Павел Лукницкий. Ленинград действует... Книга третья --------------------------------------------------------------- © Copyright Павел Николаевич Лукницкий Email: SLuknitsky(a)freemail.ru Date: 25 Jan 2008 --------------------------------------------------------------- СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ МОСКВА 1968 Р2 Л84 Фронтовой дневник Книга третья (февраль 1943 года -- до конца войны) Подвиг, совершенный населением и защитниками Ленинграда в годы Великой Отечественной войны, не забудется ни современниками ее, ни грядущими поколениями. Все девятьсот дней блокады и обороны города-героя, а потом месяцы наступательных операций Павел Лукницкий неутомимо вел свой подробный дневник. Никакая обстановка не могла помешать автору делать свои ежедневные записи. В них -- мысли, беседы, боевые дела фронтовиков и горожан множества специальностей. Дневник дает широкую картину того времени во всей ее, порой жестокой, суровой, но предельно чистой атмосфере несравненного мужества. Способность автора записывать происходящее вкруг него в самый момент события помогла ему создать художественный документ большой впечатляющей силы. Эта книга охватывает период времени от прорыва до полного снятия блокады и, затем, до изгнания разгромленных вражеских войск с территории Ленинградской области. Дневник заканчивается описанием судебного процесса над гитлеровскими карателями -- в Ленинграде, после войны. Этой книгой автор завершает свою большую трехтомную эпопею, первые две части которой, под тем же названием "Ленинград действует... ", изданы "Советским писателем" в 1961 и в 1964 гг. 7-3-2 49-68 Защитникам Ленинграда, всем, кого уже нет с нами, и здравствующим ныне, в год 50-летия Октября мой многолетний труд посвящаю... ОТ АВТОРА Итак, труд, занимавший мои мысли и время ровно двадцать пять лет -- с первого дня Отечественной войны и до последней строки этой книги, закончен. Третий том моего фронтового дневника охватывает период времени, начинающийся с февраля 1943 года, когда сразу после прорыва блокады наши войска, добиваясь полного ее снятия, улучшая свои позиции, накапливая и организуя новые мощные силы, начали готовиться к последнему, решающему удару. В январе 1944 года этот удар был нанесен, блокада снята полностью, и от стен свободного города армии, хорошо оснащенные техникой, двинулись на запад, освобождая всю территорию Ленинградской области. К концу июля 1944 года гигантская по размаху битва была успешно закончена -- ни одного гитлеровского, солдата, кроме пленных и мертвых, на земле ленинградской не осталось. Описание дальнейшего наступления наших войск за пределами Ленинградской области в мою задачу не входит. Но не только действиям войск Ленинградского и Волховского фронтов, -- не меньшее внимание я уделил и самому Ленинграду, городу-герою, чье население с небывалым в истории мужеством и спокойствием выдерживало новую цепь испытаний. Современные варвары-гитлеровцы, подвергая в этот период Ленинград почти ежедневным зверским обстрелам, разрушали город, несли смерть множеству мирных людей и больше всего детям и женщинам... В этот период, с великолепным хладнокровием, презрением к смерти и к беснующемуся врагу, с вдохновляющей на подвиги верой в победу, население Ленинграда приступило к восстановительным работам в городе, планируя их так, чтобы после победы сделать Ленинград еще прекраснее, чем он был до войны. Только по мере освобождения городов и сел Ленинградской области узнавали мы, ленинградцы, а за нами весь мир, на какие чудовищные преступления шел враг, поставивший себе целью полностью смести с лица земли Ленинград, уничтожить или превратить в покорных рабов все население города нашего и области. Книга эта, а с нею и весь мой трехтомный труд заканчивается описанием логического следствия вероломного нападения гитлеровцев на наш город и содеянных ими преступлений: описанием судебного процесса над немецкими карателями-изуверами. Процесс происходил в Ленинграде (в Выборгском Доме культуры), одновременно с Нюрнбергским процессом, зимою 1945--1946 гг. Показания немецких карателей в переполненном зале Дома культуры, свидетельства уцелевших жителей Ленинградской области на этом процессе открыли ленинградцам не только весь объем и всю чудовищность совершенных гитлеровцами преступлений, но и самую суть фашизма, превращавшего рядовых немцев, даже против воли некоторых из них, в такие человеконенавистнические, звероподобные существа, степень одичания и подлости которых трудно определить словами. Шаг за шагом прослеживая своими наблюдениями прорастание чувства победы в душах ленинградцев, а затем постепенное претворение подвига воинского в подвиг мирного восстановительного труда, я посвящаю много внимания не только быту, делам, но и психологии ленинградцев. Она поразительна с любой точки зрения, и ее изучению я хочу своим трудом в меру моих сил и возможностей помочь. Объем материала, включенного в этот третий, завершающий, том, огромен не только потому, что по сравнению с двумя первыми томами третий том охватывает период времени почти в три раза больший, но и потому, что сама жизнь в этот период была насыщена крупнейшими и интереснейшими событиями. Масштаб событий таков, что, конечно, в моем дневнике я не имел возможности полностью охватить их, хотя и стремился к тому, чтобы последовательное изложение того главного, что довелось мне знать и видеть, дало бы читателю возможно более ясное представление обо всем в целом и о многих характерных частностях. Некоторые моменты "предвидения" -- предощущения грядущих событий, записанные в моем дневнике, характеризуют, конечно, не какую-то мою личную способность к прогнозам, а то, что "носилось в воздухе", -- ту атмосферу, общую для всех, уверенных в победе и в своих силах ленинградцев, остро вглядывавшихся во все происходившее в мире и прежде всего на фронтах Отечественной войны, анализировавших события и потому способных к прогнозам, иной раз удивительно правильным. Задача моего труда -- показать на ленинградском материале крушение бредовых замыслов фашизма, катастрофу, к которой привел его советский народ благодаря беспримерной стойкости, храбрости своей, патриотизму и глубочайшей вере в партию, что вела наш народ к Победе. Январь 1967 г. Пользуюсь случаем, чтобы принести мою глубокую благодарность всем, кто своими материалами, воспоминаниями, ценными советами и уточнениями помог мне обработать -- от первого тома до третьего -- мой подробнейший фронтовой дневник (далеко еще не полностью в этих трех томах использованный). Прежде всего в числе лиц, которым -- моя признательность, хочу упомянуть защитников Ленинграда генерала армии И. И. Федюнинского, генерал-лейтенантов М. П. Духанова, П. И. Горохова, полковников К- А. Седаша, А. И. Трепалина, Б. А. Шалимова, П. А. Пилютова, врача В. Г. Потапову (ныне Лебедеву), В. В. Лебедеву (ныне Соловьеву), В. П. Одоеву, всех участвовавших в обороне Ленинграда писателей и журналистов. Кроме того, не могу не упомянуть редактора всех трех томов К. С. Иванову и картографа издательства В. Г. Виноградова, проделавшего трудную работу по обработке и перечерчиванию сделанных мною схем и карт. Обращаюсь к читателям с просьбой сообщать мне свое суждение, присылать советы и указания. Отнесусь к ним со всем вниманием, -- они окажутся весьма полезными в случае переиздания моего труда. Здесь нужно, чтоб душа была тверда; Здесь страх не должен подавать совета. Данте, "Божественная комедия" Презирая опасность и смерть, клянусь всеми силами, всем своим уменьем и помыслами беззаветно и мужественно помогать Красной Армии освободить город Ленина от вражеской блокады, очистить все города и села Ленинградской области от немецких захватчиков... Из клятвы ленинградских партизан ГЛАВА ПЕРВАЯ ПОСЛЕ ПРОРЫВА БЛОКАДЫ ИЗ НОВОГОДНЕГО ПИСЬМА НАСТУПЛЕНИЕ НА СИНЯВИНО И НА МГУ. ПУТЬ В КОБОНУ. ВЫЗОВ В МОСКВУ. ВСТРЕЧИ, РАЗМЫШЛЕНИЯ И НАБЛЮДЕНИЯ (Ленинград, Кобона, Волховский фронт, Москва. Феврали -- апрель 1943 г. ) Из новогоднего письма Этим письмом, посланным мною 2 января 1943 года, то есть еще do прорыва блокады, я предваряю настоящую, третью книгу моего дневника, потому что оно хорошо характеризует настроение, с каким ленинградцы, радуясь разгрому немцев на Волге и на Дону, вступали в тысяча девятьсот сорок третий год... "... Поздравляю вас с наступившим Новым годом и с хорошими вестями Информбюро. С каждым днем все ясней: Германия приближается к катастрофе, приближается наша Победа! Подумать только: разгромлена четвертая часть всей германской армии, действующей на наших фронтах. Мы, русские люди, скупы на выражение своих чувств, мы молчаливы, каждый переживает свои чувства внешне очень спокойно. Без воплей и без трагических жестов мы встречали печальные известия прошлым летом. Без шумного изъявления радости мы встречаем прекрасные вести сейчас. Прослушав у радиорупора хорошую весть, мы только скажем с улыбкой: "Вот здорово!"... -- и опять, как ни в чем не бывало, приступаем к нашим обычным делам. Но в душе у каждого постепенно зреет, накапливается большая радость, все больше бодрости, все больше нетерпения: когда же совсем, до конца, додавим мы этого мерзостного врага? И мысли каждого уже продолжают наше наступление, мы видим внутренним взором освобожденные Ростов-на-Дону, Новгород, Киев и Псков, мы уже представляем себе, как вновь будем пахать землю на Украине, под крымским солнцем купаться в мирной, благостной черноморской волне, и строить новые дома, заводы, Дворцы культуры в Минске... Чуть труднее представить себе наши, волнуемые ветром Победы знамена на улицах Кенигсберга, Штеттина и Берлина; стройные, осыпаемые цветами, колонны наших гвардейцев в Праге. Но мы знаем: и это будет! Обязательно будет, -- разве кто может усомниться в том?!.. А пока нетерпенье горит в груди, еще напряженнее мыслишь, еще, может быть, острее ощущаешь все тяготы и невзгоды нынешнего нашего бытия. Это потому, что уже видишь конец им, уже тянешься представлениями в послевоенное время, когда, отдохнув, можно будет всем налаживать жизнь по-своему, делать обычную свою -- мирного времени -- работу, полностью вернуться к гражданской своей профессии, жить домом, в семье, в уюте, в покое и безопасности. После каждой хорошей вести Информбюро хорошо мечтается и спокойнее спится. Каждый новый успех уже воспринимается как нечто естественное и должное, -- иначе, мол, и не может быть! После той исполинской выдержки, какую в тяжелейшие дни испытаний проявили все мы -- весь наш народ и каждый из честных людей в отдельности, -- наша великая страна станет еще сильней и прекрасней, чем была раньше, до этой Отечественной войны... " Наступление на Синявино и на Мгу 11 февраля. Ленинград. ДКА Только пять дней назад встречали ленинградцы на Финляндском вокзале первый прямой поезд с Большой земли, пересекший Неву по новому, за девять дней построенному у Шлиссельбурга, мосту. Я встречал этот поезд в Морозовке, против Шлиссельбурга, и ехал с ним. Это было большое событие, торжественный праздник для всех ленинградцев! Первый подарок "блокадникам" после прорыва, 18 января, блокады! А сейчас назревают новые большие события -- новый этап боев, о которых пока горожане ничего не знают! Обстановка в районе прорыва блокады, на так называемом мгинско-синявинском выступе немцев сейчас такова: узенькая, от восьми до десяти километров шириной, полоса между южным берегом Шлиссельбургской губы Ладожского озера и Синявинскими высотами соединяет теперь ленинградскую "Малую землю" с Большой землей -- со всей нашей страной. Этой полосой, отбитой у немцев в январских боях, кольцо блокады разомкнуто. Бегут по ней автомашины по новой, проложенной за несколько дней прибрежной железнодорожной ветке, идут в Ленинград поезда -- эшелон за эшелоном, доставляя нам танки, артиллерию, боеприпасы, продовольствие и свежие войсковые пополнения... Полегчало!.. В этой же полосе, ставшей новыми передовыми позициями, ведут упорные наступательные бои 67-я и 2-я Ударная армии Ленинградского и Волховского фронтов (67-я армия