профессора и зеленоватое блюдо с хлебом для Стасика. -- Я Лиза, -- обратилась девушка к Стасу. Тот оставался недвижим. Лиза вышла. Лютов хлопнул стакан водки и откусил от батона колбасы. Для Стасика еда походила на нечто из марсианских водорослей. Но такое шло к нему, к его рту. После водки Оскар Петрович впал в раздумье. -- Как же тебе помочь? -- два раза вырвалось у него. Стасик смотрел на паука. -- Вот что, -- решил Лютов. -- Ложитесь спать. Наутро будем действовать. ...Лиза проводила Стаса в маленькую, странно-убогую для такого дома комнатку. Лиза указала на кровать и вдруг вскользь поцеловала Стасика, исчезнув потом за дверью. Станислав не обрадовался, но заснул. Глава 4 На следующее утро Станислава позвали в гостиную завтракать. Стол на этот раз был роскошный: нежные фрукты, французский коньяк, лягушачьи лапы в соусе, немецкая жирная колбаса, водка. Присутствовал кроме Стасика только Лютов. Прислуживала временами появляющаяся старуха, вся в обносках. -- Дорогой друг, -- начал Лютов, налив себе рюмку коньячку, -- располагайтесь, кушайте все, что хотите, пейте или не пейте по вашему усмотрению. Я не сторонник насилия и чту в этом отношении Льва Толстого. А насилие за столом -- просто пошлость. Станислав не совсем покорно покачивал головой. Лютов откинулся на спинку кресла и погладил себя по брюху. -- Я почти полночи -- не поверите -- думал о вас. Я секу все эти космологические и патологические состояния -- они у меня как на ладони. Но ваше состояние озадачило даже меня. Ты крепко влип, парень... И Лютов опять опрокинул в себя рюмашечку. Станислав молчаливо ждал. -- И вот к чему я пришел. Единственное, что тебе может помочь, -- это отрезание головы. -- Чьей головы? -- удивленно спросил Станислав. -- Твоей, Стасик, твоей! И Лютов поднял палец вверх. Станислав насторожился, даже ушки его внезапно покраснели. -- И что потом? -- спросил он. -- Потом пришьем тебе другую. Наука уже позволяет это, через года два-три, думаю, войдет в практику. -- Но с чужой головой это уже буду не я, -- собравшись с мыслями, ответил Стасик. -- Не задавайте глупых философских вопросов, -- раздраженно возразил Лютов, переходя на "вы". Он опять откинулся на спинку кресла и из глубины пристально-сурово посмотрел на Станислава. -- Поймите, Стасик, отрезание вашей головы -- это ваш единственный светлый путь в будущее. Иначе вы не спасетесь. Станислав пожал плечами и вяло ткнул вилку в лягушачью лапу. -- На самом деле все очень просто, -- продолжал Лютов. -- О расходах не беспокойтесь, я все оплачу. Науку не остановишь. И магию тоже. Лютов вздохнул, вошла старуха с подносом, принесла минеральную воду и тут же убежала. -- Насчет головы все можно уладить. Вам надо продержаться годика два-три. У меня большие связи с заграницей, и я организую вам пересадку головы. Вообще-то лучше всего подобрать для вас голову какого-нибудь кретина из Нью-Йорка. Так будет спокойней. Такие речи не вывели Стасика из его состояния, но вызвали сомнения и даже легкое беспокойство. -- А что же будет с моей головой? -- как-то женственно спросил он. -- Кому, вы думаете, ее стоит пришить? -- Да не думайте вы об этом и не волнуйтесь, пожалуйста, -- замахал руками Лютов. -- Мы ее выкинем. Кому нужна такая голова, как у вас! Станислав не обиделся, а только задумчиво покачал головой. -- Через два-три года практика пересадки головы будет полутайная. Официально это будет потом. Зато вы станете пионером. Ловите свой шанс. Вас будут показывать по телевидению, в конце концов! В современном мире люди только и мечтают об этом: любым путем стать знаменитым. А вы еще спасетесь при этом! Станислав, вкушая лягушку, оторопело сказал: -- Об этом стоит подумать. -- Да вы решайте сразу. С вашей теперешней головой не стоит думать. Хотите, на время ожидания я вас отправлю за границу, куда надо?!! Беспокойство все-таки не покидало Стасика. Он потрогал свою шею. В сущности, ему, попавшему в мир иной, было на все наплевать. Если даже можно менять миры, то какое значение имеет голова, тем более его голова? Но он все-таки спросил: -- А так ли это надежно? -- Пришьем. То, что касается науки, -- все надежно. -- Да я не в этом смысле. А вдруг пришивание чужой головы ничего не изменит? Не все же заключено в голове. Стасик напрягся, чтобы вернуться в покинутый им мир логики. -- Вы опять за свое? -- ухмыльнулся Лютов. -- Бросьте перечить науке. Он опять вздохнул, выпил и вдруг разгорелся: -- Да, да! Я сам крупный ученый, как вы знаете! Объединив усилия, все сферы наук, мы сможем все. Голова -- это пустяк для нас! Мы и три головы кому надо пришьем, если будет нужда... Это что! -- он вдруг оглянулся на маленькую, еле заметную дверь у окна. -- Мы мертвых воскрешать будем! Вот так! Я стану воскрешать! Да-да! И он вдруг громко, раскатисто, как пещерный медведь, захохотал: -- А я вам что скажу, -- он чуть-чуть наклонился по направлению к Станиславу. -- После таких воскрешений станет очень весело жить! Мир превратится в хохот! Да-да! Мы и других тварей воскресим! Но это вам не пересадка головы, здесь одной естественной наукой не обойдешься, нужно что-то покрепче, поядреней, из арсенала древних и тайных наук... Станислав доверчиво, но вопросительно смотрел на Лютова. -- Воскрешать будем, конечно, не всех, а по назначению. Впрочем, сначала стесняться не будем. Такое смешение, такой балаган будет, что куда там все эти мирские Вавилоны. А кто не поймет, тех ликвидируем. И Лютов захлопал в ладоши. -- В конечном итоге победим время, дойдем до физического бессмертия. Вот тогда-то все осуществится, вековая мечта, пир горой, бессмертие религии выкинем... И он дико, неприлично даже для ученого, опять захохотал. Даже старуха, и та испугалась и высунулась из какой-то щели. Но потом Лютов внезапно обмяк. -- Но вот тогда-то и придет настоящая, подлинная Смерть, а не та, которая сейчас, дура, финтифлюшка, ее и обмануть нетрудно... -- шепотом, выкатив глаза, произнес он. Станислав в знак согласия снова наклонил голову, к тому же о теперешней смерти он и сам был очень низкого мнения. Лютов съел лягушку и подбодрил Станислава: -- Я вас не насилую. Думайте. Но скажу точно, иначе вы не спасетесь. Унесет вас никто не знает куда и безвозвратно. Хотите погулять? Погуляйте по саду. И Станислав действительно погулял. Мысль о голове все-таки теребила его. С одной стороны, почему не заменить, с другой -- долго ждать, боязно, да и получится ли? Наконец, дело-то, наверное, не в голове. И, что ни говори, а пугливо как-то сменить свою голову. Подозрительно чуть-чуть... Вдруг за кустами на маленькой полянке, в саду, он увидел странного человека. Допустим, человек как человек, но он, во-первых, светился, и как будто нехорошим светом, точно что-то от него исходило не то. Во-вторых, он стоял и молчал, словно у него отсутствовал язык. Не успел Станислав и протянуть ему руку, как тут же появился Лютов. -- Петя, ты опять здесь? -- крикнул он достаточно сурово и с какой-то особенной интонацией. Стасик взглянул на Лютова, его жесты, дескать, что такое, потом перевел взгляд на то место, где стоял Петя, но его уже там не было. Исчез. Но, увы, Петя был не из совсем исчезающих, Стасик через секунды вдруг увидел его совсем далеко у забора, но и тут он исчез, но Стасик снова его увидел где-то рядом, сбоку, потом опять вдалеке -- у чайного столика. У Станислава закружилось в голове. Петя мелькнул где-то еще... Лютов подошел к Стасику: -- Чайку не хотите? И проводил его к чайному столику. Там уже стоял самовар. Стасик присел на скамейку. Лютов похлопал его по плечу, сказав, что скоро придет. И Стасик ждал и не ждал, оцепенев на скамье. Он закрыл глаза, и все ему казалось, что Петя где-то здесь, около, но вдруг удаляется, потом опять подойдет и молчаливо шепчет чего-то ему, Стасику, в ухо. То возникнет на крыше, то прыгнет на дерево и все протягивает куда-то свои светоносные руки... Лютов возвратился с гитарой и сел на бревно. Стасик открыл глаза. Пети не было, а Лютов запел. Пел он что-то народное и многозначительное: У Питоновой Марьи Петровны За ночь выросла третья нога. Она мужу сказала влюбленно: "Я тебе теперь так дорога". Но Ванюша был парень убогий, У него вовсе не было ног. "Поцелуй мою третию ногу, И тебе испеку я пирог". А Ванюше обидно так стало: "Я калека, не трогай меня!" Изо рта у него выползала Очковая большая змея. Испугалася Марья Петровна, И пустилась по улице вскачь, И стонала, и плакала, словно Шел за ней перламутровый врач. В отделенье милиции строгом Закричала: "Родные мои, Вы спасите мне третию ногу, От очковой избавьте змеи!" Было в комнате тихо, прохладно, Только с подпола слышался стук. С голубого лица лейтенанта Улыбался надменный паук. Лютов пел надрывно, не по-научному, и сам был скорее похож на паука, чем на ученого. Станислава от всего этого стало клонить к вечному сну. -- Поспите, поспите, -- шепнула ему появившаяся Лиза и выгнула спинку. День прошел как в новом тумане, лишь Лютов порой появлялся и кормил Стасика надеждой. К ночи Лиза постелила ему, ушла, и Станислав заснул отнюдь не надрывным сном. Петя ему не снился, словно он исчез навсегда. Но к утру, с восходом солнца, Станислава стали одолевать неопределенные, но тягучие видения. Он их глубоко не осознавал. Однако внезапно и резко из такого хаоса выделилось бледное, худое, узкое, как у птеродактиля, лицо Лизы. На губах ее шептались сами собой стихи: Когда нас спросят, кто такой Гоген И почему на свете много зла, Ответим: как таинственный рентген, На холмах Грузии лежит ночная мгла. От этого видения Станислав проснулся. К его изумлению, он увидел Лизу, сидящую на кровати у его ног. В руке ее был топор. -- Я люблю тебя, -- прошептала она с пугающей страстью. Станислав посмотрел на лежащий у нее на коленях топор и потрогал свою голову. В ответ на этот жест Лиза завизжала, причем мрачновато. На визг в комнату тут же ворвалась старуха. -- Тебе опять хочется кого-то любить! -- хрипловато выкрикнула она, обращаясь к Лизе. -- Дрянь! Тебе что, мало Пети и его судьбы! Оскар Петрович тебя осудит! И она схватила топор с колен Лизы. Та почему-то мгновенно покорилась, и они вышли, оставив Станислава одного. Тот довольно быстро заснул. Глава 5 Лена и Алла вернулись в Москву полные надежд. Данила, простившись, сказал, что исчезнет на некоторое время. -- Ургуев проявится. Где-то это наш человек, -- предупредил он. -- В конце концов, мы все тут уже немного измененные, не правда ли?.. Один Степан чего стоит, да и я неплох... Девочки согласились. ...Вечером сидели они на кухне в присутствии Ксюши (Сергей укатил в командировку), рассказывая ей и обсуждая одновременно. -- Теперь я знаю одно, Алла, -- заключила вдруг Лена. -- Мне надо искать вместе с тобой, но свое. Конечно, помогая тебе при этом. -- А что свое? -- осторожно спросила Ксюша. -- Только среди измененных можно найти хотя бы намек на ответ... -- Какой намек? -- Есть ли здесь в творении, во Вселенных, нечто тайное, загадочное, чего нет в... Центре, в Первоисточнике. Можно ли быть здесь и стать абсолютным неразрушимым существом? Что значит Вселенная -- вспышка и потом погибель, или несокрушимая тайна?.. Я хочу жить, здесь и сейчас, вечно, хоть изменяясь, но оставаясь самой... -- как в бреду проговорила Лена. -- Жить в Боге, но быть самой, самой, самой. -- Ее глаза заволокло безумие жизни. -- Жить во Вселенной. Жить, чтобы сойти с ума от любви к себе... И не погибнуть... И понять, что Вселенная -- не бред, который должен исчезнуть в Абсолюте... И не что-то низшее... А главное -- быть, быть, абсолютным существом, андрогином, вне смерти, пить вечный поток бытия... -- Опомнись, Ленка! -- воскликнула наконец Алла. -- Ты кто? Ты ведь только человек, почему ты забыла об этом... Мы в Кали-юге, времени Конца. Во всем мире, везде, железное кольцо тупости, профа-низма и черного безразличия к духу, власть денежного мешка и идиотов или выходцев из ада. Мы не живем даже во времена Шанкары или Вьясы, величайших гуру Индии... Да с твоими претензиями надо было бы вообще родиться в другом цикле, в другом человечестве... Опомнись! Мы действительно бессильны по сравнению с этими светочами древних... Опомнись! -- Не все так однозначно, -- возразила Лена, придя в себя. Ее глаза опять стали прежними, в них на время исчезло священное безумие. -- Всегда есть возможность прорыва. Тем более на фоне агонии. Еще натворим такое, что им, великим, древним, которые беседовали с богами и Небом, и не снилось... И она подмигнула Алле. Ксюша умильно расхохоталась. -- В другом смысле, но натворим, набедокурим, взбаламутим. -- Лена уже смеялась. -- Один Загадочный чего стоит... Думаю, что скоро откроем таких, что сам Загадочный застонет... Агония лучше Золотого сна! ...