внятно прочитав свой билет, стала отвечать быстрыми словами, чуть-чуть запинаясь, негромко. Все глаза устремлены на нее, и, кинув уверенный взгляд на сидящих за партами, она отвечает уже громко и бойко. Но я замечаю, как она покручивает свое серебряное кольцо и как пальцы ее опять скользят по лицу, по губам, будто сгоняя видимую ей одной тень. Чем дальше, тем все уверенней держится девушка, ее ответы правильны и точны, она уже знает, что не запнется, не ошибется -- в ее лице теперь гордость, -- да, отметка будет хорошей, да, мечта Мизринамо исполняется: она станет учительницей! Ее, свободную, образованную, будут ценить и уважать в родном селении -- в кишлаке Дарморахт, на берегу Пянджа, прямо против афганской тропы, на которой каждый день она видит иностранную пограничную стражу, видит афганских баев, феодалов, -- о, они забили бы камнями любую девушку, которая осмелилась бы на их берегу разговаривать с мужчинами вот так, полным, звучным голосом, гордо стоя перед ними с открытым лицом, не опуская глаз, не знающих унижения! Мизринамо -- "похожая на египтянку". Так назвали ее родители, колхозники, но она похожа сейчас на любую смелую русскую девушку, от которой отличает ее только национальное шугнанское платье. На все вопросы она ответила хорошо. И, не улыбнувшись, спокойная, самоуверенная, она отходит, минуя первую парту, приостанавливается, но, вероятно, подумав: "Да, ведь я уже больше не ученица!" -- решительно выходит из класса. Экзаминатор вызывает следующего студента... Учительский институт существует в Хороге с 1949 года. Педагогическое училище -- с 1930 года. Но тогда это училище помещалось в сложенном из неотесанных камней чоде, учеников в нем можно было пересчитать по пальцам, и эти ученики едва овладевали азбучной грамотностью. Теперь в училище больше четырехсот студентов, из них пятьдесят заочников. В этом году в числе окончивших училище было сорок четыре девушки. Когда я возвратился на правый берег, уже стемнело. Под звездным небом шел киносеанс. Хорогцы смотрели "Секретаря райкома" -- фильм, виданный ими уже не раз. На скалах, вокруг площадки со скамьями, на деревьях, по склону горы сидели бесплатные зрители -- весело и беззаботно перекликавшиеся мальчишки. По главной улице Улица Ленина в Хороге, обсаженная тополями, превратившаяся в тенистую, прямую аллею, стала соединительным звеном между двумя огромными памирскими автомобильными трактами -- Восточным и Западным. Она оказалась почти в середине 1300-километрового пути из Сталинабада в Ош и обеспечивает жизнь сердцу Памира, как хорошо наполненная артерия. Грузовое и пассажирское движение через Хорог и в Хорог не прерывается ни днем ни ночью. Словно длинные сверкающие сабли скрещиваются по ночам лучи фар в темных глухих ущельях -- заносятся высоко, к неприступным скалам, врезаются в бурлящую внизу черную воду, вдруг выбелив на ней резкую полосу; световые столбы упираются порой в темные облака и бегут по ним, -- дороги почти не знают горизонтальных участков, подъемы чередуются со спусками, спуски -- с подъемами, повороты круты и внезапны... Но Восточно-Памирский тракт отличается от ЗападноПамирского своей сравнительной безопасностью и благоустроенностью. И если ночью смотреть с перевала, видишь пунктир мерцающих ярких огоньков, рассекающих бесконечную памирскую даль, -- лучи фар играют вверху и внизу, пляска их кажется фантастической. Даже сено приходится вести на Памир: не хватает лошадям на Памире своего сена! Иной рейс -- тысяча километров. Огромный прямоугольник тюков прессованного сена плывет через Памир на огромном, ноющем у перевалов грузовике. Под сеном, внизу, тяжелый груз: мешки с мукой, ящики с консервами, сахар, подковы, гвозди, тюки с мануфактурой. Попробуй развернуться на узком повороте с таким грузом: зацепишь за скалу боком -- машина сорвется под обрыв; зацепишь верхушкой груза за нависшую над дорогой скалу, -- пожалуй, сорвешься тоже... После долгого пути натруженная машина, будто корабль в порт, входит в Хорог. Как у тихой пристани, останавливается в аллее высоких тополей. Усталый ошский водитель в ватной куртке, в овчинном полушубке жмет -- всю в автоле -- руку водителю сталинградскому, которому в пути было жарко, -- он парился в замасленной своей ковбойке либо в старой гимнастерке, оставшейся от военных времен или от пограничной службы. Здесь, в Хороге, оба дружка умоются, оденутся в чистое и, что греха таить, частенько и выпьют лишнего. Путь был далек и труден, а завтра снова в путь! Дома и сады нависают над Гунтом, прижатые к кромке правобережной террасы: дома и сады взбегают по дуге подножия горного склона; пересекающие узкую долину улочки так коротки, что хороший футболист мог бы, вероятно, одним сильным ударом ноги прогнать мяч по всей длине такой улочки. Но каждая из них имеет свое название: Садовая, Новая, каждая обсажена декоративными и плодовыми деревьями, по каждой движутся автомашины, велосипедисты, мотоциклисты, всадники, пешеходы. По одной из таких улочек горожане проходят к берегу Гунта. Река образует здесь узкую пойму, и эта пойма, перекрытая мощной дамбой, занята теперь Комсомольским озером, созданным хорогцами несколько лет назад. Главная аллея -- улица Ленина -- основа, ось города; все важнейшие его учреждения, все лучшие жилые дома на ней. Здесь расположены и обком партии, и облисполком, и гостиница, школы, музей, библиотеки, больницы, амбулатории, редакции двух областных газет, Дом народного творчества, вмещающий в себя и драматический театр и кинотеатр. На этой же улице находится правление крупнейшего на Памире колхоза имени Сталина, чьи поля и сады разбросаны и ниже и выше Хорога и даже вклиниваются в самый город. И все это на протяжении каких-нибудь двух километров! Хороша и живописна эта аллея-улица! По ней пробегает синий автобус аэропорта. Еще с вечера внимательно оглядывают хорогцы небо, скользя взором над гребнями афганского хребта Куги-Шива: оттуда чаще всего тянет ветер, переволакивая через скалистые зубцы облака, образовавшиеся в Афганистане или в Пакистане. И когда нигде над зубцами гор нет ни облачка, хорогцы говорят: "Если за ночь не нанесет, надо полагать, утром будет!.. " И спозаранку ждут самолета прислушиваясь. А едва услышав легкий стрекочущий звук, выглядывают из окон своих домов или выбегают во двор, в сад, на улицу, провожают взглядом серебристую ли, зеленую ли птицу: -- Идет! Миновав город, ища места для разворота, чтобы сесть против ветра, пилот ведет машину к гигантской отвесной стене, что высится над слиянием Гунта и Шах-Дары. На фоне этой стены самолет становится невидимым, и только люди с очень острым зрением, наконец, находят его: микроскопически маленький, он плывет где-то у подножия скалистого массива. Потом, развернувшись, возвращаясь к аэродрому, вновь гремит над Хорогом... Это значит, через полчаса в киосках будут свежие газеты: и "Правда", и "Известия", и "Коммунист Таджикистана", и "Тоджикистони Сурх"... Это значит, кто-либо в Хороге будет радоваться: прилетел сын-студент из Сталинабада, вернулись девушки-школьницы, улетавшие на смотр республиканской художественной самодеятельности; в кинотеатре сегодня пойдет новый фильм; в Ботаническом саду и в сельхозотделе обкома партии ботаники и агрономы бережно извлекут из посылочных ящиков долгожданные семена, выписанные с Кавказа, из Сибири, из Ленинграда... "А те, кто всю ночь не спал, поминутно взглядывая на лунное небо, бегом мчатся к автобусу: "Ну, сейчас улетим!" Через полтора часа учительница, получившая путевку в Ходжа-Обигармский санаторий, будет в Сталикабаде; председатель гунтского колхоза -- почтенный, бородатый старик -- пересядет в самолет, отправляющийся через Ашхабад и Баку в Минеральные Воды, а там до Кисловодска -- рукой подать! А инструктор Бартангского райкома партии, проделавший на-днях большой путь по опасной тропинке верхом, а потом трясшийся в грузовике до Хорога, сразу успокаивается: "Теперь на совещание в ЦК, кажется, не опоздаю!" -- и сует в портфель заготовленный неделю назад отчет. Офицер-пограничник жмет руку сержанту, чьи новенькие ремни блестят, а гимнастерка проутюжена так, что, кажется, никогда не сомнется, и сержант улыбается: "Подумать только, три года не выезжал за пределы участка заставы, а завтра увижу родных, у нас там пшеница волнами, как разливанное море, ходит, а горизонт, горизонт, эх ты, родимая российская ширь!.. " Каждый приход самолета в Хорог -- событие, даже если погода неделю подряд хороша, даже если приходят и уходят по нескольку самолетов в день! Но зато, если дурная погода... Я видел, как отправлялась в Сталинаб'ад на партийную конференцию группа офицеров и солдат, съехавшихся в Хорог со всех дальних застав Памира. Конференция начиналась через два дня. Решили вылететь заблаговременно, до открытия конференции побывать в столичных театрах, посетить музеи. В рассветный час ждали самолета, всю ночь поглядывали на небеса. А метеостанция вдруг сообщила, что трасса закрылась облаком. И с восходом солнца, оставив мечты о театрах, делегаты торопливо усаживались в кузов огромного "ЗИС-150"; набились в него доотказа, старший офицер захлопнул за собой дверцу кабины, и машина, тяжело ревя, двинулась в далекий, предельно утомительный путь. Вместо часа полета они будут ехать шестьсот километров непрерывно два дня и ночь. Не разогнуть занемевшие ноги, не отдохнуть! По острым камням, швыряемые с борта на борт, нависая краями кузова над пропастями, напрягая зрение и нервы: не выскочит ли из-за поворота над отвесным обрывом встречная машина? Приглядываясь к гранитным кручам, уходящим вертикально вверх: не грохнет ли камнепад? И все провожавшие их жалели, ругая облачко: не могло уж оно наплыть часом позже! Вся группа возвратилась через десяток дней тем же путем: не повезло опять... Впрочем, в театрах, в музеях и всюду, где хотелось им, побывали после закрытия конференции: "Начальство учло!" Вернулись веселые, довольные, -- будет теперь что рассказать товарищам на заставе! "В общем зарядились на целый год!" И эти выражения и эта радость лишний раз подтвердили мне, как сурова жизнь на отдаленных, на высокогорных пограничных заставах Памира! И все-таки два дня езды не месяц пути верхом, как пробирались мы некогда из Хорога в Сталинабад, протаскивая на веревках через обрушенные висячие овринги головоломной тропы лошадей каравана. И не полтора месяца, трижды потраченных на путешествие верхом из Оша через Восточный Памир в Хорог! Теперь эти сроки забыты! Впечатления прохожего Прогуливаясь по улице Ленина, я остановился посмотреть, как ловкий и быстрый в движениях черноглазый связист, взобравшись на телеграфный столб, прикручивал к изоляторам провода, на которых уже удобно расположились воробьи, склонив головы и прислушиваясь к однозвучному металлическому гудению. Связист спустился на землю, скинул с ног железные "кошки" и, увидев прохожего, глядящего на воробьев, улыбнулся: -- Наверное, щебечут, что этот столб с доставкой сюда стоит пятьсот рублей! Да. На Памире почти нет лесов. В Хороге всегда не хватает строительных материалов. Связист был в черном пиджаке, из карманов торчали ручки инструмента; на коротко остриженной голове парня круглела красная шугнанская тюбетейка с орнаментированным ковровым ободком. Такие тюбетейки, кроме ободка, шьют теперь на швейных машинках, прочно вошедших в обиход каждой хорогской семьи. Многие семьи покупают швейные машины обязательно с электрическим приводом. Связист начал было рассказывать о том, что и в его отдаленный колхоз из Хорога дотянулся телефон, но старуха мать никак им не хочет пользоваться, не согласная с тем, что можно "отделить голос от человека". Однако рассказ моего собеседника оборвался на полуслове: он заметил двух прошедших мимо нас девушек-подружек. Они улыбались: о чем, мол, ты болтаешь приезжему, нет теперь таких старух, что испугались бы телефона!.. Подружки эти были, очевидно, хорошо знакомы связисту; он догнал их, развел их руки и пошел между девушками, смеясь и вертя головой так стремительно, как если бы опасался, что одна из подруг упрекнет его в недостатке внимания именно к ней. Я подумал о том, что двадцатилетие назад ни