в день Собачьего холода. -- Боюсь ошибиться, -- хлопотливо запнулся Фицнер, но по-моему, это нэпман Ключников. -- Хорошо. А вы, гражданин Ключников, узнаете этого человека? -- Не имею чести. -- Та-ак... -- протянул капитан. -- Вы были правы, Роман Брониславович, налицо контрреволюционный нэпмановский заговор. Цель -- путем вооруженного выступления, скажем, в ночь c 24 на 25 мая текущего года, разгромить советские учреждения и захватить, таким образом, власть в свои руки... Ключников -- лишь пешка в этом заговоре. Фицнер -- ответственный за захват печатных органов Немешаевска... Репортер Фицнер, вам знаком этот документ? И c этими словами он поднес к носу Фицнера листок оберточной бумаги, на котором огромными буквами было напечатанно: ВОЗЗВАНИЕ Немешаевцы! Советская власть доканала справедливых немешаевских тружеников. Она забрала у нас все: лошадей, одежду и последнюю кровлю, необходимую к существованию. Властелины коммунарного разорительства рушат ваши хозяйственные замыслы, рушат ваши семьи. Граждане! C этими приятелями чертей, разбойникам пособничающими, хулиганам потакающими, грабителям помогающими, религию и церковь православную оскверняющими надо кончать! Надо c дубинками в руках избавиться от этих приятелей жидовских кормителей. И в этом нам помогут черносотенные офицеры, нэпман Ключников и репортер Фицнер. Выступаем в ночь c 24 на 25 мая. Долой Советы! Долой ОГПУ! Василий Маркович читал воззвание про себя и c каждой прочитанной строчкой обнаруживал в себе внутренний страх, о чем свидетельствовало частое щелканье языком и губами. Он несколько раз повертел перед глазами страшную бумагу и отдал ее капитану, брезгливо вытерев руки о фалды пиджака. -- Клевета поносная!!! Вы же меня знаете, Альберт Карлович! Я этого не мог написать! -- А кто написал, Пушкин? -- Только не я... -- дрожащим от волнения голосом ответил Фицнер. -- А ну-ка, Альберт, дай-ка мне какую-нибудь статью этого подонка... -- участливо пробормотал Свистопляскин. -- Так... Сверяем... Получаем... Да это же ваш стиль, Василий Маркович! Нехорошо! Очень плохо! -- Я не писал! -- несколько поднимаясь, вспыхнул репортер. -- Ну, это же заговор! -- Свистопляскин был очень доволен. -- Все ясно, -- продолжал Ишаченко. -- Кто вами руководит? Где штаб? Штаб, спрашиваю, где? Отвечать! Ключников и Фицнер, не сговариваясь, выжидательно молчали. -- Хорошо. Я вас заставлю говорить! Вы у меня петь будете!.. Гражданин Ключников, вы имели знакомство c гражданином Суржанским? -- Ираклием Давыдовичем? -- Ираклием Давыдовичем, мать его! -- Да, я его знаю! -- А знаешь ли ты, нэпман поганый, что твой дружок расстрелян? -- Я... -- А вот и его показания... Ключников взял листок. -- Можешь, подлюка, не читать. Я тебе, жидомор, так все скажу. Суржанский был обвинен во вредительстве. Он предал идеалы революции. Готовил диверсию -- разрушение пивного ларька на Центральной площади. -- Это же мой ларек! Сами подумайте, какой смысл мне его взрывать?! -- Взрывать? Ты, сказал взрывать? Так. Понятно! Вот, вы и признались, Петр Тимофеевич. Понимаешь ли ты, тварь, что, если мы расстреляли, как собаку, ответработника исполкома, то c тобой мы вообще возиться не будем?! Жилы порвем! И тут Петр Тимофеевич понял, что вся его жизнь висит на волоске. "А ты как думал? От органов ничего не утаишь!" -- усмехнулся про себя капитан и подмигнул Свистопляскину. "Расколются!" -- улыбнулся начальник ОГПУ. -- Хорошо. Я буду говорить. -- Кто подтолкнул Фицнера к написанию опровержения? -- Я никогда его раньше не видел, -- начал Ключников. -- Вы же знаете, Альберт Карлович, я за Советы. А потом Суржанский приходит. До этого этот партиец в Дом печати ходил. К Фицнеру. Результат -- статья. Еще немного -- и я банкрот. Тогда Ираклий мне этикетки предлагает. Я же не знал, что он все по нотам разыграл? Нет, не знал. Я купился. Потом он сам заявляется. Органами представился. Наколобродил, то есть. Я на него сентябрем смотрю, сердце запрыгало, упало. Я и угодил промеж косяка и двери. Тайник находит. Нелегкая угораздила. Потом назвался. Чтоб ему пусто было. Душу -- нараспашку. Увиваться начал. Головомойку мне устроил. Дело предложил. Тогда и вышла эта статья под вторым номером. Непричастен я. Этот Бендер сам ходил к Фицнеру. -- Роман Брониславович, вы что-нибудь поняли? Я -- тоже. Вот что, гражданин, еще раз и помедленее. И тогда Петр Тимофеевич рассказал органам еще раз и помедленнее все что знал: и о визите молодого человека, и о сейфе, и о "Немхерес", и о "Немхересплюс", и о том, что перевод на десять миллионов отправлен в Москву на счет Внешторга. На лице Ишаченко проявилось замешательство. Свистопляскин судорожно задергал обеими щечками. C минуту чекисты глядели на нэпмана весьма смутно. Трижды произнесенное Ключниковым слово "Внешторг" ставило следствие в тупик: каждый последний чекист знал, что "Внешторг" и "центр" -- один черт -- органы. -- Значит, вы получаете деньги из Москвы, -- голос капитана стал несколько мягче, -- а затем их опять отправляете в Москву? Зачем? -- "Немхересплюс" -- это промежуточное звено, -- растроганно ответил нэпман. -- Не понимаю. Еще раз. -- Я же объясняю, что деньги из Миира должны были поступить в наш банк на расчетный счет акционерного общества "Немхерес". Общество это должно было построить Немешаевске завод по производству высококачественного хереса. Нужны пайщики. Пайщиков нашли в Москве. -- Так, дальше. -- Перевод подделывается. К "Немхерес" приписывается "плюс" -- получается "Немхересплюс". Деньги падают на счет "Немхересплюс". А это уже моя контора, то есть не государственная -- что хочу, то и ворочу. Я оформляю перевод и отправляю его во Внешторг. В банке для Внешторга имеется спецсчет. Деньги падают на спецсчет, после чего уходят в Женеву. -- К буржуям? -- Так точно, к ним. -- Начинаю понимать. Вы понимаете, Роман Брониславович? Начальник взглядом приказал Ишаченко, чтобы арестованных увели. -- Что будем делать, Альберт? -- хрипло спросил Свистопляскин. -- А что такое? -- Ты понимаешь, что все это значит? C одной стороны, мы должны задержать этот перевод, а c другой... Внешторг... Внешторг... Понимаешь, чем пахнет? -- Понимаю, Роман Брониславович. -- А я нет! Мы арестовываем счет этого "плюса" и, тем самым, черт его знает, сорвем какую-нибудь операцию республиканского управления. Тут c кондачка решать не стоит. -- Понимаю, Роман Брониславович. -- Нужны детали, Альберт. Де-та-ли! Но в любом случае этих двоих надо убрать. Выжать из них все -- и убрать. Не было их -- и все! Ключников и Фицнер слишком мелкие фигуры. За ними стоит очень большой человек. Кто этот человек? Наш сотрудник или бандит? Твоя версия? -- Бандит, товарищ начальник. -- Так думаешь или считаешь? -- Не могу знать, но думаю так. -- Ладно вытягивай детали. По какому пути идти -- знаешь. Капитан щелкнул пальцами. Ввели арестованных. -- Фицнер, -- шаблонно отчеканил Ишаченко, -- что хочешь добавить к показаниям Ключникова? -- Хочу добавить?.. -- простонал репортер. -- Добавлю, Альберт Карлович. Обязательно добавлю... Именно этот гражданин... Бен...бен...дер представился мне сот...сот...рудником ОГПУ. Это он зас...зас...тавил меня написать так наз...назы...ы...ваемое передовое опровержение. -- Как ты понял, что он сотрудник ГПУ? -- Удостоверение предъявил. -- Фамилия какая там была? Фицнер закрыл лицо руками. -- Он был очень убедителен. Я не стал проверять. Капитан брезгливо покачал головой. -- Вредитель советскому народу Ключников, где сейчас может быть вредитель-расхититель Бендер? -- Скорее всего, гражданин начальник, в Москве. -- Петр Тимофеевич поджал под себя ноги -- его крючило. -- От него сегодня приезжал курьер. Капитан c минуту постоял молча. -- Курьер? Какой курьер? -- Мы встретились c ним в банке, -- промямлил нэпман. -- Фамилия! -- обрадовался Альберт Карлович. -- Приметы! -- Не могу знать ни фамилии, ни примет!.. По виду человек лет сорока, лицо красное, но не пьющее, желтые брови, на пшеницу смахивающие, усы такие, знаете, английские, складки ефрейторские щеки и шею пересекают... Ах, да! Скорее всего, он сейчас на вокзале... Капитан вызвал конвоира. Вошел веселый лейтенант со вздернутым носом. -- Лейтенант, вот приметы. Обшманайте весь город, особенно -- вокзал. Даю час. Сверимся... -- Капитан взглянул на свои котлы. Котлы показывали шесть c копейками. -- Не найдете -- лично расстреляю. Задача ясна? -- Ясна, товарищ капитан! -- Выполняйте! И заправочку, заправочку, мать твою, на высоте держи! Свободен! Лейтенант, шаркнув, вышел. -- Ну что ж, носатые вонючки, картина битвы мне ясна! -- Хм... -- хмыкнул Свистопляскин. Ты, Альберт не елозь.... Вот что, запроси-ка в информационном дело этого... -- Бендера? -- Его... Не может такого быть, чтоб об этой фигуре в управлении не было сведений. Если нет в нашем, пусть запросят Москву. Капитан вызвал конвоира. Вошел хмурый сержант c бородавкой на носу и мордой, похожей на сковородку c ушами. -- Вот что, сержант, -- сказал Ишаченко голосом правофлангового, -- поскачешь по бырому в информационный, перевернешь весь архив, принесешь все дела, в которых фигурирует, да записывай ты, мать твою, фамилия Бендер. Задача ясна? -- Так точно, товарищ капитан, ясна. -- Выполняйте! И заправочка, мать твою, чтоб во всем была! Пошел галопом! Петр Тимофеевич всегда считал, что в глазах можно прочесть чувства, владеющие человеком. В глазах капитана Ишаченко он ничего не прочитал. Но понял, что там, наверняка, готовится смертный приговор... ...Через час сержант вернулся c двумя папками, а лейтенант -- c одним Корейко. -- А говорят, двух зайцев нельзя сразу убить!.. -- чувственно воскликнул капитан. -- Докладайте по очереди! Лейтенант... -- Задержали на вокзале. -- Лейтенант подобрал живот и раздвинул носки на ширину ружейного приклада. -- Хотел укатить вечерней лошадью. Оказывал сопротивление. -- Хорошо, лейтенант, -- коротко выдал Ишаченко, -- отведите пока этого оленевода в мой кабинет. Сержант! -- В информационном отделе ничего не нашел! В секретно-оперативной части получены два дела -- копии дел Старгородского управления. -- Докладывайте! -- Бендер-Грицацуев Остап-Сулейман-Берта-Мария Ибрагимович. Имеет турецкий паспорт. Иностранное гражданство получил c тем, чтобы уклониться от воинской обязанности. Судим. Еще раз судим. Мошенник. Организатор тайного общества... -- Папки на стол. Можете идти! Пять минут потребовалось Свистопляскину и капитану Ишаченко, чтобы изучить обе папки. -- Ах ты, сволочь какая! -- воскликнул Свистопляскин. -- Смотри, Альберт, кто затесался в наши края! А я-то думал, что он из республиканского. А он -- организатор так называемого тайного общества "Союз меча и орала"... Вот и участники -- Полесов, Кислярский, Чарушников, Дядьев (Помнишь, у нас тоже был Дядьев? Ну, жирный такой? Пришиб ты его!)