ало продолжал  Царев, -- у этого
Лютова меня еще интересует один нехороший феномен.
     -- Нехороший?! -- удивился Слава. -- Что за определение?
     -- Именно нехороший. Мы тоже об этом слегка поговорим.
     Ростислав притих. Потом вздохнул и произнес:
     -- С тобой хоть в ад, Сева.
     -- Бывают случаи, по  сравнению с которыми и путешествие в ад покажется
приятной прогулкой. Но наш визит к Лютову, слава Богу, не из таких.
     -- Тихо, тихо.  Не  шути,  Сева. Ты, говорят, над духами  насмехаешься.
Здесь  их полно. Нехорошо смеяться над обездоленными. Потом, ты  никогда  не
улыбаешься, ты  или хохочешь, или, наоборот,  не  в меру серьезен  и страшен
по-своему. Почему ты не улыбаешься?
     Царев ничего не ответил, только крикнул:
     -- Люба, войди.
     Вошла Люба и уселась на край диванчика.
     -- Принеси все то, что ты хочешь нам принести. Люба принесла. Выпили.
     -- Люба моя была в состоянии клинической смерти. Повидала кое-что. Хоть
и  чуть-чуть отделилась, но  как-то  слишком  вдаль  прозрела. Другие  в  ее
положении не так, поскромнее гораздо. Потому я ее и пригрел.
     -- Правда, Люба,  побывали  там? -- добродушно  спросил Филипов. -- Ну,
поздравляю.
     Люба смутилась и покраснела.
     -- Эка невидаль. Уж не смейтесь надо мной. Побывала, и ладно.
     Царев нежно погладил ее, словно потустороннюю, но уютную кошку. А потом
отметил:
     --  А вот дальнейшая ее судьба  будет  действительно  необычной.  Такой
цветочек вырастет лет через семь-восемь. Ого-го! Сам Небредов упадет.
     Люба самодовольно улыбнулась.
     В тихо-ласковой беседе прошло время.


        Глава 13

     Лютов  встретил гостей,  Царева и Филипова, благосклонно и  повел  их в
одну из гостиных. Как только гости вошли туда, они провозгласили:
     -- А мы к Пете!!!
     Лютов так и остолбенел. А Лиза, убиравшая на столе, выронила чашку.
     Гости слегка удивились такой реакции и застыли на месте.
     --  О каком Пете вы  говорите,  господа?  --  чуть-чуть свирепо спросил
Лютов. -- Тут никакого Пети нет.
     Царев немного сгладил ситуацию:
     -- Оскар  Петрович, это только слухи. Слухи о Пете. Вы сами знаете, что
слушок есть. Вот мы за ним и пришли.
     Лютов неожиданно смягчился.
     -- Ладно, ладно, садитесь. Лиза, присядьте там в углу, в кресло.
     Лиза присела. Гости же расселись. За трапезой разговорились.
     -- Мне надоели эти слухи,  -- начал Лютов, вытирая рот салфеткой. -- Ко
мне  даже комиссия какая-то научная приходила.  И  никакого  Пети  не нашли.
Впрочем, ум у них короткий, чтоб таких, как Петя, искать. Я ученый с мировым
именем...
     --  Конечно, конечно, -- подхватил Слава Филипов. -- Но вы же прекрасно
знаете,  кто мы. Из каких  кругов.  Может быть, мы пошутили,  но  Петя  ведь
есть...
     -- Вы  мне не близки, хоть я и уважаю вас, -- мрачно буркнул  Лютов. --
Не люблю небожителей. Мы ведь жители земли и ближайших к ней регионов.
     --  Ну какой я небожитель, Оскар Петрович, -- деланно возмутился Слава.
-- Я тоже хочу здесь пожить. Правда, совсем по-другому, чем вы.
     Царев  же молчал, словно  из негативной реакции Лютова он уже заключил,
кто  такой  Петя, и  теперь потерял интерес  к  разговору. Точно  он  что-то
предвидел и это предвиденье подтвердилось. Он лишь внимательно поглядывал на
Лизу,  и та почему-то краснела  под  его взглядом,  как невинная  девушка из
девятнадцатого века.
     Лютова такая ситуация как будто успокоила. Тихо  выпили. Слава, однако,
не пил, но он и без вина был пьян, когда хотел. На Царева же алкоголь вообще
не  действовал.  Оскар  Петрович тем  не  менее  порозовел  и  вдруг  игриво
высказался:
     -- Петю мы отправили в командировку.
     -- На тот свет? -- уточнил Слава. Оскар словно опомнился:
     -- Хватит, господин Филипов, хватит. Поставим точку на Пете.
     И внезапно, точно желая разрядить обстановку, Лютов обратился к Лизе:
     -- Что ты сидишь в углу? Возьми гитару, Лизонька, и подсядь к нам. Спой
нам песню, твою любимую.
     Лиза  с лисьей  ловкостью подсела, заиграла и  хрипло запела, но не всю
песню, а какие-то дикие обрывки ее:

     Мама, научи, как стать вампиром,
     Я хочу владеть потусторонним миром.
     ...
     Красная луна над кладбищем встает.
     Я уже у цели. Нет пути назад.
     По реке багровой, как мой рот,
     Я выплываю в ад... ад... ад... ад!
     ...
     Голый старик воет, как гиена,
     Могила покрыта багровою пеной.
     ...
     В черных зеркалах сиреневые искры,
     В черных зеркалах проплывают крысы.
     Отрубленные руки висят на колесе,
     Все там будем... все... все... все!!

     Последние  слова  "все...  все"  Лиза  уже выкрикивала,  выпучив глаза,
совершенно истерическим голосом.
     Где-то  раздались  шорохи.  После   тяжелого  молчания  Оскар  взвился,
обращаясь к гостям:
     --  Подумайте, какое Средневековье, какое  мракобесие.  И  такие  песни
сочиняют сейчас, в двадцать первом  веке... В  Средние  века все европейское
человечество содрогалось от страха перед адом,  и именно этот  страх загонял
людей  в   ад...   Я   же  говорю:  только   научное  познание,  включая   и
полусверхъестественное,   может  перестроить  мир  в  лучшую  сторону.  Надо
познать.
     Он сделал паузу и громко заключил:
     -- Мы хотим нормализовать ад!
     Тут уж Царев не удержался от хохота, а Слава только вытаращил глаза.
     --  Что  вы смеетесь? -- продолжал Лютов. -- Все познаваемо,  и ближние
иные миры тоже. Я открыл методы. Мы все сольем  воедино, мертвые будут жить,
мы нормализуем  и этот мир, и ад,  просвещение коснется  самых низов ада, мы
все устроим, и род людской будет жить вечно и как в научном раю...
     Царев устало махнул рукой:
     --  Оскар  Петрович, куда  ж  вы  с  вашими компьютерами лезете в ад?..
Значит,  вы совершенно не понимаете  природы  ада...  А  если вы используете
некоторые  тайные знания,  не зная их подлинного смысла и извращая их, то вы
получите кошмар, а не рай.
     -- Все проверяется опытом, -- сухо возразил Лютов.
     -- Да, Оскар Петрович, зачем вам все это? Сидели  бы и занимались своей
фундаментальной физикой, и Бог с вами, -- вмешался Слава.
     Неожиданно   Лютов  опять  как-то  преобразился,  стал  не  по-научному
грустный и даже поэтичный. Он вздохнул:
     --  Скучаю  я  без  бессмертия.  Вот   что.   Скучаю.  Потому  и  творю
невозможное.
     Возникло сочувственное молчание. Лиза нехорошо улыбалась.
     Лютов ткнул жирным пальцем в ее сторону:
     -- Вы не подумайте, что  она  -- вампирша. Лиза  --  нормальная, тихая,
интеллигентная девушка, учится... Она просто любит современную поэзию.
     Лиза действительно  выглядела интеллигентно, смущали только  не  в меру
багровые  губы  и ряд других  странностей.  Лютов заметил  взгляд Филипова и
заявил:
     -- Губы у нее такие от болезни, а не от крови вовсе.
     Лиза мило улыбнулась. Царев тут же дружелюбно спросил:
     --  Оскар  Петрович,  вы  не пересекались случайно с неким  Станиславом
Нефедовым?
     -- Случайно пересекался, -- не совсем дружелюбно ответил Лютов.
     -- И что? Где он сейчас?
     -- Мне он не подошел. Мы расстались. А не так давно заезжали тут вместе
с  вашим  Нефедовым неизвестные мне  люди, наверное,  из  какого-то частного
института или... Хотели ко мне его  пристроить. Но я,  конечно, отказался. И
они повезли его к какому-то Мите. Именно к Мите, так я расслышал...
     Возвращались гости, когда  уже стемнело. Шоссе было довольно  пустынно.
Филипов, который вел машину, заметил:
     --  Насчет  Пети  и  тому  подобного  мой друг Дальниев,  думаю, сможет
поставить точки над "i".
     Царев молчал. Слава вздохнул:
     -- Но все-таки мы теперь кое-что знаем о Стасике. Спасибо тебе, Сева.
     Обсудив  далее,  пришли к  выводу,  что  "Митя" должен быть не  простой
человек, не с  луны свалившийся  в  тайную Москву, и потому его  можно найти
среди  "наших". И что "Митей" его назвали неспроста,  значит, он так  и идет
под этим именем, а не по каким-то иным приметам или фамилиям.
     Ростислав вернулся домой обалделый, но скоро пришел в себя.
     Между  тем Лена  хотела  сейчас одного: сблизиться с Филиповым и  пусть
даже  украсть у него "ключ  к  бытию", ключ  к непрерываемой  жизни.  Судьба
Стасика отошла на  второй план, хотя она нередко  названивала, как обычно, и
Алле, и Ксюше. Билось ее нервное, бедное сердечко, приближая с каждым стуком
пусть еще далекий конец, а сознание было  полно одним: успеть бы, успеть.  И
крик, биение этих бесконечных вселенных познать: что в нем? есть ли намек на
последнюю тайну, того,  что живет? Как-то лихорадочно договорилась о встрече
с Ростиславом, хотела поехать  с  Сергеем --  тот  опять был в командировке.
Филипов и так выделил Лену при  первом же общении, и ясно для него было, что
она  хочет.  "Ей-то  помочь  можно,   попытаться  обучить  практически,  она
стремится  к  этому  и достойна  вполне", --  думал он и для  первой встречи
такого рода, хотя бы для первой беседы, предложил ей просто встретиться днем
в одном тихом, малолюдном кафе на проспекте Мира.
     Лена поехала  на это  мистическое свидание  на  метро. Она  любила быть
среди   своих  соотечественников,  и  ни   толкотня,  ни  угрюмо-унылый  вид
некоторых, забитых заботами, не смущали ее.
     Усевшись, она видела лица,  и помимо общего утробного сходства  с собой
она замечала  те  лица, а  их было немало,  точнее глаза,  в глубине которых
дремало будущее  России.  Что-то фантастическое, но родное  и мудро-безумное
виделось  ей в  этих глазах. Но пока  все это  блуждало внутри. Она вышла на
улицу, в поток людей, и родная аура всех защищала ее от мрака.
     ...В кафе действительно пахло уютом и от цветов, и от тел официанток...
Ростислав приветствовал ее неожиданно робко, как сестру по духу. Из напитков
выбрали кофе,  и  Лена сразу рассказала все тайно-метафизическое о  себе.  О
своей жажде не Света, а Бытия.
     --  Я преувеличиваю,  чтобы заострить,  пусть это  метафизически звучит
даже  цинично,  --  поправила  себя  Лена.  --  И я  понимаю,  конечно,  всю
опасность, все подводные камни этого.
     Ростислав и  так  такое  предчувствовал, и его ответ зазвучал  довольно
резко:
     --  Лена, оставим Свет в  покое.  Так  или иначе  он связан с Бытием...
Лена,  я уверен, вы подготовлены умом,  в теории...  А практика здесь  может
быть разного плана, но она трудна, требует усилия, и, кроме того, дар к этой
практике  или дан, или не дан. Если он не дан -- ничего не поможет. Я имею в
виду  не  только свой опыт или путь...  Мне было дано,  и это главное, но  в
какой-то момент дверь захлопнулась, точно свыше сказали: пока с тебя хватит.
Но  я  получил  чудовищную  энергию  жизни,  она  сказалась и телесно, и мне
пришлось обуздать  свое тело. С  этим  генералом шутки  плохи. И я перевел в
конце  концов свои ключи  жизни  в  поток  бессмертия,  в поток  осознанного
чистого бытия -- вы понимаете, конечно, о чем я говорю. Но не только.  Часть
энергии  по-прежнему  прикована  к так  называемой жизни и  ее  продолжению,
бесконечному по нашим понятиям продолжению... Двойственность, так сказать...
     Затем Ростислав набросал ей картину практики и как проверить, будет  ли
открыта  дверь. И описал также,  в  какую дьявольскую западню можно попасть,
если не обуздывать жажду жизни покоем высшей смерти, которая ведет в глубины
Божественного Ничто.
     Ростислав улыбнулся.
     -- Здесь мне  помог  Друг. Тот  самый Дальниев.  Он  мастер и  Бытия, и
Смерти, высшей Смерти. Правда, у него, пожалуй, перекос в сторону последней.
У меня наоборот. Но он многому меня научил. Без него я  вполне мог впасть  в
такое опьянение, что все демоны попадали бы с веток жизни...
     Филипов жутковато-громко  расхохотался.  Но  Лену  это  не смутило. Она
почувствовала,  что сама  сейчас  упадет со стула  на  пол от прилива  дикой
радости бытия. Чтоб усмирить себя наркотиком в форме кофе, она отглотнула из
чашечки.
     Филипов заметил это и брякнул:
     -- Тише, тише... А то мы  тут вместе начнем  плясать в экстазе безумной
радости жизни.
     --  Все  наши соотечественники должны обладать этим, --  сурово сказала
Лена, взглянув на окружающих. -- Пока  многие слишком мелко любят себя, чуть
не измеряют это деньгами.
     -- Нет уж, -- вздохнул  Ростислав. --  До такого слабоумия никто из них
не  дошел...  Вы посмотрите, в них во всех  есть что-то от нас  двоих,  хоть
капля.
     Потом он нахмурился и сказал:
     -- Уже из другой оперы: и Бог, и дьявол любят себя бесконечной любовью.
Значит, и любовь бывает разная. Вы это прекрасно знаете. Зависит ведь еще от
того, какое Я, что именно в себе любить, тут целая палитра красок...
     -- Достаточно традиционно, --  ответила Лена, -- но дело не в словах, а
в жизни...
     В ответ  Ростислав вернулся к  искусству практики,  и  Лена ужаснулась,
осознав,  как  все  не  просто,  включая   подводные  камни.  И  неизвестно,
распахнется ли дверь.
     Ростислав опять взглянул на нее и вдруг развел руками:
     -- А что касается, Лена, вашей жажды узнать, грубо говоря, чем  это все
кончится... тут уж  я практик, а не  звездочет.  Скажу  откровенно: не знаю.
Придется нам с вами подождать. Причем такое время, которое неисчислимо, если
речь идет о глобальном конце.
     Лена рассмеялась.
     -- Метафизический романтизм, черт побери, -- уютно бормотнул Ростислав,
допивая кофе.
     --  А  кстати,  Лена,  хочу  вам сказать:  через  полчаса  сюда  должен
заглянуть некто Царев Всеволод Петрович, из среды непредсказуемых... Вы ведь
слышали о них?
     -- Не только слышала, но и знаю. Мы с  Сергеем даже беседовали один раз
с самим Небредовым...
     -- Ну конечно, конечно... Вы  же все-таки  в эпицентре тайной Москвы...
Не возражаете, если он придет? Если против, я перезвоню  ему, он  тут  рядом
живет.
     -- Зачем, зачем же... Хотя один раз мне пришлось содрогнуться от одного
такого непредсказуемого.
     -- Этот немного другой. Он в контроле. И главное: именно  он вывел меня
на слабый, но  все-таки след вашего Стасика... Вы знаете  по  каналам тайной
Москвы эдакого Митю?
     Лена вздрогнула.
     -- Да, да... Один из наших, Данила Лесомин, рассказывал мне о таком.
     --  Есть предположение,  и  не  только  по  Цареву, что у этого Мити  и
пребывает сейчас Стасик...
     Лена встрепенулась.
     -- Я не знаю, где этот Митя живет...  А Данила  Юрьевич в  отъезде,  он
будет только через неделю...
     -- Первая ниточка есть, затем появится и другая.
     ...Царев явился пошатываясь, но  трезвым.  До ужаса трезвым.  Лицо было
еще бледней, чем  раньше. На  Лену это  знакомство  произвело  гнетуще-дикое
впечатление.  "Но  удивительно,  --  подумала  она,  -- среди этой  гнетущей
дикости вдруг его лицо озаряется холодной змеиной мудростью..."
     Обсудив Лютова и предполагаемого "Митю", решили закончить встречу.
     "Еще один  иножитель появился у нас в лице Царева", -- прошептала Лена,
ложась спать.


