и пошел мимо плетня, на ходу договаривая: - Задонские бабы дымки наварили, поют их, чтоб лиха им не делали, а они напьются, другой хутор займут и шебаршат. Старик установил кошелку, обошел все сараи, оглядывая каждый стоянок и плетень, поставленный его руками. А потом взял вахли [сетка, в которой носят сено], захромал на гумно надергать на дорогу сена. Он вытащил из прикладка железный крюк и, все еще не почувствовав неотвратимости отъезда, стал дергать сено похуже, с бурьяном (доброе он всегда приберегал к весенней пахоте), но одумался и, досадуя на себя, перешел к другому стогу. До его сознания как-то не дошло, что вот через несколько часов он покинет баз и хутор и поедет куда-то на юг и, может быть, даже не вернется. Он надергал сена и снова, по-старому, потянулся к граблям, чтобы подгресть, но, отдернув руку, как от горячего, вытирая вспотевший под треухом лоб, вслух сказал: - Да на что ж мне его беречь-то теперь? Все одно ить помечут коням под ноги, потравют зазря али сожгут. Хряпнув об колено грабельник, он заскрипел зубами, понес вахли с сеном, старчески шаркая ногами, сгорбясь и постарев спиной. В курень он не вошел, а, приоткрыв дверь, сказал: - Собирайтесь! Зараз буду запрягать. Как бы не припоздниться. Уже накинул на лошадей шлейки, уложил в задок чувал с овсом и, дивясь про себя, что сыны так долго не выходят седлать коней, снова пошел к куреню. В курене творилось чудное: Петро ожесточенно расшматовывал узлы, приготовленные в отступ, выкидывал прямо на пол шаровары, мундиры, праздничные бабьи наряды. - Это что же такое? - в совершенном изумлении спросил Пантелей Прокофьевич и даже треух снял. - А вот! - Петро через плечо указал большим пальцем на баб, закончил: - Ревут. И мы никуда не поедем! Ехать - так всем, а не ехать - так никому! Их, может, тут сильничать красные будут, а мы поедем добро спасать? А убивать будут - на ихних глазах помрем! - Раздевайся, батя! - Григорий, улыбаясь, снимал с себя шинель и шашку, а сзади ловила и целовала его руку плачущая Наталья и радостно шлепала в ладоши маково-красная Дуняшка. Старик надел треух, но сейчас же снова снял его и, подойдя к переднему углу, закрестился широким, машистым крестом. Он положил три поклона, встал с колен, оглядел всех: - Ну, коли так - остаемся! Укрой и оборони нас, царица небесная! Пойду распрягать. Прибежал Аникушка. В мелеховском курене поразили его сплошь смеющиеся, веселые лица. - Чего же вы? - Не поедут наши казаки! - за всех ответила Дарья. - Вот так хны! Раздумали? - Раздумали! - Григорий нехотя оскалил рафинадно-синюю подковку зубов, подмигнул: - Смерть - ее нечего искать, она и тут налапает. - Офицерья не едут, а нам и бог велел! - И Аникушка, как на копытах, прогрохотал с крыльца и мимо окон. XIV В Вешенской на заборах трепыхались фоминские приказы. С часу на час ждали прихода красных войск. А в Каргинской, в тридцати пяти верстах от Вешенской, находился штаб Северного фронта. В ночь на 4 января пришел отряд чеченцев, и спешно, походным порядком, от станицы Усть-Белокалитвенской двигался на фоминский мятежный полк карательный отряд войскового старшины Романа Лазарева. Чеченцы должны были 5-го идти в наступление на Вешенскую. Разведка их уже побывала на Белогорке. Но наступление сорвалось: перебежчик из фоминских казаков сообщил, что значительные силы Красной Армии ночуют на Гороховке и 5-го должны быть в Вешенской. Краснов, занятый прибывшими в Новочеркасск союзниками, пытался воздействовать на Фомина. Он вызвал его к прямому проводу Новочеркасск - Вешенская. Телеграф, до этого настойчиво выстукивавший "Вешенская, Фомина", связал короткий разговор. "Вешенская Фомину точка Урядник Фомин зпт приказываю образумиться и стать с полком на позицию точка Двинут карательный отряд точка Ослушание влечет смертную казнь точка Краснов". При свете керосиновой лампы Фомин, расстегнув полушубок, смотрел, как из-под пальцев телеграфиста бежит, змеясь, испятнанная коричневыми блестками тонкая бумажная стружка, говорил, дыша в затылок Телеграфисту морозом и самогонкой: - Ну чего там брешет? Образумиться? Кончил он?.. Пиши ему... Что-о-о? Как это - нельзя? Приказываю, а то зараз зоб с потрохами вырву! И телеграф застучал: "Новочеркасск атаману Краснову точка Катись под такую мать точка Фомин". Положение на Северном фронте стало чревато такими осложнениями, что Краснов решил сам выехать в Каргинскую, чтобы оттуда непосредственно направить "карающую десницу" против Фомина и, главное, поднять дух деморализованных казаков. С этой целью он и пригласил союзников в поездку по фронту. В слободе Бутурлиновке был устроен смотр только что вышедшему из боя Гундоровскому георгиевскому полку. Краснов после смотра стал около полкового штандарта. Поворачиваясь корпусом вправо, зычно крикнул: - Кто служил под моей командой в Десятом полку - шаг вперед! Почти половина гундоровцев вышла перед строй. Краснов снял папаху, крест-накрест поцеловал ближнего к нему немолодого, но молодецкого вахмистра. Вахмистр рукавом шинели вытер подстриженные усы, обмер, растерянно вытаращил глаза. Краснов перецеловался со всеми полчанинами. Союзники были поражены, недоуменно перешептывались. Но удивление сменили улыбки и сдержанное одобрение, когда Краснов, подойдя к ним, пояснил: - Это те герои, с которыми я бил немцев под Незвиской, австрийцев у Белжеца и Комарова и помогал нашей общей победе над врагом. ...По обеим сторонам солнца, как часовые у денежного ящика, мертво стояли радужные, в белой опояси столбы. Холодный северо-восточный ветер горнистом трубил в лесах, мчался по степи, разворачиваясь в лаву, опрокидываясь и круша ощетиненные каре бурьянов. К вечеру 6 января (над Чиром уже завесой повисли сумерки) Краснов, в сопутствии офицеров английской королевской службы - Эдвардса и Олкотта, и французов - капитана Бартело и лейтенанта Эрлиха, прибыл в Каргинскую. Союзники - в шубах, в мохнатых заячьих папахах, со смехом, ежась и постукивая ногами, вышли из автомобилей, овеянные запахами сигар и одеколона. Согревшись на квартире богатого купца Левочкина, напившись чаю, офицеры вместе с Красновым и командующим Северным фронтом генерал-майором Ивановым пошли в школу, где должно было состояться собрание. Краснов долго говорил перед настороженными толпами казаков. Его слушали внимательно, хорошо. Но когда он в речи стал живописно изображать "зверства большевиков", творимые в занимаемых ими станицах, из задних рядов, из табачной сини кто-то крикнул в сердцах: - Неправда! - И сорвал впечатление. Наутро Краснов с союзниками спешно уехал в Миллерово. Столь же поспешно эвакуировался штаб Северного фронта. По станице до вечера рыскали чеченцы, вылавливали не хотевших отступать казаков. Ночью был подожжен склад огнеприпасов. До полуночи, как огромный ворох горячего хвороста, трещали винтовочные патроны; обвально прогрохотали взорвавшиеся снаряды. На другой день, когда на площади шло молебствие перед отступлением, с Каргинского бугра застрочил пулемет. Пули вешним градом забарабанили по церковной крыше, и все в беспорядке хлынуло в степь. Лазарев со своим отрядом и немногочисленные казачьи части пытались заслонить отступавших: пехота цепью легла за ветряком, 36-я Каргинская батарея под командой каргинца, есаула Федора Попова, обстреляла беглым огнем наступавших красных, но вскоре взялась на передки. А пехоту красная конница обошла с хутора Латышева и, прижучив в ярах, изрубила человек двадцать каргинских стариков, в насмешку окрещенных кем-то "гайдамаками". XV Решение не отступать вновь вернуло в глазах Пантелея Прокофьевича силу и значимость вещам. Вечером вышел он метать скотине и, уже не колеблясь, надергал сена из худшего прикладка. На темном базу долго со всех сторон охаживал корову, удовлетворенно думая: "Починает, дюже толстая. Уж не двойню ли господь даст?" Все ему опять стало родным, близким; все, от чего он уже мысленно отрешился, обрело прежнюю значительность и вес. Он уже успел за короткий предвечерний час и Дуняшку выругать за то, что мякину просыпала у катуха и не выдолбила льда из корыта, и лаз заделать, пробитый в плетне боровом Степана Астахова. Кстати, спросил у Аксиньи, выскочившей закрыть ставни, про Степана - думает ли ехать в отступ? Аксинья, кутаясь в платок, певуче говорила: - Нет, нет, где уж ему уехать! Лежит зараз на пече, вроде лихоманка его трепет... Лоб горячий, и на нутро жалится. Захворал Степа. Не поедет... - И наши тоже. И мы, то есть, не поедем. Чума его знает, к лучшему оно али нет... Смеркалось. За Доном, за серой пропастью леса, в зеленоватой глубине жгуче горела Полярная звезда. Окраина неба на востоке крылась багрянцем. Вставало зарево. На раскидистых рогах осокоря торчала срезанная горбушка месяца. На снегу смыкались невнятные тени. Темнели сугробы. Было так тихо, что Пантелей Прокофьевич слышал, как на Дону у проруби кто-то, наверное Аникушка, долбил лед пешней. Льдинки брызгали и бились, стеклянно вызванивая. Да на базу размеренно хрустели сеном быки. В кухне зажгли огонь. В просвете окна скользнула Наталья. Пантелея Прокофьевича потянуло к теплу. Он застал всех домашних в сборе, Дуняшка только что пришла от Христониной жены. Опорожняла чашку с накваской и, боясь, как бы не перебили, торопливо рассказывала новости. В горнице Григорий смазал винтовку, наган, шашку; завернул в полотенце бинокль, позвал Петра: - Ты свое прибрал? Неси. Надо схоронить. - А что, ежели обороняться придется? - Молчал бы уж! - усмехнулся Григорий. - Гляди, а то найдут, за мотню на ворота повесют. Они вышли на баз. Оружие, неведомо почему, спрятали порознь. Но новенький черный наган Григорий сунул в горнице под подушку. Едва лишь поужинали и среди вялых разговоров стали собираться спать, на базу хрипато забрехал цепной кобель, кидаясь на привязи, хрипя от душившего ошейника. Старик вышел посмотреть, вернулся с кем-то, по брови укутанным башлыком. Человек при полном боевом, туго стянутый белым ремнем, войдя, перекрестился; изо рта, обведенного инеем, похожего на белую букву "о", повалил пар: - Должно, не узнаете меня? - Да ить это сват Макар! - вскрикнула Дарья. И тут только Петро и все остальные угадали дальнего родственника, Макара Ногайцева, - казака с хутора Сингина, - известного во всем округе редкостного песенника и пьяницу. - Каким тебя лихом занесло? - улыбался Петро, но с места не встал. Ногайцев, содрав с усов, покидал к порогу сосульки, потопал ногами в огромных, подшитых кожей валенках, не спеша стал раздеваться. - Одному, сдается, скучно ехать в отступ - дай-ка, думаю, заеду за сватами. Слух поимел, что обои вы дома. Заеду, говорю бабе, за Мелеховыми, все веселей будет. Он отнес винтовку и поставил у печки, рядом с рогачами, вызвав у баб улыбки и смех. Подсумок сунул под загнетку, а шашку и плеть почетно положил на кровать. И на этот раз Макар пахуче дышал самогонкой, большие, навыкате, глаза дымились пьяным хмельком, в мокром колтуне бороды белел ровный набор голубоватых, как донские ракушки, зубов. - С Сингиных аль не выступают казаки? - спросил Григорий, протягивая шитый бисером кисет. Гость кисет отвел рукой: - Не займаюсь табачком... Казаки-то? Кто уехал, а кто сурчину ищет, где бы схорониться. Вы-то поедете? - Не поедут наши казаки. Ты уж не мани их! - испугалась Ильинична. - Неужели остаетесь? Ажник не верю! Сват Григорий, верно? Жизни решаетесь, братушки! - Что будет... - вздохнул Петро и, внезапно охваченный огневым румянцем, спросил: - Григорий! Ты как? Не раздумал? Может, поедем? - Нет уж. Табачный дым окутал Григория и долго колыхался над курчеватым смоляным чубом. - Коня твоего отец убирает? - не к месту спросил Петро. Тишина захрясла надолго. Только прялка под ногой Дуняшки шмелем жужжала, навевая дрему. Ногайцев просидел до белой зорьки, все уговаривая братьев Мелеховых ехать за Донец. За ночь Петро два раза без шапки выбегал седлать коня и оба раза шел расседлывать, пронзаемый грозящими Дарьиными глазами. Занялся свет, и гость засобирался. Уже одетый, держась за дверную скобку, он значительно покашлял, сказал с потаенной угрозой: - Может, оно и к лучшему, а тольки всхомянетесь вы посля. Доведется нам вернуться оттель - мы припомним, какие красным на Дон ворота отворяли, оставались им служить... С утра густо посыпал