давайте от четырех до пяти! Куда? В "Большую деревню" (то есть в Ленинград!). А над озером? Чисто? Видимость шесть километров? Хорошо! Кто-то советует: -- Бери правей маяка... Знаешь... Вернее будет! Немцы обстреливают Бугровский маяк, уже снесли его верхнюю часть. Инженер сдержанно интересуется немцами. Но ему: -- Ничего!.. Правее взять -- хорошо будет!.. Уходит. 29 мая. Утро. Шум Ночью просыпался от звуков патефона. Прилетели Померанцев и штурман Александр Семенович Борисовец (который был ранен и находился в госпитале, теперь -- вернулся). Борисовец ругается: его вещи куда-то исчезли, их, по-видимому, завезли в Малую Вишеру, нужно возвращать их оттуда. Перед рассветом я просыпался еще раз, от грохота зениток: налетели и ушли гансы. Потом на втором У-2 из Ленинграда вернулся капитан Белкин, привез какого-то старшего лейтенанта Медведкина, направляющегося в Тихвин. Белкин сразу же улетел назад. Медведкин рассказал мне: вчера утром, часа в четыре, немцы обстреливали Ленинград. Один из снарядов попал в переполненный трамвай, у площади Восстания, другой -- в дом рядом. Что там было! Бомбежка была в ночь на 28-е, но немцев не допустили и сбросили они бомбы на окраине, где-то около Охты. Других налетов за последнее время не было. Утро -- ясное, летнее, теплое. День будет жарким. Под свирепой бомбежкой 29 мая. 10. 30 утра После завтрака я пошел на аэродром. Внезапно налетело двадцать два бомбардировщика. Бомбят и аэродром и станцию, эшелон с боеприпасами. Рвутся снаряды. Лежу в кустах, под ожесточенной бомбежкой, станционная деревня горит, я нахожусь между аэродромом и деревней, -- шел туда. Записываю в момент бомбежки. Немецкие самолеты делают заходы и бросают бомбы. Пикируют на аэродром. Летают над головой и, делая круги, заходят опять. Вокруг меня -- никого. Поднимается дым над деревней, черными клубами. Яркое солнце. Летят, приближаясь опять. Тройка прошла над головой. Наша. Сели. 11 часов 15 минут Встал было, пошел к аэродрому, но -- они зашли опять и бомбят: огромные взрывы взвиваются над деревней -- тучами дыма, пламенем. Вверх летят куски дерева, и видно -- подорванные ракеты. Я лежу опять в кустах, пишу это. Наших самолетов нет, -- из поднявшихся было четырех сели три, один исчез. А эти три сейчас стоят на поле. Немцы гудят над ними. До деревни от меня метров сто пятьдесят -- двести, до аэродрома метров сто -- сто пятьдесят. Заходят опять... Вот еще два взрыва. Очевидно, рвутся боеприпасы. Каждые несколько секунд -- взрыв. А солнце -- ярко, трава зелена. Ревет сирена на аэродроме, сигнал тревоги, -- значит, идут сюда еще новые. Доносится треск горящих вагонов за деревней. Думаю о милых, родных моих. Тень летит! Тяжелое гудение приближающихся бомбовозов, идет их много. На аэродроме тарахтит трактор... Приближаются, свистят. Зенитки наши молчат. Загудел мотор нашего самолета -- завели. Идет в воздух. Над деревней -- новые взрывы. Пикирует... Свист. Взрыв... И -- ряд взрывов. Свист и новые взрывы -- беспрестанны... Это рвутся снаряды. Затарахтел пулемет на аэродроме.,, 11. 30 Я встал и пошел по полю. Наши три взлетели. И опять гул, опять зенитки, где-то высоко немцы. Строчит пулемет. Я лег опять на лужайку в кустах, потому что близко взрывы. Я спокоен и наблюдаю за всем с интересом. Жарко печет солнце. Иду опять к деревне. Три наших идут на четырех немцев -- над станцией. Три наших возвращаются, кружат, патрулируют. Над станцией облако дыма и все новые взрывы. Появился четвертый самолет впереди. И один -- сзади. Два исчезли. Задний и два из трех соединились, идут к аэродрому. Делают круг, уходят. Никого вокруг меня нет, людей не видно нигде. 11. 45 Опять идет бой, передо мною. Наши заходят, атакуют немцев, что в черных клубах зенитных разрывов. Немцев много, они кружат, а три наших делают круги низко над моей головой -- метров сто пятьдесят высоты. Вот второй круг, вот -- третий. Надо мной проходят на крутых виражах: немцы ушли, а наши патрулируют, не смея садиться. Ведь у нас и вообще-то сегодня есть только четыре исправных самолета -- все, чем располагает полк! Заходят на посадку три, за ними -- четвертый. Я иду к аэродрому. Сели... И опять высоко гул: немцы прячутся где-то в перистых. Взрывы на станции продолжаются. Стою в кустах, наблюдаю... Пламя, дым, пыль после каждого взрыва, а они по нескольку в секунду, как частая перестрелка. Вот я на аэродроме. Опять налет -- сюда. Зенитки бьют. Я стою среди деревьев аллейки, окаймляющей аэродром. Отсюда хорошо видна станция. На ней ярким пламенем пылает состав с боеприпасами, взрывы все так же часты, дым идет густо, относится ветром. Пришел. Сижу с летчиками -- Щуровым, Лихолетовым, Рощупкиным, Кудряшевым, -- только что севшими. Подошли к нам и Булаев и Лукин с Зотовым. Лукин играет на гармони, другие разлеглись на траве, весело рассказывают свои впечатления; а сверху, с холма КП, майор Сокол прокричал мне только что: -- Вот вам материал! Сначала с двадцатью двумя, потом -- с девятью, потом -- с тремя. Капитан Булаев: Их легче всего бить, у них брони нет! Если б по одному, -- отвечает Лихолетов, -- а то их десять, не успеваешь оглядываться! Смеется, разглядывая протертый шелковый белый шарф: -- Шеей протер, головой вертел! Булаев объясняет, как и куда пойдут пули врага на таком-то развороте, -- показывает пилоткой и ладонью. -- Эти какие-то новые, крашеные, -- "мессершмитты", конечно, но новые! Сколько их ни пикирует, в момент вывода щитки какие-то убирают. Нет, как только выведут, так и вверх! Четверо шли, один за одним, две пары! Но не взять им нас! -- Щуров смеется. -- Мы втроем против всего фашизма! Лихолетов серьезно: -- Ну, я видел: тебе прямо в хвост крупнокалиберными. Мог попасть! Щуров: Только я начал стрелять!.. Когда ты успел? Когда ты начал стрелять!.. Все расселись на травке. Курят. Александр Дмитриевич Булаев обращается к Рощупкину, который вынужденно сел на пятнадцать минут раньше, из-за потери давления. -- Давление у тебя падало почему? Температура высокая! Чем температура больше, тем давление ниже падает! Лихолетов: -- Мы пошли смотреть на бреющем: около горящего вагона один человек отцепил состав! На станции расцепили восемь пульмановских вагонов, отцепили и увели. Научили рассредоточивать в Жихареве!.. -- А тут -- шпионы! Потому что не успел состав с боеприпасами подойти, они тут как тут! (Состав подошел за сорок минут до бомбежки. ) С холма КП кричит майор Сокол -- то, что ему сообщают по радио: -- А все-таки фрицы там над озером падают!.. Морская авиация бьет их!.. Лихолетов: -- Сколько упало? -- Три! Один упал, два загорелись в воздухе! Рощупкин, не обращая внимания, -- о своем: -- Немцы входили в пикирование, а наши шли наперерез, мы их в лоб, при пикировании зажгли. Два сгорело и один сел -- ткнулся в лес. Остальные рассеялись. Лейтенант Кудряшев дружески толкает Рощупкина: -- Насчет "в лоб" ты, Фролович, парень надежный! Не зря за таран орден Ленина получил!.. А у меня получилось: я подошел к одному, другие на меня пикируют, а я его перехватываю. Смотришь: погонишь одного, а там другие вываливаются. Валятся на тебя и валятся!.. Лейтенант Зотов: -- Зажег Ю-88 при выводе из пикирования, зашел в хвост и гнал, пока тот не загорелся. Он сперва стрелял, а потом, смотрю, пулемет кверху стал и ни гу-гу! Близко, почти в упор я его расстреливал! Летчики частично спрыгнули на парашютах, один упал вместе с самолетом в озеро, а двух подобрали наши. Когда гнал я, меня подбили сзади. Кто? Не знаю. Скорее всего зенитка. Без мотора тянул до Зенина... Итого "а счету вчера седьмой был и четыре -- в группе. Сегодня летали: Щуров -- сбил одного, Лихолетов -- сбил одного (а всего восемь), Кудряшев -- сбил одного... Экипаж Лихолетова в течение десяти минут полностью загрузил самолет: три ящика с патронами, подвесили PC, заправили бензин, масло (работал секретарь комсомольской организации Калиновский!). Сейчас, готовый при первой команде взлететь, Лихолетов рассказывает: -- А когда те пикировали, шоферы под мост забрались А шофер Сокола мимо ехал, кричит: "Вылезай, герой!" Зотов вспоминает, как вчера ползал по огороду. Все смеются: "Не стыдно тебе, летчику? Девки видели!" Зотов со смехом: Девок не было! Одни коровы! А коровы? А они тоже бегают, им не до меня!.. -- И уже серьезно: -- А в Шуме -- ни одного человека!.. -- Обращается к Щурову: -- Я думал, вчера ты погибнешь! Он такую по тебе засадил! С земли страшно было! Щуров: -- А мне не страшно! Я раз, раз, раз тример -- мимо прошла! Зотов: -- А вот "ишаки" народ напористый, они меня и в воздухе и на землю гнали, и на земле! Гвардейцы! Лейтенант Виктор Алексеевич Зотов может с улыбкой признаться в этом: все знают, что он -- один из храбрейших летчиков. Недаром недавно он награжден орденом Красного Знамени. Быт и природа 29 мая. 3 часа 30 минут дня Обедаю с Померанцевым. Внезапно, в 3 часа 20 минут, налет "мессершмиттов" и яростный бой над нашими головами: четыре наших "кеттихавка" и "томагавка" сражаются с шестью "мессершмиттами". Ожесточенная стрельба, грохот, дом содрогается. Я вышел на крыльцо с Померанцевым -- смотреть, все летчики тоже возле дома, смотрят. Вернулись -- дообедывать, углы скатерти завернуты на еду; подавальщица: "Я накрыла, чтобы не сыпалось!.. " Доедаем второе блюдо. Вот я пишу это, -- бой про- должается, низко над крышами проносятся "мессеры", зенитки грохочут. Самолеты кружат. Одного "томагавка" подбили? Клюнул вниз... Нет, это ловкий маневр, выпрямился, опять пошел в бой! Стою на крыльце. Две девушки спокойно идут по улице. Напротив, под крылечком, среди группы красноармейцев -- женщина с мальчиком, наблюдают. Мне с Померанцевым мешают видеть чистое небо раскинувшиеся, густолиственные ветви берез; эти березы составляют аллею, окаймляющую улицу, и вся улица испятнана маленькими тенями. "Томагавки" прогнали немцев, превосходящих численностью, и сейчас кружат мелкими кругами над нами. Померанцев вскочил на велосипед, поехал по улице, а я подсел на скамеечку, к парторгу эскадрильи Гандельману, который не обедал, наблюдая весь процесс боя. -- Судя по нахальству, -- говорит парторг, -- это настоящие фашистские асы. И все-таки никаких результатов!.. Хороший переворот сделал Лукин, ушел от фашиста. Асы атаковали наших раз пятнадцать, но наши разорвали их на две части и контратаковали, и асы ушли. 3 часа 45 минут дня "Томагавки" продолжают кружиться низко, на высоте сто пятьдесят -- двести метров над нами. -- Да, -- продолжает парторг, -- видимо, немцы подбросили авиации сюда, стараются вывести из строя истребителей. Фашистская молодежь, у которой стаж полтора-два года службы, никогда не решилась бы нападать... А эти асы -- их гордость заедает, наскакивают! Их отряд специально сюда направлен, чтобы уничтожить наших. Не вышло ни хрена!.. Хорошо наши выручали друг друга, взаимодействовали хорошо! Пошли на посадку -- Щуров, за ним Кудряшев, за ними идут на посадку с выпущенными шасси Лукин и Рощупкин. Померанцев вернулся, сел рядом со мною: -- А тройку "восемьдесят седьмых" все-таки наши гробанули сегодня! Заухала зенитка. -- Опять идут где-то, гады!.. А станция, что рядом с деревней, все еще дымится с утра, после утренней бомбежки. Отдельные взрывы снарядов сожженного поезда с боеприпасами слышались еще часа полтора-два назад. Сейчас там все тихо. Вечер Бой кончился. Воцарилась полная тишина. Я пошел в штаб истребительного полка, сел писать статью в ТАСС, передал по телефону краткую информацию в "Ленинский путь" -- в общем, провозился до десяти часов вечера, затем вернулся в "свою" избу к летчикам эскадрильи связи. Здесь нет света, кроме света белой ночи, летчики слушают патефон. Его сменяет баян, на котором тихо и хорошо играет Мацулевич. -- Я, -- говорит, -- патефона не люблю. Тут (на баяне) хоть соврешь иногда! А играет -- не врет. Летчикам заказ: отвезти генерал-майора Белякова и какого-то полковника в Малую Вишеру. Улетели Померанцев и кто-то еще -- на двух машинах. Некий летчик, старший лейтенант, сидит в гостях "пролетом". Рассказывает: сегодня был бой над немецкой территорией, наши -- штук