... Организовали центр во главе c неким Воробьяниновым, все пойманы, а этот прохвост скрылся. Вот же гад! -- Роман Брониславович костяшками пальцев начал выстукивать по крышке стола любимый марш "Веди, Буденный, нас смелее в бой!.." -- Выходит в Старгороде не получилось, так он Немешаевском решил заняться! -- Какое дело раскопали, Роман Брониславович! -- и капитан немедленно представил себя полковником. Лицо нэпмана Ключникова было красное и блестело от пота, словно паркетный пол, который только что покрыли лаком. -- Ну, контрики, теперь стало все на свои места! -- забулькал глуховатый голос Ишаченко. -- Итак, в Немешаевск прибывает, скорее всего, из-за границы, антисоветчик-меньшевик Бендер c целью организовать в нашем городе тайное контрреволюционное общество. К кому идти? Естественно, к буржуям, к нэпманам. Так он встретил вас, Петр Тимофеевич. Далее. Нужны деньги. Тогда он придумывает аферу и предлагает Ключникову совершить небольшой круиз до одной из крупных московсковских контор. Выбирает, собака, Миир. Ключников ему поначалу говорит: "Надо быть тяжелобольным, чтобы пойти на этот номер", но затем, достаточно поднаторевший в обкрадывании государства нэпман соглашается и надевает на себя защитную шкуру. Аферист Бендер придумывает ловко: зачем нужны бумажные деньги? Органы все равно узнают об их происхождении. Нужен безнал! И тогда, эта неподкошенная сволота подделывает перевод -- допечатывает в него цифирку и "плюс". Так у социалистического государства в реконструктивный период выдаивается не один десяток миллионов!!! Но этого мало. На деньги сейчас мало кого купишь, нужно еще захватить печать. И тут антисоветчик Бендер знакомится c вредителем Фицнером, который не смог распознать классового врага! Фицнер, науськанный этим бандитом, берет лист бумаги и засовывает его в пасть пишущей машинки. В следствие чего выходит антисоветская статья: пропаганда дурацкого хереса лишь предлог, то есть проверка репортера Фицнера на готовность служить Антанте и написать для нее статью, какую она только пожелает. В это время враг Бендер делает Миир. Но все это, господа опереточные комики, шито белыми нитками! Губы они раскатали! У органов есть антигубораскатин! Что, не знали? Далее. Ключников идет в исполком и получает учредительные документы... Стоп! Исполком! Как же я забыл! Кто вам помогал в исполкоме? Отвечать! -- Председатель Канареечкин, -- мрачно ответил Ключников. -- Та-та-та-та-та-та! -- цокнул языком Свистопляскин. -- Я этого птичника всегда подозревал. Чижиков он любит! Альберт, немедленно арестовать. Этих по камерам. Капитан подошел к арестованным и сановито улыбнулся: -- Все, гр. бандиты! -- Он так и произнес: вместо "граждане" -- "гр." -- Все! Подрасстрельная статья! Сегодня ночью -- к стенке. -- Я же все честно... -- заныл Ключников. -- Да как же это так? -- пропищал Фицнер. Капитан окинул арестованных оценивающим взглядом и залился смехом. -- А что ж вам, пни обрыганные, талоны на усиленное питание дать? Костюмы на вас шить? Мы не портные, чтоб c вас мерки снимать! Сегодня ночью, граждане бандиты, я лично оборву тот самый волосок, на котором висят ваши гнусные жизни! Это только в юморных романчиках все гладко идет. В жизни, господа жулики, все гораздо круче. Обвинение вынесено. Приговор... подписан. Поводов к кассации мы не видим, а посему обжалованию он не подлежит. Финиточка! Взгляд Ключникова потупился. Фицнер скорбно глядел в одну точку. -- Это невозможно! -- вдруг воскликнул Петр Тимофеевич ярким фальцетом. -- Как же это? -- Фицнер утирал слезы. -- Как же это? Как же? -- Мужчина не плачет, мужчина обижается. Эти слова были последней каплей в обвинительной речи беспятиминутного полковника. Ишаченко вызвал охрану. Арестованных увели. -- Что будем делать, капитан? -- c военной отчетливостью спросил Свистопляскин. -- Заговор заговором, но реально-то ни черта на свои места не встало. -- Как же это не встало? -- Ты опять c кондачка? Не надо c кондачка! Внешторг -- дело сурьезное! Приказываю: допросить Корейко, перевод не задерживать, завтра поедешь в Москву. Будешь разбираться c этим делом вместе c московскими товарищами. Им виднее. Все понял? -- Партия сказала, комсомол ответил! -- услужливо крикнул капитан. -- Да не ори ты! Нечему пока радоваться! Ладно, иди, -- Роман Брониславович махнул рукой. -- Я пока замполиту звякну. Скоро к тебе загляну. -- Хорошо, Роман Брониславович. Глава XXVII ВТОРОЙ СОН АЛЕКСАНДРА ИВАНОВИЧА КОРЕЙКО В кабинете Альберта Карловича было тихо и пакостно. Подследственный Александр Иванович Корейко сидел на кособокой низенькой табуретке у стены по левую руку от грозного капитана. Зазвонил телефон. -- Расстрелять! -- ухнул в медь капитан. -- Чья квартира? Зойкина? Ах, "Зойкина квартира"! Это что, пародия? Что-то вроде "Сильвы"? Не знаю такой! Снять! А директора театра и всех лошадей блатных под суд! Что? Да ничего подобного! Управу мы на всех найдем. Хотите -- расстреливайте! В клинику? Или в клинику! Вы там, товарищи, сами решайте, чего меня зря от дел отрывать! На лице подпольного миллионера на самом деле лица не было. Ему хотелось думать, что все это снова сон, но казенный голос капитана думать так не позволял. -- Ну? Что ты нам расскажешь про город Магадан?! -- Какой еще город?! -- Колоться начали! Живо! -- Да, ей-бого, же... -- Копейку кто втихаря кроит? Папа Римский?! Кто расхищает социалистическую собственность? Пушкин?! Я и так все знаю! Отвечать!!! Александр Иванович перебрал пальцы, начал ломать их, хрустеть суставами. "Вот и не верь после этого в сновидения", -- печально подумал он. -- Я... -- Разберемся! -- заверил капитан. -- Я коммунист, -- трибунно воскликнул подпольный миллионер и начал дрожащей рукой теребить верхнюю губу. -- Были коммунистом! И c этими словами капитан протянул Александру Ивановичу денежный перевод из Москвы на счет "Немхересплюс". -- Кто стоит за этой конторой? Вы? -- Я не понимаю! -- отвернувшись от следователя, буркнул подследственный. -- Не понимаешь? Может, тебе объяснить? Зачем стрекоча задал? Знаю зачем. Хотел, как эфир раствориться?! Не вышло?! А-а! -- Что вы от меня хотите? -- Александр Иванович улыбнулся грустной улыбкой. -- Созна-аешься! -- пообещал следователь и, бросив на подследственного полный ненависти взгляд, прибавил: -- Не такие кололись. Тебе куда палец воткнуть, чтоб полилось? -- Я ничего не знаю. -- А ты знаешь, я тебе тысячу раз верю!!! -- Ей-бого же, я ничего не знаю! -- Короче. Кто стоит за этой конторой? Расколешься -- будешь свободен, как сопля в полете! -- Запарили вы меня, товарищ капитан. Я же вам говорю, что ничего не знаю! -- Смени бас, грузило! Тут эксконцессионер почувствовал себя так, точно его приперли нарами к сырой кирпичной стенке. Сперва капитан произвел свой коронный удар по челюсти, после которого глаза красномордого подхалима зажглись мириадами огней, затем чуть подушил подследственного, потом мягко ударил поддых и закончил экзекуцию смачной пощечиной и словами: -- Контра недобитая! -- Почему я должен знать о том, кто стоит за какой-то там конторой? Почему я? Может, это кто-то из вашего банка? -- Ты на кого, нюхач занюханный, батон крошишь? -- Я... -- Головка от коня! -- Я не не крошу. -- Как же не крошишь, когда крошишь? -- Я не нюхач занюханный, я гражданин Советской страны! -- Заморил ты меня. Тебе что, мало? Я вижу, что ты мозгов добавлять не хочешь! Кульминацией допроса стала серия ударов в пах. Александр Иванович c глухим стуком свалился на пол. В ту самую минуту, когда в кабинет как бы случайно ввалился начальник ОГПУ Свистопляскин, Корейко очнулся. -- Ну, как тут у тебя? -- без всяких церемоний спросил Свистопляскин. -- Да, заколебал меня этот гумозник! -- Так, так, -- привычно сдвигая на лоб очки, пробормотал начальник ОГПУ и, сделав небольшую паузу, добавил со вздохом: -- Так вот она какая, очередная контрреволюционная сволочь. В корень охреневает! И когда ж вы, гады, успокоитесь? Ведь бесполезно же. Бесполезно! Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли... Ан нет, все равно лезут, вредят. Ни стыда, ни совести! -- Где у него совесть была, там выросло что-то. Он свою совесть еще в школе на тетрадки променял! -- Не колется, значит? -- Выплюнь слово из губы, козел подорванный! Очисти совесть! Тебе же лучше будет! -- Ба! ба! ба! -- Свистопляскин расставил руки. -- Слушай, а мне его портрет знаком! Не тот ли это тип, что рассказывал на площади возле шинка анекдот про товарища Сталина? -- Припоминаю, припоминаю... розоволицый хлопчик в каракулевой кепке. Нет, Роман Брониславович, не он. -- Он. Приглядись. Морда то ж красная! -- Не он. Тот был в вязаном кардигане. -- Ну да ладно! Разберемся опосля. Корейко вздрогнул, двинул головою c чувством собственного достоинства, пошевелил губами и сказал пониженным голосом: -- Я никому никогда ничего не рассказывал! -- Чего это он у тебя все околицей уйкает? -- сделал вопрос Свистопляскин. -- Мы его заставим говорить прямо, товарищ начальник! -- Нет, капитан, тут надо по-другому. Сам знаешь, заставь дурака в воду пердеть, так он туда и насерит... Ах ты ж стерва! -- Свистопляскин стиснул зубы. -- Ни хрена себе! Ведущую контору страны обворовывать мы могем, а признаваться не хотим? -- Я ничего не знаю! -- Ну, мы из тебя душу вытрясем!.. Вот что, Альберт, c кондачка мы это дело решать не будем. Давай-ка его сначала в камеру, так сказать, на обработку, а завтра, со свежачка, мы его вместе и допросим... -- Так и сделаем, товарищ начальник. Вошел веселый лейтенант c вздернутым носом, залязгали наручники. -- На выход, собака! -- приказал он. -- По сторонам не смотреть! После слов "На выход, собака" за окном c бешеной силой грянул гром, загудел дождь. Подпольному миллионеру ясно представилась неизбежность скорого конца. Прилипший к памяти постпервомайский сон начал сбываться... Ноги подкашивались у Александра Ивановича, двигаясь по неровностям цементного пола, губы задрожали при виде зловещей двери, утопленной в сырой холодной стене. Дверь открылась тяжело, c душераздирающим скрежетом. Корейко втолкнули в огромную камеру, опоясанную сколоченными из толстого листвяка двухярусными нарами. Пол в камере был всячески заплеван. Слева от двери ютилась параша. C пугающим скрежетом звякнул засов: дверь закрылась, кошмар продолжался. -- Ты на чем рога замочил? -- холодно и спокойно спросил у новенького амбал c желтыми зубами, в которых болталась потухшая папироса. -- Я не виновен! -- Цацачка! -- послышалось c верхних нар. -- Гляди, как косяка давит! -- Придержи язык, Червь! Не мути поганку. Червь закрыл рот и сделал серьезное лицо. -- Ты какой масти? -- Я не понимаю... -- слабо улыбнувшись, ответил новенький. -- Майданщик, что ли? -- Меня обвиняют в глупости, -- немного недоверчиво пробубнил Корейко, -- которую я никогда не совершал. -- Стало быть, мастью ты не вышел! -- во всю глотку закричал толстый зэк, обращаясь c сокамерникам. И тут со всех нар послышались возбужденные голоса. -- Кто? Этот-то пистон -- майданщик? -- Порчушка он! -- Он даже на форточника не тянет! -- Хлопчик, нажми на клавишу, продай талант! Корейко стоял, оперевшись о дверь, как оплеванный. -- Козел пионерский! -- Петух гамбургский! "Щас морду набьют, -- вглядываясь в пустоту, подумал Александр Иванович. -- И хильнуть некуда". В камере пахло прелой кожей и парашей. За столом сидел хмурый зэк c наколотой на правой руке той еще фразочкой: "Не забуду мать родную!" На его небритом лице понятно было написано, что маму свою он не то что не забудет, а не знал ее вовсе. В лице его, кроме этого, было что-то дерзкое открытое, удалое. C одной стороны, тип этот походил на амбала, но c другой -- на прокоцаного барахольщика. В темноте трудно было разобрать. "Пахан!" -- почему-то подумал Корейко. -- Хочешь классно выпить и классно закусить? -- заранее улыбаясь, спросил пахан, обращаясь к новенькому. Новенький был угрюм, бледен и сильно подавлен. -- Ну, допустим, хочу... -- ответил он, пытаясь уйти из поля зрения пахана. -- Так вот, это будут твои похороны! Залп, громкий залп визгливого смеха огласил всю камеру. На лице у Корейко, ко всему прочему, появилось тоскливое выражение. -- Эй, Пархатый, -- медленно заговорил пахан голосом, полным ненависти и злобы, -- обшманай-ка залетку! -- Этого? -- противно щурясь, угодливо произнес Пархатый. -- Его! Пархатый подвалил к новенькому. -- А ну-ка, падла, напряги ноги! -- то ли попросил, то ли приказал он. Корейко встал и состроил такую гримасу, что зэковский круг вновь разродился хохотом. Пархатый под общий смех схватил его за руку, но залезть в карман к этой самой цацачке не успел: Корейко нанес мастерский боксерский удар, заставивший Пархатого занять неудобную позицию возле параши. -- Поганку мутить задумал! -- отплевываясь, взвизгнул Пархатый. -- Пахан, э то ж фуфло, а под цацачку косит. -- Пархатый! Корейко залепил по вальтанутому лицу оглушительную плюху. -- Червь! Умри этого хлюста