        Глава 14

     У Гробнова в Москве умерла племянница, и он приехал из своего Питера ее
похоронить. Девочка умерла от чрезмерного кашля.
     Свой  Институт по  исчезновению цивилизаций  он оставил  на  усмотрение
своего заместителя  --  толстоватого, но  пугающе веселого человека, Виктора
Иваныча Краева.
     Краев этот  должен  был  подготовить за  время отсутствия Гробнова  еще
доклад о нескольких вариантах исчезновения существующих ныне цивилизаций и о
том,  что  может ускорить их исчезновение. Доклад  был  важен  не только для
института, и его надо было тщательно подготовить -- от имени всего института
в  целом.  Свою решающую и основополагающую лепту Гробнов уже  давно  внес и
сейчас  рассчитывал  застрять  на  недельку-другую в  Москве  после  похорон
несчастной девочки.
     Гробнов еще в  поезде  очень  жалел ее и мать ее,  свою  сестру,  почти
одновременно думая о том, что, пожалуй, другим и не снилось.
     По приезде в  Москву он тут же позвонил Алле, интересуясь, как успехи в
плане исчезновения мужа -- не обнаружен ли он?
     Алла ввела его во внезапный транс своим теперешним отношением к мужу.
     "Она любит  его больше, чем когда  он  не исчезал.  Наверняка так",  --
озадаченно, но несколько прямолинейно думалось Гробнову.
     И на похоронах племянницы навязчиво  лезли мысли о Станиславе, о визите
Ургуева к нему -- по поводу того же Стасика.
     "Характер любви  Аллы к мужу, какой он есть  сейчас,  мне внушает много
загадочных   мыслей.  Надо  позвонить  Краеву  и  спросить  о  деталях  того
уникального случая со старым индейцем, которому  и  он поражался, из истории
Соединенных Штатов, когда белые истребляли эту расу. Ох уж этот мне Стасик",
-- размышлял Гробнов над могилой племянницы.
     --  Теперь девочка  эта никому не нужна,  кроме Бога, -- шепнул  кто-то
около него, прощаясь...
     Похоронив племянницу,  Гробнов  попросился  в общество: собрать  у Лены
двух-трех  "метафизических",  особенно он возжелал видеть  Данилу  Юрьевича.
Однако Лесомина и так искали из-за "Мити", но он пока не объявлялся: пропал.
Один Степан, наоборот,  внезапно появившийся, уверял, что  Данила в "лесах",
бродит-де по тайным местам и медведям и лешим стихи Вергилия читает.
     "Все-таки  через Ургуева по цепочке на какой-то след вышли", -- твердил
Гробнов Лене по телефону.
     Гробнова три  раза Лена пыталась свести с  Царевым, но странным образом
это не получалось -- то  перепутали место встречи, то Гробнов  вдруг позабыл
приехать, точно смыло на время его память.
     В  конце  концов собрались у Лены. Ни  Лесомина, ни Царева, поразившего
воображение Лены, не было. Зато Ростислав пришел,  и кроме него Алла. Сергей
возвратился из командировки, возникла и Ксюшенька с  Толей. Призрак  Стасика
не давал никому покоя,  казалось, вот-вот, и он внезапно войдет  в комнату и
скажет: memento mori -- помни  о смерти.  Правда, все присутствующие и так о
ней помнили, но все же больше вспоминалось бессмертие.
     -- До  сладострастия даже вспоминается бессмертие, до сладострастия, --
прошептала Ксюша на ухо Гробнову.
     Гробнов кивнул головой, но добавил тихо:
     -- Сладострастие надо убрать.
     Царева  к этому моменту уже успели "ввести в круг". Всех он поражал, но
почему --  было непонятно.  И за столом  с  Гробновым  его  стали  активно и
философически   обсуждать.  Владимир  Петрович   только  удивлялся,   слушая
москвичей:  где же  тогда он, Царев, почему  не здесь, почему  неуловим  для
меня?
     -- Лицо его как  книга жизни,  -- взвизгнула Ксюша,  -- но потрепанная,
изъеденная  крысами  книга   жизни.   Сквозь  такую   книгу,   сквозь  дыры,
просвечивает  его  подлинный  в  красоте  и  в пауках  лик, -- закончила она
истерично.  -- Я была  последнее время на грани  каких-то безумных  видений,
потому и  не  появлялась особенно, словно  жало  смерти  и  жало  бессмертия
боролись и сплетались во мне, и дух Страха ушел  из меня -- все обострено, и
я чувствую, что Царев жуток, но не несет, по большому счету, Смерть...
     Ксюшин экстаз вошел в присутствующих.
     -- Где Стасик, где Стасик? -- бормотала Алла. А Сергей только шептал:

     -- Убегаю в прошедшие миги,
     Закрываю от страха глаза.
     На листах холодеющей книги
     Золотая девичья коса.

     Ксюша подхватила этот шепот:
     -- Да,  да,  его  лицо  -- книга  живая,  холодеющая книга...  Страницы
шевелятся, как  сны Бога, в них тайнопись. Но девичьей косы нет. Нет ни Дамы
Смерти, ни Беатриче -- только подлинный великий лик, изъеденный крысами.
     -- Но Боже,  ведь он -- непредсказуемый, -- заговорила Лена, -- пусть в
контроле. И это видно...
     -- Непредсказуемость бывает всякая, -- мрачно возразил Ростислав.
     -- Кто он? -- вопрос упал из ниоткуда. Наконец Ксюшу успокоили.
     -- Возвращение мертвого Станислава, изменение прошлого -- ввергли ее  в
метафизическое  волнение,  --  вскрикнула  Алла.  --  Мы  с ней  скоро будем
пророчить наоборот, пророчить о прошлом, чтобы оно преобразилось  и обнажило
другой свой лик. И все зло обнажится не злом, а божественным...
     -- Надоела вся суета жизни, вся мелочевка ее, --  вдруг вмешался  Толя.
-- Даже мне надоело. Когда же все изменится?!
     И разговор постепенно перешел на хохот времен,  на грядущие катастрофы,
кто-то даже пробормотал:

     Мы на горе всем буржуям
     Мировой пожар раздуем.

     А другой поправил:
     -- Не  мы, не мы, не человеки, теперь за дело возьмутся  другие силы...
Потому и пожар будет стоящий, даже ангелы засмотрятся!
     Один Гробнов был холоден и невозмутим и отдаленно возражал:
     -- Что же вы, господа, от метафизики к земле перешли...
     Он уютно осмотрел окружающих, предложил выпить ликера, а потом  перейти
на чай с коньячком. Ксюша, неугомонная в этот  вечер, настаивала на самоваре
с коньячком тоже.
     Выпили, и Гробнов продолжил:
     -- Да, будут, будут катастрофы,  чего таить... Я как директор института
исчезновения   подтверждаю   факты,  настоящие  и  будущие...  Ну,  исчезнет
какая-нибудь погань, вместо нее  появится другая...  Провалится, к  примеру,
скажем, шумная, крикливая, омерзительно тупая, жадная до бессмысленных благ,
превращающая людей в идиотов цивилизация, когда карма ее переполнится кровью
и ложью,  -- ну и  что? Высшие силы даже не заметят  ее исчезновения, как не
замечают  ее  так называемое  существование... Ну и  что?..  Произойдет  еще
чего-нибудь,  уже,  как говорится,  неописуемое сейчас...  Этот  срез  Земли
продолжит  свою лямку... Да  вы все это  прекрасно знаете... Нужна  решающая
смена...
     -- Да этих решающих  может быть  много, -- заметил  Сергей. -- Какая же
будет самая решающая?
     -- Вот именно, -- подхватил Гробнов. -- В этом и весь вопрос.
     -- В вечность надо уйти, -- вздохнул добродушно Ростислав.  -- Подальше
от катастроф и времени...
     С этим все согласились. К ночи разъехались.
     Гробнова  почему-то  оставили  ночевать  у   Лены.  Петербуржцу  отвели
комнатку.
     Среди  ночи  Гробнов проснулся и посмотрел  в окно на московское ночное
небо.
     Решающей сменой он считал не конец этого мира, а конец Творения вообще,
конец  всех вселенных. И появление после Молчания Бога  -- иного Творения, в
котором  Разум будет  отменен  и  заменен другим пылающим  ново божественным
принципом.  И  новое Творение потому станет не  представимо всем  существам,
живущим  теперь.  Разум  Владимир  Петрович  возненавидел  с  детства,  хотя
неизбежно пришлось им пользоваться, раз возник тут.
     Самая  тайная, пугающая  его самого  надежда Гробнова  состояла  в том,
чтобы умереть и сразу уйти в  Первоначало и возродиться к жизни только тогда
-- а это неисчислимое время, -- когда нынешнее творение канет во  всемогущую
Бездну Абсолюта и  после эры  Молчания взойдет из иных глубин  Бездны  новое
творение, в предчувствии которого  Гробнов уже  теперь еле слышно,  пусть во
сне, может прошептать: "Люблю".
     Необыкновенный  это  был  человек,  одним   словом,  для  которого  вся
Вселенная была не по нем, не по его сути.
     А как  же он надеялся  так  вот сразу --  умереть и возникнуть  в  Ином
творении?
     И что можно было бы предпринять в этом отношении?
     Владимир  Петрович, конечно,  понимал,  что  шансов  нет, но суть  его,
которая была и для него не познаваемая, твердила одно: шанс есть.
     Глупо по разуму, но так она твердила.
     И в связи  с этим было  дано Гробнову одно  видение, которое  он считал
пророческим. Оно мучило его, терзая своей страшной бессмысленной истиной...


