длинные  великаны-богатыри,
ростом каждый в  сто девяносто сантиметров; среднего роста только Александр,
но и он крепыш.  Все они обладают  огромной  силищей. Руки Василия -- словно
медвежьи  лапы. Раз  грузовик  расчета застрял в яме правым задним  колесом.
Лука и Василий  приподняли его, вытолкнули из ямы. А шофер, по  неопытности,
дал задний ход. Чтобы колесо опять не попало в  яму, братья поднатужились и,
пересилив мотор машины,  не дали ей  сдвинуться  назад.  Однажды,  когда все
связисты выбыли из строя, Лука пополз исправить связь, разрывная пуля ранила
его в поясницу, но он  даже не заметил,  что ранен, пока товарищи не сказали
ему  об  этом.  Другой  раз  Василий,  работая  пулеметчиком  при  отражении
контратаки,  разгоряченный  азартом,  тоже  не заметил  было  пули, которая,
пробив  ему  щеку,  выскочила из его раскрытого  в тот момент  рта, не задев
зубов,  --  он почувствовал ранение  только тогда, когда ощутил во  рту вкус
крови.  Лука  лишь на  следующий  день после  боя согласился  отправиться  в
медсанбат, а Василий и вообще не захотел уйти от своего миномета.
     Все  они --  спокойные, уравновешенные, хладнокровные.  Лица у всех  --
открытые, ясные,  добродушные,  сосредоточенные.  Все  блондины  или светлые
шатены.  Между  собой  разговаривают тихо,  размеренно,  натомтаннатувинском
языке,  который стал  им  родным  с детства;  в  общении  с  окружающими  --
переходят на русский язык. Они  полны гордости за  свою  могучую семью,  они
никогда не солгут, не слукавят, все делают дотошно, добросовестно, накрепко.
Тесно   связаны   братством,   один   без   другого   скучают,   но    очень
дисциплинированны,  и если  кто-либо из них получает отдельное поручение, то
выполняет  его  так  же   охотно  и  беспрекословно,  как  выполняют  общее,
"семейное"  дело, в  котором каждый  благодаря своей силе,  росту и сноровке
работает  за  десятерых.  Никто из них  никогда в  пререкания  не  вступает,
расстроенными, чем-либо недовольными их не  видели, молчаливость их известна
всем,  только Лука --  побойчее, любит поговорить, а Александр, более других
склонный к веселью иной раз даже пускается под гармонь в пляс.
     Все, кроме Александра, малограмотны: живя  в  дальней тувинской  глуши,
окончили они только по два класса начальной школы, лишь Александр -- четыре.
Александр у себя  на родине с юности рыбачил да охотился в тайге На медведя,
волка,  росомаху,  рысь, сохатого  оленя,  козла, марала. Сдавая  пушнину на
заготпункты,  накопил  денег, потом поселился в  городе  Кизыле, женился  на
переплетчице типографии и сам  в той же  типографии  стал рабочим. Такими же
охотниками  были Иван и Авксентий. Василий работал грузчиком  в  госторге, а
затем колхозным  плотником.  Лука, начав свою  трудовую  жизнь работником  у
богатого мужика ("за овечку шесть месяцев  жил!"), стал позже колхозником...
Те из братьев, кто  имели своих коней, по доброй воле  отдали их в первые же
дни войны Красной Армии.
     О своей  жизни в Туве,  о семьях своих братья рассказывают охотно, но и
слова  из них не выжмешь, когда начнешь расспрашивать об  их боевых подвигах
(которых  ими совершено немало): скромны, хвастовства или хоть рисовку собой
-- не подметишь. Добросовестны, обо всем говорят просто, "как есть"...
     Все братья женаты и многодетны -- детей  у  них  общим счетом  двадцать
четыре: у  Луки --  десять, у Ивана -- шестеро, у Василия и Авксентия --  по
три, и только у "горожанина" Александра -- двое.
     Семья  у них  на  родине патриархальная, можно  сказать, почти родовая.
Лука, Иван и Авксентий --  "Никитичи";  отец Василия -- Егор Фадеевич Шумов,
был партизаном, убит в гражданскую войну; отец Александра -- Терентий Шумов,
член партии с 1926 года, -- глубокий старик. Все пятеро считают главой семьи
и своим  "единым"  отцом  (которого  называют  почтительнейше "они")  Никиту
Фадеевича Шумова. Семидесятилетний Никита Фадеевич -- хлебопашец и скотовод,
сильный и здоровый поныне, строгий старец с огромной белой окладистой


     бородой,  ведет свой  казацкий род чуть  ли не от Ермака Тимофеевича и,
живя  в Енисейской тайге, пользуется  непререкаемой властью  над  сыновьями,
племянниками, внуками и правнуками своими...
     Кроме  пяти братьев-минометчиков на фронтах Отечественной войны воюют и
другие их братья: колхозный шофер Семен Никитич -- пулеметчик, позже радист,
уже дважды раненный на Ленинградском фронте; Максим Терентьевич  -- тоже уже
дважды  раненный, -- связной  при штабе  батальона  на  Калининском  фронте;
Емельян --  пока  в  запасном  полку;  Петр  Терентьевич --  неизвестно  где
находящийся, потому  что писем от него с  фронта нет. Воюет и  муж  одной из
дочерей Луки, а три  его самых старших брата  отвоевались еще в годы  первой
мировой войны: двое погибли, третий был контужен и ныне -- дома.
     Все они, кроме этих трех  самых  старших братьев,  отправились в  армию
вместе, "одной колонной", и стоит сказать, как это произошло.
     Жили они в своей таежной глуши, за сотни километров от железной дороги,
работали,  слушали вести с  войны по радио,  почитывали газеты да  обсуждали
далекие  фронтовые дела, не радовавшие в ту пору их души. Думали частенько о
Ленинграде, в  котором никто  не бывал, но  который был  близок  их  сердцу:
родной  их колхоз создавал  ленинградец -- рабочий, близкий им всем человек.
От  него наслышались они много о  великом  городе,  с  первых  месяцев войны
окруженном немцами.
     Первую мысль о том, чтобы им, всем братьям  Шумовым,  пойти на фронт да
гнать  немцев  от  Ленинграда,  подал Иван. Посоветовался  с Семеном,  и тот
горячо откликнулся -- пошел "агитировать" всех других братьев. И явились они
к отцу, Никите Фадеевичу.
     Усадил их всех округ  себя старик и сердито сказал:  как это,  мол, без
его приказу надумали? "Коли пришли за приказом, то вот он, таков: у нас в ту
войну  два  брата от немчуры погибли, Галафтифон (Галактион) и Андрон. Время
пришло такое, идите теперь, отвечайте за старших братовей,  только семейства
устройте!"
     Устроили Шумовы своих жен, детей  и вместе с  женами -- снова явились к
отцу, было  это  в зимний вечер января  1942 года.  И вот  как о том  вечере
рассказывает Василий:


     -- Барашка  зарезали. Гуси жареные, поросеночек. Пивишка отец поставил,
браги  ведерочка  два  выпили,  --   сахар  дешевый  был,  рубль  килограмм.
Спиртик... Собирались в доме Луки. Утром -- Лука еще спал -- подъезжает отец
на  санях,  с  красным  флагом,  кумач  -- с метр. "Надо ехать!" У меня  еще
оставалось с пол-литра,  подал  ему, сам выпил. Поехали  в другой поселок на
сборный пункт, за  семь километров.  Отец  впереди на своих санях  с красным
флагом, за ним -- шесть саней, мы с женами и детворою постарше. Ехали, песню
пели:
     С красным флагом приезжали, С полевых работ собрали...
     По морозу, все дружно пели!
     Оттуда  двинулись  мы  в  Балгазик --  районный центр.  Не  доезжая  до
Балгазика с полкилометра, отец с саней слез, выстроил нас в две шеренги, сам
вперед флаг понес, мы за ним, а жены -- сзади на санях ехали. В Балгазике --
районное начальство встречает,  подошел капитан,  а отец ему с приветствием,
чин по чину:
     "Вот, товарищ! Привел свою армию, отправлю на фронт, идут добровольно!"
     И  вышло нас  население провожать. Мы все -- в  одну  машину. Продуктов
набрали с собой. Проехали на машине до Абакана, оттуда  --  железной дорогой
до  Красноярска. Здесь четырнадцать дней учились на минометчиков  в запасном
полку. И собрались мы -- пятеро -- к полковнику, и полковник нам предлагает:
"Вот, мне как раз -- расчет! Ну давайте!"
     А  Семена  с нами  тут  не  было  --  шофером  работал он, позже нас  в
Ленинград отправился.
     Из Красноярска эшелоны с пополнением шли прямиком до Волховстроя.
     -- Отсюда, -- рассказывает  Василий,  -- на  Глажево,  один  эшелончик.
Прибыли  восемнадцатого марта  тысяча  девятьсот сорок  второго года,  а  из
Глажева  пехом  в  составе  пополнения  к  Погостью,  сразу  в  одиннадцатую
стрелковую дивизию, всех  -- кто куда желает. Мы  все в ряд выстраиваемся. И
нас -- в третью батарею отдельного минометного дивизиона, сразу -- расчетом.
Дали  нам  командиром  старшего  сержанта  Кривоухова  Анатолия  Никитича...
Климат. Болото!  Сразу  плохо показалось. У Луки были болотные сапоги, пошел
пробовать, -- высоко!..


     Когда я  записывал этот рассказ, сидя возле  миномета,  в кругу братьев
Шумовых и их командиров, заместитель командира батареи по политчасти старший
лейтенант Плаксин перебил Василия:

     Климат?.. А теперь им хорошо, ни  жары, ни  холода не чувствуют. Им что
похуже, то больше нравится, ничего не боятся -- ни снарядов, ни пуль!.. А ты
расскажи, в какой вы одежде приехали да что с собой привезли!
     Одежда?  В собственной! Полушубки, болотные --  повыше колен -- сапоги,
шапки-ушанки  с хромовым верхом! А везли с собой  всего на  месяц -- мяса по
целому барану, всего прочего -- в таких же количествах!
     Трое из них, -- добавляет Плаксин,  -- вначале получали по распоряжению
командира дивизии  полуторный паек, а теперь, когда  получают обычный, им не
хватает еды.
     То верно! -- усмехнулся Василий.  -- Поддаемся болезням.  Вот Александр
мечтает после войны  первым делом полечиться: резвматизм!.. Хилость теперь у
нас!
     Глянув  на братьев при этих  словах,  я подумал, что и сейчас каждый из
них вдесятеро сильней и здоровее любого другого,  -- но лица этих  богатырей
действительно  были  бледными;  обычного,  строго и точно  рассчитанного  по
калориям армейского пайка им, великанам, конечно, мало!

     Беда их, -- продолжает Плаксин,  --  неграмотными приехали. Теперь сами
газеты  читают.  Беспартийными были  --  теперь  Александр  и  Василий члены
ВКП(б), остальные кандидаты!
     Это -- после боев уже, когда заслужили, что нас узнали, какие мы. Тогда
заявления подали -- с октября прошлогоднего!.. А еще пуще  беда наша,  когда
приехали, -- в отношении наводки: что вправо, что влево, понятия не имели; и
еще: необстрелянные.
     <b>Как они воевали?</b>
     На вопрос: как же учились они воевать? -- Василий отвечает:
     -- Сперва стали мы под "железкой", немцев  там много лежало. Александра
да Ивана с супом послали -- доставить на передовую. Расскажи, Иван!


     И Иван рассказывает:
     -- Сперва страшно было!  Смотрю -- снаряд разорвался. Другие  падают, а
мы -- нет, стоим, смотрим. Только пошли  -- шесть самолетов  бросают  бомбы.
Суп все ж доставили. Второй раз -- тоже, все пятеро суп, водку носили. Опять
под обстрелом. Авксентия  снегом забросило,  не ранило, только так -- рванет
оглушительно. Ну, мы  решили: если ранят, то не бросим один другого... Вот и
слаженность у  нас теперь в бою  почему? В других расчетах каждый  надеется,
что он  сделает что полегче, а другим -- потрудней оставит. А  нам что? Друг
на дружку надеемся, за нас -- никто! И нам отец говорил: "В куче, как веник,
будет  всем  лучше,  а  по одному  -- наломают, всем  хуже  будет!"  Так мы:
"Давайте, братья, сделаем!" И уж на совесть.  Где если  машина засядет -- "А
ну! Давай!.. " Надеяться на других не любим. Комсоставу кто землянки делает?
Шумовы! (А уж  себе --  сделана!) А другие  еще себе только  делают!.. Связь
себе сами ладим!
     Василий  снова  ведет  рассказ. О том, как учил их всех Кривоухов,  как
вначале вместе с другим боевым расчетом "вхолостую" команды принимали, а тот
-- стрелял; и о том,  как Александр охотнее всех изучал миномет и всех тянул
за   собой.  Не   стеснялись  братья  своего   незнания,   все  "натурально"
расспрашивали:  и как поставить правильный  угол возвышения, и как управлять
дистанционным  краном,  и  давать  беглый  огонь.   Объясняет  Василий,  как
одновременно  изучали  они  автомат,  гранату,  винтовку  и пулемет.  И  как
научились  заменять друг друга в  любой обязанности; и еще повествует о том,
как первый раз  закипела в них злость,  когда под Погостьем, у Кондуи, в бою
за поляну "Сердце"  (она  имеет вид сердца) увидели наших раненых, сожженных
заживо фашистами...
     --  Первый  бой  наш  расчет  повел  пятого  апреля,  под  Макарьевской
пустынью.  Наша батарея стояла готовая на огневой позиции, впереди.  Миномет
был уже  стодвадцатка. Мы под  огнем  блиндаж  делали. Снег растаял,  мокро.
Александр  навел, я было  стал тут теряться, но ничего, сразу пять мин  -- и
подавили станковый пулемет, -- он из лесочка, за километр бил... А уж в мае,
в  Малиновке, когда немец (человек  восемьсот)  шел в  наступление и  пробил
брешь  в соседней дивизии, нас бросили  в эту брешь. С ходу мы развернулись,
сделали все как