Шли дни, но Загадочный не давал о себе знать. Все затихло в потаенной Москве. Лишь шепот в душе говорил о случившемся. На несколько ночей где-то появлялся Степанушка, иногда с Лесоминым. Все чего-то ожидали. Только Степанушка розовел от своих мыслей, и считал он, блаженный, что Станислав уже давно в покое. Все так замерло, что даже Андрей не кидался на прохожих. -- Пропал, пропал наш Загадочный, -- шептала Ксюшенька на ухо мужу, утонув в перине. -- Нет тайны, нет и жизни. И нет Стасика. Спать лучше, спать сладко... Иногда я ненавижу эту глупую Вселенную с ее звездами и бесконечностью. Дутая, мнимая бесконечность. Капля моего сознания больше, чем все это вместе взятое. Заснула, изменилось состояние -- и где эта Вселенная? Ее просто нет. Сознание пробудилось -- и вот появилась она, ни с того ни с сего... Помнишь: А явь как гнусный и злой подлог -- Кривлянье жадных до крови губ. Молюсь: рассыпься, железный Бог, Огромный, скользкий на ощупь труп. А чего молить-то? Выбросить этот труп бесконечный из своего сознания -- и его нет. И Толя соглашался с женой, потому что любил ее, вне ума. И в этот же вечер в центре Москвы, в Палашевском переулке, где когда-то жили богобоязненные палачи, в квартире, в которой проживала Сама, Любовь Петровна Пушкарева, знаменитая экстрасенска и кон-тактерша, на диване, расположившись, Нил Палыч, возвратившийся из ниоткуда, беседовал с хозяйкой наедине. -- Люба, -- уютно-мрачно бормотал Нил Палыч, -- то, что случилось в квартире Аллы, -- идиотизм. Идиотизм в невидимом мире. Здесь идиотизм -- это нормально. Но там... страшно подумать... ведь все это спроецируется сюда. Пушкарева отмахнулась. -- Нил Палыч, ведь мы о Станиславе Семены-че, им озадачены. А эти феномены, идиотские или заумные, по большому счету к нему отношения не имеют. Поверьте. Я выходила на контакт по поводу вашего Стасика. Иногда молниеносно. Я завизжала. -- Завизжали?! Вы?! -- У Нил Палыча округлились глаза. -- Да, да! Потому что сигнал был: Станислав ушел туда, где разум пожирает сам себя... -- Не верю. Он в лапах изощренной нечистой силы, патологичной, но в то же время традиционной... Опасной... -- Да нет же. Гораздо хуже. Вы знаете, контакты со сверхчеловеческими духовными силами бывают ужасны. Последнее время я чувствую себя раздавленной. Как дрожащая тварь. Но выход к положению Станислава еще ужасней. В конце концов я стала любить земную жизнь, потому что в теле защита от этих господ... Особенно после Стасика вашего, да, да, я стала дрожать за свою жизнь. Поверьте, улицу перехожу, а коленки дрожат, и спина потеет, -- хихикнула она. Нил Палыч ничего не понимал и пучил глаза. -- Как?! И это вы?! -- бормотал он. -- Да, это я. -- Глаза у Любовь Петровны расширились. -- А что? "Умру -- и забросят Боги..." Куда?.. -- Это метафора, -- возразил Нил Палыч. -- Никуда они вас не забросят. Мы должны быть сами по себе. -- Вы-то такой. А я вот связалась... Не по силам... -- Так вы поосторожней выбирайте персонажи. -- Они слишком часто меня не спрашивают. -- Станислава нам не найти, -- вдруг закончил Нил Палыч и поглядел в окно. Не увидев там ничего, он выпил чаю. Глава 6 Посещение Лизы, рано утром, с топором, не сказалось на сне и сновидениях Стасика. После всего он проснулся поздно, почти в полдень. Прежнее его состояние, при котором все было чуждо и непонятно, снова овладело им полностью. Моментами ему теперь казалось, что еще несколько мгновений, и его душа провалится в черную бездну, из которой нет возврата. Да и что будет с его душой там и во что она провалится -- в незнаемое, в океан немыслимой тоски, в смерть? Он не знал... Но что-то останавливало, и он, его душа сохранялись... Пошел умываться и только тогда вспомнил о голове. В сущности, Стасик был не прочь сменить свою голову. Но и особенно не стремился к этому. Хлопотно, куда-то надо ехать, да и зачем? Все это такой же сон, как и этот мир. Пришей ему хоть три головы, это ничуть не лучше, чем одна... Вышел в сад, и тут мелькнула на дорожке Лиза. Она помахала ему платочком и послала воздушный поцелуй. Стасик крикнул ей: -- Чей стих ты шептала мне, когда я спал? "...И почему на свете много зла..."? Но Лиза исчезла, растворилась, унеслась в дом. Лишь топорик лежал на садовой скамейке... В доме Станислав встретил Лютова. Тот был в халате. Они присели за стол. -- Я, пожалуй, поеду куда-нибудь, -- прямо сказал ему Станислав. -- Ни к чему мне другая голова... Лютов дико, но пристально посмотрел на него и вдруг довольно добродушно согласился. -- Если не хотите, то мы не неволим, -- ласково бормотнул он. -- У нас и так есть добровольцы, в разных местах земного шара. Ваше состояние таково, что даже мне страшно за вас. Скатертью дорога... ...Как только Станислав оказался в подвернувшемся автобусе, прежнее состояние полностью овладело им, но стало оно еще более провальным и уничтожающим память. Вдруг все перестало интересовать его, даже сновидения наяву. Наконец он очутился в Москве, на вокзальной площади, у метро "Комсомольская". Не зная, что делать, он брел взад и вперед. И вдруг услышал крик: -- Станислав Семенович! Это вы?!! Перед ним вырос человек, которого когда-то, в той прошлой жизни, он видел несколько раз на научных конференциях. В ответ на крик Станислав молчал. Потом наступил провал, и после снова слова: -- Пойдемте со мной в одно место... Они пошли, и Станислав что-то говорил, удивляясь собственной речи и не понимая ее. И покатили странные, но светлые дни. Стас оказался в огромной квартире, где ему отвели маленькую комнатушку. Его знакомый, как будто бы его звали Петр Петрович, то появлялся, то исчезал. В квартире было много комнат, то и дело возникали разные люди, но Станислав не понимал и не хотел вникать, кто они и о чем говорят. Впрочем, ему казалось, что в основном тут говорили о луне. Жил ли кто-то из них здесь или все сюда приходили зачем-то, он не отличал. Но о нем минимально заботились, еда была на кухне, в холодильнике. Несколько раз с ним беседовал человек, которого, как послышалось Станиславу, звали Анютины Глазки. Что ему было нужно от Станислава, последний не понимал, тем более, что как только эти Анютины Глазки появлялись, у Станислава наступал провал и он барахтался в пустоте, хотя на человеческом уровне, видимо, что-то говорил и даже поучал Анютины Глазки. Но тот ни на что не реагировал. Нельзя сказать, что такая жизнь удовлетворяла Станислава или наоборот, -- нет, просто он потерял само чувство удовлетворения вообще, а следовательно, и его антипода. Он стал серьезен, как мертвая рыба. А кругом -- голоса и голоса, и шум города за окном, и стон о помощи -- где-то за пределами видимого мира. -- Пора, пора начинать новую жизнь, -- услышал он раз слова Петра Петровича. Несколько раз Станислав выходил из квартиры то в булочную, то за газетой, хотя все это не имело к нему никакого отношения, тем более газеты. Он их и не читал, да он и не понимал, может ли он вообще сейчас читать. "Ведь я же не здесь", -- думалось ему. Под "здесь" он имел в виду весь мир и все прошлое. Но странная квартира притягивала Станислава, словно стала его новым домом. Однажды он вышел из этого логова (как всегда, никто не задерживал его) с намерением быстро возвратиться. Да куда еще ему было возвращаться? Внезапно наступил страшный провал, не похожий на прежние. Из сознания все стерлось, кроме небытия. И кроме той сферы, которая ему не принадлежала и о существовании которой он никогда ничего не знал. В последний момент перед этим ему показалось, что его член выпал из его тела... Когда он очнулся, то обнаружил: он просто стоит у подъезда своего нежданного дома и мочится в углу. Хорошо, что вокруг никого не было. ...Наконец Станислав, в обычном своем псевдооцепенении, прошел вперед, по улице, влекомый желанием пройтись в никуда. И, похолодев, скоро вернулся обратно в свою комнатку, хотя она ему казалась какой-то непонятной. И в несколько ином, чем прежде, ошалении прошло три дня. К нему подходили, о чем-то говорили с ним, ему казалось, что его осматривали. На четвертый день все исчезли, квартира опустела, никто не приходил. Небывалая ясность ненадолго вошла в его ум. Он вспомнил, что у него должны быть в кармане пиджака документы. Но ничего там не было, кроме денег. Вскоре туман опять заволок сознание, погрузив его в странные сновидения наяву. Вдруг в комнату его постучали. На пороге оказалась женщина лет тридцати пяти, с распущенными волосами, в полудикой смятой одежде. -- Вы здесь, -- сказала она. -- И я здесь. Нас оставили пока. Они вернутся. Квартира заперта. Но всякой пищи полно... Станислав оглядел ее. Она вошла. -- Меня звали Ритой. Теперь она пристально, как из могилы, смотрела на Станислава. Тот обрадовался такому взгляду и глухо спросил: -- Кто я? Где я? В каком городе мы живем? -- В Москве. -- В какой Москве? Москву я знаю хорошо. Я вижу ее в сновидениях, вижу Аллу, -- четкая речь вернулась к нему, так бывало. -- А этот город и эта комната -- чужие, чужие, кто живет тут, они все далекие, иные... Я их не знаю. По губам Риты пробежала нежно-пугающая улыбка. -- Так сладко не знать, кто ты и где ты... Разве тебе не надоело знать, что ты человек, или кто ты? -- Ладно, ладно... Все чуждо, как на луне... Мы, наверное, на луне, правда? -- Мы хуже. -- Хуже? Почему? Рита приблизилась к нему. Вид у нее был такой, как будто ее мысли блуждали по всему земному шару. -- Потому что... Рита нервно, как будто охваченная дальним ледяным огнем, стала ходить по комнате. -- Слушай меня, -- проговорила она: Мы были, но мы отошли, И помню я звук похорон, Как гроб мой тяжелый несли, Как падали комья земли... Это о нас с тобой, мой любимый. О нас с тобой!.. Как тебя звать? -- Станислав... Почему любимый? -- Потому что нас хоронили... Тебя и меня... Анютин мне шепнул об этом... Станислав вспомнил о человеке, который в его уме назывался Анютины Глазки. -- Я не помню, что я умер, -- ответил Станислав, задумавшись. -- Мы были покойники, но не умерли. Это родство между нами, вот что!!! Пойми, это родство, раз нас хоронили... Потому ты любимый. -- Рита начала тихо танцевать. -- Но мы танцем вышли из могил... Давай теперь жить вместе. -- Я живу только в сновидении, с Аллой... А здесь я не живу... Рита села на кровать и поманила его. Станислав покорно подсел. Рита заплакала и сквозь слезы проговорила: Как странен мой траурный бред, То бред одичалой души, Ты -- Свет мой, Единственный Свет. -- Кто твой свет? -- осторожно спросил Станислав. -- Могила. Она дала мне новую жизнь. -- Могила -- это яма? -- Это лжебездна. Так сказал Анютин... -- У него ужасные глаза. Словно цветы ожили. Это бывает только во сне. -- Давай во сне будем мужем и женой. -- Нет. Три дня назад я понял, что у меня есть жена -- Алла, так ее зовут. Я не знаю, кто она. Но она красивая и любит меня. Она ищет меня. Хотя чего меня искать? Вот он я. -- Да, да. Ты здесь, мой любимый. Как хорошо, что нас хоронили, мы стали брат и сестра. Станислав встал. В уме мелькнуло большое, черноватое зеркало. Чьи-то лица. Он вспомнил и сказал: -- Рита, ты сошла с ума. Так говорят, когда ум видит не то. Нас не хоронили, тебе все показалось. -- Может быть. Но с нами что-то делали. Поэтому мы все равно брат и сестра. А брат и сестра должны срастись. -- Рита, кто ты? Мы -- люди или мы где-то там?.. -- Станислав устало махнул рукой. -- Мы люди, но были где-то там. И сейчас мы там. Давай я тебя поцелую. И она поцеловала, искренне