шесть истребителей -- врезались в гущу немцев (их было шестьдесят четыре самолета), сбили немало, сами целы. Этот летчик -- из Ленинграда и говорит, что там идет сплошь артобстрел, но что бомбардировщики прорваться к Ленинграду не могут. Штурман Борисовец 30 мая. Вечер Вечер после дождя был прохладен и ясен. Через час ему предстояло сгуститься в сумерки, а еще через час эти сумерки должны были раствориться в белой светлой ночи. Только вот этим коротким наплывом су- мерек и могли теперь пользоваться летчики эскадрильи связи, чтобы выйти в полет над территорией, где наземные части ведут бои. Штурман Александр Семенович Борисовец, исхудалый после трех месяцев госпиталя, лежит на кровати в штанах, в рубашке, с забинтованной ногой -- только торчат пальцы. Лицо у него резкое, экспрессивное. Он глядит своими серыми глазами на Горлова. Штурман лейтенант Павел Горлов, выполняющий в эскадрилье партийно-учетную работу, сидит за столом. На столе в глиняной вазочке ветка черемухи. Горлов, написав две-три фразы, трогает веточку, то и дело принюхивается к ней. --... Так, значит. Родился ты в девятом году, пятого февраля. Слуцкий район, Западная область, Серажский сельсовет, деревня Браново или совхоз Куйбышев. Белорус. До поступления в Красную Армию -- колхозник, занятие родителей -- крестьянство. После семнадцатого года -- тоже крестьянство... Это я вписал. Дальше... Ну, тут либо да, либо нет: лишен избирательных прав? Нет. Судимость? Нет. Женат? Вот это -- да. Борисовец Евгения, сыновья Геннадий и Александр... Сам-то что кончал? Рабфак, два курса. Годы? (Пишет. )... Так... Окончил курсы летчиковнаблюдателей в тридцать девятом году в Ленинграде. Так... В комсомоле не состоял? Беспартийный? Я сразу в партию поступаю! А родственники за границей имеются? Нет. А на территории белых... Не был. Ну, когда ты стал работать? Детей-то ведь наделал? Кормить их надо было? С тридцатого в колхозе, по тридцать первый... Кем? Колхозником. Так. Дальше? В армии, по тридцать седьмой год. Какая часть? Первая... Как -- первая? Моя первая. Шестой стрелковый полк. Второй белорусской дивизии. Минск. Кем? Красноармейцем. Так. А потом что? Знаешь, летать легче, чем все это писать! Так не ты же пишешь, я за тебя пишу. Как за раненого. Я и есть раненый. Слушай же. С тридцать третьего -- срочная служба по тридцать седьмой, второй батальон ВНОС, вот тебе и все. На должности помкомвзвода был. Потом демобилизовался. -- Работал или бегал? В домоуправления по тридцать девятый, инспектор жилуправления. Город Красногвардейск. Потом по сорок первый там же, райпищепром. Значит, конфетки там воровал? Не нужно было, -- бери сколько хочешь. Кем? Завхозом... Все? -- Нет, не все еще... Входит сержант: Товарищ лейтенант Горлов! Вас две девушки убедительно просят выйти. Ну? Все смеются: Значит, хвост дудкой, понеслась!.. Ну, последнее, о ранении? Ранен шестнадцатого января тысяча девятьсот сорок второго, в девять двадцать, при исполнении задания Пятьдесят четвертой армии. -- Наград не имеешь? -- Картофельную медаль запиши! Горлов сует анкету в ящик стола и поспешно в красной своей майке выходит... Борисовец встает, осторожно ступая на раненую ногу, ставит на подоконник патефон, выглянув в окно, зазывает в избу двух сидящих в палисаднике под пышной черемухой девушек. Они с ним здороваются почтительно: "Александр Семенович!" -- и, войдя в комнату, обвешанную по стенам амуницией летчиков да порт- ретами выехавших из деревни прежних владельцев избы -- колхозников, чинно присаживаются на табуретки. Входит и Горлов, а за ним входит с третьей девушкой летчик Мацулевич, огромный верзила, добродушный, представительный, -- он в своем сером комбинезоне, в коричневом шлеме, туго застегнутом под подбородком... Его лицо словно вырублено из хорошего дерева -- массивно, крепко скроено, тяжеловато. А переносица -- припухшая, со свежим рубцом. Девушки только что, в этот самый белесый вечер, вернулись с поля, где они вместе с другими колхозницами запахивали воронки от бомб и снарядов, сыпавшихся вокруг этой деревни. Каждая из девушек посадила за эти дни овощей больше, чем сажала год назад, в мирное время, -- ведь овощи нужны Ленинграду, а девушки хотят помочь ему не меньше, чем помогают ему летчики и бойцы Красной Армии, дерущиеся нынче вечером с врагом в лесах и болотах Приладожья. Одна из девушек -- в ситцевом платье, в серой жакетке, губы подкрашены, курносая, краснощекая, деревенски красива, у нее отличные зубы, хороший рот. Сидит, молчит, посмеивается какой-то разухабистой пластинке, пристукивая носком черной лакированной туфли. Эх, станцевал бы, Шура, с тобой я этот фокстрот! -- подкрутив пружину патефона, весело говорит Борисовец и тянется к комоду, на котором стопочкой лежат книги: Маяковский, и "Пятнадцатилетний капитан" Жюля Верна, и "Хаджи-Мурат" Толстого... Тянется, берет плоскую коробку цветных карандашей. -- Ну, танцуй фокстрот с Мацулевичем, а от меня возьми хоть вот это! Не надо! -- смеется Шура, но Борисовец уговаривает: Ну возьми, ну возьми, на память возьми, выбери, какой тебе нравится! Шура выбирает карандаш, а голубоглазая тоненькая Аня -- в красном джемпере, в простенькой ситцевой юбке-- уже кружит по комнате с добродушным исполином, в прошлом -- биохимиком, а ныне штурманом Николаем Мацулевичем, который кажется еще выше ростом под низким потолком избы. Через несколько минут Мацулевичу пора в очередной полет. Там будут бить зенитки врага, там "мессершмитты" будут рыскать по облакам, хищно высматривая, не появится ли над самым лесом внизу беззащитная учебная машина русских летчиков связи... Весело Мацулевичу, -- девушка, танцующая с ним, в его руках как былинка, он со снисходительным добродушием посматривает на ее бархатные туфельки (она их принесла с собой в газетине): как бы не наступить огромным своим сапогом! Он неловок в танце. Он легок и поворотлив только "там" -- в воздухе. Впрочем, сегодня перед обедом Мацулевич очень ловко играл с этой Аней в волейбол, без сетки, -- оба азартничали и, ничуть не жалея друг друга, старались выбить один у другого мяч, а руки у обоих сильны, и мяч летал как ядро... И вот уже никто не танцует. Аня сидит на кровати в своем красном шерстяном джемпере, с расчесанными русыми волосами, хорошенькая. Две другие сидят чинно на стульях, вполголоса поют песенку. Чувствуется, что у летчиков отношения с этими девушками чисто товарищеские, простые, добрые. Однако пора. И Мацулевич, и Горлов, и неведомо откуда появившийся летчик Репин выходят, им -- на аэродром. Борисовец остается один с патефоном да еще со мною, сидящим в углу за столом и пишущим что-то неведомое для летчиков... Часа полтора Борисовцу ждать возвращения друзей, но, облокотясь на подоконник, он совсем не скучает, черемуха дышит пряными запахами, каждая веточка словно выгравирована на фоне белого неба. Вот один за другим за веточками мелькнули и разошлись в разные стороны самолеты У-2, и рокот сразу затих, словно стертый с небес дымкой тумана, стелющегося над лесом. Борисовец проводил их суровым взглядом. Он всегда такой -- суховатый, строгий, несдобровать тому, кто насорит в комнате, кто бросит окурок на стол... Эх, полетал бы сейчас и он, да нельзя: расщепленная пяточная кость -- не шутка, нога еще ноет, болит. Но, впрочем, пусть болит, проклятая, теперь уже ждать недолго, самое главное -- удалось отбиться от врачей, которые настаивали на эвакуации в глубокий тыл. Загнали б туда, вот там пришлось бы поскучать, а здесь ничего, -- хоть сам не летаешь, да все среди своих, наблюдаешь за их полетами, словно бы и участвуешь в них. А как же, улетели вот, сиди у окна, жди их, волнуйся, рассчитывай, где они в данное мгновенье, от какой опасности избавляются опытностью, бесстрашием, сообразительностью. Ничего, прилетят!.. Вот ведь и с ним самим было так... Я не сомневаюсь, что, облокотившись на подоконник и глядя сквозь ветви черемухи в просторную белую ночь, Борисовец опять вспоминает тот свой последний полет в зимний день 16 января, о котором сегодня рассказал мне. ... Летели в немецкий тыл отсюда, из Шума, с заданием от Федюнинского: найти штаб нашей 311-й стрелковой дивизии -- с нею не было связи, и надлежало передать им питательные батареи к радиостанции. Эта дивизия, под командованием решительного и смелого полковника Биякова, по приказу командующего армии 4 января 1942 года проникла в тыл врага, за железную дорогу Кириши -- Мга, заняла там в районе деревни Драчево круговую позицию, стала громить немецкие резервы, нападать на опорные пункты, резать и портить коммуникации, партизанским способом уничтожать штабы и технику немцев... Младший лейтенант Константин Андреевич Семенов вел машину, Борисовец был штурманом. Вылетели в 8. 45, погода была дымчатой, морозной, видимость то двести, то триста метров. Шли на Оломну, по этому курсу впервые, летели над лесом так низко, что едва не цеплялись за верхушки сосен. Сверху машину было трудно заметить. На воздушных высотах происходил бой: "ястребки" кидались в лобовые атаки на "мессершмиттов". Плохо пришлось бы маленькой У-2, если б какой-либо из этих "мессеров", удирая от "ястребка", заметил пробирающуюся почти между соснами учебную маленькую машину. Ну а внизу... внизу тоже шел бой, наши части наступали, штурмуя ту насыпь железной дороги у разъезда Жарок, в которой немцы понастроили свои дзоты и блиндажи. На высоте семьдесят метров прошли в километре левее разъезда Жарок. Тут бы должны были быть "ворота прорыва" -- спокойная зона, но оказалось, что эти "ворота" закрыты немцами; каким только огнем ни обстреляли они самолет с насыпи железной дороги! Пулеметы, автоматы, даже пушки буравили лес в те секунды, когда У-2 (только б не зацепиться за елки!) пролетала. Вышли из полосы огня благополучно, Борисовец взял курс на высоту 31, 6, к пункту Сараи, перешли грунтовую дорогу, в четырех километрах от деревни Мягры нашли штаб дивизии, сделали вираж, обошли, сбросили специально упакованный груз, сделали второй вираж, чтоб убедиться: груз принят. И едва отошли к западу, попали под сильный пулеметный обстрел. Костя Семенов, ускользнув из зоны обстрела, не знал, что Борисовец ранен, что кровь хлещет из его ноги и дымится на стенках фюзеляжа... Ведь если б сказать летчику, он взволновался бы за своего товарища, он наддал бы газу, он заторопился бы, внимание его могло бы рассеяться, а нужно было еще раз пересечь линию фронта, найти подходящий проход меж деревьями, неожиданно напугать шумом мотора фашистов, теперь уже ожидающих самолет, и исчезнуть в то же мгновенье... Больно ли было? Да, конечно, и больно! Борисовец сразу понял, что разбита кость, но главное -- темнело в глазах, а глаза его должны были быть штурмански зорки. Сила воли сгоняла с глаз эти темные пятна. Машина шла ритмично, жужжа мотором... Конечно, возле штаба 311-й можно было сесть -- ведь едва отошли от него. В дивизии к услугам раненого нашлось бы достаточно докторов. Но его оставили бы там, конечно оставили бы, а Косте Семенову пришлось бы лететь домой одному, а он еще молодой летчик, мало ли что с ним может случиться без штурмана? "Выдержу! -- думалось тогда Борисовцу. -- Выдержу!" И он дал обратный курс летчику на разъезд Жа- рок, потому что на Кириши, идти в обход, было бы далеко, да и кто-нибудь мог напасть с воздуха. Еще за триста метров до железной дороги увидел забегавших по насыпи немцев, на насыпи не было ни рельсов, ни шпал, из снежных ям торчали -- стволами в зенит -- готовые к встрече самолета немецкие пулеметы. -- Вот железная дорога! -- крикнул Борисовец. -- Давай ниже! И самолет, почти приникнув к снежной поляне, скользнул между елок, круто перепрыгнул насыпь, нырнул в нашу лесную просеку, взвился, не задетый ни одной пулей, пошел над лесом, оставив под собой радостно махавших красноармейцев. Борисовцу казалось, что, провалившись сквозь фюзеляж, он падает, падает. Боль ломала уже все тело. Сил взглянуть на часы уже не было, но Борисовец знал, что до Оломны лететь еще минут семь... Сознание, однако, терялось, -- что ж, теперь можно сказать. -- Костя! -- разжав