вшего меня, я не подумал, что он и есть командир грозной всему фронту известной роты. Парень лет двадцати, гладко причесанный, с задорным лицом и насмешливыми глазами задиры и забияки совсем не произвел на меня впечатления воина дисциплинированного, выдержанного, точно рассчитывающего свои слова и поступки. Так, подумалось мне, рубаха-парень, но уж больно дерзкие у него глаза, любит, наверное, похулиганить... Ну да что с такого возьмешь -- мальчишка! Я не удивился медали "За отвагу" на его гимнастерке -- в такой роте должны быть отважны все, -- но удивился трем зеленым "кубарям", украшавшим каждую из его зеленых петлиц. Старший лейтенант? Точно, -- ответил он и, почему-то смутившись, добавил: -- Представили к званию капитана уже давно, да чего-то не пришло еще утверждение! А где командир вашей роты? -- спросил я, осматриваясь в полумраке, не разгоняемом двумя крошечными оконцами справа и слева от двери. А это я! -- просто ответил парень, и так я узнал, что он и есть Александр Федорович Байков, о котором мне уже было известно, что накануне войны, год назад, ему действительно было девятнадцать лет, что, едва окончив тогда семилетку, избрав своей специальностью изготовление дамских сумочек, портфелей и чемоданов, он стал учеником галантерейного цеха, а в порядке комсомольской общественной нагрузки трудолюбиво занялся в своем цехе культработою... Не представляю себе, как удалось ему стать командиром роты, уложившей здесь, на подступах к Ленинграду, невероятное количество гитлеровцев и не потерявшей при этом ни одного человека убитым?! Обо всем этом предстоит мне узнать в подробностях. В бревенчатом срубе, который не совсем правильно называть блиндажом, потому что он не врыт в землю (болото!), -- чистота, опрятность, порядок. Я приписываю их прежде всего воздействию политрука роты Торжкова, балтийца-моряка, защитника Ханко, с которым знакомлюсь, войдя в блиндаж. Наблюдаю хорошие исполнительность и дисциплинированность бойцов, входящих на КП по множеству надобностей. Располагаясь в лесу вокруг блиндажа, на березовых скамеечках, вокруг вбитых в болотные кочки рубленых столиков, они простодушно веселятся: слышны песни под баян и гитару, смех, шуточки... А ведь каждый из бойцов роты -- кто сегодня, кто вчера -- леживал по многу часов в торфяном болоте, снайперскими своими выстрелами навлекая на себя шквалы минометного, пулеметного и даже пушечного огня... Я сказал о первом своем впечатлении политруку, но он ответил весьма решительно: -- В этой роте я только со второго мая, человек здесь новый: такую бодрость и непреклонность духа за какой-нибудь месяц я бы создать не успел. Разумеется, по-флотски за чистотой и дисциплинированностью слежу, но дело тут не во мне: это все Александром Федоровичем Байковым создано. Конечно, такой дружной и боевой роту сделали в общем-то мы, коммунисты, Байков у нас кандидат, я -- член партии. Вот еще заместитель мой -- замполитрука Михайлов Виктор Дмитриевич... Ну, надо сказать, и парод к нам подбирался лучший -- по доброй воле, с отличными характеристиками!.. Усевшись с Байковым за маленький, срубленный из тонких неокореиных березок стол, я проговорил с ним весь вечер. Байков родился на Смоленщине, в городе Вязьме, в 1940--1941 годах приобрел военную специальность в Лепельском минометном училище, начал войну лейтенантом, командиром минометного взвода, в октябре попал в 128-ю дивизию. С 27 октября уже ходили в наступление на 8-й поселок, -- он участвовал как пехотинец. Затем, когда в дивизии были организованы курсы минометчиков, его назначили командиром минометного взвода, через месяц направили в заградбатальон, стоявший у Верхней Назии как резерв командира дивизии. 21 декабря противник прорвал оборону на территории Гонтовой Липки, и батальон получил приказ ликвидировать прорыв. Во взводе Байкова было всего пятьдесят мин. Выпустив их, взвод пошел в наступление как пехотный, удалось захватить два немецких сорокадевятимиллиметровых миномета и около пятисот мин. Их тут же применили. Это помогло всему батальону свободно продвигаться, -- артиллерия наша почти не вела огонь: было мало снарядов... За ликвидацию прорыва Байкова наградили медалью "За отвагу". Дела у речушки Назии Ночь на 11 июня. КП командира роты Вечер незаметно переходит в белую ночь. Связной командира роты Иван Бордюков, протопив "для сухости" чугунную печурку, застелив плащ-палатками и простынями соломенные тюфяки на нарах, зажигает фитилек самодельной плошки. Байков продолжает рассказывать, подсев к столу, его слушает и политрук Торжков. -- Двадцать девятого декабря мы -- заградбатальон -- были отведены обратно в резерв, и с этого дня я стал готовить снайперов. Так, приходили по шесть, по девять человек с полка, и мы, таким образом, организовали взвод снайперов. В их числе были Седашкин, Статуев, Овчинников -- теперь люди знатные. После прохождения курсов мы их распределяли по полкам. [*] Я готовил три партии -- каждую по месяцу (январь, февраль, март). С апреля набрали четвертую, этих снайперов мы уже не отпустили в части, а оставили при дивизии как резерв. Внимательно слушавший политрук Торжков извлекает из нагрудного кармана затрепанную записную книжку, справляется по ней: -- Этот выпуск состоялся двадцать второго апреля -- двадцать восемь человек. Они составили взвод истребителей -- три отделения, которые по требованию командира полка рассылались в ту или иную стрелковую роту. Первый раз взвод пошел охотиться тридцатого апреля, выполнял задачу три дня. Вскоре дали нам еще двадцать человек из резерва, мы их тоже подготовили и оставили у себя. Так стало два взвода, и они начали называться ротой. Второй взвод начал охоту с тринадцатого мая, группы охотились по девятнадцатое, потом возвращались, отдыхали, шли снова. Этот взвод истребил в мае сто восемьдесят одного гитлеровца. -- Восьмого мая, -- продолжает Байков, -- приехали к нам из армии еще двадцать человек, имевших только шестидневную снайперскую подготовку. Мы их тоже превращали в снайперов, образовав из них третий взвод. Он начал действовать с первого июня. Пока второй и третий взводы обучались, я с первым взводом ходил по полкам на истребление гитлеровцев. Сейчас ходят уже все взводы роты... На месячных курсах люди прежде всего проходили стрелковое дело, а в остальное время занимались тактикой, топографией и саперно-маскировочным делом. Стрелковым делом занимались так: при выводе взвода на учебу делились по отделениям. Одно -- стреляло, другое занималось наводкой, третье -- измерением расстояний. Таким образом, рабочий день был уплотнен. Подготовку проводил я лично, и сам я в настоящее время -- снайпер... В записной книжке политрука Юрия Петровича Торжкова есть много точных, можно сказать -- бухгалтерских записей. Слушая вместе со мной Байкова, подливая нам в алюминиевые кружки чаи, он одновременно сделал для меня несколько выписок1. Я даю здесь эту выписку не полностью. В списке Торжкова перечислены двадцать пять человек. В конце списка Торжковым подбит итог: "Всего -- 442", и сделано примечание: "Остальных -- истребил 1-й взвод. Все бьют немцев винтовкой, и все -- во время охоты". [*] 1 Вот одна из них: Счет на 10 июня 1942 года 1-м взводом кандидата ВКП(б), лейтенанта Озерова Влад Николаевича, 2-м взводом беспартийного, мл. лейтенанта Иванова Дмитрия Ивановича, 3-м взводом комсомольца мл. лейтенанта Константинова Георг. Васильевича. За время существования истребительной роты от взвода до роты, то есть с 1 мая, уничтожено 215 фашистов, а считая с теми, которые были уничтожены истребителями роты до сформирования роты, всего 548 фашистов. В том числе по 2-му и 3-му взводам истребили гитлеровцев Назаров Мих. Ник. боец, беспартийный, 1908 г. р. (в прошлом завхоз) 8 Тутов Фед. Макс. ст. сержант, комсомолец (кондитер)... 6 Лазуткин 10 Шеногин Ив. Григ., ст. сержант, кандидат ВКП(б) (слесарь) 6 Поляков Ник Ив, ст. сержант, коммунист, 1905 г. р. (строитель) 2 Джога Карп Яковлев., сержант, комсомолец (шахтер)... 7 Карпов Вас. Иван., комсомолец, 1917 г. р. (формовщик).. 4 Зайцев Антон Тимоф., сержант, беспартийный, 1924 г. р. (колхозник) 4 Кочегаров, комсомолец, 1908 г. р. (охотник) 112 Рочев Фед. Мих., сержант, комсомолец, 1918 г. р. (гармонист, колхозник) 8 Глазко Фил. Фил., сержант, комсомолец, 1920 г. р. (шофер) 9 Александров Ген. Вас, мл. сержант, комсомолец, 1923 г. р. (студент) 7 Седашкин Александр Ник., ст. сержант, 1904 г. р., канд. ВКП(б) (кочегар) 123 Статуев Александр Мих., ст. сержант, 1917 г. р., канд. ВКП(б) (завскладом) 71 Пашков Федор Иванович, мл. сержант, беспартийный... 30 Евстифеев Сергей Вас. (3-й взвод), участник чапаевских действий и у Щорса был, беспартийный, боец, за два раза, то есть четыре дня 7 [*] Закончив со мной разговор, Байков и Торжков вышли из блиндажа сделать какие-то распоряжения. Белая ночь ясна. Доносится орудийный гул, где-то неподалеку хлопают мины, а моментами лесную тишину раздирает ожесточенная стрельба по пролетающим над нами фашистским самолетам. Ложась спать на нарах, рядком с Байковым, я задаю ему вопросы, и он отвечает мне: -- Когда первый раз идешь в бой, кажется страшным, а уже в наступлении обо всем забываешь, становишься смелым, мужества набираешься. Мальчишеское озорство (а я был здоровый озорник!) помогло. Важно: с детства я никогда не терялся. И позже -- в докладах старшему начальнику: хоть сам маршал приди! А еще уменью подойти к массе помогла моя культработа, знаю интересы бойца, до тонкости понимаю его. А вот симулянтов узнаешь сразу, потому что в детстве, хулиганя, сам был таким... Три снайпера 11 июня. КП командира роты Засыпая, слышал разговор: --... Как фашист падает? Наблюдал я в стереотрубу. Если угодишь крепко -- медленно падает. А если ранят -- подымут гам: "Пропало все!" Немцы трупы своих всегда стараются утащить. У них это очень быстро делается. Во время наступления один фриц остался в блиндаже, выскочил и -- на бойца со штыком. Но боец не растерялся, сам проткнул его штыком и еще пулей добил... Это Байков тщился удовлетворить любопытство своего связного Бордюкова, который обижен, что его "не пускают в снайперы". Только было заснул, явились кинооператоры и Чертов -- их не устроил ночлег в политотделе. Здесь, на КП роты истребителей, им, как и мне, оказано отменное гостеприимство. Горел огонек -- фитилек на блюдечке с жиром. Был чай в ведре. Были разговоры. А потом нам уступили свои места, все полегли спать. Сон хороший -- мягко, сухо, тепло. Однако, изрядно В роте снайперов-истребителей. Снайпер А. Седашкин. 