и холодно. Этот холод понравился Станиславу. Неожиданно желание проснулось в нем, но он не знал, что с ним делать. И Рита не знала тоже. Она только целовала его как безумная, шепча: -- Я твоя сестра... Мы были, но мы отошли... Мы вернулись... Я была, но пришла к тебе... К тебе... К тебе... Вот он, ряд гробовых ступеней... И меж нас никого... Мы вдвоем... Станислав попытался собраться, понять, что происходит. Разве он был в могиле?.. Это сомнение убило желание. Он запутался: сновидения (Алла, Москва) и чуждый реальный мир вокруг переплелись, спутались, как волосы Риты. Он вскочил. -- Нет, Рита, ты ошибаешься, нас не хоронили! -- вскричал он. -- Ты спутала жизнь и смерть! -- Нет, не спутала! Нас хоронили, хоронили! Мы лежали вдвоем, обнявшись, в могиле. Мои волосы закрывали твои глаза, чтобы ты не видел тьму. Любимый, родной, иди ко мне! Вдвоем не страшно! -- Рита, Рита, пойми, мы на луне. Какая могила, какие похороны? На луне этого ничего нет. Ты бредишь землей... -- внезапно, словно окунувшись в лунный свет, пробормотал Станислав, и лицо его побелело. -- Ты думаешь, мы на луне? Напрасно! -- Рита нежно подошла к окну. -- Посмотри. Это город. Там живут люди. -- Но это чужой город. Станислав подошел к ней и заглянул в лицо. Рита отпрянула. -- Мне страшно, -- вдруг сказала она. -- Ты не мой брат. Ты -- другой... -- Она вдруг разрыдалась. -- После могилы у меня никого не стало. Где я? Станислав хотел ее утешить, подошел, но она опять отпрянула и в истерике выбежала. А на следующий день к этому дому подъехала легковая машина, в квартиру вошли трое и увезли Станислава в неизвестном направлении. Рита осталась одна. Глава 7 Данила углубился на несколько дней в лес (к тому же лето было теплое). Он любил туда углубляться, но когда после медитативного прорыва он "плясал" около "черной дыры" -- то действительно забывал, кто он есть вообще, о человеке даже не было и речи. Какой уж тут "человек"! Ему такое "забвение" не то чтобы нравилось, но оно было ему необходимо, чтобы быть близким к непостижимому. Хотя все это он уже ощущал после... И на этот раз после такой метафизической бани он вышел из лесу совсем дикий, дремлевый, и медленно потом входил в человечий интеллектуализм. Помогало чтение про себя по памяти стихов Гете и Шекспира. Но долго еще он не мог отрешиться от главного. И мысленно ругал Гете и Шекспира за инфантилизм. Таким полулесным-полуинтеллектуальным он и встретил на полянке своего дружка -- Степана Милого. Степан поведал ему, что он самолично посетил Парфена, того самого, кто принимал мир за ошибку. И что Парфен охотно принял его, Степана. Потом Степан добавил, что он хочет отдохнуть, уйти в себя и подождать дальше путешествовать по измененным личностям. -- Степанушка! -- воскликнул Данила, стряхивая рукой мох с лица, -- да ты сам измененный, нешто ты не чуешь это! Посмотри на людей. -- И Данила описал рукой круг, словно здесь присутствовали посетители. -- Разве ты совсем похож на них? -- Это они не похожи на меня, они измененные на самом деле, а не я. Я -- что? Я -- обыкновенное существо, летящее в ничто. А вот они изменились, потому как не знают, куда летят. Данила расхохотался, лесистость окончательно спала с его лица. -- Ты волен как птица. Когда отдохнешь в самом деле, я поведу тебя дальше, если захочешь. Тем более сейчас я чуть-чуть занят. Лене и Алле надо помочь. Мы недавно вернулись из Питера... Степан задумался, пересел с земли на пенек и потом проговорил: -- Мутнеет во мне Стасик, мутнеет... Что-то он совсем серьезный стал. Теперь и не найдешь его. Поговорив еще с часок, расстались. А через два дня Данила, на своей квартире, получил известие, что Загадочный, Ургуев то есть, прибыл в Москву и ждет его по такому-то адресу в четверг в три часа дня, его, Лесомина, лично, и никого другого. Квартирка, где встретились, оказалась почти такой же бредовой, как и в Питере. Загадочный предложил чай, потом куда-то исчез и, когда сели наконец за стол, запел. Пел он что-то до такой степени нездешне-глубинное, но не совсем на уровне языка, что Данила чуток похолодел, думая, что будет непредвиденное. Но Ургуев, бросив петь, вдруг перешел на человечность. -- Мне сразу трудно было перейти, Даниил, -- сказал он. -- Потому я завыл по-своему. Ты уж прости меня. Я ведь хочу быть существом незаметным для Вселенной, мышкой такой духовной, чтоб меня никто не задел, не обидел, не плюнул. У меня, Даниил, со Вселенной особые отношения. Избегаю я ее, поверь, тенью по ней прохожу. Сколько ни рождаюсь, ни появляюсь -- как тень бреду, потому и знаю многое. Со стороны виднее. Данила удивился. Так ладно Ургуев никогда раньше не говорил. Ургуев заметил его взгляд и бормотнул: -- Не изумляйся, я по-всякому могу. Я -- всякий, но мышка вообще... -- Метафизическая мышка, значит, -- умилился Данила. -- Как ни назови. Я ваш язык не люблю особо. -- Ургуев помрачнел и уткнулся в чай. Данила тогда прямо спросил: -- Как Стасик? Ургуев поднял мышиную голову. Глаза мелькали, изменяясь выражением. Уши шевелились сами по себе. -- Вот что отвечу. Плохо. Очень плохо. -- Где он? -- Вот этого я до сих пор не знаю. Закрыт он кем-то, закрыт для взоров издалека. Сам удивлен. Это редко так бывает. Накрыли его завесой невидимой. И чрез это покрытие не видать пока... где он. -- Печально. -- Но главное я узнал. -- Ургуев как бы спрятался после этих слов. Данила вздрогнул. Ургуев появился опять -- ясный, с улыбкой, не в тени. Даниле стало все-таки жутковато от такой ясности, хотя и сам он на многое жутковатое был горазд. Ургуев молчал, только глаза светились изнутри, точно там были вторые глаза. -- Даниил, -- медленно начал он, -- я буду говорить по-вашему. Ты ведь знаешь, что, по большому счету, все оправдано, есть во Вселенной подтекст, который все ставит на место. Я не говорю о человеческой справедливости и прочей человечьей чепухе. Однако подтекст и тайный закон всего существующего есть. Иначе как же, -- развел руками Ургуев. -- Тогда и я мышкой вселенской не смог бы быть... То есть как бы случайности нет. Но на самом деле абсолютная случайность есть, именно абсолютная. Данила побледнел немного. -- Вот, вот... -- проговорил Загадочный как-то со стороны. -- Крайне редко, один к миллиарду, условно говоря, но она, абсолютная случайность, в отношении, например, существа, человека скажем, бывает... И в чем же она заключается? В том, что вопреки карме, судьбе, тайному закону Вселенных, высшей справедливости, вопреки всему подобному... человек выпадает из всего, что составляет смысл мироздания, выпадает из всего, так сказать, творения и промыслов о нем -- но и выпав из всего того, что есть, из всего существующего и несуществующего, из жизни и смерти, он становится непостижимым даже для божественного ума существом, хотя выразить то, чем он становится, не только невозможно на вашем человечьем языке, но и на всех иных языках... Ладно я говорю? Ургуев прищурился и дико, как в небытии, захохотал. Данила отшатнулся. Продолжая хохотать, но уже безмолвно, Ургуев приблизил свое лицо к глазам Данилы и потом процедил: -- Абсолютная случайность, дорогой Даниил Юрьевич, -- это не та обычная случайность, про которую говорят, что она язык Богов. Это истинная случайность, неоправданная, и высшее божество абсолютной, законченной Вселенской Несправедливости, ибо человек попадает в эту тьму именно случайно, а не по заслугам. Хе-хе-хе... Данила молчал. Ургуев отскочил от него, сел в кресло и отпил чайку. -- И вы, конечно, понимаете, что ад, адские состояния -- детский сад по сравнению с этим. Ведь очевидно, ад, во-первых, не вечен, он только условно вечен, длителен... Потом, извиняюсь, ведь там жизнь, жизнь так и полыхает там! К тому же есть все-таки надежда, туда спускаются. Ад -- это законченная часть всего, так сказать, извиняюсь, творения, или манифестации Первоначала, что еще похлеще... Данила с изумлением глянул на Ургуева: подумать, он еще философствует, мистик эдакий. Лесомин изо всех сил пытался подбодрить себя юмором, но особо не получалось: абсолютная случайность, бездна вне Всего так и стояла в уме. Ургуев вдруг вспотел и замолк. Но вскоре брякнул, лязгая зубами: -- Я устал. Сколько раз говорил, трудно мне с вами. Трудно говорить вашим бредовым языком. Данила обрел привычную твердость. -- И все же о Стасике мы не кончили. Но Ургуев, отбежав в угол, страшным образом почти запищал: -- Я духовно, как мышка из рта Единого, про-шмыгал по многим мирам. Со многими тварями сближался изнутри. Но признаюсь, как на ухо Тени своей, что у вас встречаю тварей ни с чем не сравнимых, невиданных. Лаборатория тут у вас, лаборатория для выведения всяких причудливых персон как образцов для других миров... Ургуев закряхтел. -- Причудливых везде много, со знаниями о Вселенной -- немало, но это чушь, все равно это не знания о Боге, и все миры сгниют, сгорят, туда им и дорога... Его бегающие глазки вдруг расширились, а огромные, глубокие, бездонные уши явственно зашевелились, растопырились еще больше. -- Но у вас тут личности растут непостижимые, неслыханные, словно предназначенные для иного творения... Таких мало, но это не важно, важно то, что такие есть. Данила тяжело вздохнул: -- Такие бывают. Они и для этого творения сгодятся. -- Не спорю. Ведь вы, Данила Юрьевич, хороши, да и я неплох. -- А как же Станислав? Где он? Загадочный блуждающе посмотрел вокруг себя. -- Мои силы контакта с вами кончаются... Но скажу одно: обратитесь к Славику! -- К какому Славику? -- Как, вы даже Славика не знаете? Я с ним незнаком, но знаю его хорошо. Ростислав Андреевич Филипов. Всего лишь. Найти его просто. И Загадочный, подойдя, прошептал что-то на ухо Даниле. Тот мгновенно записал то, что слышал. Ургуев отскочил, побледнел. -- Хотел я станцевать, чтобы вы видели, как танцуют вселенские мышки. Но все. Контакт заканчивается. Хватит. Уходите. А мне еще надо поговорить со звездами. Но не с теми, которые на вашем так называемом небе. А с невидимыми. Для вас. Вы же, Данила Юрьевич, прекрасно осведомлены, к примеру, о невидимом солнце. Данила кивнул головой. -- Не дай Бог для людей, если оно станет видимым, -- на прощанье проговорил Загадочный и хихикнул, напоминая о том, что он -- потусторонняя, блуждающая по Вселенной мышь. Глава 8 Данила чуть-чуть взгрустнул после встречи с Загадочным. Хотел было уйти на несколько дней в лес, а пришел к Алле. И не сказал ей ни слова о том, что поведал ему Ургуев, решив отложить все это до лучшего момента. И поведал он ей только, что встретился с Ургуевым в Москве и ничего от него толком не узнал, что касается Станислава, но был намек на некоего Славу. Алла тут же позвонила Лене и Сергею. Они подъехали, но к единому решению никак не могли прийти. Данила добавил к тому же, что Ургуев нашептал ему не только адрес этого пресловутого Славы, но шепнул еще, что "у Славы есть Друг, его надо так называть - Друг, и этот Друг еще больше может, однако Слава в сфере бытия может все". Данила в точности процитировал этот шепоток Загадочного. И строго уточнил, что Слава на самом деле есть Ростислав Андреевич Филипов. Лена, рассмеявшись при этом, высказалась: -- Думаю, что на самом деле у этого Короля бытия есть много тайных имен. И их будет трудно разгадать. -- Так или иначе, но этого Славы нам не избежать, -- мрачно добавил Сергей. Славик Филипов родился в малопонятной семье и так ее напугал, что его отдали бабушке. Бабушка была полуглуха и полуслепа и потому на жизнь реагировала просто. Но ребенок рос сам по себе, смущая даже учителей своей физической мощью и интеллектом, не похожим на интеллект. Его не путались разве что звезды. Но уже в юности его физическое тело даже ему самому не давало покоя. Слишком уж оно кипело какой-то буйной и не совсем понятной жизнью. Эта жизнь, бьющая в мозг, сама ее дикая аура порой подавляла не только окружающих, но и самого обладателя. Тело его отнюдь не было атлетическим, наоборот -- необузданно жирноватым, но мощным, как у кабана, и одновременно в чем-то страшно женственным. И невидимая энергия самобытия, исходящая из этого