидоров. -- Он к нам аж из Немешаевска прибыл... -- прерывисто мурлыкнул Иванов. -- А вы его в коридоре держите! -- подпел звонким тенорком Сидоров. C этими замечаниями довольные председатели разошлись по своим кабинетам. Когда c формальностями было покончено, Александр Иванович открыл дверь c табличкой "Иванов". -- Разрешите? -- Проходите, товарищ... -- Корейко Александр Иванович. -- Прошу вас, товарищ Корейко... Одну минуточку. Корейко сел в кресло c неудобной резной спинкой и некоторое время сидел, устремив свои глаза в потолок. "Положительный" председатель корпел за огромным письменным столом, заваленным конторскими книгами, и вскрывал конверт, равный по величине детскому гробику. -- Я к вам курьером из Немешаевска... -- Это я уже слышал, товарищ... -- Корейко. -- Товарищ Корейко... По какому делу? Пахом Феофилактович отложил конверт и достал из кармана плоскую коробку c папиросами "Кавказ". -- Хотим предложить вам стать пайщиками акционерного общества "Немхерес". -- Пайщиками? -- Общество будет производить великолепное вино "Немешаевский херес". -- Хм... -- Это будет лучшее вино в республике! -- А почему вы выбрали именно Миир? -- Для нас это великая честь работать c такой организацией, как Миир! -- Да, Миир -- это силища! -- Вот и я говорю, кто как не Миир поможет организовать в республике производство хереса на высокосоциалистическом уровне! Сами взгляните... Корейко достал "Немешаевскую правду" c фицнеровской рекламной статьей. -- Согласовано? -- поинтересовался председатель. -- Все как полагается, -- кивнул Корейко. -- А-а, тогда это совсем другой разговор! -- воскликнул председатель, затем помолчал и восхищенно добавил: -- Ах какое нужное дело вы задумали, товарищ... -- Корейко. Я... Александр Иванович хотел было в розовых тонах обрисовать производство немешаевского хереса, но хозяин кабинета вдруг разродился речью: -- Как это прекрасно, товарищ Корейко! И правильно, что пришли в Миир. К кому как не к нам? Мы, товарищ Корейко, работаем на голом энтузиазме! (Тут он затянулся папиросой.) Один из показателей мощи социализма -- это Миир! Приятно, что немешаевцы тоже не отстают! Вы, товарищ, правильно сделали, что к нам пришли. (Тут он затянулся папиросой еще раз.) К нам даже негры приезжали. Мы им такой размах показали, что они побелели от зависти! Не верите? Мы, миировцы, зря словами не швыряемся! В три рефрена -- нате, в два -- о чем разговор! Наша деятельность до того кипуча, что мы в состоянии выполнить план даже в один рефрен! Не верите? "Чем же, черт возьми, они занимаются?" -- думал Корейко. -- В настоящее время вы что производите? Курьеру пришлось выслушать целый поток учрежденческих слов. -- Конечно производим! -- казацкий чубик от волнения дрожал. -- Мы еще поглядим, кто кого! Это я насчет Тиира. Соревноваться, энтузиасты несостоявшиеся, c нами решили! Это c ихним-то коллективом, напичканным старослужащими, по которым Соловки плачут! Предлагали организовать на Арбате вкусовое предприятие "Шницель и компот". Представляете? Говорят, что это актуально, дескать, плохо это, когда столовые мособщепита проглатывают посетителей в свои малоаппетитные пасти лишь по средам и выходным дням. Ну это же враки!.. Так значит, говорите, "Немхерес"? Ну что же, велико, велико и бескорыстно, а главное -- радует! Поможем! А как не помочь?! Мы c вами теперь так махнем вперед, что оглянуться не успеем, как в третьей пятилетке окажемся! Далее "положительный" председатель, довольный собой, захихикал и протянул такую гряду предложений c присоединительными членами и отуманивающими голову социалистическими вокабулами, что челюсть у Александра Ивановича отвисла, он приосанился и начал со снисходительным любопытством озираться по сторонам. Но в какой-то момент председатель запнулся, после чего чмокнул губами, сощурился, потом со вздохом спросил: -- А у Парфена Ферапонтовича вы уже были? -- У товарища Сидорова? Нет, еще не был. -- Без его согласия пойтить вам навстречу никак не могу. -- Так... это... -- Идите, идите к товарищу Сидорову! -- широкой, как стол, улыбкой "положительный" товарищ Иванов благославлял немешаевского курьера. Долго ли, коротко ли, но пока шел этот разговор в кабинете "благородного" товарища Сидорова никаких разговоров не было. Товарищу Сидорову было не до разговоров. Товарищ Сидоров занимался весьма серьезным делом. Посему, в то время как "положительный" распылялся перед немешаевским курьером, "благородный", достав из стола плотный лист бумаги, писал письмо, в котором ему надлежало разъяснить, при каких это обстоятельствах миировский трудовой коллектив строит социализм. Письмо было адресовано в Моссовет, поэтому Парфен Ферапонтович волновался необычайно. Перо вертелось между пальцами, выскальзывало, натирало мозоль. Зачерпнув очередную порцию чернил, "благородный" председатель поднес руку к пустой голове, задумался и, поймав мысль, написал косым брызгающим почерком: "Миир -- это такая силища, которая..." Можно догадаться, что приход курьера из славного пролетарского захолустья был некстати. -- Разрешите? -- Ну что ж вы делаете?! -- А что такое? -- Вы... Вы... -- Я к вам курьером из Немешаевска. Товарищ Сидоров был уверен, что в его голове плеснулась еще одна мысль, но ее поймать он не успел, поэтому c досадой спросил: -- Вы по какому вопросу? В кабинете стоял профкомовский запах. Курьер плюхнулся возле председательского стола в глубокое кресло и увесистыми лозунговыми словами объяснил второму председателю цель своего визита. -- Как вы говорите? -- выслушав посетителя, Парфен Ферапонтович тер рукой то место, где когда-то была шевелюра. -- "Немхерес"? Очень хорошо! (Тут он ударил ладонью по столу.) А ведь это замечательно! Да вы, подарок, дорогой товарищ! Теперь несомненно Миир c общественных высот сделает стремительный рывок к солнцу! Далее "благородный" председатель, довольный собой, захихикал и выпалил такую плеяду заковыристых выражений и междометий c облапошивающими голову терминами, что у Александра Ивановича задергались мочки ушей. Но в какой-то момент председатель запнулся, после чего пару раз чмокнул губами, сощурился, потом со вздохом спросил: -- У Пахома Феофилактовича вы были? -- У товарища Иванова? -- У него. -- Пахом Феофилактович ничего не имеет против, если вы "за". -- А это в его манере! Он человек c бюрократической сумасшедшинкой! -- "Благородный" вышел из-за стола и приблизился к посетителю. -- Ну что ж, тогда будем созывать правление, будем совещаться, -- прикладывая руки к груди, торжественно объявил председатель. -- Будем заседать. Оставьте ваши бумаги у секретаря и зайдите завтра. -- Так.. это... -- пролепетал Корейко, удивленный таким скорым решением дела. -- Завтра? -- Конечно же, завтра! -- сердечно пожав руку, "благородный" товарищ Сидоров проводил до двери немешаевского курьера. Курьер скорым шагом выбрался на улицу. В 17.00 наиболее ответственные работники Миира сошлись на важное, экстренное совещание. За обширным столом из красного дерева заседали: Пахом Феофилактович и Парфен Ферапонтович, главбух Павел Жиянович Ксенофонтов, важная персона -- ангел-хранитель большой и круглой печати товарищ Рыбкин-Мяскин, товарищ Любомиров и Аида Васильевна Конкорднева-Златова, у которой, как известно, можно было получить тяпки, чулки и носки, рысистый консультант Александр Иванович Осипенко, а также, плохо отозвавшийся о Корейко сероглазый тип Барбосов. Обсуждался вопрос о выговоре товарищу Вражкину и -- c волнением -- предложение немешаевских товарищей об организации производства в стране высококачественного хереса. C докладом о необходимости объявить выговор товарищу Вражкину выступил председатель Иванов. Выговор Вражкину объявили. Председатель Сидоров произнес речь по поводу хереса. На херес тоже отреагировали положительно. На следующее утро, когда контору о двух председателях вновь посетил курьер из Немешаевска, в вестибюле на доске объявлений висела бумага, сообщавшая, что Миир становится пайщиком акционерного общества "Немхерес" и в качестве первого взноса отправляет в Немешаевск ни много ни мало десять миллионов рублей! Александр Иванович потер зачесавшийся нос. Ему показалось, что где-то заиграла музыка. Теперь оставалось проследить за бухгалтером и выяснить, когда бланк денежного перевода осядет в Моссоцбанке. Александр Иванович гадливо улыбнулся и поднялся на третий этаж. Глава XXIII ДОЧЬ ЗЕВСА И СЕСТРА ДИОСКУРОВ В природе все увязано и укручено: мужчины инфантильны, когда нет праздников, женщины индифферентны без банкетов, дети анемичны, когда нет веселых утренников. Элен Поплавская принадлежала к тому типу блистающих красотой и юным женским очарованием девушек, которые обожают праздники. Элен работала в солидном московском банке. Должность у нее была не маленькая, но и не большая, средненькая должность. Поплавская руководила в банке отделом междугородних переводов. Она занимала в меру просторный кабинетик c сейфом, яичного цвета столом и сверкающей велосипедным звонком пишущей машинкой. Сухонькая канцелярская обстановка кабинета междугородних переводов совершенно не увязывалась c обликом молодой, стройной и красивой Элен. Поэты говорят про таких девушек, что они манят майским дурманом, прозаики характеризуют их как кротких, обворожительных и душистых, а совработники пускают в их адрес комплименты, смысл которых сводится к тому, что такие молоденькие и смазливенькие девушки созданы для советской секретарской службы. Чтобы наш рассказ не показался читателю скучным и, как заикнулся бы Александр Иванович Корейко, закомуристым, попробуем познакомить великого комбинатора c Элен Поплавской и посмотрим, что из этого получится... Московское утро уже давно распределило всех трудящихся по заводам и учреждениям, когда Остап вышел из "Метрополя". В Театральном проезде он задержался у книжного развала, поболтал c букинистами, полистал какую-то шикарную книгу, потом не спеша, подставляя солнцу довольное лицо, прогулялся вдоль Китайгородской стены, дошел до Маросейки и скоро остановился там, куда, собственно, и держал путь. Перед ним был величественный портал здания, где размещался Моссоцбанк. Прекрасный Остап открыл дубовую дверь. -- А я-то думал, что попаду в кооперативную артель лжеинвалидов! -- ни к кому не обращаясь сладко ухмыльнулся Бендер, очутившись в роскошном вестибюле. И в самом деле, обширный вестибюль c колоннами, гранитной лестницей и матовыми лампионами был так старорежимно великолепен, что нужно было обладать больной фантазией, чтобы приписать его к собственности вшивой артели лжеинвалидов. Правда, лакеев, снимающих c посетителей верхнюю одежду, здесь не было, но зато был швейцар. Внешностью он смахивал на театрального капельдинера. Поговорив душевно со швейцаром-капельдинером, молодой человек исчез в коридоре первого этажа. Ему было глубоко безразлично, что творилось за выстроившимися в шеренги дверями. А там, за ними, как и в других местах, строили социализм, вносили свой вклад в досрочное выполнение первого пятилетнего плана. -- Мы им отпустили десять тысяч рублей на приспособление усадеб. -- Это так. Кто спорит? Но я-то знаю, что районное отделение нашего банка перевело им три тысячи рублей. А это как? -- Сам не знаю! -- Я прослужил в этом банке десять лет. Десять! Представляете? -- В конце прошлого года мы им задебетовали три тысячи рублей. Оперируйте, мол. Организуйтесь. Никакого результата. Мы им шлем запросы об обмолоте хлебов, о подготовке кадров, а они молчат! -- Требуйте, Венедикт Галактионович, у председателя карт-бланш на предмет применения репрессий. -- Все боятся ответственности. -- Можно c ума сойти от баланса этого года! А вся отчетность на мне висит. И вы считаете, что это нормальная работа? -- Правительству удалось получить заем в Италии на триста миллионов лир. А мы потерпели убытков на двести тысяч! -- Покупка паев АО "Хлебниковский кирпич" приведет к снижению годового оборота на триста тысяч рублей. Это очень плохо, товарищ Непридержайко. В свете последних решений партии и правительства наш банк при таком положении вещей могут закрыть! "Словом, куда ни глянь, кипит работа!" -- подумал Остап и открыл ту единственную дверь, за которой у него был интерес. Табличка на этой двери сообщала, что здесь находится отдел междугородних переводов. За столом сидела белокурая девушка c розовыми щечками и мягкими губами. Только ее излишняя подтянутость и строгость говорили о том, что она работает в банке. -- Разрешите? -- деловито начал Остап. -- Да, пожалуйста, -- ответили мягкие губки. Великий комбинатор быстро перебрал в голове дежурные льстивые фразы, но ничего путного в голове не находилось. "Что можно сказать этому розовощекому существу, которое, неизвестно по какой причине, затесалось в банковские служащие?" От нее исходил сладковатый аромат дорогих духов. Белое платье делало весьма выразительным ее лицо. К платью была приколота красивая брошь из слоновой кости. Бендер почти шепотом произнес: -- Диковинно хороша! -- Что? -- Эта брошь меня восхищает. Она проявляет ваш хороший вкус. -- Вы подчеркиваете в людях хорошее c целью подчинить их? Удар, если это был удар, попал в точку. Великий покоритель женских сердец прикусил губу, покраснел и рассеянно улыбнулся. "Тоже мне фраер c конфетной фабрики! -- подумал он. -- Ну что ж, перейдем тогда, как говорят итальянцы, от наивного юношеского изнасилования глазами к большой и светлой любви". -- И в мыслях не имел вас подчинять! Позвольте представиться. Остап Бендер. Можно ли узнать ваше имя? -- Елена Поплавская. -- Елена? Дочь Зевса и Леды? -- оживился Остап, словно встретил после долгой разлуки близкую родственницу. -- Сестра Диоскуров и Клитемнестры? Девушка широко рассмеялась, сверкая белоснежными зубами. -- Вы мне дарите комплимент? -- В греческих сказаниях вы прекраснейшая из женщин. Вы знаете свою историю? Нет? Тесей и Пирифой похитили вас и увезли в Аттику. Припоминаете? Вас освободили Диоскуры. По совету Одиссея, который тоже к вам сватался, многочисленные женихи поклялись признать ваш выбор и всегда вас защищать. За "яблоко раздора" вы были обещаны Афродитой Парису и увезены им в Трою. И из-за вас -- ай-я-яй! -- разразилась Троянская война. Сердце Остапа качалось, клокотало, глаза пылали, голова наполнялась влюбленным пылом. -- Вы до того красивы, Элен, что не влюбиться в вас просто невозможно. -- И если бы я была акцией, вы бы поставили на меня все свои деньги?! -- Поплавская улыбнулась. Остапу уже начинало казаться, что он влюблен. -- Вы от какой организации? -- перешла к обыденной банковской прозе сестра Диоскуров. -- Организации? -- По какому делу? -- Ах, да! Опьяненный вашим очарованием, я совсем забыл, что пришел по делу. Скажите, перевод в Немешаевск уже отправлен? -- Миировский? -- На десять миллионов... Поплавская перебрала своими тонкими пальцами ворох бумаг на столе. -- Еще не оформлен, -- проговорила она c излишней строгостью, как подобает лицу, облеченному доверием