одна хорогская девушка не посмела бы так непринужденно болтать на улице ни с одним парнем, даже если бы этот парень был ее родным братом, -- ходили тогда девушки по улицам без жестов и слов, как истуканы, не поворачивая головы ни к кому, прикрывая лицо до глаз белым платком, едва ктолибо попадался навстречу. И только самые смелые решались посещать школу.. Но еще несколько слов о "лесоматериалах". Свернув к парку культуры и отдыха, я с удивлением увидел несколько сборных деревянных домов-коттеджей. Деревянные дома на безлесном Памире! Каждый из них привезен с далекого севера в Ош по железной дороге, а оттуда доставлен через Восточный Памир на мощных грузовиках. Поистине, нет затрат, на какие ни шло бы Советское государство, чтобы народу жилось удобней, лучше! А когда я вернулся на улицу Ленина, мимо меня промчалась огромная автомашина с грузом водопроводных труб, -- она была на последнем километре своего дальнего рейса. Машина остановилась, и десяток мужчин стали быстро стягивать с кузова трубу за трубой, толстые, тяжелые, с жерлами, как у пушек, ложились они одна на другую в огромном штабеле. Позже я осматривал источник чистейшей воды, что выбивается из склона горы на высоте в двести семьдесят метров над городом и образует там прозрачнейший, словно наполненный стоградусным спиртом, а не водой, бассейн. Там, в ущелье, промытом ниспадающей из бассейна водой, построено каменное водосборное здание. Привезенные трубы устремятся от него вниз. Жители Хорога скоро будут избавлены от хождения к Гунту с ведрами и от пользования открытыми арыками. Впрочем, и в этих арыках вода кристально-чиста. Врезанные в крутизну склонов, а местами врубленные в скалу, они, один выше другого, пересекают город, проходят через тенистые сады и поля, журчат вдоль каменистых улочек. В нижней части Хорога, там, где он клином вдвигается между скалистым мысом и прижимающимся к нему Гунтом, арыки струятся, огибая огромные гнейсовые глыбы, некогда сорвавшиеся с большой высоты. Вокруг глыб, на ярко-зеленых лужайках, под ветвистыми шатрами тутовника, пасутся коровы в овцы, а маленькие, сложенные из камней жилища дехкан то примыкают к глыбам, то громоздятся на них, как на высоких фундаментах. Только это место и осталось похожим на старинный шугнанский живописный, но неудобный для жилья кишлак. Впрочем, и в эти каменные жилища проведен электрический свет, стены их изнутри оштукатурены и побелены, в стены вставлены оконные рамы, а стекла прикрыты кисейными занавесками. ... Шум Гунта, монотонный, шелестящий, плавный, настолько вошедший в восприятие хорогцев, что никто и не слышит его, заглушает звучание арыков. Но если внимательно вслушиваться, непременно услышишь разные голоса воды, и все вместе они дают ощущение величественной тишины и покоя. Забывшись, уходишь мыслью в глубокие времена •патриархального памирского быта, и только звонкий, чистый голос таджикской певицы, вырвавшийся из радиоприемника, вдруг включенного в одном из каменных, неказистых с виду жилищ, возвращает задумавшегося путника в наши дни, столь не похожие на все, чем и ныне характерен тот Восток, что начинается в каком-нибудь километре отсюда, сразу за рекой Пяндж, в селениях Афганистана, где все осталось таким же, каким было тысячу лет назад... В правлении колхоза имени Сталина О чем только не передумаешь здесь, в этой обстановке, обыденной для всех местных жителей и столь необычной для приехавшего сюда издалека человека! А особенно если он здесь не в первый раз и у него есть личные впечатления для сравнения прошлого с настоящим! Вот тут, где сейчас на маленьком поле видна колхозная электромолотилка, помнится, я проводил сентябрьскую ночь в 1932 году, -- на том плоском камне было постлано одеяло, а привязанный к тому дереву конь мерно похрустывал ячменем. И вдруг затмилась луна, и весь Хорог погрузился в смятение. От дома к дому бегали комсомольцы, тщетно пытаясь разъяснить старикам, что ничего ужасного в небе не происходит, -- еще накануне комсомольский актив был предупрежден о предстоящем затмении. Но непосредственное воздействие от внезапного исчезновения луны оказалось сильнее увещеваний комсомольцев, которые и сами-то в душе не были слишком спокойны! Тревожный гром бубнов разливался по всему залитому тьмой Хорогу. "Борьба с духами" сопровождалась криками, ударами в железные листы, ведра, лохани. Через несколько минут луна снова сияла в полную силу, но взволнованные люди не успокаивались до рассвета, жгли костры, не спали, бормотали о чем-то своем. А теперь... Вместе с одним из работников обкома партии я только что осматривал колхоз имени Сталина. Это колхозмиллионер, укрупненный в 1950 году. В конторе правления я сразу же потерпел неудачу: председателя колхоза Бахтали Чусталиева здесь не оказалось, а бухгалтер Шабдалов и парторг колхоза Мабат-Шо-Абдул Гафаров, услышав, как мой спутник отрекомендовал меня "товарищем из Москвы", решили, что к ним в моем лице явился какой-либо обследователь или уполномоченный. Они оба с готовностью выложили на стол необходимые пайки и, дождавшись, когда я, •в свою очередь, раскрыл записную книжку и взялся за карандаш, начали засыпать меня цифрами. Делать было нечего: я стал их записывать, надеясь позже добраться и до живых людей. "... Дворов -- 236. Бригад в колхозе: полеводческих -- б, садоводческих -- 2, строительная --1, в животноводстве работает доярок-скотниц --16, пастухов--12, овчарей-чабанов26, птичниц -- 2, пчеловод -- 1... " Я записывал цифры покорно, с теми подробностями, какие мне излагал, читая одну за другой ведомости, бухгалтер, а парторг ревниво следил, нет ли неточностей в сообщении бухгалтера, проверял каждую из называемых цифр: "Сельскохозяйственный инвентарь: электромотор для молотилки --1, автомашин -- 3, плугов конных -- 31, культиваторов -- 3, окучников -- 2, сеялка овощная ручная -- 1, кос -- 122, молотилок простых -- 2, веялок -- 2, триеров зерновых -- 4, опрыскивателей разных -- 7, соломорезок -- 3, сепараторов -- 9, бричек -- 6... " Было скучно переписывать цифры из ведомостей. В окно виднелись великолепные зубцы хребта Зимбардор, правее его я увидел близкие, в упор придвинутые к Хорогу горы Афганистана с зелеными пятнами кишлаков, с клочками полей, никогда не знавших триера, опрыскивателя, сеялки... И мне сразу не стало скучно! Я понял, что эти цифры -- голос гордости двух сидящих передо мной за столом памирских колхозников, что один из них должен был преодолеть, учась, тысячелетнюю тьму этих погруженных в феодализм гор, чтобы стать бухгалтером: ведь это же наука, которая стала доступной памирцу только в советские времена! А второй из них, прежде чем стать парторгом колхоза, должен был смело, неутомимо, решительно бороться с предрассудками, пережитками, суевериями сотен окружавших его людей, а для этого обязан был избавляться от собственных предрассудков и суеверий. Это тем более важно, что ведь граница -- рядом! Из-за кордона на памирских колхозников смотрят враждебные глаза агентов империалистических государств. Тайные силы готовы использовать любую лазейку для своих провокаций. Это хорошо помнит каждый памирский колхозник. Он рос на границе. Он вырос борцом. Он знает, что от успеха его мирного труда во многом зависят мир и благополучие его родного советского Горного Бадахшана. Словно снаряды, направленные в бою на врага, перечисляет сидящий передо мною смуглый, в шупнанской тюбетейке, пожилой человек цифры, которыми он гордится: "... Урожайность с одного гектара: пшеница озимая поливная -- 24, 22 центнера; яровая -- поливная и богарная -- 9, 76; ячмень -- 4, 50; просо -- 17, 33; бобовые -- 17, 88; лен -- 6, 34; капуста -- 281; картофель --176; огурцы --180; помидоры -- 131; морковь и свекла -- 186; лук -- 438; дыни и арбузы -- 107; люцерна с укоса -- 20... В 1952 году впервые посеяна ветвистая пшеница, опытная, -- на Верхнем Даште и в Верхнем Хороге, -- 2, 10 гектара. Дали ее нам 5 центнеров, часть мы отдали другим колхозам: "Социализм", имени Карла Маркса, имени Калинина, а сами посеяли 450 килограммов. Впервые в области!.. " А ведь двадцатилетие назад на Памире люди не ведали капусты, картофеля, моркови и свеклы! Никто из памирцев не знал, что это такое. Никто из русских людей, работавших здесь, не верил, что эти овощи могут расти и созревать в высокогорье. Не один год прошел, прежде чем удалось добиться хорошего качества и добрых урожаев картофеля на Памире. Но уже в 1940 году колхозник Мирзонабатов получил с гектара до восьмисот центнеров картофеля. Звеньевая Лейли-бегим Гаюрова собрала восемьсот семьдесят пять центнеров лука с гектара! Из этого следует, что не всеми цифрами, сравнительно с некоторыми прошлыми годами, колхоз имени Сталина в Хороге может гордиться! И если бы я действительно был "обследователем", "уполномоченным", то, вероятно, внедрившись сначала в ведомости, а затем облазав поля и службы колхоза, поговорив с колхозниками, нашел бы много всяческих недостатков. Но никто при любых недостатках не может опровергнуть неопровержимого факта, что на Памире имеется колхоз-миллионер, что он сеет культуры, каких никогда на Памире не высевалось прежде, что все дети колхозников учатся в школах -- начальных, семилетних и средних, что колхоз, помимо прочего, успешно занимается и шелководством, раньше также неведомым на Памире. Не занимались хорогцы ни пчеловодством, ни виноградарством, ни многим другим из того, чем занимаются они в колхозе имени Сталина вместе с трудящимися других колхозов Шугнана и всей Горно-Бадахшанской области. Ибо не было прежде памирцев грамотных, образованных, владеющих научными знаниями. А теперь... Уже не лазая ни в какие ведомости, уже окруженный горячо вступившими в беседу бригадирами и звеньевыми, уже волнуясь и бегая из угла в угол по маленькой комнате правления, парторг Мабат-Шо-Абдул Гафаров отрывисто говорит: Конечно, сначала было мало! В тридцать пятом, тридцать шестом было мало... Тогда только первые наши люди поехали. Понимаете, товарищ: первый раз из колхоза в вуз учиться! А потом по двадцати человек, по тридцати человек в Сталинабад, в Ленинабад уезжают, каждый год уезжают. Если погода плохая, если перевалы закрыты, не ждут машин, верхом едут, пешком идут! Больше ста человек наших выходцев из колхоза получили и получают сейчас высшее образование. Это мало? Это много, это очень много, товарищ! Пускай любой московский колхоз скажет: для него это мало или много? Для нас это хорошо. Очень хорошо! Раньше все больше в педагогический институт уезжали, возвращались учителями. А теперь учатся и в медицинском, и в сельскохозяйственном, и в университете. В конце пятьдесят третьего года в Сталинабаде будет первый выпуск студентов университета и первый выпуск аспирантов при Академии наук нашей Таджикской ССР. Что это значит, товарищ? Это значит, теперь появятся у нас свои врачи, агрономы, инженеры, ученые. Они родились в памирских кишлаках, они вернутся в свои кишлаки. Понимаете, что произойдет?.. Сейчас у нас... Пойдите в Верхний Хорог, склад Сельхозснаба посмотрите! Хорошие машины стоят, самоходные, сильные. Никто ими не пользуется. Стоят, ржавеют. Стыдно! Почему стоят? Специалистов, говорят, нет, земля у нас каменистая... Э! Слыхали мы разговоры такие прежде! "Деревья по берегам рек сажать нельзя, камни". Теперь сажаем, специалист помог нам, доктор наук, товарищ Гурский, директор Ботанического сада... Растут деревья? Растут! Пойдем, пожалуйста, в кишлак Тым, пойдем в Сучан, покажу! В прошлом году посадили полтора гектара. Лес будет!. Наши памирцы сами учеными людьми становятся, чего только не сделаем мы в наших горах!.. А про нас -- э! -- говорили такое... Если слушать -- у нас жить нельзя! А мы живем, так живем! Э, товарищ, ты, наверное, никогда не ел траву вместо хлеба, ты, наверное, никогда не видел, как твою мать бьет плетью хан, ты, наверное, никогда не слыхал, как кричит ребенок, накурившийся опиума, а, правда? Парторг колхоза не знал, что мне пришлось пройти очень многие ущелья Памира в те далекие уже от нас трудные годы... "... Мельниц -- 10, кузница -- 1, коровников -- 40, птичников -- 10... " Я шел из правления колхоза взволнованный, против воли и