кипящего, бурлящего, бегемотного тела, подавляла, вводила в грусть и друзей Ростислава, и его врагов. Один до того взъярился под этим воздействием, что укусил Славика в жирную складку на животе. Другой вообще не мог выносить его присутствия -- убегал, прятался, однажды заперся даже в клозете... Все подобное безумно веселило Славика и превращало его юную жизнь в лихой карнавал. Но самое удивительное происходило с водкой и с женщинами. Что касается водки и другой алкогольной субстанции, то Славик побаивался ее хотя бы чуть-чуть похлебать. А когда употреблял, то впадал в такое неописуемое веселие, что был опасен для самого себя. Глаза, даже после пятидесяти граммов водки, наливались кровью, а из уст вырывались всякие бессвязные поэмы. Выпив эти пятьдесят граммов, он мог легко выучить наизусть Гомера. И самое страшное было то, что он не знал, куда себя девать от распиравшей его тогда дикой радости. Двери открывал только ударом головы. Радость была такова, что тело становилось неуязвимым для таких ударов по нему, которые свалили бы любого чемпиона-атлета. В таком состоянии он любил целовать коров, если оказывался в деревне. Но с женщинами было гораздо хуже, чем с алкоголем. Славик на них действовал как змея на муху. Они сами падали, когда он только приближался к ним в соответствующей обстановке. Сначала ничего, первые две-три минуты -- звериный стон исходил от них, потом стон переходил в сумасшедший визг наслаждения, настолько сладострастный, что и чертям на том свете становилось тошно. Затем визг входил в безумный рев, но внезапно рев исчезал. Возникала жуткая тишина. И происходило самое главное: женщина превращалась в овощ. Глаза меркли, члены не двигались, прекрасные уста молчали, и такая безмолвная неподвижность продолжалась полчаса, час-другой после оргии. Славик мог хлопать ее по щекам, переносить, в принципе, мог бы и съесть -- женщина была неподвижна, и если на нее как следует взглянуть со стороны -- то она действительно всем своим неподвижным и стертым телом напоминала овощ. С течением времени овощ оживал, и его последующая жизнь превращалась в законченное безумие: с одной стороны, женщине хотелось повторить, до судорог во всем теле, с другой стороны -- ужас перед превращением в овощ бил по ревущему сексуальному влечению. Одним словом, была сплошная блудожуть. Многие, естественно, попадали в психиатричку и не сразу приходили в себя. От одного такого овоща у Славика и появился сынок-сосунок Гена. У самого этого овоща умственное развитие остановилось на целые годы. Однако после такой несусветной юности Слава Филипов кардинально изменился. Некоторые древние учения, почерпнутые из книг и манускриптов, стали его практикой, другие он прочел в своем уме. И к своим сорока годам это уже был не Славик, а Ростислав Андреевич Филипов плюс тайные имена. Тело свое он обуздал, хотя срывы бывали, и одно время не так уж редко. Но в целом покорил. Однако главная тенденция осталась: желание бесконечной жизни, точнее бытия. А поскольку на тело надежды не было -- все равно сгниет, Слава черпал бытие свое из более надежного источника. Источник находился в нем самом, в тайниках его сознания и души, и он научился открывать потаенные двери. Это был бесконечный поток осознанного бытия, более тонкого, чем телесное, но, по-видимому, не подверженного смерти и разложению. Слава строго соблюдал в мистических исканиях многотысячелетнюю традицию. Радости его не было предела, и наслаждение его бытием своим было уже непорочным. Он даже хихикал над смертью и хамил ей, будучи уверен, что открыл в самом себе бесконечную жизнь, которая будет течь в нем как река, как первоисточник, несмотря на смену форм жизни и цепь рождений. Вот к такому-то человеку и отправились в конце концов Лена и Данила. Алла воздержалась от первого посещения, Сергей укатил в командировку, Ксюша ушла в телесное забытье. А Данила никогда не отказывался от своей роли быть Вергилием, теперь уже по отношению к Лене и Алле. Слава Филипов встретил их в халате на своей весьма не бедной даче под Москвой в Малаховке, что по Казанской железной дороге. Слава все-таки временами впадал в тело -- навсегда от него, проклятого, никуда не денешься, думал он иногда. Но в такие периоды или часы он знал теперь, что делать: надо отдавать телесную энергию сосункам. Под сосунками имелись в виду антивампиры. Вообще, Филипов энергетических вампиров, коих было везде достаточно, не очень жаловал, направляя их, чтоб брали энергию только из Космоса. Потому как это, мол, не портит карму. Сосунки же приноровились брать энергию у тех, кто им давал ее добровольно, по доброте. Сынок, Гена, был для Филипова самым лучшим сосунком. После сеанса отдачи энергии Гена, который превратился уже в бледноватого юношу, розовел, наливался, и не только физически, но и умственно. Иной раз так напьется отдачей этой, что на следующий день в институте изумляет всех знанием древних полуисчезнувших языков. Немыслимые звуки так и лились тогда из его уст. Он еще и подпрыгивал от избытка, танцевал даже наедине с собой. Но мысль была одна, а языков много. Мысль была чаще всего о невидимой жизни... Ночами же после сеансов спать не мог: пел или писал статьи, которые охотно публиковали. Лена, когда входила в гостиную, заметила бледное лицо сосунка, словно он долго оставался сироткой. Даниил и Лена расположились на диване, Филипов в кресле. Ему было сказано, что они от Ургуева. Самого Ургуева Слава не видел, но слыхал многое. Поглаживая себя по животу, Филипов внимательно слушал Лену. Глаза его были в таком счастии, что Лену это крайне заинтересовало. Выслушав историю Стасика, Слава тяжело вздохнул и проговорил: -- Мрачно, мрачно, мрачно!.. Не люблю я эдакого! Фу! И это при том, что Даниил не поведал еще о бездне вне Всего, о выпадении из Вселенной и ее миропорядка. Фыркнув, Филипов уставился в пространство и пробормотал: -- Сосунок у меня не кормлен. Впадение мое в тело было коротким и сейчас уходит. А иную энергию Гена не воспринимает, мал еще и глуп, потому что научным хочет быть... Ну да ладно... Даниил напомнил опять о Стасике, об искомом и потерянном. "Все эти необычайные личности любят впадать в забытье, -- мелькнуло в уме у Лены. -- И все-таки, все-таки..." Глаза Филипова озарились другим счастьем, но к Станиславу это не имело отношения. Все же он высказался довольно твердо, несмотря на распиравшую его дикую радость: -- Скажу искренне, я в это дело впутываться не хочу. И не могу даже. Трупы для меня смешны. Везде есть только жизнь -- она просто переливается из одного измерения в другое. А людям кажется, что есть какая-то смерть. Ведь они не видят иные измерения. В каком-то смысле, конечно, смерть есть, но только не в моем. Лена страстно сказала: -- Помогите! -- Помогу. Я из радости тела сейчас вот только ушел, ни к чему мне это... И вот что: у меня есть Друг. Он может найти Стасика. Потому что у него есть нити ко всем Необычайным Личностям. А тут необычайное лицо... Я ему позвоню, вы люди тоже ведь загадочные, особенно вы, Даниил. А Лена -- она даже может по моему пути пойти. Вижу я жажду высшего бытия в ее глазах... Думаете, что я от своего счастья ничего не вижу вокруг? Когда надо -- проникаю, будьте здоровы... Лена с тайной дрожью слушала его: Король бытия проявлял себя потихоньку, и его бытие было явно больше, чем от мира сего. -- Не найдем Стасика, найдем жизнь бесконечную, неуязвимую, -- шептала она самой себе. Филипов встал. Лена бросила взгляд вокруг: гостиная была заброшена, но некоторые вещи поражали роскошью. Внезапно на небе потемнело, и в гостиную вошел легкий мрак. Ростислав бросил взгляд на Лену и добренько сказал: -- Посидим еще. -- Может, чайку? -- робко спросила Лена. Ростислав сел в кресло и ответил на это предложение: -- Я еще не совсем отключился от тела. А в таком случае, выпив чаю, я буйным становлюсь -- когда я близок к телу Пировать как-нибудь потом будем. Сейчас я вот что хочу сказать, Лена, вам. В принципе, я чувствую, вполне возможно, что через упорный период практики вы могли бы прикоснуться к источнику жизни. Плюньте на Богов -- когда кончается их космический цикл, они погибают как Боги и падают вниз... иногда на дно Вселенной. Нам нужно только бесконечное бытие, независимо от любых изменений в мирах... Хотя и в мирах побыть с этим вином жизни в самом себе -- неплохо. Но и ошибиться можно, сгореть в блаженстве и экстазе. Он чуть-чуть омрачился. Лена удивилась такому быстрому переходу. Ростислав, словно уловив ее мысль, по-медвежьи буркнул: -- Ну, с вами двумя у меня сразу контакт возник. Это же молниеносно. Что у меня, третьего глаза, что ли, нет?.. Да у меня и четвертый, если надо, появится, -- лихо закончил он. Лена промолвила: -- Что ж, увидим, а кто-то уже видит. Ростислав словно раздулся в бытии. -- А пока хоть ловите каждое мгновение не этой жизни, а самого источника бытия. Останавливайте эти мгновения, Лена, упивайтесь ими. Вы -- есть, вы -- есть сейчас и всегда, вы -- бесконечная жизнь, а не дурацкая форма жизни. Повторяйте это про себя. Каждый раз, когда просыпаетесь, -- войте! Войте от счастья быть. Войте дико, чтобы даже духи пугались. Вы -- не Лена, а само бесконечное бытие, принимающее порой оболочку жизни. -- Это опасно, -- сухо возразил Данила. -- Если по-вашему, то так и самого себя можно съесть. Я не осуждаю каннибализм, но самоканнибализм -- категорически да. Осуждаю... И Данила захохотал. -- Принимаю во внимание. Очень тонко сказано, -- улыбнулся Ростислав. -- Но вы ведь отлично понимаете, что я говорю о чистом бытии, а не о жизни в теле. Если подключить этот источник -- к телу, тогда и сдвинуться можно глубоко. С телом шутки плохи. Такое будет, что и самоканнибализм -- невинным занятием покажется. Тело только распусти... Люди ведь и на одну сотую не знают, какие возможности таятся в их теле. А если б знали, все войны бы кончились. Зачем грабить чужое, если у тебя самого сокровище с луну. Но за такое платить потом надо, платить... Так что здесь осторожность нужна. И Ростислав с подозрением посмотрел на свое жирное тело. -- Да вы и так это знаете... Только практика -- страшная вещь... -- добавил он. -- Мы все-таки не для себя пришли, а для Стасика, -- вздохнула Лена. На лице Ростислава выразилась тень отвращения. -- Я ж вас направил к Другу... Он сможет... А я, знаете, не люблю катастроф. Катастрофы кругом, одни катастрофы. Бред это! Тот, кого катастрофы касаются, сам -- катастрофа. Ну их, гости мои милые. И на этом визит был закончен. -- Не пейте только чаю, -- жалостливо сказал Данила у порога. Ростислав Андреевич оказался мистическим, но оборотистым. Буквально на следующий день он позвонил Лене -- и пригласил ее с Данилой скромно повечерять. -- Друг будет, -- объяснил он. И опять они, Лена и Даниил, оказались в этой необычной ауре, в этой гостиной. -- Вы выли с утра? -- строго спросил Лену Филипов, открывая калитку в сад. -- Выла, но про себя, -- заметила Лена. -- Это еще лучше. Друг ждет. На этот раз я вас угощу, но сам есть ничего не буду. Только пить воду. Не обижайтесь. ...