государства. -- В понедельник отошлем. -- Спасибо, -- любезно поблагодарил Остап, вставая. -- Это все, что я хотел узнать. Он уже было собрался уходить, но в дверях остановился, секунду подумал и серьезно произнес: -- Вы сегодня вечером свободны? Элен поглядела Остапу прямо в глаза. -- Свободна, -- ответила она потупясь, словно невеста во время венчания. -- Я льщу себя надеждой, что вы не являетесь, подобно сестре Диоскуров, замужней женщиной. Поэтому прошу вас о свидании. Помните, у Пушкина: "Куда бы ты ни поспешал, хоть на любовное свиданье, но встретясь c ней, смущенный, ты остановишься невольно". -- Это вы-то смущенный? -- Так вы придете? -- Только из уважения к Пушкину. -- Итак, на Театральной площади в шесть вечера, -- раскланиваясь, простился Остап. Вечер, вечер, ласковый майский вечер благоприятствовал нежным высоким чувствам. Облитое багрянцем здание Большого театра радостно посмеивалось над Театральной площадью, усеянной щебетавшими влюбленными парочками. Легкие алмазные струи фонтана, словно слезы страсти, лились ливмя в круглый бассейн. Остап сидел на зеленой скамье. Его до зеркальности выбритое лицо свидетельствовало о каких-то переменах в жизни великого комбинатора. Он беспрестанно смотрел на часы, вставал, вновь садился, много курил и был безмерно счастлив, когда, наконец, появилась Элен. Он поклонился, поцеловал ей руку и подарил букет гвоздик. -- Как это мило. Остап для разгона предложил Элен взглянуть на его гостиничные апартаменты. -- Для чего они мне? -- Посмотришь, как жили загнивающие буржуи и где поселился теперь гордый орел-стервятник. -- Для чего? -- переспросила она. -- А ни для чего! Могут же люди быть нелогичными. Поколебавшись еще немного, Элен пошла c Остапом к "Метрополю". В коридоре гостиницы поскрипывал паркет и пахло лавандой. Они вошли в номер. Корейко по просьбе Остапа отправился в театр, c ухмылкой пообещав компаньону, что до полуночи его не будет. Поэтому в номере было пусто и трепетно. Посредине стоял большой круглый стол со стульями. Стол был покрыт сине-розовой скатертью и смеялся блеском серебрянного кофейника. Кофейник видимо хотел сказать, что такому столу, как этот, явно, не хватает окружения, состоящего из чинной прислуги. Ближе к окну спинками к стене, ожидали гостей два глубоких кресла c бахромой и кистями. Они как бы переговаривались между собой: "Мы не какие-нибудь там затхлые креслица, на которых неизвестно кто сидит. Мы созданы для важных людей". Перед важными креслами сверкал журнальный столик. На стене между креслами висела картина Мункачи "Щипательницы корпии", напряженный контраст которой сдерживал королевскую роскошь номера. Остап предложил девушке выпить кофе. Элен кивнула в знак согласия и, прислонившись головою к спинке кресла, взглянула на "Щипательниц корпии". -- Хорошо бы поселиться где-нибудь на Бульварном кольце, -- сказал Остап, наливая кофе в маленькие фарфоровые чашечки. -- Или, вообще, надеть на себя чесунчовый костюм и переквалифицироваться в управдомы. -- Вам это не грозит, -- лукаво вздохнула она, принимая чашку из рук Бендера. -- Это почему же? -- Вы не любите эту страну. -- Хм... м... верно подмечено! -- восхитился Остап. -- Если откровенно, я не страну не люблю, я не хочу строить в ней социализм. -- Тогда вам срочно надо уезжать. Я думаю, что... -- Вы можете быть со мной совершенно откровенной... я не чекист и не доносчик. -- Если ты не хочешь строить социализм, то тебя заставят, а если не заставят, так отправят на Соловки, где ты будешь вместо простого "гепеу" шептать ночами: "Господи, помоги убежать!" -- Я первый раз в своей жизни встречаю такую девушку. -- У вас было много девушек? Остап не ответил... ...Они вышли на Театральную площадь. Уже был чудный вечерний час, когда заря еще не уснула, но ленивые звезды уже пробудились на мутном московском небе. "Я, наверно, как говорят японцы, теряю лицо, -- подумал Остап, не обращая внимания на перекличку автомобильных гудков, переходящую в сплошной психопатический рев. -- Но женщина на корабле! Что ж поделаешь! Впрочем, эта преаппетитная девочка не из тех перевоспитанных Советами барышень, которые в год великого перелома стали активистами-антибаптистами". -- Элен, ты c какого года в партии? -- Очень остроумно! C тысяча восемьсот двенадцатого, устраивает? -- со смехом ответила она. -- Вполне... Как же так получилось, что в этой умилительной жизни ты заняла столь ответственный пост? Они уже успели перейти на "ты". -- Давай уйдем от этого шума... Пост?.. Папа помог. Остап шел не спеша, покуривая, Элен рядом цокала каблучками. -- А вот у меня нет папы, -- сказал великий комбинатор. -- И никто не может меня устроить, так что приходится все делать самому. -- Гордым орлам-стервятникам покровители не нужны... Они побрели по Петровке в сторону Садовой-Триумфальной, переделанной трамвайными кондукторшами в "Трухмальную", прошагали вдоль очереди в "Аврору", свернули в Столешников переулок и вышли на узкий и щербатый тротуар Тверской. Тверская была скудно освещена мигающими фонарями. Сквозь запотевшие окна ресторанов были видны кадки c пальмами, сверкающие люстры, за столиками -- бывшие дельцы c бывшего ристалища валютчиков на Ильинке. В подворотне Козицкого переулка голосили два типа. -- Так это вы взяли брезент? -- строго спросил первый. -- Кого? -- дребезжащим тенором ответил второй. -- Брезент, спрашиваю, вы взяли? -- Где? -- В плотницкой. -- Нет, не брал. -- А мне сказали, что брезент у вас. -- Ничего подобного... А сколько брезента пропало? -- Чего пропало? -- Брезента. -- Откуда пропало? -- Из плотницкой. -- Пошутил я! В плотницкой испокон веков никаких брезентов не водится. -- Кто ж его взял? -- Чего взял? -- Брезент. -- Какой еще брезент? -- Известно какой, плотницкий брезент. -- Да, пошутил я. -- Удачная шутка, но брезента-то нет! -- Действительно, нет. -- Следовательно, его кто-то взял. Так? -- Вполне допустимая вещь. -- Может, вы взяли? -- Издевательство какое-то! Я ведь пошутил. -- Ничуть я не издеваюсь, пропажу я ищу. Вот, что там у вас за пазухой? -- Брезент там у меня! -- Ах, вы выжига! Зачем же вы врали? И сколько его там? -- Чего? -- Брезента, говорю, сколько у вас за пазухой? -- Какого брезента? -- Нет, наверно, я дурак. -- Почему? -- Потому что дурак. -- Оно и видно. -- Что? -- Что дурак! -- А-а! А брезент все-таки вы взяли? -- Какой брезент? Остап и Элен прыснули со смеху. Типчики грозно взглянули на них и неторопливо скрылись в глубине подворотни. -- И эти типчики делали революцию! -- Остап был оживлен и как-то особенно беспокоен. -- Лишенцы! Да, подзадержался я в этой стране. -- И сколько ты еще пробудешь у нас? -- Ты иронизируешь? Я понимаю... Они свернули и пошли по пахнущей весной аллее Тверского бульвара. Идти было удобно, под ногами мягко и приятно хрустел гравий. Ветер дул теплым майским валом. Откуда-то доносилась песня: женский ленивый голос. От обрушивающихся мыслей болели виски. "Изменить своим убеждениям и взять ее c собой? Она умна и красива. Но обременять себя женщиной? Нелепо. Почему же нелепо? Взять из жалости? Но сколько их таких? Почему именно она?.. Все глупо. Прочь, прочь бред влюбленного идиота! Лекарства от любви нет. Под сильными страстями часто скрывается слабая воля. К черту страсти! Нужна ясность мысли. Все обстоятельства направлять только в нужное мне русло! Она умна, красива, обворожительна, но в Париже будут еще не те мадамы, леди, сеньориты... Или я влюблен? Чепуха! Итак, действовать, действовать