желания повторяя про себя записанные мною цифры. ... Есть растение, похожее на горох, с зернами темнозеленого цвета. В Вахане его называют "крош", в Шугнане "хыдзив", в Хороге -- "патук". Оно в два раза урожайнее, чем другие злаки, и вызревает на самых каменистых почвах. Поэтому памирские бедняки сеяли его и к полученной из него муке подмешивали муку пшеничную, ячменную или гороховую. Из этой смеси приготовляли болтушку, ею и питались, потому что больше нечего было есть. Но тот, кто питался болтушкой, приготовленной из муки патука, спустя некоторое время испытывал странное недомогание в ногах. Помню, однажды, застигнутый мраком ночи на горной тропе у кишлака Яхшиволь, в Йшкашимской волости, на Пяндже, я остановил коня у костра, что выбивался из-под нависшей скалы, огороженной каменной стенкой. Там, вдали от мира, жил старый бедняк Мирзо-Шо-Делавор-Шоззда. Кривоногий, низкорослый, как карлик, он вышел ко мне, хромая, тяжело опираясь на палку. Лежа на теплых камнях, подложив под голову седло, я провел ночь у этого старика. Он рассказал мне, что таким, каким я вижу его, он стал с тех пор, как ему пришлось питаться патуком; что сперва жилы его под коленями как бы стянулись, и он начал хромать, а спустя несколько месяцев, ноги скривились, обезобразились, и без палки он уже не мог ходить; его пытались лечить, но безуспешно. Болезнь эта называется "патук-лянг". Я не знаю, как называют патук ботаники и врачи, не знаю, изучали ли они это растение. Но я знаю, что памирские бедняки питались не только патуком, но и разными дикими травами, особенно в зимнее время. Травами и ныне питаются многие жители Пакистана и Афганистана. Колхозники страны высочайших в Советском Союзе гор забыли о голодовках, о патуке, о диких травах. С усмешкой говорят они о тех временах, когда урожай пшеницы или ячменя в два-три центнера с гектара считался высоким и когда люди ходили босиком, в рваных халатах, надетых на голое тело. В Шугнанском районе я познакомился с Саидбеком Бодиевым, бригадиром колхоза имени Калинина. Каждый год его бригада получает урожай пшеницы и ржи в тридцать-сорок центнеров с гектара, а бригада Нуроншо Меликшоева в колхозе имени Ленина не менее сорока-пятидесяти. Поговорите с бригадиром! Он расскажет, что на всем Памире было только две тысячи гектаров посевных площадей, а что ныне в одном лишь его Шугнанском районе больше трех тысяч гектаров. В Рушанском районе скота теперь в тридцать раз больше, чем в 1940 году. В Ванчоком районе мастер шелководства Бекабек Шоев из колхоза имени Микояна, получивший сто двадцать четыре килограмма коконов с одной коробки грены, с юмором рассказывал о своих родителях, споривших с ним и утверждавших, что тутовник полезен человеку только своими ягодами, которыми кормится население, но что от листьев, шелковичного дерева никакой пользы не может быть! В маленьком зале Маленький-маленький зал. Потолок слишком низкий, ряды скамей и стульев тесны, сцена мала. Другого театрального зала в Хороге пока еще нет, -- новый театр будет построен только через полтора-два года. Но и в этом маленьком помещении произошло немало больших для Памира событий. Здесь выросла, воспиталась, стала известной далеко за горами Памира рушанская девочка Савсан. Ее отец, памирский бедняк Банди-Шо, молотил хлеба, гоняя быков по кругу, чтобы они вытаптывали из снопов зерно. Девочке Савсан было девять лет от роду, когда она видела хана в древней крепости Кала-и-Вамар, поднимающей свои квадратные башни над устьем реки Бартанг. Хан АбдулГияз был курильщиком опиума, был суров и грозен и в ту пору еще не совсем утратил власть над жителями окрестных селений. Прошло немного лет, бедняк Банди-Шо стал колхозником в колхозе "Социализм"; возле крепости Кала-и-Вамар открылись школа, магазин, больница. Девочка Савсан хорошо пела в колхозном кружке самодеятельности, на нее обратили внимание. Ее отправили в Хорог, она впервые вступила вот в этот маленький сад. А когда Савсан Бандишаевой исполнилось двадцать лет, она ездила в Москву и, участвуя в декаде таджикского искусства, выступала в Большом театре, перед взыскательной столичной публикой. Прошло еще немного лет, и народная артистка Таджикской ССР Савсан Бандишаева, первая из памирских женщин, сыграла на сцене хорогского театра роль Луизы в трагедии Шиллера "Коварство и любовь". С тех пор она играла много ведущих ролей в классических и современных пьесах. Здесь же получил первую известность заслуженный артист Таджикской ССР Мехрубон Назаров, который ныне заканчивает высшее образование в Москве; отсюда начали свой путь в искусстве многие памирские девушки, ставшие артистками Таджикской Государственной филармонии. Сегодня в этом тесном зале смотр колхозной художественной самодеятельности. Верхом на осликах и верхом на конях несколько дней ехали и шли пешком по скалистым тропинкам дети жителей ущелья Бартанг, чтобы подойти к расположенному в низовьях реки селению Имц, где ожидала их присланная из Хорога автомашина; колхозницы Шах-Дары и Гунта вышивали новые узорные тюбетейки, кроили атласные платья, отправляя дочерей в столицу своей горной страны. Из ваханских, глядящих на ледники Гиндукуша кишлаков, из Ишкашима, где вдоль долины ветры несут пакистанский песок, от абрикосовых садов Андероба, Пиша и Дарморахта -- со всех сторон, из всех ущелий Горного Бадахшана съезжалась в Хорог детвора на этот ежегодный смотр. Разодетые в шелк, в новеньких туфельках, с лиловыми, белыми, красными, синими платочками, обводящими тюбетейки, школьницы целыми днями гуляли по хорогским аллеям, слушали мальчиков, наигрывающих песни на свирелях -- сурнаях, сами наполняли Хорог песнями и дробной музыкой чангов -- маленьких бубнов; робели, читая на афишах свои имена; волновались, вступая в Дом народного творчества. И вот они здесь, в зале, среди таких же, как они, зрителей, и за кулисами, и, наконец, на ярко освещенной электричеством сцене... Я сижу в первом ряду, в середине зала. Танцует Давлятходжи Курбон-Мамадова, приехавшая с Бартанга, грациозная, вся отдающаяся танцу. Я смотрю на нее и еще смотрю на девочку лет четырнадцати, стоящую у рампы и самозабвенно следящую за всем, что делается на сцене. Эта девочка -- тоненькая, с умным, выразительным лицом -- горожанка и не участвует в смотре. Но по ее восторженным глазам, по чуть заметным движениям ее тонких пальцев, я понимаю, что она про себя, если можно так выразиться, внутренне повторяет сейчас танец Курбон-Мамадовой. Положив локти на край сцены, она не аплодирует убегающей за кулисы Давлят-ходжи, она ждет следующую исполнительницу все с той же жадностью. И так же самозабвенно следит теперь за красавицей Сайлон Зоольшоевой, девочкой шугнанкой, чьи розовые шальвары мелькают в гоняющихся за ней переменных, цветных лучах "юпитера". А Курбон-Мамадова, уже забывшая о том, как только что сама исполняла плавный, все убыстряющийся старинный бартангский танец, теперь стоит рядом с той девочкой у рампы и так же увлеченно смотрит на сцену. На сцене -- танцы, и песни, и декламация, и игра на памирских музыкальных инструментах. Объявляющий программу взрослый паренек в черном, прилично сшитом городском костюме сам азартничает; его тон торжествен, его загорелое, в капельках пота лицо отражает волнение за каждого рекомендуемого им исполнителя, за каждую исполнительницу. После концерта председатель областного исполкома -- гунтский таджик Паноев, грузный, добрый, улыбчивый, стоя на сцене, вызывает лучших исполнителей по именам, вручает грамоты, жмет маленькие детские руки заботливо, осторожно. И кажется, что зал может рухнуть от рукоплесканий. Выйдя в фойе, я рассматриваю развешанные здесь по стенам фотографии и эскизы: "Сказка Гафиза", "Бесприданница", "Южнее 38-й параллели", "Коварство и любовь", "Золотой кишлак", "Тошбек и Гулкурбон" -- произведения всемирно известные и произведения, известные только в Хороге. Ночь. Иду домой по залитой луною аллее тополей, потом вдоль Гунта, сверкающего, как расплавленное серебро. Горы впереди, над которыми плывет луна, погруженные в тень горы, в контражуре: гигантские, уходящие к поднебесью стены. Гребни этих гор выше Хорога на три километра! Все получившие грамоты завтра наполнят большой самолет и полетят через эти гигантские горы в Сталинабад, на республиканский смотр самодеятельности. Многое доступно теперь маленьким памирским детям. Свое счастье они принимают как должное, они не могут себе представить, каким было детство их матерей и отцов, не ведавших ни о чем, что существует за пределами этих гор, -- безрадостное, нищее детство. Памирский ботанический сад Выше Хорога, там, где река Шах-Дара сливается с Гунтом в один поток, ступени древних речных террас придают горным склонам своеобразный, "лестничный", очень красивый рельеф. Геоморфологи на разных высотах находят обрывки семи встающих одна над другой террас; такое количество их -- явление в природе редкое. Но только две-три из них сохранили до наших времен свои плоские, покрытые в летнее время травой пространства. Эти плоскости называются "даштами". Дашт, высящийся над самым слиянием Гунта и Шах-Дары, назывался до тридцатых годов "ишан-даштом": здесь жил ишан, один из духовных руководителей всех тех шугнанцев, что верили в "живого бога" исмаилитской религии. Похожий на квадратную сторожевую башню, дом ишана нависал над двухсотметровой пропастью. Этот дом был крепостью -- толщина его каменных стен превышала метр. Всю долину Хорога видел у себя под ногами всесильный ишан. Наблюдал, как внизу гнут спину, срезая жатву серпами, дехкане -- его "пасомые"; подсчитывал, сколько можно взять себе из урожая, созревшего на каждом крохотном клочке дехканской земли. А у себя на даште ишан развел маленький фруктовый сад, -- конечно, для этого понадобилась вода, и, конечно, добыть воду из-под земли помогло "чудо". Ишан объявил дехканам, что он спал и увидел сон: если верующие выроют на даште глубокую яму и проложат к его дому канал, то бог совершит чудо: даст воду. Как рабы, трудились дехкане, и "чудо" совершилось: вода оросила мертвую землю возле ишанского дома. И никому невдомек было, что выше, в полутора километрах от дашта, из склона горы бьет ключ и что вода, добытая с помощью "чуда", та самая, которая на склоне горы уходит под почву. Из Афганистана приезжали к ишану важные гости; он выезжал с ними на прогулки, белобородый, величественный, собирал дань с подневольных бедняков: они склонялись перед ним, скрестив руки на груди, и покорно отдавали последнее. Над обрывом террасы дом ишана стоит и сейчас. Он превращен в склад. В нем хранятся научные приборы и инструменты советских ученых, работающих на даште. Я поднимался к этому дашту на скрипучей полуторатонке. За рулем ее сидел доктор биологических наук Анатолий Валерианович Гурский, пожилой человек, с лысинкой, говорливый и энергичный. Он директор Памирского ботанического сада, выше которого во всем мире есть только один Ботанический сад -- в Дарджилинге (в Индии). Ряд высоких тополей, вставших вдоль кромки террасы, над пропастью, тех тополей, что в далекой выси видны из Хорога, оказался теперь естественной оградой сада. Полуторка лезла на крутизну, огибая гору, по дороге, проложенной сотрудниками сада. Сделав крутой поворот над обрывом, мы нырнули под акведук большого канала, проложенного советскими людьми, -- вся территория дашта теперь обильно орошена. За акведуком машина выровнялась, вбежала в зеленую чащу листвы. Отбросив в сторону учебник, двое детей -- мальчик и девочка -- кинулись к машине, по-таджикски весело приветствуя нас. Машина приостановилась, дети полезли в кузов, -- ведь это же их машина! Мы миновали большой двухэтажный дом с верандам" -- дом сотрудников Ботанического сада. Обиталище ишана по сравнению с этим домом кажется маленькой, ветхой руиной. И я увидел затененный бассейн, великолепие цветов, аллеи плодовых деревьев: огромные, сочные абрикосы, яблоки, груши -- десятки сортов, чащу малинника, гроздья винограда, великое разнообразие древесных пород. Через несколько минут я беседовал с Людмилой Филипповной Остапович, научным работником, красивой, спокойной украинкой; с ботаником Михаилом Леонидовичем