зубы и смахнув рукавицей с закушенной губы кровь, наклонился Борисовец к разговорной трубке. -- Поверни машину под ноль градусов, до Оломны и так же дальше -- прямо к железной дороге, на Шум, и больше не слушай меня, я крепко ранен! И хоть в глазах темно было, на хвост Борисовец все же оглядывался: "чтобы не долбанули с воздуха!" Конечно, Борисовец был прав, что молчал о ранении до перехода через линию фронта: Как взялся Костя за газ! Шли сто сорок, тут сто сорок пять, сто пятьдесят -- дал сто шестьдесят! Машина вся трясется! Костя, что ты делаешь?! Но Костя, который всегда берег машину, не счел нужным даже ответить, по самую железку нажал от волнения, проскочил Шум (аж до Жихарева догнал!), повернул обратно, сел, обернулся: -- Сашка, что ж с тобой делать? И я, в полусознании, ответил: -- Что? Выруливай! Семенов дал газ, запрыгал по кочкам, вырулил. И опять придя от толчков в сознание, когда Семенов уже приник ко мне лицом к лицу, я пробормотал: -- Костя, в воздухе не угробили, тут угробишь!.. Беги за "санитаркой". И попытался было сам вылезти из самолета... Много ли крови потерял? -- спросил я у Борисовца. Крови? Целый месяц витаминами кормили, чтобы крови нагнать. Полчаса ведь летели! Оказалось, раздроблена и оторвана пулей одна треть пяточной кости. Был отправлен в лазарет 45-го бао, здесь в Шуме, где хирург Иванов сделал операцию. И пролежал здесь три месяца. А в Ленинград ездил -- на просвечивание. Ох, Костя был мировой хлопец! -- закончил сегодня свой рассказ штурман Борисовец. Сказал "был" и замолк. Потому что Костя Семенов на пути в ту же Оломну, в том же месяце, через двенадцать дней -- 28 января 1942 года погиб. Друзья Константина Семенова Пилоты и штурманы ввалились в избу ватагой -- Мацулевич и Горлов, Миронов и Репин. Последним переступил порог детина огромного роста и прекрасного физического сложения, сероглазый спокойный Алексей Шувалов, только несколько дней назад пришедший в эту эскадрилью, -- летчик без самолета, человек незавидной судьбы, неудачливый и потому тоскующий... Но о нем потом. А сейчас я заговорил о Константине Семенове, и откликнулись сразу все, он люб и памятен всем. Занявшись вместе с Мацулевичем и Мироновым пришиваньем к своим гимнастеркам свежих воротничков, первым заговорил Павел Горлов: -- Что ж сказать? Народу гибнет у нас немало. Война! Вот, например, старший лейтенант Омельянович со штурманом младшим лейтенантом Богдановым первого декабря погибли на Ладоге. Семь "мистеров" налетели и сожгли в воздухе. Видели это пограничники на острове Зеленец, и видел летчик-истребитель, который участвовал в бою и тоже был сбит. Он спрыгнул на парашюте и подошел к месту падения сожженного самолета, осмотрел сгоревших людей, узнал по оружию, по нагану, что наши. Выбрал из остатков машины часть обгоревших пакетов, взвалил на спину, побрел к берегу, там доставил по назначению. Ну и что же, что гибнем? А работаем как часы. На Западном фронте родственные нам эскадрильи есть уже гвардейские... А Двадцать шестой полк связи, наземный, который на машинах доставляет нам в Янино корреспонденцию, заявил нам, что постарается раньше нас добиться гвардейского знамени. Тебя о Косте Семенове просят сказать, -- внушительно заметил Мацулевич, -- а ты нам о соцсоревновании. С Костей-то я штурманом еще в сентябре летал! Доштурманился до того, что в лес ткнулись! А ты никогда в лес не тыкался? -- обиделся Горлов и, обернувшись ко мне, заговорил с горячностью: -- Туман, непогода с половины озера началась. В Шоссейную мы от Городища летели с пакетами. А когда прошли озеро, туман так сгустился, что хвоста своего мне не видно. Решили мы эту муть обойти, пошли в район Токсова по болотистой полосе, по лощинке, -- километров восемь она была. Подходим к Токсову -- все тот же туман, а горючего нет, до Ленинграда уже не дотянешься. Надо выбрать площадку, сесть. Стали снижаться в тумане, наткнулись на сосны -- в воздухе. Сразу плоскость отлетела, и мы -- вниз! Семенов сломал руку, разбил нижнюю губу, а я повредил грудную клетку и покорябал лицо, эти шрамы у меня с тех пор, да потом к ним еще с тобой добавлял, Мурзинский!.. Ну-ка, Сергей Дмитриевич, или забыл, может, как на Ладоге у тебя горизонт видимости слился со льдом и при развороте ты левой плоскостью в лед врезался? Ладно уж, не забыл, -- усмехнулся Мурзинский, -- пять часов потом шли к деревне Бугры, к своим, шли да ложились, потому что немцы били из минометов по маяку и по переднему краю наших, что были в лесочке... И почту на себе принесли, и сум- ки... Ничего я не забываю. Даже что ты тут на Аню мою заглядываешься! -- Такая же она твоя, как и моя, не порочил бы хоть девчонку! И помолчи, а то не стану рассказывать! Я было потерял сознание, очнулся -- у меня затек левый глаз (а щека и сейчас нечувствительна). Нас подобрал медсанбат, который находился неподалеку от Токсова. Сразу перевязку и отправили поездом в больницу Мечникова, меня -- на носилках. Оттуда в госпиталь на улице Плеханова у Демидова переулка. В этом госпитале я угодил под бомбежку, чуть не оторвало правую руку. Две бомбы попали в палату, две -- в общежитие. Ударили в стену, пробили потолок и взорвались в первом этаже. Я перед тем по тревоге пошел в бомбоубежище, да не дошел -- стукнуло, успел только в уголочек присесть -- не задело. Сестре на моих глазах дверью голову оторвало. В общежитии трех сестер убило. Одна -- военфельдшер второго ранга Дуся, такая хорошая девушка, ночью дежурила и в общежитие пошла отдыхать. А сколько погибло раненых. Это было часов в одиннадцать утра двадцать пятого или двадцать шестого сентября... И сразу нас на Седьмую красногвардейскую перевезли, дом двенадцать, мы там долеживали... А в лед, двадцать первого февраля, врезались мы с ним тоже из-за тумана, -- задумчиво добавил Мурзинский -- Переносицу мне тогда и переломило. Месяц лежал здесь в Шуме, думали -- менингит! А все же Пашка Горлов меня тогда из обломков вытащил... Как вспомню, все тебе готов простить, Паша! Пожалуй, танцуй с Аней, если пойдет с тобой. Куда мне с таким переносьем за Анечками ухаживать... А ты, Сергей Дмитриевич, не грусти, -- сказал Горлов. -- Считаться не приходится, время такое -- и сами мы клееные, и машины у нас сборные из хлама, что валялся на комендантском аэродроме... Поверите ли, -- опять обернулся ко мне Горлов, -- компаса врут на двадцать градусов! А между тем срывов выполнения задания не было. Один только раз на два дня задержали секретную корреспонденцию. Ну, это мы с морячками тогда загуляли... Как так загуляли? -- спросил молча слушавший Репин -- В буквальном смысле? Конечно, в буквальном смысле! -- усмехнулся Горлов. -- В феврале при тридцапшятиградусном морозе мы шли вдвоем -- Мурзинский и я. Дошли до озера, -- пурга, ничего не видать Дальше лететь нельзя, решили сесть на озеро, к этим морячкам (они на кораблях в лед вмерзли). Приютили, согрели нас, часовых поставили, и мы там два дня не могли завести машину: как ниже двадцати пяти градусов, то и не заводится! И завели, только когда потеплело! Двадцать седьмого февраля взлетели и перелетели сюда, в Шум, вечером. С морячками неплохо! -- заметил Борисовец. -- Народ гостеприимный! А вот правильно, Александр Семенович, ты все только слушаешь, -- расскажи, как с Макаровым в октябре ты летал и мотор на середине озера у вас стал отказывать!.. Льда еще не было, Макаров на шприце -- давай, давай -- дотянул до берега... Я ему кричу, -- усмехнулся Борисовец. -- А ну попробуй на лес! Он взял на лес Мотор заглох, палка встала, он планирует, машина сыплется комком, он повел ее на болото, оглянулся, смеется: "Посадим!" И в эту минуту машина садится в болото, сквозь сосны, вот смерть в глаза летела!.. Влипли в болото, но ничего не сломали, встала на девяносто градусов, потом наклонилась на шестьдесят. Макаров кричит: "Вылезай!" А я не могу, труба прижала, сапог разрезала, вишу -- руки вниз, голова вверх, Иисусиком. "Доставай!" Он полез, ногу мне вытащил, я в болото и полетел -- вот ей-богу, -- весь мокрый! Ах ты, жизнь летная! -- Борисовец рассмеялся. -- Чтоб ты провалилась! И завидуют же ей!.. Ко мне два краснофлотца. А почта у нас секретная. Я за наган "Стой! Застрелю! Вы кто? Вот я вам, товарищи краснофлотцы, приказываю: доложите комиссару вашему, что машина У-2 терпит аварию, чтоб прислал двадцать пять человек с веревками!. " Ждем. Приходит комиссар с людьми. Краснофлотец докладывает: "Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено!" Вытащили ма- шину, откопали, отчистили, перевернули в нормальное положение. Удивительно даже, но винт оказался цел. И, проклятая, завелась, мотор заработал! Но потом заглохла (было заклинение, минут двадцать работал, потом заглох мотор). Туда техники на автомашине приезжали, сменили четвертый цилиндр. Вырубили просеку на расстоянии ста метров, раскорчевали пни, Макаров взлетел... Перед тем нас ночевать пригласили, вина дали, -- молодцы краснофлотцы. Вот это был комиссар! И охрану машине поставили!.. Ну, если рассказывать все истории!.. Вам, товарищ писатель, тут месяц жить тогда! А вы все-таки, товарищи, про Костю Семенова расскажите! А про Семенова... Про Костю Семенова, -- задумчиво повторил штурман звена лейтенант Иван Семенович Миронов, -- расскажу я... Из ста четырнадцати моих вылетов расскажу об одном... О том, после которого Костя Семенов уже не летает с нами. Аккуратный, всегда чисто одетый, всегда спокойный и вежливый, Иван Семенович Миронов молча оглядел присутствующих своими темно-карими глазами. Все с почтительным вниманием приготовились его слушать. Он внушал к себе общее уважение не только своей технической образованностью. Еще в 1932 году окончив автомобильный техникум, он не ограничился им, пошел дальше, -- через четыре года экстерном, работая на заводе, окончил Ленинградский институт инженеров промышленного транспорта, приобрел специальность инженера-механика, вскоре стал главным инженером Кранстроя, был им до первого дня войны, а на второй день стал начальником связи 121-й эскадрильи, потому что еще задолго до войны сумел пройти курсы летчиков-наблюдателей... Всех в эскадрилье пленяла его хорошая, интеллигентская благовоспитанность, его спокойная веселая улыбка, открывавшая хорошие зубы, его сдержанность и товарищеская доброжелательность. Опытный, смелый, готовый летать хоть круглые сутки, он, так же как Борисовец, был любим и уважаем всей эскадрильей связи. Сейчас он не улыбался. Он провел ладонью по темным своим волосам, подумал и тогда только заговорил... -- Двадцать восьмого января день выдался солнечный, а мороз был тридцать пять градусов. В открытой машине лететь, надо сказать, не жарко. Но младший лейтенант Константин Андреевич Семенов и я получили задание: вылететь из Шума в Оломну, доставить секретный пакет. Вылетели мы в одиннадцать часов дня. Пролетели всего три-четыре минуты, на нас -- со стороны солнца -- напали два "мессершмитта -- сто девять", немецкие асы-охотники, которые, как я позже узнал, в тот день сбили пять наших "томагавков". Я сказал -- против солнца. Это значит, их не было видно. Мы заметили их только тогда, когда они спикировали на нас. Зашли с двух сторон, при первом же заходе сразу дали пушечные очереди. От самолета полетели щепки, черт его знает, куда попали! Я Семенову: "Смотри ниже!" Он резко пошел на снижение. Посыпались еще очереди, и самолет был сбит. Мы сковырнулись с высоты метров пятьдесят в болото, в глубокий снег. Машина стукнулась раз, отскочила как мячик, опять стукнулась. "... Машина сыплется комком"... "Отскочила как мячик"... Это, конечно, шуточный тон! И вообще в рассказах Миронова да и других летчиков я иной раз улавливаю такие, диктуемые чувством юмора, подробности, какие могли бы вызвать у неискушенного слушателя сомнение в технической точности описаний. Но ведь у человека любой профессии есть свой язык, иногда очень образный, -- и летчики хорошо, с полуслова понимали друг друга, улавливая в таких отступлениях от скрупулезной точности легкий юмор, за которым скрыты истинные чувства человека, не желающего показаться