В гостиной сидел на диване Друг. Лена сразу заметила некую существенную разницу между ним и Ростиславом. В глазах Друга зиял иной провал, но какого рода -- моментально Лена распознать не могла. Данила же потайно хмыкнул, взглянув на Друга. -- Антон Георгиевич Дальниев, -- отрешенно представился Друг. Стол был накрыт со скромной роскошью. -- Я слышал о вас не только от Ростислава и косвенно Ургуева, -- слегка улыбнулся Дальниев. -- Москва потайными слухами кормится. Антон Георгиевич был немного худощав, строен, чуть постарше Ростислава. "Вот этот после так называемой смерти, -- подумала Лена, -- определенно пойдет дорогой Солнца, а не дорогой предков". Данила же, тихо присмотревшись к Дальниеву, решил: "Более гармоничен, чем наш Славик. И кроме огня мистического бытия есть в нем за этим что-то огромное, куда еще не заглядывал Ростислав. Да... Мой метафизический нюх обычно меня не обманывает". Лена опять подробно и с некоторым надрывом обрисовала историю со Станиславом, ничего не тая. Даниил, стараясь быть математически точным, рассказал о мнении Загадочного, о зазоре и о выпадении за пределы Вселенной, в бездну вне Всего... Дальниев слушал внимательно, иногда закрывая глаза, но прихлебывая чаек. Где-то из-за двери мелькнул порозовевший сосунок. Ростислав заметил взгляд Данилы и, наклонившись к нему, шепнул: -- Сейчас я отключился от тела. Ну его... Ушел в неисчезающее бытие... Но сосунок накормлен в последний час перед уходом. Данила ласково кивнул головой. Глаз сосунка еще раз мелькнул где-то в щели, и Данила вздохнул про себя: "Антивампиры мои... антивампиры". Наконец печальная повесть об исчезновении Станислава была рассказана. Филипов погрузился в транс, не любил он мрак. Но после некоторого медитативного молчания Дальниев заговорил. Заговорил вдруг просто и ясно, хотя сам -- сознанием своим -- находился Бог знает где: -- Начнем с начала. Нил Палыча я, слава Богу, знаю почти с детства. Копуша он в нижних водах[*]. Но многое знает. Насчет патологии в ближнем невидимом мире и ее связи с исчезновением из своей квартиры Станислава -- он прав. Но это только один из пластов. Бедный ваш друг действительно влип, по-серьезному, даже мистически. Второе, история с изменением прошлого -- в данном случае блаженны неверующие в это. Маловероятно. Вы же сами, Лена, это чувствуете. Такое возможно, но не для людей. Так бы каждый изменял, и очень веселое тогда бы мироздание получилось. -- Дальниев захохотал чуть-чуть. -- Иные бы и конец мира отменили. Впрочем, как единичные случаи, такое нельзя полностью исключить и в мире людей, по их воле. Не исключаю, не исключаю. -- Дальниев опять хохотнул. -- Но, скорее всего, он попал в лапы людей, исследующих аномальные и необычные состояния сознания. Есть такие, и институты есть, не только официальные, но и закрытые, полуподпольные тоже всякие. Порой там работают тихие такие, проникновенные ребята, чудеса на своем уровне творят. Вот вам второй пласт. Но третий тоже проглядывает -- это криминал. История с похожим трупом, документы, морг и так далее. Что за криминал -- конкретно пока трудно сказать... [*] Нижние воды -- мир низших духов. -- В общем, этот вариант мы тоже имели в виду, -- прервал Данила. -- Но вы говорите более определенно, как бы вне сомнений... Дальниев съел пирожок. -- Самое трудное, -- продолжал он, -- это распознать сейчас то состояние души Стасика вашего, по причине которого он вылетел не только из своей квартиры, но и из своего прежнего мира вообще. Одной патологией в невидимом -- это не объяснить. Очень важный симптом -- что экстрасенсы и прочие провидцы, к которым вы обращались, дружно отвечают: ничего не знаем, субъект закрыт, он защищен от ненужных взглядов. Значит, за вашего парня крепко взялись какие-то силы или сам он окреп. И теперь главное: версия Ургуева. Если бы такое высказал не Ургуев, а кто-то другой, я бы хихикнул. Невероятно, что можно так влипнуть. Шанс-то слишком мал, куда меньше, чем одна миллиардная. Такой же, как ни с того ни с сего, например, умереть от поцелуя родной матери. -- Значит, вы убеждены, что такие случаи выпадения из Всего все-таки бывают? -- не удержалась Лена. -- Бывают, но редко, -- скромно пояснил Дальниев. -- Короче, виденью Загадочного примерно на девяносто процентов можно доверять даже в таком кошмаре. Хотя подобное выпадение после смерти, происходящее в какие-то роковые моменты космологической драмы, обычно не предчувствуется существом. Существо не в состоянии предвидеть такое. Но здесь, видимо, нечто иное: Стасик, конечно, не сознает всей ситуации, что происходит, однако на уровне видений души в целом, в том числе и скрытой ее части, разверзается неповторимая драма. Или просто его душа захвачена вихрем, потоком той силы, которая ведет его к выпадению. Скорее всего, так -- или и то и другое вместе. Он не осознает, куда его несет, но факты Ужаса и Забвения налицо. -- Патология в ближнем невидимом мире, опыты в Институте по исследованию необычных состояний сознания, криминал, не исключено далее изменение прошлого, то есть один раз Стасик уже умер, и плюс ко всему грядущее выпадение из мироздания, а сейчас непонятные явления в психике в связи с этим -- не слишком ли много для всего лишь одного существа, как вы выразились? -- спросила Лена. Дальниев отмахнулся: -- Хорошего никогда не бывает много... Оглядел присутствующих и добавил: -- Но самое главное: я абсолютно не доверяю словам Загадочного, что из полного выпадения из мироздания нет выхода. Вот уж это -- невозможно. Если есть вход, значит, есть и выход. "Оставь надежду всяк сюда входящий" -- эти слова Данте относятся только к такому эфемерному чувству, как надежда. Надежды, может быть, и нет, а выход есть. Конечно, мы не знаем какой. Но, наверное, очень убедительный и вне нашего ума. Да и сама идея о выпадении, о бездне вне Всего известна пусть хоть из многоуважаемых источников, но все-таки теоретично. У нас нет свидетелей этого тотального падения и возврата -- естественно, и не может быть. Мы -- не те. Лена остановила взгляд на мелькнувшей тени сосунка, словно эта тень хотела познать тайну исчезновения. -- Антон Георгиевич, -- резко начала Лена. -- Все это -- объяснения, расклад, гипотезы... Для нас главное -- найти Станислава. -- Вот в этом плане мы и возьмем быка за рога, -- громогласно ответил Дальниев. -- Здесь я могу обещать: я найду путь к нему. Не через экстрасенсов, конечно. У меня есть иной вариант. Какой -- я умолчу пока, вы будете судить по результату. Человеку надо помочь, это наш гуманный долг. -- Все смеетесь, -- упрекнула Лена. -- Но чуть-чуть юмора просто полезно даже в самом потустороннем лесу, -- удивился Антон Георгиевич и развел руками. -- Угощайтесь, угощайтесь, -- пробормотал вдруг Ростислав сквозь транс, и все повернули к нему голову. -- Главное, угощайтесь собой, пейте из себя воду близости к себе... Беспредельную воду... Торжествуйте. Вы -- есть. Дальниев уверенно кивнул головой и захохотал. Но смешок быстро оборвался, а в глазах загорелось и одобрение тайного смысла этой речи, и его отрицание одновременно. И Даниил и Лена мгновенно, точно пронзенные невидимой иглой, почувствовали это. "Велик Дальниев, ох велик, -- поспешно подумала Лена. -- Ишь, чего хочет... Бытия ему мало... А я сейчас не хочу никаких верхних Бездн, никаких входов в Божественное Ничто -- только Бытие, Бытие, хоть здесь в форме жизни, хоть где угодно, лишь бы быть -- и осознавать свое Я. -- Белые нежные пальчики ее судорожно сжались, словно она хотела поглотить самое себя и превратиться в птицу бессмертия. -- Пусть Ростислав Филипов поможет, он -- практик, но смогу ли я?" Данила лее сохранял полное спокойствие и молчал. Дальниев прошептал: -- Пусть медитирует о бытии, пусть погружается, он может это делать и в присутствии других... Пусть будет таким, какой он есть. А мы лучше закончим на этом. Я свяжусь с вами, Лена и Даниил, очень скоро -- по поиску Станислава. Дружеское посещение закончилось. Тем временем, когда свидание с Дальниевым наметило дрожащие в небе нити к Станиславу, у Аллы произошел взрыв. Она снова влюбилась в своего потерянного мужа. Влюбилась, полюбила -- все вместе. Она жила почти взаперти, в своей квартире, в которой и протекли эти патологические видения в зеркале, иногда заставляя себя работать -- в основном переводы. В остальное время в ее уме был только Станислав. Началось все со вспышки в сознании, когда она проснулась рано утром. Все было прощено: и странности, и бредовый уход из дома, и морг, и появление в живых. Время их первоначальной любви вдруг вернулось. Она вспоминала его слова, провалы в ночь, движение и покой глаз, потаенную ласку, ранимость перед Богом... Он опять стал ее центром, она чувствовала, что вдруг душа Станислава (прежняя душа!) переселилась в ее сердце. Она в своем воображении видела в себе его голову, ставшую ее сердцем, голову, которая не только билась и заменяла ей сердце, но даже шептала ей -- непонятные слова, правда, одно слово было ясно: покой, покой, покой... Потом все это успокаивалось, и она уже начинала говорить с ним, потому что он здесь, он -- рядом. Она чуяла его дыхание на своей коже. И хотела его видеть во плоти -- все, что в нем было высше-человеческим, достойно-человеческим, и нежность, и прощение, доводило ее до слез... А порой человеческое стиралось, и оставался гнетущий своей тайной призрак, однако теперь уже навсегда любимый... Но в зеркало она смотреть боялась. Глава 10 В морге, где исчез предполагаемый труп Станислава, сразу же после связанных с ним событий произошла смена начальства. Но это не помогло. Как раз незадолго до встречи Лены и Аллы с Гробновым там случилось нечто совершенно непредвиденное. Работник морга, тот самый человек с тихим и смрадным голосом, по фамилии Соколов, который довел до бешенства Андрея и о котором создавалось впечатление, что он знает о жизни и смерти все, отпраздновал свадьбу с неким женским трупом. Когда утром в морг пришли служащие, то его обнаружили около трупа молодой женщины, которую он одной рукой обнимал за талию, а в другой руке -- держал бокал шампанского. Более того, он вовсю кричал сам себе: "Горько, горько!" Женщина, разумеется, молчала, но оказалась в сидячем положении -- видимо, с помощью Соколова. Рядом сияла бутылка шампанского, один бокал стоял около трупа. Соколов же, после крика "Горько, горько!" тоже замолк, только широко улыбался. В глазах его никакого знания не было. Глаза были холодные, как у смерти. Тотчас же вызвали скорую психиатрическую помощь, и Соколова отправили в больницу. На следующий день он сбежал оттуда. Скандал никак не удавалось замять. На этот морг вообще стали смотреть с подозрением. Один сотрудник даже уволился от испуга. Другой был на грани и твердил, что он "ничего" не допустит. Бабки-уборщицы поговаривали, что после всего приключившегося под видом трупа сюда якобы хотят внедрить агента. Между тем Соколов через день после своего бегства вернулся в сумасшедший дом как ни в чем не бывало. Подтянутый, в хорошем костюме и с добродушной улыбкой на лице. Его коллеги просто не узнали бы его. Тихий смрадный голос куда-то делся. Пропало и знание о жизни и смерти. Перед всеми возник разумный, даже деловой человек, не чуждый карьеристским побуждениям. Врачи окончательно обалдели, слушая его речи. Он прямо-таки светился одним здравым смыслом. На вопрос о своей свадьбе в морге он не без иронии отвечал, что все это клевета, его просто не поняли, к тому же его ближайшие сослуживцы уже давно чуть-чуть спятили от долгого и нудного служения в морге. Главный врач, толстый и полуугрюмый, так неистово хохотал во время речей Соколова, что, когда они остались наедине, предложил ему выпить на брудершафт. Вообще, здравому смыслу не было конца. Соколова бы и отпустили подобру-поздорову, если бы не шум в СМИ по поводу злополучного морга и происшествий там. Соколова задержали для обследования, но главный врач подмигнул ему и шепнул, что это лишь для вида, его скоро выпустят. Правда, некоторые врачи, хотя и удивленные разумом Соколова (он и впрямь вел себя вполне корректно), все же сомневались в добром здравии пациента и полагали, что у него, возможно, скрытая форма паранойи. Много раз с ним заводили провокационные разговоры о трупах и смерти, но Соколов твердо уверял, что смерти то ли нет, то ли он ее не боится. И вообще с сексом у него все в порядке. Дело шло к выписке. Особенно способствовал этому главный врач, прямо-таки восхищавшийся Соколовым. А сам человек в прошлом с тихой и смрадной улыбкой сиял радостью, веселием и надеждой. Приятно было смотреть на счастливого человека. Все было бы хорошо, если бы рано утром медсестра не обнаружила на тумбочке Соколова записку: "Прошу прощения, но я умер. По собственному желанию, но не насильственно. Никого не виню, наоборот. До свидания. Ваш покойный слуга Соколов". Сестра взвизгнула и толкнула Соколова в бок. Толкнула раз, другой, но он как был мертв, таким и оставался. Срочно собрали всех оказавшихся под рукой психиатров, и те решили, что нечего ломать голову над диагнозом мертвого человека, охать что и как, шлепнуть паранойю и похоронить... но за чей счет? Соколов вроде бы был одинок. Но один не очень близкий родственник все-таки нашелся, и с деньгами к тому же. Когда-то помогал криминалу и за то был награжден. ...