     надо  и  дали ему  жару.  Он опять в  атаку пошел, силами  до полка, мы
срубики  сделали над  минометами широкие,  не так, как  другие расчеты узкие
амбразурки делали, и открыли огонь! Всего три дня канитель была, мин пятьсот
бросили, подходяще. Принесут суп, не успеешь ложки хлебнуть -- по местам!
     ... Ночью они бомбили здорово, жаром охватывало, деревом накрыло, Ивана
отбросило,  --  это  была  тополевая роща, тополи  толстые. Мы все лежали за
лесиной, за  корнями,  срубчики --  пустяковые,  укрыться  некуда...  А  они
пикируют, с ревунами, -- вот крепко было!..
     И  от  боя  к  бою  шли  неторопливые  рассказы  Василия, Ивана,  Луки.
Александр  больше  помалкивал,  а  командир  батареи и  два его  заместителя
уточняли: где именно, когда и  при какой общей обстановке происходило то или
иное.  И когда я  поинтересовался секретами успеха Шумовых  в  этих боях, то
сказали  мне братья,  что  главной причиной  успеха была  приобретенная  ими
точность  и   скорострельность   стрельбы.  Когда   расчет   Шумовых  делает
пристрелку, то  по  их  миномету  и другие расчеты батареи  открывают огонь:
Шумовы не ошибаются.
     -- Конечно, и  сила тут!.. Когда, допустим, осечка, нужно силенку, чтоб
сгрести  за казенник  машинку и мину  вытряхнуть, Александр  с Лукой, а то и
один Лука  сгребет!  Для  его ручищ пудовая  мина -- что  огурец.  А  осечки
бывают,  особенно ежели  чужие мины собираешь:  ящики, бывает,  несут,  мины
повыкладывают,  а  мы  тут  как тут, собираем  их, раз штук двести  собрали.
Капсюль  отсыреет  --  осечку дает, или шляпка от патрона остается в стволе.
Миномет переворачиваешь, вытряхиваешь. Лука часто один  вытряхивал, -- ну, у
него ж и рост!.. А все ж дело не только в силе: скорострельность необходима!
Значит --  внимательность. По уставу в  минуту полагается  выпустить  десять
мин,   практически   другие   расчеты   дают  семь-восемь.   А   у   Василия
скорострельность  достигает пятнадцати,  а  то и  семнадцати  мин.  И бывали
случаи  --  в  январских  боях по  прорыву  блокады, -- до восемнадцати  мин
"висело  в   воздухе".  Это  значит:  когда  первая  мина,  достигнув  цели,
взрывается,  братья опускают в ствол миномета двадцатую,  -- а  восемнадцать
выпущенных летят одна за другой, приближаясь к цели. А  когда затем  разрывы
чередой следуют один за другим, получается впечатление,


     будто Заработала "катюша". Каждые три секунды -- мина!
     А точность работы  расчета Шумовых характеризует  хотя бы такой случай,
рассказанный мне старшим лейтенантом Плаксиным.
     Недавно  --  18 апреля  --  на  минометную  батарею  пришел  полковник,
заговорил о точности  стрельбы, и командир  батареи  предложил ему самолично
убедиться в том, насколько точна стрельба расчета братьев Шумовых.
     Впереди  виднелся  немецкий блиндаж, и  полковник спросил: сколько  мин
потребуется Шумовым, чтобы  пристреляться  к этому блиндажу, а затем перейти
на поражение?
     Командир расчета, Александр Шумов, уверенно ответил:
     -- Три! А четвертую, товарищ полковник, пустим на поражение!
     Такая  уверенность  показалась  полковнику  бахвальством.  Но  командир
батареи  Цивликов  знал, что Шумовы его не подведут,  и попросил  разрешения
самому  отправиться на передовой корректировочный  пункт вместо  всегдашнего
разведчика-наблюдателя  старшего   сержанта   Фролова.   Полковник  разрешил
Цивликову быть корректировщиком-наблюдателем и приказал командовать старшему
лейтенанту Плаксину.
     Весь расчет помнит команды этой стрельбы.
     --    По   блиндажу    противника,   --   скомандовал    Плаксин,    --
осколочно-фугасная  мина, взрыватель  замедленный:  заряд 1,  буссоль 1, 92,
прицел 5, 23 -- первому, одна мина, огонь!
     По донесению  корректировщика,  мина легла точно на  линии блиндажа, но
чуть-чуть левее, и он дал поправку:

     Правее, 0, 55...
     Огонь!
     Вторая  мина легла на той же линии, чуть  правее. Третья мина  пошла по
команде: "Левее... 0, 03... Огонь!"
     -- Ясно!  -- сказал Александр Шумов, услышав последнюю поправку: "левее
0, 05". -- Разрешите пойти на поражение?
     Четвертая мина попала  точно в  блиндаж,  полковник  приказал дать  еще
шесть  штук беглым огнем, от  блиндажа ничего не осталось, и на этом кончили
стрелять.
     Другой раз столь же точным огнем Шумовы успели


     накрыть вражеский грузовик с пехотой, который быстро пересекал открытую
поляну и вот-вот должен был скрыться в лесу. Сами  Шумовы  результатов своих
стрельб  обычно не  видят --  их  глазами давно  стал корректировщик Фролов.
Только раз, в торфяниках  под Гонтовой Липкой, довелось  им  самим наблюдать
действие своих мин.
     --  Как  мина  упадет, -- радостно  рассказывает  Василий,  -- так  где
клочки, где что летит -- хорошо  видать. Они подбегают, и  мины  их начинают
крошить; которые сразу падают,  которые обратно бегут, а мы  по ним снова --
"Не уйдешь!" -- кричим. "Ну, братья, действительно попадаем!"
     Были случаи,  за день  батарея выпускала больше  тысячи  мин, а однажды
выпустила две тысячи.
     По  подсчетам  Фролова,  который  уже  год не  расстает ся  с  расчетом
Шумовых, на счету у братьев больше четырехсот немцев, одиннадцать пулеметов,
четырнадцать минометов (только уничтоженных, не  считая подавленных), девять
дзотов,  несколько  автомашин с  людьми  и одна  машина с боеприпасами.  Эту
последнюю  машину  накрыли  вечером. В  ней  был  и  ящик  с  осветительными
ракетами, и, когда ракеты  стали рваться, освещая темные небеса разноцветным
фейерверком, вся батарея, да и весь полк любовались работой Шумовых...
     Этот полк недавно, после жестоких  боев под Синявином, состоял всего из
восемнадцати  человек, --  теперь  он  снова укомплектован  полностью.  А  в
расчете  Шумовых за весь год потерь не было, если не считать тех ранений,  о
которых я уже упоминал,  да  убитых лошадей,  которым почему-то  особенно не
везло.
     -- Черт  его  знает,  --  рассказывает Василий, -- как лошадь  возьмем,
приведем на ОП, так  прямое попадание в лошадь. А мы коней любим!  Расскажи,
Иван, как своего жеребчика встретил!
     --  В дивизии это было, --  усмехается Иван, --  в  деревне  Криваши, в
августе сорок второго. Вижу, майор верхом едет, и узнал я своего коня издали
-- тот самый, которого на Туве сдал. Вот случай, думаю! Подошел,  и по тавру
удостоверился, и говорю: "Белик!" -- "Ты что?" -- глядит на меня майор. А я:
"Товарищ майор,  разрешите обратиться! С лошадкой охота повидаться!" -- "Как
так?" -- "Я пожертвовал!" -- И похлопал я по шее
     <b>3П. Лукницкий</b>


     коня, и узнал он меня, баловник, и Думаю: "Поездил бы на  тебе!" -- как
раз задание выполнял, километров десять пешком. "Вот бы сел на тебя!.. "
     Бывают же, в самом деле, случайности!
     Мне  сказали,  что  Василий в  боях  под  Синявином  действовал  и  как
пулеметчик. Я  расспросил  его.  Узнал, как он косил гитлеровцев  с  близкой
дистанции, лежа  в  торфяниках.  Братья ему завидовали, и  из  их отрывистых
замечаний я понял,  что каждому  из них хотелось бы бить врагов не только из
миномета,  издали, а схватиться с фашистами врукопашную,  -- вот  уж где они
понаслаждались бы своей физической силищей!  А  то ведь, не обращая никакого
внимания  на  огонь   врага,   воюют,   как  работают:  спокойно,  деловито,
невозмутимо.
     Приучили себя к выдержке и хладнокровию, а у  каждого, вопреки внешнему
суровому спокойствию,  живет  в крови русская  удаль. "Эх, дотянулись бы вот
эти  руки!" --  сдержанно  произнес  Лука и,  подняв  огромные свои  кулаки,
погрозил ими в воздухе: "Во!"
     ... Весь  день  и весь вечер  меня грызут  комары,  мириады  их  поют в
воздухе, спасения  от них нет, и, пока я  делал все эти записи, руки  и лицо
опухли, и невольно я расцарапал их... <sup>[1]</sup>

     <sup>[1]</sup>  В  дни  войны  поэма  "Россия",  за  которую  А.  Прокофьеву  была
присуждена  Государственная  премия,  да тоненькая брошюра журналиста  Кара,
изданная  Политуправлением Ленинградского  фронта,  да  мои корреспонденции,
опубликованные через ТАСС в десятках газет, разнесли славу о братьях Шумовых
по всей Советской  стране.  Самих  братьев  Шумовых  мне  никогда больше  не
довелось увидеть, и об их дальнейшей судьбе я до недавнего времени ничего не
знал.

     9 июля 1958 г. я прочел в "Комсомольской правде" заметку в четырнадцать
строк. Она начиналась словами: "В суровые годы  Отечественной войны по всему
Ленинградскому фронту разнеслась  слава  о  боевых  делах  отважных  братьев
Шумовых...  "  Вторая  половина заметки состояла из таких строк: "...  Но не
всем  братьям  суждено  было  вернуться  с поля  брани, трое погибли смертью
героев".
     С тех пор прошло  много лет, но  и сейчас ленинградцы с большой любовью
произносят  имена  братьев  Шумовых.  Их 120-миллиметровый  миномет  No 0199
установлен в Ленинградском артиллерийском музее. В Музее  истории Ленинграда
намечено открыть специальный стенд, посвященный  подвигам  отважных братьев.
Шумовы награждены юбилейной медалью в честь 250-летия Ленинграда.
     Два брата -- Александр и Лука -- трудятся сейчас на Фрунзенской фабрике
модельной обуви.


     <b>Цветет черемуха!</b>
     <i>25 мая. 12 часов 30 минут дня</i>
     ... Вчера вечером  А. Прокофьев  с журналистами  газеты "Отважный воин"
ушел назад в Петровщину, а я с П. Никитичем  остался  ночевать на батарее, с
тем  чтобы поутру  направиться <b>в</b> 1074-й  полк  314-й  стрелковой  дивизии  к
известной всем на фронте Круглой Роще.
     Командиры батареи с утра были заняты приемом пополнения.  Цивликов ушел
на сутки километров за пять  на тактические учения.  Он повел с собой группу
бойцов, среди которых  есть  узбеки,  татары, грузин  и  казах  Адильжан  --
старший сержант,  отличный, храбрый и исполнительный,  в армии он  -- с 1939
года.
     Мой путь с Никитичем лежал мимо Бугровского маяка. Мы вышли с батареи в
одиннадцать часов  утра, шли четыре  километра  по дороге, переправились  на
плоту  через  канал,  пошли  вдоль  берега  Ладоги  между   двумя  каналами,
осчастливленные  чудесной природой -- пением птиц, запахом черемухи... Она в
цвету, деревья белеют!
     Через час пришли сюда, и вот сижу на каменной  глыбине, пишу, а Никитич
фотографирует меня  и развалины маяка.  В  солнечном небе --  самолет. В эту
минуту он пикирует, и его обстреливают наши зенитки. Глыбиной прикрыт вход в
блиндаж, у подножия маяка. В блиндаже мы застали лейтенанта и красноармейца.
Лейтенант, разбуженный  нами, сразу  куда-то ушел, а красноармеец,  разложив
костер,  стал варить суп в ведре перед блиндажом. Чуть подальше, у маяка, --
группа  саперов  320-го  стрелкового   полка,  ходят  с  осторожностью:  все
минировано. Я с Никитичем ходил здесь, однако ж, без провожатых. Все облазил
и осмотрел, сделал несколько фотографий.
     Природа  торжественна  и  величава.  Зеленая листва, освещенная  жарким
солнцем, ярка; в голубых  небесах  медленно наплывают <b>с</b> севера белые кучевые
облачка; гладь  озера  бестрепетна, тиха.  В  природе  -- благостный  мир, а
вокруг  меня --  хаос  опустошения: снесенные  дома,  обломки маячной башни,
воронки от бомб, снарядов и мин, кирпичный лом --  крупные кирпичные  глыбы,
вырванные  из  башни. От нее осталось  только основание. Два <b>зуба</b> -- <b>остатки
круглых стен -- высятся до четвер-</b>


     того  этажа,  внутри  со  стороны  озера,  по  куче  развалин   тянется
деревянная  лестничка  и  там, наверху,  стоит красный  маячный  фонарь,  --
видимо, по ночам он действует.
     Рядом с маяком -- руины  кирпичной  казармы. По словам  Никитича, здесь
был  отличный дом  отдыха водников. В  двухстах  -- трехстах метрах от маяка
видны проволочные  заграждения и  немецкие дзоты. Здесь, до прорыва блокады,
стояли немцы. За озером видна Шлиссельбургская крепость, отчетливо видны оба
берега -- и ленинградский и кобонский.
     Вот  лейтенант  вернулся, с  ним  три пожилых бойца. Окинув жестом руки
наши траншеи и дзоты, обводящие маяк со стороны озера, лейтенант спрашивает:

     Где мины, знаете?
     Не знаем! -- отвечает старший из трех бойцов.
     --  Напоретесь! Тут мин до  хрена! Я сейчас дал  задание, чтоб, пока не
стемнеет, до пота работать!
     Лейтенант стоит, размышляет, как объяснить им, где мины.
     По каналу немец нет-нет да и стреляет. Вчера попал в самый канал. Вчера
же в 4-м поселке снарядом убито семнадцать красноармейцев... Доносятся звуки
разрывов,  немецкая  артиллерия  бьет  то  справа,  то слева.  Ночью авиация
налетела   на   Шлиссельбург,   были   сброшены   осветительные   ракеты  на
шарах-пилотах.   Они  взмывали  вверх.  Один  из  пары  немецких  самолетов,
пролетавших  вчера  над  Шальдихой, сбит двумя зенитными  снарядами.  Летчик
спрыгнул  на парашюте. Пилот второго  немецкого самолета  хотел  расстрелять
своего  товарища  в  воздухе,  но  был отогнан  нашими  зенитчиками,  и этот
приземлившийся немец был взят в плен...
     Передо мною пробитая каска  на  тонком пеньке,  лодочка,  причаленная к
бровке   большой   воронки   от   250-килограммовой   бомбы;   красноармеец,
отталкивающий свой плот шестом от  берега  озера; другой -- на  берегу  удит
рыбу... По зеленой  траве разбросаны куски железа, камня, кирпича, жестянки,
тряпки...
     Как  нелепо  сочетание  солнечной  благости  мира в природе  -- и хаоса
войны, разрушения, вносимого в этот мир человеком!


