Павел Лукницкий. Ленинград действует. Том 2 --------------------------------------------------------------- © Copyright Павел Николаевич Лукницкий Email: SLuknitsky(a)freemail.ru Date: 05 Apr 2007 --------------------------------------------------------------- 3-х томная эпопея "Ленинград действует..." П. Н. Лукницкий в блиндаже на передовых позициях 81-го стрелкового полка 54-й стрелковой дивизии. Июль 1941 года. Фронтовой дневник Книга вторая (март 1942 года -- февраль 1943 года) Эта книга -- продолжение фронтового дневника участника героической обороны Ленинграда. Она охватывает период с марта 1942 года по февраль 1943 года, когда день за днем автор вел свой подробный дневник, описывая жизнь и быт защитников блокированного Ленинграда: действия армейских частей, авиации, Балтфлота и Ладожской флотилии. Боевой работе разведчиков в тылу врага, снайперов, пехотинцев, саперов, танкистов, летчиков, артиллеристов, моряков, транспортников, вдохновенному труду рабочих и интеллигенции города, колхозников пригородных хозяйств, снабженцев, организующей и руководящей роли партийных организаций в обороне города, всему, что характеризует героизм ленинградцев в тот тяжелейший год Отечественной войны, -- посвящена эта книга. ОТ АВТОРА С начала Великой Отечественной войны до разгрома гитлеровцев на всей территории Ленинградской области я находился в Ленинграде и в обороняющих его армиях в качестве специального военного корреспондента ТАСС по Ленинградскому и Волховскому фронтам. Помня о своем назначении писателя, я всю войну ежедневно вел подробный дневник. Часть записей, охватывающих период с 22 июня 1941 года до начала марта 1942 года, опубликована в книге под названием "Ленинград действует... ", изданной "Советским писателем" в 1961 году. Настоящая книга -- вторая, выпускаемая под тем же названием, охватывает период, начинающийся с весны 1942 года, когда ленинградское население и действующие армии укрепляли оборону города, чтобы превратить его в неприступную крепость. В этот период войсками Ленинградского и Волховского фронтов был сорван штурм города гитлеровцами, а затем -- в январе 1943 года -- прорвано кольцо вражеской блокады. Книга заканчивается главой, описывающей приход первого прямого поезда с Большой земли. За этой книгой последует третья, завершающая труд автора, в которой будут описаны события 1943-- 1944 годов -- до полного снятия блокады Ленинграда, изгнания разгромленных гитлеровцев за пределы Ленинградской области и начало восстановления героя-города, в значительной степени разрушенного войной. Работая над книгой и стремясь к максимальной исторической точности, я тщательно выверил мои записи, попутно анализируя документы, сохранившиеся в моем личном архиве, и всю доступную мне, относящуюся к обороне Ленинграда, литературу. Выражаю искреннюю признательность за ценные советы и указания многочисленным моим читателям -- прежде всего бывшим защитникам Ленинграда. Обращаюсь к ним с просьбой сообщать мне и в дальнейшем все, что может оказаться полезным для уточнения публикуемых мною фактов и для работы, которая мне предстоит в дальнейшем. Следует сказать несколько слов о методе работы над дневником и построения этой книги. Желая дать читателям необходимую связь между записанными мною фактами и событиями, а тем самым приблизиться к созданию общей картины обороны Ленинграда, я в некоторых главах пользуюсь курсивным шрифтом. Им кратко изложены не включенные в книгу записи дневника либо то, что в момент событий не могло быть мне известным, а также все, что записано в последующие годы войны и в послевоенное время о тех событиях, о которых я здесь рассказываю. Этот курсив, однако, такой же элемент повествования, как и прочий текст. Оба они "равноправны", оба в своем единстве определяют отвечающий замыслу автора жанр книги. Естественно, что в записях дневника даны географические названия, существовавшие в годы Отечественной войны. Книга иллюстрирована фотографиями, снятыми автором1, и схемами, составленными им по опубликованным официальным источникам. В конце книги дан список сокращений военных терминов, общепринятых в годы Отечественной войны. 1942 год был для нашей страны одним из тяжелейших периодов войны. Описывая отдельно боевые схватки и крупные боевые операции -- от усилий одиночного бойца до сражений, проводимых соединения- 1 Кроме трех, отмеченных звездочкой. ми, армиями, фронтами, -- я хочу, чтоб читатель представил себе, как Советская Армия, еще не имевшая в 1941 году опыта ведения всенародной войны, постепенно этот опыт приобретала Неуклонно наращивая в труднейших условиях свою мощь и методы борьбы с врагом, становясь неодолимой для него силой, наша армия, в частности, осуществила в январе 1943 года прорыв блокады и стала способной позже перейти е решительное наступление -- дойдя до Берлина, сокрушить гитлеризм. Анализируя свой дневник, я с полной отчетливостью вижу, как сквозь все события войны красной нитью проходит решающая, сплачивающая и ведущая народ роль партийных организаций армии, ленинградского партийного руководства и Центрального Комитета КПСС. Изучая изданную в наши дни авторитетную военную литературу1, я хорошо представляю себе общую обстановку на фронтах Отечественной войны, создавшуюся к январю 1942 года и в следующие месяцы. Незадолго перед тем Красная Армия, перейдя в контрнаступление, разгромила и отбросила от Москвы сильнейшие группировки противника, сорвала гитлеровские планы полного окружения Ленинграда и прорыва на Кавказ. Не знавшая дотоле поражений нигде в Европе, чудовищная военная машина Гитлера впервые была остановлена и, получив сокрушающие удары, откинута далеко на запад. В январе Красная Армия, двинув вперед девять фронтов и флоты, на линии, составлявшей почти две тысячи километров, развернула общее наступление. За четыре зимних месяца с начала 1942 года враг, потеряв на различных участках фронта до пятидесяти дивизий, был отброшен где на сто, а где и на четыреста километров. Красная Армия освободила больше шестидесяти городов и около одиннадцати тысяч других населенных пунктов. Миллионы советских людей 1 В частности, "Историю Великой Отечественной войны Советского Coюзa 1941--1915". См., например, т. 2, стр. 336--338 и 356--361. были вызволены из фашистской неволи. Московская и Тульская области оказались очищенными полностью, а семь других областей и Керченский полуостров -- частично. "Сопротивление русских сломало хребет германских армий!" -- заявил Черчилль, а немецкий военный историк Типпельскирх впоследствии писал: "Для дальнейшего ведения боевых действий исход этой зимней кампании имел губительные последствия... "1 Это помогло нам завершить перевод экономики страны на военные рельсы, наладить работу в тылах страны, приостановить эвакуацию на восток промышленных предприятий и населения, энергично помочь партизанам в борьбе с гитлеровцами на захваченной ими территории. Современные наши военные историки в своих исследованиях уделяют, однако, и большое внимание тем недостаткам и ошибкам руководства Красной Армии, какие имелись и были совершены в то время. "... Первый опыт организации и проведения стратегического контрнаступления, а затем и развернутого наступления на всем фронте не обошелся и без серьезных ошибок со стороны Ставки Верховного Главнокомандования, командования фронтов и армий. Ставка Верховного Главнокомандования, переоценив успехи советских войск, достигнутые ими в контрнаступлении, предприняла наступление на всех важнейших направлениях, что привело к распылению стратегических резервов... "2 Историки указывают также на то, что командование и штабы не имели достаточного опыта в органи- [*] 1 "История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941--1945", т. 2, стр. 358, со ссылками на иностранные источники Здесь и везде далее в книге ссылки на источники и примечания -- автора. 2 Там же, стр. 359. зации наступательных операций и боев, на отсутствие крупных механизированных и танковых соединений, на недостаточную целеустремленность в использовании при наступлении военно-воздушных сил и на не всегда умелое обращение с наступающими резервами: "маршевое пополнение нередко бросали в бой с ходу, без необходимой подготовки"1. И хотя нашими войсками было нарушено взаимодействие между немецкими группировками "Центр" и "Север", созданы крупные плацдармы, такие, например, как в районе Барвенкова и в районе Любани, взята Лозовая, -- Красной Армии не удалось полностью выполнить поставленные перед ней задачи: захватить на Павлоградском направлении переправы через Днепр, освободить Харьков, Новгород, уничтожить окруженные вражеские группировки в районах Старой Руссы, Демянска и потом снять с Ленинграда кольцо блокады. Здесь, несмотря на большие потери в рядах противника (как и в Крыму, где немцами была захвачена Феодосия и тем сорвана наша помощь блокированному Севастополю со стороны Керчи), нас постигла серьезная неудача, о которой в "Истории Великой Отечественной войны" сказано так: "... Только в результате недочетов в организации наступления, допущенных командованием Волховского фронта и 54-й армии Ленинградского фронта, крупная вражеская группировка, оборонявшая район Кириши -- Чудово -- Любань, избежала окружения и уничтожения. Окруженной оказалась 2-я Ударная армия, войскам которой пришлось с тяжелыми боями пробиваться через узкую горловину у основания прорыва на соединение с главными силами Волховской оперативной группы Ленинградского фронта... "2 [*] 1 "История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941 -- 1945", т. II, стр 359. 2 Там же, стр. 336. К лету 1942 года богатый опыт прошедших наступательных операций (в том числе -- ошибок и недочетов) нашим командованием был глубоко проанализирован и обобщен. Во время относительного затишья на фронте, подготовляясь к летним боям, войска Ленинградского, Волховского и Северо-Западного фронтов напряженно учились и совершенствовали свое боевое мастерство. Все сказанное здесь так или иначе нашло свое отражение в записях моего дневника. В заключение об этой книге мне хочется сказать словами активного участника борьбы с гитлеризмом, польского писателя Игоря Неверли, отнесенными им к его собственной работе: "Документ? Согласен. Но литературный документ... Задача искусства -- вызвать переживание этого явления, взволновать так, чтоб острее и полнее видеть действительность... " Именно к этому, в меру моих сил и возможностей, я стремился, готовя мой дневник к печати. Удалось ли мне это, -- пусть судит читатель! Ноябрь 1963 г. Москва Герой -- это человек, который в решительный момент делает то, что нужно сделать в интересах человеческого общества... Юлиус Фучик  * ГЛАВА ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА ЛЕНИНГРАДА ВЕСНА ГРЯДЕТ. НА УЛИЦЕ ПЛЕХАНОВА, Я -- ЛЕНИНГРАДКА. ТОЧКА No 5. ЛИЦО ВРАГА, (Март 1942 года) Весна грядет 8 марта Дни начали удлиняться, солнце стоит в небе все дольше, и вместе с ширящимся солнечным светом идет жизнь к защитникам Ленинграда, преодолевшим все нечеловеческие испытания. Тысячи вражеских трупов нагромоздились за эту зиму впереди наших траншей. Фронт стоит нерушимо и с каждым днем наливается новыми силами и мощью. Ладожская трасса принесла хлеб. Армейский паек стал нормальным. Истощенные воины направляются поочередно в дома отдыха и стационары. На передний край обороны прибывают пополнения. Взводы, роты, полки, дивизии постепенно укомплектовываются. Пушки, минометы, автоматы -- все виды оружия насыщают новые огневые точки вокруг Ленинграда. Город шлет фронту десятки тысяч ящиков с патронами, минами и снарядами: вновь начинают дымить заводы, все самое трудное теперь позади, В Ленинграде еще великое множество людей умирает от голода. Но десятки тысяч слабых, истощенных ленинградцев и ленинградок заняты очисткой города от снега и льда, от накопившихся за зиму нечистот, от лома и мусора. Гигантская эта работа только еще разворачивается. Эвакуация ленинградского населения по ледовой "Дороге жизни" продолжается. Но очень многие