теперь подчинена уже не Ленинградскому, а Волховскому фронту). Задача этих армий -- расширить полосу прорыва, взять Синявинские высоты и затем овладеть линией Кировской железной дороги на участке Ленинград -- Войбокало. Это тем более важно, что вся восьмикилометровая полоса, находящиеся на ней наши войска, новая прибрежная железнодорожная ветка и автомобильная дорога -- единственные, осуществляющие наземную связь Ленинграда со всей страной, -- хорошо просматриваются немцами из Синявина, непрерывно, днем и ночью обстреливаются беглым артиллерийским огнем и разрушаются вражеской авиацией... В январе немцам удалось удержать свои позиции на левобережье Невы от Арбузова вниз по течению до устья Тосны и к востоку до Мустоловских и Синявинских высот. В руках противника осталась и прибрежная полоса вдоль реки Тосны, в районе действий 55-й армии -- от Ивановского до Красного Бора. В страшнейших торфяных болотах расположены и в тяжелейших условиях воюют наши, прорвавшие блокаду, 67-я и 2-я Ударная армии. Немцы в удерживаемый ими район спешно подтягивают резервы, снимая свои части с других участков фронта и подвозя свежие дивизии из своих глубоких тылов -- со стороны Чудова и Гатчины... Немцы не оставляют надежды восстановить прежнее положение, снова замкнуть кольцо блокады... Им это не удается. Но и нашим армиям, несущим большие потери, не удается взять штурмом Синявино. Бои ведутся ожесточенные, очень кровопролитные. Позади Синявина, в глубине лесов, расположен крупнейший пункт обороны немцев, превращенный немцами в мощную крепость, железнодорожный узел Мга. Туда и к Синявинским высотам немцы стянули из своих тылов и с флангов сильнейшие резервы. Хорошо зная об этом, наше командование решило наступление 67-й и 2-й Ударной армий в лоб на Синявино прекратить и поставило перед другими армиями Ленинградского и Волховского фронтов новую задачу: начать наступление на немецкую оборону в обход мгинско-синявинской группировки. Наступление развивать с участка 55-й армии Ленинградского фронта -- от Колпина, в полосе Октябрьской железной дороги, в направлении Красный Бор -- Тосно, навстречу 54-й армии Волховского фронта, которая должна наступать тоже в полосе Октябрьской железной дороги, но из района Смердынь, на Шапки. Замысел этой операции ясен: окружить всю мгинскосинявинскую группировку немцев. Вчера, 10 февраля, в 10 часов 30 минут утра, со стороны Колпина после двухчасовой артподготовки двинулись вслед за танками в наступление на Красный Бор передовые дивизии ленинградской 55-й армии. Полоса наступления протянулась от берега Невы и от Ям-Ижор до линии Октябрьской железной дороги... В составе 55-й армии действуют сейчас в числе других гвардейские дивизии Н. П. Симоняка и 45-я стрелковая дивизия, 35-я лыжная бригада и другие части, участвовавшие в прорыве блокады. В Политуправлении фронта я узнал не только общие задачи начавшейся вчера операции, но и немало подробностей первого дня наступления. Почти никто в городе ничего о затеявшихся боях не знает. Надежды большие, но, пока они не оправдаются, у нас о делах фронтовых говорить не любят: молчание -- золото!.. Сегодня утром в ДКА приехал на день работник Политуправления фронта майор Дертин. Еще возбужденный пережитым, все повторяя, что "в ушах у него звуки разрывов, бомбежки, свист пуль", он рассказал: вчера, в середине дня, передовые части 55-й армии взяли половину Красного Бора, медленно, но упорно продвигаются вперед, сражаясь с 250-й "голубой" испанской дивизией, занимающей участок от Красного Бора в сторону Ивановского на берегу Невы. К сегодняшнему утру взято в плен триста испанцев. Есть среди пленных и немцы. Другие части армии движутся к юго-востоку. Против них брошены немецкие резервы, подтянутые из тыла... Тридцать пять фашистских самолетов вчера бомбили и обстреливали из пулеметов Колпино. На город немцами обрушен бешеный орудийный огонь. Маленький этот город окончательно превращен в развалины. Одна из бомб, попав в Ижорский завод, угодила в склад боеприпасов... Дертин шел с батальоном лыжников по дороге. По этой же дороге двигались наши обозы. Штурмовики налетели на них. Дертин отскочил в сторону, зарылся в снег, слушал вокруг себя свист пуль. На дороге полегли многие... Дертин приехал в ДКА переодеться, -- на нем черное кожаное пальто и сапоги, тогда как все там в полушубках, валенках и маскхалатах... Ночь на 13 февраля. Кобона В Ленинграде все последние дни восьмичасовые -- десятичасовые воздушные тревоги и сплошь артобстрелы. К исходу 10 февраля части 55-й армии, пройдя четыре-пять километров, взяли весь Красный Бор, Старую Мызу и деревню Чернышево, половину деревни Степановки и станцию Поповку. Вчера вступившая в бой 45-я гвардейская стрелковая дивизия очистила от немцев деревню Мишкино. На Волховском фронте позавчера двинулась в на ступление 54-я армия -- навстречу войскам Ленинградского фронта. В тяжелейших условиях, по грудь в снегу, воины этой армии, ведя ожесточенный бой, также прошли вперед несколько километров... Нева у Арбузова форсирована! 1943 г, Сегодня, воспользовавшись первым успехом наступления своих соседей на флангах немецкой группировки, вновь со стороны Невы и Шлиссельбургской губы двинулись в бой -- в лоб на Синявино -- войска 67-й и 2-й Ударной армий. Ближайшая их задача -- ликвидировать давно окруженные, но до сих пор не взятые, изрядно нам надосадившие узлы обороны немцев в 1-м и 2-м городках имени Кирова и 8-ю ГЭС, на берегу Невы, а затем выровнять здесь линию фронта, взяв приневский укрепленный узел Арбузово[1]. [1] Первые три пункта частями 67-й и 2-й Ударной армий были взяты нами в боях с 13 по 15 февраля, а 20-го взятием северной окраины Арбузова линия фронта с этой стороны была выровнена. 17 февраля части левого фланга 55-й армии (45-я гвардейская дивизия и лыжная бригада Потехина) продвинулись на четыре километра вперед, оттеснив противника к реке Тосне. В эти дни немцы подбросили сюда полки нескольких дивизий, сняв их из-под Урицка и с Синявинских высот, а в районе наступавшей 54-й армии Волховского фронта -- из-под Чудова и Синявина -- до четырех дивизий. Наши части, продвинувшись на востоке на пять километров, а со стороны Колпина на четырнадцать километров (но на левом фланге не прорвав оборону немцев за рекой Тосной), вынуждены были вести столь тяжелые бои, что "ставка Верховного Главнокомандования 27 февраля приказала прекратить дальнейшее наступление и начать подготовку новой наступательной операции... В марте 1943 года войска Ленинградского и Волховского фронтов вновь перешли в наступление, стремясь завершить разгром мгинско-синявинской группировки противника"... Но и эта операция не привела к успеху. Однако "... удерживая все это время в своих руках инициативу, наши войска нанесли соединениям 18-й немецкой армии крупные потери и сорвали план наступления противника на Ленинград. Они сковали под Ленинградом около 30 вражеских дивизий в тот период, когда на южном фланге советско-германского фронта Советская Армия, преследуя разбитого на Волге и Северном Кавказе врага, успешно развивала наступление на запад. В связи с наступившей распутицей и возросшим сопротивлением гитлеровцев ставка Верховного Главнокомандования, приняв предложения командующих фронтами, 2 апреля приказала прекратить наступление, закрепиться на достигнутых рубежах и организовать здесь прочную, глубоко эшелонированную оборону... " ("Битва за Ленинград". М., Воениздат, 1964, стр. 277--278). Примечание автора. Все примечания к тексту книги везде далее даны автором. Путь в Кобону 13 февраля. Кобона ... Уговорившись с А. Прокофьевым, направляемым на Волховский фронт во 2-ю Ударную армию, ехать до Кобоны вместе, мы, и художник М. А. Гордон, в 7 часов вечера выехали поездом из Ленинграда. От Финляндского вокзала до станции Ладожское озеро ехали два с половиной часа. В пути обменивались новостями, рассуждали о войне, о южных фронтах, о близящейся катастрофе Германии. А потом, после многих и долгих хлопот, ехали в кузове попутного грузовика через Ладожское озеро, минуя огни бакенов, укрепленных на льду, встречая и обгоняя огни бегущих машин. Но по сравнению с прошлым годом машин было мало, и направлявшиеся к Кобоне шли порожняком. Все вокруг было мне давно знакомо: регулировщики, ветер, лед со сметенным с него снегом, ниши зениток, костры. Приятно сознавать, что трассу больше не обстреливают артиллерией -- немца на берегу Ладоги нет! И южный берег, всегда прежде декорированный вспышками ракет, теперь темен и не угадывается в ночи. Ночь особенно тусклая, изморозь, мрак, оттепель... Остановка -- посреди озера. Хнычущий голос: "Возьми, прицепи!.. " -- шофер застрявшего грузовика умоляет взять его на буксир. Наш соглашается. Вместе, в свете фар задней машины, ладят трос. Разговор, состоящий преимущественно из непечатных слов. Но смысл его таков: "Сколько проехало, ни один не останавливается, как ни просил... А ты -- хороший человек!" -- "Ну, еще неизвестно, хороший ли?" -- "Хороший, хороший! Кабы не ты, просидел бы я здесь всю ночь!" -- "А я вот никогда не сижу... Если остановлюсь, каждый спросит: "Горбачев из первой роты? Не нужно ли тебе чего? Горбачева из первой роты все знают!.. " Километров через пятнадцать на какой-то кочке трос оборвался, я заметил фары оставшейся далеко -- почти на горизонте -- машины, а за нами волочился по льду только трос... Ближе к восточному берегу какие-то во тьме конные обозы, шатры, палатки, темнеющие линии не разберу чего... Уже у пирсов шофер заблудился, стал кружить, ища дорогу, а за ним гуськом кружили штук шесть машин... Но вот выехали к пирсам, шофер сказал: "Я на склад, а вам туда -- в деревню!" Оставив машину, мы долго плутали, Прокофьев не узнавал своей родной деревни Кобоны. Обошли ее крутом и -- в половине третьего ночи -- ввалились в домик дяди Прокофьева, ныне занимаемый его сестрой, служащей эвакопункта. В доме спали, Прокофьев поднял всех, сказал: "Собери нам, Маша!", и, радостно принятые, в тепле, мы умылись, отдышались. Вскипел самовар, пили чай. В пятом часу утра я лег спать, раздевшись, на тахте, в чистых простынях. -- А я ночь не спала! -- говорит утром Клава, двоюродная сестра Александра Прокофьева. -- И не ложилась вовсе!.. В подпол ходила, картошку перебрала всю. Днем-то еще неизвестно, какая погода будет. Вы знаете, в ясную погоду мы ничего не делаем, только на небо и смотрим. А для дел пасмурную погоду выбираем. Он в пасмурную погоду не летает... 23 ноября немцы сбросили на деревню Кобону сорок шесть бомб. Налетают часто, бросают бомбы по три зараз. И обстреливают из пулеметов. Летают все по ночам -- в ясные ночи. Недавно бомбили четыре ночи подряд. И только на четвертую над озером нашим удалось сбить бомбардировщик. Пятеро немцев взяты в плен, шестого застрелили... 4 часа. Войбокало Расставшись с Прокофьевым и его родственниками, я в случайном автомобиле скорой помощи выехал в Войбокалу... Эвакопункты, пирсы ледовой трассы, деревня. Шум, летчики -- все знакомое мне с прошлого года по 8-й и 54-й армиям... Сколько новых дел, людей, боевых эпизодов предстоит мне узнать в здешнем фронтовом краю!.. Вызов в Москву 17 февраля. Поезд Волхов -- Москва Уже не одну телеграмму в Ленинграде за прошедшие полтора месяца получил я от ТАСС с требованием выехать в Москву! Как бы я себя чувствовал там, в момент, когда наши войска здесь прорывали блокаду!.. Мне тогда удалось отвертеться, кое-как сумел объяснить, что "обстановка требует моего пребывания на Ленинградском фронте". Убедил! Оставили! Везде побывал, все увидел, все о прорыве знаю, и горжусь этим, и радость испытал невыразимую. Теперь опять! Послав в ТАСС несколько корреспонденции о действиях Волховского и Ленинградского фронтов, получил по телеграфу холодное, категорическое требование выехать в Москву. Попытка отговориться фронтовыми событиями не помогла; повторили: "Выехать немедленно!" Прекрасно понимаю, чего хотят: отправить на другой фронт. А я хочу быть только на Ленинградском. Снимем блокаду совсем, нечего станет здесь делать, тогда -- пожалуйста, куда угодно! Еду в Москву, прямому приказу надо подчиняться. Но посмотрим, удастся ли ТАСС вырвать меня из Ленинграда! Логика -- за меня! ... Все последнее время вражеская авиация систематически налетает на железную дорогу в районе Волхова. Хочет помешать доставке в Ленинград подкреплений. Особенно бомбит дорогу на участке от Шлиссельбурга до Званки. 