ором мелодий (два "что" подряд -- не ахти, но это не я, а Борахвостов. -- В. С.) можно ускорять и замедлять рост трав. После семилетних опытов они установили, что самыми "му-зыкальными" травами являются табак и рис. Примечание: Ну, это, может, трава растет от ин-дийских мелодий. От музыки вряд ли что произрастет. Ско-рее завянет. ...Травы, растущие на скалах, разрушают их. Это про-исходит потому, что корни трав выделяют угольную кислоту, которая обладает способностью растворять неко-торые породы камня. ...Травяные часы. Цикорий открывает свои лепестки в 4 -- 5 часов утра и закрывает в 14 -- 15 часов. Шиповник открыт с 4 до 19; мак с 5 до 15; картофель с 6 до 17; белая кувшинка с 7 до 19; кислица с 9 до 17... ...Ежегодно растения земли связывают около 150 мил-лиардов углеводорода с 25 миллиардами тонн водорода и выделяют примерно 400 миллиардов тонн кислорода. Для сравнения тебе: один современный самолет "Бо-инг", например, перелетая из Нового Света в Старый, сжи-гает 48 тонн чистого кислорода. Привет!" Спешу поправить Борахвостова. Я читал об этих опытах индий-ских ботаников в наших газетах. Индийские мелодии не имеют ни-каких преимуществ перед европейскими. Наиболее воспринимаемой и благотворной для трав оказалась музыка Мендельсона, Штрауса и Чайковского. Джазовая музыка производит на травы угнетающее дей-ствие. x x x Нашли и вскрыли гробницу Тутанхамона. То попадались все разоренные, разграбленные захо-ронения египетских фараонов, и вдруг нашлась нетронутая гроб-ница: все цело, все как сейчас положено. Археолог Картер пишет, пере-давая свои первые впечатления от соприкосновения с древностью: "Что, однако, среди этого ос-лепительного богатства произве-ло наибольшее впечатление, это хватающий за душу веночек по-левых цветов, положенных в гроб молодой вдовой. Вся царская пышность, все царское великоле-пие побледнели перед поблекшим пучком цветов, кото-рые еще сохранили следы своих давних свежих красок. С неотразимой силой они напомнили нам, каким мимо-летным мгновением являются тысячелетия"'. В книге "Жизнь и творчество Тютчева" К. Пигарев ут-верждает: "То, что Тютчев, по собственному признанию, начал впервые чувствовать и мыслить среди русских полей и ле-сов, имело, несомненно, очень большое значение для его будущего развития как поэта. В частности, когда над зем-лей сгущались сумерки, он любил бродить по молодому лесу вблизи сельского кладбища и собирать душистые ночные фиалки. В тишине и мраке наступающей ночи их благоухание наполняло его душу "невыразимым чувством таинственности" и погружало в состояние "благоговейной сосредоточенности". В этих прогулках зарождалось то обо-стренное, проникнутое романтикой восприятие природы, ко-торое станет со временем отличительной особенностью тют-чевской лирики". Итак, букетик полевых цветов потряс ученого-археоло-га больше, чем вся ослепительная, золотая, царская роскошь. Ночная фиалка наполнила душу поэта (вспомним так-же, что у Блока есть поэма "Ночная фиалка") невырази-мым чувством таинственности и погрузила ее в состояние благоговейной сосредоточенности. От нее зародилось обостренное, проникнутое романтикой восприятие природы, которое сделалось отличительной чертой лирики одного из великих русских поэтов. И все это наделал скромный лес-ной цветок, называемый в обиходе ночной фиалкой, а более научно -- любкой двулистной. В народе же в разных ме-стах ее еще называют любка, ночница, люби меня не по-кинь... Она относится к орхидеям, очень интересным цветам. Говорят, если разглядывать каждый цветок в отдельности, можно увидеть много интересного. Метерлинк посвящает орхидеям целую главу в своих несравненных записках "Разум цветов". "У орхидей мы найдем самые совершенные и гармони-ческие проявления разума цветов. В этих измученных и странных цветах гений растения достигает своих высших точек и пробивает необычным пламенем стенку, разделяю-щую царства". Конечно, чем пристальнее и кропотливее исследование, тем больше удивительного обнаружишь. Хотя тот же Ме-терлинк, вероятно, прав, говоря, что тут, как и во всех вещах, истинное великое чудо начинается там, где останав-ливается наш взгляд. Может быть, осознавая это, При-швин прямо и говорит: "Разве я не понимаю незабудку: ведь я и весь мир чув-ствую иногда при встрече с незабудкой, а спроси -- сколько в ней лепестков, не скажу. Неужели же вы меня пошлете изучать незабудку?" В основе каждой гармонии лежит алгебра, но разве, любуясь прекрасной женщиной, мы вспоминаем об ана-томии и стремимся увидеть за ее чертами и линиями чертежно-конструкторскую графику скелета, а за синим туманом взгляда черное зияние пустых костяных глаз-ниц? В цветке, как ни в каком другом произведении приро-ды, сосредоточен колоссальный обобщающий момент, поэ-тому он воздействует на нас непосредственно, прямо, минуя анализирующую инстанцию и обращаясь к тому самому, что является нашей подлинной сутью. Цветок воспринимается нами, как и прекрасное сти-хотворение, когда мы постигаем одновременно и смысл, и музыку, и второй смысл, и поэтический заряд и не считаем про себя чередование ударных и безударных слогов. Археолог Картер даже не назвал нам, что за цветы были в гробнице Тутанхамона, тем более он не считал на них лепестки. Они пронзили его сразу наповал, для того чтобы затмить блеск и силу золота, притом не в слитках, а в древнеегипетских изделиях, отличающихся, как извест-но, изяществом и высокой художественностью, для этого нужно обладать -- согласитесь -- огромной силой воздейст-вия на нашу психику, на нашу душу. Цветок засохший, безуханный, Забытый в книге вижу я, И вот уже мечтою странной Душа наполнилась моя: Где цвел? Когда? Какой весною? И долго ль цвел? И сорван кем, Чужой, знакомой ли рукою? И положен сюда зачем? На память нежного ль свиданья, Или разлуки роковой, Иль одинокого гулянья В тиши полей, в тени лесной? И жив ли тот, и та жива ли? И ныне где их уголок? Или уже они увяли, Как сей неведомый цветок? Зададимся вопросом: какой еще предмет можно было бы положить в книгу на память нежного свиданья или разлуки роковой? И какой предмет, найденный поэтом в книге, мог так же вдохновить и подвигнуть его на написание стихотворения, украшающего теперь нашу отечест-венную лирику? Красивая ленточка? Сторублевая бумаж-ка? Прядь волос, наконец? Дешево, смешно и пошло. Сколько бы мы не искали, окажется, что в данном случае цветка нельзя заменить ничем! Есть в русской поэзии также и "Ветка Палестины". И опять, ища и перебирая разные вещи, мы очень скоро убе-димся, что никакой предмет, принесенный из святых мест, из Иерусалима, не остановил бы поэтический взор гениаль-ного юноши, не всколыхнул бы его души, не высек бы стихотворной искры, как это сделала простая древесная ветвь. Неужели под беседой, под взаимным разговором, а тем более под взаимным влиянием можно понимать исключи-тельно только разговорную речь. Как будто нет безмолвного разговора глаз. Как будто животное (даже котенок) не умеет внушить нам, чтобы его обогрели и накормили? Что ж удивительного, что и цветок может передать нам нечто и даже наполнить нашу душу, по признанию Тютчева, "не-выразимым чувством таинственности". Притом, надо за-метить, что именно это чувство мог внушить именно этот, а не другой цветок. Придеремся к слову и возьмем это самое "невыразимое чувство таинственности". Может ли такое чувство внушить ромашка? Василек? Колокольчик? Лютик? Полевая гвоздичка? Кошачья лап-ка? Одуванчик? Каждый цветок внушит нам какое-нибудь свое, другое чувство: навеет задумчивость, разбудит мечту, создаст ощу-щение душевной легкости, светлости, чистоты... "Невыра-зимым же чувством таинственности" могла наполнить ду-шу только ночная фиалка, любка, ночница, цветок, на котором как будто действительно лежит печать волшебства. Дело не в тютчевском антураже: близко сельское клад-бище, собирал и упивался ароматом в лунные ночи. Дело в самом цветке. И не пришло ведь в голову ходить в лун-ные ночи за иван-чаем, за зверобоем, за тмином... В любом травнике можно найти подробное описание ночной фиалки. Например, так: "Семейство орхидные. Мно-голетнее травянистое растение с двумя продолговатыми овальными корнеклубнями: старым -- крупным и дряблым и молодым -- меньшего размера, сочным. Стебли прямо-стоячие, ребристые, при основании с буроватыми влагали-щами, с двумя продолговатыми эллиптическими, суженны-ми к основаниям, листьями. Цветы мелкие, белые, непра-вильные, сильно душистые, с длинными изогнутыми шпорцами. Цветки усиливают аромат к вечеру и в ночное время. Высота 20 -- 60 сантиметров. Время цветения июнь -- июль. Местообитание: растет в смешанных и широколиственных лесах на лесных полянах и опушках, а также среди зарос-лей кустарников и на сыроватых лесных лугах. Химический состав: корнеклубни содержат слизь (до 50 процентов), крахмал (до 27 процентов), сахар (1 процент), белки (до 5 процентов) и минеральные соли". Не правда ли, исчерпывающая характеристика. Скажем так: Анна Петровна Керн. Рост --(все цифры условны), объем груди -- 90, объем талии -- 60, объем бедер -- 100 , зубов -- 32. Нос прямой, глаза серые... Но было же что-то и такое, что заставляло волноваться мужчин от одного только ее присутствия, хотя бы рядом сидели другие, не менее красивые женщины и у каждой из них было по тридцать два зуба. Одновременно пишется светлое и целомудренное "Я помню чудное мгновенье", и одновременно говорится про нее в частном письме -- "вавилонская блудница". Сказано это, по-моему, в сердцах и прежде всего на самого себя за невозможность противиться той таинствен-ной и сладкой силе, которую излучала эта женщина, ве-роятно, помимо своей воли. Такова уж она была. Пришвин пишет: "На мое чутье, у нашей ночной кра-савицы порочный запах, особенно под конец, когда исчез-нут все признаки весны и начинается лето. Она как будто и сама знает за собой грех и стыдится пахнуть собой при солнечном свете. Но я не раз замечал: когда ночная кра-савица потеряет первую свежесть, белый цвет ее потускне-ет, становится желтоватым, то на этих последних днях сво-ей красоты она теряет свой стыд и пахнет даже на солнце. Тогда можно сказать, что весна этого года совсем прошла и такой, как была, никогда не вернется". В другом, то ли более раннем, то ли просто предвари-тельном варианте сказано у Пришвина еще резче: "...на мое чутье, обыкновенная наша лесная ночная красавица скрывает в себе животную сущность..." (!) (Сравните с Метерлинком: "В этих измученных и странных цветах (ор-хидеях, к которым и относится любка. -- В. С.) гений ра-стения достигает своих высших точек и пробивает необыч-ным пламенем стенку, разделяющую царства".) Добавьте к этому, что в старинные времена, во време-на суеверий и знахарства, наивных представлений и дет-ской непосредственности восприятия природы, именно эти цветы считались приворотным зельем и "...молодежь поль-зовалась ими для любовных чар" (М. А. и М. Носаль "Лекарственные растения и способы их применения в народе"). Но лучше всего идите в начале лета на лесную поляну. В обрамлении светлых берез и темных елей вы увидите траву и цветы. Теперь самое место и время было бы ска-зать, как и говорилось не один раз во многих книгах, что вы увидите "ковер из цветов", "озеро цветов", "цветочный прибой", "кипение цветов", "пир цветов", "роскошное уб-ранство", "буйное июньское разноцветье", "огромный бу-кет", "царство красок и ароматов"... Но все равно, что бы мы теперь ни сказали, все будет приблизительно и бледно,поэтому лучше сказать, как и есть на самом деле: вы уви-дите траву и цветы, а еще точнее -- цветущие травы. Некрасивых цветов на свете нет. И если, слившись в целую лесную поляну, они ласкают наш взгляд пестротой и свежестью сочных и ярких красок, то при разглядывании каждого цветка вы будете поражены сверхточной, идеаль-ной формой каждого венчика, каждого лепестка и каждой жилки на лепестке. Вы пойдете по цветам, потому что по ним, оказывается, можно так запросто идти, можно мять и даже срывать, и будете уходить все дальше по золотому, розовому, лило-вому, синему, голубому, белому, затененному, залитому солнцем, жужжащему пчелами и шмелями. Невозможно идти и отделять цветок от цветка. Они сольются для вас в общую картину, в поляну, в опушку, во многие плывущие перед вашими глазами лесные поля-ны. И вдруг вы остановитесь, потому что вас остановит перед собой этот лесной цветок. Я не знаю, зачем ему это надо, но он действительно остановит вас. Сейчас, конечно, стираются грани, но этот цветок выде-ляется, как если бы на прежнем деревенском гулянье, на-рядном и разноцветном, появилась заезжая гостья в длин-ном белом платье и в белых перчатках почти до плеч. Как если бы в табуне крестьянских лошадей появилась белоснежная арабская кобылица, как если бы тонкая фар-форовая чашка среди фаянсовой и глиняной посуды... Так возникнет перед вами ночная фиалка