снег. Выйдя на баз, Григорий увидел, как из-за Дона на переезд ввалился чернеющий ком людей. Лошади восьмеркой тащили что-то, слышались говор, понуканье, матерная ругань. Сквозь метель, как в тумане, маячили седые силуэты людей и лошадей. Григорий по четверной упряжке угадал: "Батарея... Неужели красные?" От этой мысли сдвоило сердце, но, поразмыслив, он успокоил себя. Раздерганная толпа приближалась к хутору, далеко обогнув черное, глядевшее в небо жерло полыньи. Но на выезде переднее орудие, сломав подмытый у берега ледок, обрушилось одним колесом. Ветер донес крик ездовых, хруст крошащегося льда и торопкий, оскользающий перебор лошадиных копыт. Григорий прошел на скотиний баз, осторожно выглянул. На шинелях всадников разглядел засыпанные снегом погоны, по обличью угадал казаков. Минут пять спустя в ворота въехал на рослом, ширококрупом коне стариковатый вахмистр. Он слез у крыльца, чембур привязал к перилам, вошел в курень. - Кто тут хозяин? - спросил он, поздоровавшись. - Я... - ответил Пантелей Прокофьевич, испуганно ждавший следующего вопроса. "А почему ваши казаки дома?" Но вахмистр кулаком расправил белые от снега, витые и длинные, как аксельбанты, усы, попросил: - Станишники! Помогите, ради Христа, выручить орудие! Провалилось у берега по самые ося... Может, бечевы есть? Это какой хутор? Заблудились мы. Нам бы в Еланскую станицу надо, но такая посыпала - зги не видать. Малшрут мы потеряли, а тут красные вот-вот хвост прищемют. - Я не знаю, ей-богу... - замялся старик. - Чего тут знать! Вон у вас казаки какие... Нам и людей бы - надо помочь. - Хвораю я, - сбрехнул Пантелей Прокофьевич. - Что ж вы, братцы! - Вахмистр, как волк, не поворачивая шеи, оглядел всех. Голос его будто помолодел и выпрямился. - Аль вы не казаки? Значит, нехай пропадет войсковое имущество? Я за командира батареи остался, офицеры поразбегались, неделю вот с коня не схожу, обморозился, пальцы на ноге поотпали, но я жизни решуся, а батарею не брошу! А вы... Тут нечего! Добром не хотите - я зараз кликну казаков, и мы вас... - вахмистр со слезой и гневом выкрикнул: - заставим, сукины сыны! Большевики! В гроб вашу мать! Мы тебя, дед, самого запрягем, коли хошь! Иди народ кличь, а не пойдут, - накажи бог, вернусь на энтот бок и хутор ваш весь с землей смешаю... Он говорил, как человек, не совсем уверенный в своей силе. Григорию стало жаль его. Схватил шапку, сурово, не глянув на расходившегося вахмистра, сказал: - Ты не разоряйся. Нечего тут. Выручить помогем, а там езжай с богом. Положив плетни, батарею переправили. Народу сошлось немало. Аникушка, Христоня, Томилин Иван, Мелеховы и с десяток баб при помощи батарейцев выкатили орудия и зарядные ящики, пособили лошадям взять подъем. Обмерзшие колеса не крутились, скользили по снегу. Истощенные лошади трудно брали самую малую горку. Номера, половина которых разбежалась, шли пешком. Вахмистр снял шапку, поклонился, поблагодарил помогавших и, поворачиваясь в седле, негромко приказал: - Батарея, за мной! Вслед ему Григорий глядел почтительно, с недоверчивым изумлением. Петро подошел, пожевал ус и, словно отвечая на мысль Григория, сказал: - Кабы все такие были! Вот как надо тихий Дон-то оборонять! - Ты про усатого? Про вахмистра? - спросил, подходя, захлюстанный по уши Христоня. - И гляди, стал быть, дотянет свои пушки. Как он, язви его, на меня плетью замахнись! И вдарил бы, - стал быть, человек в отчаянности. Я не хотел идтить, а потом, признаться, спужался. Хучь и валенков нету, а пошел. И скажи, на что ему, дураку, эти пушки? Как шкодливая свинья с колодкой: и трудно и не на добро, а тянет... Казаки разошлись, молча улыбаясь. XVI Далеко за Доном - время перевалило уже за обед - пулемет глухо выщелкал две очереди и смолк. Через полчаса Григорий, не отходивший от окна в горнице, ступил назад, до скул оделся пепельной синевой: - Вот они! Ильинична ахнула, кинулась к окну. По улице вроссыпь скакали восемь конных. Они на рысях дошли до мелеховского база, - приостановившись, оглядели переезд за Дон, чернотрупный проследок, стиснутый Доном и горой, повернули обратно. Сытые лошади их, мотая куце обрезанными хвостами, закидали, забрызгали снежными ошметками. Конная разведка, рекогносцировавшая хутор, скрылась. Спустя час Татарский налился скрипом шагов, чужою, окающей речью, собачьим брехом. Пехотный полк, с пулеметами на санях, с обозом и кухнями, перешел Дон и разлился по хутору. Как ни страшен был этот первый момент вступления вражеского войска, но смешливая Дуняшка не вытерпела и тут: когда разведка повернула обратно, она фыркнула в завеску, выбежала на кухню. Наталья встретила ее испуганным взглядом: - Ты чего? - Ох, Наташенька! Милушка!.. Как они верхами ездют! Уж он по седлу взад-вперед, взад-вперед... А руки в локтях болтаются. И сами - как из лоскутов сделанные, все у них трясется! Она так мастерски воспроизвела, как ерзали в седлах красноармейцы, что Наталья добежала, давясь смехом, до кровати, упала в подушки, чтоб не привлечь гневного внимания свекра. Пантелей Прокофьевич в мелком трясучем ознобе бесцельно передвигал по лавке в бокоуше дратву, шилья, баночку с березовыми шпильками и все поглядывал в окно сузившимся, затравленным взглядом. А в кухне расходились бабы, словно не перед добром: пунцовая Дуняшка с мокрыми от слез глазами, блестевшими, как зерна обрызганного росой паслена, показывала Дарье посадку в седлах красноармейцев и в размеренные движения с бессознательным цинизмом вкладывала непристойный намек. Ломались от нервного смеха у Дарьи крутые подковы крашеных бровей, она хохотала, хрипло и сдавленно выговаривая: - Небось, шаровары до дыр изотрет!.. Такой-то ездок... Луку выгнет!.. Даже Петра, вышедшего из горницы с убитым видом, на минуту развеселил смех. - Чудно глядеть на ихнюю езду? - спросил он. - А им не жалко. Побьют спину коню - другого подцепют. Мужики! - И с бесконечным презрением махнул рукой. - Он и лошадь-то, может, в первый раз видит: "Малти поедим, гляди - и доедим". Отцы ихние колесного скрипу боялись, а они джигитуют!.. Эх! - Он похрустел пальцами, ткнулся в дверь горницы. Красноармейцы толпой валили вдоль улицы, разбивались на группы, заходили во дворы. Трое свернули в воротца к Аникушке, пятеро, из них один конный, остались около астаховского куреня, а остальные пятеро направились вдоль плетня к Мелеховым. Впереди шел невысокий пожилой красноармеец, бритый, с приплюснутым, широконоздрым носом, сам весь ловкий, подбористый, с маху видать - старый фронтовик. Он первый вошел на мелеховский баз и, остановившись около крыльца, с минуту, угнув голову, глядел, как гремит на привязи желтый кобель, задыхаясь и захлебываясь лаем; потом снял с плеча винтовку. Выстрел сорвал с крыши белый дымок инея. Григорий, поправляя ворот душившей его рубахи, увидел в окно, как в снегу, пятня его кровью, катается собака, в предсмертной яростной муке грызет простреленный бок и железную цепь. Оглянувшись, Григорий увидел омытые бледностью лица женщин, беспамятные глаза матери. Он без шапки шагнул в сенцы. - Оставь! - чужим голосом крикнул вслед отец. Григорий распахнул дверь. На порог, звеня, упала порожняя гильза. В калитку входили отставшие красноармейцы. - За что убил собаку? Помешала? - спросил Григорий, став на пороге. Широкие ноздри красноармейца хватнули воздуха, углы тонких, выбритых досиня губ сползли вниз. Он оглянулся, перекинул винтовку на руку: - А тебе что? Жалко? А мне вот и на тебя патрон не жалко потратить. Хочешь? Становись! - Но-но, брось, Александр! - подходя и смеясь, проговорил рослый рыжебровый красноармеец. - Здравствуйте, хозяин! Красных видали? Принимайте на квартиру. Это он вашу собачку убил? Напрасно!.. Товарищи, проходите. Последним вошел Григорий. Красноармейцы весело здоровались, снимали подсумки, кожаные японские патронташи, на кровать в кучу валили шинели, ватные теплушки, шапки. И сразу весь курень наполнился ядовито-пахучим спиртовым духом солдатчины, неделимым запахом людского пота, табака, дешевого мыла, ружейного масла - запахом дальних путин. Тот, которого звали Александром, сел за стол, закурил папиросу и, словно продолжая начатый с Григорием разговор, спросил: - Ты в белых был? - Да... - Вот... Я сразу вижу сову по полету, а тебя по соплям. Беленький! Офицер, а? Золотые погоны? Дым он столбом выбрасывал из ноздрей, сверлил стоявшего у притолоки Григория холодными, безулыбчивыми глазами и все постукивал снизу папиросу прокуренным выпуклым ногтем. - Офицер ведь? Признавайся! Я по выражению вижу: сам, чай, германскую сломал. - Был офицером, - Григорий насильственно улыбнулся и, поймав сбоку на себе испуганный, молящий взгляд Натальи, нахмурился, подрожал бровью. Ему стало досадно за свою улыбку. - Жаль! Оказывается, не в собаку надо было стрелять... Красноармеец бросил окурок под ноги Григорию, подмигнул остальным. И опять Григорий почувствовал, как, помимо воли, кривит его губы улыбка, виноватая и просящая, и он покраснел от стыда за свое невольное, не подвластное разуму проявление слабости. "Как нашкодившая собака перед хозяином", - стыдом ожгла его мысль, и на миг выросло перед глазами: такой же улыбкой щерил черные атласные губы убитый белогрудый кобель, когда он, Григорий, хозяин, вольный и в жизни его и в смерти, подходил к нему и кобель, падая на спину, оголял молодые резцы, бил пушистым рыжим хвостом... Пантелей Прокофьевич все тем же незнакомым Григорию голосом спросил: может, гости хотят вечерять? Тогда он прикажет хозяйке... Ильинична, не дожидаясь согласия, рванулась к печке. Рогач в руках ее дрожал, и она никак не могла поднять чугун со щами. Опустив глаза, Дарья собрала на стол. Красноармейцы рассаживались, не крестясь. Старик наблюдал за ними со страхом и скрытым отвращением. Наконец не выдержал, спросил: - Богу, значит, не молитесь? Только тут подобие улыбки скользнуло по губам Александра. Под дружный хохот остальных он ответил: - И тебе бы, отец, не советовал! Мы своих богов давно отправили... - Запнулся, стиснул брови. - Бога нет, а дураки верят, молятся вот этим деревяшкам! - Так, так... Ученые люди - они, конечно, достигли, - испуганно согласился Пантелей Прокофьевич. Против каждого Дарья положила по ложке, но Александр отодвинул свою, попросил: - Может быть, есть не деревянная? Недостает еще заразы набраться! Разве это ложка? Огрызок! Дарья пыхнула порохом: - Свою надо иметь, ежели чужими гребуете. - Но, ты помолчи, молодка! Нет ложки? Тогда дай чистое полотенце, вытру эту. Ильинична поставила в миске щи, он и ее попросил: - Откушай сама сначала, мамаша. - Чего мне их кушать? Может, пересоленные? - испугалась старуха. - Ты откушай, откушай! Не подсыпала ли ты гостям порошка какого... - Зачерпни! Ну? - строго приказал Пантелей Прокофьевич и сжал губы. После этого он принес из бокоуши сапожный инструмент, подвинул к окну ольховый обрубок, служивший ему стулом, приладил в пузырьке жирник и сел со старым сапогом в обнимку. В разговор больше не вступал. Петро не показывался из горницы. Там же сидела с детьми и Наталья. Дуняшка вязала чулок, прижавшись к печке, но после того как один из красноармейцев назвал ее "барышней" и пригласил поужинать, она ушла. Разговор умолк. Поужинав, красноармейцы закурили. - У вас можно курить? - спросил рыжебровый. - Своих трубокуров полно, - неохотно сказала Ильинична. Григорий отказался от предложенной ему папироски. У него все внутри дрожало, к сердцу приливала щемящая волна при взгляде на того, который застрелил собаку и все время держался в отношении его вызывающе и нагло. Он, как видно, хотел столкновения и все время искал случая уязвить Григория, вызвать его на разговор. - В каком полку служили, ваше благородие? - В разных. - Сколько наших убил? - На войне не считают. Ты, товарищ, не думай, что я родился офицером. Я им с германской пришел. За боевые отличия дали мне лычки эти... - Я офицерам не товарищ! Вашего брата мы к стенке ставим. Я - грешник - тоже не одного на мушку посадил. - Я тебе вот что скажу, товарищ... Негоже ты ведешь себя: будто вы хутор с бою взяли. Мы ить сами бросили фронт, пустили вас, а ты как в завоеванную сторону пришел... Собак стрелять - это всякий сумеет, и безоружного убить и обидеть тоже нехитро... - Ты мне не указывай! Знаем