10 февраля на станцию Пупышево налетели четыре бомбардировщика, одна бомба попала в цистерну с бензином, восемь цистерн сгорели, разбиты четыре вагона с красноармейцами. Один из самолетов сбит зенитками... В Волховстрое дикая неразбериха с билетами, посадкой пассажиров и всем, что относится к службе движения. Хотя билет у меня есть, все ж надо идти регистрироваться к этапному коменданту. Оттуда -- на "Безымянную, 26", за полтора километра, к другому коменданту, за посадочным талоном. Оттуда -- в кассу (домик в полукилометре от станции), компостировать. Все -- в темноте, все -- неизвестно где, все -- с очередями. Измотаешься! После длительной беготни и перекрестных расспросов удалось выяснить, что поезд из Волховстроя идет через Вологду, на Буй и два вагона в нем -- через Ярославль в Москву. От станции Волховстрой осталось только название: все разбито. Год назад все было цело. Город стал неузнаваем. Разрушены здания горсовета, НКВД, множество других зданий, а вблизи станции -- полностью все кварталы. Бомбежки продолжаются по сию пору. Но движение поездов ничуть не уменьшилось. Выехал в теплушке. Поезд переполнен эвакуируемыми из Ленинграда. И поныне еще их везут каждый день -- и стариков, и женщин, и детей. В пути было сообщение: взяты четыре города. Пассажиры называют: Краснодар, Ворошиловград, Шахты. Спорят: то ли еще Красноармейск, то ли Первомайск. Слышу фразы: "Ничего! Научились мы воевать!", "Так их (по матушке), скорей бы всех их уничтожить!", "А пойдет так, пожалуй, к весне всю Украину очистим... ", "Сеять будем на Украине!", "И очень даже просто!.. ", "А вот у нас, на Ленинградском, заедает что-то... " Другой вразумляет: "Так ведь у нас и условия другие... " И третий: "Да, тут танками не пройдешь!.. " И еще один: "Закопался он здорово!.. " "А Войбокалу и сейчас по ночам обстреливает. Из Мги, наверно, -- сорок пять километров от нее!" "Достает?" "Достает, проклятый. Днем не бьет, только по ночам... " В Ярославле встретился с отцом. Мне повезло: ему как раз дали командировку в Москву, сейчас он едет вместе со мной, генеральское звание и вызов высокого военного начальства помогли отцу сесть в поезд без хлопот. Еду теперь уже не в теплушке, а в пассажирском, плацкартном вагоне. ... Никто ничего не говорит о сегодняшних делах на Ленинградском фронте, абсолютное большинство, очевидно, не знает о них, Совинформбюро сообщений не давало. А я о них думаю непрестанно. Удивительный все-таки человек Николай Павлович Симоняк! Оборона Ханко и Пулковских высот, прорыв блокады -- его первая заслуга в удаче форсирования Невы и самом прорыве. Сейчас его 63-я гвардейская -- снова первая ударная сила: именно полки Симоняка брали Красный Бор, он, ничего не боясь, сам бывает в наиболее опасных местах, изучает досконально обстановку, в какой заваривается его повелением бой... А вот левее 63-й, на усть-тосненском участке генерал А. А. Краснов, командующий 45-й гвардейской дивизией... Ему не удалось развить наступление в решающие дни прорыва блокады. Ему не удалось и сейчас прорвать оборону немцев на реке Тосне. Необходимо сказать, конечно, что эту оборону немцы укрепляли шестнадцать месяцев, превратили правобережье Тосны в сильнейший рубеж[1]. Но ведь и Красный Бор -- некогда мирный поселок, в котором до войны было около двадцати тысяч жителей, а ныне не осталось ни одного, -- такой же считавшийся немцами неприступным рубеж. А вот Симоняк взял его в первый же день наступления своей славной дивизии, после прорыва блокады переброшенной в состав 55-й армии и двинувшейся в бой вместе с танками 1-й краснознаменной бригады, впереди других. 269-й, 270-й, 342-й полки дивизии Симоняка снова на устах у всех знающих боевые дела на фронте. ... А Синявино, Мга будут взяты, как будут освобождены и все города, села, деревни нашей великой страны. Порукой этому -- героизм миллионов советских людей! Я приехал в Москву. Как и предполагал, меня решили было сделать разъездным корреспондентом по всем фронтам, с тем чтобы между поездками я жил в Москве. Ради того чтобы не оставлять Ленинград, я готов был даже расстаться с ТАСС вообще и добиться перевода в одну из воинских частей Ленинградского фронта. Об этом я поставил в известность руководство ТАСС и, пока находился в Москве, стал добиваться нужных мне результатов в Главном Политическом Управлении Красной Армии, в кадрах которого состояли многие спецвоенкоры органов центральной печати. В ожидании решения моей [1] После взятия Красного Бора и неудачи на левом усть-тосненском фланге новым командиром 45-й гвардейской дивизии был назначен "симоняковец" Савелий Михайлович Путилов, отлично руководивший прекрасными людьми дивизии во всех последовавших боях. судьбы я писал в Москве для газет и журналов, для разных международных комитетов и для Совинформбюро рассказы, очерки и корреспонденции о людях Ленинградского фронта. ТАСС долго задерживал меня в Москве. Здесь состоялось межфронтовое многодневное совещание военных корреспондентов, мне было поручено проанализировать все корреспонденции нескольких военкоров, выступить с докладом и рекомендациями. Происходили собеседования по поводу методов работы ТАСС и в Центральном Комитете партии. Выступая на совещании, пришлось резко и откровенно говорить о недостатках этой работы: о серости, безликости, штампованности публикуемого материала, -- я был дружно поддержан редакторами "Вечерней Москвы", "Красного флота", "Труда", "Московского большевика" и других газет. Эти редакторы высказывали желание получать от ТАСС и рассказы, и очерки, и, главное, материал не от "одного корреспондента, подписывающегося десятком фамилий", а от многих, отличающихся друг от друга своей манерой писать. В результате были вынесены полезные для общего дела решения. После совещания ТАСС согласился оставить меня до конца блокады на Ленинградском фронте, дав возможность публиковать через его редакции не только сухой репортаж, но и рассказы, и художественные очерки. Окрыленный этим обещанием, я выехал в Ленинград. Мой московский дневник этого времени не имеет прямого отношения к обороне Ленинграда, поэтому здесь я даю лишь несколько записей, представляющихся мне ценными "с ленинградской точки зрения". Встречи, размышления и наблюдения 6 марта. Гостиница "Москва" В письме Мухтару Ауэзову в Алма-Ату пишу о пережитом в Ленинграде, о фронтовой жизни. И продолжаю так: "... Но я все-таки доволен и ни за что не променял бы эту жизнь на прозябание в глубоком тылу, став подобным тем некоторым из наших "эвакуантов", коих, находящихся в жалком состоянии, ты встречаешь у себя в АлмаАте. Я с грустью убеждаюсь в том, сколь многие, в единственном стремлении во что бы то ни стало сохранить свое существование, утратили и чувство собственного достоинства и вообще человеческий облик. У нас, в Ленинграде, людей мало, люди очень нужны. Я за это время узнал, что родной город можно любить, как близкого родного человека, -- я не могу жить без Ленинграда, несмотря на то что в нем как будто и одинок и бездомен: квартира моя разбита, ни жены, ни родственников у меня в нем нет. И уж если суждено мне будет дожить до того светлого дня, когда ни одного гитлеровца под Ленинградом не станет, -- я знаю, что всю жизнь буду считать правильным свое решение не покидать этот город, несмотря ни на что, какие бы трудности на мою долю ни выпали. Вот, Мухтар-ага, я знаю, ты меня поймешь, ты знаешь, что такое любовь к родине, ты любишь свой родной тебе Казахстан, мог ли бы ты покинуть Алма-Ату, если б твой город осаждали враги? Я уверен: ты оказался бы в рядах самых упорных его защитников... Вот ты зовешь меня пожить у тебя спокойно. Нет, Мухтар, я приеду в Среднюю Азию и в Казахстан тогда, когда буду сознавать, что мой долг перед войной выполнен до конца, что я заслужил право отдыхать и быть равным среди казахов так же, как я сейчас равный среди людей на фронте, отдавших себя служению Родине... И тебя тогда позову в гости к себе в Ленинград, мне не совестно будет чувствовать себя в нем хозяином... Кое-кто, преисполненный высокомерия, со скептической усмешкой называет меня романтиком! Что ж, быть романтиком в том смысле, что человек сохраняет любовь к Человеку, когда многие это чувство утратили, быть романтиком в том смысле, что человек не считает извечно высокие понятия словесной мишурой, -- разве так уж плохо? Я, Мухтар, был свидетелем стольких случаев подлинного героизма, что не мне утратить веру в чистоту вековечных принципов. И если многое в нашем мире, даже до этой ужасной войны, было несовершенно, то разве следует удивляться, что всякий стремящийся к совершенству художник видит пути к совершенству везде и во всем и верит в существование доброй воли к достижению этого совершенства? И разве не следует все личное направлять в то единое русло, которое ведет к этой цели?.. А проще сказать: я могу в этой войне растрачивать свои силы, свое здоровье, но не могу и не хочу растрачивать свою душу... " Только что по морозцу, под рядами тускло посвечивающих, обозначающих лишь направление улиц фонарей, вернулся из филиала МХАТ, где смотрел "Школу злословия", хорошо исполненную и потому весьма освежающую. Это -- чуть ли не первый спектакль, посещенный мною за все время войны... 10 марта. Вечер Кругом разговоры -- "зачем вам ехать сейчас в Ленинград?.. ". Слов нет, мой организм настойчиво требует юга, солнца, отдыха, -- я никогда прежде не мог высидеть за работой в Ленинграде дольше, чем несколько зимних месяцев. Да, это так хорошо: солнце, юг, покой, отдых, обстановка, не требующая непрестанного нервного напряжения, что об этом можно мечтать, я это вижу даже во сне. Но я гоню от себя эти мысли, как искушение дьявола. Ибо не вернуться в Ленинград значило бы продать свою душу. Один из приятельствующих со мною писателей уверял меня: "Это -- фетишизм, думать, что твой долг быть именно в Ленинграде. Будто ты не можешь быть полезен в другом месте?.. " Но я тут же ловил себя на мысли: сей приятель высказался так потому, что сам в Ленинград возвращаться не собирается. Голос совести говорит: "Поезжай в Ленинград и оставайся там до конца. Может случиться: погибнешь, может статься: на всю жизнь останешься полуживым, но поезжай туда и будь там!" Вчера, вверх по улице Горького -- по широкому чистому асфальту, освещенному празднично-ярким весенним солнцем, -- шел батальон пехоты. Шли командиры в золотых погонах, одетые чисто и опрятно. Шли колонны красноармейцев, кто в погонах, кто еще без погон. Шли [в] ботинках с обмотками, в затрепанных, грязных шинелях, с узелками за спиной, без винтовок. Люди были усталыми, лица их были серыми. Весенняя таль уже расхлябила снег, подснежная вода выбивалась с асфальта. Многие красноармейцы шли в валенках... Я понимал: этот батальон был только что сформирован из состава разных частей, из людей, прибывших с фронта. Он был принят свежими командирами... Фронт от Москвы проходит в ста тридцати километрах, но Москва уже так отвыкла от чувства близости к фронту, так отвыкла от всего прямо напоминающего ей о фронте, что прохожие останавливались и смотрели на эту нестройную, разномастную воинскую часть... Это шли защитники Москвы, шли люди, готовые умереть за Родину, знающие, что такое их долг. 13 марта Сегодня я чувствую себя великолепно, хотя и ездил за город и должен был как будто устать... Только что вернулся домой из Перова. Угощали меня и водкой, и американскими консервами, и ветчиной, и густым сладким компотом. В той воинской части -- у пограничников -- выступали участники обороны Севастополя, Одессы, Сталинграда и Ленинграда. От Ленинграда выступал Герой Советского Союза снайпер Пчелинцев, ныне гвардии старший лейтенант, недавно ездивший вместе с Людмилой Павличенко в Америку. После него выступал я, читал очерк о встрече ленинградцев с волховчанами в день прорыва блокады -- материал хорошо мне известный. Аудитория, состоявшая сплошь из курсантов-снайперов, встретила меня весьма хорошо и слушала с огромным вниманием... Пчелинцев -- молодой, худощавый, с вздернутым носом, с мягкими чертами лица -- говорил о том, как зародилось в Ленинграде снайперское искусство. Говорил внятно, гладко, толково. Рядом со мной, за столом президиума, сидела женщина-майор, начальник женской снайперской школы, -- серьезная женщина, сражавшаяся долгое время на Ленинградском фронте. Мы нашли общих знакомых и, пока выступали другие, вспомнили много эпизодов Отечественной войны на том, одинаково нам знакомом, участке фронта. 