среди остальных лес-ных цветов. При всем том, вовсе нельзя сказать, например, про не-забудку, что она простушка, про ромашку, что она дере-венщина, про колокольчик, что он наивен. Все другие цве-ты исполнены своего благородства. Недаром кто-то из немецких, кажется, ботаников воскликнул про тысячелист-ник, совсем не бросающийся в глаза: "Достаточно вам увидеть этот цветок, как вы поймете, что находитесь в хо-рошем обществе". Но если в ночной фиалке какой-то оттенок, нечто та-кое, что сразу выделяет ее из остальных цветов. Не хоте-лось бы соглашаться с Мих. Мих. Пришвиным, что это "нечто" оттенок порочности. Правда, что оттенок порочно-сти выделяет и притягивает. Но ведь может и оттолкнуть. Нет, просто этот цветок "из другого общества". Не мудрено было бы выделиться таким образом из всей лесной поляны нарциссу, тюльпану, гиацинту, ирису,другому садовому чуду, выведенному путем столетнего от-бора и скрещивания. Условия равны. Речь идет о столь же диком, о столь же лесном цветке, как и все окружающие его соседи и соседки. Вот повод посудачить соседкам, когда разольет любка в полночь свой аромат и когда начнут слетаться к ней ноч-ные бабочки: "Потайная она, эта любка. При луне с ноч-ными бабочками свадьбу свою справляет. То ли дело мы, остальные цветы. Мы любим, чтобы пчелы. Чтобы пчелы и солнышко". Не прав и еще раз не прав даже такой тонкий наблюда-тель, как Пришвин. Не отцветая пахнет любка сильнее всего, а в первые минуты цветения, когда в ночной темно-те раскроет она каждый из своих фарфорово-белых цве-точков (зеленоватых в лунном луче) и в неподвижном, об-лагороженном росой лесном воздухе возникает аромат осо-бенный, какой-то нездешний, несвойственный нашим лесным полянам. Ну, ландыш еще. Но ландыш пахнет, если его поднести к лицу, к носу и нарочно понюхать. Этот же непривычный аромат заструится из лунного света в лунную ночь, на-полнит поляну, утечет за мохнатую ель, просочится через орешник, поднимется в воздух, где то вспыхивают, то по-гасают, перелетая из света в тень, беленькие, но теперь то-же зеленоватые ночные бабочки. Дай вам бог, каждому, кто читает эти строки, увидеть хоть раз в жизни, как расцветает в безмолвном и непо-движном лунном свете ночная фиалка, ночная красавица, ночннца, любка, люби меня не покинь... Вы скажете, что видели эти цветы у торговок возле входа в метро, связанными в большие пучки, по цене дву-гривенный за пучок. И ставили даже в воду. И они стояли у вас, пока не пожелтели (а стебли успевают к этому времени в воде осклизнуть). Тогда и я вам скажу, что видел сказочных морских рыб, ярких, как цветы, -- лежало полтонны в цинковом ящике на рыбзаводе. Видел я и тропических бабочек приколотыми к карто-ну, видел и тропических зверей в зоопарке в клетках. Но признаюсь, что не видел ярких морских рыб, плавающих среди кораллов и водорослей, не видел тропических бабо-чек, летающих над тропическими цветами, не видел лео-парда, притаившегося на древесном суку, а тем более в прыжке с этого дерева, не видел я и тигра, промелькнувшего в уссурийских папоротниках и рыкнувшего на меня, прежде чем исчезнуть в таежных зарослях. Не говорите же и вы, выбрасывая раскисший в заста-релой воде пучок травянистого вещества, что имели сча-стье видеть любку двулистую, ночную фиалку и что вды-хали ее аромат. Между прочим, ее родственнички, в такой близкой сте-пени родства, как если бы двоюродные братья и сестры, -- все ятрышники: лиловый, шлемовидный, мужской, болот-ный, мясокрасный, дремник, кукушкины слезы и даже любка зеленоцветная, хотя и имеют точно так же спаренные клубеньки, то более овальные, то более круглые, хотя и обладают почти теми же разнообразными свойствами, все же почему-то не вышли в такие же люди, как ночная красавица. Чего-то не хватило им, не досталось какой-то то-лики. Здесь, как и во всяком искусстве, знаменитое "чуть-чуть" отделяет просто талантливое от гениального. И получилось, словно в старой крестьянской семье: все дети остались при доме, при земле, а одна дочь учится в губернском городе в образцовой женской гимназии. Или в старой мещанской семье: все дочери кто за чи-новника, кто за купца, а одна -- княгиня. Все похоже у бедных родственников: и цветы, и клу-беньки, и образ жизни, и места обитания -- близкие родст-венники, братья, сестры. Но аромат не тот, впечатление не то, очарование не то, какая-то внутренняя сущность не та. И вот особняком стоит наша ночная фиалка от всех ятрышников. Между прочим, благодаря этому цветку, я обнаружил в себе черту, роднящую меня, как отдельного индивидуума, с целым человечеством, но, тем не менее, отвратительную черту. Вот так было дело. Но сначала -- оговорка и от-ступление. Александра Михайловна Колоколова, врач, травница и замечательный во всех отношениях человек, однажды, несколько лет тому назад, постучалась в мою комнату, где я жил тогда в доме отдыха в Карачарове. Не успел я моргнуть, как эта на седьмом десятке женщина оказалась пе-редо мной на коленях. Впрочем, не успел я моргнуть вто-рой раз, как она быстро встала с пола и начала говорить: -- Видели? Хотите встану на колени еще раз? -- Но помилуйте, Александра Михайловна! Что с вами? -- Я слышала, вы собираетесь писать книгу про целеб-ные травы. -- Это не совсем так. Про целебные травы, вернее, про целебные свойства трав я писать не собираюсь и не могу. Я же не знахарь, не травник, не народный лекарь. Я про-сто хочу написать... -- А! Значит, и правда, хотите! -- Да что тут плохого? Александра Михайловна сделала новый порыв опусти-ться на колени. -- Владимир Алексеевич, дорогой, прошу вас, не пиши-те про травы. -- Почему?! -- Я читала вашу книгу про грибы, знаю, как вы пи-шете. Получается очень наглядно и убедительно. Не пишите. Хотите еще раз на колени встану? Вы не пред-ставляете, что будет. Все ринутся в леса, на луга, на поля. Истребят все, уничтожат цветы, траву, всякую зелень. -- Кажется, вы преувеличиваете силу убедительности моих книг. Грибы ведь никто не истребил. -- Грибы собирают испокон веков. Создалось равнове-сие. Потом остается грибница. Она в земле. За травами пока что охотятся только некоторые знатоки и любители. Многие травы приходится брать с корнями. И ежели хлы-нет масса... поверьте мне, истребят зверобой, истребят кип-рей, истребят подорожник, истребят каждую целебную траву... Так вот, Александра Михайловна, я действительно не буду даже упоминать про целебные свойства трав, но вовсе не потому, что разделяю ваши опасения, но потому, что действительно не имею права. Я не доходил до этих свойств своим умом или опытом. Я только читал о них в травни-ках и других специальных книгах. Зачем же я буду теперь переписывать из чужих книг в свою сведения, вроде тех, что ромашкой хорошо мыть голову, подорожник надо при-кладывать к нарывам и ранам, а спорыш замечательно пить от камней в почках? Просто у меня, за полвека почти, накопились некото-рые личные отношения, некоторые чувства к тому или дру-гому цветку, а выражать чувства -- моя основная профес-сия. Вся эта оговорка понадобилась мне для того, чтобы не распространяться здесь, зачем мне однажды понадобилось добыть некоторое количество клубеньков ночной фиалки, которые, как мне говорили, если сорвать их в определенное время и в определенных условиях и соответствующим образом обработать... Но стоп! Иначе зачем же было делать пространную оговорку. Так всегда у человека и получается: сперва красота, очарование, сказка, поэзия, душевный трепет, созерцание и любование, а потом вдруг -- корысть. И уж если появи-лась и заговорила корысть, то ни красота природы, ни ра-зум, ни даже чувство самосохранения не властны остано-вить и заглушить ее. Как раз перед этим я читал книгу француза Дорста "До того, как умрет природа". Да и вообще, если попа-дется на глаза газетная, журнальная статья, просто заме-точка, всегда обратишь внимание, а то и вырежешь. В ре-зультате всей этой информации невольно перестанешь идеализировать человечество и с тревогой будешь следить, как плоскость, по которой мы скользим, становится с каж-дым днем все наклоннее и наклоннее. Трудно представить себе космонавтов, летящих на ко-рабле через космическое пространство и сознательно пор-тящих свой корабль, сознательно разрушающих сложную и тонкую систему жизнеобеспечения, рассчитанную на дли-тельный полет. Земля -- космическое тело, и все мы не кто иные, как космонавты, совершающие очень длительный (но не бес-конечный, надо полагать) полет вокруг Солнца, а вместе с Солнцем и по Вселенной. Система жизнеобеспечения на нашем прекрасном ко-рабле устроена столь остроумно и мудро, что она само-обновляется и таким образом обеспечивает благополучное путешествие миллиардов пассажиров. Но вот постепенно, но последовательно мы эту систему жизнеобеспечения с безответственностью, поистине изумля-ющей, выводим из строя. Если на маленьком космическом корабле космонавт начнет развинчивать гайки и обрывать провода, это надо квалифицировать как самоубийство. Мы делаем то же са-мое, только результаты, по сравнению с маленьким кораб-лем, сказываются не так скоро. Порча корабля и его системы жизнеобеспечения идет по нескольким, но, надо сказать, основным, коренным на-правлениям: 1.Отравление и загрязнение пресных вод. 2. Порча Мирового океана. 3. Порча земной атмосферы. 4. Истребление и порча зеленого покрова Земли. 5. Истребление животных и птиц, вплоть до полного, безвозвратного истребления многих биологических видов. 6. Уничтожение верхнего, плодородного слоя земли, на-зываемого почвой, который подвергается все большей эро-зии. 7. Опустошение недр, последствия чего пока еще не ясны. Если бы какие-нибудь вселенские диверсанты были по-сланы уничтожить все живое на Земле и превратить ее в мертвый камень, если бы они тщательно разработали эту свою операцию, они не могли бы действовать более разум-но и коварно, чем действуем мы, живущие на Земле люди и не только не считающие себя диверсантами, но мнящие себя друзьями природы. Где-нибудь в ЮНЕСКО есть, наверное, исчерпывающие цифры, характеризующие нашу деятельность по всем семи названным направлениям. У меня нет этих цифр, да и ни к чему они здесь, в заметках. Говорят, что мы сбрасываем в Мировой океан ежегод-но 10000000 тонн нефти. Говорят, Рейн несет в своих во-дах каждые сутки столько же ядовитых химических ве-ществ, сколько могут перевезти 1000 железнодорожных составов. Говорят, одна только средней мощности электро-станция, работающая на мазуте, выбрасывает в сутки в окружающий воздух500 тонн серы, в виде серного ангид-рида, который, соединяясь с любой водой, тотчас дает сер-ную кислоту. Цифры, если их собрать, потрясающи; картина, если ее нарисовать, ужасна. Остановиться уже нельзя. Но я сейчас думаю не о точ-ке остановки, а о точке начала, о той пружине, которая дала первый толчок и подвигнула человека на этот па-губный путь. Лев, нападая на стадо антилоп, убивает только одну. Сытый лев пропускает мимо себя стадо антилоп, не по-шевелив ухом. Ястреб не будет заниматься бесцельным истреблением птиц, например, перепелят. Он схватит одного и улетит, чтобы насытиться, утолить голод, утолить потреб-ность в пище, запрограммированную в нем от века. Насе-комоядная птица по своей прожорливости могла бы съесть сразу всех, ну, каких-нибудь там личинок, однако ее воз-можности ограничены самой природой. Но вот я разглядываю картинки в книге Дорста "До того, как умрет природа". Люди расстреливают стадо би-зонов с поезда. Тысячи туш остаются лежать и гнить в сте-пи, потому что людям нужны были только шкуры. Врезав-шись в одуревшее стадо бизонов на летящем поезде, люди стреляют, пока есть патроны либо пока есть бизоны. Лежбище котиков. Люди ходят между беззащитными зверями и палками избивают их. Избиение продолжается до тех пор, пока есть силы или есть котики. Как можно больше убить, как можно больше схватить. Истреблена морская корова, истреблена птица гага, истреблены -- фактически -- зубры, если не считать не-скольких штук в Беловежской пуще. Под угрозой истреб-ления киты, слоны, страусы, крокодилы, носороги, многие виды животных и птиц. Бей, пока есть патроны, бей, пока видишь, бей, пока шевелится, бей, если можешь убить и... положить в карман гладкий холодный кружочек золота. Да, как ни печально это сознавать, но первым толчком, подвигнувшим человека на путь так называемого техниче-ского прогресса, была неутолимая, ненасытная жадность. Можно оскорбиться и обидеться в этом месте, но пе-решагните уязвленное самолюбие, посмотрите внимательно на действия человека в разные эпохи и в разных условиях, проанализируйте его действия от охотника за жемчугом до Александра Македонского, от золотоискателя на Аляске до Наполеона, от собирателя грибов до собирателя мил-лионов, и вы увидите, что именно жадность была основным двигателем человеческой истории. Покажите мне охотника, который, имея возможность