бовало смотреть лишь на него. На воде лежали яркие свежей сочной зеленой ярко-стью листья, размером с обыкновенный круглый обеден-ный стол. Они были не овальные, не продолговатые, не сердцевидные, но именно круглые. Про наши кувшинки тоже можно огрубленно сказать, что у них листья круглые, но круглые ли они? Эти, на которые мы теперь смотрели, можно было выверять циркулем, раздвинув его на метр. Да, каждый лист был около двух метров в диаметре. Каж-дый лист имел по краю строго перпендикулярный забор-чик высотой сантиметров около семи. Не то, чтобы край листа производил впечатление загнутого кверху, нет, лист обнесен по краю, по всей своей окружности строго перпен-дикулярным и, как видим, довольно высоким заборчи-ком. Таких листьев на воде в тот день лежало восемь, и они занимали почти всю поверхность бассейна. Стебли расхо-дились от одной точки радиально--ведь здесь рос один-единственный экземпляр Виктории. Я увидел, что от той же точки в воде расходятся черешки, которые не оканчи-ваются листом, и спросил у Веры Николаевны, что это значит. -- Обрезаем. Если не обрезать, где бы они помести-лись? Ведь только после того, как она выгонит двадцатый лист, начинают появляться бутоны. А всего она дала бы листьев восемьдесят. -- Какую же площадь заняли бы листья одного только экземпляра Виктории? -- Посчитайте... Если принять для удобства диаметр листа за два метра... Радиус умножьте на 3,14 (число "Пи"), значит, площадь листа получится около трех квадратных метров, да еще придется учесть промежутки между листьями... Я думаю, если бы ее не теснить, метров четыреста под солнцем она бы себе захватила. -- Отрезаете лист за листом и куда их деваете? -- Примитивно выбрасываем. -- Такое чудо природы?! -- Что же с ним делать? Поросят у нас нет, коровы тоже не держим. Они, ее листья, снизу в острых шипах и грубых прожилках до нескольких сантиметров толщиной. У регии весь лист снизу красного цвета, а у нашей красные только прожилки. Один из главных отличитель-ных видовых признаков. Однако займемся делом. Вера Николаевна принесла большой, но легкий фанер-ный диск, окрашенный в зеленый цвет. Этот диск она по-ложила на лист Виктории, и он занял как раз всю пло-щадь листа, словно был вырезан точно по мерке. -- Для устойчивости,-- пояснила хозяйка Виктории.-- Считается, что лист выдерживает семьдесят килограммов, даже больше, и это правда. Но только если груз распре-делять ровно по всей поверхности, например, насыпать ровным слоем песку. Или положить вот такой фанерный круг, а на него уж и груз. Если же ходить по листу но-гами, то, сами понимаете, он будет проминаться, проги-баться, колыхаться, зачерпнет воды и скорее всего порвется. Прочный-то он прочный, и плавучесть у него вели-колепная, но все же это ткань живого листа, а не какая-нибудь деревяшка. Такую девочку, как Наташа, он легко выдержал бы и без фанерки, но она испугается, если он под ней будет колыхаться и гнуться, так что давайте уж лучше с диском. Вера Николаевна пыталась установить в воде алюми-ниевую стремянку в шесть ступенек, чтобы встать на нее и пересадить девочку с края бассейна на лист, но что-то не ладилось со стремянкой, тогда Вера Николаевна махнула на нее рукой, подобрала под поясок свое легкое платье, сделав из него "мини", и так вошла в воду. Галине Захаровне все было мало. Она и забегала от-сюда, и пригибалась там, то и дело щелкая затвором ка-меры, и все ей было мало. Я давно знал эту дотошность, цепкость, въедливость, а вернее сказать, добросовестность фотохудожников-профес-сионалов. Помню, как в Киргизии перед Тункелем прогна-ли отару по долине раз пятьдесят взад-вперед, пока мастер удовлетворился кадром, а молодая киргизка-учитель-ница, которую ему хотелось снять говорящей, сто раз на-чинала одну и ту же фразу: "азыр арифметика"... то есть, видимо, "начинаем урок арифметики". У меня до сих пор в ушах это "азыр арифметика", хотя прошло с тех пор двадцать шесть лет. Но Наташа вдруг сникла на листе Виктории, то ли боязно было ей там сидеть, то ли надоело. На бесконеч-ные: "А теперь сюда погляди, деточка... а теперь сюда, деточка... Ну, взгляни, ну, улыбнись, деточка..."