14 марта Зашел к моим родственникам -- Лагорио. Я давно знаю их, в былые времена постоянно останавливался у них, наезжая в Москву. Старик, глава семьи, умерший несколько лет назад, -- был превосходным инженером, суровым, принципиальным, честнейшим служакой, любившим Родину, судившим обо всем строго и прямо. В последние годы своей жизни он строил какие-то военно-оборонительные сооружения на важных участках наших границ. Его уважали, он пользовался большим авторитетом. Старуха -- Эмилия Августовна -- жива до сих пор, ныне обретается где-то в эвакуации, кажется в Башкирии. Их дети -- уже немолодые люди: Евгений Лагорионыне полковник интендантской службы -- всю войну был на юге, с недавнего времени -- опять в Москве, живет на казарменном положении. Он -- начальник топливного отдела Московского военного округа. Тамара Лагорио -- врач-терапевт, ныне начальник отделения госпиталя. Муж Тамары Юрий, почти совсем глухой, -- инженер-механик... Отношение у меня к ним родственное, и только. Ничто с ними не связывает меня... Так вот, я зашел к ним. Приняли они меня как всегда -- запросто, приветливо. Я разговаривал с Марусей -- женою Евгения (которого не застал), -- она варила суп в комнатушке, заставленной всяким домашним скарбом, на чугунной плитке-времянке. Говорить, собственно, было не о чем. Она тоже была в эвакуации где-то под Горьким. Недавно вернулась, живет "зайцем" -- пока не прописана, муж хлопочет об ее прописке... Потом разговаривал с Тамарой, стиравшей белье в той своей квартире, ниже этажом, в которой из-за холода никто не жил зимою и которую сегодня, в воскресенье, она решила привести в порядок, чтоб в один из ближайших выходных дней вновь перебраться в нее. Мне трудно было разговаривать с Юрием, -- по своей глухоте он мог слышать меня, только когда я кричал ему прямо в ухо, а сам он -- тощий, измотанный, неряшливо одетый -- наполнял комнату, отвечая мне, таким трубным гласом, что я решительно ничего не понимал... Я никогда прежде даже не интересовался толком, где он работает, какова в точности его специальность... Но вот он заговорил о фронте, о Сталинграде, о Харькове, о Ленинграде (о последнем он знает очень мало и приблизительно, как и многие москвичи вообще). Но во всем, что говорил он о фронте, я почувствовал огромную его заинтересованность войною, волнение за наши успехи и неудачи... "Вот сколько мы послали танков туда, неужели же опять сдадим Харьков?.. " Оказалось, Юрий работает на одном из оборонных заводов, изготовляющих танки, работает много, не выходя из цеха порою по неделе и больше, всего себя отдавая этому напряженному труду. "Мои танки везде, на всех фронтах!" -- с гордостью говорил он. Мне незачем записывать здесь все, не имеющее отношения к моей мысли, а мысль моя о том, что я увидел перед собою горячо любящего Родину человека, отдающего ей себя целиком в труде. Юрий много раз стремился уехать на фронт, но ему поручили эту работу, и он отнесся к ней, как боец к боевому делу. Он рассказывал мне о пережитых им бомбежках; о том, как взрывными волнами его бросало о стену; о том, как недавно, испытывая танк, он был подмят и чуть не раздавлен им, когда подкладывал под съехавшую в канаву гусеницу бревна. Делал он это вдвоем с другим инженером, и тот был придавлен так, что через несколько дней умер, а сам Юрий до сих пор ощущает боль в голове и груди. И еще рассказывал Юрий о том, как дежурил он на объектах ПВО и как участвовал в ловле диверсантов-парашютистов (он с подлинной жгучей ненавистью описывал мне их, пойманных)... И глаза его светились любовью, когда он рассказывал мне о рабочих с наших заводов-гигантов -- тех ленинградцах, кои были эвакуированы из Ленинграда и работают сейчас на его заводе. Передо мной был не равнодушный, лишь о себе думающий человек, а страстный, благородный энтузиаст, отдающий себя целиком любимому делу, видящий смысл своего существования только в энергичной помощи фронту и пренебрегающий всем, что касается лично его... Я ушел от Лагорио в хорошем, повышенном настроении, потому что думал о том, какое великое множество таких беззаветных тружеников на нашей Руси, и о том, что благодаря им придет к нам Победа. ... Был на выставке трофеев Отечественной войны. Все там в общем хорошо мне знакомо, не раз виденное, а все же интересно... Вчера ездил смотреть новую станцию метро. Мозаичные панно там особенные: их делали ленинградские художники во время блокады, и мозаика доставлялась сюда на самолетах. Жаль, что об этом на станции нигде не сказано! 17 марта Позавчера мы сдали так недавно отбитый нами у немцев Харьков. А ведь уже казалось, что прекрасное наше наступление передвинет линию фронта к Днепру. Сейчас фронт откатился к Северному Донцу, и мы сдали Харьков. Мне сказали сегодня, что мы сдали и Курск. Я еще не знаю, верно ли это... Конечно, горько и тяжело. Конечно, тяжко представлять себе судьбу несчастного населения Харькова. Но неудача эта, как ощущаю я и как ощущают многие, уже не может изменить общего положения вещей: Германия близится к катастрофе. Победа будет за нами. Повторится ли летом то, что было в летние месяцы прошлого года? Покатятся ли наши армии вспять под напором новых сил фашистской Германии? Нет! Пружина нашего фронта может сжаться опять, но она и опять ударит по немцам с неменьшею силой, чем в эту зиму. Совершена какая-то ошибка. Мы выскочили слишком далеко вперед, и не сумели закрепиться, и пришлось отойти назад (слава богу, не так уж далеко!). Но эта ошибка -- частного характера. Она будет исправлена. Резервов и техники у нас хватит. И поскольку на Западном фронте мы именно сейчас наступаем, взяли Ржев, Вязьму, приближаемся к Смоленску, совершенно ясно: немцы уже не могут устоять под нашим напором на всех фронтах сразу. Значит -- ослабли. Значит -- выдыхаются. И уж, конечно, не отсутствием у них желания бомбить Москву можно объяснить тот факт, что за целый год на столицу нашу не было воздушных налетов. Обессилена, в частности, и их авиация... О союзниках наших говорить нечего. Их политика определилась вполне и понята решительно каждым гражданином нашей страны, самой последней неграмотною старушкой. Капиталистический мир остается капиталистическим миром. Второго фронта ждать в ближайшее время нечего. Он может возникнуть только тогда, когда Англия и США почувствуют, что не открыть второй фронт -- невыгодно им самим или даже для них губительно. Им хочется дождаться одинакового бессилия и нашего и Германии, чтобы после -- таскать из огня каштаны. Можем ли мы рассчитывать на неожиданности? На внезапный внутренний крах Германии? На взрыв действенного сочувствия к нам народов Англии и Соединенных Штатов, который заставил бы их правительства начать с Германией войну по-настоящему? В ближайшее время, думаю, на это рассчитывать не приходится. Но социальные силы несомненно зреют и копятся, и настанет день, когда они придут в действие. Ибо -- нет сомнения! -- уже сотни миллионов людей во всем мире искренне и горячо симпатизируют Советскому Союзу, становятся (пока -- потенциальными) его защитниками. И несомненно также: неверие в победу растет в германском народе; оскомина, которую все больше ощущает он, заставит его когда-нибудь выступить против преступной войны и ее носителя -- Гитлера. Но только все это будет не так скоро. Я помню приказ от 23 февраля, в котором прозвучало упреждение: остерегитесь, мол, излишне скороспелых надежд. Этим приказом в значительной мере было ослаблено тяжелое впечатление от последовавших в конце февраля и начале марта неудач на Южном фронте. Ибо -- трезво рассуждая, -- трехмесячное наступление должно было и замедлиться и остановиться, потому что не мог не наступить период нового накопления сил. Так или иначе, надежды на окончание войны в 1943 году нет, если только не случится каких-либо чрезвычайно благоприятных обстоятельств. Предстоят и военное лето, и еще одна военная зима, и еще весна, и лето будущего, 1944 года... Человеку становится все тяжелее жить. Усталости в людях все больше. Но воли к победе, уверенности в ней ни у кого не меньше. О себе люди -- часто слышишь -- говорят так: "Ох, дожить бы только до Дня Победы... Другие доживут, а вот я, пожалуй, не дотяну, моих сил не хватит"... Плохо, что таких голосов много. Но хорошо, что во всяком таком голосе -- безусловная вера в победу... А как хорошо на душе было все три зимних месяца наступления! Люди не спали, дожидаясь сообщения "В последний час!". Необходимыми, именно такими обязательно долженствующими быть представлялись всем эти "Последние часы". Силой наливался весь советский народ, -- казалось: все страшное уже миновало; казалось: вот месяц, два -- и дойдем до старых границ, и еще месяц-два -- рухнет Германия... В личном быту, даже в интимной жизни сказывалось у каждого это повышенное, бодрое настроение... Сейчас -- не то. Опять молчаливей люди. Они или не говорят между собой о Харькове, или, во всяком случае, стараются говорить меньше. Просто потому, что о тяжелом лучше не говорить. Но как-то пожухли яркие краски дня, как-то нерадостно весеннее солнце, нет непосредственности в любовании -- таком всегда естественном, органическом, -- любовании весной. Надо опять сжаться сердцем, собрать волю, выдержку, быть хоть и безрадостным, но таким же непоколебимым, как все эти два года войны. Время радости -- опять отдалилось. Дожить бы до этого -- времени радости, вспыхнувшем было прошедшей зимою перед человеческими душами -- манящим миражом... Нет, то было не озеро в жгучих песках, то был просто мираж. Шагайте верблюды снова -- безводный путь по пустыне все еще тянется, уходя далеко за горизонт. Озеро существует. Озеро будет. Но сколько еще идти, идти, идти, с пересохшим от жажды ртом. Забудь сейчас эту жажду. Не жалуйся, не делись горечью этой жажды с окружающим и, -- иди, замкнувшись в себе. Но иди, иди, не слабей, не падай, -- озеро будет! И старайся отбросить от себя сверлящую тебя мысль, тяжкую мысль о том, что в тот день, когда другие дойдут до озера и жадно, вольно, радостно будут пить животворную воду, -- тебя не окажется с ними, твой иссохший, мумифицированный ветрами пустыни, колючими песками ее, труп будет лежать где-то на полпути, маленькой черной точкой, следом огромного прошедшего здесь каравана... Вот так!.. Жди, жена, в Ярославле, своего скитающегося по фронтам мужа, собери свои силы еще на год, -- только не надо, чтоб слышался плач Ярославны!.. Собирай кизяк в петропавловской сухой степи, старуха мать москвича, сражающегося на фронте. Еще не скоро тебе и ему возвратиться в Москву, сойтись на пустой, ждущей вас обоих квартире! Лежите, ценности Эрмитажа, в замшелых ящиках, -- еще не скоро появиться вам перед взорами спокойных посетителей в зеркальных витринах... Прислушивайся, прохожий, на Невском к свисту проплывающих в небесах над тобою снарядов, -- еще не скоро улицы твоего города станут многолюдны и безопасны... Чисти конюшню проклятого фашиста, девушка-украинка, -- еще не скоро вернуться тебе из рабства и плена на сожженную Родину. Все будет. Только доживи до этого "будет", крепи свои силы и свое сердце!.. Не скоро, еще не скоро, -- но победа придет. Мир, солнце, счастье!.. Гордо борясь, не прячась, не сдаваясь духом, пересиливая немоготу, -- дожить бы!.. А если твой путь во времени пересечет враг, -- убей его. Не бойся ни пули, ни бомбы, коль суждены они тебе, -- от них не уйдешь. Делай свое дело, верь, крепись, а уж если придется схватиться с врагом, -- гори пламенем ненависти, тут уж не до дум о собственной жизни. В пламени смертельной схватки не страшно и умереть! 