Запрягаевым, помощником Гурского; со стариками садоводами, с веселыми девушками таджичками, со всем персоналом Ботанического сада, которым так гордятся в Горно-Бадахшанской области. Меня водили по аллеям, по всем закоулкам сада, показывали питомники, рассказывали об особенностях растений, прижившихся здесь. Сад казался яркоцветным дном глубокого воздушного озера, замкнутого с двух сторон сухими каменистыми склонами гор. В маленьком, с комфортом обставленном домике я рассматривал научные книги и новинки художественной литературы. А потом, в кругу яркого света под абажуром настольной электрической лампы, был разговор на всю ночь, пересыпанный биологическими терминами. Я не увлекся бы так этим садом, если бы его работники оказались только кабинетными учеными, сделавшими из своего оазиса парадиз; если бы позже, разъезжая по самым глухим ущельям Памира, не увидел воочию в высокогорных колхозах практические результаты деятельности его научного коллектива. Куда ни приезжал бы, в каком бы колхозе ни останавливался, везде я видел молодые "дочерние" сады с плодами, огороды с овощами, прежде в тех местах неизвестными. Я спрашивал, откуда они. И колхозники отвечали: "Мы брали саженцы в Ботаническом саду. Спасибо ученым людям. Когда нам привезли саженцы, мы их сначала брать не хотели, думали: разве это может расти на нашей земле? Камни да снег, зимой такой снег, что все кругом умирало... " -- "А теперь растет?" -- "Видишь сам, рай у нас!.. " Это дело на Памире начали два известных ботаника: Павел Александрович Баранов и Иллария Алексеевна Райкова, изучавшие Памир в те далекие уже от нас времена когда первые советские экспедиции вступали в не исследованные дотоле области, когда Памир был нищ, темен и трудно доступен, как те районы Тибета, куда китайские ученые в наши дни впервые несут светильники современного знания, бескорыстно помогая тибетцам. В 1934 году в верховьях Шах-Дары, в Джаушангозе, на высоте 3 500 метров, была создана биологическая станция. Шесть стационаров расположились в разных районах Памира. После длительных опытов и исследований оказалось, что на Восточном Памире многие культуры, закаленные при активном воздействии ультрафиолетовых лучей, способны не только переносить ночные морозы в пятнадцать-шестнадцать градусов, но и сохранять свои листья. Биологам стало известно, что при низкой температуре памирские растения необыкновенно интенсивно питаются углекислотой, что микроорганизмы, не выживающие в условиях Памира в сухих почвах, при искусственном орошении могут не только жить в почве, но и превосходно усваивать азот. На разных высотах в Горном Бадахшане появились гречиха, кормовая свекла, турнепс, редис, кремнистая кукуруза, монгольская капуста. В Хороге завезенный на самолете картофель стал давать отличные урожаи, хорошо выросли брюква, репа, огурцы. На Восточном Памире ученым на опытных участках удалось в несколько раз повысить урожайность пастбищных трав, и этот опыт был передан животноводческим колхозам. В те же годы талантливый агроном И. Г. Сухобрус (позже, в дни войны, погибший на фронте) улучшал местные сорта пшеницы и ячменя, добивался повышения высотной границы земледелия. Памирские колхозники энергично помогали Сухобрусу, и урожайность злаков стала быстро расти. В 1939 году биологическая станция была перенесена на Восточный Памир, в район Мургаба; ее работа стала круглогодичной. Руководители дружного научного коллектива П. А. Баранов и И. А. Райкова в следующем, 1940 году создали и Памирский ботанический сад над Хорогом. С самого возникновения сада здесь начал работать А. В. Гурский. На трех автомашинах сюда были привезены семена и саженцы, и с закладки в почву десяти сортов земляники дело началось. Еще не было ни средств, ни штатов. Ишан-дашт еще был сух, гол, и только сорняки выбивались из каменистой почвы. Обком партии постановил выделить средства, провести на ишан-даште оросительный канал, автомобильную дорогу, подать из Хорога электроэнергию. Через год началась Великая Отечественная война. Средства понадобились на другие, более срочные нужды. Рабочих не хватало. Несколько научных работников молодого сада оказались в трудных условиях, однако это их не смутило: решили все делать своими руками. Размножая здесь культурные растения, но еще не обладая знанием всех местных условий, ботаники, по собственному признанию, совершали грубые ошибки. Семена кавказской яблони сад получил из Теберды. Но яблоня здесь вымерзла. Потребовались зимостойкие подвои -- выписали семена сибирской яблони. Они стали расти хорошо, а все же оказались недостаточно засухоустойчивыми. И только через несколько лет, когда в долине Ванча, на высоте 1 600 -- 2 000 метров, удалось ознакомиться с горными дикорастущими яблонями, родилось правильное направление в работе; ботаники сада стали изучать и выделять все то ценное из плодовых растений, что встречается в естественном состоянии на склонах бадахшанских гор и выращивается в старых, маленьких таджикских садах. В этих садах удалось найти экземпляры растений, которые были "сгустком" длительного интродукционного опыта, результатом многовековой деятельности народа. Таджики еще в глубокой древности были прекрасными селекционерами. Предки нынешних абрикосов Бадахшана пришли из Ферганы, из Кашгара, из Читрала, Гильгита, Афганистана. Сложнейшие потоки селекционной работы скрещивались здесь, в долинах верховьев Пянджа! Тутовник, важнейшее в Бадахшане плодовое и техническое растение, ведет свою родословную из Китая. Оно нашло в верховьях Пянджа и его притоков свою вторую родину. Однако в Китае тутовник с древнейших времен служил основой шелководства, его листья Шли на корм шелкопряда. Здесь же, на Памире, тутовник многие столетия нужен был только как пищевое растение: население питалось его плодами. Многовековой отбор привел к эволюции растения. Человеку для питания нужны углеводы. В тропических странах их дает сахарный тростник, в умеренных зонах -- свекла, в южных частях умеренной зоны -- виноград, изюм... А здесь сахар человек получает от абрикосов и тутовника, на Памире особенно тутовника! Именно поэтому в Бадахшане растут выработавшиеся под воздействием человека самые лучшие, самые сахаристые в мире сорта тута! В соке сорта "бедона" до тридцати четырех процентов сахара. Ягоды сорта "музафари", растущего в Шугнане, в Рушане, еще слаще, но этот сорт малоурожаен, поэтому ягоды "музафари" подавались как угощение только самым почетным гостям. Работники Памирского ботанического сада поставили себе задачей -- изучить свойства всех местных сортов растений, как диких, так и культурных, улучшить их, приспособить к нуждам современного научного садоводства и огородничества, размножить по колхозам отборные, улучшенные сорта. И теперь воспитанные садом растения проверены на зимостойкость, засухоустойчивость, на продуктивность. Особенности многих из них изучены, на них оказывается непрерывное положительное воздействие. Памирский ботанический сад превратился в ценнейший плодопитомник. За десять лет колхозам и отдельным колхозникам Памира передано больше 130 тысяч саженцев. Ежегодно передаются "клиентам" сада сотни пакетов семян, тысячи штук овощей и садовой рассады. На разбитой полуторатонке (ах, как нужна новая автомашина, которую все еще обещают!) Гурский и Запрягаев ездят по каменистым памирским дорогам, углубляются в глухие ущелья, взбираются по головокружительным тропинкам -- верхом на коне, на осле, пешком -- в самые удаленные, громоздящиеся над обрывами отвесных скал кишлаки, раздают населению саженцы и семена, читают колхозникам лекции о преобразовании природы, показывают, как надо сажать растения, как делать прививки, как ухаживать за молоднячком. Уезжают и приезжают вновь, чтоб проверить состояние молодых садов. И теперь со всех сторон Памира -- с Бартанга, из Вахана, с Ванча и Язгулема -- колхозники приезжают сами в Ботанический сад -- просят новые культуры, берут их все больше... И молодые сады растут ныне там, где о них и не думали еще в недавние годы, где прежде население страдало от авитаминоза и цынги. Ботанический сад занимается теперь вместе с лесхозом и проблемами лесонасаждения, столь важными для Памира; многие сотни километров узких береговых полосок вдоль рек, оказывается, могут быть засажены породами лесных деревьев... Я видел такие молодые деревья, уже посаженные вдоль берегов реки Шах-Дара колхозниками, верящими теперь каждому слову ученых. Среди колхозных садоводов Бадахшана появились такие энтузиасты, которые глубоко изучают мичуринскую науку. Их сады -- в Ишкашиме, на Ванче -- становятся опорными пунктами Ботанического сада в этих районах. Садоводческие бригады многих памирских колхозов организуют у себя выращивание элиты. У всех садоводов Бадахшана есть теперь авторитетный научный центр -- Памирский ботанический сад! Старый знакомый... На окраине Хорога, среди хаоса гигантских, упавших с гребня хребта скал, жил в каменной лачуге неграмотный, бедный плотник Марод-Али. Я помню его оборванных ребятишек, его жену, приготовлявшую им в котле атталя -- гороховую похлебку. Марод-Али часто ходил на заработки в соседние кишлаки. И вот кишлак Воозм на высокой речной террасе. Над кишлаком -- уходящий ввысь каменистый склон, словно мечом палавона -- легендарного богатыря -- рассеченный пополам сверху донизу. По дну ущелья бурлит стремительный приток Пянджа. Бедняки кишлака ютились в черных от дыма каменных складнях и всегда голодали, потому что им всегда не хватало воды даже для ничтожных посевов гороха и проса. Только местный ишан руками рабов отвел от речки канал, чтобы орошать свой сад и свои поля. У Марод-Али здесь среди бедняков были друзья. Часто посещая кишлак и приглядевшись к обрывистым склонам ущелья, Марод-Али решил дать воду дехканам -- построить второй канал. Родня ишана (уже бежавшего в Афганистан) издевалась над неграмотным бедняком-плотником. МародаАли называли "дэвона" -- одержимым. Как проведет он канал в неприступных скалах? В те годы динамита и аммонала на Памире еще не знали. Не было даже простейших буровых инструментов. Марод-Али работал кувалдой да ломом, разжигал костры на выступах скал, чтобы раскалить их, и затем поливал холодной водой, чтобы они растрескивались. Вися на веревке над бездной, ежедневно рискуя жизнью, Марод-Али строил канал на свой страх и риск, строил не за деньги, а в дар народу. Несколько самоотверженных бедняков ему помогали. Он создавал ход воде по отвесным скалам, соединяя скалы на головокружительной высоте долблеными желобами. Марод-Али работал год и провел канал, которому все удивлялись. Слава о строителе шла по Памиру. Помню, я изменил маршрут, чтобы приехать в Воозм познакомиться с Мародом-Али, осмотреть его канал, понять, как он его построил. И я до сих пор помню радость жителей кишлака, получивших воду! Они закладывали первые сады, расчищали от камней площадки для новых посевов. То было два десятилетия назад. Недавно мне вновь довелось побывать в Воозме. Я не узнал кишлака: расширив свои поля и сады, он сомкнулся ими с соседними кишлаками Бовед, Кушк, Барчив. Из ущелья, некогда неприступного, теперь выбегало двенадцать каналов, искусно пробитых аммоналом, укрепленных бетоном. Расширен, увеличен был и старый канал, построенный -- в далеком прошлом -- плотником Мародом-Али. А вся эта цветущая местность, где не оставалось ни клочка неиспользованной земли, была теперь колхозом имени Карла Маркса, богатым хорошим колхозом. Целый день водили меня местные комсомольцы по садам и участкам посевов, показывали семилетнюю школу, сложенную из камней, оставшихся от давно рассыпавшихся руин древней ханской крепости. Я осмотрел вое, что комсомольцы, гордые своим колхозом, считали важным показать приезжему: и гараж с колхозной автомашиной, и радиоузел, и стационарное кино, и магазин, и достраивающийся клуб. Я спросил комсомольцев: знают ли они Марода-Али? Да, они его знают и относятся к нему с уважением, он жив и здоров, он попрежнему столярничает в Хороге... Да, конечно, в те времена, когда они еще только на свет появлялись, каналы было строить труднее... Эти молодые парни, которым чуть не все в мире теперь доступно, не особенно