сентиментальным... -- Семенов, -- продолжал свой рассказ Миронов, -- оказался вниз головой в снегу, а ноги зажаты педалью управления, а я со своей кабиной набоку. Высовываю голову: атакуют или нет? Вижу, зенитки начали бить. Смотрю: где Семенов? Но и мотора нет. Вижу две ноги "Костя, Костя!.. " Начал ногу тащить. Костя молчит. Когда одну ногу вытащил, вторую попытался вытаскивать -- она зажата под моторной рамой, -- он закричал: "Замерзаю!" -- еще живой был. Все мои попытки вытащить не увенчались успехом, левая рука у меня уже ослабла (а я сразу почувствовал, что мне спину и руку жжет, понял -- ранило, и все лицо в крови, -- трогаю, трогаю, -- поцарапаны нос, лоб)... Я решил оказать ему помощь, добежать километра два до деревни Падрило. Побежал, потом опомнился: где у меня планшет? Вернулся, он валяется в кабине, и осколком перебитый ремень. Взял из Костиной простреленной сумки карты и фотографии, пошел -- а снегу по пояс -- по территории, где были мины, оставшиеся от немцев. Подвезло, -- вижу, у леса след человека -- значит, безопасно. Пошел по этому следу, уже не так проваливаешься, а дальше санный след, и я уже не стал проваливаться. Только вхожу на край деревни -- идут три бойца. Я им сказал: "Необходимо спасти летчика, идемте со мной, его не вытащить". Они: "Вы сами весь в крови! Идите в этот дом, а мы без вас пойдем его вытаскивать". Там, в этом доме, в Падриле была зенитная точка, командиру ее, сержанту, я сказал: "Захвати санки!" Он взял санки, прикрепил к лыжам и с двумя бойцами вслед за первыми тремя пошел. Я стал звонить по телефону в Шум, Макарову, тогда еще старшему лейтенанту. Звоню, вижу: к месту аварии на посадку пошел наш самолет (это были лейтенант Никитин и штурман Мацулевич, которые все видели с аэродрома). В том же домике, где телефон, я разделся -- мокрый был, просушился, бойцы моим индивидуальным пакетом перевязали раны на руке и на спине -- осколочные от снаряда ранения были. Сержант: "У вас унты пробиты и комбинезон!.. " Но эти осколки проходом прошли, тела не задели... Портсигар разбит, ремень пробит -- в жилетке металл застрял... Привезли Семенова, -- он уже мертвым был, ему в голову попало, и всю шею и весь бок залепило осколками... Приехали на машине к моему домику старший лейтенант, ныне капитан, Хомяков с военврачом третьего ранга Кораблевой из Сорок пятого бао. Врач меня снова перебинтовала Привезли в санчасть, оперировали, из руки осколок сразу вынули, а из спины нельзя было: "уперся в позвоночник", -- сказал хирург. Оставили временно, а на тридцать пятый день он сам вышел... Самолет Никитина забрал почту, поврежденную, и в тот же день доставил по назначению. -- Да! -- подавив вздох, произнес Мацулевич, порывисто встал, подошел к патефону, поставил иглу на виток, пустил ее... Штраусовский вальс прорвал воцарившуюся в избе тишину. Все молча и терпеливо, не шелохнувшись, выслушали вальс. Игла выскочила на эбонитовый центр пластинки, взвизгнула. Мацулевич снова встал, скинул мембрану с пластинки и, обращаясь к ветке черемухи, склонившейся над окном и распространяющей пряный запах, сказал: -- А что можно сделать на невооруженной учебной машине при встрече с двумя "мессершмиттами"?.. У-2 и два "мессершмитта" -- Что можно сделать на невооруженной учебной машине при встрече с двумя "мессершмиттами"? Гроб? Ничего подобного! -- прервав общую долгую паузу, раздумчиво сказал Иван Семенович Миронов. -- Прежде всего как это так: невооруженная? Конечно, ни бомбить врага1, ни сражаться с его истребителями нам не положено и по штату. Наше дело доставить срочный пакет, сбросить радиостанцию или продукты части, действующей во вражеском тылу, или вот бережно перенести по воздуху какого-нибудь командира, чье донесение может быть передано только из уст в [*] 1 Самолеты У-2 многих других эскадрилий все же часто брали с собой мелкие бомбы и в ночное время, на самой малой высоте, выныривая из-за леса, бомбили врага. уста... А все прочее, происходящее на воде, в воздухе или на суше, нас не касается, вернее, мы сами не должны касаться его... А вооружение наше -- камуфляж, птичья изворотливость и спокойствие. Так? Так! -- согласился лейтенант Мацулевич. -- А только скажи, было у тебя спокойствие, когда ты с елкой в плоскостях на аэродром приехал? Мы смотрим снизу, не понимаем, что за диво, что за машина такая? У меня? -- засмеялся Миронов -- Это-то я знаю сам, а вот у пилота моего тогдашнего, у лейтенанта Кобешевидзе, спокойствие было. Понимаешь, когда мы наскочили на одинокую елку, верхушка ее отлетела, низ остался стоять на земле, а середина так и поехала, стоя между двумя плоскостями; я думаю: "Ну, гробанулись!", -- на сорок пять градусов вправо повернуло нас, крепко рубанул Гриша эту елку плоскостью! Повернулись мы вокруг нее... ... На этот раз я было не поверил Миронову. Но он не шутил, он тут же, очень деловито, вырисовал в моей полевой тетради и эту елку и самолет, а точность его рассказа мне подтвердили другие летчики. ... -- Летели мы в тот раз в Шоссейное из Любани, на бреющем полете -- метров десять, пятнадцать над болотом. В августе это было... В июле это было! -- перебил Горлов. -- Когда немцы занимали Любань, уже заняли. А наш аэродром в трех километрах был, мы кто на автомашинах утекать стали -- в Поречье, к Рыбинской железной дороге, а кто -- на самолетах, впрочем, задания выполняя... В Поречье дней восемь стояли мы, -- вмешался Мацулевич. -- Сорок восьмая армия драпала, а мы дожили до того, что немецкие мотоциклисты уже в Поречье, а мы еще и самолеты -- на аэродроме, а технический состав и прочее на другом конце деревни. Мы ушли вечером, а самолеты уже в четыре часа утра перелетели. И мы с Поречья на Назию, Путилово, Шум -- пешком. В Шуме остановились... В августе это было! -- спокойно утвердил Миронов, -- К Любани немцы подошли двадцать шестого [*] августа, а вы, лейтенант Горлов, хоть и поправляете меня, а память, извините, у вас неважная... Так вот, сделав разворот на сорок пять градусов, самолет полетел дальше. А Кобешевидзе после удара только усмехнулся и -- в трубку мне: "Ваня! Хорошая у нас теперь маскировка?" Я ему: "Гриша, попилотируй как следует, -- отвалятся плоскости, так надо садиться, не отвалятся -- полетим на аэродром!" Ну, и прилетели, только с перкалием продырявленным да с тремя поломанными нервюрами. Летели, конечно, с креном, но зато "хорошая маскировка"!.. А помните, чей-то чужой У-2 прилетел к нам однажды в Шум с двумя отрезанными плоскостями? -- При мне это было! -- заговорил штурман второго звена Репин, до этого не вмешивавшийся в общую беседу. -- Это ему отрезали зенитки противника. Прилетел, сделал нормальную посадку. А когда летел, мы смотрели: что такое за самолет? И летчика, представьте себе, не ранило. А почту, находившуюся в горгроте, в пух разбило!.. А вот тут Миронов, конечно, шутит. С двумя отрезанными плоскостями -- не прилетают, а гибнут сразу. Но никто и не подумал здесь понимать Миронова буквально, -- оторваны были, вероятно, только концы плоскостей. Мне, однако, не хочется прерывать рассказчика, уж очень жива и интересна наша беседа. Я приглядываюсь к штурману Мурзинского Репину -- загорелому, сероглазому, красивому парню, с правильными чертами лица. Небольшого роста, торопливый в движениях, он всегда держится скромно, старается услужить товарищам: то папиросы принесет, то сходит на кухню за чайником. Сейчас он сидит в защитной гимнастерке с голубыми петлицами, в синей суконной пилотке и курит -- больше всех курит... -- Что такое горгрот? -- спрашиваю его. -- Часть фюзеляжа за кабиной, -- отвечает Репин и обращается к Шувалову, только несколько дней назад переведенному в эскадрилью связи. -- Слушай, Шувалов! Миронову уже надоело об этом рассказывать, я тебе расскажу о нем. Можно, Иван Семенович? -- Давай! -- миролюбиво соглашается Миронов. Летел он с капитаном Макаровым! -- торопливо заговаривает Репин. -- Сергеем Михайловичем. Сам спокойный, а Макаров еще в десять раз спокойней его. Пакет срочный, доставка из Янина в Плеханово немедленная. Октябрь. Число, если не ошибаюсь, двадцать второе. Десять утра. Погода пасмурная, облачность -- метров четыреста. Только пересекли озеро, видят: сзади два самолета. В низких облаках их чуть видно. Сначала думали: "миги"... Я еще говорю Макарову, -- кладет ладонь на плечо Репину Миронов, -- смотри, нас "миги" сопровождать будут. А эти, так сказать, "миги" вдруг разворачиваются да заходят с хвоста... И ты крикнул ему, -- не удерживается Репин: -- "Сережа! Не наши!" А он тебе: "Ну давай тогда пристегнемся ремнями!" И спокойно подпускает "мессеров" на триста метров, с этой дистанции те обычно начинают стрелять... Затем сразу -- резкий поворот влево со скольжением на плоскость и пикированием метров до четырех над болотом. "Мессеры -- сто девятые" с ярко накрашенными крестами, тарахтя пулеметными очередями, пронеслись мимо один за другим: на таком ходу им "не успеть" задержаться... Что ты сказал тогда, Миронов? Я сказал в трубку: "Вот так "миги"!" А Макаров -- я даже удивился тогда -- повернулся ко мне и смеется! Он такой. Ему все нипочем! -- продолжает Репин. -- "Мессеры" стали заходит в лоб. Для лучшего маневра Макаров набрал высоту до стапятидесяти метров и пошел на таран -- для обмана. Только сблизились на дистанцию огня, Макаров ласточкой вниз: резкий разворот, скольжение на крыло и пике. И опять "мессеры" мимо, с длинными очередями... Неприятно! -- замечает Миронов. -- Мы даже головы наклоняли! Макаров опять смеется, кружа на болотной прогалинке между лесом: "Ваня, не задело тебя?" -- "Нет, а тебя?" -- "И меня -- нет! Давай еще раз, смотри -- снова заходят!.. " И так, понимаете, -- перебив Миронова, обращается ко мне Репин, -- Макаров с Иваном Семено- вичем до трех раз, пока не нырнули в глубокий овраг реки Лавы, у Городища, завиляли по оврагу, и "мессеры" их потеряли из виду... Ну, и полетели на аэродром... Так? Точно рассказал! -- улыбается Миронов. -- Так и было. В пути я Макарова спрашиваю: "Неужели никакого ощущения, что смеялся так?" А Макаров отвечает: "Подожди, когда домой прилетим, тогда, наверное, будет и "ощущение"!.. " Ну, и в самом деле, когда стали в Плеханове машину осматривать -- шестнадцать пробоин в хвостовом оперении, две -- в фюзеляже, между кабинами штурмана и пилота -- одна и за кабиной штурмана -- одна, в десяти сантиметрах от спины. Была перебита одна стойка разрывной пулей. Сдали мы пакеты, получили новые и пошли обратно в Ленинград... Кто скажет, что мы не выиграли бой? А тут кто-то доказывал: невооруженная! Наше дело пакет доставить! -- обратился Репин ко мне. -- Задание выполнить! И не было случая, чтобы мы не выполнили его! Ну, это. положим! -- степенно возразил Миронов. -- Не надо, дорогой Репин, преувеличивать! Бывает, и не выполняем задания... А когда это было? -- горячо воскликнул Репин. -- Не знаю такого случая, если, конечно, возвращались живыми! А я знаю, -- хладнокровно произнес Миронов. -- Было и со мной такое, а как видите, я живой. И уж позвольте, напоследок я про этот случай напомню вам. Все охотно согласились послушать, и вот что "напоследок" рассказал Миронов: -- Девятнадцатого декабря мы получили задание вылететь парой из Янина в Выстав, в распоряжение начальника штаба Пятьдесят четвертой армии генерал-майора Сухомлина. На одной машине вылетели Николай Фролович Никитин, тогда еще младший лейтенант, и я. На второй -- младший лейтенант Константин Андреевич Семенов и вот сидящий здесь с нами Александр Семенович Борисовец... В Выставе нашему экипажу -- Никитину и мне -- было передано приказание лететь одним самолетом в район деревни Го- роховец, где должна была находиться дивизия Грибова, произвести там посадку. Задание у нас было устное: узнать, что делает эта дивизия, имеет ли связь со стрелковой дивизией Крюкова, дать им указание, чтобы стянули в одно место все радиостанции и чтобы начальники штабов от раций не отходили, потому что штаб армии сделает попытку с ними связаться. Ну, и привезти от этих дивизий обстановку... Летя туда, мы встретили колонну пехоты. Не долетев десяти -- пятнадцати километров до Гороховца, увидели внизу другую колонну, двигавшуюся в направлении к Гороховцу. Мы шли на высоте пятьдесят -- шестьдесят метров. Заметив нас, колонна сразу залегла в снег, зарылась. Мы с Никитиным подумали: а не противник ли это? Или, может быть, наши от испуга спрятались? Погода была морозная, ясная, была середина дня (мы вылетели из Выстава в тринадцать тридцать), и наши опознавательные знаки пехота отлично видела, и странно нам показалось: что за стремление к скрытности, если свои?.. Чуть дальше на дороге мы увидели двух громадных лосей, один не изволил подняться, второй поднялся, повертел рогами, как бы признав в нас друзей. Мы шли своим курсом... Подходя к Гороховцу, мы увидели вокруг деревни землянки и окопы, а в самой деревне -- движение людей. Чтобы сесть поближе к деревне, мы решили пройти сначала над ней, сделав круг, высмотреть площадку. Только начали делать разворот, из всех землянок по нас -- пулеметный и ружейный огонь. Одна из разрывных пуль попала в бензинный бак, сделала дыру с ладонь, к счастью, в верхней его половине -- бензин не потек, потому что часть бензина уже выработалась, дыра пришлась выше его уровня. Ну, такая встреча, понимаете сами... Конечно, мы решили, что это не наши, рванулись к лесу. Лететь, пока хватит бензина! Летим, ругаемся, что нам дают неточные сведения. Все же благополучно добрались до Выстава, произнесли там несколько не очень любезных слов. Через некоторое время приезжает за нами на машине майор из штаба армии, везет на доклад к гене- рал-майору Сухомлину. Мы докладываем, что задание не выполнено, так как при попытке сесть нас обстреляли немцы. Сухомлин крепко жмет руки: "Я рад, что вы вернулись! Мы уже установили связь, в Гороховце не дивизия Грибова, а немцы!" Вызвал адъютанта: "Вот этих летчиков как следует накормить и доставить обратно в Выстав!" Через несколько дней мы в газетах читаем, что стрелковые дивизии Грибова и Крюкова зашли в тыл врага и при разгроме немцев в районе совхоза "Красный Октябрь" и Войбокалы нанесли им крепкий удар... Вот вам и вся история. А ты, Репин, утверждаешь, что не бывает у нас невыполнения заданий!.. На войне чего только не бывает!... Последние три дня с летчиками 31 мая. Вечер. Шум Погода великолепная, жаркая, летняя. Луга и леса вокруг зелены яркой свежей зеленью. За те несколько дней, что я здесь, летчики-истребители 159-го полка сбили около десятка фашистских самолетов, а сами не потеряли ни одного. Я был свидетелем нескольких воздушных боев, происходивших над моей головой, и восхищался мастерством наших соколов... И опять вечер в избе у летчиков. Танцевали с девушками, пели. Борисовец заводил патефон, потом я читал стихи Маяковского. А сейчас Борисовец о чем-то задумался, сидит у окна, подчеркнуто опрятный, с накрахмаленным воротничком под воротом своей синей гимнастерки, с тремя кубарями на защитных петлицах. Он сегодня отправляется в госпиталь -- нога не дает ему покоя. Остальные все ушли на аэродром: Померанцев, слетав ночью дважды в Ленинград и обратно, поспав с шести утра до трех дня, опять летит в Малую Вишеру. Туда же летит и Мурзинский, оба -- без штурманов, потому что везут радиоаппаратуру. Миронов, летав- ший ночью с Померанцевым и не спавший весь день, ушел провожать в воздух товарищей. Скучно без газет, их сегодня почему-то нет. По радио -- сообщение Информбюро о девяноста тысячах немцев и пятистах немецких танках, уничтоженных на Харьковском направлении, и о пяти тысячах убитых, семидесяти тысячах пропавших без вести бойцах Красной Армии и о четырехстах потерянных нами танках. Какие масштабы событий, происходящих там! Но в чем их суть, пока разобраться трудно!.. 1 июня. 5 часов дня. Шум Вчера в десять вечера, после дождя, я пошел на аэродром по мокрой траве. Прошел его весь. Когда подходил к нему, поднялись три У-2: один ленинградский -- к себе в Ленинград, а два наших -- в Малую Вишеру. Я пересек с угла на угол весь аэродром, долго искал замаскированное место стоянки самолетов связи, -- была уже белая ночь, над аэродромом поднялась дымка. Из туч вынырнул один У-2, сел, долго рулил к своему укрытию. Это в Оломну летали Шувалов с Мацулевичем, их дожидался Миронов. Все вместе мы зашли в бао, потом побрели домой, отмахиваясь ветками от нещадно кусавших комаров и обсуждая полет Шувалова, происходивший в трудных метеорологических условиях. Старшему лейтенанту Алексею Тихоновичу Шувалову действительно даже в мелочах "не везет". А уж в крупном... Было у него шесть братьев и две сестры. Их судьбы: один брат маленьким погиб, упав из окна. В детском возрасте умерли другой его брат и сестра. Третий брат, пятнадцатилетний Женя, умер от голода в Ленинграде, едва окончив школу. Четвертый -- в марте из Омской военной школы отправился на фронт и пропал без вести. Еще один брат был командиром роты в 7-й бригаде морской пехоты, прислал письмо, что трижды ходил в атаку, штурмуя Пушкин, и невредим. А затем вестей не стало. На письменный запрос командование ответило: либо погиб, либо тяжело ранен, вестей нет. Последний брат, командир-зенитчик, воевал, тяжело ранен, лежал много месяцев, сейчас инвалид второй группы, где-то на Кавказе. Отец и мать умерли давно. Жена и ребенок бежали из Луги, бросили все, уехали куда-то под Чухлому, -- вероятно, попали под бомбежку, потому что вестей с осени нет. И осталась у Алексея Шувалова только сестра, работает в Ленинграде фрезеровщицей на заводе, -- счастье будет, если не умрет с голоду. Сам Шувалов в крайней степени истощения лежал в Ленинграде в больнице тридцать восемь дней, оправился, попросился летать, устроили на У-2, потому что на другие самолеты не годился -- и сердце уже не то, и воспаление среднего уха было. И если в финскую войну, работая при штабе в авиации связи, сделал благополучно больше пятисот вылетов, то теперь при первом же вылете при взлете разбил самолет (заглох мотор), пролежал в госпитале двое суток. В авиации он давно, в летных частях -- семь лет, и никогда прежде аварий не было. И настроение у него, естественно, невеселое... Но в его серых глазах -- спокойствие. Неторопливый, немногословный, крепко физически сложенный, держится он прекрасно. И только хочет летать, летать!.. ... Наши истребители вчера улетели с аэродрома и не вернулись, оставшись на несколько дней для выполнения задания на каком-то другом аэродроме. Думаю, они улетели в район 2-й Ударной армии: там, слышал я, что-то очень тяжелое произошло. Их нет, и поэтому на нашем аэродроме, здесь, -- тишина. 1 июня. Вечер. В штабе 159-го иап Зайдя в штаб истребительного полка, я застал здесь его начальника -- капитана Мичованова, простецкого человека с грубокожим лицом и нежной, мягкой душой. Он сидел в кабинете один и писал письмо. Это был его ответ матери недавно погибшего летчика Прудникова. Вот они -- письмо матери летчика и ответ Милованова: "Письмо капитану Милованову, н-ку штаба 159-го иап Тов. капитан! Просим Вас, напишите хоть еще одно письмо, пусть Вас это не затруднит. Как мой дорогой сын был сбит с самолетом или сгорел? В каком виде его похоронили? Просим очень и очень, опишите все о нем, как его схоронили и в каком виде. Был ли он еще хоть немного живым или сразу его убило? В общем, дорогие товарищи, напишите мне в последний раз еще письмо. Я как от сына буду ждать ваше письмо. С просьбой Прудникова Елизавета Митрофановна. В настоящее время я переменила место жительства по несчастному случаю. Сейчас живу -- Ново-Сибирская область, Купинский район, с. Купино, ул. Розы Люксембург, No 38. Прудникова Е. М. 17 мая 1942 г. " Ответ Милованова: "1 июня 1942 года. Ленинградский фронт. Мамаша! Я получил Ваше письмо 1 июня 1942 года и спешу ответить Вам на те вопросы, которые Вас интересуют, как мать, потерявшую самое дорогое в своей жизни. Мамашенька! Я и все его боевые друзья переживают и скорбят великой утратой своего верного друга и боевого товарища. Мамашенька! Ваш сын Ваня погиб смертью храбрых воинов, защищающих свободу и независимость советского народа от черной и поганой силы немецкого фашизма. Ваш сын Ваня был великой грозой для воздушных пиратов, посягавших на нашу независимость. Он не одного фашистского мерзавца отправил на тот свет, который своей черной и грязной ногой пытался топтать нашу священную землю. 28 марта он вместе с двумя другими боевыми товарищами выполнял боевое задание. При выполнении задания отважная тройка встретила 12 вражеских самолетов. И в этом неравном бою Ваш сын был подбит и сел на лес, и при посадке был убит вражеской пулей атаковавшего самолета. Похороны тела тов. Прудникова состоялись 30 марта. Он похоронен на кладбище со всеми достоинствами великого воина и славного боевого товарища. Тело его одето в форму воина и положено в деревянный гроб, и зарыто в одиночную могилу, на могиле положен венок и оборудован небольшой памятничек с надписью, что здесь похоронено тело летчика -- Героя Отечественной войны. Мамашенька! Велика утрата у Вас и для родины. Но родина воспитала тысячи таких героев, которые для защиты ее независимости отдают свою жизнь. И родина благодарит тех матерей, которые воспитали таких сыновей, как Ваш Ваня. Мамаша! Мужайся. Мы, верные боевые друзья Вашего сына, отомстим за его смерть и за Ваши страдания. Мамашенька! С боевым приветом к Вам. Капитан Милованов. Может быть, в последний раз Вы читаете мои слова! Мне кажется, я ответил на все интересующие Вас вопросы. Я никогда не откажу Вам написать еще подобное письмо и ответить на вопросы, которые вас будут интересовать. Со своей стороны прошу, когда мое письмо получите, прошу написать о его получении. Задать мне вопросы для следующего ответа. Еще прошу сообщить, какая Вам назначена пенсия и назначена ли она? Если не назначена, то почему? И куда Вы обращались с ходатайством. Все документы для назначения Вам пенсии отправлены в Татарский райвоенкомат вместе с Вашей справкой. Еще убедительно прошу сообщить, сколько Вы получите денег по переводу из нашей финансовой части. Эти деньги принадлежали Вашему сыну, а теперь направляются Вам. До свидания. Жму Вашу руку и сожалею материнское сердце, скорбящее об утрате своего сына. Капитан М и л о в а н о в. 1. 6. 42". Переписав это письмо, я беседовал с Миловановым о летчиках его истребительного полка. О капитане Сергее Николаевиче Власове, который однажды, сопровождая бомбардировщик, был подожжен, выбросился на парашюте и долго выходил из немецкого тыла. -- Если поведет группу, -- рассказывает Милованов, -- то все уверены! Сколько ни водил групп, не потерял ни одного летчика. Провел за войну пятьдесят один бой, имеет семь сбитых в группе кроме семи личных самолетов врага... Двенадцатого мая он дрался вдвоем: два "томагавка" против четырех "мессершмиттов -- сто девять", сбил каждый по одному. За сто боевых вылетов на "томагавке" у Власова ни единой аварии и нет случая потери ориентировки! И о капитане Александре Дмитриевиче Булаеве, который сбил уже одиннадцать самолетов лично и шесть -- в группе... И о других летчиках 159-го истребительного авиаполка -- о живых и погибших, о раненых и вернувшихся в строй. Об их самолетах, об их орденах, об их семьях и о многом другом, чем полны наши души в этот первый вечер июня, вплотную приблизившего к нам годовщину Отечественной войны.., Сегодня -- сообщение Информбюро о налете тысячи американских самолетов на Кельн и о десяти тысячах тонн бомб, сброшенных ими. Наконец-то и американцы взялись за дело! Если они будут действовать в таких масштабах и дальше, то это существенно отразится на военной промышленности Германии! В воинские части Ленинградского фронта сегодня доставлены экземпляры газеты "Красное знамя" -- органа Приморского краевого и Владивостокского городского комитетов ВКП(б) и Приморского краевого Совета депутатов трудящихся от 22 марта 1942 года No 70 (7190), целиком посвященной Ленинградскому фронту. Номер подготовлен к печати специальным корреспондентом газеты "Красное знамя" А. Узилевским, ездившим на фронт в составе делегации от трудящихся Приморья. В передовой "Великий пример защитников Ленинграда" рассказывается о великом единстве фронта и тыла, о том, что промышленность и колхозы Приморья работают с удвоенной и утроенной энергией, чтобы обеспечить все нужды фронта. В газете опубликовано постановление бюро Приморского крайкома ВКП(б) и крайисполкома о соревновании за фронтовое красное знамя, врученное трудящимся Приморского края частями генерала Федюнинского. Пункт первый этого постановления гласит: "Полученное от бойцов и политработников частей генерала Федюнинского боевое красное знамя установить как переходящее красное знамя и присуждать его предприятию, совхозу или колхозу, добившемуся самых высоких показателей в своей работе.. " В газете опубликованы письма бойцов и командиров -- защитников Ленинграда и их приветствие трудящимся Советского Приморья и личному составу Тихоокеанского флота. 