19 марта Сегодня полдня провел в ГлавПУРККА. Между прочим, в аттестационном отделе узнал: приказом от 4 марта мне присвоено звание капитана интендантской службы. Такое звание присвоено всем корреспондентам ТАСС. Уж не потому ли "интендантской", что военный корреспондент рассматривается как своего рода "снабженец": снабжает печать своими корреспонденциями, то есть духовною пищей?![1] 29 марта ... Днем ко мне в номер зашел Илья Эренбург. Мы встретились на литературной дискуссии. Мне хотелось поговорить с ним, и Эренбург предложил мне позвонить к нему. Вчера я звонил, договорились о встрече... Я высказал Эренбургу мои сомнения, заговорил с ним о долге перед Родиной. Можно ли писателю, говорящему в своих произведениях о долге перед Родиной, о чести, о воинском подвиге, быть -- в своем личном поведении, в своих поступках -- безнравственным, недостойным?.. И следует ли, пренебрегая таким "раздвоением личности", подобного писателя превозносить, даже награждать его?.. Я привел Эренбургу характерный пример. Позже мне было присвоено звание строевого майора. Мы сразу согласились: нельзя! И последовала очень интересная для меня беседа. И. Г. Эренбург говорил о том, что не мог бы сейчас сесть за роман, как ни хотелось бы ему написать роман о враге, -- без черных и белых красок, "единственных запрещенных в искусстве!"... О том, что ежели бы он и решил давать вместо каждодневных своих агитационных статей -- одно, два произведения в месяц, но значительно более художественных, то воздействие последних на читателя было бы меньшим, нежели воздействие, оказываемое сейчас теми статьями, которые он дает. О том, что каждый, думающий об искусстве, желающий проявить себя как подлинный художник, может сейчас только накапливать материал, с тем чтобы предаться творчеству когда-нибудь в будущем (если останется жив). Что во время войны писатель должен решить для себя вопрос о цели его нынешней работы. Писать ли, не думая об успехе, только агитационные вещи, выполнять любую требуемую от него работу, а исподволь готовить себя к служению искусству в будущем? Или... стремясь к успеху, пренебрегать своим каждодневным гражданским долгом, ставить себя выше тех воинов, тех солдат, которые ждут от него именно сегодня действенного слова писателя. Разговор шел о крупных, всем известных писателях и их работе. Все это в плане: следует ли отделять личность писателя от его авторской личности? Разговор шел о достойных и недостойных личностях, и закончился разговор следующим высказыванием Эренбурга: "Кстати, я не верю в то, что личность может не проявиться в произведении. Искусство умеет мстить за себя; если человек подл, то и в произведении его это не может не чувствоваться... " И еще: "Только пережитое, только выстраданное отблагодарит писателя в его произведении... " Формулировки Эренбурга были острыми и порою элиграмматичными. Суждения -- откровенными. 9 апреля Хорошая, но какая тяжелая статья Эренбурга в "Правде". Прекрасная фраза: "смерть монотонна" -- вся Европа в этой монотонности. 2 П. Лукницкий Как представишь себе фронт -- разрушения, бытие солдата, -- какая тоска!.. А ведь ничего не поделаешь, поддаваться этой тоске нельзя, надо бороться! Бороться и с врагом -- неумолимым и отвратительным, и с усталостью, с тоскою, грызущей каждого мыслящего. Не поддаваться ей -- надо! Ничего не изменишь, ничему не поможешь, если предаться слабости духа. Сейчас на фронтах затишье. Грозное затишье, которое оборвется скоро, очень скоро, едва повсюду подсохнет земля, едва весна повернется на лето! Тогда -- начнется... Новая фаза, новый период -- летняя кампания 1943 года. Будем ли мы наступать? Или отступать, как в прошлые лета? Выступят ли союзники? Наверное -- нет. Опять вся тяжесть -- на наших плечах, могучих плечах, но как тяжело этим нашим плечам!.. 11 апреля Наступит день. Мы вынем из нашего быта слова "бомба", "месть", "ненависть" с таким же удовлетворением, с каким воин вкладывает в ножны сразивший врага кинжал. Мы начнем любить. Любить женщину и полевой цветок, украшенный капельками росы. Любить дом, в котором можно спокойно жить. Любить отдых. Сейчас мы любим только Родину, и эта наша любовь к ней -- сострадание и незыблемая вера в народ. Откуда возникает та великая фронтовая дружба между солдатами? Она возникает из сознания, что душа товарища мучится так же, как и твоя, и что об этом не надо говорить. Когда солдат идет в бой, душе легче, тяжесть с нее снимается, она становится окрыленной. Величайшая общественная задача: помочь каждому человеку стать на тот единственный для него путь, на котором, полностью раскрыв свои духовные силы, он, этот человек, даст Родине максимум возможного для него. Потребность патриота -- отдать себя Родине полностью, по возможностям, в нем заложенным. 12 апреля Прилетел из Ленинграда заведующий Книжной лавкой писателей. Рассказывает: бомбежка 4 апреля была незначительной, 5 апреля бомбежка была сильной. Разрушена телефонная станция на улице Марата, разрушена 5-я ГЭС. Около тридцати тонновых бомб упали на какую-то не имеющую большого значения фабрику в районе Международного проспекта. Падали бомбы на Марсово поле, в Летний сад, много бомб упало в Неву и Фонтанку, несколько -- на площадь Урицкого, одна -- на угол Марата и Невского. Повреждения незначительные. Но бомбежки последнее время бывают почти ежедневно, на город падает в среднем по восемь -- десять бомб. Обстрелы продолжаются с прежней интенсивностью. Тем не менее театры полны, аншлаги в Академическом, полно в других. Жизнь не нарушается, идет как обычно. Все интересующие меня дома, о которых может знать мой собеседник (вылетевший из Ленинграда 7 апреля), -- надстройка писателей, Дом Красной Армии, Дом имени Маяковского, Штаб, Госиздат -- целы. 13 апреля Другой человек, вчера прилетевший из Ленинграда, рассказывал: сильнейшая бомбежка города была 9 апреля. Бомбами разбиты цирк, дома на Моховой улице, дома вблизи Октябрьского вокзала в Московском районе и пр. Обстреливаются шрапнелью одновременно все районы города. 5 апреля налетало триста самолетов, к городу прорвались десятки. 2* ГЛАВА ВТОРАЯ ЛЕНИНГРАД ВЕСЕННИЙ ПОЕЗД ИДЕТ В КОБОНУ. ПРИВЫЧНЫЙ БЫТ. СОВЕЩАНИЕ С АРХИТЕКТОРАМИ. (В пути и в Ленинграде. 10-18 мая 1943 г) Поезд идет в Кобону 16 мая. Ленинград Навестив, с разрешения ТАСС, моих близких в Ярославле, я выехал оттуда 10 мая. В Ленинграде живу уже третий день. Давно знакомая обстановка. Общежитие -- комната писателей в Доме Красной Армии, семь коек, казенные столы. Грохот зениток, уже четвертая воздушная тревога сегодня. Утром слышались взрывы бомб. Зенитки били далеко, звук был похож на тот, глухой, какой бывает при выколачивании ковров. Затем били близко, -- это были продолговатые, резкие звуки. Гудит самолет, зенитки усиливают стрельбу, самолет завывает... ну, и так далее, в разных вариациях. Отношение ко всему этому -- совершенно безразличное, и даже не замечаешь, когда есть тревога, когда ее нет. Тревоги, налеты, обстрелы были и вчера, и позавчера (когда я приехал)... Здесь, в группе писателей, -- никаких изменений, если не считать того, что Е. Федорова в группе уже нет, он переведен в штаб партизанских отрядов. В комнате из членов группы живет только Петр Никитич, все остальные жильцы не имеют отношения к группе. Все Политуправление переехало сюда, в Дом Красной Армии, потому здесь стало теснее, одни двери замкнулись, другие открылись, ходить нужно новыми лестницами и переходами. Н. Тихонов с Е. Рывиной едут завтра в Кронштадт и Ораниенбаум (в ПОГ), по приглашению Балтфлота, дней на семь... Вот мой путь сюда... Вагон поезда Ярославль -- Кобона. Последним приветом Ярославля, когда переехали Волгу по мосту, было разграфленное огородное поле, где я различил тот участок, на котором работал накануне, в воскресный день. Это был чудесный день, я отправился на огород с племянницами и племянником -- помочь перекопать, перелопатить предназначенный для посадки картофеля огромный участок (три сотки), полученный отцом на этот год. Был жаркий день. Скинув с себя гимнастерку и сапоги, в тапочках на босу ногу, я работал до заката солнца. Перекопал с полсотни квадратных метров земли и, несмотря на большую физическую усталость (очень приятную усталость), чувствовал себя великолепно, -- в минуты отдыха лежа на траве, единясь с природой, наливаясь спокойствием ее, солнцем, теплом, ветерком, роднясь с голубым небом и мирными, не несшими в себе никакой угрозы, белыми облачками, роднясь с самой землей -- плодоносной, пушистой, мягкой, кормилицей человека. Приятно было думать о тысячелетиях вот такого же, простейшего человеческого труда, о дружбе мирного человека с возделанною им землей. Я в тот день испытал давно не испытываемое мною блаженство: отсутствие душевной тревоги, отсутствие каких бы то ни было мыслей о войне... В природе был мир, и в душе был мир -- полный, мне было легко и привольно. Чтоб так воспринять день -- один только день -- работы на огороде, за городом, нужно было жить той тревожной и трудной жизнью, с какою все осажденные ленинградцы вполне свыклись за два года войны! Нечто символическое было для меня в том, что последним зрительным впечатлением от покидаемого мною издревле прекрасного Ярославля, от близких, с которыми я опять разлучался на неопределенное время, -- оказался этот клочок возделанной мною земли, клочок между лесом, ручьем и деревенским полем. Я стоял на площадке вагона, и поезд, изогнувшись, вошел в лес, ветер донес до меня запах сосен, и Ярославль за лесом исчез. И стал я спокоен, уравновешен, и сейчас, с тех пор я опять, как в начале войны, как в самые трудные месяцы Ленинграда, как позже -- на Волховском фронте, -- уверен в себе, доволен своей судьбой, легок и никакими предчувствиями не томим. Некие добрая жизнерадостность и жизнеспособность восстановились во мне -- мне не страшно и не печально -- на душе светло, хорошо... Поезд пришел в Вологду утром 11-го. Два отцепленных вагона -- мой мягкий и соседний жесткий, имевшие направление на Кобону, -- стояли на вокзальных путях весь день. Отправились из Вологды в 10. 