задумывались о том, какие усилия потребовались Мароду-Али, чтоб протянуть над пропастью тот первый советский канал. Вернувшись в Хорог, я разыскал мастерскую, в которой работает Марод-Али. Мы сразу узнали друг друга. Старый мастер, воспитатель многочисленных ныне кадров хорогских плотников, изменился мало: то же живое, энергичное, только теперь изборожденное морщинами лицо, тот же веселый юмор в глазах, те же сильные рабочие руки, о которых, помню, двадцать лет назад он любил говорить: -- Если ударю ребром ладони -- как нож. Если ударю ладонью -- как молот! Мы расцеловались. С гордостью рассказав, как он живет, как зарабатывает столярным и плотничным трудом от двух до трех тысяч в месяц, Марод-Али пригласил меня в гости, указав рукой куда-то вверх, где над высокой горой, над Хорогом, в этот вечерний час загорались звезды: -- Там мой дом. Вот, чуть ниже тех звезд, -- видишь, там мои звезды! Под гребнем горы, на той верхней террасе, что несколько лет назад была каменистым необитаемым пустырем и где теперь вырос поселок хорогских рабочих и служащих, я увидел сверкающие, как созвездия, электрические огни; между ними темнели силуэты деревьев... Этот поселок носит название Хуфак. Мы долго поднимались туда, поднялись почти на триста метров по вертикали, миновав много садов, тихо звенящих водой каналов и узеньких, укрытых ветвями шелковицы переулочков. Дом Марода-Али оказался многокомнатным, зажиточным, добротно и красиво построенным. С веранды его открывалась великолепная перспектива: город внизу, бурлящий в лунном сиянии Гунт, сады и поля колхоза имени Сталина. В этом гостеприимном доме, в кругу семьи, состоящей из восемнадцати человек, я провел незабываемый вечер. Старший сын Марода-Али -- Марод-Мамад повел меня к себе в комнату, познакомил со своей двадцатипятилетней женой Когаз-бегим. Она сейчас же взялась готовить угощение, входила и выходила в двери, и каждый раз ее шелковое платье волновалось на легком горном ветру. А Марод-Мамад, усадив меня за стол, заваленный книгами и свежими журналами, рассказывал о себе. Я узнал, что в прошлом он был комсомольцем, а с 1949 года стал членом партии; что окончил он ту самую школу-десятилетку, в которой сейчас работает учителем истории, и что продолжая учиться, заканчивает Хорогский учительский институт. Потом я отвечал на жадные расспросы Марода-Мамада о литературе, -- мой собеседник оказался серьезным и умным читателем, его суждения о прочитанном были продуманны и интересны. Разговор о литературе прервался, когда старик МародАли повел меня на веранду, усадил за обильный дастархан, заботливо подложив гостю под локоть обтянутые плюшем подушки. Многочисленные, окружившие меня дети самого МародаАли и его сына, мальчики и девочки, -- румяные, загорелые, красивые, -- все оказались учащимися хорогских школ. Среднюю школу окончила и сестра старого мастера -- двадцатилетняя Азизик; теперь она работает статистиком в одном из областных учреждений. В этой памирской интеллигентной семье меня, заезжего гостя из центра, редкого в здешних местах, забросали вопросами. Пришлось рассказывать о театре и спорте, о программах столичных вузов, о новостях науки, бог знает о чем еще! Глядя на исполинские горы, на пик Дзержинского, цепляющийся за диск восходящей к зениту луны, на чистый горный ручей, протекающий перед домом, я ощущал, как слово "Памир" наливается для меня содержанием своеобразным и новым. После ужина Сой-бегим, постаревшая, но сохранившая стройность фигуры и природное изящество движений жена Марода-Али, взбила подушки на диване, занимавшем весь маленький балкон, что по прихоти хозяина дома повис над самым склоном ущелья. Полулежа на этом диване, наслаждаясь покоем и созерцанием вольно дышащей легким ветерком ночи, я остался наедине с Мародом-Али, чтобы помолчать или тихонечко разговаривать -- как захочется... И мы долго молчали, а потом завели очень неторопливую дружескую беседу. -- Кто все это мне дал? Как ты думаешь? -- опросил меня старый мастер. -- Ведь так, как живу я теперь, это называется -- счастье! Может быть, ты думаешь, мне это дал бог? -- Сколько лет прошло, -- вспомнив о прежней религиозности моего старого знакомца, уклончиво сказал я. -- Ты и теперь в бога веришь? С таинственным выражением лица, приблизившись ко мне вплотную, Марод-Али прошептал: -- Ты помнишь, я всегда говорил тебе, что я дурак? А теперь я не совсем дурак. Много видел, узнал еще больше, теперь умным стал, как мои ученики... Ты знаешь, из тех учеников, которых ты видел тогда, некоторые стали техниками, а один -- инженером... И некоторые воевали с фашистами, -- ты знаешь, наш памирский народ никогда ничего не боялся, кроме бога. Когда была война, многие мои ученики ехали на пушках в Берлин, -- ты был на войне, видел сам такие пушки, которые на железных ногах ходят... Я их не видел, потому говорю "на ногах", но ты не смейся, не думай, что я не знаю, как выглядят танки, -- кто теперь не ходит в кино!.. Бог, бог!.. О боге мы говорим... Вот я стал умным... В электричество верю, -- видишь этот провод: сам я с моим сыном тянул его сюда из Хорога... В радио верю, -- дети спят, а то сейчас повернул бы ручку приемника!.. В ячмень, что под ледниками теперь растет, верю... Ты уже был в Ботаническом саду, вон на той террасе? Знаю, был, не отвечай мне: каждый, кто в Хорог приедет, сразу идет туда. А там дом двухэтажный есть. Ты думаешь, кто его строил? Я, Марод-Али, строил... И вот эти цветы и деревья мои оттуда взял. В науку верю!.. А в бога... в бога не верю я. Всегда что-то выше человека перед ним должно быть. Раньше бог над человеком был, теперь над человеком... Как ты думаешь, что над человеком теперь? Мне не хотелось итти на эту уловку. Мне хотелось, чтоб Марод-Али высказался сам до конца. Поэтому я молчал, и Марод-Али не выдержал паузы: -- Над человеком, скажу тебе, теперь сияет то, что он сам творит. Ты понимаешь меня? Я ответил старику очень коротко: Это правда. Конечно, правда. Я всегда правду тебе говорил. Только она тоже от ума человека зависит. Теперь наша правда -- самая настоящая, кто может нас обмануть? Вот такая теперь заповедь у меня! И Марод-Али отодвинулся от меня, взглянул вдаль, на зубцы гор, тех, что поблескивали в лунном свете за Пянджем, в Афганистане; помолчал, улыбнулся: -- Весь бог: и руки, и ноги, и голова его, и все пиры его -- там, целиком он остался там, а у нас теперь -- другие богатства. Вот! И с внезапной энергией, широким жестом руки МародАли обвел весь цветущий город Хорог, распростертый в долине под нами. ГЛАВА XI. ПО ПУТИ МАРКО ПОЛО Свидетельства венецианца Я вижу, как медленно течет время по высочайшим горам, как заблудилось оно в сплетенье глубоких, скалистых теснин. По узкой тропе, над отвесами исполинских обрывов тянется караван. Снова и снова надо развьючивать лошадей, взваливать вьюки на спину и, обвязываясь шерстяными арканами, карабкаться на скалы, нависшие над разъяренной рекой, а потом на тех же арканах протаскивать через опасное место напуганных высотой, дрожащих, исцарапанных острыми камнями лошадей. Снова завьючивать их и опять вести растянувшийся караван, пересекая ниспадающие в бездну, неверные, зыбучие осыпи. Порой мне кажется, что три всадника, едущие впереди меня, -- это Маффео, Николо и Марко Поло, что я сам, русский человек, примкнул где-то здесь в горах к каравану венецианцев и теперь делю с ними все прелести и все трудности медленного пути. Мне кажется так потому, что семь веков в этой стране высочайших гор не имеют никакого значения, время здесь мерится иными мерками и трудно отличить год от века на шкале Вечности, по которой исчисляют свою жизнь эти миллионнолетние горы. В самом деле, в тридцатых годах нашего века, когда трижды участвуя в экспедициях на Памир, я проехал верхом десять тысяч километров, совершая запутанные маршруты, по малоисследованным, а иногда и просто не нанесенным на карту местам, чем отличались мои путевые впечатления от впечатлений возмужавшего за три года странствий, двадцатилетнего венецианца, если наши маршруты порой в точности совпадали? То, что видел Марко Поло семь веков назад, то видел и я: горы не перестроились и не изменились; чудовищные осыпи, морены и ледники Гиндукуша, Шах-Даринского, Ваханского хребтов так же таинственно мерцали в лунную ночь, ослепительно сверкали гранями льда и опаленных камней на солнце; так же преграждали они путь лошадям каравана и людям, чьи лица были обветрены, продублены высокогорным, колючим солнцем; древние крепости огнепоклонников, сиахпушей, запиравшие входы и выходы в узких ущельях, над непроходимою, ярящейся пеной рекой, через которую нигде, ни семь веков назад, ни при мне, не было ни одного моста. Граниты, мраморы, гнейсы, полосатые, перекриеталлизованные, изорванные, измятые, искромсанные титаническими силами природы, приняв причудливые, фантастические формы, возносились до фиолетового неба, ни с чем несравнимые по своей грандиозности и красоте. Такими видели их знаменитые венецианцы, такими видит их путник и в наши дни. Немного перемен можно было наблюсти, пожалуй, и в жизни населявших эти узкие долины и ущелья людей. Их скудное, суровое, отрешенное от всего внешнего мира, во многих проявлениях почти первобытное существование ни в чем, кроме смены бесчисленных поколений, не изменялось тысячелетиями. В тридцатых годах в Горном Бадахшане, на Памире, -- в пределах территории СССР -- мероприятия, осуществленные советской властью, как острые лучи света, впервые врезались в тьму феодализма. Его уродливые, неизжитые формы еще господствовали и в быту и в сознании местных жителей. Паутина вековечной беспощадной эксплуатации, прорванная революцией, еще висела по углам глухих недоступных ущелий Памира, мешая свободной жизни видевших только первые проблески света горцев. Но то, что не менялось тысячи лет, решительно изменилось за последнюю четверть века, словно под прикосновением волшебной палочки. Этим волшебством оказались воля и труд самого народа, взявшего в свои руки власть. В этом я убеждался, совершая недавно новое путешествие по Памиру, -- мою автомобильную поездку уже никак нельзя было сравнить с путешествием Марко Поло. Время неслось теперь стремительно, ценимое, драгоценное, переплавляющее древний мир, но... только на одной стороне Пянджа. На другой стороне все осталось попрежнему. "... А через три дня приезжаешь в область Балансиан; о ней и расскажу вам теперь... " (Марко Поло). Как известно, Бадахшан ныне делится рекой Пяндж на две части: афганский Бадахшан на левом берегу и советская Горно-Бадахшанекая автономная область -- на правом. Три горных ханства -- Горан, Ишкашим, Вахан -- в верховьях Пянджа, по обеим сторонам реки, издавна входили в состав Бадахшана. Именно эти три ханства и пересекли Марко Поло, его отец и дядя в своем пути от Скесема (Кишма) на "Памирскую высь" -- к Зор-Кулю и далее, с Большого Памира в Кашгар. "Памирская высь" -- все нагорье современного советского Восточного Памира -- составляет ныне Мургабский район, а три названных ханства превратились в современный Ишкашимский район Горно-Бадахшанской автономной области. Хотя до сих пор историки спорят между собою, неуверенно нанося маршрут венецианцев на карту, этот маршрут мне ясен. Свою главу о Кашмире Марко Поло заканчивает словами: "Оставим эту область и эти страны, но вперед не пойдем; если итти вперед, так войдем в Индию, а этого теперь не хочу; на возвратном пути по порядку расскажу все об Индии, а теперь вернемся к Балдасиану, а то некуда итти". Следующую главу, названную им: "Здесь описывается огромная река Бадасиана" (современный Пяндж), он начинает так: "Из Бадасиана двенадцать дней на восток и северо-восток едешь по реке; принадлежит она брату бадасианского владетеля; много там крепостей и поселков. Народ храбрый, почитает Мухамеда. Через двенадцать дней -- другая область, не очень большая, во всякую сторону три дня пути; называется она Вахан... " Иначе говоря, после возвращения из Шесмюра (Кашмира) в Бадахшан -- город, не сохранившийся даже в развалинах, Марко Поло направился к Пянджу. Раз он утверждает, что по Пянджу он вышел за двенадцать дней до своего вступления в Вахан, то, очевидно, его