2 июня. Полдень Шум Вчера в основном закончил работу с летчиками связи. Договорился: полечу в Ленинград на штурманском месте, с командиром звена летчиком Померанцевым. Старший лейтенант Георгий Дмитриевич Померанцев, пожалуй, лучший пилот эскадрильи. Родился он в 1915 году в Воронежской области, был слесареминструментальщиком, потом проучился год на геологическом отделении Воронежского университета, в 1934-м, уйдя в армию, по спецнабору попал в летную школу, окончил ее, участвовал в финской войне, летал в звене связи 16-й стрелковой дивизии, был награжден орденом Красной Звезды. Опыт у Померанцева огромный В начале Отечественной войны, вывозя личный состав техников и летчиков с пяти осажденных противником на Карельском перешейке аэродромов, -- спас больше сорока человек, в напряженные, опасные моменты брал на борт по два человека, перегружая самолет вдвое против дозволенного, -- рисковал всем! Вывозил людей в сумерках, под обстрелом. С начала войны, работая в составе 23-й армии, сделал тысячу восемь вылетов -- был в воздухе триста сорок один час и сорок семь минут. За это награжден медалью "За отвагу". Перечислить все эпизоды, когда Померанцев "перебарывал свою смерть", -- немыслимо. Последнее время летал из Янина, а в 121-й эскадрилье связи летает с 18 мая, но уже совершил сорок девять вылетов (притом, летая из Янина и из Шума, пересек линию фронта двадцать два раза!). На каждые сутки приходится от двух до пяти полетов. Померанцев рассказывал мне о трудностях перелетов в Ленинград. Проходишь в трех километрах от немцев и на высоте два-три-пять метров над поверхностью озера. Ориентироваться на бреющем полете трудно. Скорость -- малая, ветерок сносит, летишь над озером минут семь, немцам (особенно когда ветер с севера) хорошо слышен шум мотора, они бьют артиллерией. Часто бывает внезапный туман, -- если потеряешь ориентировку, уклонишься хоть на два километра в сторону, попадешь к немцам. Таких случаев, правда, не было, в эскадрилье никто не терял ориентировку. Летя без штурмана, с пассажиром, не знаешь, что делается в воздухе, самому невозможно смотреть вокруг... Моторы капризны, технический состав перебирает моторы сам, в полевых условиях, и хотя авиамеханики работают самоотверженно и случаев отказа материальной части по вине техника не было, -- на моторы слишком полагаться нельзя, потому что машины старые, в мирное время половина их была бы забракована... Померанцев хорош собою: ростом высок, волосы у него светлые, глаза -- чистые, внимательные, спокойные. Человек он здоровый, но в его правильно очерченном лице заметна усталость. Да и не мудрено! Вот, для примера, что я кратко записал вчера о работе его звена только за последние шесть дней. 27 мая -- десять полетов (три часа пятьдесят одна минута в воздухе), 28 мая -- четыре полета, 29 мая -- четыре, 30 мая -- десять полетов (четыре часа двадцать шесть минут в воздухе), 31 мая -- шесть, а 1 июня уже к пятнадцати часам -- два полета. А если говорить о личных полетах Померанцева, да притом с посадками в полевых условиях, то получается такое перечисление: 27 мая: Шум--Кипуя 11. 53-12. 05 Кипуя--Ладожское озеро и обратно 14. 30--15. 06 Кипуя--Шум 15. 33-15. 45 Шум--Янино 21. 12--21. 52 Янино--Шум 22. 00--22. 37 29 мая: Шум--Будогощь--Малая Вишера... 22. 10--23. 25 30 мая: Обратно 1. 45-- 2. 50 Шум--Оломна 3. 10-: 3. 29 Обратно 3. 31-- 3. 51 Шум--Плеханово 22. 30--22. 45 Обратно 22. 50--23. 06 31 мая: Шум--Янино 2. 20-- 2. 55 Обратно 3. 23- 4. 00 А сейчас Померанцев и Миронов спят -- летали ночью в Оломну и обратно, затем -- в Ленинград, из Ленинграда -- в Колосарь, из Колосаря -- сюда. Позавчера, 31 мая, немцы бомбили и штурмовали деревню Колосарь, налетело семь штук, сбросили несколько пятисоткилограммовых бомб. Повреждений абсолютно никаких, ранен при обстреле из пулемета один из купавшихся в речке штурманов. Сергей Мурзинский, улетевший вчера вечером с Репиным в Малую Вишеру, не вернулся, -- пока о них особенно не беспокоятся. Вообще о Мурзинском говорили, что он "летает до случая", очень неспокойно и нервно. Вчера утром Мурзинский, вернувшись из ночного полета в Будогощь (летал без штурмана, возил рации), рассказывал, как шел туда и обратно в очень сложных метеорологических условиях. Облачность до самой Будогощи была семьдесят пять метров, а местами и на бреющем самолет зарывался в волны облаков. Ориентиров нет: лес и болота. Вылетали поздно. Над землей дымка, туман, требовалось держать курс исключительно по компасу. Почувствовал, что уклонились, поэтому взял провес, угадал точно: внизу увидел Малую Вишеру, но едва разглядел ее. В Будогощи (узнал где сесть только по ракетам) садился в темноте, без ночного оборудования самолета на очень ограниченной площадке. Едва успел сесть -- налет одинокого Ю-88, сбросил бомбы. Но его удачно поймал прожектор, открыли огонь зенитки, он ускользнул в облака... В таких же условиях Мурзинский возвращался в Шум... Тысяча пятьдесят восьмой, бреющий. .. Ночь на 3 июня. Янино Итак, от большого зеленого поля, разбрызгав росу, отрывается маленькая, ничем, кроме смелости летчика, не вооруженная У-2. Командир первого звена связи старший лейтенант Померанцев отправился в свой тысяча пятьдесят восьмой за эту войну полет. На борту машины -- пассажир, которому сказано, как и когда он должен выпустить белые и зеленые ракеты, ибо самому летчику этим в пути заниматься некогда. Над самолетом -- белая, похожая на день, ночь; внизу -- в пяти метрах под неподвижно висящими колесами -- верхушки сине-лиловых сосен, лунки болотных прогалин, а впереди по заданному курсу -- "Большая деревня", которую все, кроме летчиков эскадрильи связи, зовут Ленинградом. У-2 летит, и характерный, знакомый всем наземным частям, замаскированным в этих лесах, звук мотора предупреждает зенитчиков: "Не стреляйте, свои!.. " Переменчивым рокотом разносится этот звук по лесам, но никто ни в небесах, ни на земле не видит распростертой над кронами деревьев в медленном, неторопливом полете легкой, совсем не военной машины: только на секунду закроет она своим абрисом небо от устремившего взоры вверх часового и исчезнет, словно накрытая ветвями, четким силуэтом, врезанным в белую ночь. Вот и озеро -- белесая падь. Машина скользит над ним, как жучок-плавунец. В поверхности озера, как в зеркале, отражается внимательное лицо глядящего вперед летчика... Вот немцы, видны их окопы, их зенитные батареи... Ежели ветерок в их сторону, они начинают стрелять. Видны огненные шары трассирующих снарядов, Померанцев рассчитывает: этот вот пройдет выше, этот -- потухнет, врезав в воду свою коротенькую дугу далеко от машины влево, а этот... огненный шар стремительно мчится прямо к машине, еще секунда -- и пути их пересекутся... Но маленький самолет, припавший к самой воде, пропускает смертоносный шар в метре над своими свистящими крыльями... Пассажир отирает ладонью внезапно вспотевшие щеки, а Померанцев, обернувшись на миг к нему, улыбается. В переговорной трубке слышен его здоровый, счастливый голос: "Ну, как? Красиво горел?" И самолет вновь вздымается на маршрутный предел своей высоты -- три метра над поверхностью озера, чтобы никакой "мессершмитт", кружащийся коршуном в облаках, не увидел... Пока пассажир все еще раздумывает о своем пилоте: "Неужели он каждую ночь, да еще несколько раз так летает?" -- У-2 уже бежит по росистой свежей траве ленинградской земли. Припечатанный пятью сургучными бляхами пакет ("Серия Г. Весьма срочно и совершенно секретно") для командующего Ленфронтом вручен затормозившему мотоциклисту, а пассажир шагает к гостеприимно раскрывшей черную дверцу "эмочке". И, отъезжая, видит: самолет уже истаивает в предутреннем белом небе. Померанцев спешит до зари вернуться домой -- к недопитому стакану чая и букету черемухи, к разговору со своим штурманом Мироновым о "Севастопольских рассказах" Льва Николаевича Толстого... Ну а мне, пассажиру воздушного связиста, надо денька хоть на два -- в Ленинград. Сдам материалы в ТАСС, "отпишусь", похожу по городу, посмотрю, как он дышит сейчас, и -- по воздуху, по воде ли -- обратно, в лесную армию!  * ГЛАВА СЕДЬМАЯ НА ОСВОБОЖДЕННОЙ ЗЕМЛЕ В КОЛХОЗЕ "НОВЫЙ БЫТ" В СОВХОЗЕ "КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ" В МУГИНСКОМ РАЙИСПОЛКОМЕ (Мгинский район. 30 мая -- 1 июня 1942 года) Первыми за время блокады Ленинграда населенными пунктами Ленинградской области, в которых нашим войскам удалось освободить от гитлеровского ига местное население, были деревни Мгинского района, расположенные южнее Войбокалы. 3 декабря 1941 года ударная группа войск генерала И. И. Федюнинского (состоявшая из 311-й, 285-й, 80-й стрелковых дивизий, 6-й бригады морской пехоты, 122-й танковой бригады, артиллерийских и других частей) двинулась в наступление от линии железной дороги, проходящей через Жихарево и Войбокалу, освободила деревню Шум, блокировала опорные пункты гитлеровцев в деревнях Тобино, Падрило, Опсала, Овдокала и в совхозе "Красный Октябрь". Вскоре эти пункты были освобождены, 54-я армия устремилась в наступление дальше... Естественно, что, находясь у летчиков-истребителей и связистов, ночуя в Шуме, я не мог не поинтересоваться теми бедами и лишениями, какие выпали на долю населения соседних деревень при немцах, и захотел узнать, как освобожденные колхозники и совхозники восстанавливают свое сельское хозяйство. В те же дни, когда я жил у летчиков, я посетил некоторые из этих пунктов, а теперь тогдашние записи моих впечатлений объединяю в отдельной небольшой главе. В колхозе "Новый быт" 30 мая. Деревня Шум Сегодня с утра пошел смотреть места декабрьских боев. Ходил до разрушенного колхоза "Новый быт". Подошел к речке, -- валяются обрывки немецких газет. Поднял одну: "Westfalischer Beobachter" No 304, den 4 November 1941" Передовая статья "Die Krim wird zum Soviet... " (оборвано). Рассуждения о том, что достанется немцам в Курске, в заметке "Kursk wurde genommen"; смакуются богатства Украины и пр. После чтения этого грязного листка мою руки в речной воде. И вот сижу на гранитном валуне, на самом берегу прозрачно-коричневой, сверкающей в лучах жаркого солнца речки. Привел в порядок все записи в этой тетради и написал письмо родным в Ярославль: "... День, как и вчера, изумительно хорош, он тепел и ярок в полную силу молодого свежего лета. Весь в сочной зеленой траве поднимается берег. Пойма извивающейся речки расцвечена желтыми цветками. Щебечут птицы, журчит на перепаде вода, шумит в деревьях прохладный, ласковый вегер. Дальше вокруг -- пашни, обработанные колхозницами; в пестрых одеждах, они трудятся на полях. А еще дальше вокруг -- зеленеют леса. Чудесен праздник природы. И если б деревья надо мной не были искромсаны, изувечены, расщеплены, виднеющиеся вдали развалины не свидетельствовали, что они были когда-то дома- ми; если б берег не был изрыт, изуродован пустыми сейчас, брошенными, провалившимися взорванными блиндажами, а на травянистых полях повсюду не было бы "черных ран земли" -- наполненных водою воронок, -- если бы не было всего этого, можно было бы на миг забыть о войне. Зимою здесь хозяйничали немцы. Один берег реки занимали они, другой берег не уступили мы, и после ожесточенных боев, после потоков крови, пролившихся вот на