30 вечера, ночью проехали Череповец, утром останавливались в Бабаеве; днем, приближаясь к Подборовью, я увидел первые следы бомбежек железной дороги -- воронки вдоль насыпи, малые и большие, наполненные водой. Чем дальше к Тихвину, тем этих воронок было все больше, они попадались группами в двадцать -- тридцать и более лунок, все чаще в сфере их распространения можно было найти следы происходивших здесь катастроф -- мелкие обломки вагонов и паровозов, куски искореженного железа, кучи золы, кусочки щепок, -- все, видимо, убирается довольно быстро, остаются только эти мелкие следы разрушения да воронки, воронки, воронки... Придорожные деревеньки живут своей жизнью: возделываются огороды, бегают дети; девушки, женщины выходят на станции. Но воронки, воронки, воронки всюду!.. Вот одна от 250-килограммовой бомбы, в глубоком песке. Поезд задержался здесь, на разъезде. Рослая красивая девушка выпрыгивает на насыпь из вагона, неторопливо идет к воронке, зачерпывает в жестяную кружку песок -- он понадобился ей, чтоб почистить посуду; деловито возвращается в вагон. Наблюдаю за ней: кажется, она и не подумала, откуда берет песок!.. Поезд идет дальше, -- воронки все так же часты. У станций и у мостов вся придорожная земля -- в этих круглых язвах войны. Но ни один железнодорожный мост не пострадал, массивные фермы их стоят нерушимо. А станции -- ближе к Тихвину -- многие уничтожены, разбитые дома, расщепленные сторожки, избы... И все-таки думаешь: вот, сколько ни бомбят немцы эту дорогу, а она все-таки действует, нет такой вражеской силы, какая могла бы парализовать движение по этой -- единственной Дающей жизнь Ленинграду -- железной дороге. А немцы, по словам ехавшего до Тихвина со мною в купе летчика-конструктора Машкара, весь апрель ежедневно налетали на эту дорогу. Во второй половине дня -- Тихвин. Разбитые, снесенные с лица земли станционные постройки. Остались только фундаменты да груды расщепленных бревен. Середина каменного вокзала разбита прямым попаданием бомбы, но, вся в лесах, ремонтируется. Весь фасад изрыт осколками недавно разорвавшихся на путях бомб. Шустрый мальчуган, провожающий нескольких командиров и меня в столовую питательного пункта, отнесенную в уцелевшие поодаль от вокзала дома, и просящий вынести ему хлеба, -- бойко сообщает, что налетов было три -- в ночи на 23 и 24 марта и в ночь на одно из чисел апреля. "Все горело тогда", но "он" клал бомбы главным образом на пустырь за станционными путями, целясь в зенитные точки и не попадая в них... Все просто, русский человек ко всему относится с простотой и, пробираясь по обломкам бревен (их свозят в одно место и строят из них новые помещения складов), поглядывает на весь этот хаос с привычным внешним бесстрастием, и разговоры наши совсем не о "том"... Еще будничней отношение к окружающему местных жителей, железнодорожных служащих, в большинстве женщин и девушек. И, однако, нет человека, способного не думать, что при бомбежках этих были, конечно, жертвы, и, вероятно, немалые, и что пост железнодорожника на таких вот вечно находящихся под угрозой налета станциях -- опаснейший пост; но осознание опасности приглушено, оно вошло в жизнь, как элемент быта... Впрочем, что ж удивляться?.. Ведь вот и в данную минуту здесь, в Ленинграде, где я пишу это, -- опять грохочут замолкшие было зенитки. А за окном где-то льет звуки гармонь. Уже час дня. Яркое солнце за окном. Приятно: вчера в штабе принял душ, сегодня я в новом обмундировании -- с чистыми погонами, в летних, отглаженных брюках и гимнастерке, в новых сапогах, привезенных мною из Ярославля, бритый, аккуратный, сделавший на своем поясном ремне еще две пары дырок, чтобы не болтался. На столе передо мною -- котелок с клюквой, купленной по дороге. В Ленинграде не увидишь, не купишь клюквы, а в пути она стоила -- в Вологде пять рублей стакан, ближе к Тихвину -- шесть, восемь, десять и, наконец, перед Волховстроем исчезла совсем. Витамины! Северный виноград! Вот, положил несколько ягодок в рот, кислота их приятна! Да... К восьми с половиной часам вечера 12-го поезд пришел в Волхов, переправился через невредимый мост, под которым, сплошь в белой пене, тек переваливший плотину ГЭС Волхов, прошел километра полтора полосою сплошных воронок, приблизился к станции. Какойто шофер в коридоре рассказывал другим, что он никогда не выскакивает из машины при бомбежках, что самое верное дело сидеть в кабине, -- немец никогда не попадет в ту машину, в которую целится, а всегда попадает рядом; коли выскочишь, обязательно угодишь под бомбу! Станция Волхов. Точнее, железнодорожные пути в том месте, где была когда-то станция Волхов, -- ее бомбили несчетное количество раз. Проезжая Волхов, я всегда вижу здесь новые разрушения, хотя разрушать здесь как будто уже давно больше нечего! Вокзал, представлявший собою развалины, когда в феврале я ехал в Москву, теперь просто отсутствует. Мусор и лом вывезены на грузовиках, площадка на месте исчезнувшего вокзала очищена. Остались пока только обломки правого и левого крыльев здания. А вся территория вокруг перепахана бомбами. Только между некоторыми воронками проложены деревянные мостки, обозначающие выход в "город", ибо, особенно ночью, в этом хаосе изрыхленной, спутанной с мелкими обломками земли, в круглых ямах с водою, в грудах кирпича и глины, пассажиры могли бы запутаться и сломать себе шею. Перрон -- чист: на нем сотни красноармейцев, привезенных в теплушках нашего поезда. Строятся, гуськом идут по мосткам, туда, в город, где видны неповрежденные здания. Другие ждут отправления поезда дальше. Поезд стоит здесь четыре часа -- по расписанию. Слышу чье-то трезвое замечание: "Не понимаю, зачем держать так долго поезд на станциях, которые чуть ли не каждую ночь бомбит немец!" В самом деле: именно Волхов чаще всего бомбят немцы. И именно в Волхове составы простаивают всю ночь! На этот раз, правда, станция уже не забита, как бывало прежде, составами. На ней кроме нашего поезда еще только один длинный червяк эшелона. Но наш, пассажирский поезд должен отстоять положенные четыре часа! Я попробовал было выйти на станцию без шинели. Прошелся по хаотическому нагромождению развалин, смотрю -- все вокруг в шинелях, холодина -- будто не май, а начало марта. Забрался опять в вагон. Освещения в вагоне нет. Лег спать. Спутники мои по купе, старший лейтенант Ратнер и корреспондент Тарасов, допив чай, тоже ложатся спать. Ночь -- лунная. Без четверти двенадцать тревожные, прерывистые одновременные гудки всех паровозов -- тревога!.. И сразу гул моторов в небесах, грохот зениток, яркий свет. С огромной высоты, снижаясь медленно и плавно, плывут на парашютах большие осветительные ракеты. Защемило сердце. Встаю. Бужу спутников: "Тревога!" На всякий случай надеваю сапоги, шинель. Смотрю в окно. Чувство страха, но мы разговариваем подчеркнуто спокойными голосами. "Вот невежа немец, решил помешать мне спать!" -- говорит Ратнер. Он в пути хвалился, что за два года войны нервы его закалились так, что он вообще их не знает. В эту ночь я убедился, что мой спутник не солгал: он не сдвинулся с места, только закурил и всю тревогу продолжал лежать на своей верхней полке. Тарасов заметно нервничал, но, поскольку ни Ратнер, ни я не выказывали стремления покинуть вагон, он тоже остался в купе. Мы курили, изредка перебрасывались фразами. Я уже после первого испуга был спокоен, надо было открыть окно, чтобы осколки его не полетели в нас, но никто из нас этого не сделал, я только наготове держал диванную подушку, чтоб прикрыть лицо, если вылетят стекла. Поезд медленно тронулся, медленно-медленно потянулся к стрелке -- подальше от станции. В полутора километрах за нею остановился между двумя составами: слева -- пассажирских вагонов, справа -- теплушек. Все это время грохотали зенитки, слышались свист бомб и разрывы. Ракеты плыли по небу, их свет прорезался светом прожекторов, окаймлявших станцию. Кто-то в коридоре со смешком сказал: "Нашел где остановиться -- между составами, чтоб цель была больше!.. " Потом в вагоне, который был переполнен флотскими и армейскими командирами, стало тихо -- все командиры из вагона вышли. Вышел и проводник. Осталась только проводница Шура, высокая девушка. Она прошлась по вагону, заглядывала в каждое купе, приговаривая: "пусто", "ушли гулять", заглянула к нам, удовлетворенно промолвила: "А вы здесь все трое -- спите?" -- "А куда ж идти, отдыхаем!" Проводница постояла в дверях, прислушиваясь: осколки зенитных щелкали по крыше вагона; гул моторов то приближался, то удалялся. Ушла к себе. Внезапно послышались сильные свисты бомб, и рядом грохнуло шесть раз подряд, -- я слушал, считал и думал: "Как это просто, ведь любая следующая может попасть в вагон, почему же не страшно?" Полетели стекла, но не в нашем купе, а в других, град осколков застучал по вагону, где-то у крыши. И Ратнер после этого громко сказал: "Отбомбился". Рядом грохотали зенитки, свет ракет залил купе. Я отнял подушку от лица, положил ее на диван. Ждал следующих свистов. И думал: "Самое глупое, что тут ничего решительно не поделаешь. Сиди и жди, что будет дальше. Ведь если испугаться и побежать, например, из вагона, то какой в этом смысл? Накрыть с равным успехом может везде". (Позже я узнал, что один моряк-майор залез под вагон, лежал, не сообразив, под самой трубой санузла. Другие отсиживались в какой-то хибарке, прочие -- лежали в канавах или просто на кочках, в поле. ) Самолеты продолжали гудеть, то удаляясь, то приближаясь. Удары слышались дальше. Потом началось опять, -- и всего над нами я насчитал четыре захода. Когда стало совсем тихо, в вагон понемногу стали возвращаться пассажиры. Одному пробило осколком обе ноги -- в ста метрах от вагона, другой, тоже раненный в ногу, стал просить сделать ему перевязку. Среди пассажиров оказался врач, он ругал себя: как, дескать, не взял с собой перевязочных средств. Постепенно все угомонились. Выяснилось, что над станцией было одиннадцать бомбардировщиков и что на станционные пути легло больше тридцати бомб. Поезд дернулся, стал медленно подаваться назад, на станцию. Ратнер захрапел. Тарасов и я тоже улеглись спать, однако не раздеваясь, -- я снял только сапоги и шинель, накрылся ею и одеялом. А когда проснулся, было шесть часов утра и поезд стоял на следующем после Волхова полустанке. Подолгу простаивая на станциях, поезд шел в Кобону, миновал Войбокалу, а точнее, тот пустырь, где была когда-то станция. Вышел на кобонскую ветку, пройдя Лаврово, пересек мост через Ново-Ладожский канал, сразу за которым крутым поворотом рельсы потянулись вдоль самого озера. Но все широкое пространство береговой полосы, начиная от бровки канала, было покрыто водой, сливающейся с Ладожским озером, -- озеро разлилось, рельсы были под водой, из нее торчали только верхушки зеленого кустарника. Поезд шел со скоростью, равной половине скорости неторопливого пешехода. Длинный, изогнувшийся на повороте состав, -- семь-восемь пассажирских, десятка четыре товарных вагонов, несколько цистерн, впереди паровоз, -- плыл по воде, приходившейся выше букс, рассекая ее медленно и осторожно. День был ярким, солнечным, небо голубым, вода, разлитая вокруг, рыжей, малопрозрачной, сквозь нее там и сям вдоль пути виднелись темные круглые ямины большой глубины -- воронки. Если б немцы стали бомбить поезд на этом участке, пассажирам было бы некуда деваться -- из поезда не выскочишь, в густом затопленном кустарнике не поплывешь... Некие майор и подполковник береговой службы нервно рассуждали о том, что, дескать, безобразие в таком месте вести поезд и, мол, почему на бровке канала нет никакой охраны, никаких зениток. Берег метрах в двухстах -- трехстах от нас был пустынен. По другую сторону поезда простиралось бескрайнее Ладожское озеро... И как раз где-то явственно загрохотали зенитки. Потом затихли. Выгнув петлю, поезд тишайшим ходом тащился по воде километров пять, судя по столбикам, торчавшим из воды: "18", "19" и т. д. Когда мы наконец вылезли на сушу, все заметно оживились и повеселели. В 10. 