никуда уезжать не хотят. Говорят: "Самое трудное пережили... Начинается весна, хлеба прибавили, -- все к лучшему! Приведем город в порядок, еще как жить в нем будем. Обстрелами нас не запугаешь. Он -- вон какой красавец стоит!" Шел я сегодня по улице, привычной, незамечаемой. И взбрело на ум взглянуть на город мой свежим, будто бы посторонним взглядом. Посмотрел на прохожих, на ряды домов. И тут только обратил внимание на то, что нет на моем пути почти ни одного дома, штукатурка которого не была бы издырявлена осколками разорвавшейся немецкой стали. Если и стоит дом будто бы целый (ведь вот даже стекла есть в окнах!), то вглядись: где-либо между этажами в стене сыпь язвин, -- значит, где-то рядом падала бомба или разрывался снаряд. А ты живешь в этом городе, и люди всегда ходили по этой улице, как идут и сейчас. Значит, в любом месте, на любой улице города был когда-то в эти долгие месяцы блокады момент, когда вот именно здесь, где ты проходишь сейчас, падали и умирали окровавленные люди. И нет такой минуты впредь, нет такого места во всем Ленинграде, где ты был бы убережен от смерти хотя бы на час вперед. Идешь ли по тротуару, спишь ли в постели, работаешь ли у станка или за письменным столом -- каждый день, каждый час, каждую минуту "это" может случиться. Ударит, грохнет, вспыхнет красным, последним, предсмертным светом -- и нет тебя... Вот со знанием обо всем этом, под угрозой такой -- жить, работать, трудиться, быть спокойным, обыденным, нормальным и никуда из этой обстановки не стремиться, а активно желать оставаться именно в ней, потому что так велит твой долг, -- это ли не школа силы духа и мужества? И в Ленинграде нет мышиной возни. Сурово и стойко ленинградцы выполняют то, что им велит чувство долга. В большом или в малом, в личном или в общественном. Важно, что каждый как в зеркало смотрится в веление долга и в этом зеркале проверяет себя. II потому нельзя не любить Ленинград. И потому, побыв в нем тяжкую блокадную зиму, сильному духом человеку уже нельзя с ним расстаться. Ни теплое море юга, ни солнце, ни сытная пища, никакие блага, коих требует усталый, измотанный организм, не прельстят человека, сознающего себя защитником Ленинграда. Все трудности и лишения окупаются тем, что в Ленинграде -- душе тепло. Я знаю, я понимаю, конечно: люди, умирающие от голода в Ленинграде, должны эвакуироваться. Их надо спасти. И в будущем -- попрекать их нечем! Они действительно несчастны, они не виноваты в том, что в Ленинграде их схватила за горло голодная смерть, от которой едва-едва удалось вырваться. Не удалось бы -- погибли бы, как сотни тысяч других, чьи кости на пригородных ленинградских кладбищах расскажут потомкам о величайшей в истории городов трагедии. Все, конечно, относительно в мире, по-разному живут и мыслят люди в огромном Ленинграде, есть тут сейчас и мелкодушные и мелкотравчатые, оставшиеся лишь потому, что не сумели уехать, застряли; или скаредные, ловящие рыбку в мутной воде... И из тех, выбравшихся в глубокие тылы еще задолго до наступления голода (я говорю, конечно, не о заводских, например, коллективах, эвакуированных в тыл по приказу, чтобы создать там, на базе ленинградской техники, новые заводы, и самоотверженно трудящихся там!), не все достойны признания их достоинства. На свое миновавшее пребывание в Ленинграде кое-кто из самовольно, под любым предлогом уехав- ших будет смотреть как на некий нажитый им капиталец, какой можно пускать в оборот, с коего -- "стричь купоны". Людей, спекулирующих этим: "я -- ленинградец!", -- на Урале, в Сибири, а теперь, с весны, и в далеко отшвырнувшей врага Москве, -- найдется не так уж мало. Но ведь не о тех разговор! Убежден: большая часть ленинградцев, подавляюще большая часть -- не такова. И они -- несомненно воспитаны общим духом блокированного Ленинграда. Они полны чувства собственного достоинства, справедливой гордости, они мужественны и в решениях тверды, они презирают смерть, выдержанны в умении спокойно и твердо надеяться на светлое будущее и на На площади у Смольного в первый день плановой эвакуации ленинградцев на автобусах. 22 января 1942 года. победу, и любят жизнь не меньше, чем все прочие люди, а гораздо острее и глубже. Как старое вино -- они крепки. Тем выше, тем светлее достоинство тех людей, которые и сейчас, все пережив, остаются в Ленинграде по чувству долга и любви к родному городу. "Я -- ленинградец!", "я -- ленинградка!" -- это звучит как марка лучшей фирмы, не знающей конкуренции. Фирмы, вырабатывающей стальные, гордые души! Неломающиеся. Негнущиеся. Неподкупные. Сегодня Восьмое марта -- Международный женский день. И сегодня мысли мои -- о женщине. Не об одной какой-нибудь, родной или близкой мне лично. А обо всех ленинградских женщинах, заменивших здесь, в городе, ушедших на фронт мужчин, да и о других, оказавшихся на фронте рядом с мужчинами... Мысли мои об удивительной, неколебимо-стойкой, суровой в эти дни женщине Ленинграда. И потому, может быть, пристальней, чем всегда, я наблюдаю сейчас, как живут, как трудятся и как сражаются с немцами наши женщины. На улице Плеханова Политорганизатор, а попросту -- девушка в ватнике, в шапке-ушанке, с брезентовыми рукавицами, силится сжать слабыми руками обыкновенный, воткнутый в грязный, заледенелый снег железный лом. Лицо девушки вместе с шапкой-ушанкой обвязано заиндевелым шерстяным шарфом. Ее глубоко запавшие, болезненно блестящие глаза упрямо-требовательны. Несколько других женщин, закутанных во все теплое, стоят в двух шагах, сурово и молча глядят на нее: поднимет она лом или не поднимет? Улица похожа на горный, заваленный лавиной ледник. Грязный снег опал и утрамбовался посередине, а по краям, над забытыми панелями, выгибается шлейфами от окон вторых этажей. Проходы шириною в тропинку проделаны только к воротам. Эта девушка-политорганизатор пришла в домоуправление агитировать: всем трудоспособным выйти на очистку ленинградской улицы. А улица погребена в глубоких снегах. А кто нынче трудоспособен? Вместе с дворничихой девушка обошла все квартиры: в двух обнаружила трупы умерших на днях людей ("Почему не вывезены?" -- "А у кого ж сил хватит вывезти?"); в других квартирах -- полумертвые жильцы лежат на своих кроватях или жмутся вкруг накаленных докрасна "буржуек"... И все-таки пять-шесть женщин согласились выйти, собрались в домоуправлении. Одна, пожилая и грубоватая, говорила за всех. Другие молчали. -- Подумаешь, -- агитировать! Мы и рады бы, да разве хватит нас, маломощных, своротить эти горы? И, отворачивая рукава, показывает свои худые, как плети, руки: Разве такими поднимешь лом? А я подниму, покажу пример! -- сказала политорганизатор. Где тебе! У тебя руки похилей наших!.. Понимаем, конечно... Тебя, дуру, райком послал!.. А как звать тебя? Зовут Валентиной... Фамилия моя -- Григорова. Партийная? -- Комсомолка я... Девятнадцать мне!.. -- Как же ты выжила, доченька? -- Голос женщины вдруг мягчеет. -- Посылают тоже! Да ты знаешь, сколько мы, бабы, тут за зиму наворочали? Пример нам подавать нечего, сами бы тебе подали, кабы силушка! А ее нет!.. В темном уголке домоуправления горит свечка. Лица истощенных женщин остры, костисты, изрезаны глубокими тенями. Я сижу в другом углу длинной полуподвальной комнаты, под стрелкой, указывающей на ступеньки в подвал, и криво намалеванной надписью: "Бомбоубежище". Меня, неведомого им ("ну какой-то командир, с фронта!"), не замечают. Набережная канала Грибоедова от снега очищена. Весна 1942 года. Политорганизатор Валя Григорова уговаривает женщин: -- Ведь надо же! Вы же, как и все, -- защитницы Ленинграда! С нею не спорят. С нею соглашаются: "Надо!" И все-таки: "Рады бы, да сил нет!" В углу, под развешанным на стене пожарным инвентарем, стоят лопаты и ломы. -- Пойдемте! -- неожиданно для себя говорю я, подходя к женщинам. -- Я возьму два лома, вы -- по одному. Товарищ Григорова, пошли!.. Политорганизатор Валя Григорова радостно восклицает: -- Спасибо, товарищ командир! Пошли!.. И все мы, будто и не было спора, с лопатами и ломами выходим гуськом на улицу... -- ... А ты все-таки пример нам показывай, показывай! -- говорит Вале та, грубоватая женщина -- Товарищ военный поколотил-поколотил, да ему что? Ведь он не у нас живет. Как зашел случайно, так и уйдет. Не его эта улица -- наша. А нам с тобою тут на полгода работы хватит! Покажи свою доблесть, Валюшка! Политорганизатор Валя Григорова, ударив ломом отчаянно, с десяток раз, выдохлась, как и я. А теперь стоит, обжав лом брезентовыми рукавичками, и над печально-упрямыми глазами ее -- капельки пота. Та женщина долго, пристально, пристрастно всматривается в ее лицо и вдруг решительно берется за едва удерживаемый Валей лом: -- Давай вместе, доченька! Они силятся вдвоем поднять этот проклятый лом. Но и вдвоем у них не хватает сил. -- А ну, бабоньки, подходите! -- решительно говорит женщина. -- Вдвоем не можем, так впятером осилим! Надо ж нам хоть этой железякой немца побить, распроэтакого!.. А ну, дружно!.. Не горюй, девочка! И десять женских рук хватаются за один лом, поднимают его, неловко ударяют им по льду. Женщинам тесно, они мешают одна другой. -- По трое, по трое! -- командует женщина. -- Женя, Шура, да отойдите вы, за другой беритесь!.. А мы -- втроем!.. ... Да! Сегодня я своими глазами вижу, как начинается очистка еще одной улицы Ленинграда. Маленькими группами собираются женщины у каждых ворот этой узкой улицы Плеханова. И шеренга их, мучительно, но упрямо работающих, уходит в даль, в просвет улицы. А на больших, широких проспектах Ленинграда трудятся уже сотни и тысячи людей -- все больше женщины! Я глядел на этих женщин и повторял про себя на днях слышанные по радио или читанные в газете стихи Ольги Берггольц: ... И если чем нибудь могу гордиться, То, как и все друзья мои вокруг, Горжусь, что до сих пор могу трудиться, Не складывая ослабевших рук Горжусь, что в эти дни, как никогда, Мы знали вдохновение труда.. Здесь, в холоде и мраке блокированного Ленинграда, мы любим мужественные стихотворения Ольги Берггольц1. Поэтессы блокадного Ленинграда Ольга Берггольц и Вера Инбер -- в эти дни наша гордость! Умерла от голода Надежда Рославлева, но работает в летных частях Людмила Попова, слагает стихи Елена Вечтомова. Наряду с поэтами и писателями -- Н. Тихоновым, А. Прокофьевым, Вс. Вишневским, В. Саяновым, Б. Лихаревым, Вс Азаровым, В. Шефнером, М. Дудиным, И. Авраменко, А. Решетовым и многими, многими другими -- свой труд влагают, как оружие в душу ленинградцев, и наши, оставшиеся здесь писательницы: В. Кетлинская, Е. Катерли, А. Голубева. А наши художницы, наши артистки, -- разве возможно перечислить всех представительниц искусства, не пожелавших уехать из Ленинграда? Л -- ленинградка Две женщины -- молодая и пожилая -- тянут по улице саночки, тяжело нагруженные дровами. Они потрудились сегодня, раскалывая и перепиливая бревна и обломки досок. Гул, грохот, звон стекол. Падает неподалеку снаряд. Громкоговоритель на перекрестке улиц внушительно повторяет: "Артиллерийский обстрел района продолжается. Населению укрыться!" [*] 1 Эти написанные в январе или в феврале стихотворные строки вошли в сборник стихов О. Берггольц "Ленинградская тетрадь" -- одну из первых "блокадных", изданных осенью 1942 года книжек ленинградских поэтов. "Населению укрыться!" -- настойчиво повторяет громкоговоритель. Женщины останавливаются: -- В подъезд зайти, что ли? -- А санки как? -- Здесь оставим, -- кто их возьмет! Еще один снаряд разрывается в соседнем квартале. Женщины прислушиваются. Стоят. Спокойно и неторопливо обсуждают: зайти им в подъезд или не заходить? А твоей Кате тоже увеличили? -- неожиданно опрашивает молодая, та, что в ватной куртке и (ватных брюках. А как же... Она на оборонительных... Нам теперь хорошо... Вот только, думается, лучше б мукой давали. Хлеба-то не почувствуешь, а мукой -- я бы пирожки делала, все, знаешь, разнообразие. Забыв о причине своей остановки, женщины горячо обсуждают, что еще можно бы сделать, если б норму хлеба выдавали