этом самом месте, немцы откатились обратно, мы погнали их далеко отсюда, и теперь из лесов и болот не доносится даже гул их орудийной стрельбы. Здесь, под Войбокалой и Шумом, войска блокированного Ленинграда одержали свою первую в Отечественной войне большую победу! Я прошелся сейчас по берегам этой реки. Всматривался в землю, давшую жизнь траве, но усеянную рваными гильзами, кусками ручных гранат, обломками винтовок, пробитыми касками, обрывками изрешеченного солдатского сукна и всяческими остатками, всегда уснащающими поле боя... Сколько еще боев впереди, сколько еще горя, страданий, крови!.. Последние два дня я был свидетелем ожесточенных воздушных боев, происходивших прямо над моей головой, и видел море огня, исхлеставшего голубое небо, после разрывов бомб. Вчера часа два мне пришлось лежать в кустах, но я был спокоен и ни на минуту не забывал о моей профессии писателя, записывал все наблюдаемое мною в тетрадь. Сегодня, впервые в этом году, я ощутил аромат цветов. На столе в столовой летчиков стоял букет пряной черемухи. Как приятно вдыхать этот запах! Вся деревня в цвету, и, наслаждаясь цветеньем, думаешь о том, какой же презренной сволочью должно быть то двуногое животное, которое придумало и внесло в мир эту войн)!.. Но уж если пришлось нам биться, то надо биться с величайшей злобою, с величайшей ненавистью к врагу, с предельным самозабвением и мужеством. И гордость за мой русский, за мой советский народ растет в душе, когда видишь сам, своими глазами, как работают в небесах наши летчики. С одним из них я никак не успеваю довести до конца дружескую беседу: только сядешь с ним рядышком поговорить, только затянешься табачком, как вдруг возглас: "По машинам!" И мой собеседник, оборвав речь на полуслове, ровно через минуту уже сечет облака в поднебесье, и глядишь за ним, и волнуешься за него... Но еще немного -- и он опять сидит рядом со мной и весело продолжает беседу, с того недоговоренного полуслова... " ... По пути в деревню -- кладбище. Много могил без надписей, на некоторых лежат осколки снарядов и бомб. На другом конце кладбища -- присыпанные битым кирпичом могилы летчиков. Красные фанерные пирамидки с надписями. Большая фотография в венке из искусственных цветов: "Мл. лейтенант Мефодий Молошок -- погиб 13. 4. 42" Вот другая: "Еременко Георгий Кузьмич. 13. VII. 41". На краю кладбища над полуразбитым домом, где штаб бао, ржавая вывеска: "Начальная школа Мгинского района". И прямо против нее две могилы рядом, покрыты еловыми ветками с шишками. Некрашеные деревянные стойки с перекладинами. На них надписи чернилами: "Здесь погребен Лева Плисткин 13 лет. Погиб 1 мая 1942 ". "Здесь погребен Геня Плисткин 15 лет. Погиб 1 мая 1942". Мины!.. Опасен ныне колхозный труд!.. В совхозе "Красный Октябрь" 31 мая А что же все-таки делают здесь те, кого в дни войны принято называть "гражданскими людьми" или "мирным населением"? Я -- в правлении совхоза "Красный Октябрь", Мгинского района, Ленмолокотреста НКСХ РСФСР. Зашел к директору молокотреста, пожилому коммунисту Федору Михайловичу Овчинникову, в отдельный, стоящий на отшибе домик. Озабоченный своими делами, заросший желтоватой щетинкой, директор сутулясь сидит за грубо сбитым столом в жарком ватнике. А перед ним, в крашенной луком кофте из мешковины, опершись худыми узловатыми руками на край стола, стоит рыжеволосая, тощая женщина лет сорока, что-то настойчиво и голосисто от него требуя. Увидев меня, она умолкает, отодвигается от стола, но не уходит. Ты постой, постой, Евдокия Егоровна! -- кидает ей Овчинников. -- Отвечу человеку, а с тобой у меня разговор долгий!.. Так вот, товарищ военный корреспондент, время терять не будем, совхоз наш, значит, был зоной пустыни в результате девятнадцатидневного пребывания немцев... С тридцатого ноября по восемнадцатое декабря они тут владычествовали... Ни одного метра жилья; разбитые производственные постройки и поля, усеянные минами, трупами, железом. Оставшихся здесь рабочих и главным образом их семьи (было семьдесят два человека) немцы собрали в одну комнату, и дом загорелся. Восемнадцать человек сгорело, одиннадцать искалечено, у остальных тяжелое моральное потрясение... Да вот она тут при немцах была, все пережила! Была, была, -- на высокой ноте сразу взяла в голос рыжеволосая женщина. -- Ребеночек маленький замерз, Анатолий, восьми месяцев! -- Женщина вдруг расплакалась. -- Наши отступали, директор совхоза свою семью отвез на лошади... "А как мы?" -- "Машина придет!" Мы и остались. Которых ранили, которые сгорели. Снаряды рвались, а мы -- в домах. Побежали в землянку, ждали машин. Налетел немец, ох, тошнехонько, закрылись, а он -- махает к дому. Там все -- на крючок... Утром выскочила я, -- вижу, там немец в халате белом, с биноклем. Кричу: "Где ребеночек?" Он по-русски: "Там, в доме!" Побежала, -- ребеночек один в пустой комнате, он уже замерз, часа три, как пришли они, помер ночью. Из землянки немец всех выгнал в дома по ту сто- рону речки, -- два дома большие были. Хлеб сгорел, -- выскочишь под снарядами, принесешь... Голодовали, жмыхи попросишь, турнепса мороженого пососешь. Так, человек на человеке, восемнадцать дней сидели. Немцы придут, возьмут тарелку, нож, лампу, уйдут. Я девочку пяти лет держала на коленях, сунусь, закроюсь, -- глаза бы не видели!.. А мальчик, Игорь, одиннадцати лет, успел убежать с нашими бойцами, кормился с ними... А когда дом сгорел, ни пары белья -- остались, кто живы, и голые и голодные... А теперь? Я -- сама! Муж мой в армии, оторвало ногу, мимо Жихарева ехал, письмо послал -- от двадцатого мая... И мальчик Игорь в больнице в Путилове, с тифом лежит, заболел... Эта женщина, Евдокия Архипова, работает в совхозе двадцать лет, со дня организации совхоза в 1920 году. Своя корова была и куры, одежа, работали -- благодать! Здесь даже и столовой не было, все по домам хорошо жили, поросят держали, -- что хочешь!. Раньше это богатый уголок был! -- заговорил Овчинников. -- Все дышало довольством. Сельское хозяйство -- рентабельное. Высокий удой -- четыре тысячи шестьсот литров на фуражную корову. Овощной продукции очень много... Овчинников жестом руки отстранил Архипову, порывавшуюся высказаться до конца: -- Ты теперь подожди! Теперь я расскажу, как мы все восстанавливали!.. Когда наши вернулись, ничего тут из материальных ценностей не было: ни лошадей, ни коров, ни продовольствия, ни кормовых фондов... Усилиями небольшого коллектива пришедших и остававшихся совхозников начал совхоз возрождаться, с января. Но... завести скот нельзя -- кормов нет, разместить людей негде -- домов нет... Этот уцелевший домик не совхозная территория, передан нам исполкомом. Немцы всю территорию совхоза занимали, а здесь -- не были, с километр не дошли! И задумались мы, работники треста, -- что делать с совхозом в тысяча девятьсот сорок втором году? Зная положение Ленинграда и требования фронта, решили, несмотря на тяжелую обстановку, вырастить максимум овощей. В прошлом году под овощами было семь га, в этом решили -- четырнадцать! Картофеля, вместо пяти прошлогодних, дать десять гектаров. Вдвое! А была у нас одна полурабочая лошадь, с трудом восстановили один трактор. Когда бурное таяние снега началось, в апреле, -- однажды утром прихожу на скотный двор, вижу: лежит огромная противотанковая мина. Л рядом мальчишки балуются детонатором... Саперы нам мины взрывали сотнями! Сеяли сначала плохо. Потом возвратился наш агроном Иван Иванович Лычагин. Дело значительно повернули -- пошло вперед! На сегодня из четырнадцати га посеяно и высажено рассады в грунт около десяти гектаров. Плохо с картошкой, полный прорыв: семена не поступили в район. Ждем. Если поступят -- успеем. Собрали народ. Привезли из Ленинграда инвентарь и много всего, что нам нужно. Директор совхоза теперь у нас опытный агроном, товарищ Ходасевич Борис Георгиевич -- тоже из Ленинграда. Овощи, безусловно, вырастим, -- центральная наша задача! Ухаживаем за культурами, а трудности тягла преодолеваем: по ветлазаретам собираем калек лошадей, сеем, пашем, бороним. Ну а насчет животноводства? Так: план сдать государству в сорок втором году пятьсот центнеров молока. Но если не выполним, виноваты будете вы, военные: не разрешают завозить сюда коров. Есть у нас восемь коров, четыре теленка и один бык. Доим коров неплохо, позавчерашний удой -- девяносто три килограмма за сутки от шести дойных. В ближайшие дни ждем ста литров, а потом будем добиваться полутораста, -- одна корова должна отелиться. Выполнение всего плана зависит от военной обстановки! Трудности -- большие. Районные руководители хитрят: "Что ж, вы -- всесоюзная организация! Значит, и лошадей и все прочее должны получить из Москвы!.. " Поэтому, когда всем другим дали по две лошади, нам ничего не дали! Ну, а в остальном отношение районной организации теплое. Только вот секретарь райкома комсомола сюда дороги не нашел С двадцать шестого мая, как я приехал сюда, никто не занес ни одного экземпляра газеты. Последние номера от шестнадцатого мая. Нельзя ли нас прикрепить к бао?.. Так как весь совхозный трест эвакуировался, то ни политотдела, ни политсектора нет. Неплохо бы, чтобы армейские политработники пришли бы и обратили на нас внимание! В Мгинском райисполкоме 1 июня. Утро. Шум Сегодня решил посетить Мгинский райисполком, эвакуированный из оккупированной немцами Мги и находящийся теперь здесь, в Шуме. И пришел к председателю исполкома Салмаксову Ивану Тимофеевичу и застал у его стола бабку в рваном зипуне, в калошах на босу ногу. ... Все как есть сгорело... Все было у меня, нет теперь ничего... Все сгорело, выскочила голая, теперь и холодная, и голодная. И денег шестьсот рублей сгорело. Э! Надо б их в сберкассу снести, не сгорели бы. Да я то все собиралась уехать, да и не собралась... Семьдесят лет. Никогда не докучала, а теперь не знаю, как и жить, с чего начинать. Ничего, поживешь, поможем. Вот спасибо, только что бог да добрые люди помогут. Бог? Ну, от бога-то... Да добрые люди... Вот это, пожалуй! Советская власть поможет тебе! Вот, спаси ее бог! А то и как жить, не знаю... На огороде копалась, самую рвань-то надела... Бабка благодарит, уходит, и Салмаксов через стол говорит своему помощнику: -- Вот эту бабушку нужно проверить. Если подтвердится, включить ее в список этих американских подарков!.. Входит старик. Усатый, худой, лет пятидесяти, в кепке, в грязном пиджачишке, штаны грязные. Сует руку Салмаксову, хныкающим тоном жалуется, что нет денег. Салмаксов наставительно замечает: Собирать надо! Вот каски, например! За десять штук -- сорок рублей, за сто касок -- шестьсот рублей, -- прогрессивка! И гильзы надо собирать... Как твоя фамилия-то? Гарцев! Где ты был, когда немцы были? Там! У немцев? У немцев. Куда тебя гнали? За Пчевжу... Хоронился, а то работать -- дрова пилить заставляют. "Рус, Рус! Выходи!" -- а то с палкой! А питание как? А кониной! Больше-то нет ничего... И сейчас кониной... Падринский? Хлеба сколько получаешь? Четыреста? Да... Да вот картошкой горелой, высушишь да и питаешься. Больше нет ничего... А не дай никому испытывать! Лучше задавиться, чем попадаться к немцу. Ложись под пули -- лучше! Все равно околевать. Запряг лошадь,.. Старик уходит, входит милиционер. Разговор об очистке дороги от совхоза на Падрилу... Старичишка приходит опять. Что? А вот что... Бумажку! Не получил еще? Не получил! Тебя и дожидаю все. Иди вот сюда. Сейчас Тельнова, секретарша, зайдет, и возьмешь. Уходят все, и Салмаксов начинает мне рассказывать. -- Десятый месяц исполком как бы в командировке!.. Если район в целом и сельсоветский аппарат взять, несмотря на то что эвакуировались из Мги, мы деятельность продолжали и не ослабляли советский аппарат. Налоги, платежи собирали, как полагалось и раньше. Даже народ по платежеспособности в несколько раз лучше, чем когда бы то ни было, -- более сознательными стали. Осенью, в период пребывания здесь Пятьдесят четвертой армии, мы полностью работали для фронта. Снабжали армию сеном, овощами, мясом... Выполняли указания Главного командования о снабжении армии за счет