        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     <b>ВДОЛЬ ЧЕРНОЙ РЕЧКИ</b>
        КОМАНДИР ПОЛКА.
        БОЕВАЯ ГОТОВНОСТЬ.
        ЯЧЕЙКИ, НИШИ И АМБРАЗУРЫ.
        РАССКАЗ О ПЕТРОЗАВОДСКЕ.
        НА КП ПОЛКА.
        ЗА КЛОЧОК ЗЕМЛИ НА БОЛОТЕ!
        ДВЕ НЕДЕЛИ НАЗАД.
        ПЕРЕД РАССТАВАНИЕМ
     <i>(На переднем  крае перед Синявином. Позиции  2-й Ударной армии.  25</i>--<i>29
мая 1943 г.</i>
     <i>Блокада  была прорвана,  но  не снята. Немцы все еще  надеялись крепким
ударом  из района Синявина вновь замкнуть  кольцо блокады. Накапливая силы в
лесах южнее Синявина и Круглой Рощи,  они скрытно  готовились к наступлению.
Оно  могло  начаться тогда,  когда  стает  снег и  почва  просохнет.  Войска
Волховского  фронта  разгадали  намерения  гитлеровцев  и  точно  определили
направление возможного удара. Эта глава  посвящена  рассказу о  том, как все
попытки врага вновь замкнуть кольцо блокады Ленинграда были сорваны.</i>
     Командир полка
     <i>25 мая. Перед Черной речкой</i>
     Печальная,  открытая  во  все  стороны  местность.  Передвигаться здесь
полагается,  только   углубившись  в  траншеи:   всякий,  кто   движется  по
поверхности  земли, навлекает на себя огонь немцев. По фронту впереди  видны
позиции врага -- мертвый, изглоданный лес, искромсанные стволы без листьев.
     Туда, вперед, к Черной речке, за которой -- немцы и


     этот  превращенный  в  страшный  частокол  лес,  вся  обороняемая  нами
местность чуть-чуть накренена, словно для того, чтобы вражеским наблюдателям
было удобнее  нас разглядеть. От  КП 1074-го  стрелкового полка до них -- не
больше километра.  Вокруг  блиндажа КП --  вправо,  влево,  вперед, назад --
"зона  пустыни",  вся  сплошь  в  воронках,   ямах,  траншеях,  вывороченных
обстрелами и торчащих черными точками  пнях. Еще осенью  прошлого года здесь
была густая вековечная лесная чаща. От  нее на много километров  не осталось
ни одного дерева. Если в бинокль и увидишь несколько, то знаешь: это деревья
искусственные! Маленькая рощица виднеется только в трех километрах позади КП
-- там,  где расположены тылы  полка и откуда я  с Петром Никитичем  сегодня
после двадцати километров пути пешком пришел по траншее.
     Повсюду  бугорки блиндажей. Они соединены между собой узкими, чуть выше
человеческого  роста, зигзагообразными траншеями. Но от немецких пулеметов и
мин люди каждый день гибнут даже в траншеях.
     Вокруг  КП, в перепаханной, изрытой  вражеским металлом земле, валяются
обрывки амуниции, лоскутья, каски, обломки оружия. Вокруг блиндажей  воронок
столько, что между ними, как в лабиринте, трудно найти проход.
     В блиндаже командира полка Арсеньева,  где я нахожусь сейчас, окон нет,
круглые  сутки  чадит  керосиновая  лампа.  Блиндаж  низкий  --  в  рост  не
выпрямишься. Глубже  здесь рыть нельзя:  проступает болотная  вода. Одна  их
трех нар предоставлена мне и Никитичу.  Эта нара четвертый  день пустует, на
ней спал начальник  штаба полка,  старый, кадровый, прослуживший  в  армии с
1918 года командир --  майор Иван Борисович Чемоданов.  Четыре  дня назад он
был убит у своего блиндажа немецкой пулей, попавшей в сонную артерию.
     При входе  в блиндаж  --  маленькая  печурка,  на ней  греют еду.  Угол
занавешен  плащ-палаткой, там -- "комнатка"  рации, в которой живут радист и
два ординарца:  замполита полка --  сержант  Валентин Тимофеев  и  командира
полка -- красноармеец, девушка Берта Савинова.
     Что  же  привело  меня  сюда,  в  этот  1074-й  стрелковый  полк  314-й
стрелковой  дивизии,  занимающий ответственнейший участок обороны  здесь,  у
болотистой Черной речки?
     Прежде всего стремление познакомиться с командиром полка подполковником
Николаем  Георгиевичем   Арсеньевым,  награжденным  тремя  боевыми  орденами
Красного  Знамени  и  орденом  Отечественной войны 1-й  степени.  Об  умении
воевать и личной храбрости Арсеньева  мне рассказали знающие люди в тылу, но
судить понаслышке  о боевых качествах офицеров в обстановке,  в которой  они
воюют, --  негоже.  Я давно  убедился,  что  доверяться  могу  только  своим
собственным впечатлениям.
     Черная  речка  у Гонтовой Липки,  Круглая Роща  --  названия, известные
всему фронту, так  же как Мясной Бор, как устье Тосны, как Невский "пятачок"
и  колпинский противотанковый ров... Это  места кровопролитнейших  боев, где
наши и гитлеровские части из месяца в месяц дерутся между собой за ничтожный
лоскут земли, вгоняя в него десятки тысяч тонн металла.
     Вот и здесь,  в болотную  топь,  на "язычок"  искрошенной  Круглой Рощи
шириной не более сотни  метров,  легло столько  изорванного металла,  что он
нагромоздился бы  исполинской горой, если бы не погружался  в болотную жижу.
Даже  пни превратились  в полужидкую труху,  оседающую  на  дно  наполненных
черной водой воронок.
     В  мирное   время  резвая  речушка,  причудливо  извиваясь,   текла   в
девственном стройном  лесу, то выбегая на  болотистые прогалины,  то  огибая
пологие  бугры,  на  которых,  ютясь  под  ветвями деревьев,  стояли  крепко
слаженные  избы  маленьких деревень. Лес простирался  на десятки  километров
округи, и  только  опытные  охотники знали, по  каким тропинкам нужно  идти,
чтобы не заблудиться. Явись сюда ныне такой старожил-охотник, он не нашел бы
даже  следа  тех,  с  детства  знакомых  ему  деревень... А  сколько  полков
погребено здесь, у искромсанных берегов напоенной кровью речушки!..
     Именно в этом месте, на стыке двух наших армий -- 8-й и 2-й Ударной, --
немцы упрямо пытались прорвать оборону нашего фронта,  полагая, что на таком
гиблом болотном месте мы не можем  создать крепких  оборонительных  рубежей.
Если бы  прорыв немцам  удался,  то, развивая успех,  они  вновь замкнули бы
кольцо блокады


     Ленинграда,  потому  что  вырвались  бы к берегу  Ладоги и  разъединили
сомкнувшиеся в  январе  наши  Волховский  и  Ленинградский фронты. Немцы  не
ошиблись  в   одном:  здесь,  у  Черной  речки,  у  Круглой  Роши,  надежные
оборонительные сооружения построить немыслимо: сколько бы ни класть бетона в
болото,  он тут же утонет.  Ни надолб,  ни железобетонных  дотов, ни  мощных
земляных  валов,  ни  глубоких противотанковых рвов  -- ничего  не  приемлют
предательские болотные хляби.
     Немцы стягивали и  стягивали сюда свои подкрепления, напряжение на этом
участке росло день ото дня, час от часу... Две недели назад, 10 мая, скрытно
и тщательно  подготовившись, рассчитывая на внезапность удара, они двинулись
здесь --  именно  здесь  --  в  наступление...  Но  1074-й  стрелковый  полк
Арсеньева, поддержанный артиллерией, в тот  же час, в ту же минуту дал такой
отпор,  что попытка  немецкого  наступления  была  сорвана,  враг  подвергся
полному разгрому. Наши бойцы не отдали ему ни одного метра земли.
     Вот о том, как и почему  это  произошло, что привело наш полк к  такому
успеху, я и хочу узнать, все изучив на месте. И потому проживу здесь столько
дней, сколько понадобится мне для приобретения полной ясности.
     Уже сегодня мне ясно: полк снова испытывает крайнее напряжение ожидания
-- на участке его обороны враг готовится к новой попытке наступления.
     И пока, чтобы  портить нам нервы, сыплет и  сыплет сюда  свои снаряды и
мины.  На всей  окружающей  блиндаж  КП  местности  нет  клочка  земли,  где
расстояние между  воронками превышало бы пять-шесть метров. Пока  я пишу эти
строки, снаряды ложатся то здесь, то там, несколько снарядов сейчас попали в
расположение  КП, один  разворотил угол  соседнего  блиндажа. По  счастливой
случайности,  от  этого  артналета никто не пострадал.  К налетам  все здесь
давно  привычны и,  вопреки  приказаниям, ходят от  блиндажа к блиндажу "для
сокращения пути" не по траншеям, а по поверхности земли, не обращая внимания
на свист пролетающих шальных или снайперских пуль.
     Кстати, сам Арсеньев, да и несколько других старших офицеров, когда  им
нужно  побывать  в  тылах  полка,  частенько  ездят  в открытую  --  верхом.
Несколько коноводов, подававших  им лошадей под пулеметным обстрелом, убиты.
Жизнью рискуют, конечно, и сами офицеры. Но... по траншее верхом не поедешь,
пешком идти далеко,  в траншеях -- вода, грязь, крысы. Русский  человек, как
говорится, "рисковый" и верен своему "авось пронесет!".


     <img width="391" height="465" src="leningrad3-4.jpg">
     Командир стрелкового полка
     Н. Г. Арсеньев (справа) (Снимок сделан в июле 1944 г. )


     Пришедших к  нему  корреспондентов Арсеньев у  порога  своего  блиндажа
встретил  приветливо,  повел к себе, угощал. У  него высокий лоб, зачесанные
назад коричневые мягкие  волосы. Темно-голубые  озорные его  глаза  светятся
шаловливой, мальчишескою  улыбчивостью. В лице --  нервная  усталость, никак
Арсеньевны  не выказываемая,  но  мною  уловимая.  От носа  мимо углов губ к
подбородку тянутся две старящие Арсеньева складки,  но  они же изобличают  и
его волю. Он щедро пользуется -- иногда даже с ухарством, с балаганством  --
огромным запасом прибауток, едких  стишков,  соленых выражений.  Но  это  --
внешняя манера держаться: Арсеньев  умеет быстро переключаться на серьезный,
деловой  разговор  --  сразу  становится  сосредоточенным,  выдержанным. Мне
понравилось, что Арсеньев не  любит стандартных, заезженных фраз.  Подмечает
их в речи собеседника, поддевает его, вызывая порой смех окружающих. Кипучая
и  заражающая  веселость  создают  вокруг  него  атмосферу энергии,  хорошее
настроение. Он, безусловно, умен...
     Таково первое впечатление, произведенное на меня Арсеньевым,  с которым
я провел весь день.
     <i>Ночь на 26 мая</i>
     Проверяя  по  телефону  положение  в  батальонах,  ротах,  на  полковых
батареях,  принимая донесения и отдавая приказания, Арсеньев рассказывал мне
свою биографию, я подробно записывал, и в мою запись внедрялись такие фразы:
"Корова" чесанула один залп". Или: "Если кухне нельзя подъехать, надо чтоб в
термосах  подносили третьему  батальону!..  Ну  и  что  же! Пусть за два-три
километра!"  Или:  "Я  уже  тебе  говорил:  надо  огневую  систему на стыках
усилить, -- плотность огня. С тебя спрашивать буду! Доложишь!"...
     Биография  Арсеньева несложна.  Он  из крепкой рабочей питерской семьи.
Родился  в 1906  году.  Его отец был  "чернорабочим" -- кочегаром на  заводе
"Новый Лесснер",  умер двадцати трех  лет.  Мать,  Мария  Сергеевна, ткачиха
фабрики "Работница", умерла в 1941 году. Брат