и еще раз действовать". Но действовать было все труднее и труднее. Великий комбинатор еще долго спорил c влюбленным Остапом и не мог найти убедительного ответа. Он очнулся от своих дум лишь тогда, когда увидел краснонеоновую вывеску ресторана "Париж". Они прошли мимо магазина "Директивные брюки", несколько раз отразились в витринах c тяжелой одеждой "Москошвеи" и вступили в прилегающий к Арбату таинственный лабиринт маленьких и больших переулков. На Пречистенке Остап остановился и, видимо, продолжая какой-то разговор, спросил: -- А ты знаешь историю церкви Архидиакона Евпла? Той, что была на углу Мясницкой? -- Ее снесли? -- Какой-то зодчий из новых хотел возвести на месте церкви Дворец Трестов. Но потом оказалось, что участок для дворца мал. Представляешь, оказалось!.. C Остоженки они забрели на Волхонку, спустились к реке. -- Ну и прогулочка, -- смеялась Элен. Ей казалось, что этого парня, который появился в ее жизни утром и которому она подарила чудный майский вечер, она знает уже давно-давно. Ей было хорошо c ним. -- Ты рассказал о церкви Архидиакона Евпла? А что ты думаешь вот об этой красоте?... -- Храм Христа Спасителя, как говорило подавляющее большинство немешаевской шушеры, обречен. Год великого перелома -- это год тотального разрушения московских храмов. Ты помнишь декабрь позапрошлого года? -- А-а! Так называемое антирождество? -- Парк культуры, сто тысяч идиотов, инквизиторские костры из икон, гробов религии, религиозных книг и дебильные лозунги: "За безбожную Москву, за безбожную колхозную деревню". Декабрь этого года станет тем еще праздничком. У них это уже вошло в традицию. Уверен, что Спаситель именно в декабре будет превращен в груду щебня. -- Не может быть! Неужели можно снести такую прелесть? -- Газеты, очаровательная Элен, иногда читать надо. Они уже сейчас пишут о культе империализма в храме Христа Спасителя. Статью этого шизика Луначарского читала? Этот патриарх советской культуры благословил уничтожение храма так: "На месте храма будет сооружен Дворец Советов, который явится архитектурной доминантой в ансамбле социалистической Москвы". Вот так! Придурок c высшим образованием! "Доминанты"! Панургово стадо чертово! Взгляни вон туда. Что видишь? -- Забор... Бендер встал, мигом преобразился в экскурсовода из общества пролетарского туризма и заговорил быстрее, выше и сильнее, одним словом, великого комбинатора понесло: -- Итак... Товарищи, внимание! Внимание, я сказал! Эй, вы, чудак c мешком, на меня смотреть! Ну что вы там, гражданка, жрете? Выплюнуть! А это что за идиот в трусах и валенках? Снять! Да не трусы, придурок, валенки сними! Эй вы, да, вы, гражданин без усов, обнимите вашу даму, разве вы не видите, что она скучает! Так, шутки в сторону! Всем смотреть на меня! Элен хохотала. На фоне ее заразительного смеха из красноречивых уст Остапа начала струиться одна из последних публикаций в газете "Известия". -- Товарищи! Сегодня внимание туристов, совершающих прогулку по бывшему дворянскому району Москвы и попадающих на Волхонку, привлекает не усадьба вельможи Голицына, не Музей изящных искусств, не дом забытого автора "Аскольдовой могилы", а построенный всего лишь несколько дней назад длинный серый забор... Этот забор -- первый вестник конца старой "дворянской" Волхонки. Там, за ним, быстро, без шума и шороха освобождают место для Дворца Советов. Этот Дворец изменит физиономию не только Волхонки, но и всего района, который из музея дворянской Москвы превратится в живой центр Москвы советской, Москвы социалистической... -- Бездна комизма... и как это ужасно. Ночь, ночь, ночь была легкой, теплой, как будто созданной для любви. Остап c нежностью посмотрел на Элен и как бы случайно прикоснулся губами к ее бархатистой щечке. Элен не обиделась, но мягко отстранилась. Остап почувствовал в своей груди нечто похожее на любовь. -- Мое сердце пронизано аэроплановой стрелой. Я влюблен в тебя, Элен! Ощущая неудержимую страсть, он провел по упругому бедру девушки. Элен вздрогнула, руки потянулись к Остапу. Она закрыла глаза и вдруг ощутила на своих губах что-то сладкое. Тепло разлилось по всему телу. Закружилась голова... Ветер, ветер, ночной ветер тихо выл и пел песню скорби и ненависти: и явился на свет сатана. И отдал он власть свою Первому. И все поклонялись Первому. И тогда дана была власть ему действовать сорок два месяца. И вел войну Первый. И победил он. И поклонялись ему. Но лиха беда одну беду нажить, другая сама пришла. И явился тогда Второй. И взрывались тогда церкви, раскалывались на безмолвные осколки когда-то звонкие колокола, падали храмы -- и не могли упасть, рушились -- и не могли разрушиться. И наступили на Руси времена трагические. И плевали тогда на православие. И осквернялись святыни. И стерли c земли русской колокольни собора Казанского на площади Красной, и колокольни церкви Благовещения на Тверской, и церкви Трех святителей на площади Красных ворот, и Иоанна Предтечи на Пятницкой, и Рождества Богородицы на Петровке, и Панкратия в Панкратьевском переулке, и Николы на Мясницкой; взорвали вандалы и Страстной, и Чудов, и Вознесенский, и Скорбященский монастыри, и Богоявленский монастырь на Никольской, и часовню преподобного Сергия Радонежского у Ильинских ворот; и Никитский монастырь на Большой Никитской в небытие канул. И облепили храм Христа слуги сатанинские, и сбрасывали они скульптуры в грязь со ступеней высоких, раскалывали горельефы мраморные, оголяли от золота колокола, стаскивали кресты золотые c куполов малых, и превращалось все в груды щебня. На смерть стояли стены священные, но вгрызались в них кувалды тяжелые. И обречен был несчастный храм... Взалкала Русь сатану. И проклял тогда Бог Россию, забыл он ее навеки. И окреп тогда Второй. И заставлял он поклоняться Первому. И уничтожаем был всякий, кто не поклонялся образу Первого. И сосчитал ветер число второго. И число его шестьсот шестьдесят шесть. И затягивал ветер песню скорби плачевно и жалобно. Ветру все равно, что петь. Глава XXIV АНТАБЛЕМЕНТ ПО-СОВЕТСКИ В четверг в половине пятого в московском кинотеатре "Форум" произошло весьма интересное событие. В ту самую минуту, когда по сияющей белизне экрана начал двигаться поезд c красноармейцами, и зрители замерли в ожидании предстоящей развязки нового боевика фабрики Межрабпомфильм "Стой, товарищ, я стреляю!", дымная синевато-меловая полоска, идущая над головами зрителей из кабинки на задней стене, исчезла, в зале зажегся свет. Оглушаемый взрывами крика, свиста и топанья ногами, на сцену вышел жуликоватого вида гражданин. Назовем этого гражданина, хотя бы, Христофором Ласковичем Беринговым. Христофор Ласкович показался возмущенной публике в лоснящемся в некоторых местах светло-коричневом костюме, который висел на нем мешком, и зеленом галстуке, который лез ему в лицо и щекотал подбородок. Христофор Ласкович поднял руку и довольно мило посмотрел в зал. Со сцены зал выглядел великолепно: сборная мебель, ложи и сиденья, обитые малиновым плюшем, по стенам развешаны картины c причудливыми сюжетами. -- Товарищи, как вам уже, наверно, сообщили из администрации, а если не сообщали, то я, Христофор Ласкович, сообщаю, дальнейший показ боевика "Стой, товарищ, я стреляю!" отменяется!.. Спокойно, товарищи!.. По традиции, я позволю себе прочитать вам лекцию, точнее вводную ее часть -- "Политика партии и советская архитектура". Великий комбинатор, сидевший во втором ряду рядом c Элен, бросил взгляд на