Соколова мирно похоронили на отшибе. А на следующий день, уже вечером, у его безлюдной могилы появился человек средних лет в черном костюме и некоторое время молча стоял около погребенного Соколова. А потом произнес: -- Дорогой друг, великая секта непредсказуемых благодарит тебя за твой подвиг. Мы надеемся, что и на том свете ты будешь так же непредсказуем, каким ты был на этом. Слава тебе, наш друг! О секте непредсказуемых в потаенной Москве ходили самые дикие слухи. Одни уверяли, что непредсказуемые -- это те, кто обладает способностью совершать поступки, которые человек совершить вообще не может. Другие шептали, что это те, чьи поступки просто выходят за пределы человеческого разума. Третьи -- что эта секта состоит из шпаны, хулиганов и даже террористов, которые всего-навсего пугают людей ради испуга. Находились и такие, которые считали, что эта секта находится под крышей Института исследования необычных состояний сознания. Одна дама даже твердила за чаем, что в секте, в сущности, проходят тренировку люди, которые рано или поздно пригодятся государству и криминалу. Были и гораздо более глубинные гипотезы. Трудность еще состояла в том, что в самом обществе, в самой обыденной жизни многие люди вели себя настолько непредсказуемо, что трудно было распознать, состоят ли они в секте или совершают все это от души. Например, некто Ветров отрубил и съел свой палец -- почему? по идее или просто так? Человек этот вовсе не голодал к тому же. Подобных случаев было довольно много, но в этом хаосе какая-либо система явно не проглядывала. Корней Семенович Небредов, тот самый человек, который вечерял у могилы Соколова, принимал в своей квартире в Москве юношу, называя его по-простому: Левушка. Небредов сидел в уютном вольтеровском мягком кресле в своем кабинете, по стенам стояли шкафы с книгами на многих языках, а напротив него в таком же кресле робко расположился молодой человек. -- Левушка, -- тихо говорил Небредов, -- один момент хочу подчеркнуть. Вы знаете, конечно, что одна из наших внешних целей -- расшатать психику человека так, чтобы он, собственно, даже не походил на человека. Мы осуществляем это, как вам известно, путем внедрения в сознание ученика доктрины и практики непредсказуемости. Когда психика наша расшатана непредсказуемыми поступками и особенно мыслями, начинается второй этап. Учтите, что непредсказуемость наша включает идею контроля. Но это особый контроль, способствующий непредсказуемости и в то же время предохраняющий от банального безумия. В этом парадокс. Молодой человек хихикнул и порозовел. -- Мы можем быть разумными, когда надо, -- продолжал Небредов. -- Хотя это в высшей степени омерзительно. -- Меня тошнит от одного упоминания о разуме, -- решительно высказался Левушка. -- Отлично. Но расшатывание психики путем непредсказуемого, вы, кстати, прекрасный практик в этом отношении, Лев, у вас это глубоко получается... Молодой человек взвизгнул от радости и на мгновение стал совершенно женственным. -- Так вот, расшатывание психики и ума до крайних пределов, -- вздохнул Небредов, и в его зеленоватых глазах появилась тоска, -- явно недостаточно. Надо еще кое-что расшатать в самом себе. Глобально и окончательно! -- почти выкрикнул он последние слова. Левушка слегка подпрыгнул в кресле и сладостно говорнул: -- Что еще надо расшатать? -- Чистый ум и сознание, -- угрюмо сказал Небредов. -- Это следующий рывок, и он до агонии ужасен. Последствия могут быть настолько ошеломляющими, что я сам, откровенно говоря, боюсь... -- Боитесь? Вы? -- сладострастие ушло с Левушки, и вместо этого лицо стало озабоченным. -- Вы еще и близко не подошли к такому перевороту... Вы мой родственник, хоть и дальний, и кроме того, я хорошо знаю вашу карму -- и потому даю вам намеки на то, от чего вы безумно далеко. А теперь помолчим. Левушка погрузился в думы. Но вскоре Небредов взорвался. Он встал и заходил вокруг съежившегося на кресле Левушки, как разъяренный полумамонт. -- Поймите, Лев, мы разрушим все в человеке, включая саму нирвану. После этого глобального разрушения -- что останется в так называемой человеческой душе?.. Ничего! -- холодно разъяснил Небредов. -- И вот тогда освободится пространство для взрывной тотальной трансформации, превращения, а точнее, возникновения вместо человека уже совершенно иного существа. Гадина, осквернившая и Бога, и землю, исчезнет навсегда. Достаточно внимательно взглянуть, исследовать так называемую мировую историю -- и вам станет ясно, что судьба этого самопожирающего рода людского предопределена. Но мы вмешаемся, наша цель -- возникновение иного существа взамен человека. А метод -- нами уже разработан. Однако основное -- в тайне. Те, кто не смогут трансформироваться, просто распадутся в прах, как помойные мухи. Увы, таких большинство... Левушка, несмотря на свою предыдущую практику, слегка обалдел. -- Это слишком грандиозно, и такое невозможно осуществить, -- пробормотал он невзначай. Небредов продолжал медленно ходить по полузамкнутой в самой себе гостиной. -- Все это вполне возможно, но со временем. Предстоит исторический процесс. Если мы, непредсказуемые, его не ускорим, и не спасем путем тотального преображения тех, кто способен на это, и не осуществим весь план в целом -- конец этого рода будет немыслимо чудовищен и несравним с нашим сценарием. В конце концов они сами пожрут друг друга в своих войнах и мировых проектах. Земля сбросит их с себя в небытие как нечисть... Я уже не говорю о других традиционных откровениях типа Апокалипсиса. Левушка вдруг чуть не заплакал. -- Жалко все-таки, Корней Семенович, -- неестественно всхлипнул он. -- Ведь были же молитвенники, мудрецы, святые, пророки, создатели великих культур, писатели, композиторы... просто чистые люди, наконец... -- Вы, Левушка, следите за собой, -- прервал Небредов. -- Вы сказали "были" -- те, кого вы имели в виду, уже давно в лучшей ситуации. Нечего о них беспокоиться. Зато некоторые из тех великих, кто будут, -- по нашему сценарию у них появится невиданный ранее, неслыханный шанс сбросить с себя груз человеческого бытия... Небредов остановился и мрачно взглянул на несколько сентиментального родственника. -- Вы заметили, Лев, -- продолжал он, -- что я имею в виду не становление иного человека, человека иных высших циклов, а прощание с человеком, с самим архетипом человека в принципе. Левушка соскочил с кресла и стал чуть-чуть бегать по гостиной. -- Все же это слишком... Зачем такой радикализм... Да и как это возможно! -- залепетал он. -- Я понимаю: человек нашего времени непременно доиграется. Но человек вообще, других восходящих циклов... Других манвантар... Это уже немыслимо. -- Иное существо, появившееся взамен, сделает бессмысленным продолжение рода человеческого и его космологического и небесного существования. Иное существо будет неизмеримо выше человека как архетипа. Левушка плюхнулся в кресло и замер. -- Экий вы революционер, Корней Семенович, -- процедил он. -- Даже теоретически такой расклад вообразить жутко... Небредов расхохотался. -- Успокойтесь, Лев. Конечная цель далека. Сейчас у нас более скромная задача: обнаружить одного человека и дать мне знать о нем. Левушка встрепенулся. -- Это по мне, Корней Семенович, по мне... Я не залезаю сколько-нибудь далеко, я люблю нашу тихую, безумную практику... Его надо расшатать? -- с улыбкой умиления произнес Левушка. Небредов вздохнул так, словно он в душе разговаривал с Богами. -- Нет, это совсем из другой оперы. Я видел его, немного поработал с этим человеком. Но потом он исчез. Кстати, не исключено, что его духовное состояние поможет нам в смысле путей-дорожек к иному существу, которого еще нет во всем творении. Не он сам -- этот путь, нет, нет, просто с ним связаны некоторые моменты... Кстати, его зовут Станислав, по фамилии Нефедов, я потом опишу вам его... По моим данным, он находится сейчас в одной из деревень между Москвой и Тверью. Я дам точные данные района. Обследовать надо всего пять-шесть деревушек. Его фото, признаки, вообще все, что нужно для этой поездки, -- будет дано, разумеется. После его обнаружения вы по мобильному отрапортуете мне, где он... -- И всего-то! -- воскликнул Левушка. -- Вы знаете, Корней Семенович, как я предан вам. Почему же вы посылаете меня на такой пустяк? -- Это вовсе не пустяк, Лев, -- Небредов поудобней устроился в кресле и посмотрел на восторженного Льва. -- Прежде чем отправить вас в этот путь, я должен вам сообщить кое-что о черной ветви нашего движения непредсказуемых. О раскольниках, о секте внутри нас... -- О Волкове? -- насторожился Лев. -- Именно о нем. Его люди -- великие практики разрушения. Но их конечная цель -- не возникновение иного так называемого существа, а тотальное разрушение человека, расшатывание его сознания. Разрушение ради разрушения. Может быть, есть и еще какая-то тайная цель, но она наверняка негативная. Я о ней конкретно не знаю. Исходя из цели, и методы разрушения у них несколько иные, хотя есть, конечно, и схожие. Лева как-то неуютно хрюкнул и бормотнул: -- Поспать бы мне, Корней Семеныч. Небредов среагировал холодно: -- Когда-нибудь и где-нибудь отоспишься. А теперь слушай. По Волкову -- в конце процесса так называемое человечество будет представлять из себя расшатанное большинство, то есть людей внешне непредсказуемых, а по существу полубезумных. Может быть, всего один процент истинно непредсказуемых, то есть тех, которые, во-первых, обладают техникой самоконтроля и остатками позитивного разума. А во-вторых, которые владеют истинной непредсказуемостью. Ведь непредсказуемость нельзя путать с социальной или, скажем, сексуальной неожиданностью. Подобное -- просто проявление бессознательного, тайных желаний. Если вы дернете своего начальника за нос посреди рабочего дня -- то какая же это непредсказуемость, это значит, что вы потеряли контроль над своими комплексами, и так далее. Сфера психоанализа -- одного из самых убогих и примитивных учений о человеке. Такие действия элементарно предсказать. Истинная непредсказуемость -- это то, чего вы сами, даже в тайниках души, никак не ожидаете, что приходит неизвестно откуда, как озарение, и она прежде всего непредсказуема для вас самих. Это -- высший класс, и где-то это уже переход к иному существу, потому что такое озарение намекает уже на то, что пора прекратить доверять себе как такому нелепому созданию как человек, по крайней мере как современный человек. В практике, к сожалению, истинная непредсказуемость часто смешивается с непредсказуемостью, имеющей чисто психологический, а значит, человеческий, а не метафизический источник. Но есть и чистый высший класс. Вы, Левушка, далеко не чистый, но теоретически вы все это знаете. Я говорю об этом, потому что хочу обратить ваше внимание на следующее. Фактически до этого пункта мы с волковцами почти едины. И вот с одним из волковцев вам придется, вероятно, столкнуться в ваших поисках Станислава. По нашим данным, Влад Руканов, волковец и очень мощный практик, тоже ускоренно ищет Станислава. Руканов -- изощрен, метафизически циничен, воздействие на людей -- высокое. Говорят, что в прошлом воплощении побывал в аду. Конкретно, с адом знаком детально, а уж откуда... Ладно. Дело в том, что волковцы разработали рассчитанный на десятилетия и столетия глубоко квалифицированный, секретный план расшатывания и разрушения психики человечества в историческом масштабе. Они ведь международная организация, и мы, кстати, тоже. Очень многое Волков взял у меня, когда мы были вместе. Ведь и у нас есть такой план, но с другой окраской и не как конечная цель. Этот план учитывает всю тупость и слабоумие современного человечества. Люди воображают, что если они, словно придурки, будут летать из стороны в сторону на своих самолетах, то они уже владеют миром, пространством по крайней