     Алексей  был  токарем на заводе "Двигатель",  второй  брат,  Павел,  --
фрезеровщиком  на заводе имени Свердлова. Сам Николай Георгиевич, начав свою
рабочую  жизнь мальчиком-посыльным  на том же  заводе  "Новый Лесснер" (ныне
завод  имени   Карла   Маркса),   окончил  Политехнический  институт,   стал
инженером-металлургом. Он работал над сплавами на заводе "Красный выборжец",
был  секретарем ячейки  комсомола,  членом Выборгского  райкома.  Вступив  в
партию, вскоре  стал секретарем  партийной организации испытательной станции
завода  и объединенного  с  нею силового цеха. С  курсов  пропагандистов его
призвали в армию...
     Обладая  чувством юмора, Арсеньев иронически рассказывал,  как в юности
любил волочиться  за девушками,  порой хулиганил, однажды за хулиганство был
на время исключен из комсомола.
     Первый  раз  женился  он неудачно, но  вторая  жена  оказалась  хорошим
другом, помогла остепениться -- "чудный человек, чудесный товарищ!" Он любит
свою  жену и особенно любит  детей --  дочку  и сына.  Живут  они  сейчас  в
Петропавловске.  Показывая  мне  письма,   в  которых  дочка  называет   его
"папуленька", Арсеньев становится трогательно-грустным,  как все фронтовики,
не  ведающие, доведется  ли им  когда-нибудь увидеть своих  жен и  детей ("Я
безумно люблю детей!").
     За строптивую насмешливость и неуважительность  Арсеньева недолюбливала
теща, и, говорит он, "такое  положение было до  финской войны; после финской
войны  (они думали,  что  я  убит, -- я  был  комиссаром  лыжного батальона,
пятьдесят  суток в тылу  у финнов, вернулся с орденом Красного Знамени) теща
помирилась со мной, перестала считать меня "литовским босяком"...
     Возвращаясь из  финских тылов  после многих  боев, Арсеньев  с  группой
лыжников триста  метров полз  под  снегом  при пятидесятиградусном морозе --
наст сверху был прочен, а снег  так глубок, что лыжники  пробирались в  нем,
как кроты, незамеченными.
     -- На  шубнике моем, когда  вышли, оказалось  около ста двадцати дырок,
осколочных  и  пулевых,  --  смеется  Арсеньев.  --  30  марта  я приехал  в
Ленинград, в отпуск, и пришел домой, на Невский,  135. Звоню у дверей. Жена,
Анна Михайловна, не открывает. "Кого вам нужно?" Я было подумал, что бросила
меня, не хочет пускать, говорю: "То  есть как, кого? Ну, мне нужно  тут одну
гражданку!" -- "Что с мужем? Что?" (Она думала, я погиб. ) "Нет, -- отвечаю,
-- мне нужно одну гражданку,  в качестве мужа прислан!" Тут дочка  по голосу
узнала меня да  как закричит:  "Папуленька!" Я  опухший был, дистрофик. Жена
увидела меня в коридоре, так и села!..
     Арсеньев  с  детства  увлекался литературой, музыкой, был  в  литкружке
"Кузница",  писал стихи.  Любил также волейбол,  городки  и,  как  болельщик
футбола, не пропускал  ни одного матча. Читал очень много и  тут, на фронте,
читает "Батыя",  Драйзера, перечитывает "Войну  и мир", изучает  Суворова  и
военную литературу.
     Мы  сегодня вспоминали любимых им с детства Жюля Верна и Джека Лондона,
и он наизусть цитировал мне сказки Андерсена.
     <b>Боевая готовность</b>
     <i>26 мая. 3 часа 40 минут утра. Блиндаж КП</i>
     Час  назад,  проговорив с Арсеньевым за полночь, мы легли на одной наре
спать.  Но  в  3  часа  ночи  раздался  писк  аппарата, Арсеньеву  сообщили:
"Противник в 4. 00 собирается кое-что предпринять!"
     Арсеньев немедленно вызвал  к  проводу комбатов, приказал  поднять  все
подразделения полка, приказал  начальнику артиллерии Гребешечникову привести
в  боевую  готовность  артиллерию,  предупредил  резервы,   проверил  связь.
Заместитель командира полка доложил,  что противник  начнет артподготовку  с
новых позиций. Арсеньев объявил:
     -- Будить всех!.. Будить замполита!
     Замполит  капитан Донских  заспался,  вставал  неохотно, но затем начал
действовать. Я с Арсеньевым, Никитич и адъютант  Арсеньева,  лейтенант Борис
Карт,  в  шинелях, при оружии  вышли из  блиндажа  КП и  перешли  в  блиндаж
наблюдательного   пункта,  где  у  стереотрубы  находился  командир  батареи
120-миллиметровых минометов, старший  лейтенант Федор  Лозбин. Этот  блиндаж
минометчиков  Арсеньев  использует  и  как  свой командирский наблюдательный
пункт.
     Общее  напряжение  ожидания передалось  и мне:  смотрим на часы, сейчас
около  четырех  утра,  вот-вот  обрушится  на  нас  артподготовка,  Начнется
немецкое  наступление.  Арсеньев,  внешне   спокойный,  но  --  подмечаю  --
нервничая,  проверяет  по  телефону  готовность  полка  к   отпору.   Вокруг
абсолютная тишина. Молчат и  наши и  немецкие пушки, минометы, пулеметы.  Ни
один  винтовочный  выстрел  не   нарушает  эту  особенную,  хрупкую,  словно
стеклянную тишину. Мы не разговариваем. Лозбин и Арсеньев по очереди  глядят
в стереотрубу. Но в этот предрассветный час что-либо разглядеть трудно!
     Мне все же хочется спать -- пройдя километров двадцать, я потом в полку
весь день работал, не спал ни минуты.
     <i>4 часа</i>
     Все тихо. Арсеньев,  прижав к уху  телефонную  трубку,  прислушивается.
Глядит в амбразуру на  передний край. Потом берет  какие-то  протянутые  ему
Лозбиным письма, усмехается, кивает мне:
     -- Любовные! От Виктории и от Вали!..
     Читает их.
     Смотрю  в стереотрубу. Над полем,  над немецким  расположением клочьями
белесый туман. Какой дикий хаос разрушения повсюду!
     <i>5 часов 25 минут</i>
     Солнце!  На  немецких позициях все та же странная  тишина. Нет обычного
движения, все замерло. Арсеньев заснул было сидя за столиком, а теперь лег и
похрапывает.  Я подробно  рассмотрел  немецкий передний край  в стереотрубу.
Блиндажи -- по ту сторону Черной речки. На гребне перед ней -- наши разбитые
танки,  дзоты,  блиндажи. Дальше за  Черной речкой, в изувеченном лесу возле
Круглой Рощи, видны разрушенные немецкие блиндажи, землянки!
     Только что начали стрелять наши орудия -- разрывы видны в лесу. В ответ
несколько выстрелов немецких дальнобойных -- снаряды  перелетели  через нас.
Прошли  два немецких истребителя, и опять все тихо. Весь хаос переднего края
залит утренним солнцем.
     Хочется спать. Здесь, в блиндаже, так тесно, что прилечь нельзя.


     Арсеньева разбудили: вызвали к аппарату. Он сообщил, что все тихо пока,
лег  и  опять  захрапел,  но  сразу же  проснулся и теперь, сидя за  столом,
работает над картой.
     <i>9 часов 30 минут утра</i>
     КП полка. Немцы наступления не начали. На наблюдательном пункте я делал
записи о Черной речке, потом вместе с Арсеньевым и другими вернулся на КП  и
спал два часа. Все тихо, подчеркнуто, непонятно, угрожающе тихо, -- нависшая
тишина! День, обычный  день, начался.  В блиндаже -- чистка  сапог,  бритье,
мытье, жарятся на завтрак свежая рыба и оладьи, на столе -- чай с клюквой...
     Разговор о награждении медалями  ("Надо  написать приказ!"), о мерах по
укреплению рубежей и системы огня, о  рекогносцировке; о солдатах -- узбеках
и  казахах  ("Они воюют  хорошо,  если  им  дан командир,  говорящий  на  их
языке")...
     <b>Ячейки, ниши и амбразуры</b>
     <i>26 мая. 10 часов утра. КП полка.</i>
     В   блиндаж  вызван  полковой   агитатор,   старший  лейтенант   Даниил
Варфоломеевич Лях. Он будет сопровождать меня и Никитича в  обходе переднего
края,  куда мы  сейчас  отправляемся.  Он  украинец,  родом из  Черниговской
области, 1905 года  рождения, член партии  с 1942 года. Представлен к ордену
Красной Звезды.
     Обход начнем с  КП второго батальона. Этот командный пункт находится  в
блиндаже, врытом в берег Черной речки. Я разглядывал его в  стереотрубу с НП
Федора Лозбина...
     <i>КП второго батальона. Блиндаж на переднем крае</i>
     Пришли  сюда  по  траншее.  Командир  батальона  --  старший  лейтенант
Мухаметдинов  Мухамед-Сали Сафиевич, казанский татарин;  черный,  худощавый,
живые лукавые глаза. Участвовал в отражении атаки 10 мая.
     Течение  Черной  речки часто изменяют огромные воронки,  разрушающие ее
берега. Вода вливается в такую воронку кружась, наполняет ее и  переливается
в  следующую,  все  дальше  отклоняясь  от  своего  старого  русла.  Траншея
переднего  края,  обрамляющая  берег,  --  единственная  защита от  немецких
снарядов и пуль. Эта первая линия окопов проходит зигзагами, и в каждом углу
зигзага построен блиндаж.  В его амбразуру на немцев глядят вороненый глазок
пулемета и пара человеческих глаз.  Пулеметчики, снайперы, наблюдатели здесь
спят по очереди,  урывками, и амбразуры  повернуты так,  что  вся  местность
впереди может быть  в любую минуту накрыта перекрестным огнем. Каждый боец в
траншее знает, что в нужную эту минуту, на то  же самое пространство впереди
и на всю глубину вражеской  обороны  лягут тысячи снарядов и  мин, посланных
сзади нашими артиллеристами по первому вызову огня.
     <i>Боевое охранение, ячейка с амбразурой</i>
     Ниша  НП  с винтовками  и  ручным  пулеметом.  Два  бойца  спят, третий
наблюдает в  бинокль. В  траншею  врыты цинки. Перед бруствером лежат  трупы
немцев, они  разлагаются, и ветерок доносит  отвратительный запах.  Один  из
этих  немцев  полусидит, опершись подбородком о  пень,  кожа  с лица слезла,
пустыми глазницами  он  смотрит  прямо в амбразуру. До него не больше двух с
половиной  метров.  Другой лежит  на  спине,  живот  и  грудь  вздулись,  но
впечатление,  будто он отдыхает. Наши бойцы, насколько  удается, забрасывают
трупы землей, но снаряды и мины, разрывающиеся в  этой зоне, вышвыривают  их
по частям и целиком.
     Здесь был жестокий гранатный бой, когда немцы  подобрались к пятой роте
по лощине. Эта лощина уходит в глубь немецких позиций, до них -- восемьдесят
метров. Наши  отбивались с четырех  часов ночи до одиннадцати утра, немцев в
траншею не пустили, но гранаты с длинными ручками они сюда добрасывали, били
сюда и минометами, и пулеметами, и автоматами, поддерживала их и артиллерия.
     <i>Пост No 24</i>
     Чтобы прийти в  конец траншеи  на  этот  пост,  нужно было  перебежать,
пригнувшись, по открытому, ничем не защищенному  мостику через разлив Черной
речки ("протока" создана  сомкнувшимися воронками). По мостику  бьют  немцы,
бьют плохо, потому что мы все, перебежав поодиночке,  невредимы. Свист пуль,
а подальше -- хлюпанье мин в болоте; все время стреляют  две немецкие пушки,
они где-то близко, но снаряды перелетают через траншею, рвутся дальше.
     Сижу в нашей снайперской ячейке, гляжу в  амбразуру. В ста метрах видны
немецкие  заграждения,  еще ближе  --  в восьмидесяти  -- группы  немцев  за
торфяными укрытиями. Их снайперы часто целятся и сюда,  в щель амбразуры, --
нужно остерегаться.
     В бою  10 мая из этой траншеи  работал ротным 50миллиметровым минометом
командир пятой роты, младший лейтенант Николай Тимофеев, вторым минометом --
младший лейтенант  Ипатов.  А сквозь амбразуры вел пулеметный огонь командир
взвода.  Из-за  его  спины  бросал  гранаты  больше всех отличившийся  в бою
младший  лейтенант  Щипцов. В момент атаки здесь было  мало бойцов, основной
удар приняли на себя подоспевшие командиры...
     <i>Пулеметная точка No17</i>
     Берег Черной  речки -- болотная, превращенная в  крошево прогалина, где
не  выроешь  траншею  даже в полроста. Единственное  укрытие  от  немцев  --
плетень  из  сухих  ветвей, изглоданных  пулями и  осколками мин. Плетень не
защита от пуль, но  за ним можно пробежать, пригнувшись и увязая по колено в
болоте. Если ты  ловок и поворотлив, враг не заметит тебя. Вот так вчетвером
-- со связным и лейтенантом Ляхом --  сюда  и  перебежали,  слыша над своими
спинами  свист  пуль. Ощущение неприятное, будто  ты заяц. Было  страшно, но
перебегал я со смехом: очень уж неуклюже хлюпали, да с прытью!
     Точка No 17 второй пулеметной роты обложена торфяными кирпичами.  Вода.
Люди живут здесь лежа, не просыхая.
     Пулеметчик  Коренев Александр  Андреевич,  небольшого  роста, неказист,
лицо немытое, весь в болотной жиже.
     -- Я уже пять раз раненный!
     Служил  в  Ленинграде  счетоводом,  кассиром.  В  бою  10  мая  бил  из
станкового пулемета,  израсходовал шесть лент  и  сам  набивал,  потому  что
остался  один. Двое других, оставшихся в живых, --  младший  лейтенант  Иван
Щербина  и  боец  Лукьянов  -- стояли за станковыми  пулеметами на  соседних
точках. Втроем израсходовали  лент  двадцать; положили,  отразив  три атаки,
больше  восьмидесяти  гитлеровцев.  Гранат  здесь  не  применяли.  Записываю
подробно всю обстановку боя.  Вместе  с Кореневым  и  Щербиной  (он высокого
роста, рябоватый,  жмурится; каска и  шинель в болотной трухе)  черчу схему.
Рассказ Коренева дополняет подсевший к нам командир четвертой роты лейтенант
Скрипко -- сероглазый шатен с мягким лицом, над которым -- чуб. У Скрипко на
гимнастерке две желтые нашивки ранений.
     <i>Снайперская ячейка</i>
     Двигаясь  дальше вдоль  переднего края,  пришел  к  снайперской  ячейке
комсомолки  Любы  Бойцовой. Ниша  в траншее. Девушка в каске, гимнастерке, с
погонами, грубое, рябое, круглое лицо. Разговаривает со мной тут же, в своей
нише-ячейке, не отрывая глаз от наставленного оптического  прицела винтовки,
не  оборачиваясь.  Родилась  в  1922  году в  Аятском районе,  Ленинградской
области, жила в Ленинграде, работала на станции Паша, на заводе, и оттуда --
в армию, с начала войны, добровольно.
     --  Раньше  была  в  медсанбате 243-й  стрелковой  дивизии,  ходила  на
передовую,  перевязывала. Меня -- в медсанбат, а у меня мечта была -- совсем
на передовую удрать. Вот  мечта  и  осуществилась.  Сорок  пять дней была на
армейских курсах снайперов и теперь -- сюда. Я в соседнем полку, в 1076-м, а
сюда только на охоту хожу, сегодня второй раз на охоте...
     Рассказывает, что сегодня убила  немца,  он связь тянул.  Это второй на
счету, а первого убила позавчера, 24 мая.
     Пока говорю с Любой, рвутся и рвутся мины -- все позади траншеи.
     <i>КП второго батальона</i>
     Возвращались вдоль переднего края -- вдоль плетня, по мосту-стланям,  и
-- никакого укрытия, пока не вошли в траншею. Бегом, согнувшись, по колено в
воде.