128-я сд. Июнь 1942 года. промокнув вчера под дождем и затем не просушившись, я простудился. Зачинатели истребительного движения в 128-й дивизии и самые опытные снайперы -- Седашкин, Статуев и Кочегаров. Их прежде всего и захотелось мне повидать. Седашкин 18 мая был ранен и только вчера, в день моего приезда сюда, вернулся в роту. Вызванный командиром роты, он пришел ко мне в блиндаж -- суровый, кряжистый, серьезный, с орденом Красной Звезды на своей выцветшей и залатанной гимнастерке, глянул на меня пристально свинцовыми глазами, вытянулся. -- Старший сержант Седашкин А. И. (он так и сказал "А. И. ", вместо "Александр Иванович") явился по вашему приказанию! -- низким и сильным голосом "доложил" он мне, приставив к пилотке огромную ладонь. Я сразу прикинул взглядом, как он, кочегар и алтайский охотник, брал на вилы медведя, как враз душил своими ручищами волка и как, легко играючи топором, рубил в тайге стволы вековых деревьев... Мне. трудно было заставить Седашкина чувствовать себя "свободно" со мной, когда "по моему приказанию" он бочком, стеснительно присел на краешек скамьи перед столом, глядел не на меня, а на мои "шпалы" старшего командира, пожелавшего невесть зачем "спытать" его солдатскую душу. И никак не мог с докладного, официального языка перейти на простую, конечно, гораздо более свойственную ему да, вероятно, и очень сочную русскую речь. Я сразу узнал, что образования у него -- никакого, что в его таежной семье грамотностью считалось знание звериных и птичьих повадок, что в охотничьей артели он работал по договорам, а с 1928 года, "когда стали всех в колхоз соединять", выехал в Барнаул и поступил работать на производство, кочегаром на хлебокомбинат... Мобилизованный осенью сорок первого года, он сразу попал в 128-ю дивизию, на фронт. Положив свои мощные руки на стол, Седашкин заговорил сухо, скупо: -- Двадцать первое декабря было Я пошел в на- ступление, ходили мы семьдесят человек пулеметчиков, минометчиков, и -- из всех семидесяти -- нас. стрелков, восемнадцать было, командиром отделения я ходил. Уничтожили всего триста пятьдесят человек, а из нас, восемнадцати стрелков, осталось тринадцать. А всего мы потеряли своих двадцать три человека. Мы вышибали немцев, вклинившихся в нашу оборону. После боя я ходил по полю боя, обнаружил в блиндаже офицеров -- восемь человек. Бросил две гранаты, убил семерых, одного ранил и добил. Документы и прочее -- осталось. Эти у меня не в счету, потому что нашего начальника не было и я не считал их. Зимой было еще: я и Кочегаров вытащили из-под огня шесть наших человек убитых и одного раненого. Сутки, однако, лежали под немецким взглядом, и раненый тот замерз. У немцев их снайперы подстерегали нас, я всех увидел, одного снял с трубы избы. За другим снайпером два дня охотился. Обманул его -- шапкой мотал, -- убил его... Восемнадцатого мая командир роты пятьсот тридцать третьего полка, куда мы прибыли (пять снайперов со мной, я -- шестой), попросил выследить их снайпера и снять. Я, значит, два дня выползал вперед и не мог ничего обнаружить. Видел только попа ихнего и не стрелял (в шляпе, в белом халате, и виски длинные). Мои снайперы стреляли и не попали. А я не стрелял потому, что не обязан был, надо было приказание выполнить, снайпера снять. На третий день я его обнаружил -- на сосне, замаскированного, и снял с первого выстрела. Другой начал его подбирать, я и другого убил. И сразу оборотился назад, зная, что их ротный миномет будет бить, потому что я обнаружил себя уже. И покуда до траншеи лез -- метров двадцать, -- он тридцать пять мин выпустил, и меня ранило в голову осколком, уже в траншее. Лежал в санбате с восемнадцатого мая до десятого июня. Самочувствие хорошее. Из ста двадцати трех гитлеровцев, которых в снайперской охоте убил Седашкин, сто пять были истреблены им еще в его бытность в 374-м стрелковом полку, а рассказывать мне он счел нужным только о восем- надцати, убитых им с тех пор, как перешел в состав истребительной роты. В общем доброго разговора с Седашкиным у меня так и не получилось, я понял, что "разговориться" со мною он мог бы только вне "службы", у какого-нибудь костра-дымокура в лесу. Я оставил его в покое, его сменил вошедший в блиндаж снайпер Александр Михайлович Статуев... Этот оказался человеком другого толка. Веселый, ясные, живые серые глаза, пленительная улыбка, открывающая здоровые зубы и скрывающая недостаток крепкого, загорелого лица -- слишком выпяченную верхнюю губу; она никак не сочетается с его ребячески вздернутым носом и придает лицу двадцатичетырехлетнего парня несвойственное ему стариковское выражение... Но это только когда он не улыбается, а улыбка у него почти не сходит с лица. Не с этой ли улыбкой он и убивает немцев? Статуев тоже -- старший сержант, образование у него семиклассное, до войны он служил завскладом промартели в Кинешме, где его жена с двумя детьми живет и сейчас, работая продавщицей в продовольственном магазине. Находясь в 374-м стрелковом полку, Статуев истребил пятьдесят два немца и, вступив в роту снайперов, -- еще девятнадцать. Награжден медалью "За отвагу", готовится из кандидатов ВКП(б) стать членом партии, в свободные часы старательно читает военную и политическую литературу. В составе 128-й дивизии он почти с начала войны -- с 10 июля 1941 года, был тогда бойцом, с дивизией прошел весь ее путь... Записал я и его рассказ, который он вел охотно, толково, -- о том, как ходит он в паре с Овчинниковым, о ложных ячейках ("... шапку гражданскую поставишь! Раз, -- веревочку на сто метров кидал из миномета, -- чучело качалось, внутрь чучела -- вязевая палочка... У нас были три ячейки -- основная, запасная и ложная, на двоих... "), о методах прицеливания и боковых поправках на ветер, о кратком своем дневнике... Этот дневник открывается такой записью:
Колич. Где и при каких Дата Часы уничт. обстоятельствах уничтожил фашиста 15. 12. 41 11. 00 2 В дер. Липки при переходе с левого фланга на правый фланг второго канала, в количестве 6 человек, шли; потратили патронов 10 штук. Вот выдержка (за май): 1. 5. 42 8. 00 2 Убил у блиндажа. 533-й 18. 10 сп. Стояли с группой в количестве трех человек. Когда немцы стали нести убитого, убили второго. 5. 5. 42 9. 00 1 741-й сп. Убили у 8-го поселка при ходьбе по поселку. 10. 5. 42 13. 00 1 374-й сп. Убил на 2-м канале, при переходе через канал. 11. 5. 42 13. 00 2 374-й сп. Первого убил 16. 00 в середине деревни при ходьбе в глубь деревни. Второго убил на втором канале, при ходьбе, шел на умыванье. 23. 5. 42 15. 00 1 374-й сп. Убил на 2-м канале при ходьбе, шел на канал умываться. 24. 5. 42 11. 00 2 374-й сп. Первого убил 16. 00 на 2-м канале. Носили бревна, и был убит из двух один. Второго убил на шоссе при переходе с кладбища в дер. Липки. 25. 5. 42 14. 00 1 374-й сп. Убил на правом канале при перебежке на канал за водою.
[*] Колич. Где и при каких Дата Часы уничт. обстоятельствах уничтожил фашиста 30. 5. 42 8. 00 1 533-й сп. Убил у обороны Черной речки 1, шел в полный рост и где был убит. 31. 5. 42 8. 00 2 533-й сп. Первого убил 19. 00 на передовой линии на Черной речке у блиндажа. Второго убил -- то же самое место, где и первого; очевидно, он подходил и узнавал, откуда же стреляют снайпера...
... Разговор со Статуевым прерывается: в блиндаж входит боец в полном снайперском облачении -- мокрый, в тине, в пятнах калийной глины, устало ставит в угол снайперскую винтовку, снимает пятнистый маскхалат, отряхивается. Это снайпер Селиверстов, худощавый, веселый, большеносый -- нос у него с горбинкой. Он пришел с торфяников и уже "доложился" Байкову, и тот послал его в свой блиндаж -- обсушиться у печки, напиться чаю... Беседа с ним начинается легко и просто. -- Там трупов валяется сколько! -- возбужденно говорит Селиверстов. -- Наших!.. Там три трубы, -- наливной торф гнали, в эту бы трубу залезать и почикивать... Хорошо... Я с парторгом ходил, к самому Восьмому подходил... На счету у Селиверстова сто двадцать четыре убитых и семьдесят шесть раненых гитлеровцев. Он -- не [*] 1 Речек под названием Черная в районах военных действий под Ленинградом мне известно по крайней мере три: одна -- приток реки Назии, проходит мимо Гонтовой Липки и Круглой Рощи; другая -- правый приток Невы, в районе действия НОГ и 67-й армии; третья -- в районе Белоострова -- Сестрорецка. О какой именно из них говорю я в каждом случае -- понятно из текста книги. в нашей истребительной роте, а в пятой роте 741-го стрелкового полка. Но со всеми нашими снайперами -- в дружбе, частенько с ними вместе ходит бить немцев. Ивану Тимофеевичу Селиверстову -- двадцать восемь лет, родился он в Омской области, в селе Годопутове. На фронте в этом году вступил в партию. Комсомолец с 1935 года. Образование -- пять классов, работал слесарем на заводах в Омске и в Новосибирске. Сейчас -- сержант, представлен к младшему лейтенанту. Награжден орденом Красной Звезды указом от 22 февраля 1942 года. Глотнув чаю, он берется за свою стоящую в углу винтовку, тщательно осматривает ее, глядит на меня весело. -- Винтовку именную подарил Жданов, на слете истребителей в Ленинграде. Тогда у меня пятьдесят два было. Жив буду, то приеду если домой, то винтовку эту возьму, и обязательно на охоту это -- в свободное время... В Ленинграде я был у Жданова, на слете истребителей. Видел его в Смольном. Был банкет: вино, закуски, и консервы, и колбаса, сказали: "Лучше бы угостили, да сами знаете, какой в Ленинграде период!" Папиросы и водка, и я даже не ожидал, пока не приехал в Смольный. Орден вручал Жданов в присутствии делегатов от воинских частей. Присутствовало шестьдесят четыре награжденных снайпера со всего Ленфронта, из них четыре Героя Советского Союза. Эти герои имели на счету: один сто сорок семь, второй сто тридцать пять, а у третьего и четвертого сто восемнадцать и сто два. Аплодисментов было! Прямо не переставали, аж весь зал бушевал!.. До этого в Ленинграде я не бывал. В ужасный город попал, и то меня заинтересовало: такие здания хорошие, но такие смертельные были дни!.. До ночи записываю рассказы Селиверстова. Вспоминаю героя Невского "пятачка" Тэшабоя Адилова, который тоже был на этом съезде: он зимою в 55-й армии стал снайпером, убил с тех пор сто одного гитлеровца... Ночь на 12 июня. КП роты День у меня прошел в работе. Простуда оказалась сильной, температура изрядно повышена, поэтому работал, сидя за столом, почти не выходил из блиндажа. Кинооператоры и Чертов занимались своими съемочными делами в расположении роты. До меня доносились слова команд, возгласы: "Огонь!", "Ложись!" и т. д., отдельные винтовочные выстрелы и дружные залпы повзводно. Раз вызвали меня, я фотографировал, и меня тоже фотографировали с бойцами, в том числе с лучшим снайпером роты Алексеем Кочегаровым, с которым перед тем я начал беседу и договорился завтра пойти в его ячейку. Закончив к вечеру съемки и пообедав, мои спутники уехали в армейский тыл -- в Городище, а я после обеда, угощенный семьюдесятью граммами водки, часов с семи вечера крепко поспал. Просыпаюсь, -- бойцы поют песни, под гармонь. Я тут же нечаянно-негаданно сложил песню и вышел к ним, прочел. Обрадовались и тотчас же стали разучивать ее целым взводом, на мотив "Катюши". Я отлично понимал, что стихотворение получилось слабым, но хоровым исполнением задорные, здоровые голоса бойцов вывели его на хороший простор звучанья: ... И такого мы даем им жара, Что бандитам Гитлер стал не мил. Истребитель смелый Кочегаров Больше сотни фрицев уложил. А вторую сотню наш Седашкин Меткой пулей в землю закопал.. Никогда прежде не приходилось мне сочинять песен, и сегодня я ни с чем не могу сравнить удовольствия, полученного мною, когда могучий мужской хор при мне дал серым моим словам выразительность и действенную мощь: Ходит слава о бесстрашной роте Вдоль полков, хранящих Ленинград, Нет у нас таких, кто на охоте Без добычи повернет назад!.. В ответ на искренние слова благодарности мне пришлось произнести речь, самодовольно усмехался даже хмурый Седашкин, и до полуночи, пока "Песня истребителей" разучивалась перед блиндажом на скамеечках, я провел время с бойцами, как и они, заедаемый неугомонно звенящим комарьем. Белая ночь -- хороша и придает особую прелесть нынешней тихой фронтовой обстановке... Мужская беседа Ночь на 12 июня. КП командира роты Плащ-палатка, изображая занавес, отделяет нары, на которых я сплю, от остальной части помещения командного пункта. Меня разбудил гул недалеких разрывов -- немцы совершают огневой налет на наш лес. Может быть, именно потому, что за минуту перед тем какой-либо из наших снайперов уложил в свете белой ночи их офицера? Проснувшись, я слышу за плащ-палаткою разговор. Байков пространно беседует со своим связным, украинцем Бордюковым. Беседуют они с глазу на глаз, все прочие в помещении спят. Я отодвинул ногой край занавеса: тридцатилетний детина Иван Тихонович Бордюков, длинный как жердь, худощавый, сидит на ящике перед чугунной печуркой и подкладывает в нее хвою, чтоб дым выгнал из помещения комаров. Байков полулежит на своих нарах, у печки... Ну, а когда командир взвода вернется, как посмотришь ты на него? Ты ж понимаешь, вернется он мокрый, захолоделый... Ты думаешь, легко пролежать в болоте столько часов подряд? Мы ему специально сто грамм оставили, ведь прозябший, простудиться может! . А ты что сделал? Ведь ты же связной, ты должен заботиться о командире!.. Та я тильки попробовал... Виноватый я, душа запросила маненько, думаю, спрошу командира, та вас, товарищ старший лейтенант, не