внутренних ресурсов, потому что Тихвина нет, немец к Волхову подбирался. Мы буквально все для нужд Пятьдесят четвертой армии собрали. Советы всячески содействовали. Население и материальную часть колхозов эвакуировали из прифронтовой полосы в глубь нашего района, а часть -- в тыл. Были тогда собраны все лошади со всего района. А теперь ждали мы лошадей со слезами!.. Когда немцы захватили Влою, Падрилу, мы еще здесь были. Взялись за эвакуацию, когда нам стали отсекать дорогу снарядами и минным огнем. Характерно: в Шуме ни одного старика не осталось! Деревня Влоя тоже вся эвакуирована была. Уходили все фактически под огнем. Мы, руководство, уходили пешком, последними. Отошли в Гавсарский сельсовет -- туда все учреждения эвакуировались. В Гавсаре мы находились до двадцать третьего -- двадцать четвертого декабря. Как только отодвинули немца, мы сразу приехали сюда. Двадцать шестого -- двадцать восьмого сюда, обратно, стянулись и все организации. В Гавсарском сельсовете мы тоже не прекращали деятельность. Все учреждения, особенно собес, обслуживали семьи красноармейцев, выдавали по собия, ссуды, оказывали другую помощь. Оккупированы были четыре колхоза: "Пчела" в деревне Овдокала, "Красный маяк" -- в Опсале, "Ударник" -- в Падриле и колхоз в деревне Тобино. От совхоза "Красный Октябрь" не уцелело ничего, он был сожжен целиком -- семь больших домов, из них два двухэтажных. В Падриле из тридцати четырех домов осталось тринадцать, и то -- разоренных, требующих ремонта. Немцы ушли девятнадцатого декабря, и я с секретарем райкома партии Ларгиным приехал сюда двадцать первого. Везде валялись трупы гитлеровцев. Около траншей по речке тыловые части Пятьдесят четвертой армии закопали, а большинство мы хоронили в апреле -- мае. Эта обязанность была возложена на органы гражданской власти. Всего в районе Войбокалы оказалось примерно пять тысяч трупов, только по Шумскому сельсовету схоронили больше тысячи немцев, а по Рындельскому сельсовету (около Тобина) -- свыше двухсот. Много было артиллерийских тележек, в Падриле -- полный скотный двор снарядов. Отсюда, из Шума, мы увезли только исправных велосипедов больше двухсот. При распашке полей было множество мин, снарядов, всякого оружия, снаряжения. Всю освобожденную территорию очищали руками колхозников и красноармейцев. Имущества собрано много! Общая сумма убытков, кроме Назиястроя, на территории тринадцати сельсоветов, освобожденной от немцев, -- четыре миллиона двадцать две тысячи рублей. Сюда входят здания школ, жилые дома, хозяйственные и культурно-бытовые постройки, оборудование, сельскохозяйственные машины, скот, личное имущество. Школ уничтожено -- двадцать, жилых домов -- шестьсот двадцать три. В четырех оккупированных колхозах немцами убито тридцать два человека, из них замучено четверо (акты о них публиковались в армейской газете "В решающий бой"), и четверых колхозников из колхоза "Пчела" замучили в деревне Падрило. Из колхозников все, кто жив, вернулись к работе. Мы немедленно организовали их, выбрали руководство, оказали помощь: стекло, гвозди, семена, хлеб и другие продукты питания даем все время даром, хле- ба -- по четыреста граммов, вместо двухсот пятидесяти (как дают в других районах). Помогаем деньгами. Люди живут кто в бане, кто где -- по два, по три хозяйства вместе. Но в землянках уже не живет никто. Люди, особенно те, кто оставался под немцами, много испытали. Женщины, особенно в Падриле, плачут, как только вспоминают немцев. Член церковной "двадцатки" Егоров перед приходом немцев ждал их и говорил, что они "установят порядок". Немцы его разули, сняли валенки, и в портянках он шел по морозу, -- замерз, нашли его труп в снегу. Был он из Падрилы. Теперь начнем залечивать раны, нанесенные оккупацией, ставить колхозников на ноги после встряски. И они неплохо работают. Дали мы им пока сельскохозяйственных машин двадцать пять штук -- жнейки, сеялки, веялки и прочее. Работы идут полным ходом. Зерновые -- кончены, а овощные к пятому -- седьмому июня закончатся. Конечно, работать приходится напряженно: лошадей нет, землю под овощи копаем лопатами, но военная обстановка действует на всех мобилизующе. Совхозу "Красный Октябрь" мы не разрешали заводить скот -- кормов не было. Теперь разрешили. Молоко или сметану будем отправлять в Ленинград... Ленинграду мы вообще помогали и помогаем как только можем. При эвакуации из Ленинграда -- все помещения дали под эвакопункты. Хожалки, подносчики, обслуживающий персонал в столовых -- все наша молодежь и женщины -- в Назиястрое, Кобоне, Лаврове... Даже не имея фондов, мы "нелегально" питательный пункт организовали в Шуме, -- все сходят с машин голодные, мы встречали их гостеприимно, кормили, и прежде всего детей... ... В заключение Салмаксов рассказал мне подробности о той бомбежке, которой подвергся на днях железнодорожный состав с боеприпасами. Пытаясь спасти состав, бесстрашно работала пожарная команда во главе со своим начальником Кирилловым. Они спасли много ценного железнодорожного имущества и часть боеприпасов: начальник караула этой пожар- ной команды В. П. Сухов быстро мобилизовал находившихся поблизости красноармейцев, вместе сними, не обращая внимания на рвущиеся снаряды, отцепил, откатил и разгрузил несколько платформ с боеприпасами. А рядовой, боец И. Я. Тихонов, влез на горящую цистерну с бензином, открыл крышку вливного клапана, предотвратил взрыв. Салмаксов не сомневается в том, что вражеские самолеты были наведены на этот, только незадолго до налета пришедший состав каким-нибудь гитлеровским шпионом.  * ГЛАВА ВОСЬМАЯ В РОТЕ СНАЙПЕРОВ-ИСТРЕБИТЕЛЕЙ ЛЕНИНГРАДСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ НА ПУТИ В РОТУ СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ БАНКОВ ДЕЛА У РЕЧУШКИ НАЗИИ ТРИ СНАЙПЕРА МУЖСКАЯ БЕСЕДА (Деревня Городище и 128-я стрелковая дивизия 8-й армии. 5--12 июни 1942 года) Ленинградские впечатления 5 июня Лес у дер. Городище В Ленинграде я был лишь сутки, потому впечатления у меня остались только самые общие. Город приведен в такой порядок, при котором в нем установился почти нормальный (конечно, в условиях блокады) свой, особенный военно-трудовой быт: население города вновь работает на рубежах обороны, занялось огородами, заготовкой торфа, лесоразработками и разборкой на дрова ветхих деревянных домов; ремонтирует жилища и разрушенное городское хозяйство. Начала увеличиваться выработка электроэнергии; восстанавливаемые понемногу важнейшие заводы ремонтируют танки, выпускают все в большем количестве вооружение и боеприпасы, строят маленькие самоходные, с автомобильными моторами металлические ка- тера -- "тендеры", предназначенные для перевозок через Шлиссельбургскую губу. Оживилась боевая работа краснознаменного Балтийского флота: о Финский залив -- к островам Лавенсари и Сескар вышли торпедные катера, морская авиация стала успешно топить немецкие транспорты и боевые корабли. На Ленинградском фронте -- относительное затишье. Пополняются, готовясь к новым боям, войска, уходят в поиск разведчики, укрепляются оборонительные сооружения и зенитная оборона. Город стойко выдерживает воздушные налеты и артобстрелы1. На пути в роту 10 июня. День. Лес у дер. Назии. Штаб 128-й сд К маю -- июню на всех рубежах активной обороны Ленинграда устрашающий врага размах приняло истребительное движение -- суровый и жестокий, но необходимый метод борьбы с гитлеровскими захватчиками. Наши снайперы-истребители, еще недавно мирные, а теперь ожесточенные злодеяниями гитлеровцев люди мстят врагу за все, что тот учинил на нашей советской земле. Ежедневно и еженощно они охотятся на врага в одиночку, и каждый их выход в свои стрелковые ячейки -- грозный вызов всем полчищам гитлеровцев: "Убирайтесь! На нашей земле вам -- только могила!" В частях Ленинградского и Волховского фронтов таких одиночек-охотников были сначала десятки, теперь -- сотни, даже, пожалуй, тысячи. Они объединяются в боевые коллективы, в которых лучшие охотники передают свой опыт новичкам и руководят специальными курсами. Из этих снайперов, наконец, составляются целые воинские подразделения. [*] 1 По официальным данным, с 1 января по 1 июня 1942 года на Ленинград было сброшено 623 фугасных бомбы и выпущено немцами по городу 38 632 снаряда. Мне давно хотелось побывать в одном из таких подразделений. Вчера вечером в редакции "Ленинского пути" я узнал, что в 128-ю дивизию, где есть рота снайперовистребителей, собираются ехать на своей машине кинооператоры Ленинградской кинохроники Богоров и Зозулин. С ними едет и фотокорреспондент ТАСС Г. И. Чертов. Я решил воспользоваться оказией. Рота снайперов-истребителей находится на правом фланге дивизии, то есть у самого Ладожского озера. От озера линия фронта идет в общем строго на юг, километра три тянется по разбитым лесам и болотам, затем на протяжении следующих пяти километров пересекает превращенную войной в зону пустыни территорию Синявинских торфоразработок. В двух километрах далее к югу, у развалин деревни Гонтовая Липка, линия фронта проходит поперек старинного Путиловского тракта (идущего от Ленинграда через Синявино и Путилово к реке Волхов). Весь этот десятикилометровый участок занимают стрелковые полки 128-й дивизии: справа, у озера, -- 374-й посередине, против рабочего поселка No 8 (сильнейшего узла обороны гитлеровцев) -- 741-й, а южнее, вдоль Черной речки, -- 533-й. Снайперы роты, в которую я направляюсь, ходят для истребления гитлеровцев во все три полка. Я пишу эти слова на командном пункте 128-й дивизии. От Городища мы ехали сюда час, искали дорогу. Приехали под дождем, сначала в заградроту, потом сюда, на КП дивизии. С комиссаром дивизии и комиссаром ее штаба договорились о работе в подразделениях. И поехали километра за четыре вперед, в разбитую, но все же прелестную деревушку Назию, ютящуюся на берегу реки. Деревушка часто подвергается артиллерийским обстрелам, дня за два до нас разрушена ее старинная церковь. Почта все дома, брошенные жителями, пусты, в них разместились только АХЧ, да редакция дивизионной газеты, да кухня, рассылающая обеды по отделам штаба и по некоторым частям. С комиссаром штаба долго выбирали дом, где бы остановиться, но все в таком состоянии, что выбрать трудно. Наконец выбрали, повалили платяной шкаф, Чертов лег в шкафу, я -- на доске, положив ее на вещи... Грязь, опустошение... Отдохнуть трудно, -- решили вернуться на КП. Здесь начальник политотдела старший батальонный комиссар Яремчук рассказывает нам о роте снайперов-истребителей. За короткий срок рота уничтожила пятьсот сорок восемь гитлеровцев. Каждый из них был подстрелен в систематической, умелой и беспощадной охоте. Эта рота к нынешнему дню состоит из семидесяти семи человек -- значит, в среднем на одного бойца приходится от восьми до девяти убитых врагов. Но самое удивительное: уничтожив пять с половиной сотен фашистов, то есть положив в землю полностью батальон немцев, сама рота не потеряла ни одного человека убитым, и только трое в роте были ранены. Один из них сегодня уже вернулся в строй. Счет истребленных гитлеровцев ведется строго, проверяется тщательно, придирчиво, и потому, даже если допустить возможность в редких случаях отдельных преувеличений или ошибок, сообщенная мне цифра потерь гитлеровцев может измениться весьма незначительно. Яремчук называет лучших снайперов -- алтайца Кочегарова, Седашкина (который сейчас ранен), Селиверстова... Решаю немедленно отправиться в эту роту. Мои спутники остаются до утра со своей машиной в штабе дивизии. КП роты истребителей ... Расстался со спутниками, шагаю в роту один под дождем, ориентируясь по карте и компасу. Вот искомый березнячок на болоте, зеленая чаща принимает в себя разрывы воющих в воздухе мин, доносит треск пулеметных очередей; сие означает, что я при- близился к переднему краю. Командир роты Байков, предупрежденный по телефону, встречает меня, ведет в низкий бревенчатый сруб, утвержденный на болотных кочках и замаскированный ветвями. Старший лейтенант Байков 10 июня. Вечер. КП командира роты При первом взгляде на человека, встрети