мукой. Обстрел продолжается. Разговор стоящих у саночек женщин -- тоже. Внезапно молодая спохватывается: Да чего же мы стоим-то? А стреляет он... Пойдем, ладно! -- махнув на звук какого-то разрыва, донесшийся от середины квартала, произносит молодая. Пойдем, правда! Все равно! -- И, взявшись за петлю веревки, женщины неторопливо тянут саночки дальше... Идут прохожие. Стоит у ворот, опираясь на лопату, только дежурная ПВО, задумчиво смотрит вдоль улицы, и в глазах ее скучающее выражение... То, что в других городах вызвало бы страх и уныние, -- здесь, в привычном ко всему Ленинграде, вросло в быт, вроде как скверная, но привычная особенность климата. Девушка-письмоносец поднимается с тяжелой сумкой по лестнице пятиэтажного дома. В этот дом попало за время войны уже три снаряда. Две квартиры разбиты, третья лишилась маленькой, угловой комна- ты. Несколько снарядов упали во двор и несколько вокруг дома. А он стоит, так же как тысячи других ленинградских жилых домов. В нем много пустых квартир, но немало и населенных -- теми жильцами, которые никуда из родного города не захотели уехать. Все они близко перезнакомились, сдружились, все ревниво следят за порядком в доме. Девушка-письмоносец стучится в квартиру пятого этажа: Марья Васильевна, вам письмо из Свердловска. У вас кто там: сын или дочка? Нет, милая, просто друзья!.. -- отвечает Марья Васильевна. -- А вы что ж это в такой час ходите? А в какой такой час? Да смотрите, как он кладет! Вот только что -- из окна смотрела -- один разорвался у перекрестка... А, обстрел-то?.. Так мне ж некогда! Сколько почты разнести надо... Дверь захлопывается. Письмоносец стучит в другие квартиры. Одна из раскрывшихся дверей выпускает на лестницу разлетающийся мелодичными всплесками вальс Шопена -- в той квартире школьница Лена каждый день практикуется в игре "а рояле. Из другой квартиры доносится стук пишущей машинки. Обстрел продолжается. Сегодня в дом попал четвертый за время войны снаряд. Он угодил во второй этаж, над воротами, в ту квартиру, где живет одинокая старушка. Квартира разбита. Старушка осталась жива -- она выходила на часок в магазин, за хлебом. Вхожу в помещение домоуправления. Здесь, после осмотра разбитой квартиры, обсуждают, в какую из пустующих квартир переселить старушку. В обсуждении принимают участие Марья Васильевна и школьница Лена... Старушке дадут необходимую мебель, одежду, посуду... Старушка сидит тут же, благодарит заботливых женщин и время от времени закипает ненавистью: "Ох, проклятый... Уж отмстится ему!.. Уж так отмстится!.. Я б сама ему... " Старушечьи кулачки сжимаются. Глядя на старую, все на миг умолкают. Управхоз говорит: Ничего он не понимает в нашем народе... Все думает панику на нас нагнать, а растит только злобу нашу... Глядите, бабку нашу, тихую, и ту в какую ярость вогнал!.. Вогнал, вогнал, родимые! -- горячо подтверждает старушка. -- Близко вот только мне с ним не встретиться... А уж встретились бы... Если б только немец видел выражение глаз этих женщин при одной их мысли о том, что сделала бы каждая из них, столкнувшись лицом к лицу с опостылевшим, заклятым врагом!.. Если б только он видел! В липком страхе уронил бы руки от угломера того дальнобойного орудия, какое приказано ему навести на центральную улицу Ленинграда... Схватился бы за голову, понял бы, что никогда не выбраться ему отсюда в свою Германию, сквозь ненавидящий его, готовящий ему здесь могилу русский народ!.. Женщина Ленинграда!.. Прекрасны гневные чувства твои, прекрасно величавое твое спокойствие!.. Если ты воин Красной Армии -- прекрасен твой ратный подвиг! Если ты домашняя хозяйка -- прекрасен твой обыденный труд! В милиции, в ПВО, в автобатах "Дороги жизни", в госпиталях, за рулем газогенераторных автомобилей, на судостроительных верфях, где уже готовится к навигации паровой и моторный флот, на сцене театра, в детских яслях, в диспетчерской, отправляющей железнодорожный состав на станцию Борисова Грива, -- везде, во всей многогранной жизни великого города, мы видим вдохновенное женское лицо. В его чертах гордость за тот огромный, самозабвенный труд, которым крепок и силен непобедимый город. Артиллерийский обстрел продолжается? Да... Но разве может он помешать доблестному труду, приближающему час грядущего торжества справедливости? Женские бригады трудятся под обстрелом на очистке улиц. Снаряд падает среди работниц. На их место встают другие. Работа не прекращается. Через час-другой снаряд убивает еще нескольких. На их место встает третья группа работниц, и работа по-прежнему продолжается. Никто не кричит, не бежит, не плачет. Врываются в снег лопаты, очищается середина улицы... Скоро улицы, дворы, дома Ленинграда будут чисты! "Я -- ленинградка" -- это такая любовь к родному городу, которая за время блокады разрослась в новое, неведомое в истории чувство: в нем забыто все личное, в нем -- могучая гражданственность. В нем -- наша победа над лютым, бездушным врагом! Точка No 5 Тяжело нынче зимою на всех фронтах Отечественной войны. Но нет фронта тяжелей Ленинградского, обведенного кольцом беспощадной голодной блокады. Даже на Волховском, действующем на внешнем обводе кольца, в засугробленных лесах и болотах Приладожья, -- армейский паек достаточен. Там тоже -- защитники Ленинграда, но пути к тылам страны им открыты, тыл шлет им пополнения из Сибири, с Урала, шлет продовольствие, я теплую одежду, и боеприпасы. Здесь же, где каждый грамм груза, доставленного через Ладогу, -- драгоценность, где каждый воин -- истощенный голодом житель осажденного Ленинграда, -- все иначе!.. На передовых позициях, у Колпина, в отвоеванной у врага траншее, с шестнадцатого февраля существует в ряду других "точка No 5". Это огневая пулеметно-минометная точка третьего взвода третьей роты артиллерийско-пулеметного батальона. Командир третьей роты -- лейтенант Василий Чапаев, а командир огневого взвода -- лейтенант Александр Фадеев. И хотя никакими уставами "пулеметно-минометные точки" не предусмотрены, и хотя громкие, всем известные имена -- только случайное совпадение, но все именно так и есть. Здесь, на переднем крае, в числе шести человек взвода Фадеева сражается Вера Лебедева, теперь уже не саниструктор, а комсорг роты, младший политрук, а к тому же еще и снайпер. Свою третью роту Вера называет не иначе, как чапаевской. Это название обязывает; из шести человек первоначального состава взвода уцелели пока только двое -- Фадеев да Лебедева, четверо других менялись несколько раз, и были две такие недели, когда неоткуда было взять пополнения, -- Вера Лебедева и Александр Фадеев оборонялись на своей точке только вдвоем Но сейчас во взводе снова шесть человек, и располагает взвод кроме личного оружия -- автоматов и гранат -- двумя ротными минометами, станковым и ручным пулеметом. Ручной пулемет, впрочем, недавно подбит, и его отправили на ремонт... Кажется, никогда не кончится лютая зима. Скованная тридцатиградусными морозами земля поддается лишь разрывам мин и снарядов. Выкопать себе новое жилье вместо отбитой у немцев "лисьей норы" ослабленные голодом бойцы не могут. Отдежурив свои два часа в траншее, боец, извиваясь в снегу, заползает в нору и подолгу отлеживается у железной печки. В этой норе живет Вера Лебедева и живут пятеро обросших бородами мужчин. Хмурым, угрюмым, ослабленным, им кажется, что их комсорг Вера -- жизнерадостна и весела; кабы не ее звонкий голос, не ее задушевные разговоры, им было бы совсем худо. Стоит затопить печку щепками, дым наполняет нору. Подтягиваясь к огню, люди надевают противогазы. Кто не хочет надеть противогаз или начнет в нем задыхаться, волен, откинув край плащ-палатки, заменяющей дверь, высунуть голову из норы в траншею. В эту минуту он, по правилам игры, придуманной Верой Лебедевой, называется "машинистом": он как бы смотрит на путь. А тот, кто растапливает печку, именуется "кочегаром". "Машинист" кричит "кочегару": -- Подбрось уголька! Но хочешь не хочешь, а за то, что сам пользуешься воздухом, когда задыхаются другие, ты, "машинист", должен гудеть как паровоз, трогающийся с места. А когда холод, текущий из-под приподнятой плащпалатки, вымораживает всех, "машинисту" кричат: -- Закрой поддувало! Тогда, надев противогаз, "машинист" подползает к печке, становится "кочегаром", а чуть потеплеет в норе, следующий по очереди может высунуть из норы свою голову. Эту ребяческую игру Вера Лебедева придумала, чтоб отвлекать своих товарищей от унылых дум. Спасибо ей: она еще может шутить, она придумывает много шуток! Она так истощена, что ее, кажется, и нет в свернутом клубочком "а наре овчинном полушубке. Видны только ее огромные горячечные глаза. Но она единственная еще никому никогда не пожаловалась на свое нечеловеческое существование, и она умеет вызывать шутками смех, даже растирая отмороженные руки и ноги вернувшемуся с дежурства бойцу. Ее все слушаются, и если бы не она... если бы не она... Придет ли когда-нибудь день, когда можно будет наесться досыта, вот так: положить перед собою буханку ароматного ржаного хлеба и резать его ломтями и есть, есть, не боясь, что он кончится, есть, пока не отпадет проклятое чувство голода! Может ли быть, чтоб такой день не пришел? Но хватит ли сил дождаться? Веру только что спросили: -- О чем ты думаешь? Встряхнув головой, она смеется непринужденно: -- Я думаю, как выглядит сейчас фриц, который наворовал женских кружевных панталон, а сегодня вынужден все накрутить на себя! Представьте себе только, ребята: небритая морда, синий нос и кружева, накрученные под шлемом.. Завоеватель! Смеются все. И будто теплее становится в норе. А ну пошли, ребята! Куда? Траншею чистить! Все еще ухмыляясь, армейцы берутся за лопаты, плотнее затянув ватники, гуськом выбираются из норы, -- всех сразу охватывает слепящая вьюга. Глухо звенит металл, натыкаясь сквозь порошистый снег на мерзлые комья земли. Рядом с Верой медленно нагибается, еще медленней разгибается боец Федор Кувалдин. Смотря на его худобу, Вера размышляет о том, что этот высокий молодой мужчина -- все-таки здоровый парень; в другое время силища в его мускулах только играла бы. Да и сейчас он, наверное, вдесятеро сильнее ее. -- Скажи, Вера, -- тяжело вздохнув, откладывает лопату Кувалдин, -- доживу я до такой вот краюхи хлеба? Или уже не доживу? Вера резко втыкает в снег и свою лопату. -- До такого дня, когда ты петь и смеяться будешь?.. Не имеешь даже права так думать. Другие, погляди, осунулись, и желтые лица у них, а у тебя еще румянец на щеках! Румянец? Лицо Федора Кувалдина еще изможденнее и желтее других. Но... так надо, так надо! Федор глядит на Веру озлобленными глазами, и она усмехается: -- Вот если б тебя, Федя, увидела твоя жена, сказала бы: да, это мой муж, все уж руки опустили, а он работает, службу несет хорошо, и еще улыбается как ни в чем не бывало! И Кувалдин, сам того не желая, действительно не может удержать улыбки. Знаешь, Федя?.. Давай эти десять метров вперед других сделаем, а потом пойдем помогать Громову, хочешь? Давай! И Вера торопливо берется за лопату. Но сил у нее все-таки нет, траншея глубока, лопату со снегом нужно поднять не меньше чем на полтора метра, чтобы снег перелетел через край. Отвернувшись, скрыв болезненную гримасу, надрываясь, Вера поднимает лопату, опускает ее. "Только бы не упасть, не упасть совсем!" Федор, сделав порывисто десятка два энергичных копков, израсходовав на них последние силы, резко вонзает лопату в снег. Облокотившись на черенок, обвисает на нем обессиленным телом и вдруг плачет -- прерывисто, жалобно, как ребенок, и ноги его подгибаются, и он садится на снег, валится набок, и плачет, плачет... Вера садится с ним рядом и уже без улыбки поворачивает к себе двумя руками его лицо. Он сразу сдерживается. И оба сидят теперь молча, и это молчание сильнее всякого задушевного разговора. Вера роется в карманах своего ватника, -- когда она ходит на командный пункт роты и кто-нибудь угостит ее папиросой, она незаметно кладет эту папиросу в карман, чтобы при таком вот случае пригодилась... -- Курить