було... Взыскание на меня накладайте, оно конечно! Взыскание, говоришь? Это можно, взыскание, а только не в том ведь дело! Обидно мне, как это так, связной, да не подумал о командире?.. Связной!.. Знаешь ты, Бордюков, что такое связной? Да ведь это, можно сказать, второе лицо после командира! Ну, допустим, посылаю я тебя в штаб, а ты там передаешь устно мое донесение. Например: "Просим открыть огонь всеми батареями по таким-то ориентирам, движение колонны противника нами замечено..." И весь артполк открывает огонь. Что это значит? Это значит, ты в штабе меня самого заменил, будто бы это я сам докладывал. Понимаешь, какая ответственность на тебе? Ты в таком случае все равно что я сам. Верно? - Це так, правильно будет... Что вы, то и я... То, да не то... Ты посмотри, похож я на воина Красной Армии? Есть выправка у меня? Дисциплина есть? Ну, оно есть, конечно, товарищ старший лейтенант. Поглядишь на вас, -- будто еще когда мамка из люльки вас вынимала, с кобурой и при ремнях были. .. И вообще, то есть, значит, выправка! Выходит, понятно? Ну а теперь погляди на себя. Где у тебя воинская выправка? -- А це рази нет? -- Бордюков встал у печки и критически осматривает себя. А це есть? .. Ну гляди: ремень не подтянут, гимнастерка неряшлива, а пилотку разве так носят? Ты как малахай нахлобучил ее! .. Знаешь, если связной растяпа, он весь бой погубить может. Представляешь, какие в бою минуты бывают? Под пулями пробежал ты к соседнему крмандиру; если мямлить начнешь -- и не поймут ничего, да и слушать тут долго некогда. Четкость должна быть -- и в словах, и во всем! А я, товарищ старший лейтенант, на язык-то живой! Да, это я вижу... Ты вообще-то живой, растяпу я разве к себе взял бы в связные? А вот четкости у тебя нет. Пилотка, скажем... У тебя не пилотка, а словно кочерыжка какая-то нахлобучена. Пилотку надо носить так: на два пальца от левого уха, от правой брови на один палец, а верх ее -- в складочку надо хранить! Как? Как? А вы покажите, товарищ старший лейтенант, я пример буду брать! А вот так! -- Байков, сидя на нарах, поправляет на своей голове пилотку. Бордюков старательно, как перед зеркалом, направляет свою: Вишь ты, в самом рази, я об этом не думал! С сегодни так и завсегда носить буду. А теперь, как докладывать будешь? Ну, положим, я даю приказание. Знать надо: каждое слово командира -- приказ. Совсем не обязательно, чтоб я тебе всегда так говорил: "Товарищ связной, я вам приказываю. . ." Я могу просто сказать: "Сходи-ка в соседний блиндаж, позови старшину!" Бордюков вскочил, выпрямился, приложил руку к пилотке: Це я хорошо понимаю. Я отвечать должон: "Есть, товарищ старший лейтенант, приказано сходить в блиндаж, позвать старшину!" Ну так, -- улыбается Байков. -- А иной раз, знаешь, и так бывает: нет, допустим, меня, и политрука нет. Ты за нас остался. А тебе известно, отлично известно -- забыл я отдать приказание, хотя думал об этом. Ну, положим, гость к нам приехал, а я при тебе обедать ею приглашал. А потом ушел и забыл дать старшине приказание отпустить на обед еще одну порцию. Что должен ты сделать? Пойти к старшине, сказать: "По приказанию старшего лейтенанта выдайте на обед одну лишнюю порцию!.." Конечно, если ты ответственность хорошо чувствуешь! . . А потом мне доложишь: так-то и так-то... Словом, второе лицо, всегда вместе с командиром, и думать с ним заодно! .. Э, товарищ старший лейтенант! -- хитро усмехнулся Бордюков. -- Это вы хорошо говорите, а только вы сами не всегда со мной заодно. Тоже виноваты бываете! Когда это было? -- встрепенулся Байков. А вин було!.. Кино к нам приехало, в полдня на ленту первый взвод наш снимали. Так? Ну, снимали.. . Кинохроника! - Вот, правильно, винохроники! Взвод построил- ся, а вы перед ним. Л меня почему не сняли? Раз я с командиром всюду вместе быть должон, значит, так и на ленте -- место мне полагалось там тоже. Допустим, вам сказать следовало: "Связной!" Я бы к вам в полной форме: "Есть, товарищ старший лейтенант, связной!" -- "Передайте командиру второго взвода выйти на выполнение боевой задачи!" А я: "Приказано, товарищ старший лейтенант, передать командиру второго взвода.. ." -- ну и дальше, как полагается, честь по чести, а вин, хроник-то этот, ручку вертит и вертит.. . И потом бы на всех картинах було, как в Чапаеве, -- вот тебе Чапаев, и его связной... Чапаев какой человек был большой, и то со своим связным вместе снялся. А вы... А я... Это верно, Бордюков! -- смеется Байков. -- Это я допустил ошибку. То-то!.. Вместе, так всюду вместе! . . А я за командира всегда постою, хучь тут сто мин разорвется, это мне, покуда живой, нипочем! И обязанность свою знаю.. . А только, товарищ старший лейтенант, и то мне еще бывает обидно... Допустим, Кочегаров наш сто двенадцать гадов на сегодняшний день угробил, Седашкин -- сто двадцать три. И Статуев семьдесят восемь... Оно конечно, за ними, героями, мне теперь уже не угнаться. А все ж мечтаю, и на мою долю чтоб фашистов этих досталось. Десяточек-то уж я, как, скажем, сержант Глазко, уложил бы! А мне все вот некогда, с котелками да с дровами все больше возишься! Да ты и с котелками-то не справляешься! Ну уж это извиняюсь, товарищ старший лейтенант. Насчет котелков... Да, да, постой, правду я говорю! Сегодня входишь сюда: "Товарищ командир, а где у нас котелки?" Это что ж, выходит, командир должен и твои обязанности взять на себя, о котелках думать? А если ему некогда? Если ему ориентиры наметить надо, -- значит, брось ориентиры, ищи для связного котелки к супу, так? То верно! -- почесал за ухом Бордюков. -- Такой вопрос я вам задал. Сплоховал, значит, опять, выходит? . . Нет, вы, товарищ старший лейтенант, вза- предь только об ориентирах этих самых думайте, а с котелками порядок будет... Новый шквал огневого налета рвет тишину белой ночи. Бревенчатый сруб дрожит. Все, кто спал, просыпаются. Ну а раз проснулись, значит, надо и покурить. Разговор Байкова с его связным оборвался. Ни тот, ни другой не знают, что их интимную, дружескую беседу слышал кто-то третий. Но этот третий доволен: ему теперь понятней, где исток доверия, авторитета и уважения, какими пользуется молодой, вихрастый, с озорными глазами командир роты снайперов-истребителей. . .  * ГЛАВА ДЕВЯТАЯ РАДИ ОДНОЙ ПУЛИ (128-я сд 8-й армии. Перед Липками. 13 июня 1942 года) 14 июня. Лес у дер. Городище Мой вчерашний день у речушки Назии начался в предутреннем сумеречье, и половину этого дня я провел вдвоем с интересным и смелым человеком, Алексеем Федоровичем Кочегаровым, тридцатичетырехлетним спокойным, уравновешенным здоровяком, старшим сержантом, лучшим снайпером роты истребителей 128-й стрелковой дивизии. Я ходил с Кочегаровым на охоту -- к деревне Липки, расположенной между двумя каналами, Ново-Ладожским, протянувшимся от Шлиссельбурга вдоль самого берега Ладожского озера, и Старо-Ладожским, идущим параллельно ему где в сотне, а где и в трехстах метрах. Деревня Липки с осени 1941 года захвачена немцами и превращена ими в сильно укрепленный рубеж на самом краешке их левого фланга. Ее можно назвать крайним немецким замком кольца блокады Ленинграда. Крепко засев в деревне между каналами, упершись в берег озера, видя перед собой топкое болото, а дальше искореженный и побитый лес, противник вот уже почти девять месяцев не может продвинуться дальше к востоку ни на один шаг. Итак -- предрассветный час... -- Товарищ старший лейтенант! Разрешите? В блиндаж вошел боец с автоматом. Я услышал спросонья голос командира роты Байкова: Что, Бордюков? Время? Старший сержант Кочегаров приказал доложить: уходить пора. Байков вскочил и, обращаясь ко мне, спросил: Пойдете с ним? Пойду, конечно! -- вскочил и я. -- Договорились! Снаряжение мое было приготовлено с вечера: маскировочная спецовка, каска (обычно каски я не ношу), две гранаты, восьмикратный артиллерийский бинокль... Тут Байков тщательно все проверил на мне: хорошо ли пригнано, не звякнет, не блеснет ли? Я имел при себе только пистолет, а винтовки с собой не брал: я знал, стрелять мне в этот день "не положено", потому что "коли пальнешь без специальной опытности да точного расчета, то и дело спортишь и головы из ячейки не унесешь". Мне было ведомо, как долго обучается на дивизионных курсах боец, пожелавший стать снайпером-истребителем, прежде чем получит право выходить самостоятельно на охоту. Выхожу из блиндажа к поджидающему меня на пеньке в маскировочной спецовке Алексею Кочегарову. Его загорелое и все-таки бледное от непроходящей усталости лицо как всегда уверенно и решительно. Кочегаров серыми своими, внимательными глазами молча оглядывает меня с ног до головы. Ему, видно, загодя было сделано предупреждение следить, чтоб у гостя роты "все было в порядке". Я хорошо понимаю, какое чувство ответственности за жизнь и благополучие этого "заезжего гостя" испытывает Кочегаров, повидимому мало думающий о ценности своей собственной жизни, готовый ею рисковать в любую минуту ради высоко развитого в нем чувства долга. Видя во мне городского, а не таежного, как он сам, человека, думает ли он, крепкий алтаец, про меня: "Леший его занес сюда на мою голову!", размышляет ли о цели моей прогулки с ним, если мне "не положено" самому охотиться и стрелять? Произнеся размеренно и даже лениво: "Ну, пошли, товарищ майор!" (на фронте, глянув на мои "шпалы", меня называют то майором, то батальонным комиссаром), он, кажется, вовсе не задает себе никаких вопросов. И мы двинулись. Идем лесом. Спрашиваю: -- Вы, товарищ старший сержант, женаты? Здесь, на передовых позициях, разговор о семье чаще всего располагает собеседников к простоте отношений и к откровенности. Я не ошибся, Кочегаров ответствует мне охотно и обстоятельно: -- Женат с двадцать седьмого года, жена работала в колхозе, Татьяна. И двое детей: мальчик Геннадий и девочка Мальвина. У жены -- пять братьев, работали учителями, один председателем колхоза. Сейчас все на фронте, и все на Ленинградском. У меня был брат на Московском фронте, Григорий, младший. Наверное, уже убит -- нет сведений. Мы шагаем рядком просекой в смешанном крупноствольном лесу. Чирикают птички, на прогалинах попадаются кусты цветущей черемухи. Две-три бабочки упорно порхают перед нами, то приближаясь, то отдаляясь, словно подманивая нас к себе. А образование имеете? В школе не довелось быть. Малограмотный. На родине у меня, в Мамонтовском районе -- это в Алтайской области, -- отец занимался крестьянством, охотничал и меня с малолетства обучал охотничьему ремеслу. Приближаясь лесом к Старо-Ладожскому каналу, Алексей Кочегаров начинает рассказ о себе. -- Отец мой был и на германской войне, и на гражданской, партизан, доброволец... В тридцатом году мы всем нашим селом Мармаши взошли в колхоз... И я слышу повествование о дробовиках-централках, о "тозовках", о старинных на рогульках шомпольных ружьях, о пулях, отливаемых самими колхозными охотниками, о журавлях, утках, гусях, лебедях... Снайпер А. Кочегаров и автор книги в роте снайперов-истребителей 128-й сд. * Июнь 1942 года. Фото Г. Чертова. Выходим к каналам. Оба они -- старый и новый -- текут здесь почти впритык, рядышком. Дорога, ведущая по восточной бровке старого канала, скаты берегов, даже видимое сквозь прозрачную воду дно -- избиты вражеской артиллерией. Воронки, побитые поваленные деревья, опрокинутый в канал грузовик. На дороге следы автомобильных шин. -- Боеприпасы подвозят! -- молвит Кочегаров. -- Ну и раненых вывозить требуется. Только машинами плохо: услышит -- минами сыплет. На бричках сподручнее! Рассказываю, как в старину бури на Ладоге топили караваны торговых судов и как по велению Петра Первого строился канал, вдоль которого мы идем. -- Русский мужик поработал тут! -- задумчиво замечает Кочегаров. -- С царей да поныне труда вложоно! Вправо от нас остается разбитая, постоянно, обстреливаемая башня Бугровского маяка. До немцев отсюда по каналам не больше двух километров. Слева потянулась полоса болота, сходим с дороги в лес, идем вдоль болота. Березы здесь все те же, у земли их кора кажется