--она уг-рюмо и упрямо смотрела вниз, не поднимая своих синющих глазок. Скорее всего она боялась, хотя потом свое настроение объяснила очень просто. Будто бы на лист подтекла вода, и ей будто бы жалко было замочить свое новое платьице. ...После всех этих поездок, а вернее сказать, наскоков в Ботанический сад я понял только одно: мы живем в од-ном, в своем темпе и ритме, а Виктория--в своем... Нам скорее надо мчаться в магазин, в редакцию, в центр го-рода, на встречу с друзьями, по разным делам, нам не-когда или скучно стоять на одном месте и глядеть на цве-ток три-четыре часа, а Виктории никуда ни спешить, ни бежать не надо. У нее свое представление о времени и о смысле бытия. Значит, для того чтобы войти с ней хотя бы во внешний контакт, надо принять ее условия игры, под-чиниться ее темпу и ритму. Поэтому на третий раз я при-ехал к ней один, полностью освободив остатки дня и ве-чер, с намерением простоять около цветка столько часов, сколько понадобится. Анекдот про японцев (действительный случай, звуча-щий анекдотически) стал уже общим местом. Как они при-везли европейских туристов на поляну, с которой хорошо видна гора Фудзияма, и оставили их там на несколько ча-сов. А когда туристы возроптали: "Мы приехали Японию смотреть, а не сидеть без дела на одном месте",-- японцы вежливо возразили и показали программу. В программе было написано: с 9 утра до 11.30--любование. Так вот--любование. В этом весь секрет постижения красоты. Согласитесь, что если человека привезти на бе-рег моря, показать ему катящиеся валы прибоя, а через минуту увезти от моря подальше--это одно. Если же че-ловек просидит на берегу несколько часов или проживет несколько дней, то это, согласитесь, совсем другое. Все сходятся на том, что на море можно смотреть часами, рав-но как на огонь или на водопад. Весь комплекс моря с его синевой, запахом, шелестением или грохотом волн, игрой красок, шуршанием гальки, с необъятным простором, с корабликами, проплывающими вдали,счайками н облаками--все это наполнит вас, очистит, облаго-родит, останется навсегда, чего не произойдет, разумеется, если взглянуть и тотчас уйти или увидеть из окна поезда. Каждый раз, когда я видел что-нибудь очень красивое и природе: цветущее дерево, цветочную поляну, светлый быстрый ручей, уголок леса с ландышами в еловом сум-раке, закатное небо с красивыми облаками, россыпь брусники вокруг старого пня, ночную фиалку среди берез, каж-дый раз, когда я видел что-нибудь красивое в природе, у меня появлялось чувство, похожее на досаду. "Господи,-- говорил я, -- такое мне дано, но ведь с этим же что-то де-лать надо!" А в это время идешь куда-нибудь по делу, хо-тя бы по грибы или на рыбную ловлю, и проходишь мимо красоты с чувством неудовлетворенности и досады: что-то надо было с этим делать, раз оно тебе дано, а ты прошел мимо, не зная, что делать. Потом я понял, что нужно: остановиться и смотреть. Любоваться. Созерцать. Остановиться не на двадцать ми-нут (которые тоже можно считать продолжительным вре-менем), потому что если остановишься на двадцать минут--не избавишься от зуда движения, так тебя и будет подмывать двинуться дальше, нет, остановиться перед кра-сотой надо, не думая о времени, остановиться не меньше, чем на два часа. Только тогда красота как бы пригласит тебя в собеседники, только тогда возможен с ней глубо-кий духовный контакт, а значит, и радость удовлетворе-ния. Это касается и красоты другого порядка. С удивлением смотрю я на толпы туристов, поспешно и в тесноте пробе-гающих по залам картинной галереи. Что же можно уви-деть, что же можно постичь? Название картин? Рамы? Внешний сюжет? Суриков часами сидел в одиночестве пе-ред грандиозным полотном А. Иванова в Третьяковской галерее. Павел Дмитриевич Корин проводил в неподвиж-ности часы перед полотнами Сурикова, в частности перед "Боярыней Морозовой", а также перед