убить двух уток, убивает только одну, или человека, ко-торый имел возможность взять три рубля, берет только один. Есть, правда, попадаются и вовсе не охотники. Бывает даже, отдают другим людям последний рубль. Но таких людей мало, и не они, к сожалению, двигают наш прогресс. Они только помогают нам оставаться людьми, когда это трудно и почти невозможно. На такие, примерно, размышления навело меня чтение книги Дорста "До того, как умрет природа". И вот мне понадобилось некоторое количество клубень-ков любки двулистой, ночной фиалки. Я надеялся, что они окажут благотворное действие на здоровье одного близко-го мне человека. Все лесные поляны, где можно встретить этот цветок, я знал. Иной раз во время предвечерней прогулки сдела-ешь большого крюку, чтобы в холодеющем уже воздухе наклониться над белой башенкой цветка и вдохнуть аро-мат. Иногда я срывал их несколько штук и дома ставил в воду. Тем не менее задача моя оказалась не из легких. Дело в том, что клубеньки надо добывать только осенью, когда цветов уже нет и растение не выделяется среди других трав, не бросается в глаза издалека, за пятнадцать -- двадцать шагов. Я думаю, если ползать по лесу на коле-нях, и то едва ли обнаружишь те два глянцевитых листоч-ка, льнущих к земле, благодаря которым любка и называется двулистой. Воображение во время охоты всегда работает на охот-ника. Идешь по грибы и заранее рисуешь себе, как под темной елью стоят шоколадные белые грибы. Или видишь как наяву оранжевые блюдца рыжиков в зеленой траве. Говорят, такое охотницкое воображение помогает охотни-кам обнаружить тетерева, затаившегося в древесной кроне, зайца, слившегося со снежной белизной, любую дичь, тот же боровик под еловой тенью. Но часто в жизни все оказывается не так, как рисова-ло воображение. Заглядываешь под еловые лапы, а там темная пустота. Кажется, не может не быть под такой классической елью белого гриба, а его нет и нет. Найдешь его потом под какой-нибудь елочкой-замухрышкой. Так и теперь, собираясь на эту необыкновенную для меня охоту, я воображал, что как только приду на нужную поляну, так и увижу знакомые (разглядывал летом) ли-сточки, под которыми в земле таятся два загадочных клу-бенька, никогда в жизни мною не виданных. Но уже сама сентябрьская поляна не походила на ту, которую я запом-нил с июня месяца. Все цвело и блистало здесь тогда. Ни-чего не стоило нарвать красивый букет. В который раз соблазнишься и колокольчиками, подивившись, как можно было оперировать и распорядиться, строя цветок столь тонким и нежным лиловым материалом. Соблазнишься на-прасно, как известно, потому что, пока несешь до дома, колокольчики сникнут, словно детские воздушные шарики, из которых утекает воздух. Ничего, долго будут стоять в кувшине другие цветы. Не заказано и на другой день прийти на ту же поляну и вновь увидеть ее все в том же летнем цвету. Никаких цветов я не увидел теперь на сентябрьской поляне. Не сочный травостой по колена, а приземистая гу-стая щетка травы, с торчащими там и сям сохлыми стеб-лями бывших цветов, не непременное, перегретое солнцем гуденье пчел и шмелей, а сероватая тишина нахмуривше-гося денька. Уже и листья кое-где поддались желтизне, и одна березка, уступившая, сдавшаяся раньше других (мо-жет, сорт, а может, какая-нибудь березовая болезнь), напорошила на поляну желтых листочков. Быстрыми шагами начал я ходить по поляне, надеясь тотчас и обнаружить предмет охоты. Но перепутавшаяся трава казалась однообразной. Я был слеп, как слеп не-просвещенный человек, глядящий на небо, усыпанное звез-дами. От горизонта до горизонта -- одинаковое небо и оди-наковые светлые точечки. Ну мигают, некоторые поярче, покрупнее, а в целом -- хаос. Рассыпаны звезды, как горох, без всякого порядка. Много-много, что увидит на небе непросвещенный человек, так это ковшик Большой Медве-дицы, так и я сразу отличил, конечно, на лесной поляне крапиву, выросшую на куче истлевшего хвороста. Но мне нужна была теперь не Большая Медведица, даже не какой-нибудь там Телец. Мне нужна была Вега -- благородная и таинственная звезда! Долго я бродил по поляне и даже чуть не ползал по ней, а два знакомых листа не давались мне. Я уж делал и так. Отойду на край поляны, окину ее взглядом и стараюсь вспомнить, где поднимались летом на высоких стеблях белые цветы. Скорее иду в то место, раз-глядываю, шарю, перебираю траву руками, ничего похо-жего нет. Исходил середину поляны, обшарил края, постепенно стал удаляться в глубину леса, где густая тень, где реже трава, где больше под ногами черной земли. Иногда попадались (еще и на поляне) парные листья, как будто похожие на те, что я ищу. У меня не было ни-каких копательных орудий, кроме ножа, правда, острого, крепкого. Всадив его в землю, я вырезал вокруг находки землю по окружности, подковыривая, и земля вынималась бочоночком величиной с обыкновенный стакан. Я разми-нал землю, обнажал корешки и не находил ничего, кроме мочки густых мелких корешков или одного стержневого корешка, похожего на тщедушную петрушку или, если хо-тите, на мышиный хвостик. Да и бывают ли эти клубеньки? Не сказка ли, не фантазия ли они? Впору было отчаяться и идти домой с пу-стыми руками. Но сказалась старая школа рыболова-поплавочника, способного целый день просидеть над неподвижным ку-сочком пробки, плавающим на воде около кувшинного ли-ста. Знал я, как рыболов-поплавочник, и то, что терпение всегда вознаграждается. В стороне от поляны, в тенистом лесу, искать стало легче. Не было травяной путаницы. Травинка от травинки растут отдельно и отдаленно. Может быть, эти два листка? Может, эти? А вот эти я уже проверял. Мне приходилось писать в другом месте, что валуй, на-пример, можно издалека принять за белый гриб, обмануть-ся, но что, когда увидишь настоящий белый гриб, его с ва-луем ни на каком расстоянии не спутаешь. Веет от него исключительностью, подлинностью, благородством. Так по-лучилось и теперь. Как я мог сомневаться? Как я мог какие-то шершавые, матовые, покрытые ворсинками, из-борожденные прожилками листья принимать за листья ночной фиалки? Вот они, мои два листа. От одной точки на черной зем-ле они растут в строго противоположные стороны. Около самой точки они совсем узкие. Затем становятся все шире и в широком дальнем конце плавно округлены. Если бы перевернуть лист узкой частью кверху он напомнил бы про-долговатую каплю. Но я смотрел на листья сверху, и мне они напоминали крылья огромной зеленой бабочки, кото-рая, может, и улетела бы, если б не корешки, вросшие в землю. Чистотой зеленого тона, глянцевитостью и четкостью формы листья произвели на меня какое-то нездешнее, за-летное впечатление. Правда, надо было еще убедиться, что я нашел именно то, что искал. Я все еще разглядывал листья, а клубеньки оставались в земле. Встав для удобства на колени (вот где понадобилось бы перекреститься, если бы на моем месте был настоящий знахарь -- дед), я вонзил нож в землю в пяти сантиметрах от растения, и мне показалось, что листья вздрогнули. Осторожно стал я обрезать землю по окружности. Под ножом перерезались и трещали мелкие корешки, и лопнул с натуги чей-то толстый корень, вероятно, протянувшийся от молоденького деревца, которые росли тут во множестве. Этот корень я перерезал с большим трудом. Подковырнув ножом и вынув земляной бочоночек, я поставил его рядомс черной зияющей раной, которую я только что своими руками нанес земле. Тут надо правильно понять мои ощущения. Копаем землю заступами под гряды, копаем ямы и врываем в землю столбы. Роем карьеры, котлованы, шах-ты, открытые рудники, поднимаем взрывами тысячи, мил-лионы тонн земли, сокрушаем скалы, срываем горы. А тут всего-то ковырнул ножом, и вот уж называется это -- зия-ющей раной! Смешно! Тем не менее ощущение мое было точным. Я знал, что вместе с комком земли изъял из зем-ли живые клубеньки, из которых на будущий год выросла бы ночная фиалка. Отойдя на несколько шагов, я решил запечатлеть мик-ропейзаж. Небольшая тенистая елочка. В метр высотой. Поодаль от нее толстый зеленый ствол осины. Сама осина где-то там, наверху, и нам теперь не важна. Между елочкой и осиновым стволом вторглась в наш микроинтерьер и рас-простерлась, вроде опахала, ореховая лоза. Под ней-то, как под крышей, и расцвела бы на будущий год в зелено-ватой тени белая ночная фиалка. Теперь уже не расцветет. Никогда. Я ее не просто сорвал, но искоренил. Осторожно, нащупывая пальцами каждый комочек, каждый тоненький корешок (но это все были еще не ее корешки), я стал разминать и дробить землю. Вдруг мои пальцы нащупали твердые, гладкие и прохладные округлости, и мне показалось, что я кощунственно прикоснулся к чему-то тайному, запретному, интимному. Земля вся об-сыпалась наконец, и сахарно-белые, похожие на женские груди, клубеньки обнажились. Действительно, один из них был сероватый и дряблый. Как будто кожица сделалась ему велика. Другой был яд-реный, крепкий и сочный. Вниз от каждого клубенька тянулся тонкий хвостик -- корешок, а от свежего клубня нацеливался вверх тупоконический росток. Именно ему надлежало весной пробить крышу темницы, выгнать высокий прямой стебель, на ко-тором и расцвели бы цветы. Уж с осени он приготовился к выполнению своей задачи. Я держал на ладони белый клубенек, который благо-даря коническому ростку, напоминающему колпачок, и тон-кому корешку удивительно походил теперь на гномика. Я держал его на ладони и еще раз дивился великому чуду. Где-то хранились в нем (в семечке есть хоть зародыш) будущие ночные фиалки с их очарованием, ароматом, семенами. Тянулась от этого клубенька цепочка фиалочьих поколений назад на миллион веков и цепочка фиалочьих поколений вперед на миллионы миллионы веков. Правда, для этого именно экземпляра я прервал, пере-резал ножом миллионнолетнюю цепочку, уничтожив одним движением ножа результаты миллионнолетних усилий природы. Остались на земле другие экземпляры ночной фиалки. Конечно. Но принципиально от этого ничего не меняется. Кто-то убил последний экземпляр морской коровы, послед-ний экземпляр гаги. Кто-то убьет последний экземпляр кита и лебедя. Мало ли что другие экземпляры. Но ведь именно от этого тянулись назад и вперед цепочки поколе-ний. А теперь осталась только одна цепочка -- назад. Нитка перерезана, и перерезана она мной. "Ну ладно, природа не пострадает", -- сказал я себе, кладя клубенек в карман. Вскоре мне попались две разновидности ятрышника, и я их тоже вырезал из земли. У одного из них были округ-лые клубеньки, за которые ему дали в народе не совсем приличное прозвище. У другого ятрышника клубни напоминали двух нагих, обнимающихся людей. Все это было интересно и удивительно, но любка двулистая мне больше не попадалась. Незаметно из старого смешанного леса я перешел в мелкие частые сосенки. Было тут что-то вроде просеки, узкого длинного ложка. На этом ложке я снова увидел любку. Наклонившись к ней, увидел еще, потом еще, потом сразу пять, потом больше. На коленях я стал переползать от одной любки к другой, нож вонзался, подковыривал, земля осыпалась, клубеньки обнажались, один из них от-брасывался, другой клался в карман. Мой охотничий азарт усугубился, видимо, тем, что дол-гие поиски были бесплодными и я даже терял надежду. Рука стала болеть, затекать, я намял мозоль, но был как в чаду. Каждая новая пара листьев казалась мне крупнее предыдущей (а значит, и клубеньки будут крупнее), и я полз на коленях дальше и снова вонзал свой нож, ре-зал, рвал, разминал землю, оголял клубенек, клал в карман. Ни о чем я теперь не думал, и неизвестно, сколько вре-мени продолжалась бы эта варфоломеева ночь, но вдруг у меня сломался нож. Переломился около рукоятки. Я с сожалением повертел его в руке, отбросил в сторону, распрямился и оглянулся назад. То, что я увидел, поразило меня, как громом. Исковерканная, истерзанная полоса зем-ли тянулась за мной. Было похоже, что тут рылась свинья. Еще час назад на поляну приятно было смотреть. Она радовала глаз ровной зеленью, чистотой. Я увидел ее и в будущем июне; какой она была бы вся в цветущих фиал-ках и какой будет теперь, когда я ее за один час совершен-но обесцветил. Бизоны, расстреливаемые с идущего поезда, котики, из-биваемые палками, пока не онемеет рука, линючие дикие гуси, загоняемые в загоны и избиваемые палками же, ог-ромные кедры, срубаемые ради кедровых шишек, рыбы, черпаемые из рек и морей миллионами тонн... Все, все припомнилось мне на обезображенной мной лесной поляне. Тогда я окончательно понял, что я человек и ничто чело-веческое мне не чуждо. А то, что мне снятся до сих пор то белые крепенькие клубеньки, то цветущие под луной ночные фиалки, это мое уж личное дело. Может быть, избивателям котиков тоже снятся потом их симпатичные недоуменные мордочки, а также их с набежавшей слезой ничего не понимающие гла-за, в которых наивная доверчивость граничит со смертель-ным ужасом.