мере. И так далее, и так далее... На самом деле их так называемая наука -- наука профанов, которые подходят к природе с черного хода и не знают даже того, что знали о природе не такие уж давние древние. Все это неизбежно плохо кончится, хотя временные периоды золотого сна могут быть. А ментальность современных людей рано или поздно доведет их -- одних до полного автоматизма и отупения, других -- до безумия. И вот в этом мы им серьезно поможем, подтолкнем, а тем, кому не помогает, к тем применим более радикальные способы воздействия на психику. Планы эти хорошо продуманы и рассчитаны также на иллюзорность их глупых надежд. Лева вовсе и не думал спать. Его глаза вдруг расширились, и он согнулся на кресле крючком. -- А вам не жалко их, Корней Семенович? -- высказался он, спрятав голову. Небредов подошел к Лемурову (такова была фамилия Левушки в этом мире): -- Волкову не жаль, а может быть, и жаль. Но что значит "жаль"? Ведь они сами определили себя, кто они есть, определили по своей жизни. И так и эдак -- конец будет не совсем хорош для многих. Видите, я все смягчаю, значит, мне жаль. Да, в конце концов, этот негатив -- только одна сторона. Ну, отпадут многие, даже большинство, от высшей жизни, рассеются по всяким вонючим норам, Вселенная-то велика, место для всех найдется, ну, страдания, ну, будут кувыркаться, тупеть -- так ведь это и здесь происходит то же самое. Ну, погниют -- глядишь, рано или поздно, скорее поздно, выскочат куда-нибудь на солнце... Бог с ними. Не наша это забота, пусть архитекторы миров и разбираются... У нас -- другое... Мы -- истинно непредсказуемые, потенциально иные существа, а они просто расшатанные. Большая разница. Лемуров, видимо, успокоился, хотя где-то в глубинах чуток всплакнул. -- Все будет хорошо, -- по-медвежьи неуклюже сказал Небредов. -- Ночуйте тут в гостиной на диванчике. Белье в шкафу. А я пойду к себе в спальню. Вскоре мрак охватил гостиную. Тени словно кидались друг на друга. Часы на стене тикали ровно, но эта ровность выводила из себя. Впрочем, Левушка собрался с силами и довольно быстро заснул. Но среди ночи запел во сне. Левушка любил петь во сне и пел порой долго и настойчиво. Однако засыпал от пения еще глубже. На этот раз дверь в гостиную отворилась и высунулась заспанная женщина в халате: -- Лева, что вы поете так шумно и дико? Прекратите, вы не даете спать! -- строго прикрикнула она. Левушка открыл глаза и прекратил. Все же через час, заснувши, опять запел, только не на весь дом: Раскинулось море широко, -- распевал он известную песню. Глава 11 Деревня Малогорево приютилась на высоком берегу небольшой речушки. С другой стороны ее окружал среднедремучий лес, зато с берега были видны необъятные и словно оцепеневшие от вечности просторы. Пространству не было конца, как будто в нем таились другие миры. В деревне мало кто бывал со стороны, но в этот погожий летний день мимо проезжал на потертом автомобиле неопределенный человек. Этот неопределенный человек, озираясь, вышел из машины и, поскольку она застряла, решил пройтись по улице за помощью. В деревушке было, с одной стороны, как-то безлюдно, с другой -- недалеко на длинной скамейке около забора сидели люди, хотя по ощущению безлюдность сохранялась, даже когда человек брел к людям. Остановился же он перед ними как вкопанный, хотя никуда его, в сущности, не вкопали. Пожилой люд, сидевший на скамейке -- старички и старушки -- хором молчали и словно смотрели все разом в одну точку. И вид их был не то что пугливый, а скорее неестественно задумчивый. Неопределенный человек гаркнул на всю деревню, помогите, мол, с машиной, но деревенские на скамейке отрешенно молчали. Человек подумал: "Не мертвые ли" -- и решил для убеждения в этом стукнуть ближайшего старичка кулаком по голове, но, когда подошел поближе, старичок соскочил со скамьи и стал бегать вокруг приезжего, называя его свалившимся с неба. Неопределенный человек закричал на это мат-ком, но закричал он не потому, что решился, а потому, что испугался. -- У вас мертвецы вокруг меня бегают, -- пробормотал он. В ответ на такие слова пожилые разом соскочили со скамьи и набросились на приезжего, но не трогая его. -- Нахал какой, смотреть нам вперед себя не дает! -- закричала одна старушка. -- Да я чтоб тачку мою помогли... -- громко зашипел на них неопределенный человек. -- И не поможем! -- прервали его. -- Сначала станцуй вот с нами, тогда поможем! -- заорал тот старичок, который первым соскочил со скамьи и потом бегал вокруг. От такого предложения неопределенный человек остолбенел. Он подумал, что перед ним люди с луны, хотя это была неправда. "Совсем они не с луны, -- тупо осудил он свои мысли, -- хотя, конечно, все возможно". Мысли прыгали, как обезумевшие блохи. А в это время как раз подкатила машина, из которой выскочил молодой человек. То был не кто иной, как Лев Лемуров. -- Это Малогорево?! -- пронзительно спросил он всех. Неопределенный человек опомнился и отозвал Лемурова в сторону, цыкнув на бегающего вокруг старичка. -- Как вы сюда попали, такой молодой, -- затараторил он в ухо Лемурову. -- В этой деревне все сумасшедшие. Лемуров хихикнул и глянул в глаза неопределенному. Тот отскочил. -- С машиной хотя бы помогите, -- прошипел он. -- Я ненавижу физический мир, -- холодно ответил Лемуров. -- Идите к чертям или к духам вашей машины... Неопределенный так испугался, что почти моментально справился со своей тачкой. И вовремя: его уже окружили деревенские, которые до этого сидели на скамейке и глядели в одну точку. Теперь они возжелали, чтоб непременно станцевать с гостем. Еще немного -- и эти старички и старушечки закружили бы его. Неопределенный, тарахтя тачкой, улизнул. Из-за руля высунулся домовой автомобиля и подмигнул. Неопределенный чуть не свалил тачку в канаву... Лемуров все понял. -- Никак сам Влад Руканов здесь поскреб, -- решил он. Лев подошел к старичку, который раньше бегал вокруг. -- А гость какой-нибудь из Москвы в вашем Малогореве сейчас есть? -- с нежной улыбкой спросил он. -- Никак есть, -- развел руками старичок. -- Только мы его не помним. Вон в той избе. И Лемуров, прыгая из стороны в сторону, оказался у двери, постучал и вошел. В избушке было непонятно, то ли сейчас зима, то ли лето, такая там была извращенная обстановка. За обеденным -- по видимости -- столом у окна сидела женщина, лет, может быть, пятидесяти, а то и меньше. Рядом -- то ли ее сынок, лет четырнадцати, то ли еще кто он ей был. По углам было тревожно. -- Уважаю хозяев, -- сказал Лемуров, входя. -- И мы тебя уважаем, молодожен, -- ответила женщина. Мальчик свистнул. -- Говорят, у вас гость? -- спросил Лемуров. В это время открылась какая-то половица, и из подпола стал вылезать старый человек. Все молчали. Старый вылез и погрозил пальцем Лемурову. -- Гостей у нас нет, у нас бывают только посланники, -- сказал он. -- Так один такой мне и нужен... как вас? -- Терентьич. -- Так где же главный, Терентьич?.. Уж не вы ли? -- Главные в подполе не прячутся, -- голубоглазо глядя на Лемурова, ответил старик. Лемуров прямо-таки обнял старичка, оказавшегося на редкость легким. -- А от кого же вы прячетесь, такой воздушный? -- весело спросил Лемуров и подмигнул подпольному старичку. -- От тяжелых прячусь, -- сумрачным голосом ответил подпольный. -- Кто всю тяжесть земли на себя взял, от тех и прячусь. -- О, от таких не надо в прятки играть, -- возразил Лемуров. -- Таких надо пугнуть другой силой. Смотрите. И Лемуров благосклонно взял старичка за нос и подвел его к столу. -- Разве не хорошо? -- спросил Лев. Старичок смирился. -- Может, вы выпить хотите, пока посланник не пришел. Он в лесу, но скоро будет. -- Не откажусь, не откажусь, -- бодро добавил Лемуров. - Да я сам вас угощу. - И он вынул из своего огромного портфеля бутылку. Женщина раскраснелась от воспарения. -- А за свой автомобиль не беспокойтесь, -- вставила она. -- Он рядом, из окошка виден. У нас народ неозорной. Работы только мало, вот они и танцуют целый день сами с собой. -- Да чего о такой ерунде беспокоиться, -- сказал Лемуров, усаживаясь за стол. Его диковато-интеллигентное лицо с чуть длинным носом и голубыми, но пространными глазами было оживлено неким отсутствием. Леву удивило, как быстро на столе возникла гора овощей на закуску. Все было бы хорошо, если бы не два-три черных помидора на столе. Старичок объяснил: -- Это они от тоски почернели, у нас так бывает. Женщина добавила: -- А вообще-то у нас весело. Лес спасает. -- В лесу сейчас леших развелось видимо-невидимо, -- строго оборвал ее старик. -- Но особых, теперешних. У нас в лесу дорога и в ней грибники, например. Люди, бывало, отойдут, ищут, а автомобиль их без них гудит, хотя он без охраны всякой. Гудит и гудит. Это лешие шумят, тешатся. А потом хохочут... Много разных случаев с ними у нас. Они с автомобилями любят шалить. Лешие ведь тоже существа, им веселие ох как нужно!.. Потому проказят. -- Проказят... Хохочут-то как страшно, -- проговорила хозяйка. -- От такого хохота околеешь или запьешь. Лемуров даже онемел от удивления. -- Что ж вы, деревенские Руси, забыли, как с лешими надо обращаться? -- возмутился он. -- Забыли, сынок, -- ответила женщина. -- Мы только себя не забыли, а так все ушло из памяти. -- Правильно, Аксинья, правильно, -- прибавил Терентьич. -- Весь мир у нас из памяти выскочил. Одна дыра вместо мира осталась. -- Да ладно, -- махнула рукой Аксинья. -- Не провалимся. Мы есть, хоть и в дыре... -- Выпить надо поскорей, -- засуетился мальчик. -- Тебе, Коля, четырнадцать лет, тебе много не положено. Так, для души только, -- осадил его Терентьич. -- Да я и не пью вовсе никогда. Так, балуюсь для губы, -- разъяснил Коля. -- Ну, если вы забыли, как с лешими народ раньше рассчитывался, -- продолжил Лемуров, -- так я вам покажу другой способ. Вот. И он вдруг безумно-дико захохотал, и хохот этот показался упадшим со звезд. Было в нем что-то, от чего старичок Терентьич свалился под стол. -- Ну вот, а вы леших боялись, -- сказал Лемуров, поднимая старичка. -- Вы своим хохотом его бейте. Он дико и громово хохочет, а вы еще поодичалей, похлеще, позагадочней. Чего в деревне на таких просторах стесняться. -- Выпьем, братцы, -- проговорила женщина. -- За нас. -- И за хохот этот, -- по-деловому добавил Коля. Выпили, старичок, правда, кряхтя. -- Зашиб голову маленько, -- пожаловался он. Еще раз выпили. А третий раз -- за черные помидоры. После третьего раза мальчик Коля вдруг запел, хотя почти и не пил, а так, пригублял. Я усталым таким еще не был, В эту серую морозь и слизь Мне приснилось дремучее небо И моя непутевая жизнь, -- пел он на свой лад есенинский стих. -- Классику нельзя исправлять, -- нежно вмешался Лемуров. -- Но в данном случае это кстати. "Дремучее небо" -- это хорошо. Попал в точку. Чье же творчество? -- А кто его знает? У нас все творцы, -- холодно ответил старик, а потом, обратившись к мальчику, спросил: -- Коля, а отчего ж ты все-таки так рано устал? В это время в дверь тихо и потаенно постучали. Хозяева замерли. -- Посланник пришел, -- заметил Лемуров. -- Нет, это не он, -- ответил Терентьич, покраснев. -- Мы его воще почти не видим. И он входит и уходит незаметно для нас. -- Так поди посмотри, -- проговорила Аксинья. Старичок, сгорбившись и в то же время слегка приплясывая, пошел узнавать, но быстро вернулся. -- Никого нет, -- объявил он, почти про себя. Вскоре на улице немного потемнело -- не то от туч, не то время пошло быстрее. Но тьма была бледная, будто утренняя. И в этой призрачной тьме за окном возникли, словно выросли из-под земли, лица деревенских. То были в основном старички и старухи, но средь них девочка лет двенадцати -- точно вышедшая из болота. -- Станцевать, станцевать хотим! -- раздались людские голоса. -- Выходите к нам танцевать! Терентьич ошалело выпятил глаза, но сказал скромно: -- Они всегда так. Зовут нас на ночь танцевать. Стук-стук -- так и стучат в окно. Но мы не идем. -- И слава Богу, -- вздохнула Аксинья. -- Чего нам торопиться. В аду и так напляшемся вволю! Нам-то что! -- Она считает, что ад