хочешь? Федор молча принимает от нее папиросу, вытирает варежкой замерзшие слезы и, припав под вьюгой лицом к сугробу, выбивает куском кремня искру на сухой трут, -- Вера прикрывает его полою своего ватника. Выждав, когда Федор выкурит папиросу до половины, Вера заводит с ним разговор: верно, трудно жить, выше сил это, но кто в этом (виноват? Фашист виноват, проклятый, который хочет задушить Ленинград, но разве можем мы допустить, чтобы это удалось фашисту? Ведь того он и добивается: иссякнут, мол, силы у нас, ослабнем духом, впадем в отчаяние... Так неужто, если этого хочет заклятый враг, тут и предадим мы наше святое дело? Мы-то и должны сделать все, чтобы пересилить врага! Федор слушает Веру, яснеют его глаза, в них -- ненависть. Его пальцы сжимаются в кулаки, он резко обрывает разговор, встает, легкий и будто сильный опять, берется за лопату, снова начинает работать -- так, будто под каждым ударом лопаты корчится еще один перерубленный гитлеровец... Вера незаметно отходит от Федора, начинает рыть снег рядом с другим бойцом... Ничуть не слабеют трескучие морозы. И мало хлеба, и все меньше сил. Бойцы стоят на посту только по два часа. Каждые два часа Вера сама укутывает руки и ноги очередного, проверяет, плотно ли застегнуты ватник и полушубок, хорошо ли шея обвязана шарфом. И, вложив в руку часового винтовку, на прощанье шутит: -- Ну вот, на медведя в пеленках похож ты сейчас... Иди! Но все безразличнее бойцы к шуткам Веры и к песням ее, какие прежде все так охотно подхватывали в землянке. Боевой листок, который Вера продолжает писать несгибающимися пальцами, никто не читает сам, Вере приходится читать его вслух. За два часа дежурства на посту руки и ноги бойцов обмораживаются. Каждого возвращающегося с поста Вера осматривает внимательно и заботливо, все привыкли к тому, что она неутомимее всех. "Двужильная ты! -- сказал ей однажды командир взвода. -- Крепче кошки! Кто их знает, этих девчат, откуда у них запас сил?" Боец Иван Панкратьев упал на посту. Выстрелил. Приспели, думали: опять боевая тревога. А он сказал только: -- Смените меня, братцы, ненароком немец попрет, а ничего я больше не вижу! Принесли в землянку, -- человек еле жив, обморожение второй степени. Уложили бойца на финские санки, укутала его тщательно Вера и сказала предложившим ей свою помощь товарищам: -- Да вы что? Разве можно снимать с передовой хоть одного человека? Или лишние у нас есть? Довезу сама! Каждые десять шагов дыхание прерывалось. Садилась на снег, снимала сапог, делала вид, что поправляет портянку, -- дышала, дышала... Триста метров до ПМП Вера преодолевала три с половиной часа. Но Иван Панкратьев все-таки не замерз. А в землянку No 5 взамен Панкратьева не сразу прислали другого бойца. Как бы промороженная земля ни была тверда, нужно было, выходя по строгому расписанию, надежней оборудовать огневую точку, углубить и обвести бруствером траншею, -- эту работу в феврале обитатели землянки проделывали неукоснительно. В момент боевой тревоги, когда немцы лезли на приступ, шестеро друзей выходили в контратаку. И одновременно "встречать" немцев выходили обитатели других вкрапленных в траншею нор. Взрывались под гитлеровцами минные поля, строчили по гитлеровцам пулеметы, автоматы, винтовки. Ручные гранаты летели в метельную ночь. Вспышки пламени, свист осколков рассекали черную пелену воздуха, кровь врага смерзалась, дымясь, и быстро превращенные в камень трупы затягивались снежком. Со стонами и проклятьями враг уползал, и защитники Ленинграда возвращались в свои норы. И как только обитатели "точки No 5" убеждались, что , их по-прежнему шестеро, им опять удавалось шутить и смеяться, тяжелым сном засыпали двое, чья была очередь, остальные перекликались: "Открой поддувало!"-- "Подбрось уголька!" -- и следили, чтобы спящие не стянули с себя во сне противогазы. А если из шести человек возвращались не все, оставшиеся подолгу не засыпали в тоскливых мыслях, а потом много дней ждали пополнения. И снова все входило в свою колею. Начинал настойчиво пищать телефон. И тот, кто был к нему ближе, брал трубку. И с соседней точки, как с другой планеты, звучал голос: Товарищ главнокомандующий! Разрешите доложить: у нас все в порядке, гады отбиты, а мы все целы. А у вас? Тоже целы? Ну и хорошо!.. Что делаете? Грустите? Сейчас будем грустить! -- отвечала Вера, клала трубку и говорила Мише Громову -- помкомвзвода: В самом деле давай грустить! А "грустить" значило: медленно, в растяжечку, жевать крошечный кусочек суррогатного хлеба, макая его в темную воду, пахнущую дымом, потому что ее долго в котелке натапливали из снега. И никто не знал, сколько бессонных дум у Веры о своем комсомольском долге... Еще перед тем как попасть на "точку No 5", в январе, Вера получила отпуск на двое суток в Ленинград -- навестить тетку своего отца. Но провела в городе меньше суток, -- то, что увидела она там, переполнило ее душу такой ненавистью к врагу, что решение было мгновенным: "мало спасать раненых, надо стрелять самой!.. " Именно с этого дня Вера занялась тщательным изучением всех видов оружия. И уже в феврале, находясь на "точке", хорошо стреляла не только из винтовки, но и из миномета и пулемета. За короткое время Вера стала снайпером. А когда из шести человек во взводе осталось четверо и пополнения долго не было, Вера вступила в партию. -- Прежде чем подать заявление, я разговаривала с комиссаром батальона Кудрявцевым и с политруком роты Добрусиным. Спросила: "Могу я сейчас вступить в партию?" Думала: выбывают лучшие коммунисты! Сколько у нас в части выбыло! А сколько ж в армии? Надо вступать в партию, пополняется она за счет лучших. Да и в уставе записано: каждый комсомолец должен готовиться вступить в ряды партии... Себя я как-то не решалась все-таки причислить к лучшим людям. Это меня смущало. Поэтому я спросила Добрусина: могу ли я ©ступить? (я думала: могу, но -- спросила!) Он мне: "А как вы думаете? Почему задаете такой вопрос?" Я что было на душе, то и высказала. И он мне ответил: "Да, можете. И должны вступить!" Получать кандидатский билет я шла с "точки" на КП роты вместе с Мишей Громовым, он вступил в партию одновременно со мной. "Миша, -- спросила я, -- что ты скажешь, когда будешь получать билет?" "Все говорят: "доверие оправдаю", и я скажу: "доверие оправдаю". А шли мы ночью, вдвоем; где ползком пробирались по снегу, где -- вперебежку, а потом уже можно было шагом. У меня все внутри поднимается, как подумаешь, что билет иду получать. Придумывала всякие слова, что скажу. А как дали (батальонный комиссар Иванов из политотдела 43-й стрелковой дивизии давал), у меня дух захватило, он меня за руку берет, я никак не могу сказать: вертятся всякие слова, не могу подобрать. И уж когда поздравил меня секретарь партийного бюро батальона Иван Иванович Никонов, я сказала: "Я буду честным коммунистом!" Он мне: "А мы и не сомневаемся!.. " Тут уж я ничего не слышала! И пройдет несколько минут, я сразу -- за карман: на месте ли? Взволнована была очень... В конце февраля, -- Говорит Вера Лебедева, -- Миша Громов, Зайцев и еще мальчишка маленький из пополнения были ранены. Нас на "точке" опять оста- лось трое. Но нам на этот раз быстро дали новых... Эти парни поздоровее. Теперь переделаем "лисью нору" -- углубим, расширим, перестроим, землянка будет хорошая!.. Скоро вперед начнем двигаться -- сдадим землянку в xopoшем виде тыловому подразделению... Лицо врага1 Когда я гляжу па женщин и детей Ленинграда, изнуренных голодом и нечеловеческими условиями существования; когда гнев и боль жгут мое сердце будто едкою кислотой, -- мне хочется зримо представить себе лицо врага. Сначала я силюсь представить его себе в общих чертах. Каким виделся Гитлеру в его радужных снах "молниеносный и победоносный" марш в Россию ("ди эрсте колонне маршиерт... ди цвейте колонне маршиерт... ди дритте колонне... "). Быть может, в воображении Гитлера уже лежала перед ним в Кремлевском дворце роскошная книга, какую фашистское правительственное издательство выпустит в свет в 1942 году? Вверху -- тисненный золотом его фюреро-наполеоновский профиль. Внизу, в левом углу, -- изображение украшенных свастикой кремлевских башен, а в правом -- эскадра расцвеченных флагами германских крейсеров в онемеченном Петербурге, на том самом месте Невы, где когда-то стоял большевистский крейсер "Аврора"... Книга эта называлась бы: "История покорения государства большевиков и ликвидации русской нации... " На первой странице четвертьпудового издания была бы помещена фотография простоволосых русских женщин, стоящих на коленях и раболепно лобызающих тупые носки лакированных ботфорт оберштурмфюреров. На второй -- в лавровом венке -- парад дивизии СС "мертвая голова" перед окнами Зимнего дворца: церемониальный марш шагающих, как секундные стрелки хронометра, фашистских гене- [*] 1 Эту запись я передал в ТАСС из 8-й армии 29 и 30 марта 1942 года. ралов, осененных милостиво вытянутой рукой щуплого Геббельса... На третьей -- гульба в "Астории", со знатными русскими проститутками... Так?.. Ну а засим, конечно, страницы, попутно изображающие столь же блестящее завоевание Индии, Англии, Амер... но не стану касаться здесь прочих мечтаний бесноватого авантюриста... Скажу только сразу, что материала для такой книги гитлеровцам найти не пришлось. Над кремлевскими башнями ярче прежнего сияют рубиновые пятиконечные звезды. Петербург по-прежнему называется Ленинградом, и бессмертный его героизм устремлен в века. Половина германских генералов таинственными путями и не без помощи взъяренного фюрера отправилась к праотцам, а что касается молниеносной войны, церемониального марша и прочих неосуществленных мечтаний, то... Но <не лучше ли поведать об этом хотя бы выдержками из писем того германского солдата, который только что, в марте 1942 года, убит на том участке фронта под Ленинградом, где действуют дивизии нашего генерала Сухомлина. Этому гитлеровцу, Эриху Ланге, солдату 425-го пехотного полка, в адрес: "Почтовый ящик No 5725-Е", еще 15 августа 1941 года писал с другого участка фронта его брат Ганс: "... Нам ставили задачу -- продвигаться по 6 километров в день. В 4. 45 мы начали наступление, а в 19. 30 достигли цели. Но как! Поесть за целый день не пришлось, вспотели, как обезьяны. Эта дневная победа стоила нам очень дорого... В нашем взводе соотношение сил в отделениях таково: 0: 5, 1: 4, 0: 5, 0: 4 (первая цифра означает младших командиров, а вторая солдат). Мы ждем запасной батальон, который должен нас опять пополнять, но, несмотря на это, наступление продолжается, а батальона все еще нет. Я тебе говорю: постарайся остаться там, где находишься, ибо тут нет удо- вольствия. В мире нет артиллерии лучше, чем русская, она в точности на метр бьет. Мы это много раз почувствовали... Все идет хорошо и плохо. С каждым днем становится все хуже и хуже... " Гансу Ланге все же везло: он дожил во всяком случае до 30 ноября, ибо в этот день, полный разочарования, он отправил брату второе письмо: "... У нас наступила зима, но несмотря на то, что еще мало снега -- морозы сильнее, чем нужно. В роте, наверное, для меня накопилось немало почты, но не будет времени ответить, ибо бой продолжается. Мы должны сперва отвоевать себе зимние квартиры, в них пока еще сидит русский. На этом участке фронта русский подтянул много разного рода войск и вооружения... А о смене и думать не следует. Войска, которые находятся дома в стране, кажется, не имеют охоты являться сюда. А тем, которые во Франции, нравится там больше, чем дома, в Германии. Но вечно мы в этой почти "мертвой стране" бродить не хотим. Смены тут вообще не бывает. Покупать тут тоже нечего. Если мы этого себе не организуем, то ничего не будем иметь". Солдат обескуражен. Он чувствует себя обреченным. В его замечании о бездельниках, живущих легкой поживой во Франции, -- убийственный яд. И мыслительный его аппарат начинает работать совсем не во славу Гитлера. Дальше в письме Ланге -- изумительное признание, звучащее грозным обвинительным актом, тем