путь пролегал мимо озера Шива, к Кала-и-бар-Пянджу. Другой караванный путь -- через Зебак на Ишкашим привел бы венецианцев к Пянджу уже у самой границы Вахана и вел бы не по Пянджу ("огромной реке Бадасиана"). В обоих случаях Марко Поло мог двигаться к Вахану, только идя на юг, а не на северо-восток. К северо-восточному направлению путешественник вернулся уже лишь в пределах Вахана. И, очевидно, правильно обозначив общее направление своего пути, Марко Поло не принял во внимание тот крутой излук реки, который на короткое расстояние меняет направление Пянджа. В Горане и Ишкашиме Установив маршрут венецианцев по территории нынешнего советского Горного Бадахшана, посмотрим, что встретил бы на этом пути Марко Поло, если бы, вернувшись из небытия, повторил свое путешествие в наши дни. Почти против афганского селения и старинной крепости Кала-и-бар-Пяндж расположен Хорог, в наши дни административный центр советской Горно-Бадахшанской автономной области. О нем в предыдущей главе мы подробно рассказали читателю. Проходя через Хорог -- крошечный, ничем не примечательный в его времена кишлачок (если он уже существовал в ту пору), Марко Поло, конечно, не обратил на него никакого внимания, не зная, не ведая, что на этом месте через несколько столетий вырастет изрядный город. И мы, последовав за Марко Поло дальше, вверх по Пянджу, расскажем здесь о тех глубочайших, сжатых скалистыми теснинами долинах и ущельях, которые даже в наши дни остаются, пожалуй, самыми редко посещаемыми, самыми дальними уголками советской Средней Азии. "В той области водятся драгоценные камни балаши, красивые и дорогие камни; родятся они в горных скалах. Народ, скажу вам, вырывает большие пещеры и глубоко вниз спускается так точно, как это делают, когда копают серебряную руду; роют пещеры в горе Сигхинан * и добывают там балаши по королевскому приказу, для самого короля; под страхом смерти никто не смеет ходить к той горе и добывать камни для себя, а кто вывезет камни из страны, тот тоже поплатится за это головою и добром... " (Марко Поло). Мне пришлось побывать в том знаменитом со времен Марко Поло кишлаке Куги-Ляль, где в старину добывались рубины, а точнее -- благородная шпинель. Этот кишлак расположен на высоте в двести метров над берегом Пянджа, а старинные копи -- еще выше, по склонам ущелья. В прошлом веке афганцы, пользуясь рабским трудом, извлекали из этих примитивных копей шпинель, но к началу нашего века истощенные копи были заброшены, и ныне, заваленные осыпавшимися камнями, они не эксплуатируются. Жители кишлака Куги-Ляль сеют хлеб, занимаются садоводством, живя спокойной колхозной жизнью. Да простит мне читатель повторение маленькой цитаты из Марко Поло, приведенной в другой главе, по другому поводу: "... В этой стране, знайте, есть еще и другие горы, где есть камни, из которых добывается лазурь; лазурь прекрасная, самая лучшая в свете, а камни, из которых она добывается, водятся в копях так же, как и другие камни... " * Шугнан. В афганском Бадахшане известно месторождение ляпислазури, посещенное в 1838 году англичанином Вудом, -- в наши дни оно является монополией эмира Афганистана. О нем ли говорит Марко Поло? Или о том, которое находится в советских пределах, в Шах-Даринском хребте и которому в этой книге посвящена глава? У Бенедетто в варианте текста "Путешествия" Марко Поло читаем фразу: "... Там есть также три горы, богатые серой, и серные источники постоянно вытекают из них... " Один из этих источников находится в Горане, неподалеку от пика Маяковского, на притоке Пянджа -- реке Гарм-Чашма. Серия великолепных естественных горячих ванн разной температуры образует ослепительно белый холм, возвышающийся посередине узкой долины. Рядом с холмом расположен маленький кишлак. Может быть, в этом источнике купался и Марко Поло? Глухое, изолированное от мира место еще в тридцатых годах, когда я побывал здесь, было овеяно легендами о "чудесных исцелениях". С величайшими трудностями пробирались сюда по узкой тропинке, вьющейся над пропастями, бадахшанцы, чтобы испытать на себе целительную силу источника, вызванного к жизни "ударом посоха сына пророка, убившего здесь дракона". Жители кишлака Гарм-Чашма были темными, невежественными людьми, вечно голодавшими, не ведавшими ни о чем, что существует за пределами Высоких Гор. В 1952 году, по ущелью реки Гарм-Чашма, заросшему облепихой, жимолостью Королькова, огромными ферулами, пузырвиком, полынью и лианами ломоноса, я вновь проехал верхом к удивительным горячим источникам -- мне посчастливилось снова искупаться в них. От местных жителей я узнал, что в план действующей пятилетки развития Горного Бадахшана включено строительство курорта на этих источниках. Курорт будет построен в ближайшие годы. А кишлак Гарм-Чашма, который я помнил невзрачным, нищим, полуголодным, был теперь окружен шеренгами снежно-белого тополя, полон садами и огородами, и сквозь листву над бурливой рекой виднелись ярко выбеленные домики. Кишлак оказался состоящим из тридцати хозяйств, которые с 1937 года входят в колхоз имени Андреева. В этот колхоз входят также четыре окрестных кишлака: Девлох, Сист, ХасХараг и Андероб на Пяндже. В колхозе -- пять школ, одна из них -- семилетка -- построена в самом кишлаке Гарм-Чашма, 22 П. Лукницкий в ней работает восемь учителей. Житель кишлака Сист Музафар Гульмамедов, рядовой колхозник, сейчас учится в сельскохозяйственном институте, в Сталинабаде. Житель кишлака Гарм-Чашма Керванов учится в Сталинабадском Государственном университете. В колхозе построен новый канал, оросивший двадцать гектаров земли на таких горных склонах, где недавно человек мог пройти, только рискуя сорваться в пропасть. На этой буквально вырванной у скал земле посажены новые сады -- тысячи тутовых и других плодовых деревьев. Часть долины рядом с источником превращена в картофельное поле, -- четверть века назад картофель здесь, как мы знаем, и на всей территории Бадахшана был неведом местному населению. Сверху донизу рассечены колоссальные массивы мраморогнейсовой свиты, слагающей горы Горана. Пяндж мечется, как взбесившийся зверь, в каньонообразной дикой теснине. Еще недавно над Пянджем вилась такая тропинка, по которой лишь человек с очень крепкими нервами рисковал пробираться верхом. Караван Марко Поло мог пробраться по этой тропинке и нигде больше, потому что другого пути из Бадахшана к Вахану вдоль Пянджа нет. Только в устьях боковых, пропиливающих скалы притоков могут уместиться на каменных выносах крошечные горанские кишлачки. Самой природой поставлены пределы их развитию: некуда поставить дом, щель в скале не может принять в себя больше, чем горстку почвы для корней дерева, великим трудом можно расчистить среди упавших камней площадку размером в два-три одеяла для посева злаков. Автомобиль проносит меня сквозь Горан, над ревущим Пянджем. Горы чуть-чуть раздвигаются, но все столь же суровы. Въезжаю в районный центр Ишкашим. Крошечный кишлачок в прошлом, -- это теперь, в сущности, уже маленький городок. Долина Пянджа внезапно раскидывается здесь километра на два в ширину. И вся эта долина в посевах. А под каменистым склоном правобережного хребта -- хорошие белые дома, новые сады. Больница, столовая, школы, клуб, в котором ишкашимцы смотрят новые кинофильмы, редакция районной газеты, почта и телеграф, магазины; в домах -- радиоприемники, городская мебель, полки с книжными новинками. Здоровая, сытая, веселая ишкашимская молодежь учится, устраивает вечера художественной самодеятельности, ездит показывать свое искусство в Хорог и Сталинабад, занимается спортом, катается на велосипедах и мотоциклах и учится, учится упорно, настойчиво, неутомимо. Десятки автомобилей, работающих в местных организациях и колхозах, проходящих транзитом с Памира к Хорогу, завозящих товары, продовольствие, строительные материалы, сборные деревянные дома-коттеджи... Песни, музыка льются в вечернем воздухе над тенистыми улочками Ишкашима, девушки танцуют в клубе и на площадках перед домами, среди цветов... В двух километрах за Ишкашимом -- маленький кишлак Рын. Жители кишлака говорят на древнем наречии, не сохранившемся нигде более. Изучая это наречие, здесь часто работают лингвисты, приезжающие из Ленинграда. В Рыне всего 84 хозяйства, входящих в колхоз имени Жданова. Житель Рына Юсуфбеков, окончив ишкашимскую школу, затем среднюю школу в Хороге, педагогический институт в Сталинабаде, учится ныне в Академии общественных наук в Москве. Другой житель Рына, колхозный монтер Ишматов, -- представитель национальности, населяющей в Советском Союзе только одно селение, -- избран депутатом Совета Национальностей Верховного Совета СССР. Колхозник Киябеков в своем великолепном саду первым из ишкашимцев, еще в 1948 году, вырастил -- неслыханное для Ишкашима дело! -- помидоры и персики и угощает ими гостей. В ведении колхоза находится расположенная на обрывке речной террасы селекционная станция. Построив новый канал, колхоз оросил 120 гектаров пустовавшей, бесплодной прежде земли. Эта земля, хорошо обрабатываемая, настолько подняла благосостояние колхозников, что они сделали много полезных приобретений, в том числе два года назад купили грузовую автомашину. Если стать лицом к Пянджу и взглянуть на высокие древние террасы противоположного берега, на афганский кишлак, на долину, уходящую вглубь соседней страны, к Зебаку, если поднять взор чуть выше, к ослепительным снегам Гиндукуша, сверкающим в поднебесье над Ишкашимом, то непременно задумаешься о том, что и Марко Поло семь веков назад видел перед собой все то же: ничто на противоположном берегу за семь столетий не изменилось. И вот эта встающая в полусотне километров на юго-востоке, за спиной ближайшего снегового гребня ледяная, высочайшая в Гиндукуше вершина -- таинственный, загадочный Тирадьж-Мир. Своими снегами и льдами он питает притоки Инда. Его высота 7 750 метров! Им любовался, не мог не залюбоваться им, почетный гражданин Венеции, пробравшийся в сердце Центральной Азии. Нет человека, который не задумался бы о тысячелетиях, пронизанных этим величественным, поражающим воображение пиком! Только в 1950 году на этот пик впервые поднялись люди -- два участника норвежской альпинистской экспедиции. Ничто в нем со времен Марко Поло не изменилось. Гигантские лавины падали с него тысячу лет назад, как падают и сейчас. Свистят ветры, стремглав низвергающиеся от него и в долину Пянджа. Выше Ишкашима долина расширяется, из поперечной она стала продольной, по ней ползли когда-то массивы исполинского ледника, они пропахали ее, они измельчили монолитные докембрийские громады в гнейсово-мраморные скалы, в камни, в песок, забросали долину моренными отложениями; они таяли, оставляя после себя еще на многие тысячелетия длинные, глубокие озера: следы этих прорвавшихся позже озер опоясывают и сейчас на большой высоте склон Гиндукуша. И это уже Вахан, и все шире и выше долина Пянджа, суровее климат, жестче продольные ветры, беднее растительность, летучей песок внезапно появившихся береговых дюн. Крепости сиахпушей-огнепоклонников И вот уже середина Вахана. Не проникнет луч солнца в неприступные щели Даршая и Дара-и-Шитхарва, впадающих в Пяндж. Их ширина -- один-два метра, а высота, кажется, до небес. Словно из блестящих, сплавленных черепов сложены отвесные скалы, -- это очковые гнейсы, вода вымыла в них мириады пустых глазниц. Но сам Пяндж разливается здесь широко, обводя своими рукавами длинные травянистые острова. Склоны гор над долиной еще более расступились, но все так же круты. Гигантские осыпи выдвигаются в долину развернутыми, как выгнутый веер, холмами. Еще упорнее и пронзительней ветер, -- он всегда дует здесь с середины дня, окутывая пыльною мглой весь видимый мир. Он дул в спину венецианцев, проезжавших здесь со своим караваном... Маленькие кишлаки Птуп, Тухгос, Ямчин -- колхоз имени Ленина. Слева, на высокой скале Марко Поло увидел большую крепость со множеством квадратных и круглых башен, с полутораметровыми каменными стенами, в несколько рядов опоясавшими склон горы. Конечно, он ее видел, археологи утверждают, что она была построена значительно раньше. Владетели крепости