***

Оказавшись в гостях, я осматри-вал дачу и дачный участок. Тут были только цветы. Никакой там клубники, ранней редиски или са-лата. Одни цветы. Нарциссы, пи-оны, астры, ирисы, георгины, флоксы, примулы, тюльпаны, ро-зы. Одни уже цвели, другие на-бирали бутоны, третьи ждали своего позднего осеннего часа. Под конец нашей цветочной экскурсии меня привели в поме-щение, называемое теплицей. Не-что вроде сарайчика. Глядя сна-ружи, можно было подумать, что там хранятся разные садовые ин-струменты, кое-какие строительные материалы (мешок цемента, ящик со стеклом, столбик кирпичей, немного тесу да еще в углу ворох стекловаты...), на самом же деле ничего подобного в сарайчике не было. Прежде всего это оказался не летний продувной сарайчик, а теплое, душноватое даже, помещение. Посредине, занимая все пространство, возвышалась, как если бы бильярд-ный стол, земля. Кругом опоясывала эту своеобразную гряду, это своеобразное поле узкая траншея, по которой можно было ходить вокруг гряды и смотреть на нее со всех сторон. Теперь смотреть было не на что, в теплице ничего не росло. -- Четырнадцать квадратных метров, -- пояснил хозя-ин. -- Искусственный климат. Урожай по желанию -- в лю-бое время года. Но я приурочиваю к первому января. -- Огурцы или помидоры? Оно конечно, к новогоднему столу свежий огурчик -- цены нет. То же и помидор... -- Ну что вы! Огурцы -- это грубо и дешево. -- Так, вероятно, клубника? Она и земляника -- почти одно и то же. А известно, что "земляника в январе" стала поговоркой, эталоном, символом роскоши. Но, впрочем, я не согласен. Тут какая-то искусственность и ошибка. Види-мо, у нашего организма, как и в природе, существует "се-зонность". Согласитесь, что свежий огурец для нас дороже всего весной и в начале лета. В августе хорошо бы -- ма-лосольный. Точно так же и земляника. Да в январе ее вов-се не хочется! В январе я предпочту горсти свежей земля-ники ложку земляничного варенья с хорошо заваренным чаем. -- Вот поэтому я ее и не выращиваю в этой теплице, -- засмеялся хозяин, терпеливо выслушав мои рассуждения о сезонности наших вкусов. -- Тогда о каком новогоднем урожае вы говорите? -- Цветы. Тюльпаны. Вот о каком урожае. По два, по три рубля за цветок. Эти четырнадцать метров приносят мне пять тысяч рублей дохода. Я вспомнил, что и правда, зимой бывают такие цены на тюльпаны. В самый новогодний вечер я видел однажды, как в дальнем углу большого шумного магазина у женщи-ны, не успевающей опасливо стрелять глазами по сторонам, считать деньги и отдавать цветы, расхватывали огненные гвоздики по четыре рубля за штуку. Но и в обычное время, и в самые будние дни Москва поглощает огром-ное количество цветов, и цены на них всегда высокие. Во Владимире на базаре, в очереди за телятиной, впереди меня стояла молоденькая девушка с тремя гладиолу-сами в руках. Женщины спрашивали у нее -- почем купи-ла. "За три рубля", -- отвечала девушка. Никто из простых владимирских женщин, стоящих за телятиной, не удивлял-ся, что такая может быть цена на гладиолусы. Скорее, они сокрушались о ценах на телятину, за которой стояли. Итак, три рубля за цветок. При каких обстоятельствах мы могли бы платить три рубля за одну картофелину, за одно яблоко, за один апельсин, в конце концов. Очевидно, что при условии острой нехватки и даже голода. Авитаминозы, дистрофия, пухнут детишки, война, блокада. Тогда, конечно, отдашь и три рубля за одну картофелину, отдашь и больше. В нормальной же обстановке не всякий, я ду-маю, человек (из нормально работающих и зарабатываю-щих) купит для себя один апельсин за три рубля. Слава богу, таких цен на апельсины нет. Сообразуясь с потреб-ностью, цены установлены: на апельсины 1 рубль 40 копе-ек, а на картошку -- гривенник за килограмм. Но отчего же москвичи платят по рублю, по два и по три за один цветок? Отчего вообще люди платят за цветы деньги? Наверное, оттого, что существует потребность в красоте. Если же вспомнить цены, о которых сейчас гово-рилось, то придется сделать вывод, что у людей теперь го-лод на красоту и голод на общение с живой природой, при-общение к ней, связи с ней, хотя бы мимолетной, в чем-то искусственной, в своей городской квартире. Тем более что в цветах мы имеем дело не с какой-ни-будь псевдокрасотой, а с идеалом и образцом. Тут не мо-жет быть никакого обмана, никакого риска. Хрустальная ваза, фарфоровая чашка, бронзовый подсвечник, эстамп, акварель, вышивка, кружево, ювелирное изделие... Тут все зависит от мастерства и от вкуса. Вещь может быть доро-гой, но не красивой, безвкусной. Надо и самому, покупая, обладать если не отточенным вкусом и чувством прекрас-ного, подлинного, то хотя бы понятием, чтобы не купить вместо вещи, исполненной благородства, вещь аляповатую, помпезную, пошлую, лишь с претензией на благородство и подлинность. Или попадется подделка под другую эпоху, подделка под великого мастера, подделка под красоту. Че-ловек на это способен. Но природа жульничать не умеет. Согласимся, что цве-точек кислицы -- не тюльпан. С одним тюльпаном можно прийти в дом, а с одним цветочком кислицы -- скудновато. Но это лишь наша человеческая условность. Приглядимся к нему, к цветочку, величиной с ноготок мизинца, и мы увидим, что он такое же совершенство, как и огромная, по сравнению с ним, тяжелая чаша тюльпана, а может быть, даже изящнее ее... Что касается подлинности, то вопроса не существует. Но, конечно, лучше, когда красоту не надо разглядывать, напрягая зрение, а когда она сама бьет в глаза. Мимо цветочков кислицы можно пройти, не заметив их, а мимо тюльпана не пройдешь. Недаром, как известно, он был одно время предметом страстного увлечения циви-лизованного человечества, чтобы не сказать -- массового психоза. Начертим канву, хотя бы редкой пунктирной ли-нией. Первые сведения о тюльпане исходят из Персии. Из-вестно также, что его любили турки и что разведение тюль-панов было одним из любимых (может быть, поневоле) занятий прелестных обитателей турецких гаремов. Тут тюльпанами любуются, тут в честь них устраиваются праздники, тут еще не подозревают, что, пробравшись сквозь стражу и сквозь узорные золоченые решетки, они, тюльпаны, словно пестрое войско, хлынут в Европу и за-воюют ее. Впрочем, нашествие вовсе не походило на ла-вину, на вторжение чужеземного войска. Оно скорее под-кралось как болезнь, которая хотя и принесена извне, раз-вивается изнутри. Как все известно о начале великих событий и великих войн, точно так же известно, что в Западную Европу тюль-паны попали в 1559 году. Германский посол при турецком дворе Бусбек привез несколько луковиц на родину в Аугсбург. Уже в этом году у сенатора Гарварта расцвел пер-вый цветок тюльпана. Вскоре он украшает роскошные са-ды средневековых богачей Феггеров. Отсюда он распрост-раняется по Европе, подобно пожару, захватывая все но-вые народы и земли. Вот им увлекаются в Германии маркграфы, графы, курфюрсты, придворные медики, богачи-любители, короно-ванные особы. Вот среди любителей и ценителей тюльпанов мы нахо-дим уже Ришелье, Вольтера, маршала Бирона, австрийско-го императора Франца II и французского короля Людовика XVIII. И тут происходит еще одно примечательное собы-тие: тюльпановый пожар перескакивает в Голландию. Вдруг эта страна уравновешенных, то что называется, по-ложительных, а пуще того, расчетливых людей вспыхива-ет, как сухая солома. Правда, с расчета-то и началось. Заметив, что тюльпановые луковицы находят спрос и сбыт у немцев и других народов, голландцы решили восполь-зоваться, как теперь сказали бы, рыночной конъюнктурой, не подозревая, что сами вскоре падут ее жертвой. Сначала луковицы выращивали садоводы, но очень скоро этим ста-ло заниматься все население страны. Торговцы всячески поддерживали и поощряли новое занятие. Луковицы стали скупать, перекупать, перепродавать. Образовалось нечто вроде биржи с ее биржевой игрой. В дело пошли уже не сами луковицы, но расписки на луковицы. Расписки, в свою очередь, перекупались и перепродавались, причем цены на них доходили до фантастических размеров. Одни люди ра-зорялись, другие внезапно богатели, третьи расчетливо бо-гатели. По стране гуляло 10000000 тюльпановых расписок. Некоторые, не вчиняясь в рискованную игру, наживали деньги на более скромном товаре: на глиняных горшках для тюльпанов, на деревянных ящиках для выращивания. Ящиками пользовались те из голландцев, у которых не было садовой земли. На биржах собирались тысячи разных людей: миллионеры и рыбаки, купцы и швеи, бароны и ремесленники, высокосветские дамы и прислуги, старики и подростки... Шли в дело фамильные драгоценности и домашний скарб, шли под залог коровы и дома, земельные участки и рыболовные снасти. За одну знаменитую луко-вицу уплачено 13000 гульденов, за другую знаменитую луковицу --6000 флоринов, за третью луковицу пошло 24 четверти пшеницы, 48 четвертей ржи, 4 жирных быка, 8 свиней, 12 овец, 2 бочки вина, 4 бочки пива, 2 бочки мас-ла, 4 пуда сыра, связка платья и один серебряный кубок. За выведение редкого сорта (размера и цвета) назна-чались огромные премии, а успех выведения превращался чуть ли не в национальное торжество. Сохранилось опи-сание празднества по поводу выведения черного тюльпана. У Н. Ф. Золотницкого, в свою очередь переписавшего от-куда-то описание этого празднества, читаем: "15 мая 3 года, рано утром в Гаарлеме собрались все гаарлемские общества садоводов, все садовники и поч-ти все население города. Погода была великолепная. Солн-це сияло, как в июле. При торжественных звуках музыки шествие двинулось по направлению к площади Ратуши. Впереди всех шел пре-зидент гаарлемского общества садоводства М. Ван-Синтес, одетый весь в черно-фиолетовый бархат и шелк под цвет тюльпана, с громадным букетом; за ним двигались члены ученых обществ, магистраты города, высшие военные чины, дворянство и почетные граждане. Народ стоял по бокам шпалерами. Среди кортежа на роскошных носилках, покрытых бе-лым бархатом, с широким золотым позументом, четыре почетных члена садоводства несли виновника торжества -- тюльпан, красовавшийся в великолепной вазе. За ним гор-до выступал выведший это чудо садовод, а направо от не-го несли громадный замшевый кошель, вмещавший в се-бе назначенную за вывод этого тюльпана премию города --100 000 гульденов золотом. Дойдя до площади Ратуши, где была устроена гранди-озная эстрада, вся убранная гирляндами цветов, тропи-ческими растениями и хвалебными надписями, шествие ос-тановилось. Музыка заиграла торжественный гимн, и двенадцать молодых, одетых в белое гаарлемских девушек перенесли тюльпан на высокий постамент, поставленный рядом с троном штадтгальтера. В то же время раздались громкие крики народа, воз-вещавшие о прибытии принца Оранского. Взойдя в сопровождении блестящей свиты на эстраду, принц Оранский обратился к присутствующим с речью, в которой изобразил интерес, представляемый для садовод-ства получением тюльпана столь редкой и своеобразной окраски, как черная, и, провозгласив имя столь отличивше-гося садовода, вручил ему пергаментный свиток, на кото-ром было начертано его имя, и его заслуга, и крупная сумма, подаренная ему городом. Восторгам народа не было конца, и счастливца понес-ли в триумфе по улицам. Празднество закончилось гран-диозным пиршеством, устроенным лауреатом своим друзь-ям и садоводам