        Глава 15

     Невзрачная  деревня Тихово расположилась  на  равнине  у  берега  реки.
Где-то  вдали  виднелся  словно заброшенный лес. В  деревню  вела всего одна
дорога -- и та неустроенная.
     Деревенские часто хохотали по поводу этой дороги. Но крайняя бабка (она
жила на краю деревни)  предсказывала, что на этой  дороге  рано  или поздно,
может, завтра, а может, лет через пятьсот, произойдет чудо.
     Смеялись и над бабкой, но над чудом -- никогда.
     --  Если  оно  произойдет  даже  через  пятьсот  лет, --  говорил  один
задумчивый старичок, -- то считай, что оно уже есть в наличии.
     Хозяйская корова искушенно мычала в ответ.
     Домики  жителей были  такие низкие, что, казалось, сливались  с землей.
Оттого небо смотрелось еще выше, чем  на самом деле, хотя какое оно было  на
самом деле, никто не знал.
     Стасик не помнил точно, как он попал сюда после того, как его увезли из
квартиры, где оставалась Рита.  Вспышками  в сознании вспоминалось все-таки,
что  его  куда-то везли,  кому-то показывали, пока не передали  относительно
молодому  человеку  по имени  Митя. И  вот  они здесь вместе  с этим  Митей,
который привез его сюда, в покосившуюся избенку, где хозяйка  -- только одна
девяностолетняя старуха, по-своему достаточно бойкая.
     Старушка,  Михайловна,  бойкая  становилась, правда, только  по  ночам:
копалась в углах, выходила на  дорогу целоваться  с кустами, поедала сама не
зная что, может быть саму себя...
     Стасик  мало  замечал  и  ее,  и  избу, и  самого  Митю. А  мир  вокруг
по-прежнему, где бы он в, конце концов, ни был, казался ему не просто чуждым
или  бредовым,  инопланетным  скажем,  а, скорее, полностью неузнаваемым. Он
видел, как  и все, лес, поле, реки, небо, но все  это  раскрывалось для  его
сознания  как фантомы, не имеющие  к  нему никакого  отношения, как  грозные
призраки неузнаваемого навеки мира, а вовсе не леса,  поля и  так  далее. Он
чувствовал себя  абсолютно  вынутым  из Вселенной, которая  теряла для  него
всякий  смысл.  Он  мог, конечно, реагировать  на  происходящее  вовне, но с
недоумением и почти автоматически.
     Однако  прежняя  жизнь  Станислава  еще  оставалась  в  нем  обрывками,
частично в виде сновидений или молниеносно проносившихся в его уме образов и
дневных коротких грез.
     Часто возникало лицо младенца (это был он сам, но Станислав  не узнавал
себя  в  нем),  лицо  выпячивало  губы  и  угрожающе  шипело,   и  Станислав
чувствовал, что шипит младенец на него. Но он плохо  отдавал себе отчет, что
такое младенец, да и лицо появлялось в быстро исчезающих видениях.
     Митя был тот самый человек, с  которым Данила Лесомин познакомил своего
нового бродячего друга -- Степана Милого.  Этот  Митя,  видя, как  Станислав
порой, сидя на скамейке  у забора, задумывается, подсаживался к  нему и  вел
разговор.
     О чем  можно  было вести  разговор с  таким,  как Стасик,  познать было
трудно, но Митя как-то это умел и иногда по-тихому  будоражил Стасика своими
высказываниями.
     Стасик, глядя в  пространство глазами, словно  привитыми извне,  что-то
отвечал не без замысловатой логики.
     Митя,  болтая босыми ногами и  устремив взор в  лес,  подтверждал,  что
Станиславу надо  убежать  от  самого себя,  убежать стремглав, ни о  чем  не
думая, как убежал бы приговоренный к смертной казни, если бы мог, на луну.
     Станислав  спрашивал  тогда,  глядя  в лицо  Мите,  и  довольно  игриво
спрашивал:
     -- А кто я? От кого бежать-то? Кто я?
     На  такие  вопросы  Митя  неизменно  отвечал,  с  некоторыми  выпадами,
следующее:
     -- А ты в себя загляни. Открой глаз-то вовнутрь. Особенно во сне. Такое
увидишь -- и  во сне на себя руки наложишь.  Потянет, во всяком случае. Я не
понуждаю, но предупреждаю. Открой глаз, Стасик, открой.
     И  раза  два  Митя  ставил перед Стасиком какой-то странный  напиток  в
кувшине, дескать, это помогает.  Станислав выпивал,  но не помогало: глаз не
открывался.
     Глаза же Мити, от своих  личных видений,  наполнялись  таким внутренним
ужасом, что Михайловна, будучи его родственницей, жалела, что она такова, по
крови хотя бы.
     Но  Стасик не  видел в  глазах  Мити  никакого ужаса,  ибо  все  в мире
потеряло для  него  свой  смысл. И хотя в миру ему  открывалось какое-нибудь
соседнее, лихое поле реальности, например, не раз созерцал он глаза русалок,
он и на это устало плевал в уме, словно не русалки это были, а пни или куклы
из  детского театра. Ужасом,  и  то холодным и безразличным, веяло  от всего
мироздания для него.
     Иногда  Мите удавалось объяснить Стасику,  что он, Стасик, --  это  он.
Станислав оживлялся, но про бегство от себя не понимал.
     -- Кто ж меня примет такого? К кому же  бежать? -- бормотал он в ответ.
-- Ум и тот убегает от меня.
     Часто Митя  указывал на дальнее пространство, на  леса у горизонта,  на
русскую даль,  словно все  это  было  выражением  внутренней  бесконечности,
которую надо было найти и в которой много раздолья для бегства...
     Впрочем, жили тихо и  мирно,  и  со временем  даже Михайловна перестала
пугаться ужаса в глазах Мити.
     Но  однажды вечерком,  когда все трое  спали, в окно влез Руканов Влад,
оставивший свое Малогорево в поисках Станислава.
     Он  присел  около  спящего на  полу Станислава и тихо погладил  его  по
голове. Но тот не  откликнулся. Когда  Влад погладил  его еще раз, проснулся
Митя.
     Он и во тьме видел.
     -- Непредсказуемый? -- сразу спросил он Влада. Влад согласился.
     -- От Волкова?
     -- Не спорю, -- прошептал Руканов.
     -- Ну, пойдем в садик. Посидим у ручья.
     Они спрыгнули в маленький, но  крайне уютный для размышления  дворик, в
тенистой зелени и уголках.
     У ручейка была скамейка, вся во тьме.
     Митя прямо спросил Руканова: чего надо?
     Влад объяснил, но неопределенно:
     -- Помочь хотим. И исследовать -- им интересуются.
     --  Насколько  я  знаю,  им  кое-кто,  но  не  из  ваших  действительно
интересуется, потому что случай этот выпадает из Истины, -- холодно заключил
Митя.
     Влад даже рот разинул от удивления.
     -- Точно я не слыхал. Чтоб из Истины  -- и того... --  вымолвил он. --А
для нас, волковцев, Истина...
     И он замолк, не решаясь дальше говорить, сообщать -- пусть и безумному,
но незнакомому человеку.
     Митя глянул на него, на Влада, с мрачноватым и отключенным веселием:
     -- Я не возражаю. Я против ваших -- ни-ни. Только Стасика не трогайте и
не увозите отсюда -- не мною он здесь поставлен...
     Руканов ухмыльнулся:
     -- Мы поладим. Я его поучу только.
     Утром  бабуля  Михайловна  усадила  всех  пить  чай,  радуясь третьему,
незнакомцу. Станислав, поедая пряники, глядел  на  него,  словно  тот упал с
луны.
     Руканов после завтрака быстро обследовал де-ревушечку.
     -- Вы и вправду тихие, -- внушал он деревенским.
     Не зная, что и сказать, некоторые плакали.
     --  Может, поможешь  нам, хоть на  том  свете, --  отозвался задумчивый
старичок.
     Одна только крайняя бабка отнеслась с недоверием:
     --  Какие же мы  тихие, что мы, мыши, что  ли...  Но в общем к Руканову
отнеслись радушно.
     Да и он не серчал. "Милые старички и старушки, --  думал он, -- чего уж
их  расшатывать: глядишь, лет через пяток они сами себя  так расшатают, что,
тихие, в болото мистическое уйдут... Нет, в Малогореве люди были веселее". И
он   выбросил   этих   деревенских  из  своей  головы,  сосредоточившись  на
Станиславе.
     Когда Митя  ушел в  лес  не то  по грибы-ягоды, не  то сбежав от  себя,
Руканов увел Станислава на  край двора, к полукурятнику, где они и расселись
на  бревне. За забором виднелось поле, такое тихое, словно время там застыло
навсегда.
     Руканов   сначала   внимательно   вглядывался   в  ошалевшего   немного
Станислава. Потом Влад пробормотал что-то про себя, словно все понял, к тому
же и Волков его наставлял, как себя вести.
     -- Плохо, плохо  у  вас, Станислав, с  безумием, слишком нормальный  вы
человек для начала. А это ведет к краху. На том свете, дорогой мой, над вами
даже  черти  смеяться  будут,  --  начал Влад.  -- Нам  с  вами надо  что-то
придумать. Не обязательно хулиганить, даже метафизически, но...
     И  Влад  сразу  обрушил  на   Стасика  целый   каскад  психологического
расшатывания. На иного бы сразу подействовало, но только не на Станислава. В
конце концов, он просто не понимал, что к чему, принимая все слова наоборот.
Почему-то упоминание о чертях вызвало в нем умиление. Самого Влада он считал
настолько чужим себе, что и разговора не могло быть о влиянии.
     Влад  быстро это понял: "Да он всех, весь этот  мир принимает за чужое,
-- решил он. -- Да с таким типом трудно работать".
     И  последующие дни  прошли  в  тщетных  попытках  удивить  Стасика.  Но
мертвеющая,  загадочная, нечеловеческая тоска, временами  зияющая  в  глазах
Станислава, стала пугать Влада.
     Как-то он опять вывел  Стасика к  полукурятнику.  Перед этим ночью Влад
вставал и тихонько  дотрагивался  до тела  спящего полумертвым сном Стасика,
точнее, до некоторых центров, известных непредсказуемым.
     -- Постарайтесь стать тьмой, Станислав, -- прошептал он ему. -- Я научу
вас, как это сделать. Тьма поглотит вашу тоску, ваш ужас, все ваше сознание.
И  вы освободитесь...  Тьма  освободит  вас, потому что во  тьме  нет ничего
реального... Даже тоски... Но нужно ваше согласие.
     Станислав внимательно  слушал,  кивал головой, но  Руканов видел, что в
ответ на его вызовы нет ни согласия, ни несогласия, нет ничего... Это бесило
его. Методика  рушилась. Митя не мешал, но  часто  был рядом, как бы охраняя
Стаса физически, и дальняя улыбка блуждала на его лице.
     В уме Руканова теперь  все  время  бродил  намек Волкова, что Станислав
однажды умер, но  благодаря изменению прошлого якобы продолжал жить.  "Может
быть,  в  этом ключ, --  думал Влад. --  Но  как тогда приступиться к такому
существу, если он сам где-то, по крайней мере в могиле, более непредсказуем,
чем сами непредсказуемые".
     И, угнетенный  такими мыслями, Влад внезапно предложил Стасику, чтоб он
съел самого себя.
     Как ни странно, такое предложение немного окрылило Станислава, он  даже
повеселел. Но это небольшое  изменение  произошло  не  в  ту сторону: оно не
только  не  расшатало  психику  Станислава,  но наоборот,  укрепило  ее.  Он
воспринял такое предложение весьма  позитивно, но до дела не дошло, и Стасик
опять приуныл.
     Влад наконец  решил  поговорить  обо всем с  Митей,  но  обязательно  в
присутствии Михайловны. Владу  для этого разговора  был  необходим  человек,
который ничего бы не понимал в происходящем.
     Митя  улыбчиво  уходил  от  вопросов  и  ни  на  что не  намекал.  Влад
рассердился  и  в конце концов  заявил, что, по  его мнению, многие  аспекты
ситуации  Стасика  поясняет одно стихотворение, которое  тут  же со страстью
перед Митей и Михайловной продекламировал:

     Я был угрюм и безобразен,
     И мне поведал черный кот,
     Что буду я судьбой наказан
     И труп живой в меня войдет.

     Идут года, а мне все хуже,
     Давно издох мой черный кот,
     Мои глаза наводят ужас,
     Змеится злобой мертвый рот.

     И думал я большую думу:
     Уйти от мира вниз, во ад,
     Чтоб встретить там родную душу
     И жить с чудовищами в лад.

     Но снова был я опозорен --
     Бежали бесы от меня,
     Сам сатана с тяжелым стоном
     Сказал: "Мне жутко за тебя".

     Куда идти? И где скитаться?
     Где усмирить свою главу?!
     Успел я с мыслями собраться,
     Как вижу старца наяву.

     И мне поведал старый дьявол,
     Что есть под адом тьма одна
     И в этой тьме найду я славу,
     Страшнее ада та страна.

     И я пустился в путь бездонный,
     Чтоб обрести в душе покой.
     Прощайте люди, черти, гномы,
     От вас я взят своей судьбой.

     Митя только головой покачал в ответ на такую поэзию и сказал, что стихи
хорошие,  но к Станиславу тут далеко не  все имеет  отношение. Михайловна же
тупо твердила, что во всем этом стихотворении только  одна правда,  что есть
на свете нечто гораздо страшнее ада.
     Непредсказуемый   Влад   чрезвычайно   удивился   такой   прозорливости
невзрачной и пугливой деревенской старушки.
     Он  так  удивился,  что  решил  на все  махнуть  рукой. Закаты  в  этой
местности  бывали  особенно   глубокими,  затягивающими  в  себя.  Митя  мог
непрерывно глядеть на такой закат. Сердобольная Михайловна одергивала его за
это. Две курицы в этом бедном дворике были вообще похожи по поведению скорее
на собак, чем на кур.
     Влад, конечно, любил  хаос, но неподвижные глаза  Станислава возбуждали
его ум в нехорошую сторону.  Он сам, в  сущности, был  уже  не прочь  съесть
Станислава. Поэтому звонок по мобильной связи от Волкова раздался вовремя.
     Руканов  помнил, конечно, наказ  шефа: "попробовать  Станислава", и он,
естественно,  знал,  что  это значит.  Нужно было этого парня испытать...  О
дальнейшем Руканов  ничего не  знал. Но испытание ничего  не дало,  и только
Влад хотел сообщить об этом Волкову, как тот потребовал срочного возвращения
Рукано-ва в Москву.
     "Ты Таню Соснову  из наших знаешь, конечно, -- раздавался суровый голос
Волкова. -- Так вот, она  такое  натворила,  хорошо  еще, что на кладбище...
Совсем отбилась от рук девка. А ведь талантлива, ничего не скажешь. Приезжай
срочно. Надо. Твоя помощь нужна".
     Пришлось расставаться  с Тиховом.  "Хорошо еще, Лев сюда не  дополз, да
нет, этот  не  доползет,  застрянет,  --  подумал Влад.  -- Не нашенский  он
непредсказуемый".
     И Руканов покинул Тихово. В деревне стало еще тише.
     Правда,  Михайловна  обрадовалась  исчезновению Руканова  и за  краюхой
черного хлеба так говорила Мите:
     -- Не наш он, не наш, Митя. Он наполовину добрый, наполовину злой.
     -- А на третью половину, которая не существует? -- перебил ее Митя.
     -- А на третью половину, -- не смутилась Михайловна, -- он  непонятный,
но наглый. Наглость в  нем, Митя, есть, это точно. А я наглых не  люблю. Кто
смирный, тот  и к небесам  ближе. Ты посмотри на Стасика: ведь смирен он, ох
как смирен...
     Дни пошли в деревне не просто тихие, но до безумия  тихие. Этот элемент
безумия в полной тишине Михайловна хорошо чувствовала и потому ворочалась по
ночам на  скудной кровати. Тишина эта, длившаяся и  длившаяся, напугала даже
собачьих кур и кошек, не то что людей.
     Соседка Михайловны ждала конца мира. Но ее кот не соглашался с этим.
     Митя хоть  и любил народ, но  не  до беспредела. Глаз его грустнел  при
взгляде на Станислава.
     Станислав  же, наоборот, вовсе не грустил. Отъезда Руканова он  даже не
заметил. Все  шло  своим чередом  в этом доме, и казалось, ничто не нарушает
черед. Михайловна, после ухода Влада, усиленно  подкармливала домового, чтоб
успокоить  хозяйство.  И  внутри  дома  действительно  становилось   тише  и
домовитей.