останавливали все проходившие караваны, чтоб взять с них подорожную дань. Эта дань обеспечивала им существование. Значит, если крепость еще была населена, ими был задержан и караван Марко Поло. Прямоугольные узенькие бойницы глядели на проходящий внизу караван. Может быть, за этими бойницами мелькали лица дружины кафиров-огнепоклонников, тогда они, вероятно, еще жили здесь. Венецианцы увидели направленные на них страты, увидели других дружинников, приготовившихся спустить на проходящих громадные, усеивающие крутой склон, камни. Маффео и Николо Поло остановили свой караван. Марко Поло спешился, разговаривал с сиахпушами, прикрывавшимися огромными кожаными щитами. Дружинники ревниво следили, как купец развязывает перед ними пыльные вьюки, достает пряности, узорчатые тонкие ткани, слитки сверкающего металла. И, получив дань, владетели крепости дали знак своей страже: пропустить караван. Вооруженные громадными луками (я видел однажды обломок такого лука и ваханский боевой щит), сиахпуши отступили в сторону от тропы. Марко Поло садился в седло, и караван снова медленно тянулся по заросшей колючкой долине. Рассеянно поглядывая на сухие кусты облепихи, на шиповник и жимолость, с грустью думал молодой купец о том, сколько было уже в его пути таких крепостей и сколько их еще будет. И с горечью рассуждал, что обойти эту крепость было никак нельзя: тропа из Бадахшана в Китай, единственная тропа, проходит по этой долине. Склон гигантского горного хребта высится справа, склон такого же хребта -- слева. Один из этих хребтов в наши дни называется Гиндукушем, второй -- Шах-Даринским хребтом. В наши дни Кафыр-кала -- крепость кафиров Замр-и-аташ-Параст -- в руинах, но была ли она в руинах семь веков назад? Эту крепость мне удалось впервые посетить в 1932 году. За год перед тем я побывал и в другой подобной крепости, расположенной неподалеку от Ишкашима, у кишлака Намангут на Пяндже. Она называется Каахка -- по имени легендарного богатыря, царя сиахпушей. До той поры никто из археологов еще не пытался детально обследовать ни эти, ни другие древние крепости в верховьях Пянджа. Везде в Вахане и Ишкашиме с ними связано много весьма оригинальных легенд. Крепость Каахка венчает своими глиняными стенами отдельный продолговатый холм, что высится посередине широкой в этом месте долины Пянджа, там, где в него ниспадает с Гиндукуша многоводный, бурный приток. Глиняные стены, утвержденные на каменной кладке, прорезанные бойницами, хорошо сохранились, и можно себе представить, какой неприступной и грозной казалась она в древности, закрывая собою пути и вниз по Пянджу и вверх через Гиндукуш, -- тропу к перевалу от устья притока, где ныне раскидывается красивый афганский кишлак Иштарг. Но крепость Замр-и-аташ-Параст над Ямчином кажется еще величественней и неприступней, -- она крупнее, искусней построена, во всех отношениях интересней. В тридцать втором году мне не хватило дня. чтобы, делая план этой крепости, вымерить ее всю шагами (см. план). План Замр-и-аташ-Параст (Кафыр-кала) -- крепости сиахпушей-огнепоклонников у кишлака Ямчин. Составлен автором в 1932 году. Справа: план руин древней цитадели на вершине горы. Слева: общий план остатков древних укреплений по склону горы, к югу от цитадели. Через двадцать лет я вновь посетил эту крепость, поднявшись к ней вместе с несколькими пограничниками верхом по тропинке из кишлака Тухгос и миновав два из семи хозяйств -- зеленых оазисов, составляющих разбросанный по склону высоко над долиной Пянджа кишлачок Вичкуд. Тот день отмечен в моем путевом дневнике такой записью: "Тропа ведет прямиком по склону горы. Внизу -- долина Пянджа, широкая здесь, гладкая и розная, занятая -- ближе к склону -- посевами Ямчина и Тухгоса, ближе к реке -- зеленеющая заболоченной поймой, а за Пянджем перекрытая огромным серым конусом выноса, в вершине которого виднеется маленький кишлачок. Речка, текущая с гор выше крепости, разделяется на два потока; один из них, основной, прорезав глубокое ущелье, бежит к Пянджу восточнее мыса, на вершине которого стоит цитадель; другой, с западной стороны, пропилив в скалах щель глубиной метров в двести, устремляется водопадом и проходит ниже отдельного хозяйства, относящегося к кишлачку Вичкуд, а затем вырывается из щели в долину Пянджа. Древняя крепость Замр-и-аташ-Параст занимает своей огромной территорией всю гору между этими двумя потоками, изолирующими ее от всех окрестностей, а потому является прекрасной точкой обороны, искусно выбранной древними людьми. Даже с тыла, с северной стороны, она отделена от мира прорезью, сделанной в скалах той же речкой, спадавшей здесь прежде в восточное ущелье, а затем повернутой в обход крепости к западу. Сама ли природа сделала этот обход или строители помогли природе, стремясь обеспечить крепость водой, сказать трудно, но, судя по тому, что с тыла речка протекает явно, как оросительный канал, можно думать, что путь для нее проложили люди. Главная часть крепости -- цитадель, крепостное городище -- возвышается над долиной Пянджа не меньше чем на пятьсот метров по вертикали. Мы поднялись на конях выше крепости, оставили здесь, на скалах, лошадей коноводу, а сами, спустившись к чистейшей воде древнего канала, пересекли его и взобрались в крепость, к самой северной ее хорошо сохранившейся башне, с амбразурами на три стороны: на запад, на север, на восток. Внутри этой круглой башни ясно видны следы второго этажа -- дыры от бревен, на которых покоилось междуэтажное перекрытие. Амбразуры были в обоих этажах, но второй провалился, и первый наполовину завален плотно слежавшейся землей. От этой башни расходятся под острым углом стены, обрамляющие территорию городища и высящиеся вдоль западного и восточного обрывов. Территория цитадели занимает плоскую вершину горы, составляя треугольник, -- третья стена проходит параллельно Пянджу и представляет собою фасад крепости. Ниже, по склону горы к Пянджу, идет параллельно реке несколько стен, а по западной бровке склона, нависая над боковым ущельем, тянется, уходя вниз, двойная стена, -- она достигает округлой скалы, занятой форпостным укреплением -- маленькой самостоятельной крепостцы на краю обрыва. Эта двойная стена и коридор между ними (узкий ход сообщения) также с бойницами, дающими возможность обстрела на запад и на восток; последнее предусмотрено на тот случай, если штурмующие войска ворвутся на склон, обведенный предкрепостными стенами. Все стены связаны чередою башен -- круглых, с амбразурами, со стенами толщиною в метр и более; все башни, как и стены, сложены из больших камней на глиняном, сохранившемся доныне растворе. Центральная часть городища внутри стен представляет собою сложное сплетение каменных комнат-залов, соединенных между собой проходами, а иногда -- изолированных. Стены между залами раза в полтора-два выше человеческого роста, а в древности были еще выше; это ясно из того, что бойницы в наружных стенах этих залов приходятся изнутри почти на уровне земли -- уровень ее повысился вследствие завалов, ведь бойницы, конечно, создавались так, чтоб стрелять сквозь них можно было стоя, а не лежа. Только средняя часть городища -- ровная площадь, ничем не занятая, кроме случайных больших глыб -- скал. Вероятно, эта территория и была внутрикрепостной площадью, а может быть, ее занимало центральное здание, ныне не существующее. Амбразуры во фронтальной стене изнутри обложены плоскими плитами и наклонены под небольшим углом вниз, так, чтоб давать стрелкам, защитникам крепости, возможность обстрела долины Пянджа и боковых ущелий. Толщина этих стен не меньше полутора метров. Складывая стены, строители кое-где для прочности прослаивали камни тонкими бревнами, суковатыми кусками древесных стволов, и надо удивляться искусству древних людей, несомненно имевших в виду угрозу землетрясений и сумевших сделать эти стены и башни антисейсмическими. С севера, на высотах над крепостью, где есть тропа к перевалу через Шах-Даринский хребет (выходящая на реку Шах-Дара у кишлака Сейдж, как сказал мне житель Вичкуда Шаболь), простирается ровная полоса -- дашт, занятый зерновыми посевами. Этот дашт похож па древнюю террасу речки Ямчин. Еще выше к северу виднеется другая, наклоненная в сторону наблюдателя терраса, также покрытая посевами; все же остальное к северной половине горизонта -- нагромождение высочайших гор, область главного водораздельного гребня. Камни, из коих сооружена крепость (а камней таких сотни тысяч), -- тяжелые, большие глыбы, доставленные рабами -- строителями крепости из разных, даже очень отдаленных мест, судя по тому, что здесь есть и гнейсовые, и гранитные, и сланцевые породы, есть куски биотита и других слюд, есть много мраморов с вкраплениями граната, словно забрызганных кровью, а я такие вкрапления помню на шах-даринских склонах основного хребта. Значит, камни были принесены издалека и даже с самых высоких горизонтов Гиндукуша и Шах-Даринского хребтов. Труд строителей крепости был поистине исполинским, -- человек мог нести на себе не больше одного-двух камней; с таким грузом нужно было переправляться через речные потоки, пересекать ледники, виснуть на отвесных обрывах скалистых круч и, наконец, взбираться на макушку горы, на которой расположена центральная часть крепости. Значит, над сооружением этой твердыни трудились десятки тысяч людей, значит, тысячи -- погибали! Вот почему среди населения Вахана и Ишкашима бытуют легенды о древних богатырях, о жестоком силаче Каахка, швырявшем скалы с одного берега Пянджа на другой. Размеры и мощь крепости поражают ее посетителя. Эта крепость должна была быть исключительно важной по своему значению, знаменитой на сотни километров окрест. Защищая подступы со всех сторон, стратегически она исключительно точно и умно поставлена. Меня удивляет только одно обстоятельство: долина Пянджа, с поймой реки, против крепости широка (от двух с половиной до трех километров) и совершенно гладкая, причем Пяндж течет, прижимаясь не к северному, а к южному -- гиндукушскому склону. Как могли древние люди обстреливать эту долину, владеть ею, если стреляли только из луков? Конечно, дальность полета стрелы не могла быть такой большой. А крепость, несомненно, владела поймой реки. Может быть, Пяндж в древности имел другое русло? Тек ближе к правобережному склону, даже подпирал его? Может быть, перегороженный обвалом, мореной или ледником, спускавшимся с Гиндукуша, он образовывал здесь озеро, как образовывал озера во многих других местах?" Археологи впервые осматривали пянджские крепости в 1947 году, -- тут побывала экспедиция Академии наук, руководимая А. Н. Бернштамом. Ученый утверждает, что эти крепости -- и первая из них крепость Ратм (у слияния реки Памир с Вахан-Дарьей) -- призваны были защищать выход с высокогорий Большого Памира, откуда двигались потоки кочевников в древние Тохаристан и Бактрию и далее в Индию и Иран. "За Ратмом по Пянджу, -- пишет в своем отчете руководитель археологической экспедиции, -- отмечу крепости Исор, Зунк, Даршай и ряд других. Однако наиболее значительными здесь были поселения крепости Ямчун * (Замр-и-аташ-Параст или Кафыр-кала) и Каахка в южном Ишкашиме... " И далее: "Письменные источники позволили нам отождествить крепость Ямчун с упоминаемым в китайских источниках столичным городом страны Бохо (Вахан) "Сакским городом Гашэнь". Характерно то, что в названии города отмечено -- "сакский". Этим подчеркиваются роль и значение саков в исторических судьбах Вахана. Вторым, более поздним центром Вахана и столицей Памира был город Кухань (Каахка), или -- в VI -- VIII вв. -- Ябгукат, с которым мы связываем руины Каахка на берегу Пянджа... " Еще никто не производил раскопок ни в этой, ни в других крепостях Вахана и Ишкашима. Их с нетерпением ждут все, кто заинтересован в том, чтобы тайны глубин истории этой части Центральной Азии были, наконец, раскрыты для народа советской наукой. Под ледниками Гиндукуша Однако вернемся к оставленному нами где-то в пути по Вахану каравану венецианцев. Вот он поднимается к перевалу через огромную морену, которая перегораживает долину и обрывается мысом, надвинувшимся на ложе реки. Сколько веков