Гаарлема". Согласитесь, что наш знакомый дачник, выращиваю-щий тюльпаны на четырнадцати квадратных метрах и по-том продающий их полутайком по два рубля за штуку, выглядит жалким кустарем-одиночкой по сравнению с размахом средних веков. Можно рассказывать точно так же не о биржевой игре на тюльпанах и не об ажиотаже вокруг них, но об истин-ных любителях этого цветка. Это средневековое любительство оставило множество трагических и комических случаев, курьезов, яркий след в искусстве, в том числе в поэзии и литературе вообще. Но такое нашествие, такое передвижение цветов не по-хоже разве на всякое другое передвижение и нашествие, которым охватываются и захватываются все новые про-странства, будь то нашествие орд и чужеземного вой-ска, будь то нашествие чумы и холеры, будь то нашествие идей и мод. Конечно, хотя и были жертвы во время завоевания Европы тюльпанами (многие разорились), все же не было при этом кровавых побоищ и пожаров, трупного смрада и вдовьих слез. Должны же чем-нибудь отличиться цветы от гуннов, татар и турецких янычаров! Но помимо нашествий и, так сказать, цветочных эпи-демий, помимо возведения время от времени в культ ка-кого-нибудь одного цветка (лилия на гербе и на военных знаменах Бурбонов, война Белой и Алой Розы), цветы имеют над людьми незаметную, но постоянную власть. Потребность в них велика во все времена. Более того, по отношению общества к цветам и, если позволительно бу-дет так выразиться, по положению цветов в обществе можно было бы во все времена судить о самом обществе и о его здоровье либо болезни, о его тонусе и характере. Возьмите древних. Сначала все идет хорошо. Греки любят гирлянды из цветов, "плетение которых составляло не только особое ремесло, но даже доведено было до сте-пени художества. Девушки и женщины, умевшие плести с особым искусством гирлянды из роз, делались знамени-тостями: с них снимали портреты и делали мраморные бюсты, точно так же, как в наше время это делается от-носительно знаменитых артистов и поэтов". "Первая вязальщица венков в Древней Греции, кра-савица Глицерин из Сикиона, была увековечена знамени-тым греческим живописцем Паузиасом, написавшим ее портрет. Впоследствии за одну лишь копию с этой карти-ны Лукулл заплатил несколько тысяч". Венком из роз украшается невеста. Розами убирается дверь, ведущая в ее дом, лепестками роз усыпается брач-ное ложе. Розами усыпается путь возвращающегося с войны по-бедителя и украшается его колесница. Ими же украшают-ся гробы умерших, урны с прахом и памятники, в особен-ности Афродиты. В Риме роза сначала -- эмблема храбрости. Она как бы орден, дающийся за проявленное геройство. Лежону, который первым ворвался в неприятельский город, разрешается во время триумфального шествия нести в руках розы. Но когда один из командиров позволил солдатам украсить себя розами после незначительной победы, то получил за это строжайший выговор. Меняла, незаслуженно украсивший себя венком из роз, посажен в тюрьму по приказанию сената. Итак, государство в расцвете и силе -- во всем мера. Цветы, в частности розы, в большой цене, однако без ка-ких-либо патологических отклонений. В дальнейшем не-трудно проследить, как с разложением государственной крепости, с интуитивным ощущением надвигающегося конца отношение к цветам принимает черты излишества и болезненности. Уже Клеопатра принимала у себя Марка Антония, на-сыпав на пол пиршественного зала розовых лепестков слоем в один локоть. На носилках проконсула Верреса лежали матрас и по-душки, набитые розовыми лепестками. У Нерона во время пиров сыпались с потолка миллио-ны розовых лепестков. Розовыми лепестками усыпалась поверхность моря, ког-да патриции отправлялись на прогулку. Целое озеро было усыпано однажды лепестками роз. На одном из императорских пиров столько лепестков насыпалось с потолка, что все гости задохнулись под ними. Все улицы Рима были пропитаны запахом роз, так что непривычному человеку становилось дурно. Разве это не своеобразный барометр, не своеобразная характеристика времени? Возьмите для сравнения Париж в начале этого века. Не даст ли нам его цветочная жизнь понятие о жизни, пульсе, тонусе этого богатого и блистательного в чем-то, как говорится, капиталистического, в чем-то с демократическими традициями, города? "Кто не был ранним утром на центральном цветочном рынке в Париже, тот не сможет себе и представить той суеты, той кипучей деятельности, какая царит там в это время. Сотни фургонов, нагруженных снизу доверху цветами, съезжаются со всех окрестностей Парижа, сотни фур-гонов везут цветы с вокзалов железных дорог, присылае-мых из Ниццы, Грасса, Лиона и других южных городов. Целые сотни, тысячи людей занимаются разгрузкой, разборкой, расстановкой и продажей цветов, другие сотни, тысячи -- их покупкой, сортировкой и разноской по Па-рижу... Цветы расходятся по городу благодаря множеству все-возможных разносчиков цветов и продавщиц букетиков, встречающихся всюду, на всех улицах и бульварах. ...Число таких торговцев в самом Париже насчитыва-ется до 4000 да в окрестностях около 2000. Так что 6 ты-сяч одних только этого рода торговцев развозят ежеднев-но цветы по Парижу и окрестностям. Далее следует продажа цветов в киосках, представ-ляющих собой, так сказать, переход от разносчиков и ры-ночного торговца к дорогим цветочным магазинам... ...Что же касается до тех больших цветочных магази-нов, которые являются у нас (то есть в России того же времени. -- В. С.) главным центром цветочной торговли, то такие, конечно, имеются в Париже, но они уже почти не пользуются цветами, привозимыми на центральный ры-нок, а держат только более редкие экзотические растения или особенно роскошно выращенные цветы, разводимые в собственных теплицах и садоводствах. Число таких магазинов в Париже доходит до 500. При этом замечательно, что почти вся торговля цветами ведет-ся здесь исключительно женщинами. Причины тому весьма ясны: для составления бутонье-рок, венков, букетов, плато и разного рода жардиньерок требуется много вкуса, много изящества, а в этом отноше-нии женщины, конечно, неизмеримо превосходят мужчин... ...Эталажи парижских цветочных магазинов являются истинным наслаждением для глаз. Особенно же они поражают зимой, когда сквозь гигантские зеркальные ок-на взор окоченевшего от холода зрителя видит перед со-бою всю роскошь тропиков или знойного юга, увеличенную искусной группировкой растений и полным артистического вкуса подбором цветов и аксессуаров. Спрашивается: сколько же тратится Парижем и его ле-тучим чужестранным населением ежегодно на цветы? На это точная статистика отвечает следующее. В хорошие года в Париж ввозится на 30 000 000 фран-ков цветов... Они все расходятся по рукам, по домам по-ложительно всего Парижа. Кого вы только не встретите в Париже. Молодую ли девушку, пожилую ли даму, мужчину ли, ребенка ли -- у всех почти увидите всегда цветы или в руках, или на гру-ди, или в петлице. Взойдете ли вы в комнату скромного работника или работницы -- вы увидите на окне или в стаканчике цветы. Взойдете ли вы в богатый дом -- увидите их не только всюду расставленными в роскошных вазах, жардиньерках, но и украшающими обеденные столы, украшающими все гостиные, будуары и даже лестницы. Цветы встречают в Париже и новорожденного, прово-жают и покойника. Цветами украшаются и в театр, на бал, на скачки. Цветами приветствуют именинника, цве-тами убирают невесту, цветы подносят артистам. Ими украшают торжественные обеды, ими убирают экипажи, ими убирают могилы. Словом, нет в Париже события, веселого или печального, где бы их не было... ...Такова роль цветов в Париже, во всей Франции, мож-но сказать, во всем современном цивилизованном мире"'. По логике повествования теперь полагалось бы мне опи-сать состояние цветочной торговли в современной Москве, но хватит ли моего воображения и скудости моих изо-бразительных средств? Прежде всего надо сказать, что в отношении к цветам москвичи ни в чем не уступают остальному цивилизован-ному миру. Точно так же, как и в Париже, как и везде, у нас цветами и встречают новорожденного и провожают покойника, приветствуют именинника и убирают невесту, подносят цветы артистам и украшают ими обеденные (бан-кетные) столы. Правда, я не встречал лестниц, украшенных цветами. Но когда-то в старом семиэтажном московском доме по Уланскому переулку, где живет моя сестра Екатерина Алексеевна, я обнаружил на лестничных поворотах перил некие излишества, что-то вроде площадок или, скажем, гнезд и поинтересовался, зачем это, мне сказали, что, бы-вало, здесь стояли цветы. То ли плошки, то ли вазы с цве-тами. Предполагаю, что плошки. А на самих ступеньках будто бы лежала ковровая дорожка. Но, по-моему, это вздор. Если на лестнице так просто стояли цветы в плош-ках, то почему же никто не уносил их в свою квартиру? А если ковровая дорожка, то почему ее в первые же три дня не изрезали на отдельные коврики? Или не скатали в рулон и не увезли? И как могли цветы и дорожка со-четаться с этими немытыми стеклами, накопившими на себе слой слипшейся пыли в палец толщиной, и с этими мрачными темными побитыми стенами? И с этим запахом в подъезде (москвичи знают, отчего это происходит), и с этим лифтом, исцарапанным внутри острым гвоздем? С такими сомнениями я пришел к одному старожилу этого дома, и он неожиданно стал меня заверять, что дей-ствительно цветы на лестнице были и дорожка была, бо-лее того -- жильцы будто бы оставляли внизу в подъезде галоши и зонтики. Последнее убедило меня больше всего, потому что и сейчас иногда оставляют москвичи внизу детские коляски. Трудно сказать, почему исчезли цветы с лестничных площадок московских домов. Поиски причин увели бы нас слишком далеко. Назову одну: изменилось отношение к лестнице. Я бывал во многих больших городах и видел, что там (речь идет не о трущобах, а о средних, нормальных жилых домах) лестница является началом квартиры, в то время как у нас она является продолжением улицы. Большая принципиальная разница. Отношение к лестнице изменилось, но к цветам нет. Цветы москвичи по-прежнему любят. Это для них где-нибудь там, на юге, утрамбовывают в чемодан мартов-ские ветки мимоз, а также розы, предпочтительно в бутонах, чтобы не помялись, не истрепались. Сплюснутые и слипшиеся извлекаются розы из чемоданов на московских рынках. Встряхиваются, расправляются. У иных полу распустившихся роз стараются пальцами вывернуть лепест-ки, чтобы выглядела пышнее, ярче. Стараются их опрыс-нуть водой, чтобы освежить, оживить. Но все это помогает мало. В чемоданной утрамбованной темноте и духоте ро-зы задыхаются, умирают. Купленные и принесенные в мос-ковскую квартиру, они редко пробуждаются от глубокого обморочного состояния. Не помогает даже реанимация, в приемы которой входят обламывание и расщепление стеблей, обливание стеблей горячей водой и растворение в вазе таблеток аспирина. Бутоны часто так и остаются бутонами, темными, с мертвенным оттенком, а полу распустившиеся розы быстро осыпают на скатерть свои бес-сильные лепестки. Впрочем, в конце лета на всех рынках Москвы можно купить превосходные розы, выросшие и расцветшие у нас в Подмосковье. Тогда хороши, свежи и другие цветы -- питомцы дачных участков Малаховки и Лобни, Краскова и Салтыковки, Болшева и Сходни... Какие прекрасные маки, садовые