     Солнце на  этот раз вставало  нехотя, словно  устало  существовать.  Но
может быть, это только  казалось.  Утро становилось восхитительно нежным и в
то  же время  далеким  от происходящего на земле. Лес вдали замер в ожидании
дневного  покоя. Вода в  речке  блестела, словно плакала от  нечеловеческого
блаженства.
     Проснувшись, Стасик вышел один за пределы деревушки. Ошеломленно и даже
с  испугом  он  почувствовал, что  с ним  происходит  что-то  радикальное  и
страшное. Но страшное  в  обратном смысле. Та  необъяснимая,  скрытая  сила,
которая увела его из дома, владела  им все это время и выкинула его из мира,
медленно,  даже  с  легким смешком  стала отпускать  его. Отпускать  так  же
внезапно  и  без  всяких объяснений,  как и овладела  им  когда-то. Никакого
мотива, никакого  следа, никакого контакта. Просто взяла, как мышь, пронесла
и  оставила  в покое так же безучастно, как и взяла. Вот  тебе и бессмертная
душа.
     Стасик, когда осознал это, остановился как  вкопанный.  Впереди было то
же  восходящее солнце и  бесконечный лес. Но  он  сразу ощутил, что медленно
наступает освобождение, что  даже сердце бьется по-иному и чудовищный  груз,
невидимый и невесомый, сходит с него. Перемена была незримая, но глобальная:
никто и ничто его уже никуда не вел. Он стал свободным.
     Однако  прежнее состояние сознания еще  оставалось. Мир,  как и раньше,
казался  чужим  и неузнаваемым, а прошлая жизнь, до  ухода от Аллы, виделась
как нелепое и легкое сновидение. Но самое жуткое и непонятное было снято. Он
был волен даже  покончить  самоубийством.  Но это ему и в  голову не пришло.
Собственно, за это время  он  забыл, что такое смерть. "До" и "после" смерти
-- слились для него в одно.
     Постояв  в  остолбенении  некоторое  время,  Станислав  кивнул  головой
птицам, летящим над ним, и отправился обратно, в избенку.


        Глава 16

     Прошло  несколько  дней. Мир оставался  чужим. Но Станислав стал  более
словоохотливым. Это заметили и Митя, и Михайловна.
     Одним  утром в  дверь домика  постучали.  Станислав открыл.  Перед  ним
стояла Алла, его жена.
     Перемену,  происшедшую  со  Станиславом,  первой  зафиксировала  мощная
ясновидящая, из круга самого Антона Дальниева, Друга Ростислава. Она  тут же
сообщила  Дальниеву,  что покров непознаваемой  тьмы сброшен  и объект  стал
доступен, наблюдаем. Увидела она на  дорожном  указателе  название деревни и
другие  координаты. Сразу же  это  громовое,  разрывающее душу известие было
передано  Алле и  Лене с Сергеем.  Решили немедленно собраться  в  путь, для
верности  несколько человек.  Но  пока собирались, Алла  не выдержала и, все
бросив, приехала одна первая.


     Перед Станиславом стояла Алла, его жена. Станислав широко  посмотрел ей
в глаза.
     -- Митя, это к тебе, -- громко сказал он, повернув голову в глубь дома.
     Алла заплакала. И послушно пошла внутрь. Но внутри никого не было. Митя
и  Михайловна  куда-то  ушли  спозаранку. Они  остались вдвоем  в полутемной
горнице.
     Наконец Алла собралась с духом:
     -- Ты не узнаешь меня, Станислав?  Ведь  я  люблю тебя. Разве  можно не
узнавать тех, кто тебя любил и любит.
     Она по-прежнему плакала.  Станислав растерялся. "Почему  она плачет? --
думал он. -- Как неудобно. Кто она?"
     Алла присела у стола.
     Станислав в недоумении ходил по комнате.
     -- Не плачьте. Я, я...
     И вдруг он пристально посмотрел на Аллу. Его лицо залихорадило.
     -- Теперь  я знаю, знаю, --  быстро  заговорил  он. --  Вы  Женя, Женя,
Евгения... Только как вы явились сюда... Боже мой, я помню...
     Алла  с  ужасом  уставилась на него. Она пыталась угадать в нем прежние
черты,  да  черты были прежние, но внутренний дух  лица изменился: возможно,
это был  уже не Стасик... Нет, нет, это все-таки он,  ее муж, ее  любимый, с
кем она разделяла и душу и тело и кого она возлюбила еще  больше после того,
как он исчез и, может быть, умер.
     -- Я не Женя, -- пролепетала  она. -- Милый,  я твоя  жена.  Меня зовут
Алла.
     -- Нет, нет... Вы -- Женя... Только вы из моих снов, но эти сны как явь
-- я видел вас много раз там, в этом другом мире. И я знаю, вы -- мой друг.
     Он сел около нее, рядом на стул.
     --  Да,  конечно,  я  твой  друг  тоже,   Станислав,  --  сквозь  слезы
проговорила Алла.
     Станислав отпрянул.
     -- Но вы были там. Почему же вы здесь?
     -- Не знаю.
     -- Но там вы не были человеком. Только лицо то же, что и сейчас.
     Алла не смогла больше такого терпеть. Собрав всю волю, она сказала:
     -- Стасик, родной, все будет в порядке. Мы поедем в Москву, и ты будешь
тем, кем был. Нам помогут.
     -- Зачем ехать?  Ты, Женя, мой  друг, но ты --  другая, чем  я. Ты была
только похожа на людей, а я принадлежу к  людям. Куда же мы  можем уехать? К
тебе туда или ко мне?
     Аллу  охватила  дикая,   захлестнувшая   все  ее  существо   жалость  к
Станиславу. Она встала со  стула и чуть не упала.  Опустилась  перед ним  на
колени, протянула к нему руки.
     --  Стасик, Стасик... Вспомни нашу квартиру, Москву, Андрея, Лену... Ты
жил  тогда другой жизнью, чем  сейчас.  Сейчас  ты  живешь  совсем  иной, не
похожей на  прежнюю жизнью. Но та  жизнь  была  твоя, ты был там хозяин, она
реальней, она вернется, потому что я люблю тебя.
     -- Любишь? -- губы Станислава вздрогнули,  но глаза оставались  безумно
далекими, в них не было ни тени любви или ненависти.
     И вдруг он холодно сказал:
     -- Мне смешно это. Любишь?! Разве  любовь спасла меня  от  того, что со
мной было?
     Он произнес это так, как будто в нем проснулся человеческий разум.
     Алла похолодела,  вдруг в  ее уме  возникла  мысль, что ведь  Станислав
умер, но потом все-таки продолжал жить.
     Она взглянула  ему  в лицо.  "Но он не  похож  на мертвеца,  он  просто
далекий. Мертвец в нем, может быть, и есть, где-то там, но это не главное  в
нем, -- подумала  она. -- Не знаю... Совсем не знаю..." И опять  сострадание
затопило все мысли, все сомнения: Стасик ли перед ней или кто-то другой.
     Она обняла его, поцеловала, залепетав:
     -- Я же не Бог... Любовь Бога спасает... Но и  человеческая тоже...  По
мере сил... Стасик, Стасик, очнись!
     Станислав принял ее  ласку, но она видела, что он  не понимает, что это
значит: "очнись!" От чего очнуться?  Все  вроде бы на месте. И солнце светит
где-то там за околицей. Все это она прочла в его глазах.
     Но он нервно сжал ее руку.
     -- Женя,  Женя, все-таки хорошо, что ты пришла  ко мне из другой жизни.
Сюда.
     Эта "Женя" било Аллу как хлыстом  по лицу. "Может быть,  те люди правы,
он действительно один раз уже умер", -- подумала она. В голову полезли стихи
Блока:

     Мы были, но мы отошли
     И помню я звук похорон,
     Как гроб мой тяжелый несли,
     Как падали комья земли...

     "Он вернулся, но период смерти не прошел даром,  -- стремительно думала
Алла. -- Что-то там произошло, пока... он был мертв".
     В это время в  избушку вошли Митя и Михайловна, ставшие изумленными при
взгляде на Аллу.
     -- Знакомьтесь. Это Женя, -- сказал Стасик.
     -- Здравствуйте, Женя, -- пробормотала Михайловна.
     -- Меня зовут не Женя, а Алла, -- сухо ответила гостья. -- Вы что, тоже
из могил, что ли?
     Михайловна обиделась.
     -- Митя, да что ж это за гости дикие пошли! -- чуть не  взвизгнула она.
-- Хозяев за покойников принимают!
     Митю же эта ситуация ничуть не смутила.
     --  Да  она  ясновидящая, бабулька,  вот в чем  секрет.  Будущее видит.
Потому и за покойников нас всех принимает.
     --  Лучше  бы она Царствие  Небесное наше  видела,  а не могилы, --  со
вздохом осерчала Михайловна.
     Аллу это чуть-чуть развеселило.
     -- Правильно, бабусенька! Извините уж  меня. А то эти  ясновидящие не в
ту сторону смотрят... Кстати, я вовсе не ясновидящая. Я -- жена Станислава.
     Митя и Михайловна так и сели.
     -- Так  что же  вы  сразу об  этом не  сказали?!  -- всплеснула  руками
Михайловна.  -- Оказывается,  у  Стасика  есть  жена?  --  Она вопросительно
обернулась к Мите.
     Тот развел руками.
     -- Все бывает,  бабусь, все бывает. У нас тут необычайней и чудней, чем
в Царствии Небесном даже!
     Станислав  наклонил голову в знак согласия. И глянул в  бесконечную, но
грозную пустоту.
     Когда небо стало спокойным, приехали в  Тихово остальные. Это случилось
на следующий день  после приезда  Аллы, и то  были Лена с Сергеем, Андрей  и
вновь появившийся Данила Лесомин, тут же открывший всем, кто такой Митя.
     Встретили  их  радушно,  но  разместить  пришлось  в соседнем  доме  (у
Михайловны места уже не хватало), благо хозяева оказались понимающими.
     Митя  тут  же рассказал о беспокойном посещении  Руканова и  о том, что
ошибся  непредсказуемый,  не  так  уж  жители  деревни  расшатаны,  как  ему
показалось. Есть, конечно, расшатанные, в главном же народ здесь умиротворен
в своем бытии. И пьют не так много.
     Алле  удалось сразу  предупредить  друзей  о состоянии  Станислава.  Но
меткий глаз  Данилы отметил: то,  о  чем шептал  Ургуев,  о силе, ведущей за
пределы  Всего, закончилось, она отошла от Станислава,  а игру  Непостижимой
Случайности никому  не понять.  И  он поделился своим впечатлением с  Леной,
ибо, кроме нее, никто не знал о шепоте Ургуева.
     Станислав,  увидев   такую  толпу  друзей,  затаился   и  выглядел  как
метафизический барсук, высунувшийся из своей норы. Он ошеломленно молчал.
     Особенно пугал его напор Андрея, который шумно называл его братом, хотя
Станислав  даже  не  понимал  значения  этого  слова.  Андрей  непрерывно  и
истерично  кричал  о  каком-то морге,  о Соколове  оттуда  с глазами,  точно
пересаженными  от трупа, чем окончательно умилил  Михайловну. "Вот  наука до
чего дошла", -- на свой лад рассудила старушка.
     По мере крика Андрея  Станислав  все больше и больше прятался в угол, а
все  сидели в комнате  у Михайловны, маленькой, но  безумно уютной. Из такой
комнаты  можно было, пожалуй, выходить только в ад или в рай. Андрей чуть не
плакал, что их со Станиславом родители погибли в автокатастрофе и что они --
сироты.
     В  конце концов  Андрея уняли,  и  Алла убедила всех, что  со  Стасиком
теперь надо вести себя нежно и хрупко, учитывая, что он еще не здесь.
     Деревенский   дурачок   Макарушка   забежал  к   ним   по   случаю   и,
поприветствовав собрание диким смехом, успокоил немного Станислава.  Дурачок
убежал, затем вытащили бутылки, припасы, чтоб  отметить приезд  и  встречу и
то, что  Станислав -- живой.  Но  после  первого шока и  мистической радости
стало немного жутковато, Станислав ли это. Конечно,  он похож, и  документик
его валялся на полке, но что значат документик,  и паспорт даже, и видимость
на лицо перед тайной души.
     Даже Данила расхохотался вдруг, взглянув на Станислава. Но смех его был
мрачен.
     Алла, однако, держалась: как-никак, а Стасик на земле,  а дальше увидим
сквозь тьму.
     Алла,  Митя  и  Станислав  остались у  Михайловны, остальные ночевали у
соседей, Добровых Николая и Марьи, с детишками, благо  дом их  был крепок  и
широк.  Правда, Лена с Сергеем ночевали  в сарае, на сене. Так было теплее и
ближе к предкам.
     Изба была традиционной, и всех еще с вечера охватил покой.
     Лена проснулась среди  ночи и высунулась из сарая  посмотреть. Дух избы
уводил сердце в родное. Все время вспоминалось:

     Сон избы легко и ровно
     Хлебным духом сеет притчи.

     Изба казалась  живым существом, малой родиной, уводящей в лес и в небо.
Сердце разрывалось от летящих в душу стихов:

     Снова я вижу знакомый обрыв,
     С красною глиной и сучьями ив,
     Грезит над озером рыжий овес,
     Пахнет ромашкой и медом от ос.

     Край мой! Родимая Русь и Мордва!
     Притчею мглы ты, как прежде, жива.
     Нежно над трепетом ангельских крыл
     Звонят кресты безымянных могил.