мы вас! "Фронт бросили"! Если б не набили вам, так не бросили бы. И разговаривать с тобой я могу по-всякому. - Оставь, Александр! Надоело! - просил рыжебровый. Но тот уже подошел к Григорию, раздувая ноздри, дыша с сапом и свистом: - Ты меня лучше не тронь, офицер, а то худо будет! - Я вас не трогаю. - Нет, трогаешь! Приоткрывая дверь, Наталья сорванным голосом позвала Григория. Он обошел стоявшего против него красноармейца, пошел и качнулся в дверях, как пьяный. Петро встретил его ненавидящим, стенящим шепотом: - Что ты делаешь?.. На черта он тебе сдался? Чего ты с ним связываешься. И себя и нас сгубишь! Сядь!.. - Он с силой толкнул Григория на сундук, вышел в кухню. Григорий раскрытым ртом жадно хлебал воздух, от смуглых щек его отходил черный румянец, и потускневшие глаза обретали слабый блеск. - Гриша! Гришенька! Родненький! Не связывайся! - просила Наталья, дрожа, зажимая рты готовым зареветь детишкам. - Чего ж я не уехал? - спросил Григорий и, тоскуя, глянул на Наталью. - Не буду. Цыц! Сердцу нет мочи терпеть! Позднее пришли еще трое красноармейцев. Один, в высокой черной папахе, по виду начальник, спросил: - Сколько поставлено на квартиру? - Семь человек, - за всех ответил рыжебровый, перебиравший певучие лады ливенки. - Пулеметная застава будет здесь. Потеснитесь. Ушли. И сейчас же заскрипели ворота. На баз въехали две подводы. Один из пулеметов втащили в сенцы. Кто-то жег спички в темноте и яростно матерился. Под навесом сарая курили, на гумне, дергая сено, зажигали огонь, но никто из хозяев не вышел. - Пошел бы, коней глянул, - шепнула Ильинична, проходя мимо старика. Тот только плечами дрогнул, а пойти - не пошел. Всю ночь хлопали двери. Белый пар висел под потолком и росой садился на стены. Красноармейцы постелили себе в горнице на полу. Григорий принес и расстелил им полсть, в голова положил свой полушубок. - Сам служил, знаю, - примиряюще улыбнулся он тому, кто чувствовал в нем врага. Но широкие ноздри красноармейца зашевелились, взгляд непримиримо скользил по Григорию... Григорий и Наталья легли в той же комнате на кровати. Красноармейцы, сложив винтовки в головах, вповалку разместились на полсти. Наталья хотела потушить лампу, у нее внушительно спросили: - Тебя кто просил гасить огонь? Не смей! Прикрути фитиль, а огонь должен гореть всю ночь. Детей Наталья уложила в ногах, сама, не раздеваясь, легла к стенке, Григорий, закинув руки, лежал молча. "Ушли бы мы, - стискивая зубы, прижимаясь сердцем к углу подушки, думал Григорий. - Ушли бы в отступ, и вот сейчас Наташку распинали бы на этой кровати и тешились над ней, как тогда в Польше над Франей..." Кто-то из красноармейцев начал рассказ, но знакомый голос перебил его, зазвучал в мутной полутьме с выжидающими паузами: - Эх, скучно без бабы! Зубами бы грыз... Но хозяин - он офицер... Простым, которые сопливые, они жен не уступают... Слышишь, хозяин? Кто-то из красноармейцев уже храпел, кто-то сонно засмеялся. Голос рыжебрового зазвучал угрожающе: - Ну, Александр, мне надоело тебя уговаривать. На каждой квартире ты скандалишь, фулиганишь, позоришь красноармейское звание. Этак не годится! Сейчас вот иду к комиссару или к ротному. Слышишь? Мы с тобой поговорим! Пристыла тишина. Слышно было только, как рыжебровый, сердито сопя, натягивает сапоги. Через минуту он вышел, хлопнув дверью. Наталья, не удержавшись, громко всхлипнула. Григорий рукой трясуче гладил голову ее, потный лоб и мокрое лицо. Правой спокойно шарил у себя по груди, а пальцы механически застегивали и расстегивали пуговицы нательной рубахи. - Молчи, молчи! - чуть слышно шептал он Наталье. И в этот миг знал непреложно, что духом готов на любое испытание и унижение, лишь бы сберечь свою и родимых жизнь. Спичка осветила лицо привставшего Александра, широкий обод носа, рот, присосавшийся к папироске. Слышно было, как он вполголоса заворчал и, вздохнув сквозь многоголосый храп, стал одеваться. Григорий, нетерпеливо прислушивавшийся, в душе бесконечно благодарный рыжебровому, радостно дрогнул, услышав под окном шаги и негодующий голос: - И вот он все привязывается... что делать... беда... товарищ комиссар... Шаги зазвучали в сенцах, скрипнула, отворившись, дверь. Чей-то молодой командный голос приказал: - Александр Тюрников, одевайся и сейчас же уходи отсюда. Ночевать будешь у меня на квартире, а завтра мы тебя будем судить за недостойное красноармейца поведение. Григорий встретил доброжелательный острый взгляд стоявшего у дверей, рядом с рыжебровым, человека в черной кожаной куртке. Он по виду молод и по-молодому суров; с чересчур уж подчеркнутой твердостью были сжаты его губы, обметанные юношеским пушком. - Беспокойный гость попался, товарищ? - обратился он к Григорию, чуть приметно улыбаясь. - Ну, теперь спите, мы его завтра утихомирим. Всего доброго. Идем, Тюрников! Ушли, и Григорий вздохнул облегченно. А наутро рыжебровый, расплачиваясь за квартиру и харчи, нарочито замешкался и сказал: - Вот, хозяева, не обижайтесь на нас. У нас этот Александр вроде головой тронутый. У него в прошлом году на глазах офицеры в Луганске - он из Луганска родом - расстреляли мать и сестру. Оттого он такой... Ну спасибо. Прощайте. Да, вот детишкам чуть было не забыл! - И, к несказанной радости ребят, вытащил из вещевого мешка и сунул им в руки по куску серого от грязи сахара. Пантелей Прокофьевич растроганно глядел на внуков: - Ну вот им гостинец! Мы его, сахар-то, года полтора уж не видим... Спаси Христос, товарищ!.. Кланяйтесь дяденьке! Полюшка, благодари!.. Милушка, чего же ты набычилась, стоишь? Красноармеец вышел, и старик - гневно к Наталье: - Необразованность ваша! Хочь бы пышку дала ему на дорогу. Отдарить-то надо доброго человека? Эх! - Беги! - приказал Григорий. Наталья, накинув платок, догнала рыжебрового за калиткой. Краснея от смущения, сунула пышку ему в глубокий, как степной колодец, карман шинели. XVII В полдень через хутор спешным маршем прошел 6-й Мценский краснознаменный полк, захватив кое у кого из казаков строевых лошадей. За бугром далеко погромыхивали орудийные раскаты. - По Чиру бой идет, - определил Пантелей Прокофьевич. На вечерней заре и Петро и Григорий не раз выходили на баз. Слышно было по Дону, как где-то, не ближе Усть-Хоперской, глухо гудели орудия и совсем тихо (нужно было припадать ухом к промерзлой земле) выстрачивали пулеметы. - Неплохо и там осланивают! Генерал Гусельщиков там с гундоровцами, - говорил Петро, обметая снег с колен и папахи, и уж совершенно не к разговору добавил: - Коней заберут у нас. Твой конь, Григорий, из себя видный, видит бог - возьмут! Но старик догадался раньше их. На ночь повел Григорий обоих строевых поить, вывел из дверей, увидел: кони улегают на передние. Провел своего - хромает вовсю; то же и с Петровым. Позвал брата: - Обезножели кони, во дела! Твой на правую, а мой на левую жалится. Засечки не было... Разве мокрецы? На лиловом снегу, под неяркими вечерними звездами кони стояли понуро, не играли от застоя, не взбрыкивали. Петро зажег фонарь, но его остановил пришедший с гумна отец: - На что фонарь? - Кони, батя, захромали. Должно, ножная. - А ежели ножная - плохо? Хочешь, чтоб какой-нибудь мужик заседлал да с базу повел? - Оно-то неплохо... - Ну, так скажи Гришке, что ножную я им сделал. Молоток взял, по гвоздю вогнал ниже хряща, теперь будут хромать, покель фронт стронется. Петро покрутил головой, пожевал ус и пошел к Григорию. - Поставь их к яслям. Это отец нарошно их похромил. Стариковская догадка спасла. В ночь снова загремел от гомона хутор. По улицам скакали конные. Лязгая на выбоинах и раскатах, проползла и свернулась на площади батарея. 13-й кавалерийский полк стал в хуторе на ночлег. К Мелеховым только что пришел Христоня, сел на корточки, покурил. - Нет у вас чертей? Не ночуют? - Покуда бог миловал. Какие были-то - весь курень провоняли духом своим мужичьим! - недовольно бормотала Ильинична. - У меня были. - Голос Христони сполз на шепот, огромная ладонь вытерла смоченную слезинкой глазницу. Но, тряхнув здоровенной, с польской котел головой, Христоня покряхтел и уже как будто застыдился своих слез. - Ты чего, Христоня? - посмеиваясь, спросил Петро, первый раз увидавший Христонины слезы. Они-то и привели его в веселое настроение. - Воронка взяли... На германскую на нем ходил... Нужду вместе, стал быть... Как человек был, ажник, стал быть, умнее... Сам и подседлал. "Седлай, говорит, а то он мне не дается". - "Что ж я тебе, говорю, всю жисть буду седлать, что ли? Взял, говорю, стал быть, сам и руководствуй". Оседлал, а он хочь бы человек был... Огарок! Стал быть, в пояс мне, до стремени ногой не достанет... К крыльцу подвел, сел... Закричал я, как дите. "Ну, - говорю бабе, - кохал, поил, кормил..." - Христоня опять перешел на присвистывающий быстрый шепот и встал. - На конюшню глянуть боюсь! Обмертвел баз... - У меня добро. Трех коней подо мною сразило, это четвертый, его уж не так... - Григорий прислушался. За окном хруст снега, звяк шашек, приглушенное "тррррр!" - Идут и к нам: Как рыба на дух, проклятые! Либо кто сказал... Пантелей Прокофьевич засуетился, руки сделались лишними, некуда стало их девать. - Хозяин! А ну, выходи! Петро надел внапашку зипун, вышел. - Где кони? Выводи! - Я не против, но они, товарищи, в ножной. - В какой ножной? Выводи! Мы не так берем, ты не бойся. Бросим своих. Вывел по одному из конюшни. - Третья там. Почему не выводишь? - спросил один из красноармейцев, присвечивая фонарем. - Это матка, сжеребанная. Она старюка, ей уж годов сто... - Эй, неси седла!.. Постой, в самом деле хромают... В господа бога, в креста, куда ты их, калечь, ведешь?! Станови обратно!.. - свирепо закричал державший фонарь. Петро потянул за недоуздки и отвернул от фонаря лицо со сморщенными губами. - Седла где? - Товарищи забрали ноне утром. - Врешь, казак! Кто взял? - Ей-богу!.. Накажи господь - взяли! Мценский полк проходил и забрал. И седла и даже два хомута взяли. Матерясь, трое конных уехали. Петро вошел, пропитанный запахами конского пота и мочи. Твердые губы его ежились, и он не без похвальбы хлопнул Христоню по плечу. - Вот как надо! Кони захромали, а седла взяли, мол... Эх, ты!.. Ильинична погасила лампу, ощупью пошла стелить в горничке. - Посумерничаем, а то принесет нелегкая кочевщиков. В эту ночь у Аникушки гуляли. Красноармейцы попросили пригласить соседних казаков. Аникушка пришел за Мелеховыми. - Красные?! Что нам красные? Они что же, не хрещеные, что ли? Такие ж, как и мы, русские. Ей-богу. Хотите - верьте, хотите - нет... И я их жалею... А что мне? Жид с ними один, то же самое - человек. Жидов мы в Польше перебили... Хм! Но этот мне стакан дымки набуздал. Люблю жидов!.. Пойдем. Григорь! Петя! Ты Не гребуй мною... Григорий отказался идти, но Пантелей Прокофьевич посоветовал: - Пойди, а то скажут: мол, за низкое считает. Ты иди, не помни зла. Вышли на баз. Теплая ночь сулила погоду. Пахло золой и кизячным дымом. Казаки стояли молча, потом пошли. Дарья догнала их у калитки. Насурмленные брови ее, раскрылившись на лице, под неярким, процеженным сквозь тучи, светом месяца блестели бархатной черниной. - Мою бабу подпаивают... Только ихнего дела не выйдет. Я, брат ты мой, глаз имею... - бормотал Аникушка, а самогонка кидала его на плетень, валила со стежки в сугробину. Под ногами сахарно похрупывал снег, зернисто-синий, сыпкий. С серой наволочи неба срывалась метель. Ветер нес огонь из цигарок, перевеивал снежную пыльцу. Под звездами он хищно налетал на белоперую тучу (так сокол, настигнув, бьет лебедя круто выгнутой грудью), и на присмиревшую землю, волнисто качаясь, слетали белые перышки-хлопья, покрывали хутор, скрестившиеся шляхи, степь, людской и звериный след... У Аникушки в хате - дыхнуть нечем. Черные острые языки копоти снуют из лампы, а за табачным дымом никому не видать. Гармонист-красноармеец не так ли режет "саратовскую", до отказа выбирая мехи, раскидав длинные ноги. На лавках сидят красноармейцы, бабы-соседки. Аникушкину жену голубит здоровенный дяденька в ватных защитных штанах и коротких сапогах, обремененных огромными, словно из музея шпорами. Шапка мелкой седой смушки сдвинута у него на кучерявый затылок, на буром лице пот. Мокрая рука жжет Аникушкиной женке спину. А