жуликоватого лектора. -- Не было печали, так приплыл Христофор! -- выразил он свое отношение к происходящему. -- Может уйдем? Элен улыбнулась и отрицательно покачала головой. Остап пожал плечами. Тем временем ропот в зале не смолкал. Завсегдатаи "Форума" возмущенно гремели: "Да сколько же можно!", на галерке кто-то рявкнул: "Верните наши деньги!" и почему-то тут же осекся, "Сукин кот!", -- рявкнула мадам c халой на голове и перламутровым моноклем в руках, "Опять началось!" -- прогорланил чудак из тринадцатого ряда. А Христофор Ласкович, по всей видимости лектор привычный для такого рода поведения публики, одернул свой зеленый галстук и легонько хлопнул рукой по кафедре, которую только что подтащила парочка фельтикультяпного вида граждан. -- Товарищи! Я не ставлю целью быстро расположить вас к себе!.. Что вы орете? Я имею ввиду во-о-он ту группу молодежи в глубине зала. Постыдились бы бесноваться!.. Товарищи! Мой лекторский стаж -- это двадцать лет лекций в окраинных клубах, это десятки лекционных часов в день, это сотни публичных... -- Издевательств! -- довольно громко заявил зритель из третьего ряда. -- Сколько же можно? Вопрос растворился в необразимом шуме. -- ...лекций! Поэтому меня криками не продерешь! Не продерешь! Я вам говорю! Во-о-он та группа молодежи! Я гусь стреляный! А если кто слушать не желает -- пожалте на выход! В отдалении зашевелилась чья-то голова. -- А фильма точно не будет? -- Все зависит от того, как вы будете себя вести! Хе-хе!.. Товарищи, ну ведь быстрей начнем -- быстрей и закончим! -- Христофор Ласкович выпил стакан воды и, словно труба, прогремел: -- Будем противиться дальше? Кинотеатр гудел. Лектор вынул из кармана пачку папирос "Таис", достал одну папиросу, зажег спичку, долго держал ее на расстоянии вытянутой руки, в самый последний момент прикурил, глубоко затянулся и, высоко закинув голову вверх, выпустил из легких огромную струю дыма. Таращя глаза сквозь пелену смога, он объявил: -- Возмущения отменяются! Нужно сказать, что другой бы лектор на месте Христофора Ласковича предстал бы сейчас перед столь необузданной публикой c растерянной физиономией. Однако товарищ Берингов был не из пугливых общественников, о чем, кстати, свидетельствовало его лицо, истощенное вечной насмешкой: Христофор Ласкович и не такое видывал на многочисленных заседаниях Главискусства, на которых критики могут так распинаться, что потом неделю мутит. Поэтому, после того как он повторно хлопнул рукой по кафедре, в зале стало относительно тихо. -- Товарищи! Вот я смотрю перед собой и вижу личики в количестве двухсот штук. Подавляющее число владельцев этих личиков имели неосторожность выказать неудовольствие по поводу предстоящей лекции. (Тут Христофор Ласкович потер одна о другую свои огромные жирные руки.) А как же, товарищи, год великого перелома? Первая пятилетка? Где же, товарищи, ваша сознательность? На последнем слове Христофор Ласкович противно икнул, а предпоследнее -- произнес муторно-протяжно. Получив таким образом (прием проверенный) власть над публикой, он зловеще улыбнулся. -- Негоже, товарищи, ответственную лекцию срывать! Негоже! Хе-хе! Мы, товарищи, ведь читаем для вас -- многоголового таинственного зверя, который именуется публикой. Но разве вы все -- публика? Особенно во-о-он та группа молодежи в глубине зала! Вам, молодые люди, не по кинотеатрам ходить нужно, а оптовой торговлей бычачьими шкурами заниматься. Хе-хе! Итак, товарищи, начнем! -- Лектор расстегнул раскисший воротничок, оскалил зубы и погладил свои бритые щечки. -- Товарищи! Как я уже вам докладывал, речь пойдет о взаимосвязи между политикой партии и советской архитектурой. Небольшой экскурс в науку. Товарищи! Любой антаблемент, как известно, членится на архитрав, опирающийся на него фриз и венчающую часть -- карниз. А что такое, товарищи, антаблемент по-советски? Кто-нибудь знает? Хе-хе... Никто не знает! Антаблемент по-советски, товарищи, это вам не эклектизм и не задрипанный стаффакс c вредительской светотенью, градации которой вскрывают гниение империалистического искусства. Антаблемент по-советски, товарищи -- это составной элемент социалистического архитектурного ордера. -- Лектор скривил рот и поднял вверх правую руку. -- Долой айваны и ампиры, чуждые советскому человеку! Долой буржуазные фризы и упадочные фронтоны! Да здравствует советский шабер, способный из любого металла вырезать мемориал! Товарищи! Советская архитектура -- это триптих последних решений партии и правительства. Из чего состоит этот триптих? А состоит он, товарищи, из энтузиазма масс, раз, величественности достижений, два, и замечательности эпохи, три! Вот из чего состоит этот триптих! Позволю себе одну ремарку, так сказать, в качестве разжевывания мысли. Рассмотрим, например, пронаос, то есть полуоткрытую часть античного храма между входным портиком и целлой. Как вы все знаете, спереди пронаос ограждается колоннами, а c боков -- стенами в виде антов. Для чего? Зачем эта вычурность? Для головотяпства? Конечно, для головотяпства! Да кому они нужны, эти анты? Никому! А зачем делать ограждения из колонн? Незачем! Все это глупо и нелепо, одним словом -- примитивизм! Или взять, хотя бы, маскарон. Зачем тратить годы, десятилетия, столетия, изображая на декоративном рельефе человеческое лицо? Для чего? А ведь изображают же! Да еще и в гротескном образе! Представляете, до чего додумались, я имею в виду буржуев? Фантазия их завела так далеко, что они решили использовать эти самые маскароны в качестве водометов! Ха-ха-ха! А вы поезжайте в Ленинград! -- И Христофор Ласкович закатился таким заразительным и душесмакующим смехом, что зал мигом превратился в смехотворный балаган. -- Там этого добра, -- продолжал он, мигая слезоточивыми глазами, -- до сыту насмотритесь... Советская архитектура, -- уже без смеха, восхищенно воскликнул лектор, -- проста, товарищи, и величественна! Она базируется на том самом постулате, из которого вытекает, что без партии нет и не может быть советской архитектуры! Это все равно что псевдопериптер без античного храма! Это все равно что стереобат без стилобата! Вот она, база постулата! Нам нужны, товарищи, здания в стиле соцарта c главным фасадом, направленным в социалистическое завтра, дворовым -- в буржуазное вчера и уличным -- в социалистическое сегодня! В зале начался бунт. -- Это недопустимо! -- воскликнула средних лет дама, сидевшая в бенуаре. -- Вон его! -- хрипло хохотнул встельку пьяный брюхан, сидевший на галерке. -- Элемент без имени! -- взвизгнул дискантом тааищ c седоватыми отвисшими усами. -- Хватит тут фордыбачить! -- проскрежетал, размахивая руками, гражданин c фосфоресцирующими глазами. -- Пиявка подзаборная! -- крикнула суфлерским шепотом гражданка c муфтой в руках. -- Кино давай, оператор! -- Жги свечи! -- Сапожники! -- За что мы деньги платим! -- Это ж свинство! -- Долой со сцены! -- Да что же это такое! Здесь по рядам зрителей прошелестело одним махом: -- Даешь боевик! Даешь! Даешь! Далее зал и охал, и ахал, и хрипел, и бурно хохотал, и свистел. Лектор был невозмутим. -- Товарищи! Сколько же можно порскать?! Прекратить улюлюканье! Зачем показывать мне ваш низкий культурный уровень?! Если кто имеет вопросы, прошу задавать. Товарищи! Спокойнее! Спокойнее! Лекция продолжается! Остап откинулся на спинку сиденья и в тот момент, когда на сцене появилась массивная фигура мужчины в белом кунтуше и начала наступать на лектора, а лектор отступал, как затравленый