грубой, серой, а чем выше по стволу, тем нежнее; молодая, в свете нарядной зари -- бело-розовая. Расщепленные ветви свиты в жгуты, тени от них коротки и причудливы. Прикрытые сухой листвой траншеи заняты бойцами 374-го стрелкового полка. Наш путь дальше -- туда, где поредевший лес совсем изувечен, где из земли торчат уже не стволы, а только голые обглодыши. Алеющей зарей освещена каждая выбоинка в разбитых стволах. Походка тяжелого на ногу алтайца Алексея Кочегарова становится легкой, упругой, охотничьей... Огневой налет ломает лес вокруг нас. Разрывы вздымают почву и стволы деревьев справа и слева. Приникаем к земле. Враг неистовствует. Но Кочегаров, прислушавшись, оценив обстановку, говорит: Боится! Чего боится? Пара боится. Сосредоточенья какого у нас не случилось бы. Щупает! Переждем минут пяток, товарищ майор, утишится! Я не понял, о каком паре сказал Кочегаров, но не переспрашиваю. А он, помолчав, предается воспоминаниям: -- На этом месте в точности я и первое боевое крещение получил! В октябре это было. Из запасного полка, после мобилизации приехал я сюда десятого октября. Меня сразу в триста семьдесят четвертый полк, первый батальон, вторую роту... И привели нас на это место к Липкам. Командир роты был старшина Смирнов, политрук был рядовой Смирнов... Сейчас они -- лейтенант и младший политрук. Живы... А черт, чтоб тебя разорвало! Последнее замечание сопроводило как раз разрыв сразу трех мин -- нас осыпало ветками и землей... -- Хорошо --в ямочке лежим! -- отряхиваясь, удовлетворенно говорит Кочегаров. -- Теперь пойдет по канальной дороге сыпать. Я его знаю!.. Да... Привели нас сюда. Окопались немножечко -- и в наступление. Похвалиться нечем, результатов не получилось, мы были послабее, немец крепче, -- как пойдем, так он нам жизни дает. Сначала страшновато было, до первого боя, а как сходили, бояться перестали. Тут нас после первого боя командование сразу полюбило. Меня сразу назначили вторым номером, пулеметчиком. Ну, и в бою, верно, я как-то не терялся, ориентин вел (Кочегаров так и сказал: "ориентин"). Пулеметчик мой терялся, а я лучше -- давал ему путь: куда перебежать и как маскироваться. И его вскорости контужило. А рота вся новая была, и все -- сибиряки, алтайцы. Действовали смело, прямиком. Но нас косили здорово!.. Кочегаров рассказывает подробности этого боя. Мы идем дальше. -- Тут каждое местечко мне памятное!.. -- прерывает свой рассказ Кочегаров. -- Вон Липки, видите? Наш лесной массив беспощадно оборван войной, впереди -- унылая пустошь. Обожженными корявинами торчат деревья, убитые или тяжело раненные горячим металлом. Только отдельные ветки на них, словно преодолев мучительную боль, покрыты своей ярко-зеленой листвою. Смотреть издали, -- на болезненную сыпь походят рваные пни. Вся пустошь изрыта ходами сообщения и траншеями, усыпана искореженным металлическим ломом, изъязвлена воронками... Пустырь вдвигается узкими клиньями в простертое впереди болото. На болоте виднеются редкие зеленые купы кустарников... За болотом, где -- в километре и где -- ближе, начинается такой же опустошенный немецкий передний край. Справа, проходя поперек болота, тянутся из нашего тыла далеко в немецкий тыл два параллельных канала, заключенных каждый в высокие береговые валы. Правее каналов, за желтой песчаной полоской, уходит к горизонту ясная синь Ладожского озера. А между каналами серовато-бурым нагромождением руин и немецких укреплений лежит бывшая рыбацкая деревня Липки: огородные участки, отмаскированные плетнем, остатки пристани, бугорки дзотов, насыпи, разбитые, погорелые избы, развалины нескольких кирпичных домов. Сделав рукой полукруг, Кочегаров показывает мне предстоящий путь: от каналов -- вперед, к югу, вдоль наших позиций, затем с полкилометра на запад, по выдвигающемуся в болото узкому клину пустоши, и от оконечности этого клина опять на север -- в болото, по болоту к каналам, но уже в том месте, против Липок, где они превращены в немецкий передний край. -- Прямо к немцам, в мешок! -- усмехается Кочегаров. -- Там есть ячеечка у меня, на двоих как раз. На островочке! По болотным кочкам и лункам, над всем пространством "нейтральной" зоны поднимается, клубясь под солнечными лучами, легкий туман. Только теперь обратив внимание на него, я понял, о каком паре еще в лесу упомянул Кочегаров. Если б даже сквозь этот пар можно было что-либо различить, глаза вражеского наблюдателя ослепило бы встречное восходящее солнце. Самое время для того, чтобы незаметно подобраться к врагу поближе! Идти затемно -- хуже: слишком много насовано тут всяких мин и малозаметных препятствий, ночью, пожалуй, не остережешься! Впригибку, по ходам сообщения, минуя завалы, подходим к зигзагам передней траншеи, за которой -- колючая проволока. Траншея неглубока, окаймлена березовым плетнем-частоколом. Кое-где над ней козырьком надвинуты обрубочки березовых кругляшей, прикрытые свежей еще листвой. Идем по траншее. Бойцы стрелковой роты здесь, видимо, хорошо знают Кочегарова, пошучивая, здороваются, указывают проходы в заминированном болоте. Кочегаров задерживается у какого-то младшего лейтенанта, приветствующего меня строго официально, а его -- попросту и дружески. -- Нуте-ка, товарищ младший лейтенант, украшеньица пристройте нам!.. На каске Кочегарова "вырастает" кустик черники, на моей -- зеленый пучок болотной травы. Против уходящего к немцам клина мы переваливаемся через бруствер первой траншеи, пролезаем в дыру частокола и ползком, от воронки к воронке, от пня к пню, от куста к кусту, отлеживаясь, отдыхая, пробираемся к оконечности клина. Кочегаров отлично знает, куда ползти. Здесь уже некогда разговаривать, здесь надо чувствовать -- осязать, слышать, видеть. -- Ссс! -- подняв руку, предостерегающе свистит Кочегаров. Я чуть было не навалился на такую же, как все, сухую подушечку серого мха; но Кочегаров на эту подушечку указал пальцем. Здесь минное поле. Вглядываюсь: подушечка мха прилажена к земле рукой человека, она прикрывает плоскую железную коробку противотанковой мины. -- Фюить! -- снова коротко свистит Кочегаров, и, следя за его указательным пальцем, я уверенно ложусь грудью на соседнюю, такую же, но уходящую корнями в землю подушечку мха. По пути там и здесь вижу хорошо замаскированные сверху и со стороны противника снайперские ячейки, обращенные вправо к болоту и к каналам. Две последние врезаны под большие пни на узеньком конце клина. Тут --делать нечего! -- нам надо, повернув на север, вползти в болото. Вот канавка с коричневой, ржавой жижей. Кочегаров заползает в нее ужом и, зажав под мышку снайперскую винтовку, работая коленями и локтями, стараясь не плескать водой, сразу промочившей его одежду, приближается к намеченному впереди кусту. Тем же способом следую за Кочегаровым. Канавка уводит нас под старое изорванное проволочное заграждение, -- оставляем его за собой. Листочки черники, хорошо привязанные над головой Кочегарова, и пучок болотной травы над моей головой зыблются, и это не нравится моему спутнику. Он и мне велит и сам старается нести голову плавно, как блюдце, наполненное водой. Березовый куст---место для передышки. За нами теперь уже нет никого. Ясно ощущается, что вся Красная Армия -- от боевого охранения перед оставленной нами опушкой до глубоких армейских тылов -- теперь уже позади, и что два товарища, только что лукаво подмигнувшие друг другу под этим березовым кустом, отплыли от родных берегов в болотную опасную зону никем не занятого, простреливаемого и с той и с другой стороны пространства. Но еще дальше! Впереди, наискось, еще один пышный куст. Вырытая под ним продолговатая ямка с нашей стороны чуть различима в траве и цветах. Это -- новая снайперская ячейка Кочегарова. Все болото вокруг изрыто: круглые, словно мокрые язвы, воронки, вороночки, обрамленные мелкой, подсыхающей на солнце торфяною трухой. И снова свист: ст-ст-сью! -- на этот раз над нашими головами. Это свистнули между ветвями три вражеские пули. Неужели замечены?.. Припав к траве, застыв как изваяние, Кочегаров быстро поводит спокойными, внимательными глазами. Вся местность вокруг мгновенно оценена опытным взглядом. Нет, враг не таится нигде вокруг, негде ему укрыться. -- Вот тут бы не выказаться! -- шепчет, оборотив ко мне лицо, Кочегаров. -- А то ежели здесь начнет минами угощать, и схорониться негде! Пошли правее, на мой островок вылезем! И, извиваясь всем телом, с удивительной быстротой, Кочегаров проползает последние пятьдесят метров, оставшиеся до заготовленной им ячейки. Стараюсь от него не отстать. Никакого островка не вижу, но место здесь чуть посуше. Видимо, это сухое местечко в середине болота Кочегаров и назвал своим "островком". В ячейке двоим тесновато. Кажется, чувствуешь биение сердца соседа. Лицо Кочегарова в брызгах воды. Вдумчивые глаза устремлены вперед, на кромку канала, лицом к которому мы теперь оказались. Он совсем близко, до него нет и двухсот метров. Этот участок его -- уже передний край немцев. Сразу за каналом -- восточная оконечность уходящей между каналами влево деревни Липки. Еще левее, к западу от нас, болото тянется далеко, но в него с юга врезан мыс, такой же как тот, по которому мы ползли, острый, с остатками леса. На оконечности мыса виднеется немецкое кладбище, от него над болотом бревенчатая дорога. На мысу, над дорогой, и на бровке канала видны серые бугорки. Это -- первая, изогнувшаяся дугой траншея фашистов. Мы действительно заползли к врагу в некий мешок, а "нейтральный" участок канала, пересекающий впереди болото, теперь приходится правее нас. Можно только догадываться, что враг наблюдает, и кажется странным, как это он не заметил тебя, пока ты полз по болоту... Но тихо... Так тихо вокруг, словно врага и вовсе не существует... Светит благостное, мирное солнце. Листья березового куста девственно зелены. Их немного, этих кустов, на болоте -- здесь и там, одинокие, они раскиданы яркими пятнами над болотными травами и лунками черной воды. Наша ячейка под кустом обложена по полукругу кусками дерна, на них, как и на всей крошечной луговинке вокруг куста, замерли на тонких стебельках полевые цветы. Они дополнительно маскируют нас. Кочегаров осторожно просовывает ствол винтовки под листву куста, между двумя продолговатыми кусками дерна, заранее заложенными иод углом один к другому, чтобы ствол можно было поворачивать вправо и влево. Таких амбразур у нас две: одна открывает сектор обстрела на канал -- на деревню Липки, другая -- на мысок с кладбищем. Даже звук отщелкиваемого мною ремешка на футляре бинокля здесь кажется предательски громким. Стрелять должно только наверняка и так, чтобы зоркий враг не заметил ни вспышки, ни легкой дымки пороховых газов. Вот почему мне, новичку, конечно, и не следовало брать с собой винтовку. Стрелять будет только Кочегаров, а мой пистолет, как и наши гранаты, мог бы понадобиться лишь в неожиданном, непредвиденном случае, если б возникла нужда драться с оказавшимся рядом врагом в открытую, дорого продавая свою жизнь. Но на такой случай опытный снайпер Кочегаров и не рассчитывает: все у него должно получиться как надо, только -- терпение (или, как говорит он, -- "терпление")! Уже через десяток минут, зорко наблюдая сам и выслушивая высказываемые шепотом объяснения Кочегарова, я чувствую себя хозяином обстановки. Наш первый ориентир -- кусты на канале (два цветущих вопреки войне куста черемухи). До них -- сто восемьдесят метров. Второй -- дальний ориентир -- чуть левее, в шестистах двадцати метрах от нас: разрушенная постройка за вторым (Ново-Ладожским) каналом. Вод Ладоги отсюда не видно. Третий -- белый обрушенный кирпичный дом в деревне между каналами: от нас четыреста тридцать метров. Четвертый ориентир -- четыреста пятьдесят метров, влево от белого дома начало дороги, ведущей от канала к кладбищу. Пятый -- еще левей, одинокая березка на мысу перед кладбищем: пятьсот метров. Движенья в деревне никакого, все укрыто, все -- под землей. Время тянется медленно. Хочется пить, все сильней припекает солнце. Перешептываться