бабочка уже сомлела: слюняво покраснел у нее рот; она бы и отодвинулась, да моченьки нет; она и мужа видит, и улыбчивые взгляды баб, но вот так-таки нет сил снять со спины могучую руку: стыда будто и не было, и она смеется пьяненько и расслабленно. На столе глотки кувшинов разоткнуты, на весь курень спиртным дымком разит. Скатерть - как хлющ, а посреди хаты по земляному полу зеленым чертом вьется и выбивает частуху взводный 13-го кавалерийского. Сапоги на нем хромовые, на одну портянку, галифе - офицерского сукна. Григорий смотрит от порога на сапоги и галифе и думает: "С офицера добыто..." Потом переводит взгляд на лицо: оно исчерно-смуглое, лоснится потом, как круп вороного коня, круглые ушные раковины оттопырены, губы толсты и обвислы. "Жид, а ловкий!" - решает про себя Григорий. Ему и Петру налили самогонки. Григорий пил осторожно, но Петро захмелел скоро. И через час выделывал уже по земляному полу "казачка", рвал каблуками пыль, хрипло просил гармониста: "Чаще, чаще!" Григорий сидел возле стола, щелкая тыквенные семечки. Рядом с ним - рослый сибиряк, пулеметчик. Он морщил ребячески-округлое лицо, говорил мягко, сглаживая шипящие, вместо "ц" произнося "с": "селый полк", "месяс" выходило у него. - Колчака разбили мы. Краснова вашего сапнем как следует - и все. Во как! А там ступай пахать, земли селая пропастишша, бери ее, заставляй родить! Земля - она, как баба: сама не дается, ее отнять надо. А кто поперек станет - убить. Нам вашего не надо. Лишь бы равными всех поделать... Григорий соглашался, а сам все исподтишка поглядывал на красноармейца. Для опасений как будто не было оснований. Все глазели, одобрительно улыбаясь, на Петра, на его округлые и ладно подогнанные движения. Чей-то трезвый голос восхищенно восклицал: "Вот черт! Здорово!" Но случайно Григорий поймал на себе внимательно прищуренный взгляд одного курчавого красноармейца, старшины, и насторожился, пить перестал. Гармонист заиграл польку. Бабы пошли по рукам. Один из красноармейцев, с обеленной спиной, качнувшись, пригласил молоденькую бабенку - соседку Христони, но та отказалась и, захватив в руку сборчатый подол, перебежала к Григорию: - Пойдем плясать! - Не хочу. - Пойдем, Гриша! Цветок мой лазоревый! - Брось дурить, не пойду! Она тащила его за рукав, насильственно смеясь. Он хмурился, упирался, но, заметив, как она мигнула, встал. Сделали два круга, гармонист свалил пальцы на басы, и она, улучив секунду, положила Григорию голову на плечо, чуть слышно шепнула: - Тебя убить сговариваются... Кто-то доказал, что офицер... Беги... И - громко: - Ох, что-то голова закружилась! Григорий повеселел. Подошел к столу, выпил кружку дымки. Дарью спросил: - Спился Петро? - Почти готов. Снялся с катушки. - Веди домой. Дарья повела Петра, удерживая толчки его с мужской силой. Следом вышел Григорий. - Куда, куда? Ты куда? Не-ет! Ручку поцелую, не ходи! Пьяный в дым Аникушка прилип к Григорию, но тот глянул такими глазами, что Аникушка растопырил руки и шатнулся в сторону. - Честной компании! - Григорий тряхнул от порога шапкой. Курчавый, шевельнув плечами, поправил пояс, пошел за ним. На крыльце, дыша в лицо Григорию, поблескивая лихими светлыми глазами, шепотом спросил: - Ты куда? - И цепко взялся за рукав Григорьевой шинели. - Домой, - не останавливаясь, увлекая его за собой, ответил Григорий. Взволнованно-радостно решил: "Нет, живьем вы меня не возьмете!" Курчавый левой рукой держался за локоть Григория; тяжело дыша, ступал рядом. У калитки они задержались. Григорий услышал, как скрипнула дверь, и сейчас же правая рука красноармейца лапнула бедро, ногти царапнули крышку кобуры. На одну секунду Григории увидел в упор от себя синее лезвие чужого взгляда и, ворохнувшись, поймал руку, рвавшую застежку кобуры. Крякнув, он сжал ее в запястье, со страшной силой кинул себе на правое плечо, нагнулся и, перебрасывая издавна знакомым приемом тяжелое тело через себя, рванул руку книзу, ощущая по хрустящему звуку, как в локте ломаются суставы. Русая, витая, как у ягненка, голова, давя снег, воткнулась в сугроб. По проулку, пригибаясь под плетнем, Григорий кинулся к Дону. Ноги, пружинисто отталкиваясь, несли его к спуску... "Лишь бы заставы не было, а там..." На секунду стал: позади на виду весь Аникушкин баз. Выстрел. Хищно прожужжала пуля. Выстрелы еще. Под гору, по темному переезду - за Дон. Уже на середине Дона, взвыв, пуля вгрызлась возле Григория в чистую круговину пузырчатого льда, осколки посыпались, обжигая Григорию шею. Перебежав Дон, он оглянулся. Выстрелы все еще хлопали пастушьим арапником. Григория не согрела радость избавления, но чувство равнодушия к пережитому смутило. "Как за зверем били! - механически подумал он, опять останавливаясь. - Искать не будут, побоятся в лес идти... Руку-то ему полечил неплохо. Ах, подлюга, казака хотел голыми руками взять!" Направился к зимним скирдам, но, из опаски, миновал их, долго, как заяц на жировке, вязал петли следов. Ночевать решил в брошенной копне сухого чакана. Разгреб вершину. Из-под ног скользнула норка. Зарылся с головой в гнилостно-пахучий чакан, подрожал. Мыслей не было. Краешком, нехотя подумал: "Заседлать завтра и махнуть через фронт к своим?" - но ответа не нашел в себе, притих. К утру стал зябнуть. Выглянул. Над ним отрадно и трепетно сияла утренняя зарница, и в глубочайшем провале иссиня-черного неба, как в Дону на перекате, будто показалось дно: предрассветная дымчатая лазурь в зените, гаснущая звездная россыпь по краям. XVIII Фронт прошел. Отгремели боевые деньки. В последний день пулеметчики 13-го кавполка перед уходом поставили на широкоспинные тавричанские сани моховский граммофон, долго вскачь мылили лошадей по улицам хутора. Граммофон хрипел и харкал (в широкую горловину трубы попадали снежные ошметья, летевшие с конских копыт), пулеметчик в сибирской ушастой шапке беспечно прочищал трубу и орудовал резной ручкой граммофона так же уверенно, как ручками затыльника. А позади серой воробьиной тучей сыпали за санями ребятишки; цепляясь за грядушку, орали: "Дядя, заведи энту, какая свистит! Заведи, дядя!" Двое счастливейших сидели на коленях у пулеметчика, и тот в перерывах, когда не крутил ручки, заботливо и сурово вытирал варежкой младшему парнишке облупленный, мокрый от мороза и великого счастья нос. Потом слышно было, как около Усть-Мечетки шли бои. Через Татарский редкими валками тянулись обозы, питавшие продовольствием и боевыми припасами 8-ю и 9-ю красные армии Южного фронта. На третий день посыльные шли подворно, оповещали казаков о том, чтобы шли на сход. - Краснова атамана будем выбирать! - сказал Антип Брехович, выходя с мелеховского база. - Выбирать будем или нам его сверху спустют? - поинтересовался Пантелей Прокофьевич. - Там как придется... На собрание пошли Григорий и Петро. Молодые казаки собрались все. Стариков не было. Один только Авдеич Брех, собрав курагот зубоскалов, тачал о том, как стоял у него на квартире красный комиссар и как приглашал он его, Авдеича, занять командную должность. - "Я, говорит, не знал, что вы - вахмистр старой службы, а то - с нашим удовольствием, заступай, отец, на должность..." - На какую же? За старшего - куда пошлют? - скалился Мишка Кошевой. Его охотно поддерживали: - Начальником над комиссарской кобылой. Подхвостницу ей подмывать. - Бери выше! - Го-го!.. - Авдеич! Слышь! Это он тебя в обоз третьего разряда малосолкой заведовать. - Вы не знаете делов всех... Комиссар ему речи разводил, а комиссаров вестовой тем часом к его старухе прилабунился. Шшупал ее. А Авдеич слюни распустил, сопли развешал - слухает... Остановившимися глазами Авдеич осматривал всех, глотал слюну, спрашивал: - Кто последние слова производил? - Я! - храбрился кто-то позади. - Видали такого сукина сына? - Авдеич поворачивался, ища сочувствия, и оно приходило в изобилии: - Он гад, я давно говорю. - У них вся порода такая. - Вот был бы я помоложе... - Щеки у Авдеича загорались, как гроздья калины. - Был бы помоложе, я бы тебе показал развязку! У тебя и выходка вся хохлачья! Мазница ты таганрогская! Гашник хохлачий!.. - Чего же ты, Авдеич, не возьмешься с ним? Кужонок супротив тебя. - Авдеич отломил, видно... - Боится, пупок у него с натуги развяжется... Рев провожал отходившего с достоинством Авдеича. На майдане кучками стояли казаки. Григорий, давным-давно не видавший Мишки Кошевого, подошел к нему. - Здорово, полчок! - Слава богу. - Где пропадал? Под каким знаменем службицу ломал? - Григорий улыбнулся, сжимая руку Мишки, засматривая в голубые его глаза. - Ого! Я, браток, и на отводе, и в штрафной сотне на Калачовском фронте был. Где только не был! Насилу домой прибился. Хотел к красным на фронте перебечь, но за мной глядели дюжей, чем мать за непробованной девкой глядит. Иван-то Алексеевич надысь приходит ко мне, бурка на нем, походная справа: "Ну, мол, винтовку наизготовку - и пошел". Я только что приехал, спрашиваю: "Неужели будешь отступать?" Он плечами дрогнул, говорит: "Велят. Атаман присылал. Я ить при мельнице служил, на учете у них". Попрощался и ушел. Я думал, он и справди отступил. На другой день Мценский полк уже прошел, гляжу - является... Да вот он метется! Иван Алексеевич! Вместе с Иваном Алексеевичем подошел и Давыдка-вальцовщик. У Давыдки - полон рот кипенных зубов. Давыдка смеется, будто железку нашел... А Иван Алексеевич помял руку Григория в своих мослаковатых пальцах, навылет провонявших машинным маслом, поцокал языком: - Как же ты, Гриша, остался? - А ты как? - Ну мне-то... Мое дело другое. - На мое офицерство указываешь? Рисканул! Остался... Чуть было не убили... Когда погнались, зачали стрелять - пожалел, что не ушел, а теперь опять не жалею. - За что привязались-то? Это из Тринадцатого? - Они. Гуляли у Аникушки. Кто-то доказал, что офицер я. Петра не тронули, ну а меня... За погоны возгорелось дело. Ушел за Дон, руку одному кучерявому попортил трошки... Они за это пришли домой, мое все дочиста забрали. И шаровары и поддевки. Что на мне было, то и осталось. - Ушли бы мы в красные тогда, перед Подтелковым... Теперь не пришлось бы глазами моргать. - Иван Алексеевич скис в улыбке, стал закуривать. Народ все подходил. Собрание открыл приехавший из Вешенской подхорунжий Лапченков, сподвижник Фомина. - Товарищи станишники! Советская власть укоренилась в нашем округе. Надо установить правление, выбрать исполком, председателя и заместителя ему. Это - один вопрос. А затем привез я приказ от окружного Совета, он короткий: сдать все огнестрельное и холодное оружие. - Здорово! - ядовито сказал кто-то сзади. И потом надолго во весь рост встала тишина. - Тут нечего, товарищи, такие возгласы выкрикивать! - Лапченков вытянулся, положил на стол папаху. - Оружие, понятно, надо сдать, как оно не нужное в домашности. Кто хочет идтить на защиту Советов, тому оружие дадут. В трехдневный срок винтовочки снесите. Затем приступаем к выборам. Председателя я обяжу довести приказ до каждого, и должон он печать у атамана забрать и все хуторские суммы. - Они нам давали оружию, что лапу на нее накладывают?.. Спрашивающий еще не докончил фразы, к нему дружно все повернулись. Говорил Захар Королев. - А на что она тебе сдалась? - просто спросил Христоня. - Она мне не нужна. Но уговору не было, как мы пущали Красную Армию через свой округ, чтобы нас обезоруживали. - Верно! - Фомин говорил на митинге! - Шашки на свои копейки справляли! - Я со своим винтом с германской пришел, а тут отдай! - Оружие, скажи, не отдадим! - Казаков обобрать норовят! Я что же значу без вооружения? На каком полозу я должен ехать? Я без оружия, как баба с задратым подолом, - голый. - При нас останется! Мишка Кошевой чинно попросил слова: - Дозвольте, товарищи! Мне даже довольно удивительно слухать такие разговоры. Военное положение или нет у нас? - Да нехай хучь сзади военного! - А раз военное - гутарить долго нечего. Вынь и отдай! Мы-то не так делали, как занимали хохлачьи слободы? Лапченков погладил свою папашку и как припечатал: - Кто в этих трех днях не сдаст оружие, будет предан революционному суду и расстрелян, как контра. После минуты молчания Томилин, кашляя, прохрипел: - Просим выбирать власть! Двинули кандидатуры. Накричали с десяток фамилий. Один из молодятни крикнул: - Авдеича! Однако шутка успеха не возымела. Первым голосовали Ивана Алексеевича. Прошел единогласно. - Дальше и голосовать нечего, - предложил Петро Мелехов. Сход охотно согласился, и товарищем председателя выбрали без голосования Мишку Кошевого. Мелеховы и Христоня не успели до дома дойти, а Аникушка уж повстречался им на полдороге. Под мышкой нес винтовку и патроны, завернутые в женину завеску. Увидел казаков - засовестился, шмыгнул в боковой переулок. Петро глянул на Григория, Григорий - на Христоню. Все, как по сговору, рассмеялись. XIX Казакует по родимой степи восточный ветер. Лога позанесло снегом. Падины и яры сровняло. Нет ни дорог, ни тропок. Кругом, наперекрест, прилизанная ветрами, белая голая равнина. Будто мертва степь. Изредка пролетит в вышине ворон, древний, как эта степь, как курган над летником в снежной шапке с бобровой княжеской опушкой чернобыла. Пролетит ворон, со свистом разрубая крыльями воздух, роняя горловой стонущий клекот. Ветром далеко пронесет его крик, и долго и грустно будет звучать он над степью, как ночью в тишине нечаянно тронутая басовая струна. Но под снегом все же живет степь. Там, где как замерзшие волны, бугрится серебряная от снега пахота, где мертвой зыбью лежит заборонованная с осени земля, - там, вцепившись в почву жадными, живучими корнями, лежит поваленное морозом озимое жито. Шелковисто-зеленое, все в слезинках застывшей росы, оно зябко жмется к хрушкому чернозему, кормится его живительной черной кровью и ждет весны, солнца, чтобы встать, ломая стаявший паутинно-тонкий алмазный наст, чтобы буйно зазеленеть в мае. И оно встанет, выждав время! Будут биться в нем перепела, будет звенеть над ним апрельский жаворонок. И так же будет светить ему солнце, и тот же будет баюкать его ветер. До поры, пока вызревший, полнозерный колос, мятый ливнями и лютыми ветрами, не поникнет усатой головой, не ляжет под косой хозяина и покорно уронит на ток улитые, тяжеловесные зерна. Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые подходили дни. События стояли у грани. Черный слушок полз с верховьев Дона, по Чиру, по Цуцкану, по Хопру, по Бланке, по большим и малым рекам, усыпанным казачьими хуторами. Говорили о том, что не фронт страшен, прокатившийся волной и легший возле Донца, а чрезвычайные комиссии и трибуналы. Говорили, что со дня на день ждут их в станицах, что будто бы в Мигулинской и Казанской уже появились они и вершат суды короткие и неправые над казаками, служившими у белых. Будто бы то обстоятельство, что бросили верхнедонцы фронт, оправданием не служит, а суд до отказу прост: обвинение, пара вопросов, приговор - и под пулеметную очередь. Говорили, что в Казанской и Шумилинской вроде уже не одна казачья голова валяется в хворосте без призрения... Фронтовики только посмеивались: "Брехня! Офицерские сказочки! Кадеты давно нас Красной Армией пужают!" Слухам верили и не верили. И до этого мало ли что брехали по хуторам. Слабых духом молва толкнула на отступление. Но когда фронт прошел, немало оказалось и таких, кто не спал ночами, кому подушка была горяча, постель жестка и родная жена немила. Иные уже жалковали о том, что не ушли за Донец, но сделанного не воротишь, уроненной слезы не поднимешь... В Татарском казаки собирались вечерами на проулках, делились новостями, а потом шли пить самогон, кочуя из куреня в курень. Тихо жил хутор и горьковато. В начале мясоеда одна лишь свадьба прозвенела бубенцами: Мишка Кошевой выдал замуж сестру. Да и про ту говорили с ехидной издевкой: - Нашли время жениться! Приспичило, видно! На другой день после выборов власти хутор разоружился до двора. В моховском доме, занятом под ревком, теплые сени и коридор завалили оружием. Петро Мелехов тоже отнес свою и Григория винтовки, два нагана и шашку. Два офицерских нагана братья оставили, сдали лишь те, что остались еще от германской. Облегченный, Петро пришел домой. В горнице Григорий, засучив по локоть рукава, разбирал и отмачивал в керосине приржавевшие части двух винтовочных затворов. Винтовки стояли у лежанки. - Это откуда? - У Петра даже усы обвисли от удивления. - Батя привез, когда ездил ко мне на Филонове. У Григория в сузившихся прорезях глаз заиграли светлячки. Он захохотал, лапая бока смоченными в керосине руками. И так же неожиданно оборвал смех, по-волчьи клацнув зубами. - Винтовки - это что!.. Ты знаешь, - зашептал он, хотя в курене никого чужого не было, - отец мне нынче признался, - Григорий снова подавил улыбку, - у него пулемет есть. - Бре-ше-ешь! Откуда? Зачем? - Говорит, казаки-обозники ему отдали за сумку кислого молока, а по-моему, брешет, старый черт! Украл, небось! Он ить, как жук навозный, тянет все, что и поднять не в силах. Шепчет мне: "Пулемет у меня есть, зарытый на гумне. Пружина в нем, гожая на нарезные крючки, но я ее не трогал". - "Зачем он тебе?" - спрашиваю. "На дорогую пружину позавидовал, может, ишо на что сгодится. Штука ценная, из железа..." Петро обозлился, хотел идти в кухню к отцу, но Григорий рассоветовал: - Брось! Помоги почистить и прибрать. Чего ты с него спросишь? Протирая стволы, Петро долго сопел, а потом раздумчиво сказал: - Оно, может, и правда... сгодится. Нехай лежит. В этот день Томилин Иван принес слух, что в Казанской идут расстрелы. Покурили у печки, погутарили. Петро под разговор о чем-то упорно думал. Думалось с непривычки трудно, до бисера на лбу. После ухода Томилина он заявил: - Зараз поеду на Рубежин, к Яшке Фомину. Он у своих нынче, слыхал я. Говорят, он окружным ревкомом заворачивает, как-никак - кочка на ровном месте. Попрошу, чтоб, на случай чего, заступился. В пичкатые сани Пантелей Прокофьевич запряг кобылу. Дарья укуталась в новую шубу и о чем-то долго шепталась с Ильиничной. Вместе они шмыгнули в амбар, оттуда вышли с узлом. - Чего это? - спросил старик. Петро промолчал, а Ильинична скороговоркой шепнула: - Я тут маслица насбирала, блюла на всякий случай. А теперь уж не до масла, отдала его Дарье, нехай Фоминихе гостинца повезет, может, он сгодится Петюшке. - И заплакала. - Служили, служили, жизней решались, и теперь за погоны за ихние, того и гляди... - Цыц, голосуха! - Пантелей Прокофьевич с сердцем кинул в сено кнут, подошел к Петру: - Ты ему пшенички посули. - На черта она ему нужна! - вспыхнул Петро. - Вы бы, батя, лучше пошли к Аникушке дымки купили, а то - пшеницы? Под полой Пантелей Прокофьевич принес ведерный кувшин самогона, отозвался одобрительно: - Хороша водка, мать ее курица! Как николаевская. - А ты уж хлебнул, кобель старый! - насыпалась на него Ильинична; но старик вроде не слыхал, по-молодому захромал в курень, сыто, по-котовски жмурясь, покрякивая и вытирая рукавом обожженные дымкой губы. Петро тронул со двора и, как гость, ворота оставил открытыми. Вез и он подарок могущественному теперь сослуживцу: кроме самогона - отрез довоенного шевиота, сапоги и фунт дорогого чая с цветком. Все это раздобыл он в Лисках, когда 28-й полк с боем взял станцию и рассыпался грабить вагоны и склады... Тогда же в отбитом поезде захватил он корзину с дамским бельем. Послал ее с отцом, приезжавшим на фронт. И Дарья, на великую зависть Наталье и Дуняшке, защеголяла в невиданном досель белье. Тончайшее заграничное полотно было белее снега, шелком на каждой штучке были вышиты герб и инициалы. Кружева на панталонах вздымались пышнее пены на Дону. Дарья в первую ночь по приезде мужа легла спать в панталонах. Петро, перед тем как гасить огонь, снисходительно ухмыльнулся: - Мущинские исподники подцепила и носишь? - В них теплее и красивше, - мечтательно ответила Дарья. - Да их и не поймешь: кабы они мущинские - были б длиннее. И кружева... На что они вашему брату? - Должно, благородного звания мущины с кружевами носют. Да мне-то что? Носи, - сонно почесываясь, ответил Петро. Вопрос этот его не особенно интересовал. Но в последующие дни ложился он рядом с женой, уже с опаской отодвигаясь, с невольным почтением и беспокойством глядя на кружева, боясь малейше коснуться их и испытывая некоторое отчуждение от Дарьи. К белью он так и не привык. На третью ночь, озлившись, решительно потребовал: - Скидай к черту штаны свои! Негоже их бабе носить, и они вовсе не бабские. Лежишь, как барыня! Ажник какая-то чужая в них! Утром встал он раньше Дарьи. Покашливая и хмурясь, попробовал примерить панталоны на себя. Долго и настороженно глядел на завязки, на кружева и на свои голые, ниже колен волосатые ноги. Повернулся и, нечаянно увидел в зеркале свое отображение с пышными складками назади, плюнул, чертыхнулся, медведем полез из широчайших штанин. Большим пальцем ноги зацепился в кружевах, чуть не упал на сундук и, уже разъярясь всерьез, разорвал завязки, выбрался на волю. Дарья сонно спросила: - Ты чего? Петро обиженно промолчал, сопя и часто поплевывая. А панталоны, которые неизвестно на какой пол шились, Дарья в тот же день, вздыхая, сложила в сундук (там лежало еще немало вещей, которым никто из баб не мог найти применения). Сложные вещи эти должны были впоследствии перешить на лифчики. Вот юбки Дарья использовала; были они неведомо для чего коротки, но хитрая владелица надставила сверху так, чтобы нижняя юбка была длиннее длинной верхней, чтобы виднелись на полчетверти кружева. И пошла Дарья щеголять, заметать голландским кружевом земляной пол. Вот и сейчас, отправляясь с мужем на гости, была она одета богато и видно. Под донской, опушенной поречьем шубой и кружева исподней виднелись, и верхняя, шерстяная, была добротна и нова, чтобы поняла вылезшая из грязи в князи фоминская жена, что Дарья не простая казачка, а как-никак офицерша. Петро помахивал кнутом, чмокал губами. Брюхатая кобылка с облезлой кобаржиной трюпком бежала по накатанной дороге, по Дону. В Рубежин приехали к обеду. Фомин действительно оказался дома. Он встретил Петра по-хорошему, усадил его за стол, улыбнулся в рыжеватые усы, когда отец его принес из Петровых саней, запушенных инеем, осыпанный сенной трухой кувшин. - Ты что-то, односум, и глаз не кажешь, - говорил Фомин протяжно, приятным баском, искоса поглядывая на Дарью широко поставленными голубыми глазами женолюба, и с достоинством закручивал ус. - Сам знаешь, Яков Ефимыч, частя шли, время сурьезное... - Оно-то так. Баба! Ты бы нам огурцов, капустой, рыбки донской сушеной. В тесной хате было жарко натоплено. На печи лежали детишки: похожий на отца мальчик, с такими же голубыми, широкими в поставе глазами, и девочка. Подвыпив, Петро приступил к делу: - Гутарют по хуторам, будто чеки приехали, добираются до казаков. - Трибунал Пятнадцатой Инзенской дивизии в Вешенскую приехал. Ну, а что такое? Тебе-то что? - Как же, Яков Ефимыч, сами знаете, офицер считаюсь. Я-то офицер, можно сказать, - одна видимость. - Ну так что? Он чувствовал себя хозяином положения. Хмель сделал его самоуверенным и хвастливым. Фомин все приосанивался, оглаживая усы, смотрел исподлобно, властно. Раскусив его, Петро прикинулся сиротой, униженно и подобострастно улыбался, но с "вы" незаметно перешел на "ты". - Вместе служили с тобой. Плохого про меня ты не могешь сказать. Или я был когда супротив? Сроду нет! Покарай бог, я всегда стоял за казаков! - Мы знаем. Ты, Петро Пантелеевич, не сумлевайся. Мы всех наизусть выучили. Тебя не тронут. А кое до кого мы доберемся. Кой-кого возьмем за хиршу [хирша - загривок]. Тут много гадов засело. Остались, а сами - себе на уме. Оружие хоронют... Ты-то отдал свое? А? Фомин так быстро перешел от медлительной речи к натиску, что Петро на минуту растерялся, кровь заметно кинулась ему в лицо. - Ты-то сдал? Ну чего же ты? - наседал Фомин, перегибаясь через стол. - Сдал, конешно, Яков Ефимыч, ты не подумай... я с открытой душой. - С открытой? Знаем мы вас... Сам тутошний. - Он пьяно подмигнул, раскрыл плоскозубый ядреный рот. - С богатым казаком одной рукой ручкайся, а в другой нож держи, а то саданет... Собаки! Откровенных нету! Я перевидал немало людей. Предатели! Но ты не бойся, тебя не тронут. Слово - олово! Дарья закусывала холодцом, из вежливости почти не ела хлеба. Ее усердно угощала хозяйка. Уехал Петро уже перед вечером, обнадеженный и веселый. Проводив Петра, Пантелей Прокофьевич пошел проведать свата Коршунова. Он был у него перед приходом красных. Лукинична собирала тогда