ромашки, ирисы, нарциссы, тюльпаны, гиацин-ты, левкои, лилии расставлены тогда на прилавках мос-ковских рынков. Отшумят тут же -- по сезону -- благоухают вороха че-ремухи, сирени, жасмина. Ландыши появляются в Москве раньше, чем в подмо-сковных лесах, -- привозят из более южных областей, даже и с Украины. Случайно на углу в метро, в подземном пе-реходе через улицу, у тетеньки, опасливо поглядывающей по сторонам, можно в Москве, и не заезжая на рынок, ку-пить иногда букетик ночной фиалки, незабудок, купаль-ниц, полевых ромашек и васильков. Это и хорошо. Не всегда человек заранее знает, что вечером ему понадобят-ся цветы. Не всегда есть время днем купить их. Как же быть, если рынки в семь часов закрываются? Фактически они расходятся еще раньше. Есть в Москве два-три полулегальных базарчика, где можно найти цветы в неурочное время, то есть когда рын-ки закрыты. До недавних пор такой цветочный базарчик существо-вал около Белорусского вокзала. Надо было пройти тон-нелем под мост, под Ленинградский проспект, и там на-чинался ряд палаточек и прилавков, где цветами торгова-ли до поздней ночи. Но потом этот базарчик внезапно прекратился. Сейчас существует он у "Сокола". Около Белорусского вокзала осталась только традиция. Можно обнаружить рядом с продавщицами мороженого и гази-рованной водой двух-трех наиболее отчаянных тетек, ко-торые из обширной сумки извлекут для вас несколько астр, а то и роз. Да, но есть же в Москве цветочные магазины, которые некогда, если верить Золотницкому, являлись "у нас глав-ным центром цветочной торговли". Их, конечно, не, как в Париже в начале века, но все-таки более сорока. Я давно не бывал в цветочных магазинах, и мне приш-ла в голову мысль посмотреть некоторые из них. Тут мы случайно разговорились с писателем Радовым, и он рас-сказал мне историю, которая настораживала. Ему понадобились цветы. Не знаю, почему он не обратился на ры-нок. В Союзе писателей есть человек, в обязанности ко-торого входит доставить цветы для многочисленных пи-сательских похорон и юбилеев. У этого человека, естественно, широкие связи с разными цветочными магазина-ми. После соответствующего звонка в крупнейший магазин и разговора с директором Радову было обещано 10 (десять) гвоздик. Явившись лично, Радов сумел выпросить еще одну и таким образом ушел с одиннадцатью гвозди-ками. Я стал задавать Радову вопросы, над которыми он расхохотался. Я спрашивал, почему, если не оказалось гвоздик, он не купил гладиолусы, тюльпаны, маки, лилии, розы, хризантемы, нарциссы, пионы, астры? Смеется Радов своеобразно. Сначала в нем, в глуби-не, рождается хрип (как у старинных часов перед боем), который тянется долго. Если не очень смешно, все может так и кончится этим хрипом. Но теперь Радов хохотал от души. Мои вопросы, как он говорил, были наивны. Заин-тригованный, я сам поехал посмотреть на цветочные ма-газины. Пока едем до первого из них, вновь всплывают в памяти строки: "стеллажи... цветочных магазинов... истин-ным наслаждением для глаз... сквозь гигантские зеркаль-ные окна... всю роскошь тропиков или знойного юга... ис-кусной группировкой растений... полным артистического вкуса, подбором цветов и аксессуаров..." Боже мой! Трудно представить себе столь же унылое зрелище, как московский цветочный магазин! Пахнет по-хоронами и провалившимися Премьерами. Вид и атмос-фера этих магазинов вместо радости и наслаждения (цве-точный магазин!) навевает безотчетную тоску. Они почти не отличаются друг от друга ни обстановкой, ни этими, как их... аксессуарами, ни ассортиментом, ни тем более цена-ми. В деревянных ящиках растет несколько больших рас-тений -- пальмы, лавровые деревца, кактусы. -- Продаются ли эти растения и сколько стоят? -- Это наш инвентарь. Так ответили мне продавщицы трех магазинов. Зна-чит, в четвертом можно не спрашивать. Что же продается? В глиняных плошках комнатные растения двух-трех ви-дов. Именно те, которые сейчас почти никто не держит в своих квартирах. Например, елочки. А цветы как та-ковые? Цветок в петлицу, цветок для подарка, букет цве-тов? В магазине у "Сокола" в этот день торговали хризан-темами. Штук двадцать хризантем стояло около продав-щицы в ведре, в воде. Скоро кончатся. Вид у хризантем помятый, потрепанный. Но берут. Оглядывают цветок со всех сторон, мнутся, колеблются, но берут. Ничего друго-го ведь нет. Ничего. Только хризантемы, больше похожие на астры. Бело-лилового и блекло-желтого цвета. Они измяты, полузавяли. Пока есть в продаже те, белые круп-ные хризантемы, эти никто не берет. Через четверть часа я уже в другом конце Москвы в цветочном магазине у Сретенских ворот. Вместо белых хризантем в ведре несколько белых гладиолусов. Мелкие, жалкие, полузавяли. На прилавке кустистые желтоватые и лиловатые хризантемы. Трогают, оглядывают и кладут опять на прилавок. Магазин на проспекте Калинина (так называемый Но-вый Арбат) отличается от других. Он просторен, его ин-терьер организован по-современному. Даже маленький бас-сейн посреди магазина. Инвентарь расставлен с большой фантазией. Но, подойдя к прилавку, я вижу опять те же самые мелкие, похожие на астры, кустистые хризантемы бледно-желтого и бледно-лилового цвета. Поскольку их никто не берет, продавщицы пошли на хитрость. Они к этим совсем невыразительным и несвежим цветам присо-единяют гвоздички и таким образом штампуют букеты, за-вернутые в целлофан. Гвоздички немного оживляют бу-кет, но они сами помяты и блеклы. Кроме того, они ни-как не сочетаются с той невольной добавкой, с той "об-щественной нагрузкой", которую им навязали. Получились вместо букетов стандартные венички. Не представляю, кому можно и как можно преподнести такие цветы. Но других цветов нет. Я подозвал продавщицу, молодую пол-новатую девушку с пышной русой косой, которая за от-сутствием торговли оживленно болтала с подружкой -- кассиршей, и сказал ей примерно следующее: -- Я знаю, что московские продавщицы, прежде чем встать за прилавок, учатся в специальных школах или на курсах. Вы, наверно, учились тоже. У вас прекрасная про-фессия и прекрасное звание, вы -- цветочница. Так как же вы могли выложить на прилавок и предложить нам эти чудовищные, эти бездарные, эти безграмотные пучки рас-тений? Разве вы не понимаете, что цветы в этих пучках не сочетаются друг с другом, не смотрятся, вопиют к вашему вкусу, вашей совести. На кого вы рассчитываете? На какой вкус? На какой уровень безразличия и равнодушия? За-чем же веками существовало искусство составлять букеты, зачем это искусство прославлялось поэтами, зачем лучшие букетчицы ваялись в мраморе великими скульпторами? Для того, чтобы дело пришло к этому жалкому тоскливому пучку цветов, который вы под названием букет пытаетесь всучить мне за, между прочим, один рубль семьдесят ко-пеек? Впрочем, в последнем я не прав. Продавщица вовсе не пыталась мне ничего всучать. Выслушав меня и не удос-тоив не только ответом, но и шевелением брови, она реши-тельно, резко, зло покидала пучки цветов в ведро, затем повернулась и гордо и независимо, под возмущенный ропот остальных покупателей, пошла снова к кассирше, не подо-зревая, конечно, что уходит прямо на эту страницу. Что же было в решительных ее жестах, когда она ки-дала букеты в ведро? О, тут было много всего по желанию и на выбор. -- Никто вас не просит покупать эти цветы. Не хотите, не надо. -- Ишь ты, нашелся грамотей. Если каждый будет учить... -- А пошли вы все... осточертело давным-давно!.. -- Сама знаю, что цветы эти дрянь, но что же мне при-кажете делать? -- Прекрасно вы все понимаете, и нечего притворяться наивненькими... И все-таки я не понимал. Не понимаю, как может в цветочном магазине не быть цветов?! -- Почему же? Цветы у нас есть, -- ответила мне другая, более спокойная продавщица в другом магазине. -- Вы мо-жете заказать букет, или корзину, или венок... Очень час-то заказывают у нас корзины для подношения артистам на сцену. Венки, конечно, для похорон. -- И если я захочу преподнести корзину или букет лю-бимой актрисе, ваш магазин берется исполнить для меня такой букет? -- Конечно. -- Простите, а какие там будут цветы? Надо полагать, какие захочу я, ваш заказчик и покупатель? -- Еще чего! -- То есть как? -- А так. Цветы будут такие, какие окажутся в тот день на базе или в магазине. -- Но если моя актриса любит тюльпаны и терпеть не может гвоздик. Вы знаете, при виде гвоздик она... вы зна-ете, это ведь цветок крови... -- Чего?! Преподнесете, и будет довольна. -- Но это никак невозможно, чтобы гвоздики... -- Гражданин, сказано вам -- какие будут на базе. Да вы не волнуйтесь, они вам соберут, и будет красиво. -- Я понимаю, но у цветов есть символика. Вас, навер-но, учили? Хризантема, например, цветок печали и смерти. Лилия -- непорочности. Ведь именно с лилией Архангел Гавриил... благовещенье... Нарцисс -- символ влюбленных в себя, камелия -- цветок бесстрастия, незабудка -- цветок постоянства и верности, омела -- вечное обновление. Ее, знаете ли, дарят в Новый год и на рождество, ландыш слу-жит эмблемой нежности, безмолвного излияния сердца, роза -- поклонение и пламенная любовь, фиалка -- скромность и обаятельность... А вы мне -- какие будут! Знаете, как написано в одной книжке: "Влетает в ма-газин как буря какой-то иностранец и, показывая на часы, говорит: "Сейчас пять часов, в семь мне нужна во что бы то ни стало корзина самых редких орхидей, но помните, ровно в семь часов. Что это будет стоить?" Вот как, милая девушка, нужно торговать цветами. Как думаете, сможет мне ваш магазин не к семи часам, а хотя бы к Новому году приготовить корзину самых редких ор-хидей? -- Разыгрываете вы меня, гражданин, по глазам вижу. А если хотите цветы по своему выбору -- ступайте на ры-нок. Так я понял, что москвичи сидят на своеобразном цве-точном пайке, когда человек покупает не то, что ему хоте-лось бы купить, но то, что предлагает магазин и что чело-век покупать вынужден. И только рынок, опять же, сглаживает немного атмосферу и обстановку пайка. Впрочем, когда слишком много цветов, это тоже... в не-котором роде другая крайность. Во время большого какого-то праздника в одной респуб-лике нас, приехавших на этот праздник московских гостей, завалили цветами. Не успеем выйти из самолета -- навстре-чу бегут школьники с букетами в руках; не успеем прийти на фабрику -- навстречу бегут девочки с букетами в руках; не успеем приехать в совхоз -- цветы; собираемся уезжать из совхоза или с фабрики -- опять цветы. У нас не хватало рук, чтобы держать тяжелые букеты. В гостиницах, в автомобилях, в салонах самолетов не хватало места, чтобы положить цветы. Это были осенние жирные георгины и ас-тры, связанные в округлые снопы. Их были пуды, их были тонны. Оказывается, если цветов тонны, то они начинают производить впечатление силоса. Иногда я вижу, как артисту или артистке на сцену чин-но выносят корзину с цветами (какие оказались на базе). Таких корзин набирается несколько штук, и появляется подозрение: уж не сам ли артист их заказал? Очень они одинаковы. Впрочем, что я? База-то у всех магазинов одна! В то же время иногда летит на сцену один цветок. Или маленький букетик фиалок. Если бы я был на сцене вмес-то артиста, для меня такой цветок и такой букетик, упав-ший на серые пыльные доски, был бы дороже чопорных корзин, перевязанных шелковыми красными и белыми лен-тами.