мастерами Возрож-дения Италии. Однажды, будучи еще студентами, мы с товарищем (теперь известным писателем) провели эксперимент, уго-ворились и простояли полдня перед картиной Левитана "Над вечным покоем", хоть и до этого знали ее наизусть. В конце концов я почувствовал в себе поднимающуюся волну тревоги, любви, тоски, безотчетной готовности к лю-бому свершению. В это время товарищ повернулся ко мне, и я увидел в его глазах слезы. А сколько раз до этого останавливались перед картиной, говорили: "Да, здорово"-- и бежали дальше? Сергей Никитин, писатель, живший во Владимире, рас-сказывал мне о его, так сказать, отношениях со знамени-той церковкой Покрова на Нерли. "Первый раз мы приехали к ней человек пять: Сергей Ларин, Никифоров, другие наши писатели. Захватили, ко-нечно, выпить, два пол-литра. Расположились на травке, выпили, закусили. Ну, друзья, поглядели, хватит, поехали домой. Поставили галочку в уме: видели Покров на Нерлн. А теперь я приезжаю один. Посидишь часа три-четыре на-против нее на бережке, чтобы и отражение ее тоже видеть, и словно светлой водой омоешься. Я постепенно к этому пришел, а сперва все наскоком. Привезешь гостя какого-нибудь показать, обойдем вокруг нее с разных сторон, взглянем, и делать больше нечего--обратно в город. А теперь как на свидание к ней езжу, когда на душе тяжело или тревога какая, или неудача... Красота душу лечит..." Тем более все это касается древнерусской живописи. "Не понимаю я красоты этих икон и никогда не пойму!"-- то и дело слышишь от людей, не чуждых как будто искус-ству, культуре, образованных, по крайней мере. Не угодно ли часы, часы провести перед одной-единственной иконой (да еще учтя, что художник создавал ее в расчете на по-лумрак и специальное освещение--на огонек лампады или свечи), вместо того чтобы категорически заявлять об от-сутствии в иконе красоты и духовности. Надо дождаться-- повторяю,--когда красота сама пригласит тебя в собесед-ники, а не скользить по ней суетливым, поспешным взгля-дом. В четыре часа пополудни Вера Николаевна ввела меня в помещение к Виктории. С нами вошла, и еще одна со-трудница оранжереи, Татьяна Васильевна. Втроем мы остановились на краю бассейна с той стороны, с какой хо-рошо был виден бутон. Он находился от нас метрах в че-тырех-пяти. Строго вертикально и как бы даже напряжен-но поднимался он из воды, округлым основанием касаясь ее зеркала, а острым концом глядя в тусклый стеклянный потолок. Край гигантского листа Виктории находился сов-сем близко от бутона, так что можно было предположить, что если цветок раскроется во весь свой тридцатисантиметровый размах, то одной стороной ему придется упе-реться в край листа, в его вертикальную стенку и, видимо, наклониться. Если это произойдет, то наклонится он в нашу сторону. Но пока ничто не мешало бутону стоять четко и прямо. Бутон в этот раз набух больше, чем в предыдущие мои приезды, так что щели между чашелистиками раздались до сантиметра. С какой быстротой ни раскрывался бы на наших гла-зах цветок (розы, одуванчика, любого другого растения), все равно глазом этого движения не увидишь, как не уви-дишь, например, движения часовой стрелки. Всего час нужно пройти ей от цифры до цифры (очень заметное рас-стояние), и вы видите, что она это расстояние прошла, но движения ее как такового вы все же не видели, хотя бы и смотрели на циферблат неотрывно. Точно так же было и с нашим цветком. Я не видел, не улавливал, как двигают-ся чашелистики и двигаются ли они, но я видел результат их движения: белые щели между ними расширялись и рас-ширялись. Я всегда знал, что растение--живое существо, кото-рое нарождается, растет, вступает в пору зрелости, цветет, оплодотворяется, плодоносит, стареет и, наконец, умирает. Но я впервые увидел, что передо мной действительно жи-вое, шевелящееся существо, шевелящееся не от ветра, а само по себе. Сработал некий механизм, откуда-то, каким-то образом поступила команда, и части цветка пришли в движение. Я посмотрел на часы, на них было четыре двадцать. Не скрою, что озноб и трепет пробежали по мне, словно я прикоснулся к какой-то великой священной тайне. -- Но почему, почему именно в это время? -- спросил я ученых-ботаников, разделявших со мною созерцание Вик-тории.