30 утра мы подъехали к станции Кобона, перед которой на обрывках путей, отъединенных от основной магистрали, стояли товарные составы, приспособленные под жилье рабочих. Вокруг них была вода; к нашей, уже вылезшей из воды насыпи от них были проложены дощатые и бревенчатые мостики, некоторые вагоны обросли подобием балконов на вбитых в землю столбах с приделанными к ним лестницами. На площадках других вагонов виднелись кухни, баки с питьевой водой, висело стираное белье. Женщины веселые, здоровые, в резиновых caпoгaх, расхаживали прямо по разливу, некоторые перешучивались с пассажирами нашего поезда, махали руками, смеялись. Было очевидно: они здесь давно, обжились, не думают ни о каких бомбежках и считают свой быт естественным и обыкновенным. Станция Кобона оказалась просто сухим островком, на котором от стрелок разбежалось несколько параллельных путей. Два-три вагона, вынесенные отдельно, представляли собою контору начальника станции, военного коменданта и прочего персонала. Поезд остановился, мы не знали, приехали или нет, но нам закричали: "Приехали. Вылезайте!.. " Вещи складывались за дорогой, пассажиры располагались тут же, -- эта шоссейная дорога вела из деревни Кобона к пирсам, до которых отсюда было еще километров шесть... В нашем поезде из Ярославля приехала большая группа женщин и девушек, реэвакуирующихся в Ленинград, -- они покинули Ленинград в начале прошлого года, спасаясь от голода, а теперь решили вернуться и для того завербовались на работу, -- несколько семейств, с огромным количеством вещей. Они чуть не с бою совершили в Ярославле посадку в поезд, поддерживая в этом бою друг дружку. В Кобоне таких реэвакуантов было множество -- сотни полторы, две. Группы таких возвращающихся в родной город ленинградцев прибывают с каждым поездом. Наряду с этим из Ленинграда многие эвакуируются, -- и в Кобоне по разным сторонам шоссейной дороги я видел тех и других: одни выгрузились из теплушек нашего поезда, другие, подвозимые с пирсов на грузовиках, заполняли освободившиеся эти теплушки. И трудно сказать, у кого было больше вещей! В ночь на 14 мая, пересекая Ладожское озеро на давно знакомой "Восьмерке" ("Б. П. No 8"), я дружески беседовал и с капитаном этого буксирного парохода, шлиссельбуржцем Николаем Дмитриевичем Бабошиным, и с его нынешним помощником Рубеном Мирзоевичем Бархударовым, и с молодым парнем -- помощником механика Петром Егоровичем Крупиновым, чье жилье на берегу разбито, а уцелевшие вещи закопаны в землю, и с женой Бабошина Анной, ставшей на пароходе коком, чтобы ни в каких опасностях не покидать мужа... Всматриваясь в белесую озерную гладь, я думал о том, сколько ими плавано, сколько видано, сколько испытано в навигацию прошлого года, когда перекрестья немецких стереотруб надвигались на силуэты советских пароходиков, бесстрашно перевозивших пассажиров и грузы под огнем неприятельских батарей!.. Бомбежки с воздуха часты и сейчас. Но, как я уже сказал, все становится привычным! Привычен был и этот рейс. Только прибавилось эпизодов, какие, для истории Ладожской водной блокадной трассы, я записываю, как и прежде при встречах с озерными капитанами... В восемь утра 14 мая столь же знакомый, скрипучий и дребезжащий поезд "ириновки" доставил меня в Ленинград... Привычный быт 16 мая ... Никаких особых изменений не замечаю в облике города. Он -- весенний, деревья, сады кудрявятся свежей зеленой листвой. Погода переменчива -- то солнце, охорашивающее, принаряжающее город, то тучи и дождь, разливающие по городу северные серые тона. После Москвы и Ярославля, где люди спят с открытыми окнами, где по улицам ходить попросту жарко, -- здесь многие в шинелях, и сам я хожу в свитере и в шинели, и это как раз впору. Проспект Володарского, улица Пестеля, Невский от Казанского до Штаба, площадь Урицкого, набережная Невы, канал Грибоедова, улица Воинова -- вот места, которые я уже видел. Новых разрушений на них почти нет, цирк -- цел (не всем рассказам "очевидцев" следует верить!). Но телефонная станция на улице Марата действительно сильно повреждена. Во втором этаже надстройки писателей, над воротами, -- пробоина от снаряда. Такая же дыра, но уже заложенная кирпичом, в здании английского консульства, на углу Софьи Перовской и Невского. Проходя по улице Пестеля, видел издали два разрушенных дома. Вот, пожалуй, и все, что заметил пока. Город долбят, долбят, обстреливают каждый день, а он все стоит, и облик его все тот же, спокойный и величавый, любимый. На Ленинградском фронте тоже ничего нового. В составе фронта теперь -- 2-я Ударная армия, переведенная с Волховского фронта и занимающая оборону за Шлиссельбургом, против Синявина. 67-я отведена в тыл и пока не воюет (тыл -- единственно возможный для Ленинграда: Колтуши, Всеволожская, этот район). Вчера Совинформбюро сообщило о том, что наши самолеты бомбили железнодорожные линии вблизи Ленинграда: на участках Любань -- Тосно, Красное Село и других. Это значит -- бьем по подвозимым к Ленинграду немецким резервам, немцы к чему-то готовятся, а мы это знаем и готовимся сами. В районе Мги вражеское командование сосредоточило большое количество войск и техники. Где именно и что именно предстоит летом -- не угадаешь; но все ждут напряженно больших событий, решающих, кровопролитнейших боев, применения новых видов оружия, может быть -- газовой войны. И гадают: будет газовая война или чаша сия нас минует? Если Гитлер решится на это безумие, то Германия, конечно, получит такой же ответный удар, еще большей силы. И это только приблизит ее крах. Однако и нам придется пережить ужасное. Сражения начнутся скоро, вот-вот! Напряженно готовятся к ним обе стороны. А что же союзники? Вторгнутся ли наконец в Европу вторым фронтом? Пока они только бомбят (точнее: побамбливают) Германию и ее вассалов, причем сравнительно небольшими, по нашим временам, силами: сотнями самолетов. Судьбу войны это не решает! На всех наших фронтах (кроме Кубани, где идут бои) пока -- большое, затянувшееся предгрозовое затишье. Это затишье прервется внезапным грозным грохотом, смерчем, который закружит в себе миллионы людей. Никто не сомневается в том, что ждать этого очень уж недолго... И говорят: "Скорей бы, скорей... " Вчера Н. Тихонов, пришедший в ДКА: "Мы готовы отразить любой удар! Если нам суждены газы, так газы, бактериологическая война -- все равно что, -- мы ко всему готовы! Только скорей бы, скорей все это начиналось... И скорей бы кончалось затем!.. " Что-то в моем сознании есть аналогичное периоду начала войны, когда я был готов ко всему, и ничего страшного для меня не было. И это я почувствовал здесь, в Ленинграде, сразу же, приехав сюда. Как непохоже внутреннее мое состояние на то, в каком я был в Москве! Все мелочи жизни меня не трогают. Всякие там обиды, недовольства, сомнения улеглись, отпали, словно бы воздух Ленинграда оказался целебным. ... Пока я писал все это, вернулись с литературного выступления Николай Тихонов и Петр Никитич. Я прервал мои записи. Раздался телефонный звонок, Тихонов долго выяснял обстоятельства следующего происшествия: сегодня, вот в тот момент, когда я писал эти страницы, при одной из тревог фашистская бомба попала в больницу Видемана, на Васильевском острове. Разрушила ее полностью. Много жертв. Уцелевшие больные уже перевезены куда-то в другое место. Служащая в больнице родная сестра Марии Константиновны[1] на счастье сегодня не дежурит, ее там не было, и потому она невредима. Но ее подруга, Екатерина Сергеевна, была там, и судьба ее неизвестна, и надо выяснить, -- и Тихонов с Никитичем решили туда поехать... В ДКА было открытие выставки художников-фронтовиков, на котором Тихонов должен был присутствовать, -- в половине четвертого дня мы пошли на открытие, смотрели выставку: среди многих бездарных и примитивных вещей здесь выставлено несколько хороших работ: портрет генерал-майора Симоняка; раненый, в перевязках ребенок (его писал художник Харшак); несколько неплохих вещей художника Петрова и великолепная скульптура летчика, созданная Шалютиным, который приехал в Ленинград, работал над этой скульптурой вдохновенно, увлеченно и в тот день, когда закончил ее, был на Невском убит осколком. Его фамилия на скульптуре обведена черной рамкой. ... А вот о бомбежках Ленинграда: с 1 января по 1 мая разбито 68 домов. В среднем при каждой воздушной тревоге бывает убито 30, ранено 90 человек. Цифры эти -- из статистических отчетов... Совещание с архитекторами 18 мая. ДКА Вчера -- весь день тревоги и бомбежки. Утром три бомбы упало в районе Таврического сада. Около пяти часов дня на улице Воинова, недалеко от Союза писателей, -- одна бомба, не свистевшая, нового типа, без стабилизатора. День был ясный, солнечный. Сколько и где падало еще -- не знаю. Вечером наплыли тяжелые тучи, с прорывами между ними, и началась дикая кутерьма: ревели, захлебываясь, зенитки, гудели самолеты, падали бомбы, все небо полыхало отраженными в тучах красными вспышками от разрывов бомб, разрывами зенитных снарядов, очередями трассирующих; дежурившие на крыше ДКА видели большие пожары и многочисленные взрывы за чертой города, где-то в направлении к 5-й ГЭС и в направлении к Урицку. [1] Жены Н. С. Тихонова. Весь вечер вчера я работал над большим рассказом "Невская Шахерезада" -- о разведчиках на льду Невы, вычитывал, выверял стиль, вносил поправки. А днем вчера был в Архитектурном управлении, у Баранова, на совещании чрезвычайной комиссии по определению ущерба, принесенного Ленинграду немцами. Комиссия создана 6 мая, в ней много отделов. Баранов ведает отделом, занимающимся выяснением ущерба, нанесенного в городе объектам культуры. Я в числе ряда писателей и представителей интеллигенции введен в состав этой комиссии. Были Вишневский, Лихарев, Катерли, Рывина, Левоневский. Не были Тихонов, Саянов (только что вернувшийся из Москвы). Были артисты БДТ и других театров. Не явился ни один художник. Баранов делал сообщение о том, что такое эта комиссия и какая работа нам предстоит. Надо подытожить все с начала войны. Привел несколько примеров разрушений -- недавно 250килограммовой бомбой разбит музей Суворова, пострадала мозаика "Переход Суворова через Альпы". От разорвавшихся поблизости бомб и от артобстрела значительно повреждены многие ценные здания: Адмиралтейство, Эрмитаж, Русский музей, Музей этнографии. В Инженерном замке бомбой разбит Георгиевский зал. Чтобы отремонтировать только один дом на Мойке, против канала Грибоедова (на углу у Марсова поля), разрушенный бомбой, нужно, по довоенным ценам, затратить не меньше двух миллионов рублей. Всего в городе уничтожен бомбами и обстрелами примерно миллион квадратных метров жилой площади. И если стоимость строительства одного метра выражалась до войны примерно суммой 1200 рублей, то это значит, что для восстановления жилищного фонда нужно приблизительно полтора миллиарда. А сколько ценностей, не определяемых денежной стоимостью, -- исторических, культурных! А сколько погибло людей!.. Задача комиссии -- подготовить материал для составления общего обвинительного заключения гитлеровцам и их соучастникам после войны. Какая сила в сознании, что время для этого непременно придет! Совещаясь в кабинете Баранова, на улице Росси, мы при открытых окнах слушали звуки разрывающихся снарядов, стрельбу зениток, вой авиамоторов. Шел артобстрел, и длилась воздушная тревога. Никто не обращал на эти привычные звуки никакого внимания, они то нарастали, то затихали, а мы разговаривали все так же ровно, спокойно и -- будто уже пережив войну, будто уже в мирное время. Говорили о Публичной библиотеке, крыша которой настолько пробита зенитными осколками, что вся протекает и ценнейшие книги портятся, и при данном состоянии хозяйства, при массовости таких бед, исправить повреждения сейчас немыслимо. И, однако, все что возможно -- делается. Представительница Эрмитажа высказала беспокойство: как же быть с теми, устраняемыми быстрым ремонтом повреждениями, которые остаются незаактированными комиссией? Печалью отозвалось в сердцах сообщение Баранова: Петергофский дворец восстановить после войны не удастся, потому что никаких полных чертежей, планов дворца не сохранилось, известна документация только по отдельным комнатам... Вернулся в ДКА. Объявлен строгий приказ по гарнизону: всем, кто выйдет на улицу без противогаза, грозят направление к коменданту, арест, взыскание и другие строгие кары. Приказ с сегодняшнего дня должен выполняться неукоснительно. В ДКА за подписью полковника Лазарева вывешено объявление, что у всех будет проведена проверка личного оружия и состояние противогазов. Напряжение этих дней чувствуется во всем... ГЛАВА ТРЕТЬЯ СИБИРСКИЙ РАСЧЕТ ПУТЬ ЧЕРЕЗ "КОРИДОР СМЕРТИ". В РЕДАКЦИИ "ОТВАЖНОГО ВОИНА". У НАДЕЖНЫХ СТВОЛОВ. ПЯТЕРО БРАТЬЕВ. КАК ОНИ ВОЕВАЛИ? ЦВЕТЕТ ЧЕРЕМУХА! (Петровщина, Назия. 320-й полк 11-й сд, 2-я Ударная армия. 