больше, кажется, не о чем, да и не нужно. Можно думать, о чем хочешь думать, только не отрывать глаз от горячего в лучах солнца, хоть и примаскированного листьями, бинокля. Но все думы теперь об одном: неужели не появит- ся? Неужели день пройдет зря? Хоть на секунду бы высунулся! Где покажется он? Там, у мостика через канал, перекинутого в середине Липок? Мостик закрыт сетями с налепленными на них лоскутьями тряпок, и увидеть немца можно только в момент, когда он перебежит дорогу... Или у входа в угловой дзот, врезанный в развалины дома?.. А могут ли они видеть нас? Вокруг меня полевые цветы, они уже поднялись высоко. Кое-где на болоте видны еще несколько таких "островков". Нет, немцу невдомек, что русский солдат может затаиться и укрепиться под самым носом у него, здесь, в болоте! Тишина. Странная тишина -- вдруг почему-то ни с чьей стороны никакой стрельбы. Бывает и так на фронте!.. Гляжу на сочный стебель ромашки -- чуть не на полметра в высоту вымахала она, окруженная толпою других, пониже. Как давно я не лежал так, лицом прямо в корни и стебельки душистых июньских трав!.. Нижние листья ромашки похожи на саперные лопаточки, сужающиеся в тоненький длинный черенок. Края у этих лопаточек иззубрены. А верхние -- узки, острозубы, как тщательно направленная пила. Трубчатые желтые сердцевины цветков, окруженные белыми нежными язычками... "Любит, не любит!.. " Кто скажет здесь это таинственное, сладостное слово: "любит"? Здесь люди думают только о смерти -- чужой и своей... А вот третью от моих глаз ромашку обвил полевой вьюнок. Как нежны его бледно-розовые вороночки, -- кажется, я чую исходящий от них тонкий миндальный запах! Хитро извиваются цветоножки вокруг ромашкиного стебля... А ведь они душат ромашку. И тут война! Вдруг... Неужели такая радость?.. Поет соловей! Где он? ... Хви-сшо-ррхви-хвиссч-шор... ти-ти-тью, ти-титью!.. фли-чо-чо-чо... чо-чочо... чр-чу... рцч-рцч, пиу-пиу-пию!.. Даже внимательный к наблюдению за врагом Алексей Кочегаров выдержать этого не может. Поворачивает ко мне лицо, размягченное такой хорошей, почти детской улыбкой, какой я еще у него не видел. -- Ишь ты, голосовик, лешева дудка! Коленца выкручивает! И дробь тебе, и раскат!.. Мы замерли оба и слушаем, вслушиваемся. Ти-ти-чью-чью-чррц! ?. Мне вдруг тесно в груди, а Кочегаров, скинув улыбку, сердито отряхнувшись головою от пенья (нельзя отвлекаться!), прижимается глазом к оптическому прицелу. Где ж ты, певун? На нашем кусте?.. Вот он, на верхней ветке, чуть покачивает ее. Скромен в своем оперенье, весь как будто коричнево-сер. Но нет, в тонах его переливов множество, совсем почти белые два пятна на горлышке и на грудке, брюшко не серое, а скорее рыжеватое, хвост -- цвета ржавой болотной воды, а крылья еще темней, будто смазаны йодом. И уж совсем густо-коричнево оперенье спинки! Никогда так внимательно и подробно не рассматривал я соловья! Чирк-чирк, -- певун поднялся, полетел над болотом, покружился у другого куста, помчался дальше, к вражескому переднему краю. Вместе со мною следя за его полетом, Алексей Кочегаров шепчет: -- Не должон бы ты немцу петь! И, взглянув мне прямо в глаза, вздыхает: -- Да где ж ей, птахе, в горе нашем-то разобраться!.. И, больше не отрываясь от оптического прицела, сощурясь, укрыв сосредоточенное лицо в траве, лежа в удивительной неподвижности, снайпер Кочегаров терпеливо выискивает себе цель. Я гляжу в бинокль, сначала вижу только расплывчатые, вставшие зеленой стеной стебли трав. Сквозь них такими же неясными тенями проходят образы людей, умерших от голода в Ленинграде, и вдруг будто видится мне пытаемый медленными зимними пожарами мой родной город, будто слышится свист пикирующих бомбардировщиков... Это длится, быть может, мгновенье, и вот, в "просеке" между травами, в точном фокусе на перекрестье линз, я вижу канал у края Липок ("как, должно быть, тонко пахнут там, у немцев, эти два цветущих куста черемухи!"), левее -- бугор немецкого переднего края, выдвигающийся в болото, а еще левее "пятый ориентир" -- березку, за нею белые кресты на кладбище гитлеровских вояк... Я вспоминаю: на днях -- годовщина Отечественной войны. Мой Ленинград все еще в блокаде! И томительного щемления в сердце нет. В сердце, как прежде, -- ожесточенность... Я вглядываюсь в белые немецкие кресты и размышляю о том, что ни одного из них не останется, когда наша дивизия продвинется на километр вперед... Когда это будет? На месте, как вкопанные, стоим и мы, и немцы -- вот уже чуть ли не девять месяцев! Но это будет, будет... А пока -- пусть Кочегаров бьет, бьет, бьет лютого врага, не зная пощады. Все правильно. Все справедливо! ... Что-то в Липках привлекло внимание Кочегарова. Он долго всматривался, оторвал взгляд от трубки, потер глаза, вздохнул: -- Ничего... Померещилось, будто фриц, а то -- лошадь у них по-за домом стоит. Иногда торбой взмахнет, торба выделится... На что мне по той лошади стрелять? Она уже мне знакомая. Пусть кивает!.. А все ж таки притомительно, но глядеть надо! Иной раз все глаза проглядишь до вечера и -- впустую!.. Наше дело напряженья для глаза требует! И опять прильнул к трубе. Я повел биноклем по переднему краю немцев: все близко, все предметно ясно, вплотную ко мне приближено, каждая хворостина плетней, пересекающих прежние огородные участки между домами, разрушенными, принявшими под свои поваленные стены вражеские блиндажи. И все -- безжизненно: ни человека, ни собаки, ни кошки. Нетнет да и прошелестит, просвистит низко над нашими головами крупнокалиберный снаряд, пущенный издалека, из лесов наших. Да и грохнет посреди деревни разрывом. Взметнутся фонтаном земля, осколки, дым. Раз донеслись пронзительные смертные крики и яростная немецкая ругань. Но никто на поверхности земли не показался. редью, и Кочегаров, ткнув меня локтем, беззвучно смеется: -- Видишь, куда берут! Они думают -- из опушки! Действительно: гитлеровцам невдомек, что снайперский выстрел был из бесшумки да с дистанции в сто восемьдесят метров. Они косят огнем надрывающегося пулемета уже давно искрошенные деревья в том направлении, где Кочегаров утром остерегал меня от зеленых смертоносных коробочек. Отсюда до них больше километра... Стучит пулемет, и вслед за его трескотней летят по небу, режут слух воющие тяжелые мины -- одна, вторая и третья. И сразу быстрою чередой -- три далеких разрыва сзади, и, оглянувшись на мыс, в полукилометре, там, откуда мы вползли в болото, я вижу мелькание разлетающихся ветвей. За первым залпом -- несколько следующих, бесцельных. Кочегаров даже не клонит к земле головы, ему понятно по звукам: разрывы ложатся позади нас, не ближе чем в трехстах метрах. В ответ на немецкий огонь по всему переднему краю немцев начинают класть мины наши батальонные минометы. Вдоль канала строчит "максим", перепалка длится минут пятнадцать, фонтаны дымков сливаются в низко плывущий над Липками дым. Но людей словно бы нигде и нет. Стучат пулеметы, рвутся мины, а снайперу Кочегарову в эти минуты самое время изощрить наблюдение за противником: не подползет ли кто-нибудь к убитому, не вскроется ли еще огневая точка, не приподнимется ли там, впереди, чья-либо голова? Но враг опытен. Никаких целей впереди нет. И снова все тихо... ... Еще через час, после медленного и молчаливого нашего отхода, я с Кочегаровым снова шагаю по пышному лесу. Иду задумавшись, Кочегаров опять мне что-то рассказывает -- о том, как ему приходилось бывать в "пререканиях" с немецкими снайперами, и -- про последнего, убитого им два дня назад "сто двенадцатого". Но я устал и не слушаю. -- Вот такое мое происшествие!.. А сейчас это уже, считать, сто тринадцатый! -- заканчивает свой рассказ Кочегаров, и мы продолжаем путь молча. Кочегаров вдруг прерывает молчание: Вот с вами приезжал фотограф, меня спросил давеча: на кого существеннее -- на зверя или на фрица? Ну... И что вы ему ответили? Конечно, фриц-то поавторитетней, опасней, -- раздумчиво ответствует Кочегаров. -- Но, конечно, для Родины приходится! Чем больше убьем их, тем скорее победа... Дело почетное!.. Так я ему, выходит, сказал!.. Г Л А В А Д Е С Я Т А Я Н А Ч А Л О В Т О Р О Г О ГОДА ПОД МЯСНЫМ БОРОМ1 ПЕРЕД ГОДОВЩИНОЙ ВОИНЫ РОВНО ГОД! РАЗВЕДЧИКИ ИДУТ ДОЖДИ СЕВАСТОПОЛЬ (8-я армии. 15 июня -- 4 июля 1912 года) Военные историки в наши дни, изучая архивы Советской Армии, документы германского генерального штаба и высказывания руководителей фашистской Германии, убедились в том, что главной целью Гитлера в летней кампании 1942 года был окончательный разгром Советских Вооруженных Сил и окончание войны в том году. А советское командование планировало начать летнюю кампанию наступательными операциями под Ленинградом, в районе Демянска, на Смоленском направлении и на Харьковском участке фронта. Задача наша состояла в том, чтобы разгромить действовавшие там группировки противника и улучшить оперативное положение наших войск. Зимние наступательные операции Красной Армии оказались незавершенными, и потому линия фронта к лету была очень извилиста, в ней образовались огромные выступы, угрожавшие и нам и немцам. Такой выступ получили в районе Демянска, где наш Северо-Западный фронт окружил 16-ю немецкую армию, но не смог ее уничтожить, и потому 16-я армия, глубоко вклиненная в расположение наших войск, грозила выйти в тыл частям соседнего, нашего Калининского фронта. А северо-западнее Новгорода 2-я Ударная армия Ленинградского фронта, врезавшись глубоким клином в 18-ю немецкую армию, стремясь нанести ей губительный для нее удар, сама оказалась охваченной с трех сторон вражескими войсками. Стягивая резервы, гитлеровцы старались ликвидировать наш огромный плацдарм и -- пока им это не удавалось -- решили даже отложить намеченную ими операцию по захвату Ленинграда. В марте 1942 года гитлеровцам удалось было перерезать коммуникации 2-й Ударной, но она тогда сумела отбросить врага и продолжала вести наступательные бои... Затем здесь у нас положение осложнилось: болота оттаяли, распутица разрушила все временные настильные дороги, снабжение армии стало невозможным, и 14 мая Ставка верховного главнокомандующего приказала отвести всю армию на рубеж Волхова. А 30 мая случилась беда: гитлеровцы двумя встречными ударами в основание клина -- у Спасской Полисти и у Большого Замошья -- отрезали 2-ю Ударную армию от наших основных сил и окружили ее. Здесь произошло неслыханное за всю Отечественную войну, возмутившее всю нашу страну преступление, о котором в наши дни "История Великой Отечественной войны"1 коротко говорит так: "... Неблагоприятный исход любанской операции в значительной степени был определен трусостью и бездействием командующего 2-й Ударной армией генерал-майора А. А. Власова, который, боясь ответственности за поражение армии, изменил Родине и добровольно перешел к гитлеровцам... " Власов командовал этой армией с 6 марта. В январе, в феврале прекрасный вначале успех этой ар- [*] 1 "История Великой Отечественной войны Советскою Союза 1941 -1945л т. II, стр. 470 мии был достигнут под командованием других генералов -- Г. Г. Соколова (при нем в 1941 году 2-я Ударная была создана из 26-й, находившейся в резерве Главного командования армии и некоторых частей Волховского, образованного 17 декабря, фронта) и Н. К. Клыкова, который вел ее в наступление... В армии было множество храбрейших, беззаветно преданных Родине воинов -- русских, башкир, татар, чувашей, (26-я армия формировалась в Чувашской АССР), казахов и других национальностей. На всю страну прославились под Новгородом три разведчика 225-й стрелковой дивизии -- И. С. Герасименко, А. С. Красилов и Л. А. Черемнов, закрывшие собой одновременно три вражеских пулеметных дзота. За их подвиг им были посмертно присвоены звания Героев Советского Союза, о них писал стихи Н. Тихонов. Только после войны советский народ узнал о подвиге попавшего в плен в момент окружения бойца одной из ее частей -- татарского поэта Мусы Джалиля. Волхов -- свидетель: я не струсил, Пылинку жизни моей не берег В содрогающемся под бомбами, Обреченном на смерть