рукопашного! Духаристый длиннорукий Червь без суеты спрыгнул c нар. Двое зэков, искоса поглядывая по сторонам, приблизились к ошалевшему новенькому. Завязалась драка. Корейко ребром ладони нанес Червю болезненный удар в плечо, Пархатого лягнул ногой по почкам и задел кулаком по красному носу. Но силы были неравные. В конце концов новенького скрутили. Червь и Пархатый подвели его к пахану. -- Ша! Не рыпаться! -- спокойно скомандовал пахан. -- Ты не на ринге... Хочешь послушать лязг железа о камень? -- И в его опытных руках сверкнула пиковина. -- На-ка, понюхай! -- Надзиратель! -- глупо крикнул перепуганный Корейко. -- Тут беспределом занимаются! -- Ах ты, сволочь, хипиш поднимать?! -- зеленея лицом, заскулил Червь. -- Фуфло, не толкай меня на мокруху! -- медленно, стараясь не смотреть на новенького, ожесточился пахан. -- Ну и масть же пошла... -- Гадом буду, заделай его, пахан! -- взбеленился Пархатый. -- Крови не терплю! -- туманно пояснил пахан. -- Да и на хрена нам рога мочить? Пусть живет. Его менты и без нас заквасят... Что в карманах? -- Пустой я, -- запинаясь ответил новенький. -- Курево есть? -- Некурящий. -- Ладно, без шорохов! Отпустите его. Блатота разбрелась по своим местам. -- А лепень-то у него ничего, -- проехидствовал Червь, приметив пиджак новенького, -- на тебя, пахан! -- Ты что духаришься, Червь! -- просипел пахан... -- Это тебе не пайку закашивать. А ну-ка, вахлак, сымай лепень!.. -- Какой еще лепень, товарищ? -- Ну шо ты на меня, тошнотик, косяка давишь? Тошнит он тут "товарищами"! Лепень, говорю, сымай! -- Ты что, рогомет, кони отбросить хочешь? -- прибавил Червь. Новенький все понял и, менжуясь, снял пиджак. "О, люди, порождение ехидны!" -- по-чеховски остро воскликнул в душе Корейко. -- То-то, терпило! -- Червь засуетился и поднес пиджак новенького к пахану. -- Носи, здоровый!.. Пахан, а может и прохоря у него заштопорим? -- Вахмуркам оставь его прохоря! Александр Иванович молча устремил свой взгляд прямо перед собой, ноги у него подкосились, он лег на нары, потер виски и тяжело закрыл глаза. Неудержимо клонило в сон, хотелось забыться. Он свернулся клубочком, задремал, ждал не долго, вот оно... вот оно... сон забежал в глаза... и посетило Александра Ивановича связное сновидение. И снилось подпольному миллионеру нежное, ласковое, манящее, бурляще-кипящее крымское солнышко, то самое солнышко, которое безжалостно падало на каменистый пляж и белые спины отдыхающих. Безропотно выкатывались на кишащий людьми берег морские волны. На пляже среди сотни отдыхающих особенно выделялась широкогрудая мадам c удлиненным бюстом и стройными ногами. Ее тело вялилось под горящими лучами июльского солнца и медленно покрывалось красным ожоговым загаром. Мадам вздыхала и, переворачиваясь на купальной простыне, ворчала: "Эх-хо-хо! Не отдых, а черт знает что!" Со стороны Феодосии подплывали два рыболовецких сейнера. C Ялтинской бухты подгребал своим ходом москвич Максим Иванов. "Хороша водичка!" -- радостно сверкая глазками, протрезвонил Иванов, выходя из воды. Максим был свежий, пахнущий йодом, c недопеченными плечами, к его синим в клеточку трусикам была прикреплена зеленая капроновая авоська, доверху заполненная крупными мидиями. "Послушайте, вы! -- обратился к господину Иванову товарищ c прогорелой спиной. -- Вы, что это, из Турции приплыли?" -- "Нет, из Парижа!" -- пошутил товарищ Иванов, бросая на берег авоську. Вскоре он осмотрелся, и ему предстала ужасающая картина: романтично кишащий людьми пляж сгорал дотла. Нет, у него не помутилось в глазах. Товарищ Иванов ясно видел сгоравшие дотла спины, груди, бедра и даже сгоревшие черные трусы -- все реально. Иванов зашагал к морю, бултыхнулся и, колотя воду руками, быстро поплыл по-собачьи вникуда. Корейко проснулся. В камере было тихо, но не так чтобы очень: храпел пахан, ворочался Пархатый, причмокивал во сне Червь, из крана капала вода. Щелкнул замок, открылось зарешеченное оконце, показалась морда конвоира. -- Подъем, подлюги! Корейко поднял со сна голову, вдохнул в себя порцию тлетворного воздуха и бессмысленно посмотрел по сторонам: мрачные стены, испещренные следами от воды, были похожи на каменную могилу, где-то пряталась смерть. Глава XXVIII ДАЛЕКАЯ И УХОДЯЩАЯ НАВСЕГДА МОСКВА В воскресенье утром мадам Настасья Феоктисовна Долампочкина спала посредине Большого Златоустинского переулка в одной из квартир двухэтажного особняка. Ее не беспокоило, что звезда второй величины и тринадцатой степени немешаевского политуправления капитан Ишаченко в четверть двенадцатого вышел из того самого здания на Лубянке, которое в начале века было доходным домом страхового общества "Россия". В расстроенном мозгу Альберта Карловича, словно в бурлящем море, полоскался приказ: "Найти, обезвредить, доставить!" -- Где же искать этого жида маланского?! -- сквозь зубы процедил Альберт Карлович, окидывая взглядом площадь имени товарища Железного Феликса. -- Так, отставить истерику мысли! Приказ номер один: рассуждать логически... а машину не дали, шляйся теперича по ихней столице... Ладно... Деньги у него есть. Приказ номер два: действовать. Начнем c гостиниц. Разумеется, c дорогих гостиниц. Какие в этой прорве дорогие гостиницы? Первоклассными гостиницами являются "Националь", "Савой" и этот, как его, "Гранд"... От слова "Гранд" потерялась добавочка "Отель", но скоро нашлась, и получилось: "Гранд-отель". Альберт Карлович кивнул и немедленно направился в сторону Кузнецкого моста. -- Профессор непонятных наук! -- ругнулся капитан, переходя улицу. -- Ходи тут по этой срани. И тут шесть мыслей пронзили мозг капитана: пень обрыганный -- раз, сандаль губатый -- два, фантик занюханный -- три, ну, я ему устрою -- четыре, смерти будет просить -- пять, но я буду зол и беспощаден -- шесть. Кузнецкий бурлил книжниками, букинистами, старыми спекуляторами, торговцами антиквариатом, другими дельцами высшего разбора и всем своим видом доказывал, что никакой революции не было. У витрин трикотажной лавки на фоне розовых сорочек и дамских фетровых колпачков стояла старушенция. Она пела, выпуская из своего рта хлюпающе-свистящие альты: "Нет в этой жизни счастья!" -- Спел на прощанье музыкант. И мое хилое запястье не украшает бриллиант. О, где вы, страсти изумруды? Покоя нет в душе моей. Душа стремится на Бермуды, А я пою вам здесь! Ей-ей! В "Гранд-отель" Альберта Карловича не пустили: ультрабородый швейцар показал фигу. В свою очередь, капитану Ишаченко пришлось не удержаться, предъявить удостоверение, набить ультрабородому морду, плюнуть в бороду, взять из урны окурок, подойти к портье, ядовито расшаркаться, тыкнуть окурок в морду портье и спросить змеиным сипом: -- Врагов народа прикрываете? Портье вздрогнул и еле шевелящимися губами пролепетал: "Никак нет, товарищ". Ишаченко описал приметы гр. Бендера, портье развел руками, капитан плюнул на пол и, фыркнув: "Ну, я вас еще достану!", вышел на улицу. В "Савойе" картина не изменилась. -- Вы мне тут Кремль из говна не лепите! -- веско говорил капитан. -- Сопельники тут свои повытаскивали! Где вражеский элемент? -- У нас тут, товарищ, только иностранцы. -- Э-ге-ге. Ну, я до вас еще доберусь!.. Угол Неглинной и Кузнецкого моста был забит разношерстной оравой. В ораве суетился режиссер c рупором. У киноаппарата крутил задом оператор. -- Все представили ситуацию: ровное поле, ни ямки, ни кочки, ни колышка... -- ревел режиссер. -- И вдруг из-за куста выезжает грузовик. Водитель, поехали. Так, так. Лепешинская! Лепешинская, я сказал! Ага! Так, подходишь. Хватаешься за кузов... перебираешь ножками... Ага! Вот, вот, вот. Хорошо. (Тут режиссер начал орать не своим голосом.) Федя! Федя! Запускай уток! Уток запускай, говорю! Шум! Трескотня! Гвалт! Содом! Понеслось! Так, так. Говор! Говора побольше! Больше шума! Вася! Выводи корову и лошадь! Почему не слышу гука?! Больше гука! Лепешинская (в роли коровы) восклицает: -- Это надо же? Вроде на северо-юг летим, а все вторник и вторник. -- Прекрасно! Тот же план! Муравейчиков, пошел! Больше шелеста! Больше шепота! Так, так. Муравейчиков (в роли муравья) лезет под грузовик и кричит: "И чего только c пьяну домой не притащишь!" -- Чудесно! Пошел Нахрапкин! Больше стукотни! Пошли скоморохи! Федя! Федя! Давай гаеров! Грузный Нахрапкин (в роли слона) размеренным шагом подходит к смазливой девице. Девица осыпает его c головы до ног пшеничной мукой. Нахрапкин направляется к зеркалу, висящему на заднице грузовика и рубит c плеча: -- Ничего себе пельмешек! -- Великолепно! Юпитеры на лягушек! Лапочникова, кувшинки готовы? Больше фарсу! Меньше ребячества! Кто это там буффонит? Начали! Две девчушечки (в роли лягушечек) садятся на огромные кувшиночки. -- Смотри, -- квакает первая в красном платье, -- вон, видишь, на берегу стоит стог сена. Вот так и люди! Живут, живут, а потом умирают... -- Да-а! -- многозначительно подквакивает ей вторая в желтом платье. -- Снято! Дайте свет! Больше лучистости! Вася! Вася! Лучи бросай! Ближе, еще, вот так! Чинно и корректно работаем! Ежик, полез на кактус! Терпеливо! Елейно! На дерево, выкрашенное зеленой краской, залезает артист Трубников-Табачников. -- Крупно! Оператор, снимаем крупно! Фон! Фона больше! Трубников, речь! Трубников слезает c "кактуса", вертит мордочкой, смотрит на небо. -- Как все-таки обманчива природа. -- Прекрасно! Присоединяешься к другим ежам. Вот так! Стаю, стаю, образовываем стаю! Стихийно! Побежали рысцой. Майский, пейзажно! Пейзажно и грамотно! Ассортиментно! Уступчиво! Больше перспективы! Без моложавости! Ежи сбиваются в стаю и начинают бегать вокруг грузовика. Впереди стаи несется пучеглазый Трубников-Табачников. -- Ежи! -- гремит он. -- О-о-о! -- Мы бежим? -- А-а-а! -- Земля гудит? -- У-у-у! -- Ну, чем мы не кони?! -- Да-а-а! -- Финальная сцена! Пышно и разубранно! Где корова? -- Я здесь, -- кусая толстые губы, отвечает Лепешинская. -- Где вас носит? Майский, средний план! Ноги крупно! Лепешинская, больше сдержанности, бюст прямее! Понеслось! Лепешинская лезет на дерево. C крыши на веревке к ней спускается артист МХАТа Рвачкин (в роли ворона), болтаясь, он каркает: -- Ты куда лезешь, корова? -- Лепешинская, бюст прямее! Больше мягкости! -- кричит режиссер. -- Пышно и разубранно! Взрачно! -- Яблоки кушать! -- мычит Лепешинская. -- Ты что, c ума сошла? -- орет Рвачкин. -- Это же ведь береза! -- Уйди, черный, -- визжит Лепешинская, -- не видишь, c собой у меня! -- Снято! Майский, задний план. Комплектно! Юпитеры на задний! Вася! Майский! Безжелчно и тишайше!.. Тем временем капитан Ишаченко широким дромадерским шагом вышел к Театральной площади. В "Метрополь" он вошел без особых осложнений. После "душевного" разговора c портье у капитана не осталось даже зерна сомнения в том, что тот, кого он ищет, находится в "Метрополе", и не просто в "Метрополе", а в тридцать четвертом номере. Но, поднявшись в номер, капитан никого там не застал. На столе стоял поднос c недоеденным завтраком. Кофе был еще теплым. Альберт Карлович снял телефонную трубку. -- Барышня, Ж 2-17-46, и поскорее, дура!.. Товарищ Зотов? Ага! Ишаченко говорит. Преступник только что был в своем номере, я в "Метрополе". Так точно! Жду. -- И звезда второй величины и тринадцатой степени спустился в вестибюль. Пять минут понадобилось полковнику Зотову и молодцам в форме, чтобы прибыть в "Метрополь". Альберт Карлович уже при ярком свете электрических плафонов получил возможность рассмотреть внешность полковника Зотова. А посмотреть было на что: лицо полковника искажала вольтеровская улыбка! Одет был полковник тоже интересно: на голове сидела суконная фуражка защитного цвета, шароварчики из репса были синими, сапоги -- черными, а поясной ремень -- желтым, одним словом, попугай, туды его в Африку. -- Здорово, капитан! Ну, что тут у тебя? Ишаченко достал блокнот и, глядя в него, залихватски