     Лена была сугубо городской жительницей, но в глубине таинственно-родное
прошлое жило в ней сильнее стихии двадцатого века -- века  Смерти. За каждым
деревом вдалеке на нее смотрели волхвы.
     Наутро провиделся и лес,  и  поля,  и обрыв, и  уголочки  с  березами и
соснами, -- но все это так входило в душу, как будто в глубине оно  было там
от вечности.
     -- Хорошо,  что все это,  включая воздействие,  необъяснимо, -- сказала
Лена Сергею.
     И он согласился. Согласились бы и другие.
     Но  существовал  Станислав, и он  нашелся,  и что теперь делать -- надо
было решать.
     На совете, на берегу реки, дул легкий ветерок,  первым объяснился Митя.
Оказалось,   Станислава    подвезли    ему    неизвестные   люди,    впрочем
угрюмо-интеллигентные,  и  предложили   ему  подержать  Станислава  у   себя
некоторое время до осени, в деревне у  родственницы.  Они  и  про это знали.
Состоялся серьезный разговор,  люди эти были тайные, но суровые, дали деньги
и наказали сберечь Станислава. Кто такой  Станислав, Митя понятия не имел, и
бумажка, которая была при  нем, ничего,  кроме имени и отчасти неразборчивой
фамилии, не содержала. Митю уговорили -- он нашел в этом даже способ убежать
от  себя. И было  одно  странное предупреждение: Стасика  хранить,  но  если
обнаружит его жена, Алла,  то ей можно отдать.  "А так -- хранить до  начала
сентября, когда мы за ним приедем. Так они объяснили", -- сказал Митя.
     -- А эти ребята хоть чем-нибудь раскрыли себя? -- спросил Сергей.
     --  Ничем, -- снова изумился про себя  Митя. -- Ничем. Как я понял, это
исследователи. Думаю, основное исследование они уже провели и Стасик для них
был нужен, но не очень  уже, скорее как обломок. Потому и сказали, что можно
отдать родным. Но что знаю точно, с этими ребятами не шутят. Не дай Бог куда
заявить. Меня предупредили, и я почувствовал. Тогда действительно убежишь от
себя, но без возврата и не  по  делу.  Заберите вы его, -- заключил Митя. --
Человек он  хороший, пусть и в трансе.  Транс, правда, необычный  совсем. Но
бывает,  бывает.  Я устал.  Руканов  на него смотрел как  кот на сметану, но
судьба отмахнула его.
     ...Станислав воспринял все эти заботы вокруг него тихо, потаенно и так,
как будто речь шла не о нем. Сначала он чуть-чуть испугался, что его повезут
в какую-то неизвестную ему Москву, но ему сказали, что он там родился.
     Вообще запутанность  успокоила  его. Аллу он по-прежнему называл Женей.
Но сборы были энергичными и недолгими.
     Станислав оказался дома, в своей квартире, но он не узнал ее.


        Глава 18

     Его окружили заботами и тишиной. Андрей переселился  в квартиру Аллы  и
брата -- помогать и охранять на всякий случай. Помогать взялась и  Ксюша  со
своим Толей -- время от времени, и еще один дальний родственник.
     Главное было сохранить Станислава и  предупредить всякие неожиданности.
Но  как предохранить от  невидимого мира,  от  судьбы,  от непознаваемого, в
конце концов?
     Все что можно делалось и раньше: искали, молились, принимали меры... Но
сейчас -- все-таки Стасик был дома.
     В первый момент Алла не решалась сообщить в милицию, что, мол, нашелся.
Вообще от официоза надо держаться подальше -- так считали многие. Еще начнут
копать. И вдруг подключатся  такие силы из того же официоза, о существовании
которых и не подозревали. Все-таки случай из ряда вон выходящий.
     И все-таки  Алла  сообщила по телефону в милицию. К  ее удивлению,  это
сообщение никого там не удивило.
     -- Ну нашелся так нашелся, --  сухо ответили оттуда. -- Скажите спасибо
кому-нибудь.  Обычно не находятся. И больше не морочьте нам  голову. Без вас
тошно. Да, да, можете написать заявление, что пришел. Мы отметим.
     Но  вскоре,  после первой суеты, Аллой овладела жуть. С кем она  теперь
будет жить? Кто он  сейчас? Он по-прежнему называл ее Женей и порой  шептал,
что она пришла из ниоткуда. Спал он  пока  в отдельной маленькой комнатке --
это получилось естественно, ибо кем и кому он был теперь в действительности?
"Он не мучается, ты видишь, он не мучается уже", -- словно про себя говорила
Лена Алле. Последняя ширила глаза, не понимая, и отвечала  удивленно: "Может
быть, он и не страдает, не мучается, но его нечеловечески отрешенный, словно
лунный вид и тихие шаги мучают меня".
     Квартира  как  будто чуть-чуть изменилась с  приходом  Стасика.  Но это
"чуть-чуть" казалось Алле зловещим, тревожным. Точно замерли тени на стенах.
И тишина, непостижимая тишина -- сколько бы  ни говорили, даже громко, Алла,
Андрей, Ксюша,  -- тишина окутывала  все звуки, и голоса вязли в  ней, как в
пропасти. Стасик обычно молчал, но стал внезапно улыбаться.
     Эта  улыбка, казалось, плыла по комнатам. Чтобы заглушить  тишину, Алле
хотелось кричать,  особенно ночью, среди мрака и суеты черных сновидений. Но
она знала, что никакой крик  не  заглушит эту тишину, не  успокоит  ее. Крик
только подчеркнет всемогущество пугающей тишины.
     Наконец, Станислав не отвечал на робкую, отдаленную  ласку Аллы, и  это
ранило  ее.  Близость  была  далека.  Но  не  было  и  реакции  ненависти  и
отторжения. Он только улыбался в пустоту.
     Так продолжалось несколько дней, томительных, как дни на луне.
     Но потом Алла почувствовала, что Станислав чуть-чуть приоткрылся,  стал
ближе.  Молчание стало исчезать. Иногда  его глаза наполнялись  слезами,  но
такими же  безучастными,  как  он сам.  Зато  он  произносил слова,  и порой
пронзительные.
     -- Как  хорошо,  Женя, что ты  пришла  из  сна  или оттуда  (он  сделал
неопределенный жест) ко мне, -- сказал Станислав ей как-то.  --  Ты принесла
оттуда мне покой. А то мне казалось, что вокруг одна смерть и нет детей.
     -- Я  твоя жена, Станислав, -- ответила Алла.  -- Как  же я  могла тебя
бросить?
     -- Не отрицай, не отрицай, тебя бы увели под землю. Мы все слабые. Тебя
бы поглотили.
     Алла не стала спорить.
     Лена  одна  из  первых  посетила  этот  дом   после  такого  могильного
карантина. Она пришла с Сергеем.  В квартире была еще Ксюшенька. Андрей спал
в соседней комнате.
     Вечер  был таким, как будто звезды потеряли свое значение. Одна  Россия
оставалась.  Они  сидели  за  круглым  столом  и видели  зеркало,  в котором
когда-то отражалось то, чего не было.
     Стасик  в  своей  заброшенности стал странно-трогателен,  слово  мумия,
читающая стихи.
     Стихи внезапным потоком лились  и в сознание Лены. Снова,  как раньше и
как в будущем. Но образ Стасика и его улыбки внушили Лене поэзию, которую не
очень-то можно было читать вслух в данной ситуации.

     Ничего не понять, кроме сна бытия,
     Кроме Брахмана где-то за миром,
     И стою очарованный смертию я,
     Торжеством иллюзорного пира.

     Вечерний этот пир был не совсем иллюзорен, но  вкушавшие -- вполне. Так
казалось   Лене  после  таких  стихов.  Ксюша  приготовила  яства,   нарочно
сладко-острые, чтобы напомнить Станиславу об этой жизни, пусть  короткой, но
полной бредовых ощущений. (Ксюша считала вкус формой полноценного бреда -- и
всегда, когда дома звала мужа отобедать, окликала его: "Пора бредовать".)
     Но такой бред не очень воспринимался Станиславом. Он  ел мало и с таким
видом, будто присутствует при важных похоронах.
     Ксюшу это  раздражало, и  нежные жилки на  ее белой шейке  отвечали  ей
взаимностью.
     Страшно было затерять себя при таком ритуале. Но Россия за  окном жила,
и было в этой жизни невиданно-великое, тайное подземное течение, которое шло
вопреки  всему,  что  творилось на  поверхности,  ожидая своего  часа  выйти
наружу.
     "Все будет хорошо",  --  повторяла Лена самой себе, слушая шепот  этого
течения.
     -- Станислав, вы помните, как вы родились?  -- спросила Ксюша как можно
мягче.
     -- Помню, -- ответил тот. --  Я проснулся тогда в комнате.  Рядом  была
женщина. Ее звали Анастасия. Но я немного помню, что было и до этого...
     -- Стасик, тебе хорошо с нами? -- перебила его Алла.
     -- Мне всегда хорошо на том свете.
     -- Ну и слава Богу, -- вздохнула Ксюша.
     -- А демоны? -- спросил Сергей.
     "Важно пробудить Станислава к любому общению", -- подумал он.
     -- Что это за слово? -- спросил  Стасик у Аллы.  --  Вы  называете себя
демонами?
     Аллой все больше и больше овладевало сострадание, сострадание к нему, к
потерянному  мужу.  А за  состраданием таилась снова  любовь,  притихшая при
лунной тишине.
     --  А какой  же свет  для  вас не "тот", а "этот",  Станислав? -- прямо
спросила Ксюшенька.
     -- Не знаю, -- был ответ.
     -- Для него  нет "этого"  света. Он везде чужой, -- проговорила Алла, и
голос ее дрогнул.
     Лена вскочила со стула и подошла к Станиславу.
     -- Стасик, -- коснувшись его плеча, заговорила она, -- мы и есть "этот"
свет. Неужели ты не знаешь меня? Не помнишь?
     -- Я помню Женю, -- ответил Станислав. --  А вы, может быть, и были, но
очень давно.
     "Не может,  не может такого быть, --  подумал  Сергей.  --  Он  говорит
связно о своем ужасе. Может быть, он разыгрывает нас?  Но зачем? Не  похоже.
Скорее кто-то разыгрывает его".
     А все-таки в этой квартире присутствовала сейчас и обыденность. Правда,
безумная.
     Неожиданно  позвонил  и  ворвался  Степан  Милый.  Никто  не  ждал  его
появления. Ведь прошел слух, что он  ушел  окончательно в себя. Но Алла даже
обрадовалась: надо было, пожалуй, разрядить обстановку.
     Степан сразу все понял и оценил.
     -- Я же говорил тебе, Аллуня,  -- сказал он, полубезумно целуя хозяйку,
-- что с таким парнем, как Станислав, ничего не случится. Он выйдет сухим из
любой воды!
     Станислав  милостиво наклонил  голову. Гостя встретили в целом довольно
шумно.  Ксюше  даже  захотелось  плясать.  Степанушка  всех  расцеловал, а к
Станиславу  все-таки  не  приблизился:  понимал.  Но радость  сияла  на  его
задумчивом лице.
     -- Из какой метафизической канавы вылез, Степанушка?  -- нежно спросила
Лена.
     -- Много, много было  канав, Лена, -- ответил Степанушка, усаживаясь за
стол. И вид при этом у него был вполне приличный, словно он  вышел не из той
канавы, которую имела в виду Лена.
     Взглянул  на  Станислава и  вдруг  захохотал,  но  до  крайней  степени
дружелюбно.
     -- Он принц,  настоящий  принц, Аллуня, --  запричитал  Степан. -- Мне,
Милому, такое и не снилось. Я не так далеко ушел, разговаривая сам с собой.
     Потом  Степан смолк и  уснул. На том самом диванчике, на который и сел.
Но  Станислав вдруг  как-то повеселел при этом, впервые после всего  веселие
коснулось его лица. А то раньше по этому лицу словно бегали белые мыши.
     -- Дайте хоть пожить немного! --  вскричала Ксюша.  -- Мы  все  в одной
лодке...
     -- Имя которой -- неописуемое, -- добавила Лена.
     --  Пусть  Степанушка  спит,  --  вмешалась  Алла. -- Когда он спит,  я
чувствую, что Станиславу лучше. Степанушка ведь во сне всегда был неописуем.
     -- Станислав, Стасик, очнись наконец. Очнись! -- вскричала Ксюша.
     --  Что?.. Что?..  Что они говорят?  --  с  ужасом, сменившим  веселие,
проговорил Станислав. -- Женя, я ничего не понимаю вдруг!!!
     Алла кинулась к нему.
     --  Ты  все  поймешь,  родной мой,  ты все  поймешь! --  заплакала она,
прикоснувшись  к нему.  --  Нет  ничего непонятного в  мире, потому что он в
принципе непонятен. Но мы живем в нем, живем! И ты будешь жить  с  нами, мой
любимый!
     Станислав ошарашенно вращал глазами.
     -- Да  он  победитель,  в конце концов, победитель!  -- вскричала Лена,
немного захмелев. -- Ведь надо знать, чего он избежал, от чего ушел, спасся.
     -- Да, да! Он -- Цезарь, он -- Богатырь! Да! Он Александр Македонский в
тысячу раз больший, он -- авторитет, -- заголосил Степанушка во сне.
     И на этой высокой ноте вечер закончился.
     На следующий день позвонил сам Нил Палыч, и  Алла его пустила. Пока она
многих не решалась допускать к Стасику, но Нилу не отказала.
     Он пришел по-прежнему лохматый, но без очков. Станислав скромно сидел в
углу, в кресле, ничего не узнавая. Нил подошел к нему и отскочил в  сторону.
Алла испугалась: что такое?
     Нил Палыч отозвал ее в коридор. Голубой мрак в его  глазах почернел, но
в  целом дорожденные глаза  --  напротив, словно снова родились и выкатились
вперед, как ошпаренные.
     --  Чтобы  разобраться,  что происходит с ним, Алла,  надо понять,  что
изменилось там, -- и Нил Палыч поднял палец куда-то вверх.
     А  Андрей  тем  временем  метался  по  комнатам,  подходил  к  брату  и
исступленно повторял:
     -- Стасик, Стасик, я потерял тебя... Кто  ты?..  Ты откуда?  Вернись...
вернись!
     Станислав недоуменно молчал.
     --  Ты Андрея-то успокой,  Алла, -- поучал  Нил Палыч. --А  то  он еще,
глядишь, и в петлю прыгнет. Он без стержня, сорвется -- и на  пол, на дно то
есть... глубокое дно...
     Андрей тщетно пытался расшевелить Станислава, подкрикивая:
     -- Где Лао-цзы?! Где даосы?!! Помогите!
     Но чем больше Андрей подвывал, тем больше Станислав каменел.
     Алла  даже  похолодела,  вдруг взглянув на  него из  коридора: "Вот-вот
превратится в камень".
     Нил Палыч юрко угадал ее мысли и истерично пропел:

     Стою как дурак на дороге,
     Впервые страшусь умереть.
     Умру -- и забросят Боги
     В его ледяную твердь.