--Теплее в оранжерее не стало. Часто ведь именно теплота включает в растениях разные механизмы. Свет-лее или темнее тоже не стало. Что же сработало, что дало сигнал, где это реле, которое включило Викторию, почему именно в это время? -- Так уж она себя ведет, -- замечательно ответила Ве-ра Николаевна. Эту фразу в тот день я услышу еще не-сколько раз. -- Но вы же ботаники, ученые, скажите мне -- где? Я понимаю: запрограммированность, наследственность, гене-тический код... Но где? У нас, у людей, хоть мозг, на ко-торый можно ссылаться. Но вот--листья, вот--стебли, корни, бутон. Семечко, в котором, можно бы предполагать, упакована программа дальнейшего поведения растения, се-мечко это давно исчезло, проросло, остатки его сгнили, семечка больше нет, скажите мне, где скрыта программа! Где руководящий центр? Откуда пришла команда чашели-стикам прийти в движение? Почему после двадцатого лис-та? Почему в этот час? Почему, где и как? -- Вы можете задать нам еще тысячу "почему", "где", "как", мы все равно ничего не сможем ответить. Так уж она себя ведет. -- Ведь даже если предположить, что в природе су-ществует какой-то высший или сверхвысший разум (чего мы с вами, разумеется, предположить не можем), все рав-но нельзя же предположить, что он управляет и командует каждым экземпляром растения в отдельности. Чепуха, вздор. Но тогда почему, где и как? Извините меня, но я не нахожу для всего этого другого определения, кроме короткого слова--чудо. Между тем четыре зеленых чашелистика отогнулись настолько, что сверху острые концы их разомкнулись и в образовавшееся пространство высунулись белоснежные концы лепестков, собранных в плотную щепоть, в столбик. Причем лепестки эти, собранные в щепоть, оказались вдруг значительно длиннее чашелистиков, в которые они были до сих пор упакованы. Был момент, когда "упаковка" отогнулась уже очень сильно, обнажив лепестки во всей их белизне и величине, а лепестки между тем все еще оставались собранными вместе, словно бы слиплись. Вдруг весь этот столбик из лепестков явственно вздрогнул, встряхнулся и разредился. Тотчас три лепестка с одной стороны и один лепесток поо-даль первыми отделились от своих собратьев, отлипли и отогнулись на сантиметр-другой. Подобно все той же ча-совой стрелке, они незаметно по движению, но заметно по результатам движения начали отгибаться все больше и больше, стремясь принять горизонтальное положение и догнать зеленые чашелистики. И другие лепестки, то один, то сразу два, стали отделяться от общего пучка и отги-баться вслед за первыми. Где-то в научной даже статье я однажды прочитал, что цветок Виктории регии напоминает цветок магнолии. Вот уж чего он не напоминает, так именно цветок магнолии, если не считать, конечно, что оба большие и белые. Цветок магнолии--белая фарфоровая чаша из нескольких крупных лепестков, а у Виктории этих лепестков десятки (око-ло семидесяти), они длинные и сравнительно узкие, ложат-ся слой на слой, причем каждый верхний слой покороче нижнего, так что самые длинные лепестки--это те, что первыми легли на зеленые чашелистики. Кроме того, и ча-шелистики и лепестки цветка Виктории, можно сказать, переусердствуют в своем распускании и перегибаются за горизонтальную плоскость, несколько выворачиваются. Весь распустившийся цветок напоминает не чашу, а та-релку, перевернутую вверх дном. -- Она сейчас усиленно дышит, -- комментировала со-бытия хозяйка Виктории.