отрапортовал: -- Товарищ полковник, после небольшого опроса свидетелей выяснилось, что вражеский элемент остановился в этой гостинице в тридцать четвертом номере. По показаниям портье, преступник жил в этом номере около недели. При упоминании капитаном портье, послышался стон избитого индивидуума: в углу вестибюля, оперевшись на кадку c пальмовым деревом, отплевывался кровью маленький, худенький человек в мятом фраке и c опухшим, словно подушка, лицом. -- Платил щедро, -- не меняя интонации в голосе, продолжал капитан, -- час назад смотался. В номере оставил недоеденный завтрак. -- Угу! -- одобрительно протрубил Зотов. -- Молодец, капитан, быстро ты его выследил... Может, почуял слежку? Как думаешь? -- Вещь возможная. -- И я говорю, что возможная. -- Предупредить его мог только Корейко... -- Капитан почесал за ухом. -- Телеграммой. В нашем управлении это сейчас выясняют. -- Долго выясняете, очень долго, капитан. -- Его сам Свистопляскин обрабатывает. -- Что мне твой Свистопляскин? Не вижу работы... Где же искать? Норкин! Норкин, мать твою!.. Фотографии сюда! Молодой болван c характерыми ушами, похожими на унитазы усть-сысольского производственного объединения "Соцсантехпром", шаркающей кавалерийской походкой (ноги дугою, носки внутрь, пятки наружу, коленки порознь, таз низкий, уши врозь) подскакал на своих двоих к полковнику и, вытянув из полевой сумки небольшую пачку фотографических снимков, протянул их Зотову. -- Когда успели? -- удивился капитан. -- Фотографический постарался! -- горячо воскликнул полковник. -- Вот, капитан, рожа организатора тайного союза "Меча и орала". Ишаченко взял одну из фотографий. Снимок был совершенно неудавшийся: практически безглазое лицо великого комбинатора напряженно улыбалось и все подробности его богатой внешности никак не передовало. Капитан около минуты смотрел на карточку, повернул ее оборотной стороной, понюхал. -- Можно? -- Бери... Вот же поганяло хренов! Навязался нам на голову! Давай-ка, капитан, попробуем мыслить. Глагол "мыслить" был сказан c таким напрягом, что было ясно: полковник Зотов приступал к умственным упражнениям весьма редко, а если и приступал, то c недовольством. Чекисты опустились на небольшой кожаный диванчик. Зотов предложил Ишаченко папиросу. -- Деньги у него были, так? -- Так точно, товарищ полковник. Блокнот в руках Ишаченко вновь зашуршал, лихорадочно застрочил карандаш, появилось несколько фигурных строчек. -- Да перестань там свои писульки строчить... Ты выяснил какие рестораны посещал этот франт? -- Виноват! Недопер, товарищ полковник. -- Недопер... В трубку высморкайся, тогда допрешь! И чем только у вас там в Немешаевске занимаются?.. Норкин! Норкин, мать твою! Притащился той же походкой тот же молодой болван c ушами. -- Норкин, -- сказал полковник ужасным голосом. -- Портье сюда! -- Есть! -- Сменщика его уже взяли? -- Везут! -- Ладно, давай этого. Портье сняли c пальмового якоря и приволокли к полковнику. Кровью он уже не отплевывался. Теперь все было наоборот: губы его походили на плотно сжатые тиски. Увидев такие губы, глаза Зотова почему-то вспыхнули тайной злобой. -- Как звать? -- хрипло тявкнул полковник. -- Лафунтий Эрнестович... -- Фамилию спрашиваю, придурок! -- взорвался Зотов. Лафунтий Эрнестович надул губы. -- Щипачкин я, товарищ полковник. -- Вот что, сыкун форточный, сейчас ты мне про этого козла расскажешь все! -- Полковник показал фотографию и c желчью в голосе прибавил: -- Понял? Все! Все, что знаешь и о чем только догадываешься! У меня, как на исповеди... -- Они... их... приехали...ло... двое, c виду культурные, почти, сказать точнее, иностранцы... -- Паспорта? --... -- Почему поселили? --... -- Щипачкин, отвечать! -- Хорошо заплатили... -- проболтался портье. -- Так. -- Закрыли глаза, дали им тридцать четвертый! Это дорогой номер, товарищ полковник. -- Сколько же ты, пес смердячий, от этих врагов народа получил? -- Я не знал, что они враги! -- Сколько? -- Триста... нет... четыреста, -- оговорился портье, -- и Хуликин пять сотен. -- Напарник? -- Он. -- Мурчи дальше. -- Позавчера он c девицей приходил... -- Это который? Этот? -- Зотов указал на фотокарточку. -- Этот. -- Что за баба? Приметы. -- Вроде блондинка. Зотов крепко сжал губы: он думал. -- Ты мне, Щипачкин, начинаешь нравиться, -- съязвил полковник после двухминутной паузы. -- Поэтому расстреливать я тебя сразу не буду. Все расакажешь и c чистой совестью в Магадан поедешь! -- По-моему, она в банке работает, -- обрадовался Щипачкин. -- В банке? Почему в банке? -- Говорили... Она особенно. Про банки... -- Ладно. Норкин! Норкин, мать твою!.. Сыпишь на Лубянку, заходишь в фотографический, даешь им вот эти приметы, берешь словесный и поднимаешь на ноги весь оперативный отдел. Даю два часа. Сверим время... Вот так... В Москве банков не так много -- прочешете все! Искать эту белобрысую кралю. Все понял? -- Так точно! Разрешите выполнять? -- Пошел! Полковник Зотов довольно щелкнул пальцем, сморщил лицо, зевнул и посмотрел на портье, затем принял свой обычный вид и, насколько это возможно, выпятил вперед верхнюю челюсть. -- Капай дальше. -- Приходили поздно, уходили рано... что еще? А вот! Как-то этот... красномордый пропал. -- Так. Где они жрали? -- Не могу знать... Как приехали, слышал, говорили, что на Арбат пойдут. -- Думаешь так или считаешь? -- Считаю, что так, товарищ полковник. -- Ладно, изыди! Подождем второго... Ситуация, таким образом, меняется. Нужна баба! Ты все понял, капитан? -- Так точно, понял! -- внятно сказал Ишаченко. -- Через бабу выходим на него. -- Полковник c радостью похлопал Ишаченко по спине. -- Ничего, капитан, найдем! Там где замешана баба -- все просто. Из практики знаю!.. Вот что, на Арбате ведь -- "Прага". Слетай-ка ты туда. Допросишь всех. Понял? Может, он там сейчас c этой белобрысой шницеля хавает. Все понял? Давай! Одна нога капитана Ишаченко еще была в "Метрополе", а другая уже входила в вестибюль ресторана "Прага". -- Он здесь был? -- со злобой в голосе спросил капитан, показывая смуглолицему швейцару фотографию Бендера. Швейцар взял фотокарточку, долго вертел ее в руках, затем приблизил к глазам, сощурился. -- Кхе-кхе-кхе!.. Бес его знает. -- За беса ответишь. Позже. -- Похоже, что был, раз вы, товарищ, спрашиваете, -- чувствуя холод под ложечкой, глухо чавкнул швейцар. -- Трудно вспомнить, сами понимаете, народу через меня тьма проходит. Спросите, товарищ, у метрдотеля. -- Никуда не уходить. -- Слушаюсь. -- Я тобой, пес смердячий, позже займусь! -- пообещал Ишаченко и шмыгнул в зал. Появился почтеннейшей наружности метрдотель и таинственно обменялся взглядом со швейцаром. Капитан заметил. -- Вы мне тут зенками не разгуливайте! И Альберт Карлович свинтил обоим таких два кукиша c большими грязными ногтями, что швейцара хватила кондрашка, а метрдотель от страха дрогнул всем телом и попятился назад. -- Куда? Нет, не уйдешь. -- Чего товарищ капитан прикажет? -- заискивающе спросил метрдотель. Капитан показал фотографию. -- Он здесь был? -- Кхм... по-моему, да. -- Один? -- По-моему, один. -- По-твоему, или один? -- Точно, намедни был-c. Трое. Весьма интеллигентные товарищи. -- Ты что? -- Хочешь срок схлопотать? -- Не желаете ли отобедать? -- Ладно, накрывай. И чтоб быстро там у меня. Метрдотель премило улыбнулся, захлопал крыльями, приложил крахмальную скатерть и тотчас же побежал в официантскую. В мгновеньи ока, нет, еще быстрее, на столик Ишаченко были поданы яйца-кокотт c шампиньоновым пюре в чашечках, дрозды c трюфелями, стерлядь в золоченой кастрюльке, супник c зелеными щами и пузатый графин водки. После того, как капитан выпил пять стопок и съел две тарелки щей к его столику подошел высокий официант c томным выражением лица и наколкой в виде знака доллара на руке. -- Товарищ следователь, -- таинственно шушукнул он, -- я, конечно, дико извиняюсь, но тот, кого вы ищите, уже ушел. -- Как ушел? -- C дамой. -- Когда ушел? -- Полчаса... -- Ах вы вражины! В жмурки со мной играть?! -- Куда ушел? -- В дверь. В сердце капитана начала вариться каша ненависти. -- Ну, я еще вами займусь! -- сказал чекист до чрезвычайности раскипятившимся голосом. -- Я вам еще так втемяшу, что смерти желать будете! Вы у меня еще взбледнете! В муку сотру! Дело шло к полудню. Как уже сообщалось, гражданке Долампочкиной в это утро было все до лампочки. Но ровно в двенадцать через торцовое окно на ее помятую физиономию упали солнечные лучи. Настасья Феоктистовна проснулась, сделала стриптиз в обратную сторону, сытно позавтракала, надела на свою темно-русую голову старорежимную палевую шляпку и, сладко зевнув, вышла на балкон. Шляпка на мадам была легкая, точно пирожное, и ее чуть не сдуло ветром. Мадам поспешила ее придержать и машинально взглянула вниз. В палисаднике c сиренью, набухшей, как разваренный рис, на широкой, окрашенной охрой скамье сидели двое: блондинка в розовом платье, которое мило рисовалось на ее стройной фигуре, и молодой человек c внешностью белогвардейского офицера. -- ...судьба никогда не благоприятствует c полной искренностью, Элен. Положение хуже губернаторского. Повторяю: тебе оставаться в Москве слишком опасно. -- Опасно? -- Интуиция мне подсказывает: тебя ищут. Нас видели в "Метрополе"... И дернул меня черт тебя затащить... -- Я могу уехать к тетке в Мытищи. -- Ты уже решила? -- Что? -- Ты едешь со мной? -- Мы что, уже сейчас отправляемся в Париж? -- Не сейчас. Мне нужен еще месяц. -- Остап, ты уверен, что меня ищут? -- Можешь позвонить в банк, если сомневаешься. -- Вот адрес. -- Элен протянула Остапу листок из записной книжки. -- Я ждать тебя буду. Остап спрятал листок в карман. -- Найму таксомотор. Он выбежал на перекресток и через десять минут вернулся на черной легковушке c шашечками на боку. -- Останови машину за несколько километров от дома. Я договорился. -- Ты меня не бросишь? -- Что ты, глупенькая! Элен поцеловала свой тонкий указательный палец и приложила его к щеке Остапа. -- Где же тебя искать? -- Если знаешь место в мире, куда не залетают гордые орлы-стервятники, то я буду именно там. Шучу... -- Ты будешь всегда жить в самых светлых уголках моей памяти! Остап привлек Элен к себе и приложил губы к ее щеке упоительно, страстно, ласково. Щечки девушки, осененные цветом молодой душистой сирени, запылали нежным румянцем. Остап провел рукой по ее мягким белокурым волосам... и тут их губы сблизились и слились в беззвучный прощальный поцелуй. Таксомотор c хрустальными фонарями принял девушку в свое коленкоровое лоно, взвыл, прыгнул вперед, его заволокло пылью, он медленно поплыл к перекрестку. Остап бросил на машину прощальный взгляд. В ту же секунду тихий ветер сменился порывистым, он начал свистеть, шипеть, носиться по палисаднику, перебирать пыль. Сердце великого комбинатора екнуло, в нем что-то шевельнулось еще прежде, чем авто скрылся за поворотом на Маросейку. Остап сел на скамью и только через минуту понял, что рядом c ним сидит молодцеватый мужчина, из числа тех, которых обычно называют идиотами. -- Гражданин Бендер? -- голос идиота заплетался, изо рта несло зелеными щами. -- Допустим, что Бендер. Молодцеватый гражданин достал из нагрудного кармана красненькое удостоверение и предъявил его Остапу. -- Немешаевское политуправление, капитан Ишаченко. Ну что, добегался? Ах, как ты страдательно спел песню прощания этой белобрысой крале! -- Ишаченко ехидно засмеялся. -- Как ты c ней валандался! А номер-то вот он! Вот мы ее c тетей в сраных Мытищах и повяжем. То же мне, комбинатор! У абажура я и моя дура... Да, не сложилось у тебя в жизни, не сложилось. Остап слушал капитана со значительной миной, затем вздернул голову, надвинул кепку на лоб, на минуту поднял глаза и, c угрозой в голосе, просипел: -- А-а! Новая полиция-милиция! Ну иди сюда, родной! Придурок из столицы пролетариев умственного труда. И не успел капитан сказать: "Смотрите, как эта босота в корень охренела!", как получил мощный удар поддых и порцию многозначительных слов: -- Дыши глубже, капитан, ты взволнован! Твоя речь еще будет впереди! -- Сволочь! -- Не пытайся меня оскорбить. Меня оскорбляли высококвалифицированные специалисты! -- Чего, чего? -- Тебе не кажется, дядя, что твое лицо отмечено печатью смерти? -- Соблюдайте закон, гражданин Бендер. Вы арестованы! -- О, этим немало сказано! Но больше звона, чем смысла. Необходимость, товарищ чекист, ломает законы. -- Чего, чего? -- Пойдем, я тебе все объясню без гнева и пристрастия! После нескольких, не заслуживающих особого внимания процедур и ненавистного хрипа: "Далеко не уйдешь, тебя падла вся...", товарищ капитан отключился. -- Все! Занавес! -- Остап залихватски сплюнул. -- Укатали сивку крутые горки! Сыграно прекрасно, вот только в финале немного облажались. Но Москва -- это далеко не центр мироздания! Будем считать, что настало время антракта. Заседание продолжается! Но прежде чем опустить занавес, Остап подхватил стонущего Ишаченко и, не оглядываясь, поволок его во двор. Здесь он достал из портфеля бутылку "Черноморского хереса", влил ее содержимое в глотку капитана, весело похлопал его по щеке и прощально воскликнул: -- Россия, тебя, сволочь, никогда не забудет! Ты останешься в ее памяти ослом навеки веков. Бендер зашвырнул револьвер, спрятал в свой карман удостоверение и, стряхивая c пиджака пылинку, вышел к полисаднику. -- Картина битвы мне ясна: осел к вечеру очухается, -- задумчиво отметил он. -- Значит, у меня есть что-то около десяти часов... Остап оглянулся по сторонам и каким-то седьмым чувством уловил за спиной чей-то взгляд. Средних лет мадам в палевой шляпке и c гиацинтовым перстнем на указательном пальце сидела в плетеном кресле и курила папироску. -- Мадам, -- дипломатически вежливо обронил Остап, -- я к вам обращаюсь. В бойких зеленых глазах мадам Долампочкиной запрыгала тревога, в горле ее что-то пискнуло и на свет вырвалось сухонькое: -- Простите?! -- Не делайте глупым ваше и без того ненормальное лицо. -- Я... -- Любопытство, мадам, -- то же тщеславие; очень часто хотят знать только для того, чтобы говорить об этом. Так вот, я бы вам советовал молчать. -- О чем вы, молодой человек? -- скороговоркой спросила мадам. -- Я о том, дорогая вы моя, что в случае, если вы станете свидетелем, тот, кто стоит перед вами, станет вашим сообщником. Улавливаете? В одной камере мы, скорее всего, сидеть не будем, но один и тот же лагерь я вам гарантирую. Адье! -- Да что вы, молодой человек... Пока мадам Долампочкина оправдывалась, Остап уже был на перекрестке Маросейки и Златоустинского переулка. В голове великого комбинатора вертелась до смеха простая уголовная фраза: "Наше дело вовремя смыться!". Остап во все лопатки погнал на Курский вокзал. Вскоре за его спиной оставалась мутная полоска Москвы. Полоска была прижата сизыми облаками, и столица казалась далекой, потерянной, уходящей навсегда. А Элен приехала к тетке и вечером, сидя у окна, смотрела на мягкие летние облака. Рядом c ней лежал завядший букет гвоздик, подаренный ей Остапом на Театральной площади. Она прижала колкие лепестки к лицу и тихо заплакала. Жизнь казалась ей конченной.  * Часть 3. ГОЛЬ НА ВЫДУМКУ ХИТРА *  Глава XXIX ЖЕСТЫ ОТЧАЯНИЯ Мощный социалистический поезд "Москва-Новороссийск" медленно тронулся от второй платформы Курского вокзала. Описав собой правильную кривую, он выскочил на широкую насыпь, подергался на стрелках, прополз, громыхая колесами, мимо хмурых цехов завода "Серп и молот", мимо платформы, на которую из низкобортного товарняка выгружали многочисленные ящики. Остап вскочил в поезд в самую последнюю минуту и поэтому ему пришлось искать свое купе, переходя из одного раскачивающегося вагона в другой, вкушая неповторимый запах дорожного мирка. Сильным движением руки он отодвинул дверь, молча снял пиджак, повесил его на завитушку и опустился на нижний диванчик. Купе было маленькое, уютное, по всей видимости, -- образцово-показательное: обитые малиновым бархатом диванчики, густо покрашенные рифленые стены, кожаные ремешки c блестящими пряжками, покрытый фирменной скатеркой стол, на столе -- омедненная пепельница. Вслед за опоздавшим пассажиром в показательное купе c крестьянской степенностью заглянул преблагонравных манер проводник c никелированными компостерскими щипцами. -- Будем компостироваться, граждане пассажиры! -- c достоинством сказал он. Купейники протянули проводнику билеты. Хозяин вагона не суетился: щелкнул четыре раза компостером и степенно ушел. Остап, заложив ногу за ногу, откинулся назад и от нечего делать принялся разглядывать своих попутчиков. C полки над ним свешивалась только часть попутчика. Этой частью была лошадиноподобная голова c необычайно узкими скулами, отвратительным ртом, а еще c тупоумными холодными глазами, которыми она время от времени смотрела в окно. Прямо перед Остапом полулежал весь из себя белобрысый юноша-купидон c румянцем по обеим щекам и тем самым видом, который Остап называет "блеск джентльмена": костюм на юноше был нарочито небрежен и состоял из чуть помятого пиджака общепринятого покроя и из брюк на выпуск. "Мальчик, созданный для воздушных поцелуев", -- подумал про купидона Остап. Над белобрысым, на верхней полке, лежал дородный старикашка c красным от застарелого насморка носом, в распашном пиджаке, белой рубашке и классических шароваристых брюках. На носу покоилось пенсне c половинными стеклами. Пиджак распахивался до того, что походил на простертые гусиные крылья. "Старый мальчик", -- подумал про старика Остап. -- Мое имя Прохор Кузьмич Шашкин, -- нарушила молчание лошадиноподобная голова, повисшая прямо перед Остапом глазами вниз. -- Позвольте узнать ваше? И до какой вы станции, товарищ? На это Остап ответил дешевой, но меткой фразой: -- До самой дальней! -- Так, -- голова грустно улыбнулась и пристала к белобрысому: -- А вы, товарищ? Белобрысый оказался покладистым. -- До Верхне-Баканской, -- весело ответил он. -- Еду, товарищи, к дяде. Хочу, товарищи, употребить каникулы c наибольшей пользой. "Студент", -- подумал Бендер. "Я -- студент, учусь на шампаниста", -- хотел было сказать белобрысый, но Шашкин уже приставал к старому мальчику. -- А вы? -- Pardon? -- скромно произнес тот. -- До какой станции, спрашиваю! Вы, я вижу, человек крайней учености? Старый мальчик оказался профессором. -- Меня должны встретить в Новороссийске, -- объяснил он, снял c носа пенсне, повертел и снова приделал на нос. -- Ага, значит, хошь -- не хошь, мы вместе едем в этом купе ночь-день-ночь, -- подытожила голова и проглотила хлеб c маслом. За окном пронеслась станция. Слышался вольный стук колес. Купе тряслось и скрипело. Ложечки бряцали в стаканах. Наступила никчемная минута молчания, длившаяся около пяти минут. Прервала ее все та же разговорчивая голова по имени Шашкин. -- Ну что ж, товарищи, будем кантовать анекдоты? Я в том смысле говорю, а не начать ли нам c анекдотов? Не дождавшись ответа, лошадиноподобная голова устремилась мимо Остапа к полу; при ней, слава богу, оказалось и туловище c довольно длинными конечностями. -- Кантуй, дядя, кантуй! -- равнодушно бросил ему Остап. -- Ты у нас самый говорливый. -- Ага, значит так... (Тут говорливый запнулся и почесал затылок.) Про следователя и про нож никто не знает? Нет?.. Следователь говорит обвиняемому: "Вы узнаете этот нож?" -- "Узнаю". -- "Ну, наконец-то, гражданин, вы признались!" -- "В чем же я признался? Это нож, который вы мне показываете уже три недели". На лицах пассажиров промелькнули улыбки. -- Не боитесь? -- c наигранной строгостью спросил Остап. -- Чего? -- не понял лошадиноподобный. -- Как чего? -- А-а! А это мне одна сволочь в бане рассказала. И потом, анекдот дореволюционный, так что бояться нечего! -- Вот как?.. Ну тогда революционный анекдот... Звонок в Смольный: "Алло, это Смольный?" Отвечают: "Да, Смольный!" -- "Пиво у вас продается?" Отвечают: "Нет". -- "А где же оно продается?" Отвечают: "В Зимнем!" -- "Все на штурм Зимнего! Ура-а!" -- А вы не боитесь? -- А мне, как вас... Шашкин? -- многозначительно произнес Остап и, приглушив свой голос до полной степени нелегальности, добавил: -- Мне, гражданин Шашкин, бояться нечего. В это время белобрысый достал из багажной сетки газетный сверток, вытащил из него кусок мяса c налипшими газетными строчками, откусил небольшой кусочек и, жуя, рассказал вот такой анекдот: -- Человек в противогазе косит траву. Идет девушка. "Вы что, такая жара, а вы в противогазе?" -- "Я комсомолец, не могу без трудностей". -- Молодцом, молодое племя! -- воскликнул Остап. Молодое племя, между тем, вытащило из чемодана батон хлеба и принялось его резать осторожно, медленно, словно хирург, отсекающий скальпелем злокачественную опухоль. "Вот еще один тип, которому телятина в окрошке кажется ягнятиною, -- подумал Остап. -- Купидон цигейской породы!" -- Профессор, -- Шашкин плутовато улыбнулся, -- ваша очередь. -- Ну что ж, извольте. -- Профессор посмотрел на всех правым глазом поверх полукруга стекла пенсне. -- Политические тоже? -- Любые, любые, -- отмахнулся Остап. -- Вас, гражданин профессор, уже не посадят -- годы не те. -- Это верно, что не те... -- профессор всплеснул старческими мелованными ладонями. -- В мои годы только и остается, что рыбачить, а тем более сейчас! Рыбалка -- разве может быть что-либо лучше?! Закидываешь, глядишь на поплавок, да ждешь серьезного окунька, главное поклевку не прозевать... Белобрысый покатился со смеху. -- Это что, анекдот, профессор? -- Ах, анекдот! Сейчас расскажу... Александр Македонский, Юлий Цезарь и Наполеон Бонапарт присутствуют на параде на Красной площади. "Слушай, Юлий, -- говорит Македонский, -- если бы у меня были такие молодцы, я стал бы непобедимым полководцем". -- "Если бы у меня была такая конница, -- говорит Цезарь, -- никогда бы не пала Великая Римская империя!" -- "Эх, -- говорит Наполеон Бонапарт, -- была бы у меня советская пресса, никто бы не узнал, что я проиграл битву при Ватерлоо". Все засмеялись, громче всех закатывался лошадиноподобный Шашкин. Поезд бежал по Подмосковью. Уже остались позади Никольское, Салтыковка, Железноводск. Такты колес были длинными, веселыми. -- В тюремной камере, -- весело гоготал лошадиноподобный, притрагиваясь к чаю и шевеля нафабренными усами, -- спрашивают новичка: "За что попал?" -- "За браконьерство". -- "Сколько влепили?" -- "Десять лет". -- "Ты что, мужик, -- удивляется шара, -- кто ж за это дает десятку?" -- "Да рыбу я глушил, -- объясняет тот, -- закинул динамит, а он как шарахнет! Всплыло три леща и двенадцать водолазов". Любивший рыбалку профессор не выдержал и залился таким смехом, что за ним последовали Остап и белобрысый. Из трубы паровоза валил дым, в полуспущенное окно нагло рвался теплый летний ветер. -- Адвокат Плевако имел привычку, -- прикорнув к спинке дивана, защебетал белобрысый, -- начинать свою речь в суде фразой: "Товарищи, а ведь могло быть и хуже!" И какое бы дело ни попадало адвокату, он не изменял своей фразе. Однажды Плевако взялся защищать человека, изнасиловавшего собственную дочь. Зал был набит битком, все ждали, c чего начнет адвокат свою защитительную речь. Неужели c любимой фразы? Невероятно. Но встал Плевако и хладнокровно произнес: "Товарищи, а ведь могло быть и хуже!.." И тут не выдержал сам судья: "Что, скажите, что может быть хуже этой мерзопакости?" -- "Товарищ судья, -- огрызнулся Плевако. -- А если бы он изнасиловал вашу дочь?" Почему-то никто не засмеялся. Белобрысый смутился так сильно, что вновь наступила минута молчания и был лишь слышен душеласкающий скрип переборок. -- Ничего, студент, анекдот хороший! -- массируя лоб, заметил Остап, когда поезд проходил под Орехово-Зуевским мостом и купе на какой-то миг погрузилось в полутьму. -- А вот вам из жизни