     Говорю с командиром  пятой  роты  младшим лейтенантом  Николаем Ильичом
Тимофеевым.  Чуб,  пилотка,  глаза  зеленоватые, серьезный,  немногоречивый,
рассказывает небрежно. На левой стороне груди -- орден Александра Невского.
     Он --  кандидат партии, из  комсомольцев, в прошлом  учитель. На фронте
год, начал в боях под Синявином. Орден -- за бой  10 мая. Сначала бил сам из
ротного  миномета, потом,  встав на  бруствер вместе с командиром пулеметной
роты  Скрипниченко, выбросил  больше ста  гранат. Отбил три  атаки  и не был
ранен...
     Пока я разговаривал с  ним,  сообщение по телефону: на пулеметную точку
No 17,  откуда я  сейчас пришел, -- минометный налет. Пулеметчик  Коренев (с
которым  я  только  что  разговаривал)  тяжело ранен; из  двоих бойцов  (они
уходили  обедать,  когда  я был  на точке)  один ранен, второй  "уснул".  На
здешнем языке "уснул" -- убит...
     <i>5 часов дня. КП полка</i>
     Мы пришли сюда с  хорошим "урожаем": схемы, много записей -- биографии,
обстановка, история последних боевых действий.
     <i>Вечер</i>
     Отмывшись,  пообедав,  продолжал  здесь,  на  КП, мои  беседы.  Записал
рассказы   старшего  лейтенанта   Лысенко  (заместителя  командира   первой,
штрафной, роты по строевой части)  и снайпера ефрейтора  Поваренко  У  этого
снайпера на счету 173 фашиста (из  них 115  во время финской  войны). Своему
искусству он обучил шестнадцать  бойцов на Карельском фронте, а сейчас имеет
одиннадцать учеников.
     Федор Поваренко, в пилотке  набекрень, --  большеносый, ростом высок  и
очень  спокоен.  О  своей  снайперской  "охоте"  говорит,  как  о  будничном
ежедневном деле.
     А  Лысенко толково рассказал о действиях своей роты в  бою 10 мая. Рота
отличилась,  сражалась храбро,  многие  награждены орденами.  Сам Лысенко --
орденом Красной Звезды.
     Все   больше   подробностей  узнаю  я   об  этом  бое,   но  правильное
представление о нем получу, только когда поговорю  с Арсеньевым и  с другими
старшими офицерами полка.
     <b>Рассказ о Петрозаводске</b>
     <i>27 мая. Утро. КП полка</i>
     Всю ночь до половины  седьмого утра я  беседовал  с Арсеньевым.  О  чем
только не говорили!
     Арсеньев мыслит  широко,  разговаривать  с ним приятно  и  поучительно.
Особенно интересен для меня был рассказ  о Петрозаводске, который был  занят
противником в  ночь  на  1 октября 1941  года. В эту  ночь  по  специальному
заданию  Арсеньев с группой бойцов взорвал все  объекты города,  какие могли
быть использованы врагом. Арсеньев, прорвавшийся 2 октября со всей группой к
нашим войскам, был  за эту  операцию награжден орденом Красного Знамени. Вот
главное из того, что рассказал Арсеньев.
     "...  При отходе мы по  приказу  командования сжигали  и уничтожали все
имеющие военное значение объекты. Строя оборону после тяжелых июльских боев,
батальон  получил приказ Военного совета  армии  прибыть  в  Петрозаводск. В
батальоне из тысячи четырехсот человек к этому времени оставалось тысяча сто
человек. Погрузились на станции Лахден-Похья и 2 августа прибыли  на станцию
Эйсоэло,   что   за   Петрозаводском.  В   районе   Сям-озера,  Вагод-озера,
Шугод-озера,  Крошн-озера,  Под-озера  под  руководством   батальона  у  нас
работало  двенадцать тысяч  человек  гражданского населения,  создали  очень
крепкую  оборону,  а  в  районе Вагод-озера  и  до  самого  Петрозаводска мы
одновременно строили и воевали.
     Когда двадцать пятого сентября  сорок  первого года стал  вопрос о том,
что придется сдавать Петрозаводск, меня вызвали начальник инженерного отдела
Седьмой  армии  полковник  Матвиенко  и  комиссар отдела  полковой  комиссар
Миронов. Сообщили,  что  Военный  совет Седьмой армии, по решению  партии  и
правительства,  возлагает  на  меня  большую и ответственную задачу взорвать
важнейшие объекты  города Петрозаводска. В  мое распоряжение предоставляется
семьдесят бойцов с командирами.


     Я  попросил разрешения  приступить немедленно к подготовке объектов для
их уничтожения. Двадцать седьмого сентября я лично объехал все эти объекты с
командиром роты лейтенантом Симоновым, произвел расчеты: сколько потребуется
взрывчатых веществ, чтобы взорвать важнейшие механизмы и отделы.
     Уничтожению  подлежали:  шесть  электростанций,  городской  водопровод,
фидерная и аккумуляторная станции,  отдельные цеха Онежского завода, тюрьма,
главный почтамт, ликеро-водочный завод, типография Анохина, опытная фабрика,
холодильник,  десять  мостов,  все  три  бани  и многое  другое... Мы сожгли
пристань,  гостиницу,  Кировский  мост,  плотину...   Произвести  же  полное
разрушение  я не мог, так  как  имел  всего семь тонн восемьсот  килограммов
взрывчатых веществ. Поэтому  взрывал только важнейшие  станки  и машины, все
только самое главное.
     Когда я заложил все взрывчатые вещества, то тридцать пять человек своей
группы  с  инструментом  отправил  из  города,  считая,  что с остальными  я
справлюсь и если погибну, то погибнет нас меньше.
     В двадцать  ноль-ноль  тридцатого сентября через Кировский  мост прошли
остатки  нашей артиллерии, по направлению к Соломенное, часть же  пехоты сто
двадцатого  стрелкового  полка  еще  была на  окраине  города,  вела бой.  В
двадцать  два тридцать  от вокзала  прошла последняя  группа  заграждения --
войск пограничников.  В двадцать три часа  десять  минут  за  Петрозаводском
шоссе (в направлении Кондопога -- Пряжа)  было перерезано финнами и немцами.
Мне пришлось изменить маршрут отхода, и в двадцать три  тридцать я поехал на
"пикапе" и со мной младший политрук, ныне гвардии старший лейтенант Купряхин
-- секретарь комсомольского  бюро батальона,  -- предупредить старших других
групп о том, что изменяется маршрут отхода.
     В   пути  у  Первомайского  моста  я   был  обстрелян  двумя  десятками
автоматчиков.  Шофер  был  ранен,  я   перехватил  руль  (управляю  хорошо),
затормозил  у канавы,  потушил свет.  Ночь  была темная, "пикап" у  меня был
заминирован.  Я  открыл  дверь,  сказал  шепотом Купряхину,  чтобы  он  взял
раненого шофера и с ним отполз  по канаве. А сам зажег зажигательную трубку,
бикфордов шнур (шестьдесят килограммов взрывчатки было расставлено кругом.


     в  машине).  Выскочил  и  пополз  по  канаве.  Автоматчики   продолжали
стрелять. Они  решили атаковать "пикап".  Когда они бросились к "пикапу", он
взорвался и все они были разнесены. Мы перевязали шофера, он мог идти, дошли
до первой группы наших  хлопцев, я предупредил их о пути отхода и направился
предупредить  другие группы. В  два  часа  ноль  минут первого октября через
Кировский  мост прошли последние  подразделения пехоты,  а в два ноль-ноль к
мосту подошли три финских танка. Они вели  огонь, но зайти на мост  боялись,
чувствуя,  что  он  заминирован.  Прождав  еще  минут  сорок, я  дал команду
взорвать  весь мост, а затем  пустил  красную  ракету. Это  было сигналом  к
началу   уничтожения   последних   объектов.  В   Петрозаводске   уже   были
немецко-финские войска.
     С  утра  и весь  день  мы  взрывали и  жгли дома  Петрозаводска, бросая
бутылки  КС,  пробирались  ползком канавами, через дворы  домов,  осторожно,
мелкими группами. К ночи пробрались за электростанцию, к  озеру, у переправы
Соломенное. Первые прошедшие  с командиром Симоновым группы построили плоты,
на которых мы  ночью, пользуясь  темнотой,  перебрались  на  другую  сторону
бухты,  где  встретились с  группой  гидророты, во  главе с  ее  командиром,
лейтенантом Штрайх  (бывшим командиром саперного  батальона). Здесь пришлось
лавировать между войсками финнов.
     Второго  октября  в четырнадцать  часов переправились  в  районе Пески,
через губу. Возглавив  этот  отряд, состоявший из ста двенадцати человек,  я
повел  его по  азимуту  на  станцию  Шуя.  Проделав  километров восемнадцать
зигзагами, а всего --  петляя болотами  и озерами --  километров  семьдесят,
вышли мы на станцию Шуя.
     Ночью с третьего на четвертое октября я появился там. Мои хлопцы и орлы
перед тем горевали  обо  мне;  они до этого спорили: выйдет или не выйдет их
комиссар? Считали погибшим.
     Командование армии было уже в Кондопоге. Я приехал, доложил Матвиенко о
том,  что задание выполнено. Они посылали разведку проверять, и  установлено
было, что  из  трех  оставленных  групп  только моя все  выполнила. За  это,
учитывая предыдущее участие в боях, Указом Президиума Верховного Совета СССР
я  был награжден  орденом Красного  Знамени и опять  приступил к  сооружению
блокгаузов, дзотов и прочего. Через некоторое


     время мы были  направлены  в  Алеховщину,  куда переехал  штаб  Седьмой
армии,  и  расположились в деревне  Пойкимо. Затем  восстанавливали железную
дорогу на  Тихвин, ибо  немцы уже угрожали Тихвину.  А  дальше  --  я был  в
боях... "
     <b>На КП полка</b>
     <i>27 мая. 2 часа 20 минут дня</i>
     В полку  -- офицерское  собрание.  Набились  в блиндаж так, что  трудно
пошевелиться.  Арсеньев  открывает  собрание  потоком  вопросов,  каждый  из
которых начинается словом "почему?". Приводит примеры.
     Почему нет выправки и люди  ходят небритыми? Почему  вчера  только один
командир третьего  батальона  доложил о приведении своего батальона в боевую
готовность,  а  остальные комбаты  не  доложили?  Почему  от уколов, которые
производят медицинские офицеры, в других полках нет заболеваемости, а  у нас
до  двадцати случаев?  Почему нет контроля  за выполнением своих приказаний?
Почему мы  в свободное  время не  обсуждаем,  все  ли сделано  для отражения
противника?  Противник  готовится  к   газовой  войне,  его  солдаты  прошли
газоокуривание, фильтры меняют, а мы не занимаемся этим?
     И что нужно сделать, чтобы все было совсем поиному?
     Разгорелась горячая дискуссия.
     Арсеньев заявляет о специальной службе:
     -- Многое недоделано. Много  ненужной болтовни. Противник, подслушивая,
узнает  наш  замысел.  Сегодня  ночью  бойцы  четвертой  роты  на расстоянии
полусотни метров от обороны застрелили немецкого слухача.
     Арсеньев  об  этом знает от  командира разведки,  который  был там.  Но
официально из роты ему не доложили.
     --  А  вы  уверены, что этого слухача  убили? Командир пулеметной  роты
докладывает Арсеньеву,
     что слухач убит.
     -- А я могу не верить вам. Вы сделали попытку его вытащить? Может быть,
ушел? И вы такому важному случаю не придаете значения!
     Помначштаба Жигарев горячится:
     -- У нас КП командира роты -- у самого завала, там,


     в пяти  метрах, и рация и телефон. Дверей нет, и палаткой  не завешено.
Орут так, что на двести метров слышно!
     Арсеньев  отдает приказание  о маскировке шума, затем  в крайне суровом
тоне продолжает:
     -- Завтра будем судить судом чести командира  связи. Завтра утром. Надо
кончать с беспечностью! А если б  противник просочился сюда? Это угрожало бы
нескольким дивизиям. А это значит  -- возникла бы угроза Ленинграду, который
мы защищаем. Где же достоинство и честь командира? Итак, заканчиваю, времени
у нас мало.
     Первое: привести в порядок оружие.  Второе: закончить рекогносцировку в
направлении    вероятного    контрудара.    Третье:   созданные    подвижные
противотанковые группы должны  заниматься  по  шестнадцать  часов  в  сутки.
Научиться бегать, окапываться, научиться вести борьбу с танками и с десантом
противника.  Четвертое:  научить  бойца  не  бояться  танка. Пятое:  создать
штурмующую роту...
     И наконец, поднять дисциплину! Продумайте, как это сделать, чтоб это не
комедией  было, чтоб не  появиться  вдруг  перед подчиненным этаким  зверем:
дескать, меня  накрутили, и я буду накручивать. Это большая,  кропотливая, а
главное -- систематическая работа... Все! По боевым местам, товарищи!..
     ...  Выслушав  командира  полка,  офицеры  молча,  теснясь, выходят  из
блиндажа. Каждый отправляется в свое подразделение.
     <i>8 часов вечера</i>
     Немцы  ведут обстрел. Снаряды свистят над головой и рвутся неподалеку в
тылу.  В блиндаж зашел  баянист Туманов, и сразу -- веселая  песня, Арсеньев
поет: "Эх, я ль виноват, что тебя, черноокую... "
     Старых русских песен  Арсеньев почти не  знает,  а знает только  новые,
советские да джазовые. Поет  их  одну за  другой. Снаряды рвутся поблизости,
керосиновая лампочка на столе блиндажа при каждом разрыве  мигает -- вот уже
шесть раз...  семь...  восемь... Туманов  поет  и  играет: "Прощай,  любимый
город, уходим завтра в море... "
     Затем поет Арсеньев, сидя  рядом  с Тумановым,  который играет на своем
баяне "Тучи над городом встали... ".