кольце... ... Судьба посмеялась надо мной: Смерть обошла -- прошла стороной. Последний миг -- и выстрела нет Мне изменил мой пистолет... -- так писал в фашистской тюрьме поэт, позже, в 1944 году, казненный гитлеровцами!.. Подвигов, совершенных воинами 2-й Ударной, не перечесть! Нет слов, чтобы высказать негодование всех бойцов, командиров и политработников этой героической армии, которым удалось вырваться из окружения! Но в неравных боях и от истощения, от голода погибли многие. Целый месяц, до начала июля, части, подразделения, отдельные группы воинов 2-й Ударной с величайшими трудностями выбирались из окружения. Но и вражеских сил уничтожила она немало: шесть немецких дивизий, стянутых из-под Ленингра- да к Волхову, были обескровлены ею, фашистские легионы "Нидерланды" и "Фландрия" разгромлены наголову, в болотах осталось множество вражеской артиллерии, танков, самолетов, десятки тысяч, гитлеровцев... ... В июне 1942 года я да и большинство средних и старших командиров как 8-й, так и 54-й армий Ленинградского фронта еще не знали истинного положения и подробностей обстановки, сложившейся под Любаныо. Но суть произошедшей там катастрофы была уже многим известна. Подробности стали выясняться после выхода к основным силам остатков окруженных частей... Под Мясным Бором ... Еще один добрый напор, еще, казалось, немного усилий, и победа будет полной, блистательной!.. Ведь вот совсем уже близко, рукой подать -- Болотница, Рамцы, Вериговщина и Монастырская Пустынь... Только взять Любань!.. Какой-нибудь десяток километров до встречи с федюнинцами. Ведь 54-я с таким же напряжением наступает! Встретиться с ними -- значит вся немецкая группировка будет окружена: десятки тысяч сдадутся в плен, а ктс не захочет сдаваться -- будет истреблен, до последнего! Как речная старица, прихотливо вьется линия фронта, -- порой не поймешь, где наши, где немцы в этих болотных лесах, набухших от только что стаявшего снега, искрошенных рваным металлом, дымящихся, полусожженных. Любань даже летчики наши опасаются бомбить: не свои ли воины уже там?.. Но получилось все иначе!.. Приказу об отступлении к Волхову сначала никто не хотел поверить. Неужели мы можем быть окружены сами, как нам это угрожало в марте? Но тогда коммуникации удалось восстановить, и приказов об "отходе на исходное положение" не было, и все дрались опять с прежним ожесточением, наступая: вот-вот еще километр, еще два, три -- немного их уже оставалось до цели. А теперь сомнений нет: приказ читали в частях, ею слушали молча, угрюмо... ... Две недели усталые, полуголодные войска 2-й Ударной тянулись обратно к Мясному Бору, ожесточенно отбиваясь от наседающих гитлеровцев. Можно было оглохнуть от треска ломающихся горящих деревьев, от грома и грохота непрерывных бомбежек и артогня, от адской чечетки пулеметных очередей и надрывного хлопанья мин. На каждом шагу под ногой -- железо: мины, пулеметные ленты, уже заржавленные немецкие винтовки и автоматы, и диски, и нерасстрелянные патроны, и траки разбитых танков, и цепкое кружево колючей проволоки... Раздавленные, взорванные, разбитые дзоты. Ни деревень, ни дорог, -- только обломки утонувших в болоте стланей. И трупы, трупы везде, накопившиеся в лесах и болотах за все пять месяцев непрерывных боев: каски, амуниция, котелки, фляги -- все искореженное, простреленное, раздавленное... Никто не знал точно, когда именно армия оказалась отрезанной, окруженной. Об этом узнали потом, а тогда -- весь июнь, -- натыкаясь повсюду на галдящих, стреляющих гитлеровцев, шли на них, пробиваясь напролом, или все еще искали где-либо свободный проход. Потерявшие всякую связь с соседями, направлялись кто куда: и к Мясному Бору, и в районы действий 54-й и 8-й армий, -- в сторону Гайтолова, и в сторону Посадникова Острова, Веняголова, Погостья... Посланные отовсюду в немецкий тыл наши разведчики, разыскивая заблудившиеся там группы, выводили их через линию фронта к нам... ... Одни навеки остались лежать в болотах. Другие -- истратившие все боеприпасы обессиленные, раненые -- были захвачены в плен. А третьи, наконец, выходили из окружения -- так, как это было в, сорок первом году, -- мелкими группами, истерзанные голодом и лишениями... А этих вот нескольких человек вывел старший лейтенант Чоботов -- и сейчас, раненый, под белой простыней он лежит в госпитале, рядом со своими товарищами... Зеленовато-серые спокойные его глаза загораются гневом, когда он рассказывает о гитлеровцах, и совсем уже бешеной ненавистью закипают, когда кто-нибудь при нем упомянет имя изменника Родины Власова... А ведь как верили этому богатырского сложения генералу, ругателю, прибаутчику, краснословцу! Командующий армией оказался презренным трусом, предал всех, кто, не щадя жизни, шел по его приказу в бой -- и в один бой, и в следующий, и во все бои этих месяцев! Мужественное лицо бывшего донбассовского забойщика Александра Давыдовича Чоботова, опытного лихого кавалериста, бледно. Но оно от волнения покрывается красными пятнами, выделяющиеся скулы, кажется, ходят: глубоко запавшие в орбитах глаза горят мрачным блеском. Он потирает грубоватой ладонью свои торчащие ежиком волосы... Он рассказывает, а те, кто лежат рядом с ним, кого он выводил из окружения и с которыми встретился вновь только здесь, в огромной госпитальной палатке, выверяют на слух каждое его слово, и подтверждают его рассказ, и изредка вставляют свои короткие замечания. Его 244-й кавалерийский полк 87-й кавдивизии засел в порубленном и разбитом лесу возле Мясного Бора, встречая разрозненные подразделения из 2-й Ударной. Командир полка полковник Крикунов поставил задачу: "Выйти в район землянок и принимать выходящие части". 19 июня -- ширина прохода была еще километра три, в этот день полк занял исходное положение. 20 июня Крикунов с комиссаром полка пошел проверить тылы и артиллерийские подразделения. Чоботов остался командовать эскадронами -- они давно уже были спешенными: лошади погибли под Новгородом. На НП -- в немецком четырехнакатном блиндаже, где находился Чоботов, набилось человек до тридцати командиров: повсюду вокруг рвались снаряды, вся изрытая местность обстреливалась густым минометным и пулеметным огнем. Обстановка была тяжелой. -- Я старался выяснить, кто где находится. Спро- сил у Одного старшого лейтенанта: "Где ваши боевые порядки?" Он: "Трое суток не имею связи... Да и было их там два-три десятка!" У другого, капитана, спросил. Тот: "За узкоколейкой!" Послал я разведку, она там никого не обнаружила. Не знал командирский состав ни черта, впереди не оказалось наших частей, и противник силами до батальона перешел в контратаку в направлении от ручья, пересекающего узкоколейку. Второй, третий наши эскадроны дрогнули, побежали (людей в них уже оставалось мало) группы пехоты неизвестных частей. Положение стало трудным. В блиндаж не захожу. Увидел: бойцы бегут с искаженными лицами, даже допытаться нельзя, почему и куда бегут! Из средних командиров увидел младшего лейтенанта Зыкова, он бежал впереди. Я приказал Зыкову навести порядок. Зыков сам остановился, опомнились его бойцы, за ними овладели собой другие, и залегли, лицом в тыл, и смотрят на меня, как перепуганные звери. Тут с автоматом па шее, с пистолетом в руке бегал я. Команды мои плохо слышны, потому что артиллерия сильно била, разрывы, и немецкие автоматы косили кругом -- трупов много наваливалось. Пришлось выйти вперед, в направлении к противнику, и тут, жестами, криками "Братцы, за мной, вперед!" подействовал: бойцы, лежа, повернулись лицом в сторону противника. Немцы сквозь чащу видны всюду, метров семидесяти не доходят до наших подбитых и застрявших в болоте танков, бьют из автоматов. Я скомандовал: "Огонь из всех видов оружия!" Бойцы открыли бешеный огонь, уже после прекратить было нельзя, пока патроны не вышли!.. Тут уже смешно мне стало: противник валится, перебит, а бойцы все бьют -- дух поднялся! И как раз подходит исправный танк с тыла, подошел вплотную к увязшему тапку борт о борт, так, что уже повернуться нельзя -- застрял бы. Командир танка открывает люк, видит меня, спрашивает: "Товарищ старший лейтенант, где немцы?" Я ему: "Смо- три, ты ж видишь, кот они!" (А они уже назад катятся. ) Он попросил меня корректирована "Товарищ старший лейтенант, вы смотрите, я буду бить, а вы поправляйте!" Танкист оказался замечательным: термитными-- в самую гущу. Немцы сбивались все больше влево; я подошел к танку, за гусеницу держусь левой рукой, кричу: "Левее!" Он повернул башню и бил все левее и левее. Ну, после, когда уже стрелки и танк такой огонь дали, я вылез на броню тапка и наблюдал стрельбу эту и эту катастрофу для немца, видел, что от немецкого батальона уже никого не осталось, одни трупы. Один лейтенант подошел с двумя пулеметчиками, спрашивает: "Товарищ старший лейтенант, где пулемет установить?" Я ему: "Ставь на танк! И бей б... !" Он -- на броню и чешет! Противник, очевидно, обнаружил стрельбу танка и этого пулемета, начал бить тяжелыми снарядами по тапку. Рвалось кругом много. Я все командовал. А потом одним снарядом он ударил прямо возле танка. Я слетел, закрутился, стал пробовать руки и ноги. Ноги и руки -- на песте, но пробиты обе ноги, левая рука и правое плечо; сознание не терял. Ко мне подползли два бойца, начали тащить. Я им: "Обождать! Товарищи бойцы, стойте, найдите мне кого-нибудь из командиров!" Тут как раз шел политрук Катренко (из третьего эскадрона), я и отдал ему приказание. Он: "Ранен, товарищ старший лейтенант?" -- "Ранен. Передайте Воинову, пусть найдет остатки первого эскадрона и командует пока всем полком!" После чего бойцы меня потащили, -- я им велел на КП, к командиру группы. Притащили волоком, больно было, но сознания все не терял. Там выскочили из землянки командир и комиссар полка. Я коротко -- обстановку. Командир: "Сможешь ли ты доложить обстановку командиру группы" (полковнику)? Я: "Смогу, только лежа!" Полковник вышел, я ему доложил, что было и что положение восстановлено, но мол, туда нужно сильного командира для руководства Полковник выслу- шал меня, приказал сделать перевязку. Уложили на ручную тележку, что ходила по узкоколейке (под бомбежкой, -- самолеты беспрестанно бомбили), и когда меня повезли, в двухстах метрах бомба перебила узкоколейку. Но наш начальник санслужбы узнал о моем ранении и выслал встречу, -- на руках понесли, и доктор Абросимов сопровождал меня до самой санчасти... А. Г. Чоботов родился в Ростовской области, па хуторе Чеботовка, Тарасовского района. Он -- комсомолец с 1933 года. Семья его находится в оккупации, на Донбассе. Брат Яков -- моряк Черноморского флота, другой брат -- Федор, воюет в Севастополе. А. Г. Чоботов работал забойщиком на руднике Сорокино, его не раз засыпало углем, к трудностям и опасностям он привычен. До войны был он в 1-м кавкорпусе червонного казачества потом стал инструктором конного дела в Киевском военном училище связи. Недавно, в разгаре боев вступил в партию... Пepeд годовщиной войны 15 июня. Лес у деревни Городище На позициях 8-й армии -- тишь. Никаких решительно боевых действий, никакой активизации ни с пашей стороны, ни со стороны немцев. Однако в последнее время, когда немцы стали стягивать к нашему участку фронта все больше резервов, стало чувствоваться, что они готовятся к новой отчаянной попытке взять Ленинград. Неясно: предполагают ли они ударить по Ленинграду в лоб, или замыслили затянуть наглухо петлю блокады, кинув свои войска нa тот участок фронта, который оберегается нашей 8-й армией, то есть полезут сюда, на Жихарево, Лаврово, Кобону, чтоб придавить 8-ю армию к Ладожскому озеру, охватить ее дугой большого радиуса и перервать таким способом всякое сообщение Ленинграда с внешним миром, поддерживаемое ныне через Ладожское озеро. Все данные за то, что последнее предположение более правильно. Немцы сконцентрировали на фронте против нашего участка много пехоты, артиллерии, до трехсот танков. И потому 8-я армия стала деятельно готовиться к обороне. За прошедшие полтора месяца значительно усилилась артиллерийская оснащенность армии; минометы, противотанковые ружья, пехота пополняют армию с каждым днем. Создан второй оборонительный пояс укреплений. Штабы, их отделы, все тыловые учреждения армии оттянуты в более глубокий тыл. Около двух недель назад началась подготовка к оттягиванию второго эшелона еще далее в тыл, 9 июня должна была переезжать в глубь лесов и редакция, а ряд отделов к этому дню провел там подготовительную работу. Но распоряжение о перемене дислокации второго эшелона было отменено, по соображениям мне неизвестным А подкрепления к нам все подходят, в состав 8-и армии вступил и гвардейский корпус Гагена, снятый с позиций, которые он занимал в 54-й армии... Во всяком случае, ясно: очень скоро, может быть в самые ближайшие дни, район, занимаемый нашей армией, станет ареною ожесточенных боев, большого сражения за участь Ленинграда, которая, весьма возможно, будет решаться именно здесь... 