зверь, серьезно спросил: -- Сестру Диоскуров заинтересовала совархитектура? Сестра Диоскуров заразительно смеялась. -- Псевдопериптер без античного храма! -- Элен закрыла лицо руками. -- Тебе не кажется, что он идиот? -- Эта мысль мелькала у меня в голове. Скорее всего, у него обворовали склад ума. Может, оставим этого потерпевшего на съедение разгневанной публике? Но не успел он закончить, как в зале погас свет. Показ боевика был возобновлен. Под взрыв аплодисментов, вспыхнул экран. Пальба, пальба, пальба. Белые выводят на расстрел красных бойцов. "За глумление над дворянами, за подлую защиту хрен знает какой революции именем России приговариваю вас к смертной казни через расстреляние!" Осечка. Опять осечка. Снова осечка. Ругательства. "А повесить их!" Рвется веревка. "Топите их, господа!" Топят. Утопили. Всплыли. Поплыли. Затрещал пулемет... Через какие-нибудь полчаса Остап и Элен вышли на Садовое кольцо и вскоре пошли по Божедомке, прошли сберкассу, канцбум, бакалейную лавку, оставили позади пожарную каланчу, миновали Выползов переулок и сошли по ступенькам спирального спуска в Екатерининский сад. Здесь они сели на скамейку. Остап надорвал пачку "Норда" и закурил папиросу. -- Ах, как хочется в Париж, в Лондон, -- тихонечко шепнула Элен, -- поближе к цивилизации и подальше от социализма. -- Я вижу, что твое сердце тоже оцарапано Советской властью! -- Здесь тихо, пустынно, но тихо, -- прошептала Элен. -- Ты действительно меня любишь?.. Или я одна из гаек твой комбинации? Остап молчал, но ему понравились обе части вопроса. -- Ты пришел в банк, познакомился c начальником отдела междугородних переводов, наговорил кучу комплиментов. Это можно понять... А потом заговорил о любви. Странно, не правда ли? Или я -- пешка в большой игре? -- Пешка может стать ферзем! Но все не совсем так. Женщина знает смысл любви, мужчина -- ее цель. "А, впрочем, чем она рискует? -- Остап обнял Элен за плечи. -- Даже если подлог всплывет... все можно списать на опечатку машинистки". Элен положила свою изящную головку на плечо Бенедера. -- Да, действительно, я тебя люблю... -- признался Остап. Он наклонился и поцеловал Элен в шею. Элен запрокинула голову. -- Эти слова исходят из сердца великого комбинатора?.. -- Мое сердце находится в голове, как у Наполеона. Элен не обиделась. -- Помнишь, у Есенина: "Жизнь моя, иль ты приснилась мне?" -- Остап согнул руку в локте, взял другой рукой нежные пальцы Элен и положил их на свою грудь. -- Послушай, как оно бьется... Это все оттого, что у меня в голове шумит фруктовый сад. -- Как ты говоришь? Жизнь прекрасна, несмотря на недочеты? -- Несмотря на недочеты... или, как кильки в томате... Если честно, то ты во многом права. Я пришел к начальнику отдела, руководствуясь одним желанием -- сделать из него, как ты сама выразилась, невидимую гайку моей комбинации... Ты не обижайся, Элен. Но я нашел нежную и удивительную девушку... Я еще никогда и ни c кем не был так откровенен... даже слова куда-то проваливаются... В свое время в Черноморске у меня был подобный случай... -- Случай? -- Прости, я волнуюсь... не до красивых слов. В Черноморске была неплохая комбинация, связанная c одним гражданином. И мне пришлось, я подчеркиваю, пришлось "влюбиться" в симпатичную девушку. Того гражданина я потерял, она знала адрес -- все просто. Но я увлекся. Нет, высоких чувств не было -- вокруг да около... Если бы тогда наивный Козлевич, (помнишь, я тебе рассказывал про него?) остановил свою "Антилопу" у того самого серенького домика c обыкновенной серенькой вывеской "Отдел записей актов гражданского состояния"... Если бы да кабы... я бы тогда у него спросил: "Адам, это что? Так нужно?" -- "Обязательно", -- ответил бы он. -- "Слышите, Зося, (ее звали Зося Синицкая,) Адам говорит, что это обязательно нужно". -- "Ну раз Адам так говорит..." И мы бы вошли в серенький домик влюбленными, а вышли бы супругами: передо мной стояла бы жена, а я стал бы простым управдомом. Мечты... мечты... мечты идиота. Ничего этого не произошло. Приятны воспоминания о минувших невзгодах... -- Значит, все зависило от водителя "Антилопы"? -- От обстоятельств, моя прекрасная Елена! Его величество случай правит миром... C тобой, Элен, все по-другому! Да, я сначала говорил тебе комплименты ради этой дурацкой комбинации. Но ведь уже и тогда я выражал свое восхищение тобой. В какой-то момент внутри меня что-то щелкнуло, зажглось, задергалось, закипело. Такого никогда не было... Я понимаю, что семейная жизнь это вытрезвитель любви... любви... Ты поедешь со мной? Элен сидела, задумавшись. -- Я брошу к вашим ногам мир, моя царица! У нас будет свой дом в Швейцарии... в бананово-лимонном Сингапуре... или в городе моей мечты... По широким ступеням вы спускаетесь к серебристому лимузину. На вас темное вечернее платье, бриллантовое колье... Лиловый негр вам подает манто, и вы... Вы едете со мной, Элен? -- Ты действительно этого хочешь, дорогой Парис? -- Да, мы соединены судьбой для блаженства! Но здесь оно невозможно! -- Но там у тебя еще нет дома c широкими ступенями: ни на Женевском озере, ни на Елисейских полях... -- Элен добродушно смеялась. -- Благодаря тебе, дорогая, мы сменим этот Екатерининский сад на Елисейские поля. И влюбленный Парис в двух словах описал ей аферу, связанную c денежным переводом. -- Это низко, Остап! -- вспыхнула Элен, чувствуя, что к горлу подступил комок. -- Только не уходи. Это слишком просто... Ты можешь кричать, обвинять -- все, что угодно, но только не уходи. -- Это очень низко. -- Я скажу честно и поэтому, может быть, грубо: человек потому и получился из обезьяны, что сумел взять дубину и начал колотить ею по головам других обезьян... Совесть -- это хорошая штука, когда она есть у других. -- Но ведь все это шито белыми нитками. -- Завтра или послезавтра деньги уже будут на спецсчете Внешторга. -- А причем тут Немешаевск? -- Связующее звено. -- Меня могут уволить. -- Не думаю. -- Ты не оставляешь мне никакого выхода. -- Что ты здесь теряешь? В этой стране кончилась прекрасная эпоха. -- Значит, ты меня обманул: пока я ходила на мнимую встречу c твоим Корейко, ты подпечатал бланк перевода? -- Не мог же я прийти к начальнику отдела переводов и сказать: "Здравствуйте, товарищ! Помогите, пожалуйста, подделать перевод?" -- "Для чего?" -- "Да, пустяки: мне не хватает для полного счастья десяти миллионов!" -- И ты использовал меня. -- Мне очень хочется показать тебе Париж во всей его красоте! Ты поедешь? -- Ты меня подло подставил. -- Ты права: я не ангел! -- Ты мошенник. -- Да, в честности меня упрекнуть нельзя. -- Ты лгун. -- И в этом ты права. Тепло улыбаясь, Остап взял ее за плечи, Элен отвела глаза, но не пыталась освободиться. -- Ты поедешь со мной? Она не сердилась. Посмотрела на него, улыбнулась. -- Чтоб ты меня опять обманул? -- Только не тебя! -- патетически произнес Бендер. -- Прекрасная гвоздика не должна стоять в безобразном кувшине. Ей нужна ваза из чистейшего хрусталя. Тут он полностью покорил Элен. Она понимала, что любима, и в своей душе ощущала любовный огонь. Вечерело. Легкий ветерок играл душистыми волосами Элен. Усталое солнце прощалось c Москвой. Элен беспечно провожала его. Ей было хорошо. В юных глазах сияло счастье. Глава XXV ТОВАРИЩ КАНАРЕЕЧКИН Да, но мы совсем забыли о простом советском нэпмане гражданине Ключникове. Где же этот убедительный прорицатель? В каких краях витает его алчная душа? Может, c ней сталось то же самое, что привелось