23--25 мая 1943 г. ) Путь через "коридор смерти" 23 мая. Деревня Петровщина Странно, очень странно вспоминать мечты и чаяния прошлого года, когда для советского человека, находившегося здесь, впереди был не путь в Ленинград, а немецкий фронт, внешний обвод кольца блокады. До боли в душе хотелось ее прорвать! Ленинград казался отсюда безмерно далеким, недостижимым. А сегодня? Решив побывать во 2-й Ударной армии, занимающей теперь рядом с 8-й армией знакомые мне места, я выехал из Ленинграда поездом. От Финляндского вокзала до Морозовки, против Шлиссельбурга, поезд шел два часа двадцать пять минут. Пассажиров встречали пограничники, проверяли документы. Затем мимо груды развалин, в которые минувшей зимой превратилась высокая церковь Морозовки, я прошел берегом Невы к понтонному мосту, вглядываясь в соседний железнодорожный мост. * Путь через "коридор смерти" в сплошных воронках. Так с воздуха, сквозь легкую облачность, выглядит участок железной и шоссейной дорог Шлиссельбург -- Назия, единственной наземной связи Ленинграда с Большой землей после прорыва блокады в 1943 г. По этой железной дороге, несмотря на бешеные непрерывные обстрелы и бомбежку, проходило ежесуточно до 30 эшелонов с подкреплениями, боеприпасами и продовольствием для Ленинграда. Фото с самолета-корректировщика фашистского аса, полковника фон Эриха, сбитого над водами Ладожского озера (опубликовано Э. Арениным в газете "Вечерний Ленинград" 15 сентября 1965 г. ). Пересекая Неву, гляжу на искрошенные стены гордой крепости Орешек, не подпустившей к себе врага за все шестнадцать месяцев блокады. Морские артиллеристы капитана Строилова, составлявшие легендарный гарнизон крепости, теперь воюют уже не здесь. На мосту почти возле каждой понтонной лодки дежурят красноармейцы и кое-где командиры. Диспетчеры направляют поток машин попеременно то в одну, то в другую сторону. На левом берегу Невы -- землянка КПП. Поперек щели у входа сочится вода. Эта хорошая ключевая вода для питья прикрыта куском фанеры. Перед щелью стоит девушка-регулировщица. Пропуская машины, она четко взмахивает желтым и красным флажками. Сапоги у девушки блестят. Сапожная щетка лежит тут же, на бревнышке. Шлиссельбург -- город, простреливаемый насквозь. Противник постоянно держит под огнем перекресток шоссе и железной дороги, а особенно -- оба моста. -- Наверное, в городе еще есть корректировщики! -- проверив мои документы, говорит пограничник на КПП. -- Немец зря не бьет -- бьет туда, куда ему нужно. Население Шлиссельбурга, то, что осталось после оккупации, полностью переведено в другой район, но улицы полны новых людей, много женщин и даже детей. Взводными колоннами, распевая песни, шагают девушки в военной форме, с пилами, лопатами. Это части саперных, инженерных и железнодорожных войск. Я еду вдоль Старо-Ладожского канала, сначала на грузовике с битым кирпичом, потом в попутном автофургоне, направляющемся через Назию к деревне Петровщине, -- мой путь пролегает в шестикилометровой полосе отвоеванной у немцев земли между берегом Ладоги и Синявином. С Синявинских высот, откуда бьет немецкая артиллерия, все это плоское пространство хорошо просматривается простым глазом. Под бровкой канала совсем недавно проведена железнодорожная линия. По ней теперь в ночное время ходят поезда, обеспечивающие снабжение фронта и Ленинграда. С неделю назад эта линия заменила собой непрерывно обстреливаемую старую железную дорогу, которая пересекает Рабочие поселки No 1 и No 4. Новая дорога тоже обстреливается, но она все-таки километра на два дальше от немцев. Железнодорожники прозвали этот путь от Шлиссельбурга до Назии "коридором смерти". Между железными дорогами проложена автомобильная. От рабочего поселка No 1 она идет то по песчаному, как в Каракумах, грунту, то по настилу из бревен, окаймленному топким болотом. Лунки от авиабомб полны черной воды. Кое-где стлани раздваиваются, образуя разъезды. На них даже поставлены скамьи со спинками, словно на даче. А с южной стороны вдоль всей дороги -- высокий жердевой забор с ветками, чтобы немцы не могли видеть движущийся транспорт. Там, где позволяет песчаная бровка, рядом с дорогой вырыты укрытия для автомашин и землянки. Всюду работают красноармейцы, веселые, спокойные, -- живут они тут же в землянках, как дома. Мостят дорогу размельченным кирпичом, привозимым на грузовиках из 5-го поселка и Шлиссельбурга. Изредка кое-где могильные памятники -- деревянные острые Пирамидки с красными звездами на вершинах. Весь путь от Ленинграда до Петровщины потребовал меньше четырех с половиной часов! В редакции "Отважного воина" В Петровщине, в избенке редакции армейской газеты "Отважный воин", я встретился с Александром Прокофьевым, которому Приладожье -- край родной, и с П. Никитичем. В этой избенке я сразу почувствовал себя легко и просто, как дома... Вечер Александр Прокофьев лежит под шинелью, на кровати, устремив глаза в потолок. Сочиняет стихи. Петр Никитич в другой комнате сидит без дела на скамье. Больше нет никого. Тихо. Редактор -- майор Алексей Иванович Прохватилов и его сподручные ушли копать котлованы. А я у окна рассматриваю широкие дали, так "наизусть" знакомые по лету прошлого года. Хорошо видны расположенные вокруг меня деревни -- Путилове, Горная Шальдиха, Назия; направо -- серые воды Ладоги. Изредка доносится орудийный гул. Вечер еще светел, небо пасмурно... Я только что перелистал комплект "Отважного воина". Единственная как будто газета, которая 12 января прямо сказала о предстоящем прорыве блокады! В номере от 10 января напечатана моя запись -- "Ленинградскою ночью", а в другом номере -- очерк "Пулеметы идут на фронт". Вот входят сотрудники редакции, ведут разговор о последних известиях по радио, о самоликвидации Коминтерна, о подвигах армейских разведчиков и снайперов. Снайпер злился на немецкого снайпера, которого никак не мог убить. Заметил, что тот ночью уходит из своей ячейки. Прополз к его ячейке, заложил мину, а на заборе против мины -- со своей стороны прицепил клочок белой бумаги. Вернулся. Утром, когда немец залез в свою ячейку, выстрелил в бумажку, сиречь -- в мину. Взорвал снайпера, и забор, и ячейку. Это называется насыпать соли на хвост! надежных стволов 24 мая. Вечер Шалаш командира минометной батареи 320-го полка 11-й стрелковой дивизии. Вокруг -- лесок на болоте, жиденькие, но веселые березки; кое-где песчаные бугорки; кочки с ландышами, только еще расцветающими. После ночного дождя -- весь день в солнечных лучах жужжат комары. Расположение батареи обведено изгородью. Пять 120-миллиметровых минометов стоят в котлованах, шестой, новый миномет привезут завтра. Шалашики батареи присыпаны песком, там и здесь -- частокольцы из тоненьких березовых стволов, улочки в лесу, все чинно, аккуратно. На легком срубе выложен песчаный квадрат, на нем -- модель местности с деревней: домики, речки из битого стекла, мостик, телеграф с ниточками проводов, пушчонки из дерева и большая удочка с хлопком ваты в воздухе. (Это -- "разрыв снаряда". ) Красивый и точный макет, сделанный для занятий! Полк, обороняя свой участок на переднем крае, в то же время пополняется, формируется, учится, а в своем тылу строит рубежи и дороги. В минометной батарее старшего лейтенанта Ф. П. Цивликова -- известный всему фронту боевой расчет братьев Шумовых, ради которого я с А. Прокофьевым, П. Никитичем и сотрудниками газеты "Отважный воин" сегодня пришел сюда. Ехали на грузовике из Петровщины по хорошей мощеной дороге, проложенной там, где в прошлом году я бултыхался, засасываемый непролазною грязью. У деревни Верхней Назии мы сошли с машины, двинулись дальше пешком. Верхняя Назия -- несуществующая деревня, обозначена только двумя надписями-указателями, при входе и выходе. Дорога, по которой здесь мы шли, была когда-то улицей, об этом можно узнать по проступающим кое-где из земли каменным плитам исчезнувшего тротуара. Мы сели на пнях отдохнуть, осмотреться и по расположению пней поняли, что здесь были аллеи высоких лип, таких же, как несколько оставшихся прекрасных одиноких деревьев. Было здесь поместье -- богатый дом, усадьба, парк, -- теперь ничего, вот только каменный добротный колодец; возле него спит под плащ-палаткою между двух пней красноармеец, замаскировавшийся так, чтобы никакое начальство его не увидело. Даже кирпичей и камней от фундаментов не осталось во всей Верхней Назии -- они взяты и развезены, пошли на строительство дорог и оборонительных сооружений. Ямы, да кочки, да какой-то истлевающий, перегнивающий мусор, сквозь который уже прорастают сочная трава да молоденькие деревья. Ни одного дома! Увидеть деревню Верхнюю Назию можно только на карте! Томясь от жары, скинув шинели, мы прошли к Нижней Назии, растянувшейся вдоль канала. Эта деревня -- существует: между "паузами" пустырей в ней еще есть дома. Шли по новой дороге, что тянется (параллельно со старой, разбитой) по стланям бревен, по грубой мостовой, по дощатым "колеям", настланным продольно для колес машины, на бревна. По этой дороге ползли грузовики с камнем и толченым кирпичом -- развозящие на строительство оборонительных сооружений последние остатки разрушенных деревень. Прокофьев сочинял частушки, в которых подтрунивал над Никитичем, все дружно их распевали, а Никитич терпеливо молчал. Пройдя по болоту, найдя в лесочке КП 11-й дивизии, посетив в одном из шалашей редактора дивизионной газеты "Красное знамя", майора Савельева, с ним вместе отправились дальше, в другой лесок, -- сюда на минометную батарею. И, пройдя всего километров пять, нашли здесь минометчиков, занимавшихся у минометов -- они проходили трехчасовую практику работы в противогазах. "Тяжело! -- сказал нам командир батареи. -- В такую жару!" Услышав о приходе А. Прокофьева (его знают везде), во время обеда пришел сюда командир полка, полковник Виноградов, умный, широко образованный командир. После его ухода мы направились в шалаш братьев Шумовых, на весь день занялись разговорами и записями... И весь день, да и сейчас, вечером, -- гуденье самолетов, идут воздушные бои, доносятся звуки бомбежек и орудийный гул -- огневые налеты, отдельные залпы... Днем братья Шумовы изготовляли миномет к бою, стреляли по немцам, показывая нам обращение со своим оружием, рассказывали о себе, о прошлых боях. В беседе участвовали командир батареи старший лейтенант Федор Парамонович Цивликов -- краснолицый и черноглазый, с крючковатым носом, энергичный мужчина небольшого роста, в заломленной набекрень фуражке, и оба его заместителя -- старшие лейтенанты Д. К. Сергунин и И. В. Плаксин. Перед вечером А. Прокофьев с сотрудниками газеты ушел -- ему хочется поскорее в Кобону, где живут его родственники. Я остался вместе с П. Никитичем, чтобы завтра пройти вдвоем в 1074-й стрелковый полк Арсеньева, занимающий оборону на переднем крае. Батарея 120-миллиметровых минометов Ф. П. Цивликова считается одной из лучших в дивизии. Цивликов начинал войну под Сортавалой старшиною, командиром взвода боепитания в дивизии А. Л. Бондарева, воевал потом под Ленинградом и на Волховском фронте, под Погостьем. Командиром этой батареи он был назначен в январе 1943 года, когда прежний отважный ее командир Лимарчук, выйдя за боевые порядки пехоты, чтобы восстановить связь с ПНП, был тяжело ранен осколком немецкой мины... Батарея с января прошлого года постоянно участвовала в боях -- сначала под деревней Погостье, затем -- под Макарьевской пустынью, под Дубовиками, Малиновкой, в сентябре прошлого года возле Тортолово и, наконец, в решающих боях по прорыву блокады. В этих боях она двигалась от Гайтолова к торфяникам 7-го поселка, к дороге Гонтова Липка -- Синявино, у знаменитой Круглой Рощи и высоты "Огурец". Два месяца назад, в марте, была переведена сюда, под Нижнюю Назию. Весь боевой путь батареи пролегал в лесах и болотах Приладожья, в медленном, но упорном наступлении 54-й, 8-й и 2-й Ударной армий. Из четырнадцати месяцев своего пребывания на фронте расчет братьев Шумовых провел в тяжелых боях восемь месяцев и за это время не знал отступлений -- все бои были наступательными. Пятеро братьев Удивительный это расчет, состоящий из пяти братьев! Командир его -- тридцатилетний Александр Шумов, старший сержант; наводчик -- Лука, ефрейтор, старше его на четыре года; заряжающий -- Василий, тоже ефрейтор, на год старше Александра; заместитель наводчика Авксентий, на год моложе, и снаряжающий -- Иван, самый старший, 1905 года рождения, оба красноармейцы. Все пятеро -- в один день одновременно, за бои по прорыву блокады -- награждены орденами: Александр -- орденом Отечественной войны 2-й степени, а остальные -- Красной Звездой. Все они сибирские казаки, родом из Танна-Тувы, там родились, там жили, оттуда вместе по доброй воле явились на фронт. Из пяти братьев я познакомился сегодня с четырьмя, -- пятый, Авксентий (сами братья зовут его: Аксений), болен желтухой и находится сейчас в госпитале. Трое -- Василий, Лука и Иван -- по