более сильным, что оно высказано в том месяце, когда цивилизованный мир еще не знал многих отвратительных черт подлинного лица фашистской грабьармии, когда еще не прозвучали на весь мир факты, оглашенные в ноте нашего правительства, когда -- юродствуя и кривляясь -- фашистские борзописцы еще питались уверить человечество в том, что гит- леровские войска несут покоренным народам свет просвещения и "прекрасный новый порядок". Ганс Ланге пишет дословно так: "Я думаю, что у тех войск, которые из России вернутся домой, полиция каждый день будет сидеть на шее. Тут становишься прямо бродягой. Всему, что в Германии запрещено, тут учат, как, например, звереть (дикареть), воровать, убивать и т. д. Это говорю я тебе. Вернется домой особый сорт людей. С приветом, Ганс!" Итак, вместо радости берлинского населения, готового было славить Гитлера за его победу, -- ужас берлинцев, перед наводнившей германскую столицу бандой насильников, воров, убийц, бродяг, с которыми дай, господи, справиться только полиции, -- ведь это же подонки человечества, которым место лишь в уголовной тюрьме! И кто свидетельствует об этом? Тот самый германский солдат, которого по приказанию Гитлера учат совершать преступления, систематически вытравляя из него все человеческое, планомерно превращая его в дикаря, в зверя! Пожалуй, утешить честных берлинских граждан, не участвующих в преступной войне, может только одно обстоятельство: вряд ли кто-либо из бандитской, брошенной Гитлером на Восточный фронт армии вернется в Берлин. Все они будут истреблены героической Красной Армией. И единственной книгой, в которой история вспомянет Гитлера, будет многотомный черный список чудовищных его злодеяний. Гитлеровцы грабят даже друг друга. В письмах, найденных у убитого на Ленинградском фронте, в этом же марте, ефрейтора Гельмана Рейнгольда, есть зимнее -- от его матери из тюрингского городка Этенбурга. "Неужели ты не получил еще теплых вещей? -- удивленно спрашивает мать. -- Уже давно пора, ведь здесь достаточно собирали!.. В ответном письме Гельман, вероятно, намекнул матушке, что вещи, должно быть, украдены. Сужу об этом потому, что в следующем, февральском письме мать сочла необходимым объясниться пространно: "Ты ждешь вещи, которые хочешь получить, но я тебе должна сказать, что сейчас посылки не принимаются. А ведь здесь собирали так ужасно много зимних вещей! И нам специально говорили, чтобы мы не посылали посылок, а давали вещи сборщикам, так как через них вещи скорее попадут на фронт и каждый солдат будет обеспечен. Дорогой мой, но ты понял меня правильно и не думай, что я тебе ничего не хочу послать!" Фрау намек уловила. Догадливой оказалась и жена ефрейтора Альфреда Грельмана, написав ему в том же феврале из города Мейссен: "Скажи, получил ли ты хоть что-нибудь из собранных шерстяных вещей? Ведь собрано было так много! Но попало ли всюду хоть что-нибудь?.. " Теплые вещи, что называется, ухнули. Начался март. Все жалуясь на лютую холодюгу, старший ефрейтор Гельмут Грунцель написал жене: "Надеюсь, что здесь мы будем недолго, иначе мы погибнем!" И погиб, не успев отправить свое письмо. В тот же день, 16 марта, ефрейтор Гиллер писал родителям в Ломниц: "Мы превратились в банду, пугающуюся света. В нашу землянку не проникает ни один луч. Я надеюсь, здесь мы не будем долго, но во что вообще можно верить, будучи солдатом?" Ефрейтор Карл Лехлер ("Полевая почта 20995-С") получил от своей жены, из Вайергаус у Линкельсбюль, письмо, отправленное 1 марта: "Дорогой Карл, ты просишь хлеба. Сегодня, 28 февраля, послала тебе пять посылок, но в каждой только 50 граммов... Посылать можно только 50 граммов... " И видя в распоряжениях властей одно издевательство, не веря уже ничему -- ни будущим богатым посылкам, ни возвращению мужей, немецкие женщины... Но об этом скажу лучше словами письма, полученного ефрейтором Альфредом Грельманом от родных в этом же, медленно текущем, злополучном для них марте: "... Ты представь себе, дядя Ганс опять здесь. Он поправляется, они в Киле не видят нужды. И женщины там тоже есть, которые ждут мужчин. Там за хлебные карточки они ночью... (в письме -- многоточие. ) Два раза в месяц солдаты получают отпуск на ночь. Они жизнь ведут как бы во Франции, таких нужно было бы посылать на смену в Россию... " А что же делают эти гитлеровцы, когда попадают в Россию? Вот точные, документированные факты о черных делах, творимых фашистской ордой в захваченных районах Ленинградской области... ... В деревне Капустине больше месяца перед глазами родственников висели трупы двух смелых замечательных девушек. Наказание за попытку снять тела девушек было только одно: расстрел. В деревне Мясном Боре пьяные немцы на глазах родителей изнасиловали пионерку Люсю С. Ее растерзанное тельце валялось в грязи Пятнадцатилетнего мальчика Александра Петрова немцы расстреляли на площади в маленькой деревеньке Ситне и стреляли в каждого, кто пытался убрать его труп. В Луге, в том концлагере, в котором ежедневно от истощения и истязаний умирает по семьдесят -- восемьдесят человек, батальон гитлеровских полицейских насиловал несколько десятков согнанных со всего города русских девушек. Они взывали о помощи. В гневе и ужасе пленные, измученные красноармейцы порывались спасти их. Тогда бандиты принялись хладнокровно расстреливать и тех и других. В некогда живописной приладожской деревне Погостье наши части нашли только черные обглодыши сожженных деревьев да груды развалин: здесь не осталось даже ни одной печной трубы. А в этих развалинах -- садистически изуродованные трупы русских женщин: Веры и Александры Козловых, Ульяны и Галины Овчинниковых, Федоровой и других, чьих фамилий уже невозможно было установить. У каждой из них были выколоты глаза, вывернуты ноги, отрезаны пальцы рук, лица и тела прожжены каленым железом и изрублены саблями. Мирного жителя, раненого Степана Авдеева, в селе Горе гитлеровцы бросили в подожженную баню. Корчась от нестерпимой боли, он выползал из нее, но фашисты снова бросали его в огонь... ... Все это жутко даже писать! А ведь мы знаем пока так мало -- враг еще владычествует в захваченных им окрестностях Ленинграда, -- истина полностью откроется нам только в будущем, когда мы истребим захватчиков нашей земли. Но и того, что мы знаем, достаточно для возбуждения нашей ненависти к фашистам... Вот почему становятся неумолимыми, беспощадными снайперами наши чистые, еще недавно мягкие душой ленинградские девушки -- студентка литературного факультета института имени Герцена Вера Лебедева и се подруги, ее ученицы, санитарки Вера Богданова, Александрова, Джапаридзе... Вот почему сотни других ленинградских девушек сражаются в окопах рука об руку с поседевшими под огнем бой- цами. Вот почему десятки тысяч женщин осажденного города, презирая свою физическую слабость, принесенную голодом, мстят врагу самоотверженным, мужественным трудом. Лицо врага!.. Какое непреодолимое, какое справедливое чувство мести вызывает оно у русского человека! Месть гитлеровцам!.. Это символ жизни изнуренных голодом и лишениями, но до конца стойких духом защитников Ленинграда!  * ГЛАВА ВТОРАЯ РЕЙД БАРЫШЕВА НА ПОЗИЦИИ 107-го ОТБ. ВЗЯТЫЕ ИЗ-ПОД ОГНЯ. ВАЛЯ СЕРДИТСЯ. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ БОЯ. ПОСЛЕ ФОРСИРОВАНИЯ МГИ. ЗА ДОРОГОЙ ВЕНЯГОЛОВО -- ШАПКИ. МЕЖДУ ДВУМЯ АРТНАЛЕТАМИ. ШЕСТЬ ТАНКОВ ОБХОДЯТ ОДИН. ЧЕРЕЗ ЛИНИЮ ФРОНТА. НА КП МАЙОРА ИГНАРИНА. ВАЛЯ МИРИТСЯ С КОМАНДИРОМ ТАНКА. (8-я армия и 54-я армия. Апрель 1942 года) В середине марта я пробыл четыре дня в Ярославле -- мне было разрешено съездить к моим родным. Я добирался туда через Волхов и Вологду по тыловым, серьезно дезорганизованным в ту пору железным дорогам и нагляделся на тяжкую долю ленинградцев, эвакуировавшихся по этим дорогам длинными, медленными эшелонами. Конец марта и весь апрель я провел на Волховском фронте -- в 8-й и 54-й армиях. Исходил пешком много фронтовых болот и лесов, пробыл немало дней в 107-м отдельном танковом батальоне, в горнострелковой бригаде, которые вели очень тяжелые бои, был у разведчиков, у артиллеристов и в стрелковых дивизиях. После Эстонии, Ораниенбаумского "пятачка" и правобережья Невы 8-я армия занимала начиная с 27 января 1942 года оборонительные позиции в Приладожье -- от деревни Липки на берегу Ладожского озера до стыка с 54-й армией. Эта армия по-прежнему до середины апреля вела наступательные бои на линии железной дороги Кириши -- Мга, пытаясь пробиться к Любани и Тосно, навстречу 2-й Ударной армии, приближавшейся к Любани со стороны реки Волхов. 54-я армия, в частности корпус генерала Н. А. Гагена, достигла значительного успеха на участке от станции Погостье до станции Посадников Остров, выдвинувшись вперед крутою дугой и пройдя больше половины пути от линии Кириши -- Мга до Октябрьской железной дороги. Но к юго-западу от Погостья важный опорный пункт сопротивления немцев -- Веняголово все еще оставался в руках врага. 2-я Ударная армия еще 7 января 1942 года перешла в наступление с правобережья реки Волхов, 13-го форсировала реку, создала тогда на ее левом берегу плацдарм и раздвинула полосу прорыва до семнадцати километров в ширину. В конце января части армии (ею в то время командовал генерал-лейтенант Н. К. Клыков) достигли второй полосы вражеской обороны -- у шоссе Новгород -- Ленинград, а затем, прорвавшись на шестикилометровом участке у Мясного Бора, вместе с введенным в прорыв кавалерийским корпусом генерал-майора Гусева двинулись вперед на запад. Ведя жестокие бои в тяжелейших природных условиях, преодолевая незамерзающие болота и глубокие снега, пехотинцы, лыжники, конники расширили полосу прорыва до сорока километров. Им удалось перерезать железные дороги Новгород -- Чудово и Новгород -- Ленинград и к концу февраля пройти вперед больше семидесяти пяти километров, подступить вплотную к Любани. До Любани оставалось всего несколько километров, но контратакуемая стянутыми сюда из-под Ленинграда и из других мест крупными силами противника, растянув фронт на двести километров и почти на полтораста свои труднейшие коммуникации, испытывая острый недостаток в снабжении, 2-я Ударная армия вынуждена была остановиться. Ко второй половине марта немцам удалось приостановить и наступление 54-й армии, продвинувшейся к этому времени в районе западнее Киршией (у По- садникова Острова) на двадцать -- двадцать пять километров. И тогда для нанесения вспомогательного удара несколько переданных из 54-й в 8-ю армию соединений и частей были вновь брошены навстречу 2-й Ударной на другом участке -- на Веняголово со стороны Погостья. Если б им удалось сомкнуться с частями 2-й Ударной армии, то крупная приволховская группировка немцев была бы полностью окружена и уничтожена. Понимая эту угрозу, немцы в свою очередь несколько раз пытались подсечь в основании клин, созданный 2-й Ударной армией, и перерезать ее коммуникации. В апреле 1942 года большинство командиров в 8-й и 54-й армиях о действиях 2-й Ударной армии официально не были информированы. В такой обстановке с 5 по 8 апреля начался новый этап боев в районе Погостья -- Веняголова. В настоящей главе описывается один из эпизодов этих серьезных боев. На позиции 107-го отб Протянувшийся вдоль железной дороги Назия -- Мга тракт скрещивается с фронтовой дорогой, ведущей на юг от Назии. Эта достраивающаяся дорога -- бревенчатый настил по болоту, крепленный гвоздями и проволокой. В изорванных полушубках, измазанных болотной жижей, работают здесь "старички" -- саперы. На самом перекрестке -- пост регулировщиков, греющихся у костра. Машин мало. Гляжу, -- в нужном мне направлении бежит двухместная легковая машина с откинутым позади третьим сиденьем. В ней -- трос. За рулем -- подполковник танковых войск. Пока регулировщик проверяет его документы, приглядываюсь, прошусь. Втискиваюсь в дыру откидного сиденья, потеснив красноармейца. Едем. Архаическая машина, стуча левой рессорой, прыгает по бревнам. Несколько километров такой дороги вытрясывают всю душу, но появляется дощатый продольный