испытать несчастному герою сновидений подпольного миллионера? Говорят, что Петра Тимофеевича видели в здании исполкома, а затем он мелькал в прокуренных коридорах Дома печати. Рассказывали также, что за ним следят то ли товарищи из ОГПУ, то ли смазливые мордашки из городской милиции. Как бы и что там ни было, Петр Тимофеевич был приговорен Ее высочеством судьбой к тяжким испытаниям. И причин тому было не мало, ибо вечером в немешаевском Доме печати в отделе "Параллели и меридианы", прислонившись к дверному косяку, стоял грозный капитан Ишаченко и c нетерпением ожидал репортера Фицнера. В руке капитан держал свежий номер "Немешаевской правды". Весь вид Альберта Карловича говорил о том, что "плохо придется этому ишаку подорванному, ох, как плохо придется этому оленеводу!" Но это будет вечером, ибо дальнейшие события показали, что Его величество случай поплевал на страницу, перевернул ее назад и настало утро. И в это утро Немешаевск посетило горе-злосчастье в виде проливного дождя. Тут уже постаралась Ее высочество судьба. Она распорядилась так, что в предвестии этого самого дождя c вечера появились кучевые облака, за ночь разросшиеся и принявшие форму отдельных узких башен. Воздух, и без того свежий, стал озонированным до крайности. Грязь, притоптанная к тротуарам, смывалась, стекая в водостоки. Канавки в садах наполнялись водой. Граждане, озлобленные на местного шофера Дмитрича за то, что тот моет исполкомовский автомобиль на Центральной площади водой из городского водопровода, успокоились, и разве что мило глазели на площадь и автомобиль через мутные оконные стекла. А дождь тем временем набирал силу. Ветер мотался сикось накось. Где-то вдали, за рабоче-крестьянским горизонтом, прогремел, как бы резвяся и играя, тютчевский гром, сверкнула некрасовская молния, хлынул ливень. В лужах забулькало, как в варящейся пшенной каше. Слякоть по тихим немешаевским улочкам была непролазная, она чавкала, булькала, пузырилась под бесчисленными ударами холодных капель, в общем, еще немного -- и все к черту затопит. Небо, точно прорвало. Тучи, те самые горьковские тучи, наступали на город. О золотых весенних солнечных лучиках приходилось пока только мечтать. Какие могут быть лучики, если проклятый ливень нещадно хлестал Немешаевск? Все шло к тому, что весь день будет пасмурным или, того хуже, дождливым. В истории Немешаевска этот день, впоследствии названный старожилами города днем Великого дождя, занял такое же место, как и день Собачьего холода. Так вот, этот самый дождь и поливал почем зря трехэтажное, c колоннами и расписным порталом, здание немешаевского исполкома, построенное в 1912 году на месте снесенного мухоморосжигательного завода и, по придурковатому желанию архитектора, украшенное узорной кирпичной кладкой, вследствие чего исполком издали напоминал одну из газгандских мечетей. Когда же косые и прямые полосы дождя начали сверкать серебром, промокший до последней нитки Петр Тимофеевич Ключников c думой: "Опять придется блином масляным в рот лезти" подвалил к зданию исполкома. В исполкоме было тепло, но пахло сыростью и ватерклозетом. Войдя в приемную председателя, Петр Тимофеевич небрежно поздоровался c секретаршей Зосимой Денисовной, девушкой, c глазами пылкими, которой было всего-навсего 18 лет и 32 зимы, без приглашения вошел в кабинет, шаркнул ногой и сел в кресло возле стола. Назара Ярославовича он застал за весьма интересным занятием: Назар Ярославович подносил в стаканчике воду линялой канарейке. Болшая клетка висела на окне, рядом со шкафом, аккуратно набитым книгами. -- А-а, Петр Тимофеевич? -- Наикрепчайшего вам здоровьица, многоуважаемый Назар Ярославович! -- Не поет птица, не щебечет! Толстячок Назар Ярославович очень любил птичек, обожал поливать цветочки, увлекался рыбной ловлей и ненавидел дождь. В исполкоме про него говорили так: "Наш председатель такая душка! Наш председатель такая лапочка! Ай да человек, наш председатель!" -- Дождь... что ей петь?! -- Запоет, -- успокоил себя председатель и погладил свою бородку, местами съеденную молью. Канарейку звали Вовкой. Вовка на самом деле был самкой, поэтому петь не умел. Назар Ярославович протяжно свистнул. Серенькая головка завертелась и наклонилась вниз, после чего птичка пискнула, но петь напрочь отказалась. -- Вы по поводу "Немхересплюс"?.. Все уже готово... Вот документы. В банке счет открыт, номер тот же, что я вам сообщал раньше, нужно только его завизировать. На председателе была тафтяная желтая манишка, на которой красовался жилет канареечного цвета c полосками из бордового бархата. -- Птички -- это так прекрасно! -- проворковал Назар Ярославович. Его золотистые без седины волосы нежно перекликались c жилетом. -- Так и есть, Назар Ярославович, удивительно прекрасно! -- подобострастно воскликнул Петр Тимофеевич. Председатель подошел к окну и забарабанил пальцами по подоконнику. -- А гадюка-дождь так и хлещет, -- бормотал он, -- так и льет!.. Вот и еще одно дельце организовали. Вот, возьмите. -- Да, и вам хорошо, Назар Ярославович, и я в накладе не останусь. -- А что Москва? Нашли пайщиков? -- Сегодня должен приехать курьер и, думаю, c хорошими весточками. Глаза Назара Ярославовича, как на беду, были маленькие, канареечные. А то можно было бы сказать: "В его глазах птицей летала радость". -- Это же как здоровски! Это же... В нашем городе будет производиться лучшее в республике вино! Правда? -- И все благодаря вашей старательности, дорогой вы наш Назар Ярославович!.. -- и тут же польстил: -- Яблочко вы наше наливное, Назар Ярославович! Ждите повышения по партийной линии. -- Да уж... А гадюка-дождь так и хлещет, так и льет... Кенар, кенар, канареечка спой мне, лапушка-соловушка! Птичка покосилась на председателя, подпрыгнула, поморгала своим бисерным глазком, чивикнула, но петь опять-таки отказалась. В ответ на это безобразие Назар Ярославович нервно погладил свою рубашку в просторную канареечную клеточку, поправил галстук, потом его одернул, потеребил усы и ласково сказал через зубы: -- И что им надо, пернатым? Все у них есть: зерна, водичка... Знаете, что я вам скажу, Петр Тимофеевич, горя они не знали. Горя не видели, вот что я вам скажу! Правда? -- Конечно, правда! -- Спой, соловушка!.. Вот же гадство -- молчит пернатая. Не щебечет. Говорили мне, чтоб я завел чернобелого чибиса или пигалицу, или симпатичного зеленого чижика. Чижики так весело щебечут, к рукам привыкают. Это не то, что снегири -- скрипят да скрипят. Я так и не понял, Петр Тимофеевич, для чего нам нужен "Немхересплюс"? -- На всякий пожарный. -- И это правильно. -- Часть продукции "Немхерес" будет производить "Немхересплюс", и так как директор этого "плюса" -- ваш покорный слуга, то деньги от его деятельности пойдут в ваши и мои карманчики. Уж меня ты вы, Назар Ярославович, знаете -- я кривить душой не умею. Крошечку себе возьму, а остальное все вам отдам. -- Весьма вероятно, что дождик этот -- надолго. Или нет? -- Как вам сказать... -- А знаете, что я знаю? Я знаю удивительнейшую историю! Жили-были попугай и канарейка. В вольере жили. В неволе. Но в один прекрасный день улетели. И вот тогда попугай стал принцем, а канарейка принцессой! Ах, как это хорошо вы придумали c "Немхересплюс"! Вы уже посчитали возможную прибыль? -- Не беспокойтесь, Назар Ярославович, сальдо всегда будет в нашу пользу! -- А что же это мы без чая сидим? Председатель нажал на краю стола зеленую кнопку, вызвал Зосиму Денисовну и распорядился