1 Потому у всех -- напряженность ожидания и мысли о том все ли сделано для достойной встречи врага, все ли сделано для того, чтоб он раскроил себе лоб, сунувшись на нашу армию? Мы не знаем многого, не знаем, конечно, расчетов командования, -- мы, маленькие люди войны, можем судить только на основании собственных наблюдений... Вот так обстоит дело здесь, в Приладожье. А еще из английской радиосводки нам с неделю назад стало известно, что Гитлер имел свидание с Маннергеймом, -- неспроста, конечно, имел его! Наступление, [*] 1 "Всем фронтам приказывалось в течение мая накопить сильные резервы, которые можно было бы использовать и для наступления и для отражения ударов врага... " ("История Великой Отечественной войны Советского Союза 1911 1945, т Ц, стр 401). котоpoe хотят начать немцы, будет, иметь целью, paздавив нашу армию, сомкнуться с финнами. Другое дело, что из этого у врагов выйдет! Думаю, они будут крепко проучены здесь: ведь мы, конечно, не повторим тех тактических ошибок, какие, примерно в аналогичной обстановке, привели к падению Керчи -- событию горестному и печальному, уже имеющему своим последствием новую начавшуюся волну фашистского наступления на Севастополь, о чем Информбюро сообщило впервые 8 июня. Судьба Севастополя крайне волнует всех нас. Стоически обороняющийся уже столько месяцев подряд, выдержит ли он этот новый, последний, жестокий удар? Нам нужно сделать все, чтоб не отдать Севастополя. Нам нужно во что бы то ни стало не допустить господства фашистов в Черном море, к чему могло бы привести падение Севастополя. Нам необходимо не допустить развязывания германских сил, сконцентрированных сейчас на Крымском фронтe, не допустить, чтобы они могли быть переброшены, как мощное подкрепление, па направление Харьков -- Ростов. Ближайшие дни покажут нам судьбу Севастополя. Хочется верить что героизм защитников Севастополя не пропадет зря!.. Общее удовлетворение вызывают сейчас необыкновенные по своей массовости и разрушительности налеты английской авиации на Германию. Начав крушить германские центры промышленности нападениями тысячи самолетов (одновременно!), Англия, безусловно, не остановится. Эффект от бомбежки Кельна и Эссена очень велик. Эти бомбежки -- первая существенная помощь нам, за которой должно последовать открытие союзниками Второго фронта. Что может противопоставить тогда общим нашим усилиям Германия? Думаю, уже ничего. Думаю, теперь она побоится даже применить газы и бактериологию, ибо получила бы то же самое сдачи, в десятикратном размере. Советскому народу, несущему весь груз войны на своих плечах, надо вытерпеть еще недолго, до этой последней, самой решающей битвы. Если б не Советский Союз, если б не беспримерный героизм его населения и Красной Армии, никогда не удалось бы Англии получить ту передышку, какая понадобилась ей, чтоб окрепнуть и создать вступившие теперь в действие воздушные флоты. Ровно год! 22 июня. Лес Итак -- год. Откровенно говоря, я все эти дни думал, что утром 22-го могут с новой силой загреметь, загрохотать танки, вся наша армия всколыхнется чтоб отразить наносимый нам в этот день удар... Да и не только я один думал так -- в нашей армии поговаривали об этом многие. Судя по разным признакам, командование тоже учитывало возможность этого... Но вот утро 22-го. Все тихо, так же тихо, как вчера и позавчера, и месяц, и два назад. Весь день вчера шел проливной дождь (мокрый до нитки, я вернулся вчера к ночи из Сирокаски и Городища в лес, где расположена редакция, и сижу мокрый сейчас -- негде обсушиться). А может быть, немцы и начали бы наступать, да помешал дождь? Нет, не дождь причиной такой тишины и не забвение Гитлером этого дня. Причина, конечно, другая. Причина -- в слабости врага, в том, что он и хотел бы, да не может сегодня ничего предпринять. Обескровленные, измотанные войной, изверившиеся в победе, гитлеровские войска, в количестве безусловно недостаточном для перехода в наступление, сидят вокруг Ленинграда, зарывшись в землю, стремясь только удержать завоеванное, дотянуть до тех дней, когда Гитлеру удастся оттянуть свои войска с других направлений, чтоб сконцентрировать их здесь, и в последней, отчаянной попытке рвануться на Ленинград. Но удастся ли Гитлеру где-либо на другом участке фронта нанести нам такой удар, чтоб осво- бодить часть своих войск для подкрепления армии, окопавшихся под Ленинградом?.. Будущее покажет. Думаю, теперь уже нет. Не удастся. Не выйдет. Потому что никакой частичный успех на любом другом участке фронта не даст Гитлеру возможности спять с того участка свои войска, ибо нигде Красная Армия уже не отступит так, как отступала год назад. Красная Армия за этот год стала несломимой, тугой пружиной, сила ее сопротивления лишь увеличивается от нажима на нее, и Гитлер знает: стоит ему ослабить нажим -- пружина Красной Армии разовьется столь стремительно, что удара ее не выдержит вся фашистская Германия в целом... Так оно и будет, конечно. Скоро ли?.. Чувствую, скоро. В сентябре? В октябре? В ноябре? Ну что ж, подождем! Подождем еще, не жалуясь на тяготы войны, на переносимые нами беды, на усталость, на горькие думы, которыми полон каждый из нас, мыслящих. Подождем и будем держаться. Разве я слышал за все эти месяцы, хотя бы от одного человека, высказывание каких-либо малейших сомнений в том, что победим мы? Положа руку на сердце утверждаю: не слышал. Ни намека. Ни даже молчания, в котором подобный намек остался бы невысказанным... Нет. Налицо -- другое: полная, безграничная, беспредельная, неколебимая вера в победу. Чуть ли не каждый день слышишь вокруг разговоры: "Когда мы снова будем в Риге... " -- или в Киеве, Одессе, Пскове -- любом городе из тех, что оккупированы фашистами. "Сколько трудов придется нам положить на восстановление?.. " -- говорят люди, и опять следует название того или иного пункта, той или иной территории из числа оккупированных врагом. Короче говоря, тема возвращения в родные, ныне захваченные врагом места, тема восстановления их мирной послевоенной жизни, воссоединения рассеянных ныне родных людей, семейств, товарищеских коллективов не сходит с языка всех окружающих меня здесь, в армии. Все это говорится без аффектации, без расчета на особое внимание слушающих, -- нет, гораздо орга- ничнее: просто, постоянно, как-то интимно, Как нечто само собой подразумевающееся. Много дал бы Гитлер, чтоб иметь в своих войсках хоть сотую долю такой органической веры в победу! Эта разница между духом -двух сражавшихся сторон сама по себе уже есть наша победа. Поистине время работает за нас. И само время несет нам победу! Разведчики 23 июня. Передний край Болото, болото... Порубанный, пострелянный березнячок, и прямо на хлюпающем мху -- палатка. Командир разведроты горнострелковой бригады -- в отсутствии. Его замещает военком -- молодой политрук Иван Семенович Семенов. Голова политрука забинтована. Он сидит на краешке нар, перед ним чемодан, заменяющий стол. -- Одиннадцатого, -- бормочет он, задержав карандаш на одной из клеточек разграфленной бумаги, -- ротой уничтожено шестьдесят фашистов... И аккуратно вписывает: "60". -- Двенадцатого... И в следующей графе появляется цифра -- "30". Тут раздается голос из-за палатки: -- Товарищ военком, разрешите войти? И, приподняв полог, в палатку протягивается рука: Вам письмо! Три месяца письма не было! -- отрывается от своей работы политрук, внимательными глазами вглядывается в почерк, вертит конверт в руках, откладывает... Вы что же? -- говорю я, сидя с ним рядом на нарах. -- Почему не читаете? Ничего... Работу с вами прежде сделаем! Но в ясных глазах Семенова подавленное желание, и я предлагаю ему не стесняться, прочесть письмо. Семенов неторопливо разрывает конверт, читает письмо, все ниже склоняет голову. Что-то неопределимое происходит с его лицом, за минуту до этого простым и спокойным; он отворачивается, он не хочет, чтоб его видели, но я улавливаю дрожание ресниц; глаза политрука щурятся, в них, опущенных, странный блеск!.. Спросить его или нет? Из дома? Да... Из... из Ленинграда... -- В глазах политрука слезы, голос его срывается, но человек он крепкий, он сдерживается, он говорит через силу спокойно: -- Сын умер... Пять лет ему... Двое у меня было... Маленький все болел... А выдержал... А этот богатырь... Семенов больше ничего не может сказать... Молчит. Резким движением руки вынимает из нагрудного кармана любительскую, бледно отпечатанную фотографию. Разглядываю ее: на скамеечке в цветущем саду простоволосая женщина в белой открытой кофточке; на ее коленях худенький, с капризными губами ребенок. У колена -- круглощекий, отменной важности мальчуган. -- За Выборгом это... В Антреа... Как раз перед самой войной! Преувеличенно долго вглядываюсь я в эту карточку: А еще есть? Нет... Единственная... Снова мучительная пауза, и я медленно возвращаю фотоснимок политруку, ищу слов ободрения, хочу что-то сказать, и слова не находятся. Семенов понимает это, лицо его опять спокойно. -- Ничего... Это на меня повлиять не может... И... мы, кажется, отвлеклись от темы... Сейчас подборку доделаем... И быстро-быстро начинает перебирать бумаги, ищет ту, нужную, и нужная бумажка никак не попадается под руку, -- он уже раза три дотронулся до нее, но не замечает ее. -- Вот черт! -- словно желая оправдаться, серди- то бормочет он. -- После этою ранения памяти у меня нет! Что, наверное, были контужены? -- осведомляюсь я. Да, и контузило малость, конечно!.. Позавчера... Ничего, осколком мины только зацепило затылок -- это пустяк... Снова ищет бумажку и -- неожиданно: -- А мать у меня в плену с июня у немцев! -- Наконец выдергивает нужную ему бумажку. -- Вот она а я-то ее ищу... Так вот, в комсомол принято... И тут опять голос из-за палатки: Товарищ военком, вы доложить приказали.. Готовы все! Ага, готовы... хорошо, я сейчас! -- И, обращаясь ко мне: -- Группа у меня в тыл фашистский уходит... Разрешите? Я первый раз в этой роте. Выхожу на болотные кочки, смотрю, слушаю... На хлюпающую грязью тропинку торопливо выходят бойцы, строятся в полном боевом снаряжении. Политрук быстро обходит другие палатки; голос его раздается то здесь, то там: -- А ну, бегом в строй! А где там Кучуков?.. Кучуков! Давайте бегом! А Калинин, что так долго справляется?.. Узоров, строй людей сразу!.. В ватных куртках с автоматами ППД, с заплечными мешками со свернутыми плащ-палатками, с гранатами, подвешенными у пояса, бойцы -- рослые, дюжие, краснощекие парни -- строятся на тропинке, среди тонких белых берез. -- Смирно! -- командует старший сержант Узоров. Семенов обходит шеренгу выстроенных бойцов: десять разведчиков, два приданных из соседнего подразделения сапера. Ну как, здоровы все? Все! -- отвечают бойцы. Задача всем ясна? Нет!