царствующих особ... -- Остап смахнул со стола зеленый хвостик редиски, оставшийся после белобрысовской трапезы, и легко ударил по нему: хвостик выпрыгнул в окно. -- У императрицы Екатерины околела любимая собака по кличке Томсон. Она попросила графа Брюса распорядиться, чтобы c собаки содрали шкуру и сделали чучело. Граф Брюс приказал об этом Никите Рылееву. Рылеев был не из умных: он ничего не понял и отправился к известному в то время богатому банкиру по фамилии Томпсон (Остап выделил букву "п".) и передал ему волю императрицы. Томпсон не на шутку перепугался, понесся к императрице просить прощения, но по дороге помер. Все покатились со смеху, особенно отличился лошадиноподобный: он ржал c таким напором, что все долго могли видеть его выставленные наружу сплошные желтые зубы. По вагону, скрипя сапогами, прошел проводник. Он постучался, заглянул в купе и c хрипотцой в голосе промолвил: -- А-а, вас я уже компостировал, извиняйте, граждане... Как только дверь за ним закрылась, поезд остановился. Оказалось, что на решетчатом штабеле стояла корова, она заунывно-обиженно мычала, но, послушала гудок паровоза и, звеня колокольчиками, убралась восвояси. -- Раз пошла такая тема... -- Белобрысый почесал нос, в глазах его появился несдержанный юношеский блеск. -- Анекдот из жизни князя Цицианова... Князь Цицианов, известный поэзией рассказов, говорил, что в деревне его одна крестьянка разрешилась от долгого бремени семилетним мальчиком, и первое его слово в час рождения было: "Стакан самогонки c содовой!" -- Парадоксально интересно! -- воскликнул Остап. -- Не в бровь, а прямо в глаз. Поезд, гремя и охая, прорезал стрелку и перешел узкий Петушкинский мостик. Внизу тянулась небольшая речка, берега которой были истоптаны скотиной. По воде плавали пестрые утки. Вдали виднелись почерневшие деревянные домики, вблизи -- шилоклювка (или какая-то другая птичья сволочь) длинным носом старательно ковыряла кочку, где-то там, в гуще крапивы и матово-зеленого чистотела, верещала трясогузка. -- Рабинович удивительно похож на Ленина! -- неожиданно громко выпалил Остап, сделал паузу и довольно долго ее тянул. -- Гмм.. кто похож на Ленина? -- инстинктивно робея, удивился лошадиноподобный. -- Это анекдот. -- А-а... -- Так вот, Рабинович удивительно похож на Ленина. Вызывают его в ГПУ и предлагают как-то изменить свою наружность, а то неудобно получается. "Ну допустим, батенька, бойодку я сбйею, -- отвечает Рабинович, -- а идейки куда девать пгикажете?" Профессор снисходительно улыбнулся, лошадиноподобный легко хихикнул, а белобрысый залился таким смехом, что на его глазах выступили блестящие детские слезы. -- Да-а, -- протянул лошадиноподобный после некоторой паузы, -- вот мы едем, анекдоты травим, а ведь кто-то сейчас сидит и выдумывает их. А, товарищи? -- Вот потому-то он и сидит, -- сказал Остап отеческим тоном и обронил знаменитый анекдот о чукчах: -- Два чукчи сидят на берегу океана. "Хочешь, анекдот расскажу?" -- "Политицкий?" -- "Ну!" -- "Не надо, сошлют!" -- А вот тоже о чукчах, -- живо подхватил белобрысый. -- Чукча говорит: "Я оцень, оцень сильно изуцаю русский языка. Казный день я запоминая восемнадцать слов. И всего я зауцил тысяцу слов. И это все здесь (показывает на голову), в зопе!" Тут профессор прыснул так, что по его лицу поплыли медленные пожилые слезы. Лошадиноподобный Шашкин фыркнул и вписался не в тему: -- "Ты за что сидишь?" -- "За лень. Мы c приятелем рассказывали друг другу анекдоты. Ладно, думаю, утром донесу. Но утром за мной уже пришли". Едва он закончил, пенснеобразный любитель рыбной ловли стряхнул c себя анекдот из жизни палачей: -- Приходит палач домой. За плечами мешок, в котором что-то шевелится. Жена спрашивает: "Что это ты притащил?" -- "Да так... халтурку на дом прихватил". По всему купе раздался взрыв заразительного смеха. -- Сидит обезьяна на берегу Нила и полощет веревку в воде, -- продолжал Остап. -- Идет бегемот: "Ты что делаешь?" -- "Дай двадцать центов, скажу". -- "Возьми. А зачем тебе веревка?" -- "Крокодилов ловлю". -- "Дура! Кто же ловит крокодилов на пустую веревку?" Обезьяна (про себя): "Дура -- не дура, а двадцать долларов в день имею". Снова общий неудержимый хохот охватил все купе. -- Сидит бегемот на берегу Енисея и удит рыбу, -- лошадиноподобный значительно посмотрел по сторонам и состроил такую комическую рожу, что профессор рассмеялся раньше времени. -- Мимо проплывает крокодил. "Далеко ли до Астрахани?" -- "Близко". -- "Ничего, я на велосипеде". -- Летят два крокодила, -- белобрысый вытер платком лицо и достал из рюкзака куль c овсяным печеньем. -- "Мы можем упасть!" -- "Да нет, у меня во рту гайки!" -- Профессор, давайте вы что-нибудь в этом роде, -- обратился лошадиноподобный к пенснеобразному. -- В этом роде? сейчас... а вот! Посетитель в ресторане. "Принесите мне кастрюлю супу." Принесли. Он берет и выливает себе на голову. Официант: "Что вы делаете? Это же суп!" -- "А я думал -- компот". За окном рисовался удивительно гладкий пейзаж: высоко в лазурном безоблачном небе нещадно палило солнце, перед кочковатым полем, стлавшимся к лесу, узкой лентой тянулся пыльный проселок. -- По знойной пустыне, -- заманчиво произнес Остап, когда в купе ворвался опьяняющий аромат зреющего хмеля, -- катится нолик... "Стоп! Стоп! Стоп! И еще раз стоп! Да сколько же можно заниматься тягомотиной? -- расхорохорится нетерпеливый читатель. -- Что это за анекдотики? -- сорвется у него c языка. -- Тары-бары-раздобары!.. Что это за ремарочки в романе? Жесты отчаяния? Интермедия? Зачем же играть на трепещущих струнах читателя? Что это за смехотворные занятия? Желание вызвать таким образом доброе расположение?.. Совершенно непонятно!" Ну ведь могут же люди ехать в поезде и рассказывать друг другу анекдоты? "Не могут!" Ну ведь могут же! "Нет, не могут! А если и могут, то..." Ну что ж, извольте! Итак, останавливаем поезд (вот уже и слышен скрежет колес) и по воле того самого читателя, который всегда прав, ссаживаем Остапа Бендера... (Где же его ссадить-то?) ну, скажем... В общем, по воле читателя великий комбинатор оказался в этаком степном месте, пахнущем полынью, шалфеем и сухим знойным ковылем... Поехали дальше? "Поехали, поехали. Это черт знает что!" Глава XXX КОННЫЙ ПЕШЕМУ НЕ ТОВАРИЩ! Итак, мощный социалистический поезд "Москва-Новороссийск" остановился на маленькой степной станции -- ровно настолько, сколько необходимо Остапу Бендеру, чтобы покинуть веселое купе и спуститься в ковыльную степь. Остап посмотрел вслед убегающему поезду и расправил плечи. Его глазам открылась ровная, словно море, без края и конца, степь, степь, степь. "Постойте, это почему же без края?! Вон там вдали виднеется какое-то строение -- то ли хутор, то ли колхоз, то ли конный завод. Это кто там пасется? Конечно же, русская степная борзая. А кто там рядом c борзой? Ну да, вороная лошадь-степняк. Значит, конный завод!" Послушайте, дорогой читатель, вы так и будете влезать и спорить?! Тогда вот вам стило, как говорил один пролетарский поэт, и можете писать сами!.. Ладно, пусть будет по-вашему. Остап поднял c земли саквояж, махнул рукой (Где наша не пропадала!) и зашагал к маячившему в степи конному заводу. Минут через двадцать он стоял у полуразвалившегося кормового сарая. Неподалеку от сарая, рядом c тем местом, где лежал очумевший от жажды пегий пес, худощавый и расстрепанный мужичонка распрягал горячую в серых яблоках лошадь c целью задать ей корм. Остап сладко зевнул и надвинул фуражку на нос. При беглом осмотре мужик тянул на все пятьдесят. На нем был пиджак, надетый на запачканную косоворотку, на ногах -- нагольные, заглянцевевшие от носки, сапоги; мужик как мужик, разве что без усов и бороды. -- Необразованность ты моя! -- рыкнул мужик на кобылу. -- Что ругаешься, отец? -- немножко устало спросил Остап, предлагая ему папироску. -- Знамо, шо ругаюсь. Онисим, чудо без умолку, не наездник, а хуже любого дояра! -- Кого хуже? -- Знамо кого. Сбрую и ту надеть по-человечески не могет! Так и получается: канитель задарма -- это c одной стороны, а c другой -- злобен есмь из-за этого Онисима. -- А ты, знамо, тут конюхом числишься? -- легко перешел на язык мужичонки Остап. -- Конюхом, а то кем! -- А что, отец, в вашу конюшню администраторы нужны? -- Не конюшня у нас... Прилежаевский конный завод! Может, слыхал? -- Прилежаевское коннозаводство?! То самое?! -- c фальшивым восторгом воскликнул Бендер. -- Ну конечно же! -- И он для убедительности легко ударил себя по лбу. -- Слыхал, отец, слыхал. -- Ты иди, мил человек, к Андрей Тихоновичу, уж он-то тебе все скажет, поелику директор он нашенский. -- Гран-мерси, отец! -- Чего? -- Спасибо, говорю! -- Бывай здоров. Пока Остап искал управление конного завода, конюх Петрович, -- иначе, как это выяснилось позже, -- его никто не называл, покормив лошадь, отправился в сарай, где лег на солому и принялся плевать в бревенчатый потолок, причем попадал довольно удачно, то есть в одно и то же место. Великий комбинатор появился в правлении в тот самый момент, когда конюх Петрович видел уже второй сон. Без труда отыскав приемную директора, бросив секретарше: "Не слышу стука клавиш!", он пнул директорскую дверь, ворвался в просторный и чистый кабинет и, бросив саквояж на диван, резво подошел к столу. -- Что же это у вас в хозяйстве творится, Андрей Тихонович? Директор оторопел. -- А что?.. а... где?.. -- Гурий, -- Остап сунул руку для приветствия и тут же ее выдернул, -- Исидор Кириллович Гурий, -- быстро представился он и, не меняя интонации в голосе, продолжил: -- Направлен к вам администратором. Я имею в виду конюха Петровича. Где же дисциплина? Секретарь-машинистка тоже хороша! Я даже не слышал стука клавиш! Непорядок! Возле кормового сарая грязь водится и в количестве предостаточном. -- Товарищ, товарищ... -- Товарищ Гурий, -- напомнил о себе Остап. -- Вы к нам администратором? -- Администратором. Ум Остапа быстро овладел ситуацией, и поэтому слова пришли сами. Великий комбинатор начал жарко толковать о необходимости культработы, профучебы, создания музыкально-драматической студии и кружка гармонистов-пианистов, без лишней помпы заговорил, что кривая безработицы в США лезет вверх, c военной отчетливостью предложил соорудить агитационный гроб и возглавить политический карнавал, призвал всех к сознательности, наконец, закончил горячими словами о том, что он, Гурий, как человек социалистической закалки, поможет все это претворить в жизнь. -- После института? -- Андрей Тихонович рывком пожал администратору руку. -- На практику? -- На практику. -- Бурлит молодая кровь! -- Бурлит, товарищ директор, бурлит. -- Ах, молодость, молодость. Энергия! Задор! Люблю я вас, энтузиастов, черти вы, лешие! И все-то вы подмечаете! Молодец! -- Так стараемся, Андрей Тихонович, стара... -- Но будьте проще, молодой человек, будьте проще, тогда к вам потянутся люди. Мы тут все -- люди простые, без выкрутасов. -- Это уж точно. -- Ай-да молодец, не успел приехать, сразу включился в работу! Ай-да молодец! -- Андрей Тихонович, хозяйство-то покажете? -- А как же! Перед вами, молодой человек, открываются врата великих возможностей! Щас мы c тобой все посмотрим. Я вижу, мы c тобой сладим. И он похлопал новоявленного администратора по плечу. Директор Прилежаевского конного завода товарищ Ляшко оказался ни кем иным, как бывшим похитителем женских сердец. В коннозаводстве за ним прочно закрепилась кличка "бабник". От любовных приключений молодости у бабника сохранились лишь его собственные стихи, которые так глубоко затерялись в его памяти, что проступали наружу лишь в том случае, если он был в хорошем расположении духа. Но, так как в хозяйстве была всего одна представительница слабого пола -- секретарша Ирина Ивановна Мащенко, строгая девушка-комсомолка, бабнику ничего не оставалось, как только руководить, следить за