     Над   нами   опять   летят  самолеты.  Телефонный   звонок.   Арсеньеву
докладывают:
     -- Восемь самолетов. По направлению к Шлиссельбургу.
     Арсеньев  справляется о  зенитчиках, слышна  стрельба. Кладет трубку  и
обращается ко мне:
     --  А вы  не  слышали  новый  "Гоп со  смыком"?  Сочинена  Тумановым  и
политработником Батыревым!
     Туманов озорно улыбается и  поет песню про Гитлера,  с  такими крепкими
выражениями, какие на бумаге не передашь.
     Входит связной. Приносит газету "Отважный воин" с заголовком  "240  лет
Ленинграду".  Это -- сегодня! Став сразу  серьезными, принимаемся за чтение.
Арсеньев  получил  пачку  писем.  Туманов,  прочтя газету,  тихонько заиграл
что-то меланхолическое.
     <i>9 часов вечера</i>
     Противник бьет по переднему краю тяжелыми.  Блиндаж содрогается. Явился
старший  лейтенант, докладывает  о  результатах рекогносцировки,  подает  на
утверждение свой личный план на завтра.
     Писк зуммера. Слышу донесение:

     Багаж присылаем, шестьдесят пять килограммов!
     А вы  его  накормили,  этот багаж?  --  спрашивает Арсеньев. -- Слушай,
семьсот девяносто четвертый! Сколько там карандашей пошлете?
     В полк все прибывают пополнения и боеприпасы.
     По  сравнению  с  прошлым  годом  насыщенность здешнего участка  фронта
войсками  огромная.  Да  и немцев  здесь насчитывается не меньше шестнадцати
дивизий!
     <i>10 часов вечера</i>
     Стараюсь хоть коротко  записать эпизоды, которыми полк может гордиться:
о боях под Тихвином, под  Киришами, о попытках штурмовать Свирь-III, о герое
этих боев -- сапере  красноармейце Гончаре, погибшем недавно, при ликвидации
"языка" --  выступа Круглой Рощи (Указ о присвоении ему звания  Героя пришел
уже  после  его смерти). Или  вот,  например,  истории  трехсоткилометрового
пешего  перехода полка в  район Апраксина городка  и -- в другой раз -- того
прорыва  полком  обороны  противника  между  Гайтоловом  и Гонтовой  Липкой,
который дал  возможность многим бойцам и командирам 2-й  Ударной армии выйти
из окружения...
     Арсеньев  рассказывает  мне о  бое  10 мая. Разговор прерван телефонным
звонком.  Докладывают из тыла полка: "катюша" ахнула  по немцам,  в ответ --
двадцать  немецких  снарядов  по  тылам   полка.  Исполняющего   обязанности
начальника штаба майора  Гордина тяжело ранило, писарь Калистратов убит, еще
человек десять ранено и убито.
     Арсеньев выругался, звонит капитану Сычу (помощнику командира полка  по
материальному обеспечению):
     --  Сыч?  Как дела?  Плохо? Ты  принял меры  для рассредоточения?  Надо
немедленно закопаться... Медработники оказали помощь? Доложи!
     Оборачивается ко мне, продолжает свой рассказ о Круглой Роще. Звонок:
     -- Шесть раненых,  два  убитых, включая Гордина и  писаря Калистратова.
Да, Гордин умер.
     <i>11 часов вечера</i>
     Я с  Арсеньевым сейчас выходил из  блиндажа  в  траншею.  Внезапно  три
выстрела "коровы". Арсеньев рванул меня за рукав:
     -- Держите сюда!
     Мы  кинулись под  накат. Разрывы пришлись  совсем  близко,  нас  обдало
землей и воздушной волной.
     --  Это  новая  "корова"!  --  отряхиваясь,  объяснил  Арсеньев.  -- От
Гонтовой Липки, откуда не била! Значит, подвез! Возможно, сегодня начнет!
     Это  "начнет"  --  о наступлении,  которого все напряженно  ждут.  Оно,
вероятно, поднимет нас ночью, часа в три-четыре, либо днем -- между четырьмя
и пятью. Третьи сутки все у нас готово к немедленному отпору.
     <i>12 часов ночи</i>
     Над  нами  гудят  самолеты.  Где-то близко идет ожесточенная  бомбежка,
разрывы часты -- один за  другим. Бьют зенитки. Артиллерийский обстрел  идет
круглосуточный.
     Мне понятно, почему Арсеньев проводит ночи  в разговорах со мной: нервы
у него напряжены от непрестанного  ожидания, и, хоть полк  в  полной  боевой
готовности,  Арсеньев  боится,  заснув,  пропустить  какой-либо  ему  одному
понятный признак начала немецкого наступления. Поэтому  он все время начеку,
все время прислушивается.
     <i>28 мая. 9 утра. КП полка</i>
     Погода сегодня пасмурная. Проснулся в 7. 30 от  канонады: утро началось
сплошными -- беглым огнем --  налетами немецкой артиллерии, длившимися минут
сорок.  Били  главным  образом по  Круглой  Роще, несколько 105миллиметровых
разорвались неподалеку. Арсеньев проснулся, стал сонным голосом названивать,
выясняя причины. Оказалось, стреляли сначала наши, а немцы озлились.
     Являлся  следователь  --  майор.  Разговор   о  Бондаренко  --  молодом
командире, который, впервые попав на фронт, из тыла и сразу -- в бой,  легко
ранен, напугался и по выходе из госпиталя, вернувшись на передовую, подранил
себя гранатой. Ему отняли ступню. Лечиться он будет с полгода. Расстреливать
его или нет? Командир дивизии считает, что не надо, учитывая чистосердечное,
несмотря на недостаточность улик, признание.  Арсеньев  считает так же. Этот
факт самострельства -- очень редкий теперь случай.
     Арсеньев побрился, умылся. Ординарец вычистил ему сапоги, пришил чистый
подворотничок, и после завтрака Арсеньев ушел.
     <i>10 часов утра</i>
     После  ухода  Арсеньева  я  беседовал  с  замполитом  командира  полка,
капитаном Николаем  Павловичем Донских.  Он -- высокий,  красивый,  стройный
парень, с продолговатым лицом, голубыми глазами. По общему свидетельству, он
честен и храбр. Но я с первого дня знакомства убедился в том, что он  строит
свою речь  только  из сплошных штампов,  за  которыми собственных мыслей  не
обнаружить.
     Подвиг  погибшего  в  бою  замполита  первой  стрелковой  роты  Донских
характеризует так:
     --  В атаку ходил несколько  раз, выбрасывал лозунги: "Освободить город
Ленина!"


     Или  вот,  например,  вчера  на  офицерском  собрании,  когда  Арсеньев
объяснил,  как  должны  заниматься  противотанковые  группы, Донских вставил
(единственную за все собрание!) реплику:
     -- Чтоб делали  это  под лозунгом:  "Быть готовым!" Когда  я  спрашивал
Донских, чем именно отличился в
     бою 10 мая заместитель командира по политчасти  второй  пулеметной роты
лейтенант Печников, слава о личном подвиге которого ходит не только в полку,
но и по всей армии, Донских "разъяснил" мне:
     -- А как же не подвиг? Он давал лозунг: "Отстоим  отвоеванное!" А еще в
начале  боя написал  пулеметчикам Кореневу и Лукьянову записочку: "Держитесь
крепко, разобьем фашистскую гадину!"
     В действительности Печников в разгаре немецкой артподготовки в открытую
обошел всех бойцов и командиров на своем участке, расставил пулеметы, личным
бесстрашием предупредил возможность возникновения у  кого-либо колебания или
растерянности, весело  и дружески  ободрял  всех. Он воодушевил бойцов,  сам
взявшись  за пулемет,  -- косил немцев  с  первого  момента  их атаки (когда
артподготовка еще продолжалась), пока не был убит снарядом.
     И про кого бы я Донских ни спрашивал, он объяснял мне, какие кто "давал
лозунги"...  Все  подтверждают,  что  Донских  в   боях  и  самоотвержен,  и
бесстрашен, но -- какое неумение предметно и ясно мыслить!
     Хорошо, что политработой в полку руководит фактически сам Арсеньев!
     <b>За клочок земли на болоте!</b>
     <i>28 мая. День. КП полка</i>
     Рассматривая немецкий передний край в  стереотрубу с НП минометчиков, я
хорошо  вижу  мертвые,  оголенные деревья  знаменитой Круглой Рощи.  Она  --
правее позиций полка Арсеньева. Находясь  теперь в наших руках, Круглая Роща
клином  выдается  в расположение  немецких  позиций.  Ее обороняют  соседние
подразделения. Только маленький "язычок" этой рощи остается пока нейтральной
зоной.
     За  Круглую Рощу велись бои <b>кровопролитные и</b> жестокие. Не раз и не  два
после удачных атак казалось уже, что этот клочок болота остался за нами, что
враг навсегда лишился рощи, позволявшей ему простреливать  весь наш передний
край фланкирующим огнем.
     Но фашисты подбрасывали новые силы, свежие роты шли по увязшим в болоте
трупам немецких солдат, и клочок этого болота опять переходил к  противнику.
В Круглой Роще  фашисты  создали надежные опорные пункты,  а  на нейтральном
"язычке" с  одного края  выросли  два мощных немецких  дзота,  с  другого --
укрепленный   торфяными  кирпичами  плетень,  за  которым  и  днем  и  ночью
бодрствовали наши бойцы.
     До  описываемых  событий, к январю 1943  года, стык 8-й  и 2-й  Ударной
армий волховчан,  обращенных  фронтом к западу, приходился  как  раз  против
Круглой  Рощи.  В эти дни волховчане  вместе  с ленинградцами  готовились  к
прорыву  блокады.  Круглая  Роща  мешала наступлению  волховчан  на  Рабочий
поселок  No  7  и далее на высоты Синявина, где  располагались главные  силы
немцев, разъединяющие наши Волховский и Ленинградский фронты. В Круглой Роще
и в лесах юго-западнее ее основательно укрепилась немецкая группировка.
     Решено  было значительными силами сделать  глубокий обход рощи с севера
перед  Рабочим поселком No 7, выйти  в тыл немецкой группировке и,  двигаясь
оттуда  навстречу  полку  Арсеньева  и  другим  полкам  волховских  дивизий,
сплющить и раздавить врага в роще, как давят щипцами каленый орешек.
     11  января 1943  года два полка  327-й  стрелковой  дивизий  начали эту
операцию. Двигаясь вдоль северной  опушки Круглой Рощи по занесенным снегами
торфяникам,  1102-й  полк  вышел на  железную дорогу,  что  тянется севернее
Рабочего поселка No 7. Иначе говоря,  зашел глубоко  в  тыл к немцам. Отсюда
повернул  к  югу,  в  обход  рощи.  12 января занимавший ее фашистский полк,
оставив сильные  заслоны в дзотах, побежал к югу и  к  юго-востоку. Развивая
успех, части 327-й стрелковой дивизии преследовали его.
     В это  же  время два батальона 1074-го полка Арсеньева получили  приказ
выступить с  линии фронта, занять и прочистить рощу и закрепить юго-западную
ее опушку за 327-й дивизией.
     Батальоны с восточной стороны  вошли в рощу и двинулись навстречу нашим
полкам, преодолевавшим заслоны немцев с северной и западной сторон.
     Тогда гитлеровское  командование  бросило с единственной еще  доступной
для  немцев стороны  --  с юго-запада  -- свои резервы. Передовой  их отряд,
более двухсот  автоматчиков, вклинился в рощу и оказался  в тылу у тех  двух
батальонов  Арсеньева, что ушли вперед. Арсеньев  решил немедленно  отрезать
этих автоматчиков от спешивших за ними  резервных частей  и  кинул в  бой на
юго-западный "язычок" рощи роту своих автоматчиков.
     Получился  "блинчатый  пирог":  в   середине   рощи  немцы,   а  дальше
концентрические  круги  -- наши  части,  затем остатки располагавшихся здесь
немецких  подразделений,   затем  сдавливающие  их  полки  327-й  стрелковой
дивизии. Главные силы немцев контратаковали один из этих полков -- 1100-й --
со стороны Рабочего поселка No 7 и Синявина. Положение полка становилось тем
труднее, чем дольше продолжалась очистка Круглой Рощи от противника.
     Рота наших автоматчиков и второй батальон 1074-го полка сумели отрезать
немецких автоматчиков от резервов. Разрозненные группы противника,  вместе с
приспевшими к ним  на помощь автоматчиками,  оказались окруженными. Арсеньев
предложил  им сдаться, но получил отказ  и тогда кинул  свои подразделения в
рукопашный бой.
     В этом  бою было перебито  больше  ста восьмидесяти немцев,  а тридцать
пять  взято  в плен. Арсеньев отослал их  в штаб дивизии.  Двигаясь к центру
рощи с трех  сторон, сжимая  немцев,  батальоны  Арсеньева  захватили  около
двадцати блиндажей и дзотов,  взяли  в центре рощи  важный опорный  пункт и,
повернув захваченные немецкие пушки и пулеметы на немцев, вдвое усилили мощь
своего  огня.   Немцы  разбились  на  мелкие  группы,   и   каждая  пыталась
контратаковать  нас  там,  где  была  застигнута.  Зная,  что  главные  силы
гитлеровцев,  действующие от  поселка No 7  и Синявина, грозят  смять 1100-й
полк 327-й дивизии,  и остерегаясь прорыва  вражеских  резервов с юго-запада
(со стороны шоссе Синявино -- Гонтовая Липка), Арсеньев прикрыл юго-западную
сторону  рощи  тринадцатью  своими и приданными  орудиями,  бил  ими  прямой
наводкой. Одновременно, выделив из других


     своих батальонов две роты, он послал их на подмогу 1100-му полку.
     Группы немцев пытались вырваться из рощи, контратакуя то там, то здесь.
Арсеньев решил не допустить  прорыва. Увидев, что опасность прорыва возникла
на  участке,  где  дралась  его вторая  рота,  он,  легко  раненный  в грудь
осколком,  пробежал  с  двумя  офицерами по  открытой местности к этой роте.
Немцы вели огонь  двумя  станковыми  пулеметами  из  большого дзота.  За ним
располагались  семь  других  поменьше. Они  молчали. Все  вместе  эти  дзоты
составляли один из  трех  сильнейших опорных пунктов  противника  в  Круглой
Роще. Вторая рота залегла в снегу перед большим дзотом.
     Арсеньев  спросил бойцов,  нет ли  у них противотанкового  ружья, чтобы
стрелять по  дзоту. Ружья не  оказалось.  Осмотревшись,  Арсеньев  увидел  в
стороне  брошенную немцами 75-миллиметровую пушку и снаряды к ней. Взяв пять
бойцов, он подполз к  этой пушке, под огнем перекатил  ее  через  траншею  и
установил метрах в шестидесяти  от главного немецкого дзота. Семью снарядами
он  разбил  дзот.  Из него  выскочили  два  немца  (позже там  было  найдено
тринадцать  трупов). Арсеньев развернул  пушку,  дал несколько выстрелов  по
двум другим  дзотам и по землянке  и поспешил обратно, на "язычок" к третьей
роте,  потому что там  два дзота и траншея опять оказались в  руках немцев и
надо было организовать атаку.
     Во  всем,  что  происходило  внутри  Круглой  Рощи,  издали трудно было
разобраться.  Командование 314-й  стрелковой дивизии,  по  информации  327-й
дивизии, даже заподозрило было Арсеньева в том, что он ведет бой со своими.
     Ночью  после тщательной  подготовки  Арсеньев вместе  с  Донских  повел
третью роту  в атаку. С гранатами ворвались в траншею, убили и  ранили около
полусотни  немцев,  захватили оба  дзота, два  блиндажа,  две  пушки, четыре
радиостанции.
     Все это время полки 327-й дивизии вели тяжелейший бой с главными силами
противника,  пытавшимися прорваться к захваченной нами, но еще не  очищенной
полностью Круглой Роще.
     Наутро следующего дня, продолжая внутри рощи бои с фашистами, засевшими
в  последних  уцелевших дзотах, <b>Арсеньев</b> повел  одну из своих групп <b>в</b> атаку,
<b>был ранен в</b>
     <b>I</b>