-- отвечает один из саперов. -- Почему? Разведка уходит в тыл врага. Лето 1942 года. -- Не объяснили мне всего! Вообще-то вы знаете, что идете в тыл к противнику? Знаю. Свои обязанности знаете? Знаю! Разминировать поля противника, удалить проволочные заграждения, если встретятся. Правильно! -- говорит военком. -- Задача -- Действовать вместе. Они не бросят вас, вы не бросайтe их... Товарищ Узоров, карта, компас, бинокль есть? - Есть! -- Гранат у кого меньше двух? У всех по две! Патроны? По двести, триста штук! Продукты на пять дней у всех есть? У всех! Оружие проверено? Да! ППД у всех работают хорошо? У всех! Плащ-палатки? У меня нет! -- произносит левофланговый. Товарищ Узоров, дать! К выполнению задачи готовы? Готовы! -- враз отвечают бойцы. Я пожелаю только одного: выполнить задачу полностью и с честью! Действуйте вместе, тихо, скрытно, аккуратно, чтоб вы видели все, а вас не видел никто. И чтоб всем вернуться вместе... Товарищ старшина, выдайте всем дополнительно по две "лимонки". Старшина спешит бегом к складу боеприпасов, а военком продолжает: -- Ну, пожелаю всего хорошего. Не оставим без внимания. Душой болеть будем... И, медленно обходя строй, жмет руку каждому из бойцов, и один из них говорит: Товарищ военком! Прикажите листовок дать -- приказ командующего. Правильно! -- Военком оборачивается к вернувшемуся с гранатами старшине: -- Дайте пачку-- штук двести! И отходит на два шага и вновь обращается к строю: -- Действуйте все за одного и один за всех. Ни одного раненого, ни убитого чтоб не было. Убитого я даже не представляю себе! Бойцы улыбаются: -- Не беспокойтесь, товарищ военком... Не в первый раз! Еще раз окидывает Семенов веселые, здоровые лица. Все готово. Больше говорить нечего [*] Артисты Тамара Птицына и Леонид Маслюков в 8-й армии. Май 1942 года. -- Нале-во! Цепочка бойцов уходит, топая по грязи. Цепочка исчезает в белоствольной чаще березок. И я захожу вместе с политруком в палатку, где на маленькой печурке подогревается остывший в котелке суп... Идут дожди. .. 25 июня. Деревня Сассары В 8-й армии работает бригада артистов Ленгосэстрады, ныне называемая "Агитбригадой артистов ДКА имени Кирова". В частности, работают артисты Ленинградского цирка Тамара Птицына и Леонид Маслюков. Я видел их одну, неизменную программу раза четыре -- в разных воинских частях и подразделениях, и в тылу, и на передовой линии. Работают они честно и всегда с огромным успехом. Миниатюрная, тоненькая, изящная Тамара Птицына не боится в легком трико выступать под проливным дождем. Не боится она и обстрелов, бомбежек... Вместе с партнером Маслюковым неся своими выступлениями радость бойцам, она храбро, с приветливой улыбкой выполняет свой долг. За три месяца эта пара выступала больше ста раз. К ней привыкли в армии, как привыкли и ко всем артистам агитбригады, безотказно и без отдыха работающим на Ленинградском фронте с самого начала войны. В день бомбежки Кобоны, 28 мая, бригада выступала у зенитчиков, возле деревни Шум. После выступления артистов командир батареи сказал им: "Этот сбитый нами самолет я считаю вашим: сбили мы его сразу после вашего концерта, вы так воодушевили людей, что они работали, как никогда прежде!.. " Руководит бригадой Беатриса Абрамовна Велина, с которой я впервые встретился в блиндаже батальона морской пехоты под Белоостровом в ноябре 1941 года. Тогда она руководила другой бригадой. В зимнюю пору эти артисты обслуживали все участки Ладожской ледовой трассы, в начале войны пережили отступление из Новгорода, чуть не были захвачены немцами в ночь на 8 сентября 1941 года в Шлиссельбурге; теперь привычные ко всему, закаленные, не унывают в этих лесах и болотах... 30 июня. Лес у Городища В политотделе армии я прочел короткое донесение: "Разведкой старшего сержанта Узорова в тылу противника уничтожено одиннадцать фашистских солдат и один офицер. Захвачены оружие и ценные документы. Потерь в группе нет... " Это те разведчики, которых провожал в тыл врага несколько дней назад политрук Семенов. И вспомнилось мне круглощекое лицо парнишки -- того, серьезного, важного мальчугана с бледной фотографической карточки, который, как и тысячи других детей, погиб в Ленинграде от голода... Между живыми глазками мальчугана и прочитанным мною донесением я почуял какую-то, почти неуловимую связь... Стоит мой лес беззвучен. Чуть слышно ударяются о полог палатки редкие дождевые капли. Собиралась, грохотала громами, но так и прошла стороною гроза. Чистая прохлада дождя сменила жару последней недели, наконец-то наступившего неподдельного лета. В душе у меня -- томление, острое, непроходящее. Последнее время это томление не дает покоя ни ночами -- вновь бессонными, ни в дневные часы, когда, преодолевая свое душевное состояние, я работаю. В окружающем меня мире -- тишина. Все та же проклятая тишина ожидания! 1июля. Лес у Городища После ночного дежурства я спал -- спал недолго, в своем спальном мешке, разложенном на грязных, вывезенных в лес из деревни воротах, в захламленной палатке. Сейчас я резал бумагу. Это делаем мы все по очереди, выкатывая огромный рулон на лесную траву. А перед тем изучал карту окрестностей Ленинграда. Я часто всматриваюсь в эту карту, как во всю свою жизнь. Разглядывая печальные мертвые ветви деревьев зимою, всегда представляешь себе ту нежную зелень, какая оживит их весною. Зимняя голизна деревьев -- явление законное. Но невероятным нарушением естественных законов природы представляется то, что я читаю теперь в тягостно томящей сознание карте. Стрельна, Урицк, Пушкин на этой подробной карте "километровке" почти срослись с Ленинградом. А в них стоят орудия врага. Я вижу, как рыжеволосый гитлеровец жирным пальцем водит по черным квадратикам ленинградских кварталов, по белым линиям улиц, выбирая, куда на сей раз пустить залп смертоносных снарядов. От ленивой, преступной его фантазии зависит в эту минуту жизнь тех или иных ленинградцев, существование архитектурных ансамблей. Что выберет он? В какую точку ударит сейчас снаряд? Какие женщины, только что входившие в магазин за пудрой, в женском неугомонном стремлении скрыть от своих друзей и попросту от прохожих следы страшной зимы на своем молодом лице, -- какие женщины через минуту погибнут на взрытом асфальте, искромсанные рваным металлом? Как могло все это случиться?- Ведь это же не бред, рожденный мучительными кошмарами, распаленным мозгом умалишенного. Это действительность, день, в котором я живу, та минута, в какую веду эту вот запись моего дневника!.. Сегодня ночью, когда, дежуря, я бродил вокруг палаток, голос диктора разносил над притихшим лесом тяжелые новости очередной сводки: об ожесточенных, но отбитых нами атаках па Севастополь, об уничтоженных на Курском направлении ста пятидесяти танках... Никаких подробностей! Три дня назад немцы восточнее Курска начали повое наступление. После неудачи майского наступления Юго-Западного фронта и прорыва немецких танков в тыл войск этого фронта, а затем поражения советских войск под Харьковом положение наше на юге весьма тревожно. Каждый следующий день теперь грозит нам потерей Севастополя, сражающегося с поразительным героизмом, но уже разрушенного полностью и, кажется, обреченного... Газетные сообщения скупы, лаконичны. Но если внимательно вглядеться в карту, то... захваченный немцами наш плацдарм в районе Лозовой и Барвенкова... Северный Донец... Направление на Воронеж... Словом, летняя кампания Гитлера в этом году началась на юге. И опасность там нарастает!.. Севастополь 3 июля Лес у Городища Просыпаюсь. Все мокро -- дождь и вчера и ночью. Спать хоть и в мешке, но на шинели, подложенной под бок, было неудобно. Кто-то кусал, -- кусают теперь муравьи, комары, клещи и кое-когда появляющиеся (например, в чистом белье, после прачки) вши... Проснувшись, скручиваю цигарку и смотрю па Всеволода Рождественского. Он спит рядом, под шинелью и одеялом, с нахлобученной на голову, как колпак, пилоткой. И потом смотрю на фотокорреспондента ТАСС Чертова: он спит на двух сдвинутых рулонах бумаги, подложив под себя истрепанную карту мира, накрывшись шинелью и грязным брезентом, в меховой шапке и сапогах. Чиркаю спичкой. Курю. -- Да... -- пробудившись, произносит Всеволод Рождественский. -- Началась агония Севастополя... Пауза. Долгое молчание. Все курят. - Да... -- говорит Григорий Чертов. -- Теперь несколько дней в сводках будут опубликовывать: Продолжаются уличные бои... Пауза. Долгое молчание. Все курят, и Чертов добавляет: -- Летнее наступление Гитлера началось... И снова молчание. И наконец Всеволод: -- Как это бесконечно далеко от наших фанфар предвоенной поры -- тридцать седьмого тридцать восьмого тридцать девятого года... Что-то думает и добавляет: -- Песня: "Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы... " Чертов: -- За эту песню человек получил орден. Всеволод: -- Эту песню никто впоследствии не мог слышать без болезненного содрогания... Опять молчание. По тенту палатки стучат капли дождя. И Всеволод говорит: Если англичане и будут вытаскивать, то только чтобы всю славу приписать себе Спасти Севастополь, -- говорю я, -- сейчас могло бы только: или необычайной силы наш удар от Ростова, или налеты тысячи американских самолетов па немцев, штурмующих город... Всеволод: -- Мы ничего не знаем, что делается в мире. Мировая политика дело темное, разберись в буржуазных душах! Все они одинаковы: друзья и враги! Разговор о Египте, где англичан бьют. Рассуждаем: если немцы перережут Суэцкий канал, то, быть может, англичане тогда возьмутся за ум, немедленно откроют Второй фронт, боясь уже не справиться потом с немцами, ежели те не будут немедленно разбиты па полях Советского Союза. И опять молчание. Всеволод: -- Есть только один несомненный факт. Под Москвою зимой мы немцев остановили, мы сами, -- никто нам не помогал. Нужно второе такое же чудо. И тогда наши тайные недоброжелатели станут нашими друзьями. Чертов: -- Если что?., - Если мы опять остановим немцев. Беседуем о несравненном героизме защитников Севастополя. Этот героизм будет вспоминаться столетиями. Мысли о Севастополе не дают мне покоя все последние дни. Значение Севастополя огромно, -- может быть, больше Киева и Харькова... Но что еще может спасти чудесный город? Больно представить себе судьбу героев -- его защитников, если Севастополь падет. Моряки -- разве это не храбрейшие паши люди? Они да летчики, саперы, танкисты... И опять, опять опять мысли о Ленинграде и о всех возможных вариантах событий, которые должны наступить здесь: неизменность того, что есть, и приход осени, и вторая зима -- такая же? Или попытка немцев задушить город и, собрав все силы, взять его? Все зависит от положения на других фронтах. Если там в ближайшее время мы гитлеровцев погоним, то они здесь не только не смогут предпринять никакой попытки наступления, но их сравнительно нетрудно будет погнать отсюда наличествующими нашими силами. В противном случае -- битва здесь предстоит жесточайшая... 4 июля. Утро Лес у Городища И вот утром сообщение: наши войска оставили Севастополь. Об этом так трудно, так больно думать, что здесь и записывать ничего не могу... За завтраком в столовой -- общее молчание. Всякий смех все "постороннее" воспринимается как нечто чудовищно нетактичное как резкий удар бича. Но говорить о Севастополе -- всякий понимает -- нe следует, не следует потому что любой разговор об этом может только усугубить тяжелое настроение, а дух дух армии и мой собственный, как одного -- пусть мельчайшего -- из ее элементов, должен быть бодр. И потому молчаливы и сосредоточенны все вообще. 4 июля Вечер. Деревня Сирокаска Политотдел армии Лес у деревни Сирокаски. Шлагбаум при выезде на большую дорогу. Бронемашины и бойцы с них. Столик, срезы березок. День сегодня был жарким. Сложилось стихотворение, оно начинается строками: Где немало роковых пожарищ Па нашем, кровью залитом пути. И заканчивается так: ... Отстроим вновь мы гордый Севастополь, В Одессе наши будут корабли1. Десять тысяч снарядов легло на участок, занимаемый одной ротой, в Севастополе. Десять тысяч снарядов! Это невозможно даже представить себе! А рота не побежала! ... Севастополь! Остались одни развалины, -- об этом сообщает Информбюро. Я знаю этот город, люблю его. Я понимаю все значение его потери. И... больше не могу говорить об этом... А у нас?.. Из окруженной 2-й Ударной армии все выходят -- прорвавшись с боями или проскользн