хозяйством, одним словом, работать. Андрей Тихонович был видным человеком c не лишенными приятности чертами лица, чуть толстенького, но зато c широкими бровями типа "Ай да прелесть!" и несколько подмигивающим левым глазом, дескать, работаем, подключайтесь и вы, товарищ, несколько брюнетист, но не так чтобы, и несколько красноват, но только когда выпьет. Лысины на лбу не было, но зато штиблеты у него были такого огромного размера, которому вряд ли где можно найти соответствующую ногу; рубашка была обыкновенная -- серая (зеленых рубашек Андрей Тихонович никогда не носил), и, наконец, голову директора венчала глупейшего вида прическа, сделанная на манер "Черт меня подери!". Ровно в половине двенадцатого товарищ Ляшко, бубня себе под нос: "А ты меня не полюбила, а я тебя любил, трататульки-тра-тата!", отодвинул засовы на воротах конюшни, распахнул створки и радостно вошел внутрь. За ним последовал виновник его веселого настроения администратор Гурий. -- Добрая лошадь никогда не выигрывает, -- наставническим голосом молвил директор. -- Ее всегда нужно стегать кнутом, чтобы принудить страхом наказания приходить первой! -- Иначе она будет приходить в конце поля? -- добавил администратор. Директор кивнул, размеренной походкой миновал три бокса и остановился. В деннике стоял великолепный жеребец. -- Вот, Исидор Кириллович, гордость нашего завода, а может, и всей республики. Черный Вихрь. Ему три года. На моих глазах вырос. Мы возлагаем на него большие надежды. Администратор профессиональным взглядом окинул лошадь. Черный Вихрь равнодушно посмотрел на администратора. -- Хороший трехлеток, -- c пониманием дела заключил администратор. -- И все-таки нужна ласка. C любой лошадью можно найти общий язык. -- Вот когда она переработается, тогда нужна и ваша ласка. -- Хорошая мысль. "На Черном Вихре, пожалуй, и остановимся" -- подумал Остап, а вслух, как бы между прочим, поинтересовался: -- Дорогой, наверное, жеребец? -- Черный Вихрь? Еще бы! Ведь он чистых кровей. Тут к нам как-то буржуи приезжали, золото за него давали. Вы c ним поосторожней, он у нас раздражительный. Они прошли дальше. Навстречу им плелся заспанный конюх Петрович. -- Опять ты, Петрович, разгоряченную лошадь в конюшню поставил! -- Да что вы, Андрей Тихонович. -- Что вы, что вы! Дождешься ты у меня! Небось, снова сивухи нализался! -- Не прельщался я... -- Не прельщался! Почему в прошлый раз после потения Пиринейку не прикрыл? -- Да прикрывал я. -- Прикрывал! Ох и дождешься ты у меня!.. Вот так и работаем, Исидор Кириллович, вот так и трудимся. А вы говорите, дисциплина... Савелич, осторожней давай рожь, осторожней! Ну прямо как дети... Стрижка у нас в октябре, за копытами ухаживаем педантически. -- Как ухаживаете? -- c восхищением спросил администратор. -- Я говорю, педантически, -- повторил Андрей Тихонович. Администратор одобрительно закивал головой. -- А вы молодцом, товарищ Гурий, -- похвалил директор. -- В карьере, точно говорю, преуспеете. Не то, что наши самоуверенные болваны. Взять, хотя бы, Кима. Это же паяц! Натуральный паяц!.. Конюшни, как сами видите, у нас хорошо проветриваются, светлые, сухие. В общем, конюшни у нас, товарищ Гурий, теплые. Кормим или за час перед дрессировкой, или, главным образом, вечером, после работы. Главный корм, ну это вы тоже знаете, составляют овес и луговое сено. -- Не перенапрягаете? -- Я же вам говорил: лошадь может работать двенадцать часов в сутки, если ей давать достаточно корма и не переутомлять ее чрезмерной скоростью. -- Да, да, да... -- У нас заведено так, что за каждыми тремя кобыло-единицами ухаживает один конюх. Сами видите, кобылы находятся то в стойле, то в загоне... А здесь у нас родилка. Жеребята всегда остаются c матками -- мы не звери. Будет Ким Родионов трепаться по этому поводу, вы ему ни в коем разе не верьте... -- Андрей Тихонович подошел к маленькому годовалому жеребенку. Жеребенок лежал на земляном полу. -- У, ты моя лапочка золотая! Ты что на меня свои глазенки таращишь? Что там у тебя, мой золотой, в голове? А? Отвечай, мой хороший. -- Жеребенок, прижав уши к голове, попытался встать на ноги. Но так и не встал. -- Сами видите, Исидор Кириллович, в нашем хозяйстве триумф добросовестного ухода. -- Как вы сказали? -- Триумф. -- О, конгениально! Директор улыбнулся и вошел в соседний бокс, щедро устланный соломой. Здесь он нежно провел опытными руками по брюху серой в яблоках кобылы и голосом колхозного ветеринара заключил: -- Через день эта приспущенная кобыла должна понести. Администратор понимающе кивнул. В это время в конюшню быстро, словно по раскаленной крыше, вошла знаменитость Прилежаевского конного завода спортсмен-наездник, он же комсорг c подмоченной совестью Ким Родионов. -- Андрей Тихонович, -- сдержанно заговорил он, -- там вас к телефону. Из райкома звонят. Нос у комсорга был вздернут до необычайности. -- Да-да, иду. Вот, это наш наездник Ким Родионов. Тот самый... Познакомься, Ким. Наш новый администратор Исидор Кириллович Гурий. -- Ну здравствуйте, товарищ Ким, здравствуйте! Директор засеменил из конюшни. -- Значит, вы наш новый администратор? -- поздоровавшись, начал комсорг. -- Вы уже включились? Нет? Да? А директор вам уже все показал? Нет? Да? Вы профессионал? Нет? Да? И это хорошо. А я вот уже скоро как три года на этом заводе. -- Три года? А в гонках в последний раз когда участвовали? Я тут был на ипподроме в Москве... Наездник надулся, точно индийский петух, и заносчиво воскликнул: -- Вы задеваете мое наездническое честолюбие. Он хмыкнул, обнял шею красивой и стройной лошади c тонкими ляжками и блестящей гнедой шерстью, надел на нее уздечку c кистями, взял под уздцы, вывел из денника и, наконец, сел на нее верхом. Конь, фыркая, слегка прыгал, заставляя Кима наклоняться и откидываться назад. Остап усмехнулся: "Высоко парит!" Ким же хлестанул коня по бокам нагайкой и поскакал на конное поле. Зрелище было великолепным. Земля слегка тряслась под копытами стройной гнедой. Наездник выровнял перед прыжком шаг и c захватывающей скоростью перелетел через препятствие из ивовых прутьев. Остап закурил. Наездник был ему не интересен. Десять минут понадобилось Киму Родионову на показ скаковых выкрутасов. -- Тпру! Администратор торжественно улыбался. -- Впечатляет! Сразу видно, что вы лошадник c рождения. Ким c апломбом слез c лошади, отвел ее назад в стойло, после чего выдал вот такой текст: -- Вы, наверно, не знаете, что пригодными чистокровными жеребцами считают таких, которые испытаны на бегах. А вот товарищ Принцев-Огольский, вы, наверно, про него слыхали, это наш бывший администратор, покупал кого попало! Ведь жеребцов-то только я умею выбирать. Где там! Один по конным ездил. Вы знаете, сколько продолжается беременность матки? Нет? Да? Никто не знает! Одиннадцать месяцев!.. -- При чем здесь это? -- прервал его Остап, а про себя подумал: "Вот навязался". -- Как же причем, товарищ Гурий?! Как же причем? Вы, как администратор, обязаны это знать. А вот Андрей Тихонович этого знать не желает. Он уже через два месяца отнимает жеребенка у матки -- и на продажу. Не завод, а конная биржа. Тут скоро так будет, что нам останется разве только скрещивать осла c кобылою... -- Ну это вы зря. -- ...и получать мулов! Точно вам говорю! Не верите? Нет? Да? Год назад взял я для тренировки двухлетку Гордого, понятливый такой жеребец, восточная порода. Полюбил я его, дрессировал целый год. А он его цирку продал! Неделю тому назад! -- Кто продал? -- Как кто? Андрей Тихонович! -- Вы что же, товарищ Родионов, жалуетесь? -- Представьте себе, что да! И по его лицу расползлась блаженная улыбка, улыбка человека, получившего возможность кому-либо на кого-либо накапать. -- Кому же мне жаловаться, как не новому администратору. Ляшко всех в дугу гнет! Всех! И вас гнуть будет! Ведь ясно же, что старых коняг, изъезженных, продавать надо, а не этих... красавцев! Это так же ясно, как ясно то, что конный пешему не товарищ. Вы видали его кабинет? Нет? Да? Он не явился вам сюрпризом? Нет? Да? Ляшко говорит, что кабинет как кабинет, разве что обставлен он по хорошему канцелярскому стандарту. Ведь вы только посмотрите!... (Тут он запнулся.) Видите, идет человек? -- Вон тот, низенький? -- Да. -- У него что, всегда на лице играют серии улыбок различной силы и скепсиса? -- Это наш злой бухгалтер Нечаев. -- Злой? -- Стал злым после того, как у него украли портфель c чемоданным ремнем. Сейчас увидите! Гражданин c "сериями улыбок" на лице приблизился к молодым людям. -- Это вы наш новый администратор? -- Да, на практику направили. -- Очень приятно. Меня зовут Олег Вячеславович... -- Нечаев? -- Ах, вы уже знаете... И злой бухгалтер злобно покосился на комсорга c подмоченной совестью. -- Пожалуйте в управление, товарищ администратор. Вам необходимо определить ставку. "Да, лицо в стиле "тот еще типчик", -- подумал Остап, а вслух кротко поинтересовался: -- По максимуму платить будете? -- Как полагается! -- суконным языком ответил Нечаев. -- Что я вам говорил, -- шепнул на ухо администратору Ким. -- Не зря его у нас прозвали злым. Отставной козы барабанщик хренов. -- Что вы там, товарищ Родионов, шепчете? -- Олег Вячеславович от злости закрутил пуговицу на пиджаке. -- А что я шепчу? -- Гадости, наверно, опять про меня кукарекаешь?! -- Чувствовалось, что у Олега Вячеславовича сосало под ложечкой. -- Опять звонишь, что у меня на языке мед, а на сердце -- кусок льда? Ну, Ким, держись! -- А что? А я ничего... -- Пожалуйте в правление. А вы, товарищ Родионов, за лошадьми бы лучше присматривали. -- Я? На это Петрович и Савелич есть. Вы бы лучше сказали, когда, наконец, бухгалтерия объявит выплату гонорара. -- Все Андрей Тихоновичу скажу! Вы -- дезертир трудового фронта! -- Дезертир трудового фронта, дезертир трудового фронта... -- передразнил Родионов. -- Ну и говорите! Мне c вашим Андрей Тихоновичем лясы точить нет никакого смысла! Я человек слишком известный для этого. -- Ну ты дождешься! "По-моему, я попал в детский сад", -- подумал великий комбинатор. На светлом июньском небе дотошно висело яркое солнце. Где-то чирикали надоедливые воробьи. Беспокойно прозрачный воздух назойливо лез в ноздри, щекотал легкие, приказывал не курить. Но Остап закурил и, закрывая глаза от солнца, посмотрел вверх: солнечные лучи проткнули его молодое тело и вдохнули в него то самое чувство, которое называется вдохновением. Великий комбинатор эффектно выплюнул недокуренную папиросу, c щемящей нежностью взглянул на злого бухгалтера и двинулся через конный двор в сторону правления. Остапа Бендера неудержимо влекла к себе родившаяся в его мозгу новая забавная комбинация. Глава XXXI "ТРУДАРМЕЙСКИЙ" ФАНТОМ В тот день, когда Остап прощался c капитаном Ишаченко в Москве, в Ростове-на-Дону в редакцию газеты "Донской трудармеец" назначили нового главного редактора. Прежнего редактора сняли по второй категории, заклеймив как безответственного головотяпа. Новый глава "Трудармейца" Аггей Трифонович Длинноногов битых четыре часа ходил из комнаты в комнату и знакомился c каждым сотрудником. -- Здравствуйте, товарищи, -- приветствовал "трудармейцев" сопровождающий его секретарь парткома. -- Это ваш новый главный редактор, товарищ Длинноногов. -- Ну что ж, товарищи, -- говорил Длинноногов, -- будем налаживать разлаженное дело? Конечно, будем! Хватит, товарищи, лямку тянуть. Будем поднимать газету! После чего он вытягивал за цепочку карманные часики, смотрел на них, бубнил под нос: "Время -- дело. Пора бы уже размахиваться, товарищи!" -- тонким негнущимся пальцем захлопывал крышку часов, шел дальше. И так в каждой комнате. Все сотрудники вдохнули редакционный воздух широкой грудью: прежний редактор Короткошеев был типичным бюрократом, при котором "трудармейские" дела расползлись по швам. Руководство его заключалось в том, что он изо дня в день произносил одну и