настил -- две "ленты" для колес, и машина мчится теперь легко. Обгоняя конный обоз, застреваем было, пока весь он не скатывается в грязь "немощеной" дороги, что тянется в той же лесной просеке вдоль настила. На этом настиле сделаны бревенчато-дощатые разъезды, которые дают нам возможность разминуться со встречными машинами. Наша рокадная дорога проходит в четырех-пяти километрах от немецких передовых позиций, но -- если обстрел ленив и редок -- густой лес создает впечатление мира и тишины этих мест. Заместитель командующего по автобронетанковым войскам 8-й армии подполковник Андрющенко, оказывается, был чуть не десяток лет пограничником, изъездил всю Среднюю Азию, весь Памир, знает перевалы Кой-Тезек и Ак-Байтал, бывал в Мургабе, в Хороге, все ему там знакомо, знакомы имена хорошо известных мне геологов, местных советских работников, пограничников. Вспоминаю Старикова -- начальника памирского отряда в 1930 году. К полнейшей моей неожиданности, Андрющенко сообщает, что мой старый знакомый Ф. Н. Стариков, ныне генерал, назначен сейчас командующим 8-й армией, вместо генерала Сухомлина, который вчера, 23 апреля, уехал принимать от И. И. Федюнинского 54-ю армию. Федюнинский накануне получил назначение на Западный фронт. Я сейчас -- на территории 8-й армии и Старикова, конечно, повидаю. -- А тебя я завезу, -- говорит Андрющенко, -- в один танковый экипаж, не пожалеешь! ... На восьмом километре от перекрестка -- лес, боло го, 107-й отдельный танковый батальон майора Б. А. Шалимова. Андрющенко знакомит меня со старшим политруком И. И. Собченко -- комиссаром батальона, и, коротко побеседовав с ним, уезжает дальше. А я остаюсь в густом березнячке среди немецких трофейных танков, среди бывших, затонувших в болоте землянок и блиндажей, замененных сейчас шалашами, возведенными на болотных кочках. Выходит солнце и, хлюпая по чавкающей жиже, я подхожу к примаскированному в тоненьком молоднячке немецкому среднему танку Т-3 с намалеванными на нем германским черным крестом и цифрой "121". Молодой, худощавый, очень спокойный и тихий в речи Николай Иванович Барышев и члены его экипажа гостеприимно встречают меня. Лезу в танк, осматриваю машину во всех подробностях и затем -- в первой доброй беседе -- знакомлюсь ближе со всеми пятью танкистами. Над нами пролетают немецкие самолеты, танкисты подбегают к трофейному пулемету, установленному на пне, рядом с танком, готовые стрелять, если мы будем замечены. Но нас не замечают... Ноги мокры и зябнут, ночевать на болоте, жить здесь -- сыро, неуютно, холодно. Но ни танкистам, ни мне к такой обстановке не привыкать. Ночью в сквозистом шалаше похрустывает ветвями морозец, падают легкие снежинки. Подстилкой мне служит плащпалатка, застилающая бревнышки, уложенные на болотные кочки. Лежа рядом со мной, комбат майор Шалимов повествует о своей работе в 48-м танковом батальоне на Карельском перешейке поздней осенью 1941 года. О том, как в укрепленном районе ставили танковые башни некими крепостями на мерзлой земле, и как постепенно, когда земля оттаивала, эти башни покосились, и как танки выходили из строя, но своей броней спасали жизнь многим танкистам, что вели огонь из этих неподвижных огневых точек. И о гибели генерала Лавриновича в Белоострове. И о многом, многом еще... К утру сапоги мокры, не просохли за ночь. Пальцы едва держат карандаш. Старший политрук тщетно старается растопить "буржуечку" сырыми дровами Всходит солнце, частокол березок оглашается чири каньем птиц. Уходя в даль мелколесья, эти березки скрывают то громадину -- танк KB, то трофейный немецкий танк (из них в батальоне состоит вся третья рота), то шалаш, палатку, автофургон. На бревенчатых настилах сложены ящики со снарядами. Осколочные выложены поверх -- рядами. Смерзшиеся было за ночь листья, укрывающие болото ковром, -- сухие, старые листья -- размокли, размякли. На пнях, на валежнике, на ящиках, среди ветвей и коряг болота, возле шалашей и танков люди, разговаривая о делах, работают, хлебают из котелков утренний суп. Завтракаю в шалаше, мою котелок, кружку и я. Курю махорку. Дым от печурки ест глаза. Побаливает голова, все никак не отогреваются ноги, но уже не холодно. При каждом прикосновении к "сводам" шалаша хвоя осыпается, падает мне за шиворот, на руки, на тетрадь... Так вхожу я в жизнь танкистов 107-го отдельного батальона... Взятые из-под огня В начале апреля 1942 года 1-й отдельной горнострелковой бригаде, 80-й стрелковой дивизии и соседним частям предстояло наступать на Веняголово. Для прорыва линии вражеской обороны и поддержки пехоты нужны были танки. А после февральских боев у Погостья танков на здешнем участке фронта не хватало. 124-я и 122-я танковые бригады недосчитывались многих машин, да и не могли бы даже при полном составе обеспечить части двух наступавших армий. 107-й отдельный танковый батальон был совсем без машин. В конце марта танкисты этого батальона томились от вынужденного безделья в Оломне1, ря- [*] 1 107-й отдельный танковый батальон 54-я армия передала 26 марта 1942 года 8-й армии. В эти дни были переданы в ту же армию 80-я стрелковая дивизия и некоторые другие соединения и части. 8-я армия, встав на рубежах так называемой Синявинской группы, составившей в начале 1942 года ее основное ядро, быстро укомплектовывалась, пополняясь не только частями, передаваемыми ей соседней армией генерала И. И. Федюничского, но и резервами, поступавшими к ней с Урала, Сибири и Средней Азии. Для ясности всего дальнейшего изложения необходимо сказать, что 23 апреля 1942 года Волховский фронт был по решению Ставки Главного командования ликвидирован -- влит в состав Ленинградского фронта под названием "Волховской дом со штабом армии, и чувствовали себя отвратительно. Но откуда было ждать новых машин? Во второй половине марта ладожский лед под весенним солнцем уже таял и разрушался, ледовая трасса вот-вот могла закрыться, переправить танки из Ленинграда, как это было сделано зимою, теперь уже оказывалось невозможным. Новые танки с заводов дальнего тыла, надо полагать, были нужнее в других местах. Танкисты батальона и командир его майор Б. А. Шалимов решили добыть себе танки сами -- искать подбитые немецкие машины в лесах за Погостьем, восстановить какие возможно, использовать их. Они обратились за разрешением к заместителю командующего Ленинградским фронтом генерал-майору Болотникову, который находился при штабе 54-й армии и которому подчинялись все находившиеся здесь, в Приладожье, танковые части. Генерал Болотников идею танкистов одобрил. От Оломны, где тогда, будучи еще в составе 54-й армии, располагался танковый батальон, до того района, за Погостьем, где у самой передовой линии в лесах были обнаружены брошенные немцами машины, насчитывалось от двадцати пяти до тридцати километров. ... Пять человек -- старший сержант Н. И. Барышев, воентехник 2-го ранга, помпотехроты И. С. Погорелов, механики-водители Скачков и Беляев, а с ними сандружинница комсомолка Валя Николаева, изучившая специальность башенного стрелка, были посланы на поиски подбитых танков. В первый день группа, двигаясь к передовой, ничего в лесу не нашла. Заночевали под елкой, в снегу. На второй день... ... Перед черно-ржавым ручьем, глубоко врезанным в белые нависшие над ним сугробы, задыхающийся [*] оперативной группы Ленинградского фронта". 9 июня 1942 года Волховский фронт был воссоздан, и генерал армии К. А. Мерецков, имевший с весны другое назначение, снова стал его командующим. Oт усталости Барышев остановился, чтобы подождать остальных. Оглядел стройные, весело освещенные солнцем сосны, выбрал одну, выгнувшую корни над водою: если ее спилить, она ляжет мостиком поперек ручья. -- Ко мне, ребята, сюда! -- крикнул Барышев показавшимся в мелкой еловой поросли спутникам. Все четверо, в овчинных полушубках, с тяжелыми заплечными мешками, они шли гуськом, с каждым шагом увязая в снегу выше колен. Впереди, стараясь попасть в след Барышева, неуклюже двигалась маленькая в своих огромных валенках Валя Николаева. Из-под ее сдвинутой на затылок ушанки рыжеватыми лохмами выбились на плечи спутанные и мокрые от пота и снега волосы. В веснушчатом, раскрасневшемся лице, однако, не было заметно усталости. Механик Беляев, воентехник Погорелов и старшина Скачков шли за Валей молча, внимательно поглядывая по сторонам. Тени деревьев на ярко освещенном снегу пересекали им путь, и от чередования теней и сверкающего снега у Барышева зарябило в глазах. Отправляясь в эту экспедицию, следовало, конечно, взять с собою темные очки. В горнострелковой бригаде их можно было достать у любого из альпинистов, но для этого пришлось бы отклониться в сторону, а времени не оказалось. Наконец юго-западнее Погостья группа приблизилась к передовой. Шли по лесу, под орудийным и минометным обстрелом. Да не обращали на него внимания: к этому все привычны! И вот, кажется, удача! Спасибо пехоте, -- не соврала: впереди, между деревьями, два средних немецких танка. Поспешили к ним... Но что это были за танки! Один совершенно разбит прямым попаданием снаряда какого-то тяжелого орудия, искрошенный мотор валялся метрах в пятнадцати от бортовых фрикционов, коробка передач торчала из снега в другой стороне, броня рваными лоскутьями охватывала чудом уцелевшую могучую сосну, надломленную, но только чуть покосившуюся. Мелкие детали были рассеяны в радиусе не менее пя- тидесяти метров. Среди обломков металла в окрашенном заледенелой кровью снегу лежали трупы гитлеровских танкистов. Делать тут было нечего, -- разве что приметить, какие детали могут пригодиться при ремонте других, пока еще не найденных танков. Второй танк стоял неподалеку от остатков первого. Но и он не годился для восстановления: сбитая снарядом нашей противотанковой пушки половина башни лежала на земле. Однако повозиться с ним, хотя бы для практики, стоило -- его, вероятно, можно было завести, никаких повреждений в моторе не обнаружилось. Никто из пяти разведчиков устройства немецких танков не знал и потому, по-прежнему не обращая внимания на сильный артиллерийский и минометный огонь, все занялись изучением незнакомой системы. С полудня и до поздней ночи Барышев, Погорелов и остальные провозились у этих двух танков. Разбирая побитые осколками узлы, сравнивая их с уцелевшими на втором танке, друзья узнали в этот день много полезного. Особенно довольна была Валя: помпотех Погорелов давно обещал научить ее и вождению танка и мотору. Она уже давно доказала ему свои технические способности, собирала и разбирала пулемет не хуже опытного бойца, знала, как устанавливать на боевое, походное положение немецкий трофейный танковый пулемет... Не век же ей быть санитаркою в 107-м отдельном танковом батальоне, хотя все знают, что и в этом деле она не сплоховала, медаль "За отвагу" дана ей еще в Невской Дубровке! На рассвете третьего дня решили продолжить поиски. -- Пили, товарищ старшина! -- приказал Скачкову Погорелов, подойдя к речонке, и старшина, отвязав от своего заплечного мешка большую поперечную пилу, взялся за нее вдвоем с Беляевым. С медлительным, натужным скрипом могучая сосна легла поперек речушки. Перейдя на другой берег, Барышев взглянул на компас и -- опять шагая впере- ди -- повел всех строго на юго-запад, по направлению, указанному два часа назад встречным артиллеристомкорректировщиком. Просека, о которой сказал артиллерист, попалась почти сразу за речкой. Треск ружейно-пулеметной перестрелки, доносившейся теперь с полной отчетливостью, с той четкостью, какая бывает только в лесу на морозном воздухе, подтвердил Барышеву, что направление -- правильно и что до немецкой передовой линии осталось совсем немного. Но лес был по-прежнему пуст, если не считать разбросанные повсюду трупы гитлеровцев и обычные следы прошедшего здесь несколько дней назад боя. "Сколько времени бьемся в этом гиблом болоте! -- подумал Барышев. -- То мы их подвинем, то они нас. Сколько и наших тут полегло, а все без толку, на месте топчемся!.. Было б у нас хоть три десятка исправных танков'" И медленно, шаг за