-- То есть в несколько раз ин-тенсивнее обычного. -- Еще бы... ведь это любовь, акт любви. -- Температура цветка сейчас градусов на десять выше окружающего воздуха и остального растения. -- И вы по-прежнему будете утверждать, что она бес-чувственна, что она не живое существо? -- Мы этого и не утверждаем. Как это она не живая, если цветет? Вон еще отгибаются лепестки... -- А кто ее опыляет? -- У нас никто. Сначала в оранжерее мы опыляли ее кисточкой, но теперь и этого не делаем. Все равно пыльца каким-то образом попадает на пестик и оплодотворение происходит, получаются семена. На родине, на Амазонке, Виктории помогают опыляться насекомые, конечно, ноч-ные бабочки, ночные жуки. Ведь недаром она распускается перед вечером, в косых лучах солнца. Это ночной цветок. Говорят, что множество жуков наползает в цветок, а по-том перед утром он быстро закрывается и захлопывает жуков, как в ловушке. -- А потом? -- Потом, на другой день, в те же предвечерние часы цветок раскрывается вторично, только уже не белый, как сейчас, а розовый. Жуки вылетают на свободу. -- Гуманно с ее стороны. Царица Тамара, как помним, после брачной ночи женихов велела сбрасывать в Терек. Да и Клеопатра... что-то похожее рассказывают про нее. ...Не перед телевизором, не на стадионе мы сидели и не в кино, а между тем часы пролетали незаметно и про-шло уже три часа. Рабочий день в оранжерее и вообще в Ботаническом саду давно закончился, все служащие ушли домой. Пришла ночная дежурная и несколько удивилась нашему позднему пребыванию здесь. Татьяна Васильевна несколько раз порывалась сходить к телефону, позвонить домой о том, что задерживается, да так и не оторвалась от цветка. Вечернее безлюдье и тишина придавали событию не-которую таинственность, интимность. Распустившийся ог-ромный цветок еще более прекрасным отражался в воде. Действительно, ему пришлось упереться в край листа и несколько наклониться в нашу сторону, как бы доверитель-но и щедро показывая себя. -- Смотрите, он розовеет! Он явственно розовеет. -- Посмотрели бы вы на него завтра. Он будет ярко-розовый. Белое, начинающее розоветь живое чудо покоилось на воде и отражалось в ней. На улице поверх стеклянного потолка стало заметно темнеть. Но здесь, в укромном зе-леном уголке, от распускающегося цветка стало как будто светлее. Рядом с ярким белым цветком словно бы ярче сделалась зелень листьев. Вдруг все помещение под стек-лянным потолком наполнилось дивным ароматом -- Вик-тория царственная, Виктория амазонская, Виктория круциана (будем точными) расцвела. Мы простояли над ней еще около часа. Уходить не хотелось. Сообщницы моего созерцания и любования, по-стоянные сотрудницы, научные работники Ботанического сада и этой оранжереи, признались мне, что они впервые так вот, по-настоящему разглядели Викторию и проник-лись ее красотой. -- Все на ходу, на бегу, -- объяснила Вера Николаев-на.--Лепестки сосчитать--пожалуйста, кисточкой опы-лять--пожалуйста, отцветший бутон в воде марлей обвя-зать, чтобы семена потом не рассыпались,-- пожалуйста, лишние листья отрезать и выбросить... Хлопочешь, бегаешь, суетишься. Взглянешь--еще не распустилась, прибежишь через два часа -- распускается, бежишь дальше... Очень, очень мы вам благодарны! -- Вот так новости! Это я вас должен благодарить. ...С неохотой оторвались мы от созерцания чуда. Едва ли не на цыпочках и разговаривая едва ли не шепотом,тихонько пошли из оранжереи. -- Значит, утром, вы говорите, она закроется, а к вечеру раскроется снова, но будет уже не белая, а розо-вая. -- Ярко-розовая. -- А потом? -- Закроется еще раз и расцветет на третий день баг-рово-красная. И это будет конец цветения. Цветок ляжет набок и начнет погружаться на дно, чтобы там, у дна, вы-зревали плоды. -- Белый цветок первого дня закрывается, розовый цветок второго дня закрывается, а красный последнего дня цветения? Прежде чем погрузиться в воду, он закры-вается тоже? -- Иногда закрывается, а иногда нет. -- Почему? Вера Николаевна пожала плечиками. -- Так уж она себя ведет. x x x Извлечения К. Тимирязев. "Жизнь растений" "Значит, лист, в котором мы признали уже единственную есте-ственную лабораторию, где за-готавливается вещество на оба царства природы, тот же лист и в том же самом процессе усвое-ния углерода запасает на них энергию солнечного луча, стано-вится, таким образом, источни-ком