и рай -- одно и то же, -- хмуро буркнул Терентьич. -- И там и там пение и пляски--в аду от горя, в раю -- от счастья. А по ей, по Аксинье, выходит все равно, что счастье, что несчастье. Лемуров удивился. -- Ого! Вы тут философы потаенные. Счастье и несчастье приравнять не каждый может... Девочка за окном прильнула лицом к стеклу, и глаза ее светились, как зеленые звезды. -- Танцевать, танцевать, -- шептала она, но с каждым словом ее лицо становилось все бледнее и бледнее. -- Кыш, кыш! -- рассвирепел Терентьич и замахал руками сам себе... К ночи хозяева улеглись, а Лемуров попросил разрешения ждать. "Милое дело", -- ответил Терентьич с постели, углубляясь в подушку. Примерно через часок раздались тихие скрипы, дребезжанье ключей, и перед взором Лемурова оказался Влад Руканов. "Я так и знал", -- прошептал про себя Лемуров. -- Лева, еб твою мать! -- раскатисто гаркнул Руканов. -- Как я рад такой встрече! Влад был кудряв, суров по виду, ростом мощен, но в глазах светились непредсказуемость и хохоток. -- Влад, я тоже всегда рад тебя видеть, -- бормотнул Лемуров. -- Иди вот туда. В мою комнатку. Посидим на ночь, попьем чайку с чем-нибудь замысловатым... И они прошли в комнатушку, где опять приютились за столиком у уютного подоконника в геранях. Хозяева и не пошевельнулись при всем при этом -- спали природным сном. Наконец, когда оба как-то пришли в форму, Лемуров спросил: -- Влад, это твоя работа? Я имею в виду деревенских, старичков-танцоров и так далее. Это ты их расшатал? Влад хохотнул. -- Небылица получилась. Конечно, я. Но они и сами были достаточно тепленькие, по-своему уже шатались... -- А хозяева? -- поинтересовался Лемуров, поводя носом. -- Этих я чуть-чуть приобщу. Есть в них что-то нашенское. Лемуров замолк. -- Да ты не скучай, Лева, так, -- опять хохотнул Влад. -- Знаю я тебя. Из одной пещеры непредсказуемых вылезли. Но ты у нас был жалостливый, ишь ты какой... Лемуров вздохнул, но сказал: -- Ты меня не так понял. -- А чего тут понимать? Что я, жалостливых баб не видел... Тут все просто, Лева: им же лучше. Нашими им не стать, а если их не расшатать, то все эти люди современные, что ли, черт их знает, как их назвать, просто затвердеют, окаменеют, отупеют в своей тупости. Прямая дорога -- в подвалы небытия. А расшатанными -- им веселее на том свете будет. Да они сами это чувствуют и хотят, пыхтят, как могут, себя расшатать. А я им помогаю. Что в этом плохого, греховного? Левушка процедил: -- Больно лихо у тебя получается! Ты ж здесь, наверное, оказался недавно... -- Лева, -- перебил его Руканов, -- если говорить по большому счету, ты всегда был мягкотел, хоть и талантлив. Интеллигент, хоть и дикий немного. Потому ты и ушел к Небредову, а не к Волкову. И мы разошлись. Я Небредова чту, педагог он классный, но Волков злее и радикальней... -- Ну как сказать, -- возразил Лемуров взъерошенно. -- Не тебе судить о Небредове. За окном уже была подлинная тьма, и тучи были чернее, чем ночь. В саду голосила кошка. -- Вот кого я особо чту среди ваших, -- размеренно проговорил Руканов, отпивая квас, -- так это Соколова. Крепкий был парень. Лемуров вздрогнул. -- Да-да, Лева, не вздрагивай. Он с мертвецами и духами профессионально работал. Он из них веревки вил... А морг, морг, никогда не забуду, что он там творил. И ведь поэзии не чуждался, все, помню, цитировал: Но выше всех узоры пустоты На простыне заснеженного морга. А какой полет, какая смелость! -- Влад только развел руками. -- Я лично к его могиле и подходить боюсь. -- Что там мертвые! -- возразил Лемуров. -- Он работал по особому плану, смысл которого кроме самого Соколова знал только Небредов. Я даже нюансы вымолвить не могу, боюсь, а кроме нюансов, я ничего не знаю... -- Одним словом, Мастер был, ничего не скажешь, -- утомленно заключил Руканов. Помолчали, глядя в ночь, видя за ночью рассвет. -- Ты мне скажи, Влад, -- расслабился Левушка. -- Мы ведь друзья, из одной пещеры, мало ли, ветви разные, скажи прямо: ты ведь Стасика Нефедова ищешь? Руканов помрачнел. -- Значит, и тебя Небредов за ним послал. Ну что ж. Признаюсь. Я уже давно его ищу по этому району--и нет его нигде, не надейся, Лемуров. -- Как так?!! -- А вот так. Бесполезно. Для ясновидцев, экстрасенсов -- он закрыт. Есть, конечно, намеки, есть и сведения другим путем -- но все вокруг да около. Лемуров усмехнулся. -- Если б ты и знал, то мне бы не сообщил, конечно. -- Да я пустой в этом плане, Лева. Соображай! Если б я его нашел, меня с ним здесь бы в глуши не было. Он был бы у Волкова, тот уж сразу бы организовал, прибрал... -- Ну хорошо. Тогда скажи, пожалуйста, что это за человек, по твоему мнению, почему он так нужен? -- А вот этого я тебе не скажу, -- оборвал его Руканов. -- Тебе же Небредов наверняка рассказал кое-что о нем. Ну и оставайся с этим. Лемуров оглянулся вокруг, особенно на стены: -- Я так и думал, ты не скажешь. Твое право. Спать надо, Влад, спать... А наутро, как только Лемуров встал и прозрел со сна, он увидел такую картину: в горнице уже сидели за столом старичок Терентьич, Аксинья и Влад в распахнутой рубашке. -- А вы были когда-то красивая, Аксинья, -- услышал Лемуров. -- Я о вашем прошлом песню спою. Руканов взял гитару со свободного стула и запел -- хрипло, но вполне по-человечьи: Эх, Аксиния, небо синее... Сама Аксинья здешняя, слушая все это, так внезапно порозовела, помолодев, что чуть не упала со стула. Терентьич тоже слушал и все приговаривал: -- Я его не вижу, а он поет! Ох, несуетно сейчас все-таки. -- А вы совершенно компанейский человек, Влад, -- грустно-насмешливо сказал Лемуров, подходя к столу. А через час Влад Руканов исчез на удивление всех, кроме Льва. Глава 12 Ростислав Андреевич Филипов -- властитель бытия, только какого: бесконечного или конечного -- как-то глубинно заинтересовался этим Стасиком Нефедовым. Да и его великий Друг, Дальниев, подогревал этот интерес своим молчанием. К тому же Слава сам высоко оценил в духовном плане и Аллу, и особенно Лену. "Младшей сестрой моей будет", -- думал он. Но если с Леной был ясен путь, то Станислав возбуждал Славу своей непроницаемостью. Все попытки прорваться к его местонахождению с помощью самых кондовых ясновидящих (некоторые из них работали даже на оборонку) -- не давали результата. Наконец слегка внезапно раздался звонок от Дальниева, и тот сообщил: -- Слава, ищи среди непредсказуемых. Это было уже что-то. О непредсказуемых было известно не понаслышке, и Слава лично знал одного из них: относительно молодого, но крайне, до нетерпимости крупного и отделенного -- Всеволода Царева. Отделенным он назывался потому, что был единственным независимым непредсказуемым -- Царев не принадлежал ни к людям Небредова, ни к "получертям" Волкова (так их определяли у Небредова). Однако Царев знал и тех и якобы других, учился у Небредова, но быстро ушел в независимое непредсказуемое существование. Филипов был крепко, но недостаточно знаком с Царевым, уж очень он был обширен и каждый раз казался чуть-чуть новым человеком, даже язык его речи менялся. Это не пугало Славу, но холодок иногда проходил по спине. Уж очень ясен был Царев в своей загадочности. Жил он на задворках Московской губернии, в шатком дачном, но хорошо отапливаемом домике с телефоном даже. Вообще люди потайной Москвы нового столетия умудрялись жить так, как будто социально ничего не изменилось и волчьи законы дикого капитализма их не касаются. У кого-то от советских времен были квартиры или дачи -- которые можно было хорошо использовать. Другие работали, но необременительно (переводы и тому подобное), третьим -- помогали то ли родственники, то ли неизвестно кто (по разным скрытым связям). Кто-то умудрился даже быстро заработать путем "бизнеса" в девяностые годы и потом жить на это -- и так далее, и так далее. При всем при том интерес к деньгам как таковым, естественно, не то что презирался: это было даже ниже уровня презрения. Не презирают же клопов. Филипов отправился к Цареву рано утром. И снова перед ним знакомый садик и великий, завлекающий в свою глубь лес, с тропинками посреди деревьев, погруженных в свои недоступные людям переживания. А Филипов был так погружен в верхний (то есть на уровне чистого сознания) поток бытия, что и не замечал, о чем грезят деревья, хотя мог бы, в конце концов. Царев встретил его с распростертыми объятиями и с громовым хохотом. -- Славушка! Великий! Сам! Вот не ждал! -- вскрикнул он. -- Как ты там, в бытии-то?.. Как Дальниев? -- Царев перешел на шепот. -- Как Друг, как там его супруга... Галя, кажется? Филипов отвечал, учтиво наклонив голову. И они прошли в хаотичную комнатушку, где в креслах сидели два кота. Слава осторожно вглядывался в лицо Царева: не новый ли он чуть-чуть сегодня? "Ведь у непредсказуемого так вполне может быть", -- мелькнула мысль. Царев отличался крайним мракобесием в своей непредсказуемости. О нем ходили слухи, что он-де вызывает с того света голодных и неказистых низших духов и насмехается над ними. Сам Всеволод несколько высокомерно отмалчивался по этому поводу, только пожимал плечами... Зато о своих небывалых сновидениях он рассказывал охотно и с тревожными подробностями. В его снах, видимо, присутствовали эманации, проекции по крайней мере по виду чудовищных существ, но Царев лихо и непредсказуемо с ними управлялся. "Куда они денутся от меня, если они во мне, так или иначе", -- поговаривал он за обеденным столом своим друзьям. Был он человек уже за тридцать, худощавый, с на редкость бледным лицом. Вид его почему-то пугал порой окружающих, хотя ничего такого устрашающего в его облике не было. "Милый человек", -- говорили про него наиболее тупые дамы... В уютную комнатку, где они расселись у небольшого столика, заглянула миловидная женщина, но Царев отмахнулся: мол, пока не нужна. Слава сразу начал с дела и описал всю историю со Стасиком. Царев так стал хохотать в ответ, что Слава чуть-чуть растерялся. Царев откашлялся и извинился: -- Уж больно смешной случай. -- Почему? -- В принципе. Все люди и все существа смешны. Все, кто имеет тело, форму. Форма смешна, потому что, во-первых, ограничивает... К тому же глянешь -- и правда смешно. Моя Любка, -- он кивнул на дверь, -- вообще как увидит человека, так сразу хохочет. Не может удержаться, нежная. -- А Стасик-то причем? -- Именно потому, что он ни при чем, я и хохочу... Подумать только, -- и Царев ласково взглянул на Филипова. Серые глаза Всеволода были далеки от этой жизни. -- Подумать только, такое маленькое существо, ваш Стасик, ну клопик просто после всего, и на него обрушилось то, что, может быть, и Богам не под силу... Ведь то, что им овладело, непонятная мистическая мощь, которая уносит его, ты же понимаешь, Слава, о чем речь... И почему на такого таракана и прямо-таки атомным залпом... Вот что смешно... Видимо, кто-то там, из высших, не в своем уме. Нарушают гармонию. И Царев опять бледно захохотал. В ответ Филипов тоже захохотал. Не мог он удержаться, да и бытие разгулялось, по контрасту с пристально-бледным взглядом Царева. Так и смеялись они некоторое время. -- Ты меня все-таки не смеши, Сева, -- наконец резко оборвал Ростислав. -- Ишь, смешун. Я, тебе скажу, вовсе не таракан, а образ и подобие Божие. -- Это в какую дыру посмотреть, -- вздохнул Сева. -- От позиции наблюдателя зависит... Ну, чего ж ты хочешь от меня?.. Разумеется, его найти? -- Конечно. Есть знак. Царев устало огляделся вокруг, взял на руки сидящего в кресле кота и поцеловал его. -- Ты попал в точку. Я кое-что слышал. И потому поедем с тобой на дачу... знаешь к кому?.. к самому Оскару Петровичу Лютову. Слава изумился, чуть не подпрыгнул. -- К этому авантюристу?! Извращенцу тайных наук?! -- Прежде всего, к знаменитому ученому, -- с насмешливой важностью ответил Царев. -- А к Стасику-то он как? -- Слава, ничего не спрашивай пока. По дороге я тебе на кое-что намекну, а там сам увидишь. Ишь, любопытный... От неожиданности Филипов погладил кошку. -- Кошку не трогай, -- сурово оборвал Царев. -- Не буду, -- совсем растерялся Ростислав. -- Кроме того, -- как ни в чем не быв