шагом преодолевая глубокий снег, отдался привычным, горестным размышлениям: "На других участках есть тебе и KB и "тридцатьчетверки", а вот здесь... Стыдно жить на белом свете, когда другие дерутся, а ты, танкист, и весь батальон таких же, как ты, танкистов сидят по деревням в тылах армии, без всякого дела, жрут паек, который спас бы жизнь сотням ленинградцев, и ждут... Чего ждут? Когда господь бог или высшее командование пришлют им новенькие боевые машины? Откуда? С Урала? Из Сибири? Да когда этого дождешься? А пока день идет за днем. Каждый день люди вот здесь в лесу гибнут в боях, -- с автоматами лезут на немецкие укрепления, в боевом -- сказать точно -- самозабвении прорываются в немецкие тылы, а потом, отсеченные от своих гитлеровцами, сдыхают от голода в круговой обороне, сражаются до конца, до последнего.. -. Ну, пусть ты только старший сержант, немного можешь изменить в этой проклятой обстановке, но ведь ты все-таки инженер, электромеханик, три года в армии, и обязан думать!.. " -- Николай Иванович! А ты все-таки это здорово придумал вместе с майором Шалимовым, -- словно отвечая на мысли Барышева, запыхавшись проговорил, догоняя его, такой же, как он, старший сержант Анатолий Беляев, -- "немочек" воевать заставить! Идешь впереди, глядишь вперед, а не видишь: вон она стоит, зарывшись в снегу, вон, правей просеки, и кажись, целехонькая! Ну? Где? -- встрепенулся Барышев. А вон, наискосок по тем сосенкам... Видишь? Только это, кажется, у фрицев под самым носом! Вся группа остановилась, вглядываясь в чащу залитого солнечными лучами снежного леса. Между могучими соснами повыше елового мелколесья, совсем недалеко от угадываемой за ним опушки, где, несомненно, проходили передовые траншеи немцев, едва виднелась зеленовато-серая башня танка. Посовещавшись, все пятеро двинулись просекой, но не прошли и ста шагов, как были остановлены выдвинувшимся из-за ствола сосны часовым. Обменявшись пропуском, отзывом, выслушали: "Дальше, товарищ воентехник, идти нельзя, до немчиков тут двести метров!.. А танк, действительно, танкишко немецкий, на нашем крайчике с неделю уже стоит... Мы его туг гранатиками приручили!.. " Не успели Барышев и Погорелов закончить разговор с часовым, как всем сразу пришлось залечь, -- очевидно услышав разговор, немцы веером развернули по просеке пулеметную очередь... И только вглядевшись в просвет за лесом, Барышев увидел снежные бугорки землянок и мелкий окоп, утонувший в длинном сугробе бруствера. Наши бойцы на пулеметный огонь врага не ответили. Жестом руки Погорелов приказал своей группе ползти к танку. Этот добротный немецкий танк перевалился было через нашу оборонительную линию, успел войти в лес, но тут же у опушки и закончил свой боевой путь. Заметив подползающих к танку людей, немцы зачастили из пулемета так, что, зарывшись в снегу, наши вынуждены были лежать. Затем, выбирая секунды между очередями, прислушиваясь к энергичной, затеявшейся с двух сторон ружейно-автоматной перестрелке, наши, все пятеро, поползли от сугроба к сугробу и от сосны к сосне, подобрались к танку вплотную и залег- ли за ним. Правым бортом он был обращен в нашу сторону, и боковой люк у него был открыт. Улучив мгновенье, Погорелов и Барышев первыми вскочили на гусеницу. Пролезли в люк. Немцы сразу же осыпали танк пулеметным огнем. Почти одновременно впереди танка одна за другой грохнули три мины. Погорелов показался в люке, махнул рукой. Валя Николаева и Беляев до следующего минометного залпа успели забраться в танк, а старшина Скачков залег между гусеницами, под машиной. Внутри танка оказался хаос, учиненный разорвавшимися там гранатами. Рычаги управления были выломаны, вся система управления нарушена. От немецкого экипажа, перебитого и выброшенного из танка (трупы валялись тут же, поблизости от машины), остались только льдистые пятна крови... Убедившись, что пятеро подобравшихся к танку людей неуязвимы, немцы прекратили минометный и пулеметный огонь. Барышев взглянул на часы -- стрелки показывали ровно полдень. Теперь можно было приступать к делу. Старшина Скачков тоже забрался в танк и выложил из своего заплечного мешка собранные накануне в разбитой, такой же по типу машине инструменты. Пересмотрели все, перебрали рваные тяги, убедились, что в системе охлаждения антифриз, а не вода и потому радиатор цел. Валя помогла выбросить из танка все, что было признано ненужным. И тогда начался ремонт... Он длился много часов подряд. Вместо тяг приспособили толстую проволоку, обрывки троса, -- вчерашнее изучение разбитого танка помогло всем. Поврежденную осколками систему питания удалось залатать кусочками меди от распрямленных гильз. Просмотрели все электрооборудование, исправили порванную проводку, перепробовали все клапаны, стартер, подвинтили помпу. Пулеметов в танке не оказалось, но сейчас это и не имело значения, -- важно было завести танк и угнать его из зоны обстрела. Вместо ключа зажигания Барышев смастерил подходящий крючок из проволоки и жести. Накануне всего труднее было разобраться в схеме электрооборудования -- осваивали по догадке, а теперь приобретенные знания пригодились. Послали Беляева и Скачкова к пехотинцам в окоп за горючим, те бегали к артиллеристам, часа через полтора приволокли несколько канистр, -- опять был пулеметный обстрел, и опять все обошлось. Залили горючее в бак. Барышев решил попробовать запустить мотор, нажал на кнопку стартера, мотор хорошо завелся, и сразу же опять занялась стрельба, пули зацокали по броне. Барышев быстро осмотрел пушку, -- она была с электрозапалом, который не работал и без которого выстрела дать нельзя. Разбираться в электрозапале и исправлять его тут было некогда -- немцы открыли огонь и из минометов. Барышев и Погорелов зарядили пушку осколочным, повернули башню в сторону немцев, навели и, схватив кусок проволоки, присоединив один ее конец к щитку механика-водителя, другой конец примкнули напрямую к конечному контакту электрозапала пушки. Раздался выстрел. За ним дали второй выстрел. Третий. Пулеметная и минометная стрельба прекратилась. Можно было выводить машину, но вокруг оказалось минное поле. В полосах вытаявшего под мартовским солнцем снега противотанковые мины там и здесь были заметны. Но другие могли быть и не видны. Особенно следовало опасаться снежных сугробов и крупных подушек мха. Все переглянулись, Барышев глазами спросил Беляева: "Ну как?" Беляев, сжав губы, мотнул головой утвердительно. Барышев махнул рукой: "Давай!" Беляев развернул машину -- она слушается! Тогда смело и уверенно, но очень осторожно Беляев повел танк через минное поле, пропуская одни мины между гусеницами, другие обходя впритирочку, оставляя в стороне третьи. Они не были расположены, как полагается, в шахматном порядке, а раскиданы как придется. Это дало возможность Беляеву маневрировать. Мелкие, противопехотные мины под гусеницами потрескивали, как хлопушки, такие танку нанести вред не могли. Вокруг валялись трупы немцев, и Беляев повел танк по трупам. Испытывая неприятное ощущение, Беляев мучительно морщился, но это был единственный способ уменьшить риск нарваться на мину, потому что раненый, умирающий человек, заметив, что упал на мину, вряд ли станет рассуждать о том, что эта мина именно противотанковая и, значит, под его малой тяжестью не должна взорваться... Нет, конечно, -- и, теряя сознание, он постарается сползти с нее!.. Впрочем, танк мог и наехать на мину и она под его гусеницами непременно взорвалась бы, но... дело случая, -- обошлось! Не доехав десяти метров до просеки, машина остановилась: заглох мотор. Посмотрели: в чем дело? Нет подачи бензина. Не зная конструкции системы бензоподачи и стремясь поскорее отсюда выбраться, решили сделать сифон, но шлангов не оказалось. Отвернули водоотводные трубки, нашли маленький кусочек шланга, один конец трубки опустили в бензобак, другой конец -- через верх мотора -- сунули в бензофильтр. Беляев нажал на кнопку стартера, мотор заработал... Сбоку к ним неожиданно выкатился второй такой же трофейный танк. Его вели командир роты их батальона старший лейтенант Дудин и комиссар роты младший политрук Полунин. Они отсалютовали друг другу радостными возгласами, залпами из винтовок, из пистолетов и, сойдясь у машин в кружок, духом выпили перед маршем по сто граммов заветной, оказавшейся у командира роты. Из найденного в ящике немецкого знамени, приготовленного для оккупированных стран, Валя вырвала куски полотнища, наспех сшила из них два красных флага, утвердила их над башнями танков: наша противотанковая артиллерия находилась позади, и надо было, чтоб эти флаги хорошо виднелись издали. И машина за машиной, с развевающимися над открытыми люками большими красными флагами, двинулись дальше вместе. И лесом, лесом, лесом, проехав пять километров, вкатились на территорию СПАМ -- на лесную поляну, в глубине расположения наших войск. Валя, Скачков, Погорелов последнюю часть пути сидели на броне танка, Валя в восторге размахивала красным флагом, и наши пехотинцы, артиллеристы, бойцы разных попадавшихся по дороге подразделений с тем же восторгом кричали Вале "ура!"... Это были средние немецкие танки Т-3 с нарисованными по бортам на броне квадратными черными крестами на белом фоне. Танк Барышева, с крупной цифрой над гусеницами "121", был модернизированным, вооруженный не пятидесяти-, а семидесятипятимиллиметровой пушкой. Выпущенный германским военным заводом в феврале 1942 года, этот танк поступил в распоряжение 107-го отдельного танкового батальона 28 марта 1942 года, чтобы через неделю, после тщательного ремонта включиться вместе с девятью Другими трофейными танками в наступление наших частей на немецкий укрепленный узел Веняголово, западнее Погостья, на правом берегу речки Мги, напоенной кровью многих сотен людей. В ту же ночь старший сержант Николай Иванович Барышев был назначен командиром приведенного им танка, старший сержант Анатолий Никитич Беляев -- его механиком-водителем, а наутро экипаж был укомплектован полностью: командиром орудия назначен комсомолец, старший сержант Иван Фомич Садковский, радистом-пулеметчиком, замполитрука -- недавний студент, кандидат партии Евгений Иванович Расторгуев и заряжающим -- рядовой, комсомолец Георгий Фролович Зубахин. Из всех десяти восстановленных трофейных танков в батальоне была сформирована третья рота под командованием старшего лейтенанта Дудина1. Барышеву и экипажу его танка предстояло сражаться в немецком тылу, но об этом пока никто не думал, не гадал. [*] 1 По сообщению полковника в отставке Б. А. Шалимова (с которым мне недавно довелось встретиться и которому я весьма признателен за уточнение некоторых данных, относящихся к этой главе), кроме десяти трофейных танков были восстановлены и четыре наших танка: один KB и три Т-34. Они также приняли участие в бою за Веняголово. На ремонт танка Барышева командир батальона майор Б. А. Шалимов дал экипажу пять дней и пять ночей. Предстояло заменить шесть катков с балансиром, восстановить все электрооборудование и, конечно, электрозапал пушки, привести в порядок всю систему управления. На танке отсутствовали пулеметы, рация и оптический прицел. Где, однако, было взять их? Валя сердится Веснушчатая, курносая, она сидела на ящике с инструментами, утонув в своей ватной -- с мужского плеча -- куртке и в огромных валенках. Припав плечом к гусенице немецкого танка, она говорила, говорила, доказывала, чуть не плакала: Вы должны меня взять в экипаж, товарищ старший сержант, должны же! Не могу, Валя! Ну ты не совсем девчонка, ты солдат, сандружинница, -- ну есть же приказ, Валюшка! Неправда... Неправда... Майор сказал, что вы сами себе можете подобрать экипаж. А вы... вы... Что ж, по-вашему, я не могу, что ли, подавать снаряды, заряжать эту паршивую пушку? В ней всего-то семьдесят пять миллиметров! Ну самая же обыкновенная, только что с электрозапалом! Товарищ старший сержант, вы же сами знаете, я и пулемет за минуту разберу вам и соберу. Я и трофейный танковый лучше вас, -- ну, пусть не лучше вас, а уж лучше