силы, проводником тепла и света для всего органического мира". "Ни один растительный орга-низм не испытывал на себе чело-веческой несправедливости в та-кой степени, как лист... Эта вековая несправедливость, эта черная неблагодарность освещена даже поэзией. Каж-дый из нас, конечно, еще с детства знает басню Крылова "Листы и корни", и, однако, эта басня основана на совер-шенно ошибочном понимании естественного значения лис-та. Крылов оклеветал в ней листья, и потому в качестве ботаника, значит, адвоката растения, я возьму на себя их защиту и попытаюсь предложить взамен крыловской дру-гую басню, конечно, менее поэтичную, но зато более согласную с природой и заключающую более строгую мораль. Смысл крыловской басни всякому известен. Корни -- это те, Чьи работают грубые руки, Предоставив почтительно нам Погружаться в искусства, в науки, Предаваться страстям и мечтам. Листья--это мы, "погружающиеся в искусства, в нау-ки", мы, пользующиеся воздухом и светом и на досуге "предающиеся страстям и мечтам". Признавая только за корнями трудовую, производительную деятельность, Кры-лов видит в листьях один блестящий, но бесполезный на-ряд и, выставляя им на вид всю пустоту их существова-ния, требует от них, чтобы они хоть были благодарны своим корням. Но справедливо ли такое мнение? Точно ли листья, на-стоящие зеленые листья, существуют для того только, что-бы шептаться с зефирами, чтобы давать приют пастушкам и пастушкам? Точно ли листья одной благодарностью в состоянии платить корням за их услуги? Мы знаем, что это -- неверно. Мы знаем теперь, что лист не менее корня питает растение. В прошедшей беседе мы видели, что ста-лось с листьями и всем растением, которым корни отказа-лив том железе, которое они с таким трудом добывают из земли. В следующей мы увидим, что сталось бы и с корнем, если бы ему листья отказали в той воздушной, неосязаемой пище, которую они добывают при помощи света. Итак, листья Крылова совсем не похожи на настоящие листья, если сравнение с его бесполезными листьями мо-жет быть только позорно и оскорбительно, то сравнение с настоящими листьями вполне лестно. Но если изменяется содержание басни, изменяется и ее мораль. Какую же мораль выведем мы из нашей бас-ни? Мораль эта может быть одна. Если мы желаем при-нять на свой счет сравнение с листом, то мы должны при-нять его со всеми его последствиями. Как листья, мы долж-ны служить для наших корней источниками силы--силы знания, той силы, без которой порой беспомощно опускают-ся самые могучие руки. Как листья, мы должны служить для наших корней проводниками света--света науки, то-го света, без которого нередко погибают во мраке самые честные усилия. Если же мы отклоним от себя это назначение, если свет наш будет тьма или если, подобно вымышленным листьям баснописца, мы не будем платить нашим корням за их услуги услугами же, если, получая, мы не будем ни-чего давать взамен, тогда мы будем не листья, тогда мы не вправе будем величать себя листьями, тогда в словаре природы найдутся для нас другие, менее лестные сравне-ния. Гриб, плесень, паразит--вот те сравнения, которые в таком случае ожидают нас в этом словаре. Такова мо-раль, которую мы можем извлечь из знакомства с листь-ями, не теми, которые создало воображение поэта, а настоящими, живыми листьями, -- мораль, быть мо-жет, более суровая, но зато согласная с законами при-роды". "Мы с удивлением открываем, что явления движения не только не отсутствуют, но даже очень распространены в растительном мире". "Но если растение способно двигаться, то не может ли оно и чувствовать? Если под чувствительностью разуметь отзывчивость к раздражению, то есть раздражительность, возбудимость, то мы должны признать эту особенность и за растением". "Заставляя растение вдыхать пары эфира или хлоро-форма, мы можем анестезировать его точно так же, как анестезируем человека во время тяжкой хирургической опе-рации. Для этого стоит только горшок с мимозой покрыть стеклянным колпаком и под этот колпак положить