Извлечения
И. Бунин. О цветах и травах в стихах разных лет ...Есть на полях моей родины скромные Сестры и братья заморских цветов: Их возрастила весна благовонная В зелени майских лесов и лугов. Видят они не теплицы зеркальные, А небосклона простор голубой. Видят они не огни: а таинственный Вечных созвездий узор золотой. Веет от них красотою стыдливою, Сердцу и взору родные они... 1887 г. (то есть очень раннее) Понял я, что юной жизни тайна В мир пришла под кровом темноты, Что весна вернулась -- и незримо Вырастают первые цветы. 1889-1897 гг. Все темней и кудрявей березовый лес зеленеет, Колокольчики, ландыши в чаще зеленой цветут, На рассвете в долинах теплом и черемухой веет, Соловьи до рассвета поют. Скоро троицын день, скоро песни, венки и покосы... Все цветет и поет, молодые надежды тая... О, весенние зори и теплые майские росы, О, далекая юность моя! 1900 г. А на селе с утра идет обедня в храме: Зеленою травой усыпан весь амвон, Алтарь сияющий и убранный цветами Янтарным бликом свеч и солнца озарен. 1900 г. Крупный дождь в лесу зеленом Прошумел по стройным кленам И лесным цветам... После бури молодея В блеске новой красоты, Ароматней и пышнее Распускаются цветы. 1888 г. Темной ночью белых лилий Сон неясный тих. Ветерок ночной прохладой Обвевает их. Ночь их чашечки закрыла, Ночь хранит цветы В одеянии невинном Чистой красоты. 1893 г. Пахнет медом, зацветает Белая гречиха... Звон к вечерне из деревни Долетает тихо... 18 92 г. Из зреющих хлебов, как теплое дыханье, Порою ветерок касается чела. Но спят уже хлеба. Царит кругом молчанье. Молчат перепела. 1897 г. Веет утро прохладой степною. Тишина, тишина на полях! Заросла повиликой-травою Полевая дорога в хлебах. В мураве колеи утопают, А за ними с обеих сторон В сизых ржах васильки зацветают, Бирюзовый виднеется лен. Серебрится ячмень золотистый, Зеленеют привольно овсы, И в колосьях брильянты росы Ветерок зажигают душистый. И вливает отраду он в грудь, И свевает с души он тревоги... Весел мирный проселочный путь, Хороши вы, степные дороги! КАНУН КУПАЛЫ Не туман белеет в темной роще -- Ходит в темной роще Богоматерь. По зеленым взгорьям, по долинам Собирает к ночи Божьи травы. Только вечер им остался сроку, Да и то уж солнце па исходе: Застят ели черной хвоей запад, Золотой иконостас заката. Уж в долинах сыро -- пали тени, Уж луга синеют -- пали росы, Пахнет под водою медуница, Золотой венец по рощам светит. Как туман бела ее одежда, Голубые очи -- словно звезды, Соберет Она цветы и травы И несет их к божьему престолу. Скоро ночь -- им только ночь осталась, А наутро срежут их косами, А не срежут -- солнце сгубит зноем, Так и скажет Сыну Богоматерь: "Погляди, возлюбленное Чадо, Как земля цвела и красовалась! Да недолог век земным утехам: В мире Смерть -- она и жизнью правит". Но Христос ей молвит: "Мать! Не солнце Только землю тьма ночная кроет. Смерть не семя губит, а срезает Лишь цветы от семени земного. И земное семя не иссякнет. Скосит Смерть -- Любовь опять посеет, Радуйся, Любимая! Ты будешь Утешенье до скончанья века!" *** Зато все ярче и нежнее Живая неба бирюза: И смотрят, весело синея, В кустах подснежников глаза... *** ...Полями пахнет -- свежих трав, Лугов прохладное дыханье! От сенокосов и дубрав Я в нем ловлю благоуханье... *** ...Поздним летом в степи на казацких могилах "Сон-цветок" в полусне одиноко цветет. Он живой, но сухой. Он угаснуть не в силах, Но весна для него не придет... *** ...Воз тонет в зелени, как челн в равнине вод, Меж заводей цветов, в волнах травы плывет, Минуя острова багряного бурьяна... *** ...Растет, растет могильная трава, Зеленая, веселая, живая, Омыла плиты влага дождевая, И мох покрыл ненужные слова... *** ...Брат в запыленных сапогах Швырнул ко мне на подоконник Цветок, растущий в парах, Цветок засухи -- желтый донник. Я встал от книг и в степь пошел. Ну да, все поле -- золотое, И отовсюду точки пчел Плывут в сухом вечернем зное... *** И цветы, и шмели, и трава, и колосья, И лазурь, и полуденный зной... Срок настанет -- господь сына блудного спросит: "Был ли счастлив ты в жизни земной?" И забуду я все -- вспомню только вот эти Полевые пути меж колосьев и трав -- И от сладостных слез не успею ответить, К милосердным коленям припав... x x x Муза, крапиву воспой... Намой взгляд,крапива -- одно из самых любопытных рас-тений. Во-первых, зачем ей жа-литься? А между тем природа ничего напрасно не делает. На что уж бесполезной у нас счита-ется слепая кишка. Атавизм, пе-режиток, излишество. Начали в Америке удалять ее в младенче-скомвозрасте, чтобыпотом взрослому человеку не нужно было хлопотать и заботиться. И что же? Развитие ребятишек без слепой кишки пошло ненормаль-ным путем. Заметили нежела-тельные отклонения. Пришлось отказаться от самонадеянного вмешательства в дела при-роды: молодые американцы растут все с аппендиксами. Пчелиное жало объяснено, змеиный яд понятен, ядови-тые колючки некоторых рыб не вызывают никаких кри-вотолков. Но зачем жжется крапива? Защищая себя? От кого? Почему другие соседние травы обходятся без такой защиты и процветают? Да и какой вред крапиве, если ее съест какое-нибудь травоядное существо? Чтобы ее изве-сти, нужны не благодушная корова, не лось, не коза, а железо, огонь, терпенье и многие годы. Шипы на розовом кусте, но ведь там цветок, и какой! Каждый, кто увидит, потянется сорвать и понюхать. Но и шипы на розе появились, надо полагать, задолго до чело-века. И оказались они, между прочим, с точки зрения за-щиты от человека, праздными. Человек все равно выра-щивает и срезает розы и вывел 7000 (семь тысяч) сортов. Нет, непонятная, непонятная трава крапива. Кстати, на-счет невзрачности ее я не согласен. Один раз сидели на лавочке и разговорились. -- Ну, знаешь! Это надо уж до чего дойти, чтобы ут-верждать, будто крапива красавица! Тогда не надо было бы выращивать георгины, нарциссы, маки... Крапива сама везде растет, только любуйся. Я отошел за угол дома, сорвал три высоких свежих стебля крапивы, унес их в дом, поставил в высокую узкую вазу, установил около золотистой тесовой стены. Свет па-дал удачно, сбоку: не плоское, а объемное освещение. Пригласил друзей-спорщиков. Зубчатые, немного никнущие листья, расходящиеся пар-но, во многих местах четырехгранного стебля, полнокров-ная темная зелень, сила и мощь в сочетании с несомнен-ным чувством личного достоинства произвели на всех нас, смотрящих, сильное впечатление. Мы стояли и любовались. Чем дольше любовались и вглядывались, тем больше хо-телось смотреть. Реплики стихли. Наступило безмолвное созерцание. -- Она прекрасна! -- сказал наконец поэт. -- Она пре-красна, и пятна нет на ней. -- А зачем же мнем и не смотрим? -- Кто-то из великих мужей сказал, что если бы се-ледки было мало, она считалась бы самым тонким и ред-ким деликатесом. -- Ничего, скоро будет! -- пошутил один из нас, уже безотносительно к нашей крапиве и разрушая атмосферу очарования. Но можно ли крапиву не мять. С первых шагов (если в деревне) преследует мальчишек досадная, злая трава -- крапива. Мяч закатился обязательно в крапиву. Надо лезть и доставать, обжигаясь. Рвешь малину (в особенно-сти в лесу), руки и ноги острекает крапивой. Провинил-ся--можно получить крапивой по ногам, а то и повыше, тем более если провинился перед чужими людьми, напри-мер залез в огород. Пошлют полоть гряды: попадается под руки чрезмерно злая мелкая крапивка, которая и рас-тет только в грядках вместе с сорной травой. Белые на руках волдыри нестерпимо горят, а потом, опадая, зудят и чешутся. Ловишь рыбу на удочку, захочешь вытереть руки о траву (не спуская глаз с поплавка), непременно попадешь руками на злую приречную крапиву. Но там же, около утренней реки, близ воды, дышащей теплом и туманом, в кустарнике, во влажном утреннем микроклимате до чего же крепко, до чего же хорошо пах-нет крапива! Саша Косицын, когда в Москве начнем вспоминать наши места и речку, текущую через лес, все время обра-щается к одному и тому же вопросу: -- Слушай, чем это пахнет, какой травой, когда си-дишь утром у воды? На мяту как будто не похоже... -- Мятой пахнут руки, когда вытираешь их о траву. А в воздухе пахнет обыкновенной крапивой. -- Да ну?! И вот теперь еще один немаловажный вопрос. Крапива водится в кустарниках, по берегам речек, в зарослях лесной малины, в лесных оврагах, называемых у нас буераками. В чистом поле, среди ржи, овса, гречки, гороха крапи-вы не видать. На чистом лугу, среди луговых цветов и трав крапивы не встретишь. Вдоль проселочных, полевых дорог крапивы нет. Она изменяет своим местам обитания только для того, чтобы поселиться около человека. Как только признак какой-нибудь человеческой дея-тельности, как только человеческое жилье, крапива уж тут как тут. Главным образом, ее привлекают признаки строительной деятельности. По существу, крапива--лесная трава. Но ведь меду-ница не выходит из леса на стук человеческого топора или молотка. Ландыш не выманишь из-под сени леса. Кислица, грушанка, лесной колокольчик тверды в своих привязанностях и привычках. Но крапива немедленно по-кидает свои буерачные, береговые, овражные угодья и появляется перед человеком, как только почувствует его близость. Выкопайте колодец среди чистой поляны, вокруг кото-рой на километр не росло ни одной крапивинки, тотчас ваш колодец окружит зеленой толпой неизвестно откуда взявшаяся крапива. Поставьте сруб, соорудите погреб, поднимите забор, сложите поленницу дров, высыпьте кор-зину щепок или другого мусора, крапива уж тут как тут! Может быть, она знает, что где есть человек, там воз-можны и разные человеческие бедствия: пожар, война, го-лод, болезнь? Может быть, она заранее предлагает себя на выручку, как весьма питательная и целебная трава (во много раз питательнее капусты)? Ведь она особенно буйст-вует там, где действительно замечается человеческое бедствие, неблагополучие О, раздолье крапиве от края и до края России на месте исчезающих домов, деревень и сел! Ну, положим, крестьяне-то многие, колхозники уезжают из деревень не от голода, не от чумы, не от крайней нужды, а по очень сложным причинам, благодаря очень сложным процессам, происходящим теперь, уезжают в города, накопив денег и покупая в городах дома, уезжают, засасы-ваемые растущей промышленностью (и потому, что осла-бли корешки, привязывающие к земле, а то и пооборвались), но крапива, конечно, не может разобраться во всех социологических тонкостях. Она видит, что исчезают дома, оставляя после себя ямы и кирпичные трубы, она думает, что тут бедствие, неблагополучие, и набрасыва-ется, и растет, и жиреет на покинутых пепелищах, в то время как бывшие хозяева домов благополучно работают на заводах, ходят в кино, забивают "козла", потягивают пивко у фанерных киосков. Не умнее же крапива наших социологов и экономистов, которые утечку деревни счита-ют не бедствием, а неизбежным, закономерным процессом? Или, может быть, крапива набрасывается на следы человеческой деятельности из других побуждений. Может быть, природа велит ей: "Иди и все исправь. Сделай как было". И вот на брошенных местах, на ямах от бывших домов крапива будет расти десятки лет, пока всякий след человека не переработает в себе так, что будет здесь опять бескрапивное, но и безмусорное место. Зарубцуется рана, сотрется след. Правда, говорят, что и до сих пор ученые-археологи именно по крапиве определяют стоянки древних викингов в Европе. Но что природе пятьсот лет и куда ей торопиться? В присланной мне тетради одного ученого старичка профессора, впрочем, я вычитал следующие, не очень при-вычные для нормальной современной научной речи слова о крапиве: "Растет на почве, испорченной человеком, исправляя ее, подготовляя для других растений. Это сильное растение, но замкнутое. Оно не выказывает своей силы во-вне, например, в виде цветов, а заключенную в ней красоту выявляют бабочки, личинки которых питаются листьями крапивы ("павлиний глаз", "крапивница"). Крапива напо-минает некоторых людей, которые делают нужную работу, делают много хорошего, но не показывают этого (см. с. 54 этой тетради)". На странице 54 я прочитал