Зубахина во всяком случае, -- знаю. Как только достанем трофейный, я, честное слово, докажу вам. И на мой рост не смотрите, я сильная, -- знаете, каких раненых я таскала? А он не таскал. Он и в бою-то не бывал еще! Ну чем я хуже Зубахина? Командир танка Николай Барышев, опираясь локтем на гусеницу, стоя против Вали, прищурил серые задумчивые глаза: -- Да... С пулеметами худо. Командующий разрешил пехотные приспособить. Возня большая! И ничуть не возня, товарищ старший сержант! -- быстро заговорила Валя. -- Сточить основание мушки, и кронштейн для ремня сточить. А место крепления для сошек совпадет с местом крепления для шаровой установки -- ну тютелька в тютельку... Удобно получится! А откуда ты это знаешь? А мы с оружейным мастером Федуловым Николаем Федоровичем уже примерились... А только хо- Командир танка Н. И. Барышев и сандружинница Валя Николаева у своего трофейного танка. Апрель 1942 года. тите?.. Я и танковый сумею достать, знаю, где взять его... А где, Валечка? -- живо спросил Барышев. Ах, тут сразу и "Валечка", а вот не скажу. Возьмите меня в экипаж -- будет вам пулемет, не возьмете -- хоть к немцам идите за пулеметом! Знаешь, ты эти штучки брось! -- посерьезнел Барышев. -- С этим не шутят. Если знаешь, сказать обязана. Что это, твое личное дело? -- А вот и личное! Гитлеровцев бить из него -- самое личное мое дело! В экипаж свой берете? Барышев обвел скучающим взглядом свою примаскированную березками "немку", потом навес на краю поляны, под которым солдаты -- слесари и токари -- звенели и скрежетали металлом, потом шеренгу полузасыпанных снегом других трофейных танков и грузовиков на краю опушки черно-белого леса. Не могу, Валя. Не обижайся. Знаю, ты была хорошей комсомолкой и сейчас дисциплинированный кандидат партии. Знаю, и отец твой в армии ранен, и братишка -- на фронте... Но не годится это -- в экипаж танка, в бой девчонок брать, будь ты хоть трижды дисциплинированная! В бой! -- Валя глядела умоляющими глазами не в глаза Барышеву, не на доброе, благодушное его лицо, а только на его сочные, плотные губы, словно надеясь заставить их своими уговорами сложиться в короткое слово "да"! И повторила: -- В бой!.. А если я в боях тридцать раз трижды обстрелянная? Нет, вы меня слушайте, вы меня только выслушайте... Вы увидите, я даже могу быть башенным стрелком... Еще когда началась война, то там, в Раутовском районе, -- ну это все у пас знают, -- в детдоме и в школе там, в Алакуссе, я была учительницей. И когда у нас организовался истребительный батальон, меня тоже брать не хотели, смеялись: маленькая! А все-таки я добилась: сандружинницей хоть, а взяли. И когда после отступления мы пришли в Ленинград, наш батальон влился в седьмой стрелковый полк двадцатой дивизии, и пошли мы в сентябре в бой, на Невскую Дубровку... Это как, шутки, Николай Иванович, что там я до пятого ноября на "пятачке" была? Пока не придавило меня в землянке при разрыве снаряда. А потом? В тыл я из медсанбата отправилась? Да в тот же день, когда танк ваш подбили на "пятачке", после того как вы переправились, в тот самый день я в наш танковый батальон и устроилась. Это было двадцать третьего ноября. Одна по льду на левый берег из санчасти пришла. Я в тот день уже знала: Барышев "инженер", говорили, "воюет как!". А вы на меня и не взглянули ни разу, как и до сих пор глядеть не желаете... Вы только ничего такого не подумайте, -- это я о ваших боевых качествах говорю! Ну и о своих, конечно! Разрывы сплошь, а я поняла: ничего, могу переносить, хоть раненый без ноги, хоть какая кровь, кости наружу, ничего, -- только, говорят, бледнею, а перевязываю! К чему ты это, Валька, рассказываешь? Будто я не знаю, за что тебе "За отвагу" дали? И к "Красной Звезде" за что ты представлена? И как под днищем моего танка лежала ты, всех перевязывала... А там неудобно, тесно, не повернешься. Ничего, привыкла. Даже к табачному дыму в землянках привыкла! Вот это, Валя, подвиг действительно! Смеетесь, товарищ старший сержант? Совести у вас нет. Вот вы мне прямо, в последний раз: в экипаж свой возьмете сегодня же или нет? Хорошая ты девчонка, Валенька! -- положив руку на плечо сандружиннице, с душевной простотой сказал Барышев. -- И солдат хороший. А только не сердись, не возьму, у меня, сказал, приказ есть! Валя резко скинула руку Барышева со своего плеча, вскочила в гневе: -- Ну и как хотите! И не надо, товарищ старший сержант, вы хоть и герой боев, а бюрократ хороший. Хоть на губу сажайте, а говорю вам прямо в глаза бессовестные. Больше не попрошусь, обойдусь после таких невниманий ваших. Не вы возьмете, другой возьмет, трофейных танков у нас теперь десять! И танковый пулемет достану, только не для вашего танка, а для того, где сама заряжающим буду. И ничего тут вы мне не скажете: все десять "немок" без пулеметов пока. Разрешите, товарищ старший сержант, идти? И, лихо козырнув Барышеву, Валя резко повернутась, пошла прочь от танка. Остановилась и, оглянувшись, с дерзким выражением лица, крикнула: -- А еще я в ящике коробку сигар нашла и шоко- лад, и ножи столовые, и русский самовар, пробитый осколками. Ничего вам теперь не дам, только самовар в ваше пользование оставила -- под немецким тряпьем лежит! И, гордо вскинув лохматую голову, пошла дальше. А старший сержант Беляев, издали слушавший весь разговор, усмехнулся: Что, Николай Иванович, конфликт полный? И не говори, Толя! -- усмехнулся Барышев. -- Бунт! Первый день боя Ничего более неприятного в тот день погода не могла бы придумать: с утра -- яркое солнце, оттепель. Снег на болотных прогалинах и даже в лесу взялся дружно таять, исковерканные бревенчатые дороги кое-где встали дыбом на придавленном грязью мху, а по широким полянам открылись чавкающие трясины, и посиневший снег на них, прикрывавший травы, превратился за какие-нибудь полтора-два часа в утыканные хилым кустарником, предательски заманчивые озера. Но отменять наступление командование армией не решилось, и наступление началось. На правом фланге, ближе к Погостью, -- батальоны 4-й бригады морской пехоты, на левом фланге, в низине Корыганского мха, -- батальоны 1-й отдельной горнострелковой бригады, в центре, прямо против укрепленного противником села Веняголово, -- части 80-й стрелковой дивизии. Так протянулся вдоль текущей с северо-востока на юго-запад немноговодной здесь речки Мги восьми- или десятикилометровый фронт наступления 8-й армии. Обходным движением с левого фланга, устремляясь сначала к юго-западу вдоль дороги на Монастырскую Пустынь, двинулись с исходных позиций три десятка тяжелых KB 124-й танковой бригады полковника Родина. А поддерживать пехоту вдоль фронта на речку Мгу выпущены были три взвода трофейных тан- ков 107-го отдельного танкового батальона майора Б. А. Шалимова. Было, конечно, много артиллерии, был гаубичный 882-й1 полк, недавно отпочковавшийся от 883-го полка 54-й армии, ставшего под командованием майора К. А. Седаша 13-м гвардейским. Были "катюши", была авиация, были саперные подразделения и другие части... Но во втором эшелоне, в резерве, как и все последние месяцы в здешнем районе, не было почти ничего. Сил для замены обескровленных частей, для развития наступления в случае успешного прорыва, по-прежнему не хватало. Всем, однако, казалось, что на этот раз наступающие войска 8-й армии прорвутся к Шапкам и Тосно и совместно с левым соседом -- 54-й армией -- выйдут к Октябрьской железной дороге по всему фронту, сомкнутся где-нибудь между Любанью и Тосно с частями 2-й Ударной. А затем, раздавив в образовавшемся "котле" всю волховскую немецкую группировку, двинутся единым фронтом на освобождение Ленинграда от опостылевшей всем блокады. Ну, это -- потом, а пока... Пересечь речку Мгу, оседлать проходящую за нею дорогу Веняголово -- Шапки, занять все маленькие господствующие высотки и, конечно, накрепко закрепиться в Веняголове... Это -- ближайшая задача на сегодня, на завтра, на послезавтра... Кабы только продержался морозец еще хоть дватри денька! Но погода вдруг стала неумолимо хорошей, вредоносно-благостной, небо налилось такой безмятежноманящей голубизной, что ничего доброго от него ждать не приходилось... А тепло, солнечное тепло, которого так жадно, так томительно ждал каждый боец всю зиму, сегодня ударило в головы всем, как дурное хмельное вино. Проваливаясь в рыхлом снегу, погружаясь в талую воду по колено, местами по пояс, а там, где надо было ползти, погружаясь в эту пронзительно-холодную [*] 1 Впоследствии -- 71-й гвардейский. кашицу с головой, стреляя, швыряя гранаты, люди обливались потом, испытывали ощущение лихорадки. В таких условиях наступление началось! Бойцы, политработники и командиры двинулись в атаку дружно, самозабвенно, не думая о таких пустяках, как простуда, болезнь, потому что впереди большинство из них ждала смерть, и они к смерти были готовы ради общей победы. Русский человек, несший в сердце возмездие гитлеровцам, упрямо презирал страх, был полон решимости и сейчас отбросил всякие мысли о своей жизни! Танк Барышева пошел вперед вместе с двумя ротами третьего батальона горнострелковой бригады. Взвод, поддерживающий стрелковый батальон, состоял из трех одинаковых трофейных танков -- средних танков Т-3, но все они были без раций, радиосвязи ни между собой, ни с командованием не имели и потому, когда два танка справа исчезли из поля зрения Барышева и его заряжающего Зубахина, Барышев, выполняя задачу, поставленную ему через связного бойца комбатом, остался с двумя ротами этого батальона один. Рассказывать о том, как от исходных позиций на опушке леса танк Барышева, завывая в болоте и пересекая его, полз к поднявшейся в атаку пехоте, нет смысла: ничего необычного тут не происходило, -- танк выбрался на твердую почву, помчался полным ходом между кустами береговой полосы, догнал и обогнал радостно приветствовавших его пехотинцев и, преследуя вместе с ними бежавших куда-то солдат немецкого боевого охранения, истребляя их огнем пулеметов и давя гусеницами, сунулся в русло реки Мги, пересек ее, неглубокую в этом месте, выбрался в кустарник правого берега и, оберегаемый здесь саперами, извлекавшими и взрывавшими мины, повел из своей пушки огонь в ответ на яростный артиллерийский огонь противника. Ждали налета вражеской авиации, но наши истребители носились в воздухе, не подпуская немецких летчиков к передовой, наша артиллерия так основательно перепахала в артподготовке немецкий передний край, что проходы сквозь минные поля и бе- реговые укрепления врага не потребовали больших усилий. Но бой за речку Мгу, по всей линии фронта наступления был все-таки очень тяжелым, длился без перерыва до вечера, множество раз немцы переходили в контратаки, а сбить наших бойцов с занятого ими берега все-таки не могли. Ночь на 9 апреля застала Барышева с его экипажем у временного КП 3-го батальона, в прибрежной полосе леса между первой и второй оборонительными линиями немцев -- иначе говоря, между речкой Мгой и дорогой Веняголово -- Шапки. В эту ночь немцы здесь контратак не предпринимали. Разводить костры было, конечно, нельзя, и бойцы батальона, понесшего значительные потери, всю ночь дрожали в ознобе; чтобы не замерзнуть, не спали и с томительным нетерпением ждали в снежных ячейках и в полуразрушенных немецких землянках и блиндажах рассветного часа, -- согреться бойцы могли только в новой атаке... Барышев и трое членов его экипажа ночевали среди изломанных бревен полураздавленной танком землянки, -- танк стоял поперек укрепленного бревнами окопа над их головой, дежурным в танке оставался в ту ночь Зубахин. Вокруг повсюду в лесу дремали пехотинцы, экипаж от артобстрела был охранен танком, а при возникновении всякой другой непосредственной опасности экипаж успел бы занять свои боевые места. Но, конечно, Барышеву эту ночь спать не пришлось. Вместе с командиром роты, заместившим убитых в бою комбата и его комиссара, он пытался выяснить положение у соседей, рации в роте не оказалось -- ее утопили при переправе. Посылали связных, но и соседи ничего толком не знали, ясно было ли