ту же заученную фразу: "Руки и ноги надо ломать такому безалаберному коллективу!" Аггей Трифонович всем понравился. И в самом деле, как может не понравиться руководитель высокого роста в весьма элегантном костюме и c легкими интеллигентскими морщинками на лице! Но на другой день случилось невероятное: этот самый интеллигентный руководитель заперся в своем кабинете, окна которого были занавешены коричневыми ситцевыми занавесками c выцветшими разводами, никого не принимал, никаких указаний не давал, на телефонные звонки не отвечал. В последующие дни повторилось то же самое. Некоторые везучие "трудармейцы" заставали Аггея Трифоновича только в уборной, где, по понятным причинам, о чем-либо вопрошать было неэтично. "Трудармеец" стал трещать по швам пуще прежнего. Приезжали из горкома, грозили -- никакого эффекта. Трещал "Трудармеец". Приходили два ответственных работника из исполкома, грозили -- ничего не изменилось. Аггей Трифонович лишь разводил руками, да оправдывался: "Налаживаем разлаженное дело! Трудно? Конечно, трудно! Сами видите, все запущено!" и, проводив ответственных товарищей, запирался в своем кабинте и сидел в нем, точно сыч. И казалось, что нет такой силы, которая могла бы противиться сложившемуся положению вещей. Когда из редакции началось бегство сотрудников и тираж газеты упал до десяти тысяч, когда "трудармейская" акула пера репортер Аполлинарий Холодный вместо передовых статей принялся строчить донос на редактора, начинающийся со слов "Очередной номенклатурный дурень...", в кабинете c выцветшими занавесками появился призрак первого в истории человечества вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Агеей Трифонович сидел за письменным столом и преспокойно отдавался чтению брошюры московских литгениев "Котлован победы". Увидев призрака, он изменился в лице, в глазах выразилось крайнее недоумение, сердце сжалось, коленки задергались, а руки совсем машинально швырнули брошюру в сторону. -- Владимир Ильич? -- выжал из себя главред. Вождь кинул на него победоносный взгляд и без промедлений приступил к существу дела. -- Основной пйичиной, заставившей меня подняться со смейтного одйа, послужила ваша безалабейность! Нет, это был не обыкновенный призрак, изо рта Ильича пламя не полыхало, глаза не светились. Вид у Ленина был такой же, как на фотографии, висевшей рядом c пальто, простреленным эсеркой Каплан, в музее Ленина в Москве: слегка наклоненная голова, долгий, задумчивый, ушедший в себя взгляд. Лицо было светлым, совсем не желтым, то есть на слоновую кость оно никак не походило. Сам Ильич был, как всегда, в черном костюме, черном галстуке, черном жилетике c черными пуговицами и черном пальто внакидку. -- Это же нереально! -- громко воскликнул Аггей Трифонович. Владимир Ильич посмотрел на Длинноногова ввинчивающимся в него взглядом. Он любил так смотреть. Выдержав долгую паузу, он ехидно улыбнулся и c увлечением втемяшил: -- Йеальность это только то, в чем мы себя убеждаем. Шучу, батенька, шучу. Но я -- здесь. Значит, я существую. -- Неужели это вы? -- вторично воскикнул Длинноногов. -- Вы что ж думаете, что я пойожден вашим йазгойяченным вообйажением? -- Вы -- фантом! -- Я вождь! Вождь мийового пйолетайиата! Не ждали, товайищ йедактой, вождя? -- Отдохнули бы, Владимир Ильич, -- беспечно заметил Длинноногов, -- поехали за город c девочками. Ленин бросил на редактора недоуменный взгляд и во весь голос возбужденно вскрикнул: -- Вот именно, батенька мой, c де-во-чка-ми! А не c этой политической пйоституткой Тйоцким! -- Троцкого давно сослали. -- Сослали, вы говойите? А почему не йастйеляли? Его надо пйенепйеменно йасстйелять! Пять лет йастйелла -- и басточка! -- Владимир Ильич, -- глупо продолжал Длинноногов, чувствуя легкое головокружение, -- каждый должен быть на своем месте: вы в мавзолее, я здесь, в кабинете. Ленин, удивленный странными словами редактора, покраснел, сощурил один глаз и посмотрел на главреда точно так же, как главврач немешаевского Дома скорби профессор Мешочников смотрит на своих пациентов, когда те ему говорят: "Сволочь вы проклятая, профессор! Заканали мы от вашей кашки!", но быстро собрался, краска сбежала c его лица. -- Как же, батенька, я могу быть в мавзолее, когда вы у себя в кабинете занимаетесь ейундой? Аггей Трифонович задвигал губами так, точно горел желанием сдуть со щеки комара. -- Мы работаем, товарищ Ленин! Освещаем... нищь и оголь. -- Йаботаете? Вы, товайищ, не йаботаете! Вы, товайищ Длинноногов бездельничаете! Вы в гейоическую эпоху котлованов и подъемных кйанов вносите йазвйят в советскую пьессу! И я вас от души ненавижу. -- Владимир Ильич, извольте отправляться назад, в мавзолей! -- настаивал Аггей Трифонович. -- Я не могу тут c фантомом поднимать газету! -- Именно поднимать! -- ничуть не смутился вождь. -- Непйеменно поднимать! На такую высоту, на котойой еще не стояло человечество! Это вам, батенька, не в аквайиуме ноги мыть! -- Причем тут аквайиум? Я говорю про мавзолей! -- Как же я могу лежать в мавзолее, когда вы, словно заноза в моем сейдце, тьевожите мозг вождя мийового пьелетайиата? -- Ваше место под Красной стеной. -- А мы, майксистские начетчики, не потейпим, Аггей Тъифонович, йазгильдяйства! Вот, напйимей, что вы тут читаете? -- Ильич взял книгу и перелистал ее. -- А-а! "Котлован победы"! Бйед! Йешительный бйед! -- Бред? -- довольно усмехнулся Длинноногов. -- Это не бред! Это, товарищ Ленин, гениально! Владимир Ильич приподнял голову, чуть прищурился, лицо его выразило глубокую думу, затем властность. -- Так. Значит, хотите подискутийовать c вождем! А понимаете ли вы, что дискутийуя c вождем, вы тем самым йазвязываете мелкобуйжуазную стихию? -- Владимир Ильич вытащил блокнот и сделал в нем беглые записи. -- Так и запишем, -- сказал он самоуверенным повелительным голосом. -- "А.Т.Длинноногов йазвивает мелкобуржуазную стихию..." Поставим вопйос о вашем поведении на Совнайкоме! -- Простите, Владимир Ильич. Я зарвался. -- Будем вести йазговой начистоту? -- Будем, Владимир Ильич. -- Для чего, батенька мой, я вас учил? -- гневно обрушился на него вождь. -- Почему вы не бойетесь за каждую пядь, за полпяди, за четвейть пяди социалистического газетного сектойа? Почему отступаете? Почему пйоявляете непоколебимую нейешимость? Почему пйиукйашиваете в своей газетенке суйовую действительность? А не есть ли это, Аггей Тьифонович, йавнение на узкие места? -- Так ведь я... Здесь, c присущей только Ленину быстротой переходов мысли по путям отдаленных ассоциаций, Владимир Ильич выложил перед редактором знаменитый план электрификации. -- Владимир Ильич, все уже электрифицировано! -- Пйекйатить смеяться над Лениным! -- c присущим только вождям мирового пролетариата политическим бесстрашием остервенился Ильич. -- Простите, Владимир Ильич. Владимир Ильич простил и, слега жестикулируя, толкнул кратенькую речь: -- Как вы знаете, моя сила была в том, что я говойил людям пйавду. Надо иметь мужество, Аггей Тйфонович, смотйеть пйямо в лицо гойкой истине. "Тйудаймейцы" больны. Вашу газету тйеплет лихойадка. Раздался телефонный звонок. В трубке крайне волнуясь сообщили о распущенности и необузданном головотяпстве. -- Я пйовожу c товайищем Длинноноговым воспитательный пгоцесс, -- быстро, c увлечением, прямо и без всякой позы сказал Ильич. -- Не мешайте йаботать... Кто говойит?! Ленин говойит! Владимир Ильич повесил трубку, просунул большие пальцы рук в проймы жилета и прошелся по кабинету. -- Кто звонил, Владимир Ильич? -- кротко спросил редактор. -- Молчать! И в этом "молчать" была такая интонация, такой тембр, сказано оно было c таким жестом, что Аггей Трифонович покрылся испариной. -- Молчать! -- повторил вождь и, повернувшись к Длинноногову всем корпусом, громко выговорил: -- Мы кйовь от кйови, плоть от плоти большевики не потейпим йазгильдяйства! -- Я буду стараться... Владимир Ильич смял кепку в руке, на его смугловатом лице c быстро меняющимся выражением появилась живая улыбка, но она быстро исчезла. Ильич стал хмурым и несколько задумчивым. -- Будете стайаться? И это все? "Тик-так! Тик-так! Бум! Бум! Бум!" -- Уже час, Владимир Ильич, как вы мне крутите мозги. Я же вам пообещал, что я буду трудиться! Мы сделаем что-нибудь эдакое! Дайте только срок! -- Какой сйок? -- Подумать, Владимир Ильич. -- Думайте скойее! Скойее, батенька! -- Можете не сомневаться, Владимир Ильич, что-нибудь придумаем! После этих слов призрак растворился. "Вот только что? -- потирая виски, думал Длинноногов. -- Что? Вот в чем вопрос!" В тот же день в редакцию "Донтрудармейца" ступила нога великого комбинатора. Был как раз тот час, когда в редакциях республики наступает так называемое редакционное затишье. До редакционной горячки, которая "трудармейцам" ни в коей степени не грозила, оставалось тридцать минут. В коридоре второго этажа на подоконнике сидела надутая акула ростовского пера репортер Аполлинарий Холодный -- розовый усатый мальчик двадцати пяти лет от роду. Он был в синей, до колен, сатиновой толстовке и c пачкой бумаги в руках. -- Скажите, товарищ, -- тоном комиссара РКИ произнес Остап, -- как пройти к главному редактору? Репортер улыбнулся одними глазами. -- А зачем вам, товарищ, к редактору? -- По делу! -- отрезал Остап. -- Товарищ, -- порывисто поднялся репортер, -- вы у нас работаете? -- Нет, я у вас не работаю. -- А я работаю. -- Аполлинарий Холодный тяжело вздохнул. -- Никто, понимаете, никто из "трудармейцев" не может попасть к редактору! -- Очень занятой человек? -- Да какой там занятой! -- сердито отозвался Холодный. -- Бюрократ! Но, понимаете, странный бюрократ! -- Вот уже как неделю заперся в своем кабинете и никого, ничего, и вообще... -- Так и не принимает? -- покачал головой Остап. -- Слышали, как меня называют? Акулой ростовского пера! А знаете, чем я занимаюсь в этой редакции? Нет? Вот посмотрите, моя пишущая машинка нашлепала этот текстик час тому назад. -- "Очередной номенклатурный дурень, редактор Длинноно..." Да это же донос! -- Остап покачал головой. -- Конечно, донос! А что делать? -- Прошу... -- Остап предложил доносчику папиросу. -- Очень признателен. -- Будем знакомы. -- Остап протянул руку. -- Товарищ Гурий, администратор Прилежаевского конного завода. -- Очень приятно, товарищ Гурий, -- репортер кивнул головой, -- Аполлинарий Холодный... -- Как? Вы? -- не удержался от восклицания Остап. -- Тот самый? Статьи, писанные c неподкупной пролетарской обстоятельностью?! Гениальные юбилейные тексты, фурорные табельные фельетоны, сметливые оды, изворотливые тропари?! Вот так встреча! Они прикурили папиросы от одной спички. Аполлинарий концами длинных пальцев старательно поправил свои усики. -- А вы, товарищ Гурий, к нам по какому делу? -- Я собственно приехал узнать, почему ведущая газета области предательски умалчивает о событиях, связанных c предстоящим международным конным пробегом. Но теперь мне стало все ясно... Ладно, поехал назад. -- Постойте, постойте! Какой пробег? -- Новость была ошеломляющей. Холодный запнулся, словно его шандарахнули обухом по голове. -- Пробег, вы говорите? -- Ростов-Дон-Париж! -- подтвердил Остап. -- Стыдно, товарищ Холодный. Стыдно! -- Тут он добавил важно-шутливым тоном: -- Вы -- акула пера и ничего не знаете?! Ладно, поеду. Вижу, что здесь мне ловить нечего. Представляю, как наш директор слюной истечет!!! Аполлинарий Холодный стоял, точно опозоренный. Ему, действительно, было стыдно. Как же можно было пропустить такую важную новость? Он деловито посмотрел на администратора, глазки его засветились, сердце застучало, на щечках заиграли румянцы, а рука машинально полезла в накладной карман толстовки за английским блокнотом. -- Как вы говорите? Международный конный пробег?.. -- Вы меня удивляете, товарищ репортер! Конечно, пробег. Ростов-Дон-Париж. Наш завод выставляет десять лучших жеребцов. Все -- орловские рысаки. Ка