принести чай. -- Помните, как у Пушкина, он тоже, кстати, любил пернатых, по чашкам темною струею уже душистый чай бежал. Чай был подан в стаканах, вставленных в серябряные, почерневшие от времени, подстаканники. -- Удивительно ароматный у вас чаишко, Захар Ярославович! Удивительно наварист! -- Так, значит, говорите, что доппроизводством "Немхересплюс" обладать будет... А не опасно ли? -- Все схвачено, Назар Ярославович, все в моих руках. -- А ну-ка пой, пернатая! -- не унимался председатель. Назар Ярославович был миловиден и зрелищен со своими птичками. Очертания его лица были такими ласковыми и трепетными, что те немногие строгие морщины, которые собирались на его прехорошенькой мордочке, когда Вовка не хотел петь, лишний раз подчеркивали удрученность ласкообразной натуры председателя немешаевского исполкома. В скобках заметим, что товарищ Канареечкин занимал кресло председателя по роковой ошибке областного партчинуши Лилипутчикова Ливрея Леонидовича: так сложилось, что в то время, когда председатель Комодчанский погиб от кулацкой пули, пост пустовал без году три месяца: партийцам было страшно, -- и поэтому дело было пущено на самотек, а когда подвернулся Канареечкин, все решили, что лучшего хозяина города им не найти. -- А цветочек-то я и забыл полить! И Назар Ярославович полил цветочек. Цветочек издал раздражительный запах, а Назар Ярославович крякнул от удовольствия. -- Вечером, говорите, приезжает? -- Мне киблограммой сообщили. -- Телеграммой? Так, значит, пайщики найдены! Ах, как же это чудно! Немешаевск и лучший сорт хереса! -- В докладе на партактиве так и сформулируйте свою речь: в год великого перелома наш город внес свой посильный вклад в перевыполнение грандиозного плана первой пятилетки. -- Как вы сказали? -- засветилась прехорошенькая мордочка городского головы. -- Подождите, я запишу! Председатель начал так проворно писать, что его глаза еле успевали следить за ручкой. -- ...планов первой пятилетки. Вот так! Ах, как это прекрасно! В Немсоцбанк Петр Тимофеевич шел c драгоценной папкой, в которой находились учредительные документы "Немхересплюс". Нужно было завизировать расчетный счет и ждать перевода из Москвы. Но ждать не пришлось. В вестибюле банка вот уже битый час околачивался Александр Иванович Корейко. -- Петр Тимофеевич? -- бухнул спроста подпольный миллионер, завидев полулысого брюнета c румяным лицом. -- C кем имею честь? -- раздраженно спросил брюнет. -- Успокойтесь. Что вы кричите? -- Я не кричу! -- Вы ждете курьера из Москвы? -- намекнул Корейко. -- Жду, но к вечеру, -- блеснул глазами брюнет. -- Курьер перед вами, здравствуйте! -- Добрый день. -- Документы готовы? -- Вот... -- Торопитесь, по моим сведениям, перевод уже пришел. -- Оперативно! Конторы еще нет, а деньги на ее счет уже поступили! Однако, оперативно! -- Вот вам отношение со спецсчетом Внешторга. Отправляйте немедленно! И мошенники поднялись по банковской лестнице на второй этаж. Петр Тимофеевич быстро подписал необходимые бланки, сдал их в окошко бухгалтерии и тут же оформил перевод c плательщиком "Немхересплюс", а получателем "Внешторг". Всеми этими быстрыми действиями он вызвал немалое, но справедливое удивление со стороны главного бухгалтера Немсоцбанка Гопш Ирины Владимировны. -- Как же это так, товарищ, -- деликатно улыбнулась она, -- деньги поступили из Москвы, а вы их опять в Москву? -- А что вас, собственно, смущает? -- До сегодняшнего дня у вас был счет c очень мизерным сальдо в дебете. А тут на тебе! Не понятно! -- Что вам не понятно? -- Все непонятно. -- C Канареечкиным все согласовано! Этот аргумент развеял все сомнения и перевод, как сказал бы великий комбинатор, полетел белым лебедем в Москву на спецсчет Внешторга. Вслед за переводом отправилась и телеграмма на имя Остапа Бендера: "Срочная москва немешаевск деньги получены и отправлены зпт выезжаю курьерским тчк ждите корейко". Все подпольные миллионеры несчастливы по-своему, и Александр Иванович Корейко не был исключением: злая судьба подстерегала его на немешаевском железнодорожном вокзале. Глава XXVI МУЖЧИНА НЕ ПЛАЧЕТ, МУЖЧИНА ОБИЖАЕТСЯ! Если утром в Немешаевске было, мягко говоря, скверно, то вечером стало еще гаже, в прямом смысле этого слова: улочки города покрылись такой непролазной грязью, что жителям оставалось только сморкаться в занавеску и гонять чаи. Пока Александр Иванович медленно продвигался на вокзал по гадкому бурому киселю и матерился оттого, что грязь залезала в голенища сапог, лицо Петра Тимофеевича медленно покрывалось россыпью цыганского пота ибо, он увидел в дверях тонкие красноармейские усики, принадлежащие молодцу c короткой мальчишеской стрижкой... На колючих плечах молодца покоилось двубортное плащ-пальто из прорезиненной ткани цвета хаки c отложным воротником. К воротнику были пришиты шинельные петлицы ОГПУ. Цвет петлиц указывал на то, что их владелец является капитаном. Капитан потуже затянул ремень, послал вперед нарочного: предупредить Свистопляскина, что враг народа пойман, и вошел в зев дверного проема. -- Собирайтесь, Петр Тимофеевич... -- Куда? -- Туда, где вас быстро разъяснят. -- Где? -- Не будьте наивным! Петр Тимофеевич суетливо начал надевать на себя пальто. -- Да не наряжайтесь вы в теплое, -- дохнув на него водкой, забурчал капитан. -- У нас в управлении жарко! В частности тебя, пупырчик нэпманский, будет мучить зной. Капитан противно рассмеялся. Они вышли на улицу Парижской коммуны. Дождь, дождь, дождь не переставал идти. Сквозь мутно-серую завесу виднелся черный воронок. Открылась задняя дверца. Пахнущий махоркой салон принял в свои объятья несчастного нэпмана. Ключников в последний раз посмотрел на двухэтажный дом No 23-бис. Заурчал мотор, воронок понесся по Парижской коммуне и через пару минут свернул на проспект Диктатуры пролетариата. В тесной приемной начальника немешаевского ОГПУ кипела деятельность: проносились фельдъегери, адъютанты, вельможи во френчах, юркие и не так чтобы штатские, моложавые барышни c блокнотиками в руках; широкогрудая секретарша Сонечка ритмично выстукивала приказы и постановления на пишущей машинке "Эрика". Ключникова буквально втолкнули в приемную, а затем в кабинет Свистопляскина. Мебель в кабинете была большей частью старинная, конфискат. В серванте стоял мейсенский, c темными узорами сервиз, тоже конфискат. Роман Брониславович поднялся из-за стола, поначалу был чрезвычайно вежлив c арестованным, затем вежливость сменилась повышенным тоном, потом криками, после криков к допросу приступил капитан Ишаченко. Альберт Карлович ловким движением кадровика раскрыл желтую папку, c минуту порылся в ней, вытянул из общей пачки какой-то листок, пробурчал: "Вот c этой, пожалуй, мы и начнем", подошел к Ключникову, двинул ему по челюсти, рявкнул: -- Ну что, козел, горя хапануть хочешь! Капитан был в гневе. Губы дрожали. -- Начнем, гнида, c "Карт-бланша". Чем вы занимались в "Карт-бланше"? -- Я... -- Отвечать, лошадь нэпмановская! "Сам такой. Держиморда!" -- подумал Ключников, а вслух проворчал: -- Скажите толком, Альберт Карлович, в чем меня обвиняют? -- Кто подтолкнул репортера Фицнера к написанию антисоветской статьи? Кто? Капитан щелкнул пальцем, ввели Василия Марковича c синяком под глазом. -- Вам знаком этот человек? -- яростно спросил капитан, обращаясь к Фицнеру. Фицнер медленно поднял голову и печальными глазами взглянул в лицо Ключникова. Этот человек был знаком ему лишь по карикатуре, опубликованной в "Немправде"