     -- Это из известного стихотворения "Камень" Евгения Головина, алхимика,
-- добавил он, но глаза все чернели и чернели.
     Алла подумала, что  Нил сойдет с  ума от горя из-за того,  что не может
понять, что изменилось в Невидимом, чего нам ждать.
     Она нежно выпроводила его, а он на прощание все бормотал:
     -- Не объять нам... Не  объять...  Только бы не  провалиться...  Мир-то
шаток. Смотри за ним, Алла.
     И исчез.
     А  Андрей  после  припадка ярости  убежал. "Приду,  приду, вернусь!" --
только и выкрикнул.
     Алла осталась  одна со Станиславом. Но  дикое сострадание к нему (она и
не  различала  теперь,  где  любовь,  где  сострадание  --   все  смешалось)
заставляло Аллу приближаться к нему, быть рядом, касаться его холодной руки,
но не более... Прежний невинно-жуткий взгляд Станислава давно превратился  в
какой-то   бездонно-каменный,  в  глубине  которого  сочетались  движение  и
странная неподвижность.
     Но все-таки что-то изменялось. Впервые ночью Станислав  часто кричал во
сне, словно  его тонкое  тело  рвали на части. В  его крике ясно различались
слова: Алла, Алла!
     И интонации были прежние, словно он звал ее из глубины прошлого.
     Она соскочила с постели, бросилась к нему, поцеловала в лицо, но  он не
проснулся, и крик замер.
     И  потом стал  не редкостью этот зов по  ночам: Алла, Алла! Алла всегда
просыпалась  на него, и в синем мраке комнаты ей казалось: Станислав вот-вот
встанет, но уже навсегда не прежний, а жуткий в своей отрешенности.
     И  интонации этого зова  из  другого  мира казались ей разными.  Часто,
будто расшифровывая этот крик, в уме звучало одно:

     Алла, Алла, сладко ль спать в могиле,
     Сладко ль видеть неземные сны?

     Причем могилой  тогда ей виделась вся  земля, планета наша, а  неземные
сны -- те, что ей снятся в этой гигантской могиле.
     Но иногда  в этом призыве  "Алла, Алла!" ей слышалось тихое, медленное,
тайное его возвращение.
     Однако днем было трудно понять, то ли он возвращается, то ли, наоборот,
уходит, уже бесповоротно  и окончательно  --  до  Страшного Суда,  до  конца
миров.


        Глава 19

     Ольга  Полянова  была удивительным  человеком.  Лена  и Алла знали ее с
давних пор, но  в последнее  время потеряли  ее  след в огромной  Москве. Не
только в  их  кругу  об Ольге ходили легенды. Но многое в них  было  простым
фактом.  Самым  глобальным фактом  была Любовь, но  не  та  любовь,  которой
ограничивались  люди. Это  была любовь  не к "любимому", а ко всем, к самому
бытию, к образу  и  подобию Божьему, скрытому в глубине человеческой души, к
Свету сознания и к его Источнику, к великой тайне в человеке.
     У  Ольги все  это  было проявлено, светилось  на  лице. Когда она вдруг
появлялась, приглашенная, например, в дом, где были незнакомые люди, впервые
увидевшие ее,  то  эффект  был ошарашивающим и смущал саму  Олечку: наиболее
чувствительные  люди  неожиданно для  самих  себя  точно  замирали  в  лучах
невидимого света,  исходящего от нее. Некоторые ощущали себя  вброшенными на
минуты в иную жизнь. Стоило только взглянуть на нее. Все животные токи, все,
что объединяет человека со зверем, мгновенно  исчезало, превращалось в труп,
а душа  -- оживала,  как будто  она попала в  райский мир.  Да,  Олечка была
красива,  тихая   такая  голубоглазая  русская  девушка,  но  все   решалось
необъяснимым   Светом  любви,  исходящим  от  нее,   от  ее  бледного  лица,
превращенного в отблеск Неба.
     Люди видели -- и забывали  о  том, что они на земле, на этой планете, в
проклятом темном,  но  великом мире.  Не  было  и  ничего завлекающего с  ее
стороны -- просто светилась ее душа сквозь  телесную оболочку.  Ухаживать за
ней было бы нелепо -- и это чувствовали те, кто к ней приближались. Никакого
предпочтения с  ее  стороны,  ничего  лично  женского,  и  красота  ее  была
смертельна для земных. Ее любовь убивала похоть.
     Оля была  прихожанкой  бедной православной  церкви на  окраине  Москвы.
Батюшка там, старенький, как  будто  вышедший из прошлых столетий, боялся за
ее существование на земле и молился о ней, как молились в старину.
     За ее существование на земле опасались и ее друзья. Ей никто и ничто не
угрожало,  кроме ее самой: она была, казалось,  несовместима с этим миром. И
тем не менее эта несовместимость и влекла к ней многих людей.
     Когда  Олечка  входила  в  больничную  палату, где  лежали  обреченные,
обреченность падала  с них, как туман.  Даже  самые тупые  чувствовали,  что
бессмертие есть.
     -- Дай нам частицу твоей души! -- кричал ей с постели раковый старичок.
     -- Такая частица есть в каждом, -- ответила тогда Оля.
     -- В каждом, но во тьме, -- заметила врач. -- Не как у вас.
     Были  случаи  истерики,  когда  видели  ее.  Не всегда  все происходило
гладко. Один молодой человек взвыл, увидя ее, и закричал:
     -- Зачем вы здесь? Вы нам мешаете!
     Но  большинство   признавало,   что  в   ней  таится  потерянная  часть
человеческой души.
     -- Когда-то  мы все были такие, -- вздыхала больная  старушка из палаты
необреченных.
     Больше всего поражало отсутствие эгоизма и личной заинтересованности.
     -- Это даже не политкорректно, -- заметил какой-то журналист.
     Алла и Лена души не чаяли в Ольге.
     -- Ваши идут страшным путем познания того,  что не дано людям знать, --
повторяла им Оля.
     -- А ты путем Любви, -- отвечала ей Лена.
     Но  и  Оля  не  чуралась  знаний,  Богословские  труды  великих Отцов и
учителей Церкви лежали и на ее столе.
     -- Но твой истинный  Божий дар -- это твоя душа, Олечка, -- говорила ей
Алла.  --  В  твоих  глазах  есть  то,   что   навеки  потеряло  современное
человечество.
     -- Не говори так, Алла, не говори. Не все потеряно, -- возражала Ольга.
     -- Да я знаю, не все и не всеми потеряно, -- улыбалась Алла.
     Это было года два назад.
     И  вдруг Лена  позвонила Алле,  которая как раз в это  время завтракала
вместе со Станиславом и Андреем, но к телефону подбежать успела.
     -- Ты представь, Оля Полякова объявилась, -- провозгласила Лена. -- Она
уезжала в глубь России. Даю ее телефон и адрес!
     И они встретились -- Алла и Оля, там, в маленькой квартирке Поляновой.
     Говорили долго-долго, погрузившись  в  общение.  В  конце концов  Алла,
ошеломленная, сказала:
     -- Оля, ты все больше и больше уходишь по  своему пути. Этот путь ведет
в какой-то высший, особый  рай, созданный, чтоб существа могли бы  отдохнуть
от  патологической  злобы и ненависти,  глубинным  идиотизмом раскинутой  по
всему  этому  миру, гнездящемуся в каждой клеточке  его  обитателей.  Как ты
можешь жить здесь, да еще в их теле?
     -- Аллочка, я стараюсь  ни о чем не  задумываться  до крайности. -- Оля
только развела  руками.  -- Живу и живу. Через  меня проходит то, чего нет в
этом мире,  я знаю  это, глупо отрицать... Ну  и что? Я рада уйти  отсюда  в
любую минуту, если на то Божья воля. Как  на Руси, у нас, говорилось:  здесь
мы в гостях, а там дома. Но тут  у  нас я вижу много страданий и много людей
на  редкость   чистых,  живых,  открытых...  Они  не   поддались   механизму
превращения в манекены...
     -- Конечно, конечно. Кругом одни парадоксы. Мир проклят, а в нем жители
рая. А  через тебя, Олечка, проходят такие волны неземной нежности ко всему,
что  существует,  что мне становится страшно от этого несоответствия Неба  и
земли...
     -- Закончим,  Алла.  Естественно, я не  ставлю себя высоко. Вот  вы все
рветесь в непостижимое, за грань... Лучше еще раз расскажи о Станиславе.
     В  конце  концов Алла  попросила  Олю  приехать  к ней,  поговорить  со
Стасиком, может быть...
     -- Я  знаю,  мы  вспоминали  об  этом,  что  твое  воздействие  нередко
встречает сопротивление. Но попробуем, -- страстно добавила Алла.
     -- Не знаю,  -- засомневалась Оля, -- случай со Станиславом  уж слишком
странен и запутан...
     И они  попробовали. Станислав  встретил  Олю радушно. Оля,  как всегда,
ничего и не  делала специально, просто была, и все. Но радушие Станислава не
перешло в  освобождение, в возвращение. Точно образ, красота, свет, вся аура
Оли прошла  сквозь него, была принята, но  не изменила страшной  замкнутости
его состояния. Все было хорошо, но  хорошее  ни  к  чему не  привело.  Олино
предчувствие оправдалось, хотя...
     Зато на следующий день Оля прикосновением руки излечила девочку-малыша.
Это произошло впервые и почти случайно, и она ужаснулась, не смея отвергнуть
свой новый Божий дар.