понадобилось Пянджу, чтоб прорвать эту морену, чтоб внезапно обрушить свои воды из образованного мореною озера, а потом устремиться плавно, выгнув крутой и красивый излук? С вершины мыса Марко Поло глядит на противобережный склон Гиндукуша. Огромный, могучий ледник, извившись выпуклым своим телом по тесному, дикому ущелью, сползает с великолепного белого массива, увенчанного группой грозных ледяных, заснеженных пиков, ослепительно сияющих и представляющихся из долины Пянджа необыкновенно величественными. На три тысячи метров над уровнем моря взнесена здесь долина Пянджа, но еще не меньше чем * Общепринята транскрипция: "Зунг", "Ямчин", "Вичкуд", а не "Зунк", "Ямчун", "Викхут", как у А. Н. Бернштама. См. "Мат. и исслед. по арх. СССР" No 26, 1952, стр. 281--233. на три километра превышают пики долину. Серый, заваленный моренными отложениями ледник, дойдя почти до самой долины Пянджа, нависает отвесной стеной над раструбом ущелья, из которого выдвигается огромный "конус выноса". В середине ледяной стены чернеет глубокий грот. Из него вырывается бушующая река, ее путь короток: всего два-три километра; она мчится по конусу выноса, разбегаясь множеством рукавов. Мутными потоками, цвета сгущенного молока, они вливаются в Пяндж, оставляют у берега Пянджа, в его серой воде белые бороды, пока воды, наконец, не смешиваются и не приобретают единый цвет. На самом берегу, на краю конуса, усеянного россыпью битых скал видна еще одна крепость, и путешественники с удовольствием думают о том, что от этой крепости их отделяет река. Все, что описано здесь, со времен Марко Поло, конечно, не изменилось. Только крепости стали руинами, рядом с руиной Кала-и-Пянджа в наши дни стоит современное афганское укрепление, проходит автомобильная дорога, построенная американцами, на которой за год наши колхозники только два раза видели автомобиль. В автомобилях были американские офицеры: эта дорога построена явно не для мирных надобностей местного населения! Марко Поло перед подъемом на мыс мог и не заметить на правом берегу маленький кишлак Вранг: он ничем не отличался от других таких же маленьких кишлаков Вахана! Но я останавливаюсь в этом кишлаке, увидев на склоне горы большое белое здание; мне говорят, что это здание -- школа-десятилетка колхоза имени Сталина. В самой глуби Вахана, в колхозе, ограниченном неприступными горами, не начальная, не семилетняя, а полная средняя школа! Снизу и сверху новое красивое здание обведено садом, орошаемым схваченной каналом быстротечной горной водой. Вхожу в сад и встречаюсь с учителем этой школы -- школы имени Горького, стройным ваханцем Гульбеком Асадбековым, знакомлюсь с ним и... останавливаюсь в кишлаке Вранг на весь день. Вот что узнаю я, осмотрев школу, поговорив с ее директором, с веселыми, чисто одетыми учениками и ученицами. Начальная школа во Вранге создана в 1933 году. В ней было четыре учителя и полсотни учеников. В 1940 году школа преобразована в семилетнюю, -- в ней было девять учителей, сто учеников. В 1948 году в школе стало девять классов, училось в ней триста детей. В следующем году был образован десятый класс, -- к этому времени из Хорога приехали учителя: первые закончившие там высшее образование памирцы. В 1952 году, когда я осматривал эту школу, в ней было триста шестьдесят учеников, из них сто сорок шесть девушек. В 1950 году произошел первый выпуск десятиклассников: сорок пять юношей и двадцать пять девушек, сыновья и дочери ваханцев -- колхозников из кишлака Вранг и трех ближайших к нему кишлаков: Внукут, Ямг, Ширгин. Из этих двадцати пяти девушек четыре ныне учатся в Ленинабаде в Женском учительском институте, одна из девушек, Зульзула Зарикова, уже окончила институт, а три другие -- Холисамо Кильтабоева, Азизбеги Камбарова, Далимо Шабозбекова через два года оканчивают институт. Остальные девушки работают в Сталинабаде, в Хороге, в колхозах Вахана, став библиотекаршами, учительницами начальных школ, служащими разных учреждений, колхозницами в родных кишлаках. Юноши продолжают учиться в высших учебных заведениях Сталинабада, Самарканда, Хорога. В школе -- семнадцать учителей, из них двое русских -- преподавателей русского языка, остальные ваханцы, шугнанцы, ишкашимцы -- все бадахшанцы. В школьной библиотеке, кроме учебников, две тысячи книг и много наглядных пособий. Имеется в школе лаборатория; штатный лаборант по кабинету физики и химии -- житель Вранга. В 1942 году школьники вместе с учителями заложили сад. Дети впервые сажали на отведенной для сада площади и возле своих домов иву, пирамидальный тополь, яблони, персики. С 1950 года на пришкольном участке впервые созрели арбузы, дыни, разные овощи, каких жители Вранга прежде не знали. Изучая науку Мичурина и Лысенко, школьники теперь помогают в садоводстве колхозникам, объясняют им новейшие правила агротехники. Я осматривал эту школу вместе с ее директором Кучакшо Гуломшаевым, имеющим высшее педагогическое образование; он рассказывал мне о своей школе с большим знанием дела, показывал все классы и кабинеты с любовью, и в эти часы я просто позабыл, в какой удивительной местности я нахожусь. Ледяные зубцы Гиндукуша были облиты сиянием луны, когда я вновь спустился к дороге, чтобы сесть в автомобиль и двигаться по пути Марко Поло дальше. Но у машины меня встретил председатель колхоза имени Сталина и, не приняв никаких моих возражений, повел к себе в дом ночевать. И весь мой следующий день был посвящен осмотру колхоза. Я начал осмотр с колхозного магазина, в котором было полно товаров и продовольствия. Я спросил директора магазина Ады-ШоибШо Алимшоева, что больше всего требуют покупатели. И он сказал мне, что из продуктов больше всего требуют рис, а из товаров -- коверкотовые костюмы, бостон, часы, радиоприемники. Алимшоев очень обиженно заявил мне, что снабжающие магазин торговые организации отпускают слишком мало этих товаров, а что, мол, дешевые костюмы, дешевый материал -- вот, глядите, -- лежат на полках, уже никто дешевенького не хочет брать. Я подумал о том, что на противоположной афганской стороне Пянджа жители ваханских кишлаков ходят в тех же лохмотьях, голодают так же, как во времена Марко Поло, и грамотных людей среди них попрежнему нет. "Ученых и обучающихся науке у них пет", -- коротко и определенно пишет о ваханцах в своей книге "Каттаган и Бадахшан" афганский географ Бурхан-уд-Дин-хан-и-Кушкеки и рассказывает о "мужчинах и женщинах, подверженных употреблению опиума и гашиша". На советской стороне Пяпджа ни посевов мака, ни контрабандной торговли этим зельем уже больше двадцати лет нет, и в последнем моем путешествии по Бадахшану я не только не встречал ни одного курильщика опиума или гашиша, но даже не слышал, чтобы такой где-нибудь был. "Ночью мужчины и женщины спят все вместе голыми, по нескольку на одном паласе, укрываются теми же армяками и шкурами, которые носят днем", -- на следующей странице своей книги сообщает тот же географ о ваханцах Афганистана. "Керосиновых ламп у них нет и для освещения служит... светильник "сиях-чераг" (масляная коптилка. -- П. Л. ). И еще говорит о посевах "келюля", называемого в Вахане "патек". "... Патекзерновой злак, из которого приготовляют похлебку. Большая часть тех, кто съест его и затем поспит в теплом месте, делаются хромыми, так что можно видеть несколько человек, которые охромели и лишились трудоспособности от употребления в пищу патека". На советской стороне Пянджа патек (патук) давно забыт ваханцами, как забыты опиум и гашиш, а первобытный обычай спать так, как это описано афганским географом, советские ваханцы считают неудобным даже и вспоминать. Продолжая осмотр колхоза, я зашел в интернат, организованный для восьмидесяти сирот -- детей тех ваханцев, что погибли на фронте в дни Отечественной войны. Затем на крутом притоке Пянджа мне показывали площадку, расчищаемую для строительства колхозной гидроэлектростанции, -- таких уже построенных станций в Бадахшане я видел несколько. Шофер-ваханец уговаривал меня прокатиться на колхозной автомашине, другой колхозник, киномеханик, обязательно хотел задержать меня в клубе на вечерний киносеанс, но я предпочел осмотреть радиоузел, медпункт и колхозную библиотеку. После обильного ужина меня уложили спать на чистой постели в мехмонхоне -- комнате для гостей при колхозной чайхане. На следующий день я ехал дальше, и ветер Гиндукуша дул мне в спину, как во времена путешествия Марко Поло, но я не сердился на этот пронзительный ветер, наблюдая, как вертит он большие пропеллеры маленьких ветроэлектростанций в озелененных, укрытых молодыми садами кишлаках Вахана. И, наконец, впереди меня, в долину Пянджа, раздвоив ее, вдвинулся огромным, прорезающим облака мысом Ваханский хребет. Справа, навстречу мне, вдоль подножия Гиндукуша бежала Вахан-Дарья. В прорези ущелья над ней, уже в пределах Читрала, над облаками, высился треугольный, белый, словно лакированный, пик. Где-то под ним находились перевал Ионова и перевал. Барогиль, ведущие к столице Кашмира. Слева с высей Большого Памира, от озера Зор-Куль, низвергалась, прорезав ступени высоких террас, река Памир, по которой на северо-восток уходила государственная граница СССР. Обе реки сливались передо мной в одну: здесь начинался Пяндж! Здесь три венецианца могли выбирать дорогу в Китай: либо через Малый, либо через Большой Памир. И, повидимому, они повернули свой караван налево и, пройдя последнее, самое высокое селение ваханцев -- кишлак Ратм, двинулись отсюда к Зор-Кулю. "Отсюда три дня едешь на северо-восток, все по горам, и поднимаешься на самое высокое, говорят, место на свете... " (Марко Поло). Дальше, до самой границы с Китаем, не было населенных пунктов, кроме кочевий восточнопамирских киргизов, и мне остается рассказать о колхозе имени Кагановича, в который вместе с последними пянджскими кишлаками -- Зигвандом, Зунгом, Дырчем, Исором и Лянгаром -- входит расположенный над рекою Памир маленький кишлак Ратм. Я осмотрел в этом колхозе кишлак Зигванд. До коллективизации он состоял всего лишь из трех хозяйств. Огромный труд был положен колхозниками и помогавшими им пограничниками, чтобы расчистить от камней площади для посевов. Сейчас в кишлаке Зигванд двадцать три хозяйства, владеющих тридцатью шестью гектарами садов и посевов. Раньше сеяли только ячмень и просо. Пшеница в здешнем климате не вызревала. Ячмень давал урожай не больше десяти центнеров, а просо -- двенадцати центнеров с гектара. Колхозники собирают с каждого гектара тридцать пять центнеров ячменя, сорок центнеров проса и до шестнадцати центнеров выведенного в условиях высокогорья селекционного сорта пшеницы. В 1939 году колхозники впервые взялись за посадки неведомого прежде в Вахане картофеля; в прошлом году с каждого из двенадцати занятых картофелем гектаров собрали с помощью пограничников по 110 центнеров урожая. Огурцов, капусты, моркови, укропа, редиса, дынь здесь тоже не было никогда, а в колхозе имени Кагановича они успешно выращиваются. Возле дома лянгарского ишана некогда был маленький, чахлый сад. Теперь в Зунге пять гектаров земли занято плодоносящими садами, в Лянгаре под садами -- два гектара земли; отборные, улучшенные сорта абрикосов и яблок дают хорошие урожаи; в Зунге имеется питомник, раздающий саженцы тополя и тутовника всем окрестным кишлакам; дороги обсажены тополями; на два десятка километров тянутся новые оросительные каналы, давшие жизнь растительности на полусотне гектаров прежде пустынной земли. Яблоки, тутовник, абрикосы вызревают ныне во всех кишлаках колхоза, а ведь еще совсем недавно эти деревья не давали плодов, как не дают их и сейчас на противоположном афганском берегу Пянджа! Каждый год производится все больше посадок, за ними наблюдает агроном, их производят опытные садоводы, обучившиеся тайнам селекции в Хороге. Все эти чудеса происходят на высоте в три тысячи метров над уровнем моря. Колхозники -- хлебопашцы и садоводы -- вырабатывают по четыреста и больше трудодней в год, на каждый трудодень в 1951 году они получили по два с половиной килограмма зерна, получили масло, овощи, фрукты, мясо. Стада колхозников -- бараны и овцы, коровы, яки -- пасутся на отгонных пастбищах н