еще и следующее. Как го-ворится, за что купил, за то и продаю. "Крапива растет всюду, где есть люди. Она стоит пе-ред нами исполненная серьезным, даже несколько отчуж-денным спокойствием, глубоко связанная с теми силами, внешним выражением которых является ветер. Самое важ-ное и самое существенное в крапиве -- это живущий в ней сильно выраженный железистый процесс. Этот процесс железа придает крапиве, с ее темно-зелеными листьями, такой исполненный достоинства вид. Сущность крапивы в том, что в ней совершается про-цесс, обратный процессу образования крови в человеке. Она -- страж интернированного в крови человеческого су-щества, регулируя действие силы тяжести и обратной ей силы подъема... Медицина применяет ее для очистки крови..." Дальнейшее оставлю в тетради на той самой 54-й странице, равно как и на совести профессора. Каждый год в мае я боюсь прозевать крапивный се-зон. Крапива едва ли не самая первая показывается из черной, бестравной в то время земли и растет очень быст-ро. Значит, если принять нашу шутливую первую теорию, что крапива идет на выручку человека, то в этом мы най-дем полное совпадение, потому что если бы выпала голод-ная зима и если бы пережившие ее люди стали с вожде-лением и надеждой глядеть, чем им поможет весна, при-рода, то первыми они увидели бы яркие сочные кустики крапивы, растущие не по дням, а по часам, так и прущие из земли, словно вот именно спешат на выручку. Очень важно приехать в это время в деревню, чтобы захватить крапиву молодой, нежной и сочной. Вооружившись ножницами и посудой, например реше-том, я иду в сад. Там и тут под вишеньем, около старой избушки, около малины сотворились из мягкого апрель-ского тепла и волглой земли, соткались из солнечного воздуха и налились соком и зеленью кустики крапивы. Они пока что выглядят как кустики, а не как сплошные высокие заросли. Возьмешься пальцами левой руки осто-рожненько за верхушку, а ножницами чиркнешь под тре-тью пару листьев. Оставшееся в левой руке бросишь в решето или блюдо. Когда суп, какой бы он ни был, готов и можно нести его на стол, надо бухнуть в кипящую кастрюлю ворох свежей, мытой крапивы. И как только кипенье в кастрюле, усмиренное на несколько минут прохладной крапивой, возобновится, снимают кастрюлю с огня, разливают гус-тое, зеленое хлебово по тарелкам. Весенняя, майская це-лебная и питательная еда готова. Крапива остается и в тарелке ярко-зеленой, кажется даже еще ярче, чем росла на земле. Она как живая, только что не жалится. Правда, Володя Дудинцев запротестовал, когда я по-делился с ним столь простым и эффектным рецептом. -- Нет. Надо откинуть ее и протереть через дуршлаг или решето, а в тарелку обязательно положить половину крутого яйца. И положить его желтком кверху. -- Зачем? -- Ну как же... красиво. Муза, крапиву воспой... Но все же настоящую оду крапиве я вычитал в травнике В. Махлаюка. И написана она там суховатыми деловыми словами. И никакой поэти-ческий этюд не заменит в данном случае точных конкрет-ных знаний. Вот она, эта ода. "Применение. Крапива широко применяется в народной медицине разных стран. Русская медицина использовала ее еще в XVII веке и высоко ценила как хорошее крово-останавливающее и ранозаживляющее средство. Крапива обладает мочегонным, слабительным, отхар-кивающим, противосудорожным, противовоспалительным, "кровоочистительным", кровоостанавливающим и ранозаживляющим средством. Она усиливает деятельность пи-щеварительных желез и выделение молока у кормящих женщин. Крапива увеличивает процент гемоглобина и ко-личество эритроцитов в крови. Имеется указание, что от-вар листьев может понижать содержание сахара в крови. В русской народной медицине и народной медицине других стран водяной настой и отвар крапивы применяют при болезнях печени и желчных путей, почечно-каменной болезни, дизентерии, водянке, хронических запорах, простуд-ных заболеваниях, болезнях дыхательных путей, гемор-рое, остром суставном ревматизме, подагре. Настои крапи-вы употребляют также, как внутреннее "кровоочищающее" средство, улучшающее состав крови при лечении различных кожных заболеваний (лишаев, угрей, фурунку-лов) . Отвар листьев с ячменной мукой пьют при грудных болях. В смеси с другими травами крапиву используют при туберкулезе легких. Листья крапивы входят в состав раз-личных желудочных, слабительных и поливитаминных сборов. Водный настой крапивы издавна применяют при ге-морроидальных, маточных и кишечных кровотечениях. В последние годы крапиву стали применять и в науч-ной медицине при маточных и кишечных кровотечениях в виде жидкого экстракта. Клиническая проверка показала, что он не вызывает никаких вредных явлений. Жидкий экстракт обладает также мочегонным, противолихорадочным и противовоспалительным действием. Для повышения свертываемости крови рекомендуется применять смесь жидких экстрактов крапивы и тысячелистника. Кровоос-танавливающее действие крапивы объясняется наличием в ней особого антигеморрагического витамина К, а также витамина С и дубильных веществ. Отвар корневищ и корней крапивы двудомной в народ-ной медицине применяют внутрь при фурункулезе, гемор-рое и отеках ног, а настой корней--как сердечное сред-ство. Обсахаренные корневища крапивы употребляют так-же при кашле. Настой корней жгучей крапивы применяют для лече-ния туберкулеза. Настой цветков крапивы двудомной в виде чая пьют от удушья и при кашле для отхаркивания и рассасывания мокрот. Крапива является не только внутренним, но и наруж-ным кровоостанавливающим средством и ранозаживляющим средством. Инфицированные раны скорее освобожда-ются от гноя и быстрее заживают, если их присыпать по-рошком крапивы или прикладывать к ним свежие листья. Отвар всего растения применяют наружно для обмывания и компрессов при опухолях. Высушенные и размельченные листья используют при носовых кровотечениях, а свежими листьями уничтожают бородавки. Во Франции настой крапивы втирают в кожу головы для роста и укрепления волос при их выпадении. Еще в отдаленное время крапиву в народной медицине употребляли в качестве кожного раздражителя (то есть фактора рефлекторной терапии). Листья крапивы благодаря содержанию в них фитонцидов обладают свойством сохранять быстропортящиеся пищевые продукты (например: выпотрошенная рыба, на-битая и обложенная крапивой, сохраняется очень долго). Молодые побеги крапивы (стебли и листья) использу-ют для приготовления зеленых щей. На Кавказе из варе-ных измельченных листьев крапивы, смешанных с толче-ными грецкими орехами и пряностями, готовят вкусные национальные блюда. Крапива является также весьма ценным кормом для домашних животных. Она стимулирует их рост и разви-тие. Коровы, получая крапиву, дают молока больше и лучшего качества. У кур увеличивается яйценоскость. Из лубяных волокон крапивы можно изготовить грубые ткани и веревки (и готовили раньше. -- В. С.). Крапива обладает многосторонним действием на орга-низм человека и заслуживает широкого применения в ме-дицине". Уф!

ИЗВЛЕЧЕНИЯ

М. Метерлинк

"Они интересны и непонятны. Их туманно зовут "сорными тра-вами". Они ни на что не нужны. Там и сям, в глуши старых де-ревень, некоторые из них ждут еще на дне банок аптекаря или торговца травами прихода боль-ного, верного традиционным на-стойкам. Но неверующая меди-цина пренебрегает ими. Их боль-ше уже не собирают по обрядам старины, и наука "знахарок" изглаживается из памяти добрых женщин. Против них объявили беспощадную войну. Крестьянин их боится, плуг их преследует; садовник их ненавидит и воору-жился против них звонким оружием: лопатой, граблями, скребками, киркой, мотыгой и заступом. На больших до-рогах, где они ждут последнего убежища, прохожий давит их, телега их мнет. Несмотря на все -- вот они, постоян-ные, уверенные, кишащие, спокойные, и все они готовы откликнуться на призыв солнца. Они следуют за време-нами года, не ошибаясь ни одним часом. Им неведом че-ловек, истощающий силы, чтобы покорить их, и как только он отдыхает, так они вырастают на его следах. Они продолжают жить -- дерзкие, бессмертные, непо-корные. Они наполнили наши корзины чудесными переро-дившимися дочерьми, но сами бедные матери остались тем же, чем были сотни тысяч лет назад. Они не приба-вили к своим лепесткам ни одной складки, не изменили формы пестика, не изменили оттенка, не обновили арома-та. Они хранят тайну какой-то упорной власти. Это вечные прообразы. Земля принадлежит им с начала мира. В общем, они олицетворяют неизменную мысль, упрямое желание, главную улыбку земли. Вот почему их надо спросить. Они, очевидно, хотят нам что-то сказать. Кроме того, не забудем, что они первые, вместе с зарей и осенью, с весной и закатами, с пеньем птиц, кудрями, взором и божествен-ными движениями женщины, научили наших отцов, что на земном шаре есть бесполезные, но прекрасные вещи". *** Тем, кто приезжает ко мне в гос-ти в Алепино, я даю заполнять анкету. Не гостиничную, не слу-жебную: год и место рождения, национальность и образование, но свою, придуманную анкету --шестьдесят шесть вопросов. Она интересна и мне и тому человеку, который ее заполняет. Потому что надо же хоть раз в жизни сесть над белым листом бумаги и задуматься о том, какие у тебя любимые цветы, дерево, явление природы;какой исторический подвиг тебя наиболее восхища-ет, какую книгу ты ценишь боль-ше других, судьба какого исто-рического лица представляется тебе наиболее трагичной или в чем ты видишь идеал государственного устройства... Так вот о цветах. Чаще всего в анкете отвечают дру-зья: ромашка, василек, ландыш, роза. Встречается неза-будка, есть анютины глазки, есть гладиолус, гвоздика, донник... Если продолжать эту анкету, начнут встречаться, вероятно, жасмин, сирень, черемуха, хризантемы, мак... Естественно, есть более или менее установившийся круг по-пулярных и любимых цветов. Но однажды за чашкой чая в Москве зашел разговор о цветах, в частности о любимых. Помнится, так был по-ставлен вопрос: если бы заказать художнику картину, чтобы висела в доме, какие цветы вы предпочли бы видеть изображенными на картине? -- Лютик! -- воскликнула Татьяна Васильевна.--Я бы хотела лютик! Ее восклицание прозвучало неожиданно. Почему -- лю-тик? Но с другой стороны--почему бы и нет? Я стал вспоминать лютики, их глянцевые, лаковые ле-пестки, хотел представить, как они выглядели бы, напи-санные художником, но представился мне не букет люти-ков, а наш летний луг. Ведь именно по этим цветам можно узнать летом, где и как текли через наш луг весенние мутные воды. Сначала они текут по дну оврага узким и бурным ручьем, потом, попадая на плоский луг, разлива-ются мелкой ширью, но все же не теряют лица потока. Всегда, даже на ровной земле найдется ложбинка чуть-чуть поглубже остального места, а такую ложбинку всегда найдет вода. Так, то разливаясь, то вновь сужаясь, то дробясь на несколько полос, то вновь собираясь в одну, вода добирается до крутого берега реки. Здесь она снова предстает мускулистым хлещущим потоком и падает с шу-мом в большую речную воду, чтобы потеряться в ней, но зато в конце концов достичь моря. Потечет вода к далеко-му Каспию, частица ее (ну хоть стакан), возможно, не-безызвестным Волго-Доном попадет и в Черное море, и, сделавшись соленой и синей, гуляя там на белопенном просторе, забудет вода наш зеленый лужок, и как текла через него, пробиралась к реке, и как ходил по ней Серега Тореев в резиновых сапогах, и как ваш покорный слуга перепрыгивал через нее, опираясь на можжевеловую ви-тиеватую палку, и как успела она косым отражением от-резать и подержать в себе крутой бугор с темными елоч-ками на нем, и как пахла апрельская луговая земля, по которой она текла. Но луг ее не забудет до самой осени. Там, где она текла темными потоками, загустеет трава, золотыми по-токами зацветут лютики. И получается, что лютики -- это воспоминание земли о весенней воде. Конечно: эти дружные лаковые цветочки цветут не только на лугу, на месте мутных весенних ручьев, но и в саду, и около дороги, и на лесных полянах. Они, выража-ясь казенно, активно участвуют в создании летней цветоч-ной гаммы и тем не менее ка