        Глава 20

     В тот день во дворе, где жила Алла, долго выла собака. Она сошла с ума,
пристально глядя в глаза хозяина.  Что же таилось в глазах этого человека --
никому не было известно.
     Но  Алла  ждала  гостей.  Наконец-то  решилась  пригласить   Ростислава
Андреевича, Короля бытия, и его Друга -- Дальниева Антона  Георгиевича,  при
котором Ростислав  всегда более  тих и разумен  в стихии своего  невиданного
существования.
     Однако так же, как в приход  Ольги,  Станислав был неприступен,  хотя и
общался с гостями на своем уровне.
     Он  совершенно сбил  с толку  Ростислава, утверждая,  что  тот похож на
смерть. Такое Славе не шептали даже черти во время сновидений.
     Дальниев  тем  не  менее  не   был  смущен  потусторонней  развязностью
Станислава и только внимательно его созерцал.
     -- Мы все-таки вернули вам мужа, Алла, -- тихонько вставил Слава, когда
Стасик  вышел  зачем-то  из  комнаты. --  Но дальнейшее  не  в  наших руках,
ей-Богу, я это чувствую. Уж очень далеко ваш Станислав зашел.
     Стасик,  видимо, слышал  последние слова,  потому, когда вернулся, дико
проговорил:
     --  Я не ушел. Я здесь,  я здесь! Здесь  так интересно, на земле. Людей
нет, а существ много. И провалы. Ха-ха!
     Впервые после возвращения  в квартиру Станислав рассмеялся, и его хохот
походил на крик птицы.
     -- Садись, Стас, -- мрачно сказала Алла. И он покорно сел.
     Моментами  Алле казалась, что ярость бытия,  мелькавшая порой  в глазах
великого Славы, заразит ее Стаса и вызовет взрыв или губы его захотят крови,
крови жизни.
     Но спустя  мгновения  чувствовала -- поток идет в  Стаса, но он сам вне
его.  И  Алла  молчаливо, незримо для других плакала, будто, несмотря ни  на
что, Стасик оставался тем, кем был для нее раньше.
     Внезапно Дальниев спросил:
     -- Станислав, скажи, ты знаешь себя, ты знаешь, кто ты? Кто? Скажи.
     Даже губы  Стасика не дернулись,  хотя бы чуть-чуть,  от такого резкого
вопроса. Он сразу, но медленно ответил:
     -- Этого я не знаю и не узнаю никогда. Да и зачем мне знать?
     ...Когда  вышли прощаться в  коридор (Станислав остался  в комнате), на
глазах у Аллы были слезы.
     -- Держитесь,  Алла, -- Дальниев посмотрел на  нее.  -- Претерпевший до
конца... Сами знаете...
     И уже в дверях Дальниев заметил:
     -- Это  не будет продолжаться долго. Скоро  произойдет поворот -- в  ту
или иную сторону...
     ...Алла теперь часто оставалась одна в квартире наедине со Станиславом.
Зеркала упорно молчали. Андрей не выдержал: сбежал.
     --  Это  уже не мой брат,  Алла, -- сказал он вместо "до свиданья".  --
Кому он теперь родня  --  не знаю. Скорее,  таких  существ, родственных ему,
вообще нет в этом мире, во всем этом мироздании.
     И ушел.
     Но все же появилась другая помощь. От друзей. От Ксюши. Она ловила себя
на  том,  что ей становится страшно со Стасом, когда она одна. В голову даже
залезала  иногда  мысль,  что  он вернется в прошлое, которое изменили прямо
перед  его  гибелью,  и  она  увидит прежнего любимого  Станислава,  но  уже
мертвого,  бродящего  по квартире и  отраженного  в зеркалах в  виде живого,
живого Стасика, которого она познала в первый год их любви.  Но любовь стала
казаться ей полным безумием, наказанием Божиим за разделенность...
     Только обезумевший от событий Толя, муж Ксюши, упорно твердил ей:
     --  Терпи,  терпи  и  забудь  о  себе  на  время...  Сам  же  Толя  уже
окончательно потерял свой практицизм.
     Но сердечко  Аллы порой замирало,  когда она открывала  дверь в комнату
Стаса:  вдруг  поворот, и  не в ту  сторону, состоялся и она  увидит  вместо
своего  Стасика  какое-то уму непостижимое существо,  жуткое не агрессией, а
своей внезапно раскрывшейся, как бездна, сутью...
     Но Стасик пока оставался Стасиком.
     И все  же это происходило молнией, моментами. Очень помогали друзья  --
приходили Лена и Сергей, Ксюша, ее Толя и еще другие, даже дядя Валя, хоть и
пропойца. Ночевали и верили.
     Дни шли как на надежной лодке, но в океане.
     И  вдруг в  один  мрачновато-уютный  день  раздался телефонный звонок и
голос  Лены провозгласил, что пора Алле  немного рассеяться метафизически  и
подвернулся  глубинный  случай: мы  приглашены на  чтение,  причем  какое --
читать будет Царев, свое. А что свое? Ведь он из непредсказуемых.
     Оказалось, приглашены Лена  с Сергеем, Алла (но  без Стасика, так лучше
для  него).  Будут Дальниев  и  Филипов,  Ростислав.  Вероятно, кто-то  еще.
Встреча  назначена на завтра,  на чьей-то  даче, недалеко,  в  районе Мытищ.
Следовательно, состоится чаепитие в Мытищах, но мистическое. Один Царев чего
стоит.
     На  следующий  день  они  отправились   в  путь.  Со  Стасиком  остался
полуобезумевший, но ответственный Толя со своей Ксюшей.
     Лена   с   Сергеем  и   Алла   добирались   с  пересадками,   в   толпе
измученно-спешивших людей. Лена видела тем не менее, по глазам, по ауре, что
где-то  в  глубине, в тайне, в закрытых  уголках души  зреет у  многих новая
невиданная Россия. И дети  тоже  были участниками этой незримой тайны --  не
все, конечно, но встречи с грядущим были.
     Наконец они приехали. Лесной участок, довольно великий, скромный домик.
Оказалось, что дача -- одного из друзей Царева, он отсутствовал, и Царев был
хозяин.
     Уже вечерело, но тьма почему-то наступала быстрее обычного. Их встретил
Антон  Георгиевич. "Я так  и думала -- Дальниев уже здесь", -- шепнула самой
себе Лена.
     Но  он  провел их не в дом, а  в  уголок  сада, где за  устремленными в
темные  облака елями и  соснами они увидели  стол, стулья  и  тихие  силуэты
людей. Среди них  был Царев, а  на столе, видимо, лежала рукопись. "Сразу --
чтение. Без  всяких ненужностей. Погружение  --  и точка. Это по-нашему", --
подумала Лена.
     За столом она  также заметила Ростислава  и  двоих незнакомых (даже  по
духу) людей. Все-таки  состоялся  предварительный странный разговор, но  эти
двое все время молчали -- и  когда знакомились, не  произнесли ни звука.  Ни
Лена, ни Алла так и не узнали их имена. Были они в черном.
     "Но  как же здесь  читать -- темно", -- удивилась  Лена. И сразу возник
свет. Рядом висел фонарь.
     Аллу  захватила аура всего этого. "Здесь то и не то вместе, -- подумала
она. -- Почему эти двое молчат? По  их виду не скажешь, что  они немые, да и
глаза пронзительно-ледяные, далеко понимающие. Кто они?"
     Царев открыл рукопись.  "Это небольшая повесть", --  сухо заметил он. И
его голос стал владеть всеми.  Начало ошеломило Лену. Речь шла о том, что на
землю опустилась, как туча  из  невидимого,  новая реальность, уничтожившая,
закрывшая все то,  чем жило человечество  в своем сознании  до сих  пор. Все
исчезло, провалилось,  ушло --  память  об истории,  прежняя духовная жизнь,
искусство, наука, культура, даже язык и  способ мышления.  Новая реальность,
спустившись  на  землю, отстранила все,  даже сновидения. Но  немного  людей
осталось, и осталась их душа -- ее остаток, ее глубь, непонятная, незнаемая,
и  надо  было  жить,  начинать все сначала,  а  главное -- понять новую,  не
постижимую прежним  умом реальность,  а  может  быть,  непостижимую  вообще.
Прежнее человечество кануло в бездну. И то, что осталось, уже не могло иметь
с ним почти ничего общего. Эти люди барахтались в непостижимом, как слоны на
луне.  Но  все  же  была  какая-то  возможность вступить в  контакт  с  иной
реальностью, пробудив  не угасший  ум, а нечто безумно-новое в своей душе. И
главное -- не убить, не сожрать друг друга в спустившейся тьме.
     С этого и началось действие...
     Повесть   вызывала  тревогу,   бесконечную  тревогу,   поднимающуюся  с
неведомого дна души.
     Лена  сосредоточенно  следила и за глазами Царева.  Это  был уже другой
Царев.   Никакой  непредсказуемости,  а  холодный,   сжатый  в  одну  точку,
нечеловечески  волевой  взгляд  творца.  Его глаза,  казалось,  бесповоротно
изменились,  словно  вышел наружу  новый  Царев  --  поднявшийся над  землей
исследователь  неведомого. Нашедший  средства через  язык  выразить то,  что
недоступно языку. Каждое слово жалило своим  намеком,  уводило туда, где уже
не  было ничего, кроме расплавленной магмы души, кроме возгоравшихся язычков
пламени иной реальности.  Герои  повести метались, и по мере  этого  метания
превращались в иные существа. Так длилось еще полчаса. Можно ли было все это
выразить, это иное?
     Внезапно Царев остановился. В его глазах сквозило холодное торжество.
     Возникла пауза.
     И Дальниев резко спросил:
     -- Вы собираетесь это публиковать?
     -- В своем роде, -- тихо ответил Царев.
     -- Это никто не поймет, Всеволод Петрович, -- негромкий голос Дальниева
звучал  из  темноты.  --  Если Данте могут  сейчас  понять всего лишь кучка,
ничтожное число людей, то это не поймет никто. До конца даже я. И, вероятно,
вы сами. Вы лишь знаете одно -- что вас вело, когда вы писали это.
     --  Антон Георгиевич  прав. В  середине  чтения  возможность  понимания
текста  рушится,  --  проговорила  Лена. --  Мы  чувствуем что-то  страшное,
уничтожающее наше сознание, но не больше...
     -- Если можно было  бы войти  в эту иную, новую реальность, -- внезапно
прервал Филипов, -- это был бы конец,  нас просто не было бы  ни здесь,  ни,
может быть, нигде...
     Лицо Царева оставалось  недоступным.  Два молчаливых субъекта, сидевших
около него, сохраняли пустоту и тишину.
     -- Все нити оборваны, текст превращается в безумие Богов, -- прошептала
Алла.
     Один  из молчавших тоже что-то  прошептал -- еле доходивший до сознания
звук сжимал сердце.
     -- Всеволод  Петрович, вы открылись, --  спокойно произнес Дальниев. --
Спасибо. Но что делать с текстом?
     --  Опубликовать,  --  холодно  ответил  Царев,  медленно  встал,  взяв
рукопись, и зажег ее.
     Все остолбенели.
     -- Это единственный экземпляр, -- нечеловечески отстраненно сказал  он.
-- И вот так  я его публикую. Рукописи прекрасно горят. Но мысль -- никогда.
Вы все знаете,  что этот текст, его основа, сохранится на невидимом плане. И
когда придет время, он воплотится снова и будет действовать, сметая... Когда
и где -- неважно.
     Рукопись,  брошенная на землю, быстро пожиралась огнем, но пожиралась с
каким-то безумием, как будто сам огонь сошел с ума.
     Царев улыбался.
     Было ясно, что никакие комментарии не нужны.  Алла  с ужасом посмотрела
на Царева, ей показалось, что перед ней уже не стоит человек.
     Молчаливые  вдруг   трепетно,  задушевно  пожали   руки   гостям.   Они
оставались. А Царев сразу ушел в глубь дома.
     В Москве все гости этого чтения разошлись.
     ...Алла с трудом открыла дверь  в  свою квартиру. Толя и Ксюша, видимо,
уже спали. Алла прошла к себе и вдруг увидела свет в комнате Станислава. Она
решилась войти.
     Станислав лежал на кровати, горел ночник, видно было, что он только что
проснулся.
     --  Алла,  --  сказал он  вдруг  своим  давним, хорошо  знакомым  ей, с
прежними интонациями  голосом,  --  что со мною было, что  произошло? Где  я
существовал, я почти ничего не помню, не знаю! Где же ты была? Алла, что все
это значило?