Митьку в дорогу, в доме были суета, беспорядок. Пантелей Прокофьевич ушел, почувствовав себя лишним. А на этот раз решил пойти узнать, все ли благополучно, да кстати погоревать вместе о наступивших временах. Дохромал он в тот конец хутора не скоро. Постаревший и уже растерявший несколько зубов, дед Гришака встретил его на базу. Было воскресенье, и дед направлялся в церковь к вечерне. Пантелея Прокофьевича с ног шибануло при взгляде на свата: под распахнутой шубой у того виднелись все кресты и регалии за турецкую войну, красные петлички вызывающе сияли на стоячем воротнике старинного мундира, старчески обвисшие шаровары с лампасами были аккуратно заправлены в белые чулки, а на голове по самые восковые крупные уши надвинут картуз с кокардой. - Что ты, дедушка! Сваток, аль не при уме? Да кто же в эту пору кресты носит, кокарду? - Ась? - Дед Гришака приставил к уху ладонь. - Кокарду, говорю, сыми! Кресты скинь! Заарестуют тебя за такое подобное. При Советской власти нельзя, закон возбраняет. - Я, соколик, верой-правдой своему белому царю служил. А власть эта не от бога. Я их за власть не сознаю. Я Александру-царю присягал, а мужикам я не присягал, так-то! - Дед Гришака пожевал блеклыми губами, вытер зеленую цветень усов и ткнул костылем в направлении дома. - Ты к Мирону, что ль? Он дома. А Митюшку проводили мы в отступ. Сохрани его, царица небесная!.. Твои-то остались? Ась? А то что ж... Вот они какие казачки-то пошли! Наказному, небось, присягали. Войску нужда подошла, а они остались при женах... Натальюшка жива-здорова? - Живая... Кресты - воротись - сыми, сват! Не полагается их теперь. Господи боже, одурел ты, сваток? - Ступай с богом! Молод меня учить-то! Ступай себе. Дед Гришака пошел прямо на свата, и тот уступил ему дорогу, сойдя со стежки в снег, оглядываясь и безнадежно качая головой. - Служивого нашего встрел? Вот наказание! И не приберет его господь. - Мирон Григорьевич, заметно сдавший за эти дни, встал навстречу свату. - Нацепил свои висюльки, фуражку с кокардой надел и пошел. Хучь силом с него сымай. Чисто дите стал, ничего не понимает. - Нехай тешится, недолго уж ему... Ну как там наши? Мы прослыхали, будто Гришу дерзали анчихристы? - Лукинична подсела к казакам, горестно подперлась. - У нас, сват, ить какая беда... Четырех коней взяли, оставили кобылу да стригуна. Разорили вчистую! Мирон Григорьевич прижмурил глаз, будто прицеливаясь, и заговорил по-новому, с вызревшей злостью: - А через что жизня рухнулась? Кто причиной? Вот эта чертова власть! Она, сват, всему виновата. Да разве это мысленное дело - всех сравнять? Да ты из меня душу тяни, я не согласен! Я всю жисть работал, хрип гнул, потом омывался, и чтобы мне жить равно с энтим, какой пальцем не ворохнул, чтоб выйтить из нужды? Нет уж, трошки погодим! Хозяйственному человеку эта власть жилы режет. Через это и руки отваливаются: к чему зараз наживать, на кого работать? Нынче наживешь, а завтра придут да под гребло... И ишо, сваток: был у меня надысь односум с хутора Мрыхина, разговор вели... Фронт-то вот он, возле Донца. Да разве ж удержится? Я, по правде сказать, надежным людям втолковываю, что надо нашим, какие за Донцом, от себя пособить... - Как так - пособить? - с тревогой, почему-то шепотом спросил Пантелей Прокофьевич. - Как пособить? Власть эту пихнуть! Да так пихнуть, чтобы она опять очутилась ажник в Тамбовской губернии. Нехай там равнение делает с мужиками. Я все имущество до нитки отдам, лишь бы уничтожить этих врагов. Надо, сват, надо вразумить! Пора! А то поздно будет... Казаки, односум говорил, волнуются и у них. Только бы подружней взяться! - И перешел на быстрый, захлебывающийся шепот: - Частя прошли, а сколько их тут осталось? Считанные люди! По хуторам одни председатели... Головы им поотвязать - пустяковое дело. А в Вешках, ну что ж... Миром-собором навалиться - на куски порвем! Наши в трату не дадут, соединимся... Верное дело, сват! Пантелей Прокофьевич встал. Взвешивая слова, опасливо советовал: - Гляди, поскользнешься - беды наживешь! Казаки-то хучь и шатаются, а чума их знает, куда потянут. Об этих делах ноне толковать не со всяким можно... Молодых вовсе понять нельзя, вроде зажмурки живут. Один отступил, другой остался. Трудная жизня! Не жизня, а потемки. - Не сумлевайся, сват! - снисходительно улыбнулся Мирон Григорьевич. - Я мимо не скажу. Люди - что овцы: куда баран, туда и весь табун. Вот и надо показать им путя! Глаза на эту власть открыть надо. Тучи не будет - гром не вдарит. Я казакам прямо говорю: восставать надо. Слух есть, будто они приказ отдали - всех казаков перевесть. Об этом как надо понимать? У Мирона Григорьевича сквозь конопины проступала краска. - Ну, что оно будет, Прокофич? Гутарют, расстрелы начались... Какая ж это жизня? Гляди, как рухнулось все за эти года! Гасу нету, серников - тоже, одними конфетами Мохов напоследях торговал... А посевы? Супротив прежнего сколько сеют? Коней перевели. У меня вот забрали, у другого... Забирать-то все умеют, а разводить кто будет? У нас раньше, я ишо парнем был, восемьдесят шесть лошадей было. Помнишь, небось? Скакуны были, хучь калмыка догоняй! Рыжий с прозвездью был у нас тогда. Я на нем зайцев топтал. Выеду, оседламши, в степь, подыму зайца в бурьянах и сто сажен не отпущу - стопчу конем. Как зараз помню. - По лицу Мирона Григорьевича пролегла горячая улыбка. - Выехал так-то к ветрякам, гляжу - заяц коптит прямо на меня. Выправился я к нему, он - виль, да под гору, да через Дон! На маслену дело было. Снег по Дону посогнало ветром, сколизь. Разгонись я за тем зайцем, конь посклизнулся, вдарился со всех ног и головы не приподнял. Затрусилось все на мне! Снял с него седло, прибегаю в куреня. "Батя, конь убился подо мной! За зайцем гнал". - "А догнал?" - "Нет". - "Седлай Вороного, догони, сукин сын!" Вот времена были! Жили - кохались казачки. Конь убился не жалко, а надо зайца догнать. Коню сотня цена, а зайцу гривенник... Эй, да что толковать! От свата Пантелей Прокофьевич ушел растерявшийся еще больше, насквозь отравленный тревогой и тоской. Теперь уж чувствовал он со всей полнотой, что какие-то иные, враждебные ему начала вступили в управление жизнью. И если раньше правил он хозяйством и вел жизнь, как хорошо наезженного коня на скачках с препятствиями, то теперь жизнь несла его, словно взбесившийся, запененный конь, и он уже не правил ею, а безвольно мотался на ее колышущейся хребтине и делал жалкие усилия не упасть. Мга нависла над будущим. Давно ли был Мирон Григорьевич богатейшим хозяином в окружности? Но последние три года источили его мощь. Разошлись работники, вдевятеро уменьшился посев, за так и за пьяно качавшиеся, обесцененные деньги пошли с база быки и кони. Было все будто во сне. И прошло, как текучий туман над Доном. Один дом с фигурным балконом и вылинявшими резными карнизами остался памяткой. Раньше времени высветлила седина лисью рыжевень коршуновской бороды, перекинулась на виски и поселилась там, вначале - как сибирек на супеси - пучками, а потом осилила рыжий цвет и стала на висках полновластной соленая седина; и уже тесня, отнимая по волоску, владела надлобьем. Да и в самом Мироне Григорьевиче свирепо боролись два этих начала: бунтовала рыжая кровь, гнала на работу, понуждала сеять, строить сараи, чинить инвентарь, богатеть; но все чаще наведывалась тоска - "Не к чему наживать. Пропадет!" - красила все в белый мертвенный цвет равнодушия. Страшные в своем безобразии, кисти рук не хватались, как прежде, за молоток или ручную пилку, а праздно лежали на коленях, шевеля изуродованными работой, грязными пальцами. Старость привело безвременье. И стала постыла земля. По весне шел к ней, как к немилой жене, по привычке, по обязанности. И наживал без радости и лишался без прежней печали... Забрали красные лошадей - он и виду не показал. А два года назад за пустяк, за копну, истоптанную быками, едва не запорол вилами жену. "Хапал Коршунов и наелся, обратно прет из него", - говорили про него соседи. Пантелей Прокофьевич прихромал домой, прилег на койке. Сосало под ложечкой, к горлу подступала колючая тошнота. Повечеряв, попросил он старуху достать соленого арбуза. Съел ломоть, задрожал, еле дошел до печки. К утру он уже валялся без памяти, пожираемый тифозным жаром, кинутый в небытие. Запекшиеся кровью губы его растрескались, лицо пожелтело, белки подернулись голубой эмалью. Бабка Дроздиха отворила ему кровь, нацедила из вены на руке две тарелки черной, как деготь, крови. Но сознание к нему не вернулось, только лицо иссиня побелело да шире раскрылся чернозубый рот, с хлюпом вбиравший воздух. XX В конце января Иван Алексеевич выехал в Вешенскую по вызову председателя окружного ревкома. К вечеру он должен был вернуться. Его ждали. Мишка сидел в пустынном моховском доме, в бывшем кабинете хозяина, за широким, как двухспальная кровать, письменным столом. На подоконнике (в комнате был только один стул) полулежал присланный из Вешенской милиционер Ольшанов. Он молча курил, плевал далеко и искусно, каждый раз отмечая плевком новую кафельную плитку камина. За окнами стояло зарево звездной ночи. Покоилась гулкая морозная тишина. Мишка подписывал протокол обыска у Степана Астахова, изредка поглядывая в окно на обсахаренные инеем ветви кленов. По крыльцу кто-то прошел, мягко похрустывая валенками. - Приехал. Мишка встал. Но в коридоре чужой кашель, чужие шаги. Вошел Григорий Мелехов в наглухо застегнутой шинели, бурый от мороза, с осевшей на бровях и усах изморозью. - Я на огонек. Здорово живешь! - Проходи, жалься. - Не на что жалиться. Побрехать зашел да кстати сказать, чтоб в обывательские не назначали. Кони у нас в ножной. - А быки? - Мишка сдержанно покосился. - На быках какая ж езда? Сколизь. Отдирая шагами окованные морозом доски, кто-то крупно прошел по крыльцу. Иван Алексеевич в бурке и по-бабьи завязанном башлыке ввалился в комнату. От него хлынул свежий, холодный воздух, запах сена и табачной гари. - Замерз, замерз, ребятки!.. Григорий, здравствуй! Чего ты по ночам шалаешься?.. Черт эти бурки придумал: ветер сквозь нее, как через сито! Разделся и, еще не повесив бурки, заговорил: - Ну, повидал я председателя. - Иван Алексеевич, сияющий, блестя глазами, подошел к столу. Одолевала его нетерпячка рассказать. - Вошел к нему в кабинет. Он поручкался со мной и говорит: "Садитесь, товарищ". Это окружной! А раньше как было? Генерал-майор! Перед ним как стоять надо было? Вот она, наша власть-любушка! Все ровные! Его оживленное, счастливое лицо, суетня возле стола и эта восторженная речь были непонятны Григорию. Спросил: - Чему ты возрадовался, Алексеев? - Как - чему? - У Ивана Алексеевича дрогнул продавленный дыркой подбородок. - Человека во мне увидали, как же мне не радоваться? Мне руку, как ровне, дал, посадил... - Генералы тоже в рубахах из мешков стали последнее время ходить. - Григорий ребром ладони выпрямил ус, сощурился. - Я на одном видал и погоны, чернильным карандашом сделанные. Ручку тоже казакам давали... - Генералы от нужды, а эти от натуры. Разница? - Нету разницы! - Григорий покачал головой. - По-твоему, и власть одинаковая? За что же тогда воевали? Ты вот - за что воевал? За генералов? А говоришь - "одинаково". - Я за себя воевал, а не за генералов. Мне, если направдок гутарить, ни те, ни эти не по совести. - А кто же? - Да никто! Ольшанов плюнул через всю комнату, сочувственно засмеялся. Ему, видно, тоже никто по совести не пришелся. - Ты раньше будто не так думал. Мишка сказал с целью уязвить Григория, но тот и виду не подал, что замечание его задело. - И я и ты - все мы по-разному думали... Иван Алексеевич хотел, выпроводив Григория, передать Мишке поподробней о своей поездке и беседе с председателем, но разговор начал его волновать. Очертя голову, под свежим впечатлением виденного и слышанного в округе, он кинулся в спор: - Ты нам голову пришел морочить, Григорий! Сам ты не знаешь, чего ты хочешь. - Не знаю, - охотно согласился Григорий. - Чем ты эту власть корить будешь? - А чего ты за нее распинаешься? С каких это ты пор так покраснел? - Об этом мы не будем касаться. Какой есть теперь, с таким и гутарь. Понял? Власти тоже дюже не касайся, потому - я председатель, и мне тут с тобой негоже спорить. - Давай бросим. Да мне и пора уж. Это я в счет обывательских зашел. А власть твоя, - уж как хочешь, - а поганая власть. Ты мне скажи прямо, и мы разговор кончим: чего она дает нам, казакам? - Каким казакам? Казаки тоже разные. - Всем, какие есть. - Свободу права... Да ты погоди!.. Постой, ты чего-то... - Так в семнадцатом году говорили, а теперь надо новое придумывать, - перебил Григорий. - Земли дает? Воли? Сравняет?.. Земли у нас - хоть заглонись ею. Воли больше не надо, а то на улицах будут друг дружку резать. Атаманов сами выбирали, а теперь сажают. Кто его выбирал, какой тебя ручкой обрадовал? Казакам эта власть, окромя разору, ничего не дает! Мужичья власть, им она и нужна. Но нам и генералы не нужны. Что коммунисты, что генералы - одно ярмо. - Богатым казакам не нужна, а другим? Дурья голова! Богатых-то в хуторе трое, а энти бедные. А рабочих куда денешь? Нет, мы так судить с тобой не могем! Нехай богатые казаки от сытого рта оторвут кусок и дадут голодному. А не дадут - с мясом вырвем! Будя пановать! Заграбили землю... - Не заграбили, а завоевали! Прадеды наши кровью ее полили, оттого, может, и родит наш чернозем. - Все равно, а делиться с нуждой надо. Равнять - так равнять! А ты на холостом ходу работаешь. Куда ветер, туда и ты, как флюгерок на крыше. Такие люди, как ты, жизню мутят! - Постой, ты не ругайся! Я по старой дружбе пришел погутарить, сказать, что у меня в грудях накипело. Ты говоришь - равнять... Этим темный народ большевики и приманули. Посыпали хороших слов, и попер человек, как рыба на приваду! А куда это равнение делось? Красную Армию возьми: вот шли через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а "Ванек" в обмоточках. Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они - куда равенство денется?.. Говорили на фронте: "Все ровные будем. Жалованье и командирам и солдатам одинаковое!.." Нет! Привада одна! Уж ежли пан плох, то из хама пан во сто раз хуже! Какие бы поганые офицеры ни были, а как из казуни выйдет какой в офицеры - ложись и помирай, хуже его не найдешь! Он такого же образования, как и казак: быкам хвосты учился крутить, а глядишь - вылез в люди и сделается от власти пьяный, и готов шкуру с другого спустить, лишь бы усидеть на этой полочке. - Твои слова - контра! - холодно сказал Иван Алексеевич, но глаз на Григория не поднял. - Ты меня на свою борозду не своротишь, а я тебя и не хочу заламывать. Давно я тебя не видал и не потаю - чужой ты стал. Ты Советской власти враг! - Не ждал я от тебя... Ежли я думаю за власть, так я - контра? Кадет? Иван Алексеевич взял у Ольшанова кисет, уже мягче сказал: - Как я тебя могу убедить? До этого своими мозгами люди доходють. Сердцем доходють! Я словами не справен по причине темноты своей и малой грамотности. И я до многого дохожу ощупкой... - Кончайте! - яростно крикнул Мишка. Из исполкома вышли вместе. Григорий молчал. Тяготясь молчанием, не оправдывая чужого метания, потому что далек был от него и смотрел на жизнь с другого кургана, Иван Алексеевич на прощание сказал: - Ты такие думки про себе держи. А то хоть и знакомец ты мне и Петро ваш кумом доводится, а найду я против тебя средства! Казаков нечего шатать, они и так шатаются. И ты поперек дороги нам не становись. Стопчем!.. Прощай! Григорий шел, испытывая такое чувство, будто перешагнул порог, и то, что казалось неясным, неожиданно встало с предельной яркостью. Он, в сущности, только высказал вгорячах то, о чем думал эти дни, что копилось в нем и искало выхода. И оттого, что стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их, - родилось глухое неумолчное раздражение. Мишка с Иваном Алексеевичем шли вместе. Иван Алексеевич начал снова рассказывать о встрече с окружным председателем, но, когда стал говорить, показалось - краски и значительность вылиняли. Он пытался вернуться к прежнему настроению и не смог: стояло что-то поперек, мешало радостно жить, хватать легкими пресный промороженный воздух. Помеха - Григорий, разговор с ним. Вспомнил, сказал с ненавистью: - Такие, как Гришка, в драке только под ногами болтаются. Паскуда! К берегу не прибьется и плавает, как коровий помет в проруби. Ишо раз придет - буду гнать в шею! А начнет агитацию пущать - мы ему садилку найдем... Ну, а ты, Мишатка, что? Как дела? Мишка только выругался в ответ, думая о чем-то своем. Прошли квартал, и Кошевой повернулся к Ивану Алексеевичу, на полных, девичьих губах его блуждала потерявшаяся улыбка: - Вот, Алексеевич, какая она, политика, злая, черт! Гутарь о чем хошь, а не будешь так кровя портить. А вот начался с Гришкой разговор... ить мы с ним - корешки, в школе вместе учились, по девкам бегали, он мне - как брат... а вот начал городить, и до того я озлел, ажник сердце распухло, как арбуз в груде сделалось. Трусится все во мне! Кубыть, отнимает он у меня что-то, самое жалкое. Кубыть, грабит он меня! Так под разговор и зарезать можно. В ней, в этой войне, сватов, братов нету. Начертился - и иди! - Голос Мишки задрожал непереносимой обидой. - Я на него ни за одну отбитую девку так не серчал, как за эти речи. Вот до чего забрало! XXI Снег падал и таял на лету. В полдень в ярах с глухим шумом рушились снежные оползни. За Доном шумел лес. Стволы дубов оттаяли, почернели. С ветвей срывались капли, пронзали снег до самой земли, пригревшейся под гниющим покровом листа-падалицы. Уже манило пьяным ростепельным запахом весны, в садах пахло вишенником. На Дону появились прососы. Возле берегов лед отошел, и проруби затопило зеленой и ясной водой окраинцев. Обоз, везший к Дону партию снарядов, а Татарском должен был сменить подводы. Сопровождавшие красноармейцы оказались ребятами лихими. Старшой остался караулить Ивана Алексеевича; так ему и заявил: "Посижу с тобой, а то ты, не ровен час, сбежишь!" - а остальных направил добывать подводы. Нужно было высточить сорок семь пароконных подвод. Емельян добрался и до Мелеховых. - Запрягайте, в Боковскую снаряды везть! Петро и усом не повел, буркнул: - Кони в ножной, а на кобыле вчера я раненых отвозил в Вешенскую. Емельян, слова не говоря, - в конюшню. Петро выскочил за ним без шапки, окликнул: - Слышишь? Погоди... Может, оставишь? - Может, бросишь дуру трепать? - Емельян очень серьезно оглядел Петра, добавил: - Охоту маю поглядеть ваших коней, какая такая ножная у них? Не молотком ли нечаянно с намерением суставы побили? Так ты мне не втирай очки! Я лошадей столько перевидал, сколько ты лошадиного помету. Запрягай! Коней или быков - все равно. С подводой поехал Григорий. Перед тем как выехать, он вскочил в кухню; целуя детишек, торопливо кидал: - Гостинцев привезу, а вы тут не дурите, матерю слухайте. - И к Петру: - Вы обо мне не думайте. Я далеко не поеду. Ежели погонять дальше Боковской - брошу быков и вернусь. Только я в хутор не приду. Перегожу время на Сингином, у тетки... А ты, Петро, надбеги проведать... Что-то мне страшновато тут ждать. - И усмехнулся. - Ну, бывайте здоровы! Наташка, не скучай! Около моховского магазина, занятого под продовольственный склад, перегрузили ящики со снарядами, тронулись. "Они воюют, чтобы им лучше жить, а мы за свою хорошую жизнь воевали, - все о том же думал Григорий под равномерный качкий ступ быков, полулежа в санях, кутая зипуном голову. - Одной правды нету в жизни. Видно, кто кого одолеет, тот того и сожрет... А я дурную правду искал. Душой болел, туда-сюда качался... В старину, слышно, Дон татары обижали, шли отнимать землю, неволить. Теперь - Русь. Нет! Не помирюсь я! Чужие они мне и всем-то казакам. Казаки теперь почунеют. Бросили фронт, а теперь каждый, как я: ах! - да поздно". Вблизи бурьяны над дорогой, холмистая зыбь, щетинистые буераки наплывали навстречу, а дальше снежные поля, кружась, шли на юг вровень с санями. Дорога разматывалась нескончаемо, угнетала скукой, клонила в сон. Григорий лениво покрикивал на быков, дремал, ворочался возле увязанных ящиков. Покурив, уткнулся лицом в сено, пропахшее сухим донником и сладостным куревом июньских дней, незаметно уснул. Во сне он ходил с Аксиньей по высоким шуршащим хлебам. Аксинья на руках бережно несла ребенка, сбоку мерцала на Григория стерегущим взглядом. А Григорий слышал биение своего сердца, певучий шорох колосьев, видел сказочный расшив трав на меже, щемящую голубизну небес. В нем цвело, бродило чувство, он любил Аксинью прежней изнуряющей любовью, он ощущал это всем телом, каждым толчком сердца и в то же время сознавал, что не явь, что мертвое зияет перед его глазами, что это сон. И радовался сну и принимал его, как жизнь. Аксинья была та же, что и пять лет назад, но пронизанная сдержанностью, тронутая холодком. Григорий с такой слепящей яркостью, как никогда в действительности, видел пушистые кольца ее волос на шее (ими играл ветер), концы белой косынки... Он проснулся от толчка, отрезвел от голосов. Навстречу, объезжая их, двигались многочисленные подводы. - Чего везете, земляки? - хрипло крикнул ехавший впереди Григория Бодовсков. Скрипели полозья, с хрустом давили снег клешнятые копыта быков. На встречных подводах долго молчали. Наконец кто-то ответил: - Мертвяков! Тифозных... Григорий поднял голову. В проезжавших санях лежали внакат, прикрытые брезентом, серошинельные трупы. Наклески саней Григория на раскате ударились о торчавшую из проезжавших саней руку, и она отозвалась глухим, чугунным звоном... Григорий равнодушно отвернулся. Приторный, зовущий запах донника навеял сон, мягко повернул лицом к полузабытому прошлому, заставил еще раз прикоснуться сердцем к отточенному клинку минувшего чувства. Разящую и в то же время сладостную боль испытал Григорий, свалившись опять в сани, щекой касаясь желтой ветки донника. Кровоточило тронутое воспоминаниями сердце, билось неровно и долго отгоняло сон. XXII Вокруг хуторского ревкома сгруппировалось несколько человек: Давыдка-вальцовщик, Тимофей, бывший моховский кучер Емельян и рябой чеботарь Филька. На них-то и опирался Иван Алексеевич в повседневной своей работе, с каждым днем все больше ощущая невидимую стену, разделявшую его с хутором. Казаки перестали ходить на собрания, а если и шли, то только после того, как Давыдка и остальные раз по пять обегали хутор из двора во двор. Приходили, молчали, со всем соглашались. Заметно преобладали молодые. Но и среди них не встречалось сочувствующих. Каменные лица, чужие недоверчивые глаза, исподлобные взгляды видел на майдане Иван Алексеевич, проводя собрание. От этого холодело у него под сердцем, тосковали глаза, голос становился вялым и неуверенным. Рябой Филька как-то неспроста брякнул: - Развелись мы с хутором, товарищ Котляров! Набычился народ, осатанел. Вчера пошел за подводами раненых красноармейцев в Вешки везть - ни один не едет. Разведенным-то чижало в одном курене жить... - А пьют! Дуром! - подхватил Емельян, мусоля трубочку. - Дымку в каждом дворе гонют. Мишка Кошевой хмурился, свое таил от остальных, но прорвало и его. Уходя вечером домой, попросил Ивана Алексеевича: - Дай мне винтовку. - На что? - Вот тебе! Боюсь идтить с голыми руками. Или ты не видишь ничего? Я так думаю, надо нам кое-кого... Григория Мелехова надо взять, старика Болдырева, Матвея Кашулина, Мирона Коршунова. Нашептывают они, гады, казакам... Своих из-за Донца ждут. Ивана Алексеевича повело, невесело махнул рукой: - Эй! Тут ежели начать выдергивать, так многих запевал выдернуть надо. Шатаются люди... А кое-кто и сочувствует нам, да на Мирона Коршунова оглядываются. Боятся, Митька его из-за Донца придет - потрошить будет. Круто завернула на повороте жизнь. На другой день из Вешенской коннонарочный привез предписание: обложить контрибуцией богатейшие дома. На хутор дали контрольную цифру - сорок тысяч рублей. Разверстали. Прошел день. Контрибуционных денег собралось два мешка, на восемнадцать тысяч с немногим. Иван Алексеевич запросил округу. Оттуда прислали трех милиционеров и предписание: "Не уплативших контрибуцию арестовать и препроводить под конвоем в Вешенскую". Четырех дедов временно посадили в моховский подвал, где раньше зимовали яблоки. Хутор запохожился на потревоженный пчельник. Коршунов наотрез отказался платить, прижимая подешевевшую деньгу. Однако приспела и ему пора поквитаться с хорошей жизнью. Приехали из округа двое: следователь по