     руку  навылет  и  по  приказу полковника  Федина (заместителя командира
дивизии по политчасти) отправлен в медсанбат.
     В этот день Круглая Роща была полностью очищена от гитлеровцев, позиции
окончательно закреплены  полками  327-й  дивизии и  1074-м полком Арсеньева.
Выполнив  свою   задачу,  эти  части  помогли  наступлению  других   дивизий
Ленинградского   и  Волховского   фронтов.   Решающие   наступательные   бои
завершились  18  января встречей  двух  фронтов,  иначе  говоря --  прорывом
блокады Ленинграда.
     С тех пор, как я уже сказал, только маленький "язычок" Круглой Рощи, на
котором нельзя закрепиться, все еще остается перед нашими позициями ничейной
землей, одинаково простреливаемой и нами и немцами.
     Две недели назад
     <i>28 мая. День. КП полка</i>
     В начале марта  после  боев за  Круглую  Рощу  1074-й  стрелковый  полк
Арсеньева  получил приказ занять новый рубеж  -- полтора километра по фронту
между позициями 1076-го и 1078-го полков. Здесь оказались только хаотические
остатки прежних оборонительных сооружений, не сохранилось  ни блиндажей,  ни
окопов, ни даже стрелковых ячеек.
     Бойцы  и командиры энергично взялись  за  оборудование участка обороны.
Артиллеристы, минометчики и снайперы своим огнем заставили немцев прятаться,
и под таким прикрытием началась работа. Надо было организовать систему огня,
связи,  наладить  взаимодействие с артиллерией  и  с соседями. За  восемь --
десять дней была создана  оборона глубиной в два километра. Слева, где почва
не так болотиста, позиции  удалось  укрепить  надежными  сооружениями.  Этот
участок  протяженностью в восемьсот пятьдесят  метров Арсеньев по приказу  в
конце  апреля  передал своему соседу --  1076-му стрелковому полку,  а  себе
оставил  шестьсот  пятьдесят метров  по фронту,  но трудно  вообразить более
гиблое болото, чем оставшийся у полка участок!
     С первого  дня  изучая  поведение  гитлеровцев против нового,  занятого
полком рубежа, Арсеньев сделал вывод,


     что противник именно  на этом участке  готовит  наступление.  Немцы  по
многим  признакам  особенно заботились  о  том, чтобы  обезопасить  себя  от
проникновения наших  разведчиков, которые  могли бы добыть у них "языка", --
значит,  им было исключительно важно сохранить все затеваемое  в тайне. Наши
снайперы, однако,  не раз замечали,  что  у перебегающих  по ходам сообщения
немецких  солдат имеются ранцы.  Несомненно -- на  передний  край  прибывают
пополнения.
     Десять дней подряд противник  производил авиаразведку  нашего переднего
края, тщательно просматривал и фотографировал наши оборонительные позиции на
глубину в шесть -- восемь километров.
     Дважды за этот период времени противник пытался произвести ночной поиск
с целью взять у  нас контрольного пленного. Обе  попытки немцам  не удались:
группы их разведчиков были перебиты, оружие захвачено.
     Семь  дней  немцы  обрабатывали  наш передний край тяжелой  артиллерией
калибра  207,  210 и  305 миллиметров. Затем началась  пристрелка  вероятных
путей подхода наших резервов...
     За трое суток до попытки наступления враг прекратил освещение местности
ракетами,  и  стало  ясно:  передвигая по ночам  свои  войска,  он  опасался
обнаружить  это  передвижение светом  своих  же  ракет.  Наконец,  он  вовсе
перестал обстреливать  нас, конечно же потому, что,  концентрируя свои силы,
не хотел навлечь  на них ответный  огонь, стремился  не  дать нам засечь его
новые огневые точки...
     За сутки  до немецкого  удара  Арсеньев, начальник  штаба  Чемоданов  и
другие опытные офицеры по  ряду признаков  определили даже  час,  намеченный
немцами для наступления.
     Нужно  ли  говорить  о том, что  все у нас было готово  к  решительному
отражению  удара?  Наблюдение  было зорким и  непрестанным,  система  огня и
возможность  его мгновенного вызова  -- многократно проверены. Весь передний
край    крепко    минирован,   телефонная    связь    дублирована    отлично
отрегулированными рациями.
     Немецкого  удара можно было ожидать  либо  часа в  четыре дня -- время,
удобное  для  противника,  чтобы  успеть  закрепиться, --  либо перед  самым
рассветом, если враг обладал уверенностью, что успеет развить успех. Поэтому
с  четырех  часов дня и ночью  до  начала  рассвета люди  почти не  спали --
отсыпались днем.
     И когда наконец, приняв во внимание еще ряд признаков, Арсеньев сказал:
"Сегодня, часа  в три ночи, противник попытается начать наступление!", никто
не сомневался,  что это будет  именно так. В ту ночь не спал ни один солдат.
Не спал, конечно, и сам Арсеньев: писал письма своим ленинградским друзьям.
     В  три  часа  тридцать минут  утра  10  мая противник дал  первый  залп
артподготовки. Арсеньев отличил его от обычной  стрельбы.  Снаряды вражеской
артиллерии накрыли наш передний край -- всю двухкилометровую полосу обороны,
в том  числе и КП  полка. Арсеньев,  находившийся  на КП, сразу же дал вызов
всей  своей  артиллерии.  Батареи противника,  все его  огневые точки,  пути
подхода пехоты, танков были заранее  пристреляны.  Артиллерия полка ответила
на второй  немецкий  залп.  При третьем  залпе  Арсеньев позвонил  командиру
дивизии и доложил, что  противник начал артподготовку.  В ответ на четвертый
немецкий залп на врага  обрушилось шесть  наших артиллерийских полков. Пятым
немецким залпом  телефонная связь везде была порвана, и Арсеньев перешел  на
радиосвязь,  которой  всегда   уделял   чрезвычайное  внимание,  считая   ее
единственным надежным средством управления. Все десять последующих часов боя
радиосвязь работала столь надежно, что ни одно подразделение ни на минуту не
оставалось без управления.
     Со своего наблюдательного пункта Арсеньев в стереотрубу видел  все поле
боя --  и  неисчислимое  множество разрывов, вздымающихся  на  каждом  метре
пространства,  и цепи немецкой  пехоты,  брошенной в атаку еще до  окончания
артподготовки (пехота падала перед нашими блиндажами, погружалась в болото),
и выступавшие из дымовой завесы немецкие резервы, которые, не успев кинуться
в атаку, таяли под нашим огнем...
     Через  двадцать минут  наша  артиллерия  пересилила  вражескую.  Многие
батареи противника  взлетели на воздух,  немецкая артподготовка была  смята,
вражеские снаряды ложились вразброд, куда  ни  попало,  их  становилось  все
меньше, и в стереотрубу было видно, что наши траншеи целы, что наши пулеметы
и ротные минометы ведут огонь  по-прежнему,  что ряды наших  воинов почти не
редеют.
     <b>4 П. Лукницкий</b>


     Каждая  рота  непрестанно  информировала  Арсеньева о положении  дел на
своем  участке.  Было  ясно:   противник  бросил  в  бой  силы,  значительно
превосходящие  наши.  Но волны немецких атак разбивались о наш передний край
одна  за  другой.  Разбивались  --  и  не  откатывались:  живых  немцев   не
оставалось. Через  полчаса Арсеньев  с  адъютантом Картом  перешел  на  свой
передовой наблюдательный  пункт, откуда лучше  были видны  боевые  порядки и
наступающая пехота противника. Управление артиллерийским огнем Арсеньев взял
в свои руки.
     На  сороковой  минуте  боя  немцы  перенесли артогонь на глубину  нашей
обороны, стараясь отсечь наши резервы.
     На правом фланге, где оборонялась пятая рота, взвилась красная  ракета.
Арсеньев,  внимательно  наблюдая,  увидел:  на  участке,  выдающемся  клином
вперед,  немцы ворвались  в дзот и в землянку  наших  автоматчиков. Он сразу
понял, что положение  здесь, на стыке с 1078-м полком, создалось угрожающее.
Позже  выяснилось,  что  обстановка  была  такова: прямым попаданием снаряда
шестеро  из  двенадцати автоматчиков были  убиты.  С двух  сторон  клина  на
позицию, которую  автоматчики  обороняли,  сразу ворвались  по старым  ходам
сообщения немцы.  Оставшиеся  в  живых  автоматчики во  главе с  лейтенантом
Романовым оказались под перекрестным огнем, расстреляли диски, израсходовали
гранаты и погибли все, кроме случайно уцелевшего  Романова. После  боя  было
насчитано более пятидесяти трупов перебитых ими врагов. Но в тот критический
момент немцам удалось затащить в дзот и в землянку свои минометы и пулеметы.
Вражеское командование, стремясь развить успех, бросило сюда свежий батальон
пехоты.
     Точная своевременная информация  с низов, в  частности командира  пятой
роты  Николая  Тимофеева,  дала  возможность  Арсеньеву  немедленно  принять
правильное  решение.  На бросившийся  в атаку батальон  гитлеровцев Арсеньев
вызвал огонь PC, и через одну минуту "катюши" с предельной точностью накрыли
весь  этот   батальон.  Одновременно  левее   на  передний  край  противника
спикировали  четыре  наших  самолета, присланных  соседней армией Мерецкова,
которому  просьба о  них была передана за  двадцать минут до этого. Самолеты
сбросили бомбы на другой батальон гитлеровцев, поднявшийся было в атаку.
     Когда  пламя  и дым  после налета "катюш"  рассеялись,  оказалось,  что
вражеского батальона нет -- он исчез с лица земли. А там, куда сбросили свой
груз наши  самолеты, немногие уцелевшие  гитлеровцы со  стонами  переползали
через трупы своих соратников.
     Однако на клинообразном участке пятой роты,  куда ворвались немцы,  все
еще продолжался гранатный бой. Командир роты Тимофеев, в этот трудный момент
потеряв  двух  минометчиков, сумел  заменить их  собой  --  сам  выпустил из
ротного миномета  сорок мин.  Слева на помощь к сражающимся гранатами бойцам
пятой   роты  устремились   бойцы  первой   (штрафной)  роты,  возглавленные
заместителем командира по политчасти Беловым. Командир первой роты Яковлев с
другой группой бойцов подобрался к захваченной противником землянке и разбил
гранатами минометы и пулеметы, которые немцы успели установить там. А справа
бойцы и  командиры соседнего, 1078-го полка выбили  немцев  из  занятого ими
дзота.
     Успеху   первой  роты  и  левофланговой  группы  бойцов  1078-го  полка
способствовали батареи 76-миллиметровых пушек капитана Медынина, пулеметчики
командира  четвертой  роты  Скрипко и минометчики Лозбина.  Открыв  огонь по
немецким  передовым  позициям,  они  воспретили  противнику подбросить новые
подкрепления. Когда дзот и землянка были отбиты и весь клин снова оказался в
наших  руках, Арсеньев со  своего  ПНП видел, как  последние десятков  шесть
немцев, хромающих и окровавленных, бежали по лощине.
     Критический момент миновал.
     Бой длился десять часов. После седьмой отраженной нами атаки немцы  уже
не показывались  ни на  одном  участке поля  боя. Огонь вражеской артиллерии
затих  совсем.  Нашей артиллерией за время  боя  было выпущено  восемнадцать
тысяч пятьсот  снарядов. В воронках, рытвинах, лощинах, на искрошенных пнях,
вдоль всего переднего  края лежало  больше семисот вражеских трупов. Сколько
их утонуло в болоте и сколько было в глубине вражеской обороны, мы не знаем.
Выползая за бруствер, наши бойцы стаскивали в свои траншеи трофейное оружие,
боеприпасы и документы.
     Когда у нас в подразделениях была  проведена перекличка, оказалось, что
за  десять часов жестокого боя полк потерял  двадцать семь убитыми, тридцать
пять ранеными --  всего шестьдесят  два человека.  Двадцать восемь  из  них,
занятые перед боем укреплением  блиндажей, были застигнуты  во  время работы
огнем артподготовки.
     Потери оказались столь малыми  потому, что спокойствие и  уверенность в
своих силах не покидали воинов в бою; действуя самоотверженно и храбро, они,
однако,  понапрасну  не  подставляли  себя  под   удар,  умело  пользовались
укрытиями. Никто  не дрогнул, никто не побежал.  Характерно: вторая и третья
линии окопов  полка были изрядно  разрушены  артподготовкой, а первая  линия
траншей оказалась  почти не поврежденной -- снаряды перелетали через нее. То
ли  немцы  стреляли  не  точно,   то  ли  старались  отсечь  возможные  наши
подкрепления,  рассчитывая, что  с малочисленными  защитниками первой  линии
траншей  справится их  атакующая  пехота. И, конечно, прежде всего опасались
накрыть  эту изготовившуюся  к атаке  свою  пехоту. Большую  роль сыграли  и
дружная  взаимопомощь  стрелковых  подразделений, и отличное  взаимодействие
артиллерии и  пехоты. Но  самое  главное, застать нас врасплох своим  ударом
немцам не  удалось,  а  наш  мгновенный  и  решительный  контрудар  оказался
действительно внезапным и неожиданным для врага. Результаты боя были оценены
командованием  как  отличные. Николай Георгиевич Арсеньев  награжден орденом
Отечественной войны I степени. Пятьдесят шесть бойцов и офицеров -- орденами
и медалями,
     В  ночь  после боя весь полк под  защитой  сильного  артиллерийского  и
минометного  огня восстанавливал свои  оборонительные позиции. В последующие
десять дней полк не только восстановил их, но и значительно улучшил.
     Противник, однако, не оставил намерения прорвать линию нашей обороны на
этом  важнейшем участке. Напряжение, в  котором полк  живет  все дни,  что я
нахожусь  здесь,  свидетельствует  о  том.  Арсеньев  полагает,  что  теперь
установить  заранее  день и  час новой попытки  врага  нанести удар труднее.
Наученные  горьким  для них опытом, немцы стараются путать  признаки  начала
своего наступления.
     Полк готов встретить удар в любой день, в любой час.