     Эпилог

     Возвращение Станислава вызвало скрытую вибрацию и дрожь по  всей тайной
Москве. Но прежде,  чем эта дрожь распространилась,  Стасик сам  приходил  в
себя в своей квартире.
     В ночь  его  возвращения  только  Алла была  свидетельницей  того,  что
Станислав впал в прежнее свое состояние, стал тем, кем он был, хотя...
     Они сидели друг против друга в креслах, рядом, глаза в глаза.
     Алла не решалась  раскрывать ему то, что происходило,  пока  его искали
здесь,  на  этой  земле, в  этом мире. А  он  настойчиво  спрашивал ее,  что
произошло. Алла ответила наконец:
     -- Пожалуй, тебе самому лучше  знать,  что с тобой произошло. Мы просто
нашли тебя в деревне...
     -- Но я  ничего не помню,  Алла, -- пробормотал Станисдав, глядя на нее
не вполне безумными  глазами.  -- Я знаю только:  что-то  мелькало, какие-то
лица, куда-то меня вело... Главное  помню: все было  чуждо, все, все, но еще
ужасней  -- почти  постоянное  ощущение, чувство, что  я, моя  душа  точнее,
вот-вот провалится в  немыслимую черную  Бездну, из которой нет  возврата...
Провалишься -- и  тогда конец всему, что есть... душе, уму,  концу мира даже
-- всему конец... В этой бездне ничего нет постижимого...
     -- Ты это ясно чувствовал, тебя что-то толкало туда?
     --  Да,   но  была  невидимая  стена...  которая  охраняла  все-таки...
Чуть-чуть... Хрупкая стена... Но если бы не она, меня бы не было  нигде... И
еще: я бродил по какому-то бредовому  миру, хотя  на первый  взгляд  это был
обычный  город, но мое восприятие все меняло...  Да, и часто  на горизонте я
видел  сияние, которое  охватывало полнеба,  отрешенно-жуткое  сияние цвета,
которому нет аналогов на земле... Цвета, которого нет...
     --  Стасик, Стасик! -- Алла вдруг истерически вскочила с  кресла. -- Но
ты вернулся, ты жив,  ты прежний!!! Значит,  все  в  порядке!!!  Давай  жить
снова!!!
     -- Давай, давай, -- проговорил Станислав лихорадочно и тоже встал. -- Я
рад, что вернулся. Я хочу жить!
     Алла словно обезумела в лучшем смысле:
     -- Пойдем гулять, в город, в Москву, вместе, пусть ночь...
     Они в экстазе ошеломления выскочили на улицу.
     -- Ты узнаешь, узнаешь!  Это -- Москва, твой  город,  великий город, --
шептала Алла, прижимаясь к Станиславу.
     --  Да, да, я  узнаю,  --  отвечал  Стасик. -- Это не  чужой город, это
Москва. Мне хорошо, все в порядке.
     Станислав,  как  после  десятилетней  разлуки,  смотрел  на  улицы,  на
пространство, родившее его...
     -- Ты любишь меня? -- вдруг спросила дрогнувшим голосом Алла.
     --  Да,  да,  конечно,  -- подхватил Стасик, с  абсолютно  человеческим
чувством. -- Кого же мне еще любить, кроме тебя?! Ты -- моя жена...
     Они  погуляли немного,  опьяневши  от того, что случилось, и опомнились
уже дома, в постели. И отдались другому опьянению, и  все было у  Станислава
как у человеков -- словно и не  бродил долго  в неведомом мире и не зазывала
его в себя Черная Бездна.
     Утро  превратилось  в  настоящий праздник.  Ксюша  в  первый  момент не
выдержала:  чуть не упала  на пол от изумления. А потом -- поцелуи, поцелуи,
Стасик, родная сестра, Толя...
     -- Гитара нужна, гитара, -- бормотал Толя. -- Я хочу спеть.
     Постепенно  все  улеглось.   Надо  было  вводить  Станислава  в  жизнь,
хлопотать, оповещать друзей...
     Андрей  примчался, не  поверил своим ушам,  что Стасик -- прежний, но в
уме поверил. Выбежал на  улицу -- и расцеловал первых  встречных. На вопрос:
почему?  он   отвечал:  брат   умер,   а  сейчас  пришел  обратно.  Прохожие
одобрительно кивали головой.
     Лена шепнула  Алле,  что  все-таки надо  быть настороже: мало  ли чего,
реальность-то стала причудлива... Глядишь, и напроказит опять...
     Сергей только твердил: "Мы молились за вас..."
     Но  о морге и всем прочем, непознаваемом, решено было молчать,  чтоб не
трепать нервы  Станиславу, а заодно  и психику. "Неизвестно еще, как он себя
поведет,  если   узнает,  что  по  некоторым  предположениям  он  умер",  --
волновалась Ксюша. Да Стасик  теперь и не требовал особых объяснений:  нашли
так нашли. Чего же боле?..
     Стасику объяснили, однако, что появились новые друзья. Первым, конечно,
представили  Данилу  Ле-сомина.  К тому  же от  него  ждали глубинной оценки
случившегося.
     Стасик встретил Данилу крайне дружелюбно.
     А  когда Алла  и Лена оказались с Данилой втроем  на  кухне, Данила дал
оценку:
     -- Алла, его вернула та же сила, которая вела его в ту заброшенную, вне
Всего,  Тьму, которую он называл  тебе Бездной. Вела и  вернула без  всякого
личного отношения к нему --  как вихрь подхватывает человека  и  выбрасывает
его  вдруг в тихое  место.  Все  мотивы,  почему,  отчего  и так  далее,  --
бессмысленны, ибо это  слишком далеко от ума и от  людей. Только она и могла
его вернуть... Он вернулся,  это ясно, и думаю,  больше  не будет подхвачен,
ибо такие  случаи уникальны,  это аналогично лучам, которые проходят  сквозь
Реальность, сами не имея к ней никакого отношения.
     С этим трудно было не согласиться -- и Лене, и Алле.
     Перешли в гостиную, и  тут ворвался Слава Филипов, мощный своим бытием.
В руках его  был огромный букет  цветов,  и он вручил их Стасику,  поздравив
его.
     --   Я  знал,   знал...  --   выкрикивал  Слава  и,   осмотрев  Стасика
пронзительно-обволакивающим взглядом,  заявил:  --  С ним  все на  уровне...
Бытие не ушло... Алла, вина, вина! Если нет амброзии, то хотя бы вино!
     Стасик выпил за милую душу, покраснел и повеселел.
     Тем временем по разным углам в Москве происходило параллельно и другое,
пусть и более  обычное.  К примеру, дикий скандал возник  в одной московской
школе,  где  директрисой  была  ведьма.  У  нее в  восьмом классе  скопились
экстрасенсы, мальчики и девочки, эдак на тридцать процентов класс состоял из
таких, включая небезызвестную Дашу, племянницу Лены.
     Детишки  эти  превратили жизнь класса  в  сумасшедший  дом, предвидения
сыпались  за предвидениями, и дети уже перестали  понимать, где сон,  а  где
явь,  где тот свет,  а где  этот,  будущее путали  с  настоящим. Предвидение
будущего не простиралось, правда, особенно далеко, иногда всего  на  час-два
вперед,  как  у  диких  львов,  например. Но ералаш  получился значительный.
Учительницу биологии, приверженку материализма, уложили в сумасшедший дом, а
потом в нервную  клинику.  Возникали  и  судебные  разбирательства,  которые
тонули  в  неразберихе. Кончилось  дело  тем,  что  класс  расформировали, а
директрису повысили: отправили служить в Министерство образования.
     Впрочем, все это еще носило более или менее безобидный характер.
     Круче  произошло с бедной Любовь  Петровной, с Самой.  Не выдержала она
общения с  нечеловеческими  силами, и  контактерство обернулось  психическим
якобы заболеванием, которого ранее в  природе не существовало и по отношению
к которому, следовательно,  не было ни обозначения, ни диагноза, ни лечения.
Впрочем, никакое оно не было "заболевание", но от этого было не легче.
     Нил Палыч первый  искренне  испугался,  когда  пришла к  нему  весть  о
подлинном  возвращении  Стасика в нормальное состояние.  Он все лепетал, что
этого не может быть, и даже расплакался.
     И эту весть  он  решил  донести  до Любовь  Петровны. Но невинно-жуткие
глаза  его  расширились, а  квазибессмысленный взгляд потух, когда он увидел
Саму, Любовь Петровну. Она лежала на диване, дочь ухаживала за ней. Впрочем,
ухаживать  было  не  за   кем.   На  человеческом  уровне  Любовь   Петровна
отсутствовала. Состояние ее ума было неописуемо.
     Все, что с ней происходило, Нил Палыч не мог  даже  выразить в терминах
патологии невидимого мира.
     Он  сник и  исчез.  На  следующий  день  Нил  Палыч укатил из  Москвы в
неизвестном  направлении.  Впоследствии   говорили,  что  он  обнаружился  в
Латинской Америке и надолго там застрял. По ночам ему снились иногда, наряду
с письменами майя,  глаза  Любовь  Петровны,  те, которые он  видел  в  свое
последнее  посещение ее  квартиры.  Впрочем,  это  уже не были глаза  Любовь
Петровны, Самой. О ее дальнейшей судьбе не знала даже потаенная Москва.
     Зато Олечка Полянова нежно и трепетно  отличилась.  Лена  сводила  ее к
небезызвестным  Потаповым с  их воющим и мрачнеющим  не  по дням, а по часам
Мишей. Сколько Миша  ни сдерживал себя, а злые мысли рождались в его голове,
как потусторонние мухи  в помойной яме.  И  кто попадался  ему на глаза, тот
получал удар судьбы, ни с того ни с сего.
     Родственник  Оли православный  священник отец Георгий  наставил ее, как
обращаться со своим необычным даром, не впадая в гордость,  и благословил ее
на встречу с Мишей.
     Оля  помолилась,  Лена  и Алла тоже,  и  вместе они вошли  к Потаповым,
предварительно договорясь. Миша  остервенело взглянул на Олю и  вдруг затих.
Оля, собственно,  ничего  и  не  делала  --  просто  райская чистота ее души
настолько явственно обнаруживала себя, настолько  светилась, что Миша затих,
потом  что-то промычал, и внезапно вся мутная злоба бесьего порождения стала
выходить из  него.  Ненавистные  мысли  исчезли  вместе  с их источником.  В
последний раз он только успел непроизвольно укусить свою матушку--и это было
все.  Он  излечился. Не  то  что  злые  мысли совсем  покинули  его  бедную,
полупомойную голову -- нет, он не  очистился целиком, но они возникали реже,
а главное, потеряли свою силу. Больше  они  никому не причиняли вреда. Никто
не падал, не ломал себе руки, не проваливался Бог весть куда.
     Потаповы со слезами на глазах впоследствии благодарили Олю, когда стало
ясно,  что  зло ушло,  перелетело в другие  сферы.  Оля,  конечно, ничуть не
гордилась, ей становилось даже страшно от того, что она такая. Страшно не за
себя, она просто страдала, что другие простые люди так не могут.
     ...Довольно  странная  судьба  опустилась  на  бедного  Парфена,  того,
которого посетили Данила и  Степан в первые дни своего знакомства. От своего
несжигаемого  бурного представления,  что этот  мир  --  всего  лишь ошибка,
Парфен совсем одурел.  Но  он убеждался все более  и  более, что  такое  его
представление  -- истинная правда, но именно от  правды он  и  сходил с ума.
Данила  всегда  угрюмо  говорил  о  нем,  что  Парфен  совершенно  не  понял
знаменитого  изречения:  "Познай  правду, и  ненависть к  ней  сделает  тебя
свободным", иными словами, повторял Данила, Парфен стал рабом правды, ибо не
знал, что  за  любой  истиной  кроется  другая истина, еще более великая, но
менее постижимая, чем первая... и так далее.
     Данила сам советовал Парфену как следует оглядеться  вокруг, но тот  не
внимал. В конце концов Парфен стал считать ошибкой  самого себя. Этого он не
смог  вынести и сбежал, бросив дом. След его потерялся, но поговаривали, что
он все-таки  нашел успокоение  и дошел  до  смирения своего  ума, оказавшись
где-то в глуши, около старинного монастыря...
     Между тем в Москве неумолимо шло время.  Лена вдруг чуть  не сходила  с
ума  от любви и сострадания к окружающим людям,  пусть  и случайным. Алла же
побаивалась,  что  внезапно  вынырнет  кто-то  из  непредсказуемых  и  опять
проникнет к Станиславу. Его охраняли как могли. Но непредсказуемые шли своей
дорогой.  По тайной Москве пронеслась  весть,  точнее слова самого Небредова
Корнея Семеновича, что "мы еще покажем себя и убедим  всех, а пока  временно
уходим на дно: придет срок, и вы ахнете".
     И непредсказуемые действительно ушли в глубь Москвы, откуда о них -- ни
слуху  ни духу. Не появлялся  на поверхности ни нежный  Левушка  Лемуров, ни
лихой Влад Руканов. А Волков вообще исчез -- говорили, что укатил  в дальнее
зарубежье. К Цареву, разумеется, все это не относилось -- после чтения, слух
о котором  разросся, все потаенные поняли, что "непредсказуемость" его  была
только  маска,  а об его истинном  лице после  того чтения  никто  не мог  и
думать. "Не  для  мыслей он создан, этот Царев", --  сурово  бормотал о  нем
бродящий Степан.
     ...И в тот день, когда Степан произнес эти  слова, Митя на краю дачного
поселка   приближался  к  одиноко   заброшенному  домику   своего   давнего,
загадочного и скрытого от  посторонних  глаз друга Ильи Семенова.  Друг этот
заигрывал с небытием и потому скорее был бывший друг.
     Митя и сам не понимал, почему туда идет. Вся  эта история со Стасиком и
его почти неописуемым состоянием как-то поколебала ум Мити, и ему захотелось
к чему-либо  прильнуть. Он просто  стал терять ориентиры, даже в бегстве  от
самого себя.
     ...Вечерело. Раза два Митя обошел  вокруг дома,  не  решаясь постучать.
Домик-то был  относительно  хиленький, забор -- тоже, и проще было заглянуть
сначала в окно. Но в  окне была одна тьма. Митя, нагнувшись, различал только
странные еле двигающиеся тени.  Но одно окошечко было слегка приоткрыто. Как
раз в ту комнатку, где у стены спиной к окошечку сидел  Илья. От  всего дома
веяло такой пустынностью и  безразличием к тому, что на земле и вокруг,  что
впечатлительный  Митя содрогнулся до пояса. Ему показалось, что мир -- умер,
а есть только этот дом, погруженный в небытие и тьму. В приоткрытое окошечко
Митя  смертельно  боялся заглянуть  и  остановился  рядом,  затаив  дыхание.
Внутренне  он  не знал теперь,  от кого бежать -- от себя или от этого дома,
переселившегося в смерть. И вдруг он услышал пение. Это пел Илья.
     ...Оно  было ни  на  что  не  похоже,  это  пение.  Не  было  слов,  но
безумно-таинственные звуки  были,  не  знаемые на  земле,  от  которых  Митя
внезапно  стал медленно  холодеть. Он  стоял как вкопанный, а  безграничный,
бездонный холод медленно  охватывал его, двигаясь вверх  по телу, к  сердцу.
Такова уж была эта песня Ильи -- песня небытия  и смерти, и  тихие звуки  ее
превращали все  живое  в холодный  сгусток  погибели  земной жизни.  Мертвая
тишина этих звуков убивала наповал.
     Митя все понял и решил  бежать. Однако  ноги,  закоченев, не двигались.
Усилием воли он  пробудил в себе вечного  бегуна, того,  кем он был на самом
деле.  Это  позволило  ему сдвинуться с  места  -- чуть-чуть,  немного,  ибо
мертвые звуки  замораживали дух,  и еще  мгновение  -- и все,  конец,  но  в
последний момент мастерство бегуна спасло Митю.
     ...Он бежал так, как  никогда не бежал  от самого себя. Полями, дачами,
автомобильными дорогами, мимо многоэтажных  построек -- он мог долго бежать,
и по мере бега  Митя очухивался, холод ушел  из всех клеток тела,  а  он, не
веря  своему  спасению, визжал: "Я нашел сам себя... Я все понял... Теперь я
буду бегать  не  от себя, а от небытия... Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!"  И  он бежал,
ловкий  в этом  деле. А потом уснул, рухнул  на пол в квартире подмосковного
своего приятеля, который впустил его и решил, что Митя сейчас "в чуде".
     Что  касается  Лютова, то  он  улетел в далекую  страну.  Летел  ночным
рейсом,  в  самолете было  немного  пассажиров.  Лютов  поглядывал иногда  в
иллюминатор и часто бормотал: "Где же Петя?..  Где Петя?.. Где  Петя?.. Петя
где?!"  Появилась  луна,  и  ему  показалось,  что  Петя  может  быть   там.
Приземление прошло благополучно.
     ...Тем временем в Москве жизнь продолжалась. У Аллы, собственно говоря,
была не  жизнь, а праздник.  Стасик прямо  не по  дням, а по часам врастал в
земное  существование. Хотя  хлопот в  связи  с этим  было предостаточно.  О
возвращении,  к примеру, в  институт, где  его похоронили, не  могло быть  и
речи.  Директор  вообще  все отрицал:  и жизнь  Станислава,  и  его  смерть.
Водитель,  который  должен был  везти  на кладбище Станислава или  человека,
похожего на него, вздрагивал при  одном  упоминании о Стасике.  Но поскольку
Алла и Лена были связаны и с  Интернетом,  на компьютере Станиславу устроили
надомную работу в этой сфере. Человек  явно  врастал. И хохот его становился
нормальным, и пел он по-человечески.
     Но все-таки небольшие  странности оставались, точнее случаи. К примеру,
однажды на улице Ксеня и Алла буквально на минуту оставили Стасика одного --
и сразу, в  тот  же момент, перед ним возник  человек  не совсем постижимого
вида, и Станиславу показалось,  что этот полунепостижимый  подмигнул  ему --
хотя Стасик лица его почему-то не разглядел.  Да было ли  у него лицо? И еще
Стасику  почудилось, что в его  собственном уме  мелькнула мысль незнакомца:
"Как это вы умудрились вынырнуть?"
     Вопрос явно был обращен к Стасику.
     Тут  же  интуитивно  Алла  окликнула  его,  Стасик  обернулся...  Потом
взглянул опять -- но незнакомец исчез, словно его и не возникало.
     "Случаи" бывали, но ничего не рушилось, в конце концов.
     Но Аллу удивляло,  что и среди  их  соседей по квартире, у  обывателей,
проще говоря, вдруг тоже стал  заходить  ум за разум. Впрочем, муссировались
только слухи, и  то в связи с  началом эры Водолея. Одна  старушка напротив,
очень интеллигентная, уверяла, что  конца  света не  будет,  но  перемещения
будут  огромные. В конечном итоге  время будет бегать взад и вперед,  взад и
вперед, и всякое понятие о жизни тогда перевернется вверх дном. А еще раньше
будут  такие  открытия  и  такой  разгул  диких перемен везде  и  всюду, что
половина человечества не поймет, что происходит, впадет в детство и отупеет,
став бессмысленным.  Одна четверть рода человеческого сойдет с ума, а другая
четверть -- приспособится и станет существовать. Слухи обрастали догадками.
     Дядя  Валя,  вернувшись  из  глубокого  запоя,  так  ошалел  при   виде
возвращенного Станислава, что бросил  пить.  Завываниям не  было конца. Дядя
Валя  же  упорно твердил, что ежели обыватель завыл, то неведомых  перемен в
этом столетии, в этой новой эре не миновать.
     Время неожиданно стало красться медленно, как  подземный  крот.  Каждый
день приносил что-то до боли значительное.
     Вдруг Лене  позвонил  Дальниев,  причем  по делу, и  надо  было  с  ним
встретиться.  Лена назначила  Ленинградский  вокзал.  Хаос, жизненное  тихое
безумие и дикий непонятный  уют  вокзальных кафе нравились ей. В метро, пока
ехала,  все  время  попадались родные глаза.  Среди  мешков,  среди  грязи и
скорченных  бомжей  Лена  и Дальниев  нашли друг друга. Все  было путем, они
именно так и хотели увидеться, пусть даже просто по делу, без всякой видимой
мистики.
     Решили  поговорить   в  диком  кафе  напротив.   Пошли.  И  вдруг  Лена
вздрогнула: она увидела проходящего мимо,  как будто он был на луне, Царева.
Он был рядом.
     Лена, вне всего, подошла и несуразно пробормотала:
     -- Вы?.. Вы здесь... Вы?
     -- Да, это я, -- услышала Лена. Подошел и Дальниев.
     Внезапно Лена отшатнулась, поглядев на лицо Царева. Это уже  был не тот
Царев, который, далекий  от всех прежних непредсказуемых, читал свою мрачную
повесть  о  судьбе человеческого  сознания... Тогда  его  лицо  носило черты
пророка и гения...
     Сейчас  перед  ними  снова  стоял другой  человек.  Может  быть,  с его
последним лицом... Иными словами, это было уже иное  существо.  И  последнее
лицо  Царева  выражало  Смерть  Света.  Во   всяком   случае,   именно   это
почувствовала  Лена  и  потому отшатнулась.  Лицо этого "существа", великого
Царева, немыслимо бледное, было пронизано уходящим Светом.
     Дальниев молча отвел Лену в сторону. А Царев и не заметил этого.
     Они прошли в кафе. В углу пели сибирские песни пьяные... И вообще здесь
было ощущение Сибири -- темной и могучей.
     Наконец,  поставив чашки  с кофе,  Лена прервала  молчание  и  спросила
Дальниева:
     -- Антон Георгиевич, что это было? Что было в нем, в Цареве?
     Дальниев холодно ответил:
     --  Единственным  аналогом  того, что  мы увидели  в  нем,  может  быть
умирающий Свет Абсолюта. Состояние Царева символизирует, точнее, отражает на
микроуровне этот будущий  процесс. Когда все кончено и  все миры, видимые  и
невидимые, уходят  в свое  Первоначало,  в  Абсолют, в  Бога в  Самом  Себе,
последним "умирает", уходит туда же Свет Абсолюта, на котором зиждутся миры.
Вы  сами  знаете, что потом. Невыразимо  длительный,  слова здесь бессильны,
период  "вечного"  покоя, до  нового проявления,  манифестации  Абсолюта, до
соверше