местным делам - молодой вешенский казак, служивший в 28-м полку, и другой, в тулупе поверх кожаной куртки. Они предъявили мандаты Ревтрибунала, заперлись с Иваном Алексеевичем в кабинете. Спутник следователя, пожилой, голо выбритый человек, деловито начал: - По округу наблюдаются волнения. Оставшаяся белогвардейщина поднимает голову и начинает смущать трудовое казачество. Необходимо изъять все наиболее враждебное нам. Офицеров, попов, атаманов, жандармов, богатеев - всех, кто активно с нами боролся, давай на список. Следователю помоги. Он кое-кого знает. Иван Алексеевич смотрел в выбритое, похожее на бабье лицо; перечисляя фамилии, упомянул Петра Мелехова, но следователь покачал головой: - Это наш человек, Фомин просил его не трогать. Большевистски настроен. Мы с ним в Двадцать восьмом служили. Написанный рукой Кошевого, лег на стол лист графленой бумаги, вырванный из ученической тетради. А через несколько часов на просторном моховском дворе, под присмотром милиционеров, уже сидели на дубах арестованные казаки. Ждали домашних с харчами и подводу под пожитки. Мирон Григорьевич, одетый, как на смерть, во все новое, в дубленый полушубок, в чирики и чистые белые чулки на вбор, - сидел с краю, рядом с дедом Богатыревым и Матвеем Кашулиным. Авдеич Брех суетливо ходил по двору, то бесцельно заглядывал в колодец, то поднимал какую-нибудь щепку и опять метался от крыльца к калитке, утирая рукавом налитое, как яблоко, багровое, мокрое от пота лицо. Остальные сидели молча. Угнув головы, чертили костылями снег. Бабы, запыхавшись, прибегали во двор, совали арестованным узелки, сумки, шептались. Заплаканная Лукинична застегивала на своем старике полушубок, подвязывала ему воротник белым бабьим платком, просила, глядя в потухшие, будто пеплом засыпанные глаза: - А ты, Григории, не горюй! Может, оно обойдется добром. Что ты так уж опустился весь? Госпо-о-оди!.. - Рот ее удлиняла, плоско растягивала гримаса рыдания, но она с усилием собирала губы в комок, шептала: - Проведать приеду... Грипку привезу, ты ить ее дюжей жалеешь... От ворот крикнул милиционер: - Подвода пришла! Клади сумки и трогайся! Бабы, отойди в сторону, нечего тут мокрость разводить! Лукинична первый раз в жизни поцеловала рыжеволосую руку Мирона Григорьевича, оторвалась. Бычиные сани медленно поползли через площадь к Дону. Семь человек арестованных и два милиционера пошли позади. Авдеич приотстал, завязывая чирик, и моложаво побежал догонять. Матвей Кашулин шел рядом с сыном. Майданников и Королев на ходу закуривали. Мирон Григорьевич держался за кошелку саней. А позади всех величавой тяжеловатой поступью шел старик Богатырев. Встречный ветер раздувал, заносил ему назад концы белой патриаршей бороды, прощально помахивая махрами кинутого на плечи шарфа. В этот же пасмурный февральский день случилось диковинное. За последнее время в хуторе привыкли к приезду служилых из округа людей. Никого не заинтересовало появление на площади пароконной подводы с зябко съежившимся рядом с кучером седоком. Сани стали у моховского дома. Седок вылез и оказался человеком пожилым, неторопливым в движениях. Он поправил солдатский ремень на длинной кавалерийской шинели, поднял с ушей наушники красного казачьего малахая и, придерживая деревянную коробку маузера, не спеша взошел на крыльцо. В ревкоме были Иван Алексеевич да двое милиционеров. Человек вошел без стука, у порога расправил тронутый проседью короткий оклад бороды, баском сказал: - Председателя мне нужно. Иван Алексеевич округлившимся птичьим взглядом смотрел на вошедшего, хотел вскочить, но не смог. Он только по-рыбьи зевал ртом и скреб пальцами ошарпанные ручки кресла. Постаревший Штокман смотрел на него из-под нелепого красного верха казачьего треуха; его узко сведенные глаза, не узнавая, глядели на Ивана Алексеевича и вдруг, дрогнув, сузились, посветлели, от углов брызнули к седым вискам расщепы морщин. Он шагнул к не успевшему встать Ивану Алексеевичу, уверенно обнял его и, целуя, касаясь лица мокрой бородой, сказал: - Знал! Если, думаю, жив остался, он будет в Татарском председателем! - Осип Давыдыч, вдарь!.. Вдарь меня, сукиного сына! Не верю я глазам! - плачуще заголосил Иван Алексеевич. Слезы до того не пристали его мужественному смуглому лицу, что даже милиционер отвернулся. - А ты поверь! - улыбаясь и мягко освобождая свои руки из рук Ивана Алексеевича, басил Штокман. - У тебя, что же, и сесть не на чем? - Садись вот на креслу!.. Да откель же ты взялся? Говори! - Я - с политотделом армии. Вижу, что ты никак не хочешь верить в мою доподлинность. Экий чудак! Штокман, улыбаясь, хлопая по колену Ивана Алексеевича, бегло заговорил: - Очень, браток, все просто. После того как забрали отсюда, осудили, ну, в ссылке встретил революцию. Организовали с товарищем отряд Красной гвардии, дрался с Дутовым и Колчаком. О, брат, там веселые дела были! Теперь загнали мы его за Урал - знаешь? И вот я на вашем фронте. Политотдел Восьмой армии направил меня для работы в ваш округ, как некогда жившего здесь, так сказать, знакомого с условиями. Примчал я в Вешенскую, поговорил в ревкоме с народом и в первую очередь решил поехать в Татарский. Дай, думаю, поживу у них, поработаю, помогу организовать дело, а потом уеду. Видишь, старая дружба не забывается? Ну, да к этому мы еще вернемся, а сейчас давай-ка поговорим о тебе, о положении, познакомишь меня с людьми, с обстановкой. Ячейка есть в хуторе? Кто тут у тебя? Кто уцелел? Ну что же, товарищи... пожалуй, оставьте нас на часок с председателем. Фу, черт! Въехал в хутор, так и пахнуло старым... Да, было время, а теперь времечко... Ну, рассказывай! Часа через три Мишка Кошевой и Иван Алексеевич вели Штокмана на старую квартиру к Лукешке косой. Шагали по коричневому настилу дороги. Мишка часто хватался за рукав штокманской шинели, будто опасаясь, что вот оторвется Штокман и скроется из глаз или растает призраком. Лукешка покормила старого квартиранта щами, даже ноздреватый от старости кусок сахара достала из потаенного угла сундука. После чая из отвара вишневых листьев Штокман прилег на лежанку. Он слышал путаные рассказы обоих, вставлял вопросы, грыз мундштук и уже перед зарей незаметно уснул, уронив папиросу на фланелевую грязную рубаху. А Иван Алексеевич еще минут десять продолжал говорить, опомнился, когда на вопрос Штокман ответил храпком, и вышел, ступая на цыпочках, багровея до слез в попытках удержать рвущийся из горла кашель. - Отлегнуло? - тихо, как от щекотки, посмеиваясь, спросил Мишка, едва лишь сошел с крыльца. Ольшанов, сопровождавший арестованных в Вешенскую, вернулся с попутной подводой в полночь. Он долго стучался в окно горенки, где спал Иван Алексеевич. Разбудил. - Ты чего? - Вышел опухший от сна Иван Алексеевич. - Чего пришел? Пакет, что ли? Ольшанов поиграл плеткой: - Казаков-то расстреляли. - Брешешь, гад! - Пригнали мы - сразу их на допрос и, ишо не стемнело, повели в сосны... Сам видал!.. Не попадая ногами в валенки, Иван Алексеевич оделся, побежал к Штокману. - Каких отправили мы ноне - расстреляли в Вешках! Я думал, им тюрьму дадут, а этак что же... Этак мы ничего тут не сделаем! Отойдет народ от нас, Осип Давыдович!.. Тут что-то не так. На что надо было сничтожать людей? Что теперь будет? Он ждал, что Штокман будет так же, как и он, возмущен случившимся, напуган последствиями, но тот, медленно натягивая рубаху, выпростав голову, попросил: - Ты не кричи. Хозяйку разбудишь... Оделся, закурил, попросил еще раз рассказать причины, вызвавшие арест семи, потом холодновато заговорил: - Должен ты усвоить вот что, да крепко усвоить! Фронт в полутораста верстах от нас. Основная масса казачества настроена к нам враждебно. И это - потому, что кулаки ваши, кулаки-казаки, то есть атаманы и прочая верхушка, пользуются у трудового казачества огромным весом, имеют вес, так сказать. Почему? Ну это же тоже должно быть тебе понятно. Казаки - особое сословие, военщина. Любовь к чинам, к "отцам-командирам" прививалась царизмом... Как это в служивской песне поется? "И что нам прикажут отцы-командиры - мы туда идем, рубим, колем, бьем". Так, что ли? Вот видишь! А эти самые отцы-командиры приказывали рабочие стачки разгонять... Казакам триста лет дурманили голову. Немало! Так вот! А разница между кулаком, скажем, Рязанской губернии и донским, казачьим кулаком очень велика! Рязанский кулак, ущемили его, - он шипит на Советскую власть, бессилен, из-за угла только опасен. А донской кулак? Это вооруженный кулак. Это опасная и ядовитая гадина! Он силен. Он будет не только шипеть, распускать порочащие нас слухи, клеветать на нас, как это делали, по твоим словам, Коршунов и другие, но и попытается открыто выступить против нас. Ну конечно! Он возьмет винтовку и будет бить нас. Тебя будет бить! И постарается увлечь за собой и остальных казаков за так сказать - середнеимущественного казака и даже бедняка. Их руками он норовит бить нас! В чем же дело! Уличен в действиях против нас? Готово! Разговор короткий - к стенке! И тут нечего слюнявиться жалостью: хороший, мол, человек был. - Да я не жалею, что ты! - Иван Алексеевич замахал руками. - Я боюсь, как бы остальные от нас не откачнулись. Штокман, до этого с кажущимся спокойствием потиравший ладонью крытую седоватым волосом грудь, вспыхнул, с силой схватил Ивана Алексеевича за ворот гимнастерки и, притягивая его к себе, уже не говорил, а хрипел, подавляя кашель: - Не откачнутся, если внушить им нашу классовую правду! Трудовым казакам только с нами по пути, а не с кулачьем! Ах, ты!.. Да кулаки же их трудом - их трудом! - живут. Жиреют!.. Эх ты, шляпа! Размагнитился! Душок у тебя... Я за тебя возьмусь! Этакая дубина! Рабочий парень, а слюни интеллигентские... Как какой-нибудь паршивенький эсеришка! Ты смотри у меня, Иван! Выпустил ворот гимнастерки, чуть улыбнулся, покачал головой и, закурив, глотнул дымку, уже спокойнее докончил: - Если по округу не взять наиболее активных врагов - будет восстание. Если своевременно сейчас изолировать их - восстания может не быть. Для этого не обязательно всех расстреливать. Уничтожить нужно только матерых, а остальных - ну хотя бы отправить в глубь России. Но вообще с врагами нечего церемониться! "Революцию в перчатках не делают", - говорил Ленин. Была ли необходимость расстреливать в данном случае этих людей? Я думаю - да! Может быть, не всех, но Коршунова, например, незачем исправлять! Это ясно! А вот Мелехов, хоть и временно, а ускользнул. Именно его надо бы взять в дело! Он опаснее остальных, вместе взятых. Ты это учти. Тот разговор, который он вел с тобой в исполкоме, - разговор завтрашнего врага. Вообще же переживать тут нечего. На фронтах гибнут лучшие сыны рабочего класса. Гибнут тысячами! О них - наша печаль, а не о тех, кто убивает их или ждет случая, чтобы ударить в спину. Или они нас, или мы их! Третьего не дано. Так-то, свет Алексеевич! XXIII Петро только что наметал скотине и вошел в курень, выбирая из варежек сенные остья. Сейчас же звякнула щеколда в сенцах. Закутанная в черный ковровый платок Лукинична переступила порог. Мелко шагая, не поздоровавшись, она просеменила к Наталье, стоявшей у кухонной лавки, и упала перед ней на колени. - Маманя! Милушка! Ты чего?! - не своим голосом вскрикнула Наталья, пытаясь поднять отяжелевшее тело-матери. Вместо ответа Лукинична стукнулась головой о земляной пол, глухо, надорванно заголосила по мертвому: - И ро-ди-мый ты мо-о-ой! И на кого же ты нас... поки-и-нул!.. Бабы так дружно взревелись, так взвизжались детишки, что Петро, ухватив с печурки кисет, стремглав вылетел в сенцы. Он уже догадался, в чем дело. Постоял, покурил на крыльце. В курене умолкли воющие голоса, и Петро, неся на спине неприятный озноб, вошел в кухню. Лукинична, не отрывая от лица мокрого, хоть выжми, платка, причитала: - Расстрелили нашего Мирона Григорича!.. Нету в живых сокола!.. Остались мы сиротами!.. Нас теперя и куры загребут!.. - И снова перешла на волчий голос: - Закрылись его глазыньки!.. Не видать им белого све-е-та!.. Дарья отпаивала сомлевшую Наталью водой, Ильинична завеской сушила щеки. Из горницы, где отлеживался больной Пантелей Прокофьевич, слышался кашель и скрежещущий стон. - Ради господа Христа, сват! Ради создателя, родимушка, съезди