     <b>Перед расставаньем</b>
     <i>28 мая. 3 часа дня. КП полка</i>
     Мы  с  Никитичем решили  посмотреть  еще раз  на окружающую  местность.
Шагали по каким-то обрывкам, лоскутьям металлического мусора. Я, не заметив,
встал  на мину  и,  созерцая немецкие позиции, стоял на ней, пока Никитич не
обратил  моего внимания,  на  чем  я  стою!  Поскольку мина  не  взорвалась,
отнестись к этому можно было с юмором.
     <i>29 мая. 9 часов 45 минут утра. КП полка</i>
     Вчера днем получен приказ: перевести полк на новое, еще более опасное и
ответственное  место --  правее,  к  опушке рощи. Свой  участок  обороны  --
передать левому соседу.  Арсеньев сам обошел новый  рубеж. За эту ночь  туда
перешел   третий  батальон.  Удачно  --  без  потерь,   потому  что,  собрав
командиров,  Арсеньев  коротко,  быстро, ясно  и  точно  дал все необходимые
приказания  каждому.  Говоря   о   боеприпасах,   оружии,   материалах   для
строительства, Арсеньев рассуждал как хороший хозяин:
     -- Свои снаряды  сосед оставляет  нам, а мы ему  --  свои. Но  наиболее
ценные мы тоже заберем с собой...
     И с улыбкой заговорщика, обращаясь к своему начарту:
     -- Ты ему объясни, ну ты же отлично умеешь уговаривать и хитрить, ты же
ловкач: им тащить это нет смысла, они здесь ближе к складам, достанут!
     Вечером -- неожиданный для бойцов отдых: повзводно ходили в 1078-й полк
смотреть кинофильм "Секретарь райкома". За ночь третий  батальон удачно, без
потерь занял назначенный ему рубеж.
     Работа моя в общем сделана, сегодня покину полк.
     ... На  столе --  стакан воды  с  давленой  клюквой.  Керосиновая лампа
прикрыта  газетой,  чтобы  свет  не  бил <b>в</b>  лицо Арсеньеву.  Он  спит  после
хлопотливой  ночи.  На других нарах посапывает, подложив  под голову  кулак,
адъютант Карт.
     Вчера Арсеньев долго  пребывал  в  соседней "комнатке",  обучая  своего
ординарца  Берту  Савинову "морзянке".  Черноглазая, белозубая, широколицая,
краснощекая,  красивая  девчонка,  Берта  до   войны  училась  на  токаря  в
ремесленном училище. Было ей шестнадцать лет, когда в 1942 году, заявив, что
ей восемнадцать,  она пошла в  армию добровольно, сандружинницей. Потом была
палатной сестрой, затем решила поступить  на курсы зенитчиков,  но там --  в
тылу -- ей показалось скучно, и она убежала в свою санроту, на фронт, за что
была  посажена  на  тринадцать  дней  на   гауптвахту  и   оттуда  за  новый
дисциплинарный  проступок угодила в  штрафную роту на два месяца. После боя,
10 мая, пожалев ее молодую жизнь,  Арсеньев взял ее к себе ординарцем. Берте
здесь  не  нравится:  "Хочу  снайпером  или  кем-нибудь,  но  быть  там,  на
передовой,  там хорошо: или  уж бей,  или  тебя -- все равно!" Хмурится,  не
признает никаких своих обязанностей и дисциплины.
     Вчера  рядом  с  блиндажом  разорвалась какая-то штуковина  --  красным
озером полыхнуло в коридор. Так и  не поняли мы:  снаряд не снаряд, мина  не
мина, фугас, что ли, какой-либо старый?
     Вместо того чтобы испугаться, Берта с веселым смехом рванулась к выходу
из блиндажа -- полюбопытствовать. Так же, не  ведая страха, как неискушенный
зверек, она вела  себя, когда  тяжелый, 150-миллиметровый снаряд  разорвался
недалеко  от нас, на  пустом  болоте.  Такой же она была  и в бою 10 мая: во
время артподготовки, находясь в  штрафной роте на переднем крае,  не сидела,
как все  бойцы в укрытиях,  а носилась по траншее с восторгом и смехом, явно
развлекаясь всем происходившим. Вокруг нее ранило и убило нескольких бойцов,
ее не задело; она перевязывала раненых с той  же наивной детской веселостью.
И потом ходила за два километра в санроту за бинтами, по открытому полю, под
продолжавшимся артиллерийско-минометным огнем.
     Когда первый раз увидела разрывы  снарядов и  бойцы  вокруг  попадали в
грязь  и  кричали  ей  "ложись!",  она огрызнулась: "Как же  я лягу!  Тут же
грязно!"  Осталась стоять, и это  ей "сошло" с рук. Она очень довольна,  что
месяц была в штрафной роте, чуть ли  не  полна гордости: "Я  даже в штрафной
роте  была!"  -- "А что ж тут хорошего?" -- "А как же!  Иначе ничего бы и не
увидела!"
     Арсеньев снисходителен к ней. Она для него лишь девчонка. У нее хорошая
улыбка,  черные волосы,  настоящая  узбекская  тюбетейка, ворот  гимнастерки
расстегнут,


     погоны тут явно ни при чем! Плотная, здоровая, наивная девушка!.. <sup>[1]</sup>
     Арсеньев  проснулся  от писка  зуммера,  --  поговорил  по  телефону  о
подсобном  хозяйстве  полка.  Где-то в  тылу, у Назии,  это хозяйство  ведут
женщины  и  несколько бойцов  трофейной  команды.  Обрабатывают двадцать два
гектара: картофель, капуста, морковь, лук. А на Ладоге рыбак вылавливает для
полка  здоровенных  лещей.  Получив  сообщение, что поймано тридцать  девять
килограммов лещей, Арсеньев приказывает распределить  эту рыбу между бойцами
передовых рот.
     Время от  времени, с короткими  частыми шипами, будто вздыхая, работает
наш  "иван  долбай":  PC  летят  в   воздухе,  оставляя  огненные  следы,  и
ослепительным  каскадом  разрывов рассыпаются на  немецких  позициях.  После
этого немцы начинают яриться -- сыплют сюда тяжелыми.
     Я выходил смотреть...
     Вчера какая-то наша  "машинка" неподалеку заработала так  часто и таким
низким незнакомым голосом, что никто не мог определить,  что же это за штука
-- явно автоматическая. Не "катюша", не "иван долбай", не зенитная пушка, --
видимо, нечто новое, впервые здесь введенное в действие<sup>[2]</sup>.
     "Иван  долбай" дал  несколько серий  по  пятнадцать -- двадцать ударов.
Бойцы повыскакивали из блиндажей взволнованные: "По нашим бьет! По переднему
краю!"
     --  Ну,  сейчас  немец  даст  сюда! --  заметил Арсеньев.  Справился по
телефону: -- Как разрывы легли?
     Получил ответ:
     -- Хорошо! Немного близко, но хорошо.
     PC  рвались по  самой  кромке  немецкого переднего края,  очерчивая ее.
Отсюда же казалось, будто реактивные снаряды легли на наши траншеи.
     В блиндаже крысы. Бегают и пищат  над матерчатым подстилом, за бумагой,
набитой  на  стены.  Возятся, царапаются,  шуршат,  сыплют песок.  А в ходах
сообщения они нагло, стайками встают по краям, не боясь людей. Если подумать
о том, отчего расплодились и  разжирели  они здесь, на этой, знавшей столько
кровопролитнейших боев местности... но об этом лучше не думать!

     <sup>[1]</sup> 4 февраля 1944 г. под Нарвой  Берта Савинова была убита при том  же
разрыве снаряда, каким тяжело ранило Арсеньева.


     <sup>[2]</sup> Это  были,  по-видимому, введенные на Волховском фронте в  1942  г.
тяжелые  установки  30-миллиметровых  минометов, стрелявшие с  собираемых на
земле рам. Они назывались М-30, одна  мина весила 90 кг, один залп дивизиона
таких "эрэсов" состоял из 126 мин.




     День сегодня холодный, пасмурный. А спать было жарко и  душно. Топилась
печурка, воздуха в блиндаже мало. Но спал я крепко, хоть и вдвоем на наре, и
не раздеваясь, сняв только сапоги...
     <i>11 часов 30 минут утра</i>
     Пришел  капитан  Сыч,  а  с  ним капитан  Давиденко,  вчера назначенный
начальником  штаба. Обсуждают: куда поставить тылы полка? Совершенно некуда:
всякое годное  место  набито частями, а если уйти  далеко в тыл, к Назии, --
трудно  будет со  снабжением. Разговор о  какой-то просеке. Но  она засечена
немцами  и обстреливается.  "Я не хочу, -- говорит Арсеньев, -- вашим семьям
рассылать "похоронки". Там из тылов может получиться пшик!"
     Сыч  изучает карту. Между разговорами и обсуждениями  Арсеньев  умылся,
оделся. Сейчас сидит аккуратный, бритый, блестя своими орденами.
     Пришла  мне и Никитичу пора прощаться  с ним.  Пойдем вместе  с Сычом к
тылам полка, а там Сыч обещает нам выдать верховых лошадей.
     Завтра   из  Ленинграда  отправлю  в  ТАСС,  в  Москву,  три  маленькие
корреспонденции  о  братьях  Шумовых  и о  полке Арсеньева. "Прощай, любимый
город!" -- напевает Арсеньев, разглядывая схему нового расположения полка.
     Третьи сутки  он почти  ничего не ест ("Не  хочу!")  и  держится только
силой  воли. Как ни  тщательно  скрывает  он свое состояние,  я  понимаю  --
нервничает: когда же начнут немцы и все ли он предусмотрел, чтобы сразу дать
им отпор?
     Жизнью  своей и жизнями тысяч людей  своего полка, своей дивизии, своей
армии отвечает Арсеньев за благополучие на этом  ничтожном клочке болота. Он
знает, что судьба Ленинграда зависит и от него.
     Какое неотступное, полнодумное, чувство ответствен ности!


        ГЛАВА ПЯТАЯ
     <b>ИЮНЬСКИЕ ЗАПИСИ</b>
        ВОЗВРАЩЕНИЕ С ПЕРЕДОВЫХ.
        В ВОЙСКАХ ПРОТИВНИКА.
        В ГОСПИТАЛЕ.
        КРЕПКИЕ ЛЮДИ.
        ОПЯТЬ В ДКА.
        МОЙ ЧАС.
        ОБСТАНОВКА В ГОРОДЕ
     <i>(Ленинград. 1 июня</i> -- <i>2 июля 1943 г. )</i>
     <b>Возвращение с передовых</b>
     <i>Ночь на 1 июня. ДКА</i>
     С  командного пункта полка  Никитич, я и капитан Сыч вышли позавчера, в
час  дня. Шли  по  траншее,  за  маскировочными  изгородями,  затем  дорогой
Гонтовая Липка -- Синявино и,  наконец, леском. Воронок в пути  столько, что
от  одной  до  другой  не   насчитать   больше   пяти   метров.  Эта  дорога
обстреливается  постоянно, ежесуточно. Мы, однако, под обстрел  не попали --
немцы нас не заметили.  В лесочке,  где тылы полка,  Сыч дал  трех  верховых
лошадей  -- мне, Никитичу  и  коноводу Рустему Исмагулову, казаху  родом  из
Петропавловска, красивому тонколицему парню с  погонами кавалериста и в лихо
заломленной  набекрень  пилотке.  Он оказался отличным джигитом. Привычен  к
верховой езде и я, потому весь путь доставил нам огромное удовольствие.
     Апраксин  городок я  видел  в  прошлом  году.  Тогда  в  нем  еще  были
полуразрушенные дома.  В  этом году нет и  следа селения, так же  как нет от
самого переднего края и до реки Назии, -- леса, за исключением той маленькой
рощицы, где взяли мы лошадей. Исчезли с лица


     земли Липки, Верхняя Назия, Гонтовая Липка и другие деревни.
     От   Апраксина   городка   до   Назии   дорога   также   обстреливается
дальнобойными, особенно  участки,  примыкающие  к новой железной  дороге,  к
устью Черной  речки.  Позавчера прямым  попаданием  (Исмагулов  показал  нам
место) убиты двенадцать женщин, работниц. У железной дороги работает женский
железнодорожный батальон.
     В  Петровщину,  в редакцию "Отважного воина", мы приехали как домой,  и
вчера утром я  выехал на попутном  грузовике в Подолье и далее  в  Городище.
Здесь, у КПП  сошел, направился в  политотдел 8-й армии,  к  старым друзьям,
затем -- в редакцию  армейской газеты "Ленинский путь", где, встретив доброе
гостеприимство,  заночевал.   Сегодня,  то  пешком,  то   "на  перекладных",
"голосуя",  добрался  до Шлиссельбурга.  Оттуда  поездом  вместе с Никитичем
вернулся  в  Ленинград.  Впечатлений за  десять  дней скитаний столько,  что
кажется, не был в Ленинграде месяц!
     <b>В войсках противника</b>
     <i>5 июня. ДКА</i>
     Вишневский,  Тихонов, Инбер,  Прокофьев,  Лихарев,  Авраменко,  Дымшиц,
Рывина, Азаров, Вишневецкая, Левоневский и кто-то еще... Все мы, шестнадцать
человек, собрались  по  приглашению  начальника  7-го  отдела  подполковника
Подкаминера,   чтобы  послушать  доклад  о  войсках  противника,  осаждающих
Ленинград,   --  о   немцах,  испанцах,  голландцах,  норвежцах,  финнах;  о
дислокации  их  частей,  об  их   настроениях   и  взаимоотношениях.  Доклад
Подкаминера был основан  на  показаниях  пленных и перебежчиков, а также  на
некоторых, добытых нашей разведкой, документах...
     Слушая докладчика, я кое-что, очень немногое, записал.
     ...  Каковы причины, по которым немецкий солдат  считает необходимым на
русском  фронте сражаться до последней капли крови, даже  предвидя поражение
Германии  и  даже  в том  случае,  если  б США  и Англия начали  занимать ее
территорию и заняли ее всю? Главная причина: каждый немец  боится  возмездия
со  стороны русских, терпящих неисчислимые беды, принесенные  им варварством
гитлеровцев.  Немец  не боится Америки. По рассуждению немца,  США не станут
разрушать Германию,  потому что американский солдат  не зол, ему не  за  что
мстить  Германии.  Англия? Англичане хоть и злы на Германию, но считают, что
теперь они  квиты,  ибо  Англия  сейчас  воздала  Германии  даже больше, чем
получила от нее. А Россия... "Нет!  -- заявляют  немцы. --  Даже перед лицом
катастрофы ее нельзя пускать ни на шаг!"<sup>[1]</sup>
     ...  О полицейских частях  немцев  на Ленинградском  фронте.  Они  были
присланы  Гитлером  для  расправы над  населением  Ленинграда  после  взятия
города. Им было  предуказано  уничтожить тысяч  четыреста человек.  Когда же
выяснилось,  что город взять нельзя,  эти части