губку, смоченную эфиром или хлороформом. Пробыв некоторое время под колпаком, мимоза утратит способность к дви-жению: как бы мы ее ни раздражали, она не станет складывать своих листочков, но, простояв несколько времени на воздухе, не зараженном вредными парами, она вновь приобретает свою чувствительность. Чтобы опыт удался, нужно только не оставлять растения слишком долго под влиянием анестезирующего вещества, иначе оно более уже не поправится, а погибнет безвозвратно. Но то же оправ-дывается и над человеческим организмом..." "Еще один последний вопрос: обладает ли растение сознанием? Но на этот вопрос мы ответим вопросом же: обладают ли им все животные? Если мы не откажем в нем всем животным, то почему же откажем в нем расте-нию? А если мы откажем в нем простейшему животному, то, скажите, где же, на какой ступени органической лест-ницы лежит этот порог сознания? Где та грань, за которой объект становится субъектом? Как выбраться из этой ди-леммы? Не допустить ли, что сознание разлито в природе, что оно глухо тлеет в низших существах и только яркой искрой вспыхивает в разуме человека? Или, лучше, не ос-тановиться ли там, где порывается руководящая нить по-ложительного знания, на том рубеже, за которым рассти-лается вечно влекущий в свою заманчивую даль, вечно убегающий от пытливого взора беспредельный простор умозрения?" В детской книге "Увлекательная астрономия", написан-ной В. Н. Комаровым, есть одно замечательное место. Речь идет о возможных встречах разных цивилизаций, от-стоящих друг от дружки на миллиарды световых лет, и о том, смогут ли эти цивилизации, встретившись, понять друг друга. Автор рассуждает логично: "Представьте себе, что разумные обитатели какой-либо планеты на своем корабле прилетают в нашу Солнечную систему и совершают посадку на поверхности естествен-ного спутника Земли--Луны. Медленно шагают они в своих причудливых скафандрах среди лунных гор и долин, внимательно разглядывая незнакомую местность. Но что это там впереди? Какая-то странная конструкция, напоми-нающая раскрывающийся лепесток. Внутри лепестка кон-тейнер непонятного назначения. В его верхней части про-зрачный глазок. К небу торчат какие-то гибкие прутики. Что это? Причудливая игра природы? Один из ее удиви-тельных капризов! Вы, конечно, догадываетесь, -- продолжает В. Н. Кома-ров,-- что речь идет о советской космической станции "Лу-на-9". Но и космонавты с другой планеты не верят в чу-деса. А случайное объединение атомов и молекул в подоб-ный аппарат было бы самым настоящим чудом. Вывод один: здесь побывал разум. Этот аппарат--посланец ра-зумных существ. Он сделан их руками... Точно так же, если бы мы с вами, -- заканчивает автор "Увлекательной астрономии",--высадившись на поверх-ность незнакомого небесного тела, увидели там, скажем, автомобиль, мы, без всякого сомнения, могли бы сказать, что это--проявление разума". Можно предположить и такую ситуацию. Пришельцы из других миров высадились на Землю. Космонавты видят, стоит конструкция--аппарат. Прямой стержень, достаточ-но прочный, чтобы поддерживать всю конструкцию, и до-статочно гибкий, чтобы не ломаться при ветре и при дру-гих внешних случайных воздействиях. На стержне укреп-лены горизонтальные плоскости, обращенные к солнцу, к свету. Нетрудно догадаться о назначении плоскостей: они улавливают солнечную энергию. Разумные космонавты тотчас обнаруживают, что солнечная энергия, уловленная хитроумными приспособлениями (плоскости способны ме-нять свое положение в пространстве, дабы всегда быть обращенными к свету), тотчас начинает путем фотосинте-за перерабатываться в сложнейшие органические вещест-ва, которые распределяются по нужным местам. Внутри аппарата циркулирует жидкость. В определенный момент аппаратом производится небольшой, совсем уж чудесный аппаратик, которому задается точная программа на вос-произведение будущего нового аппарата. Космонавты видят, что вся конструкция и все действия незнакомого аппарата основаны на точных законах мате-матики, геометрии, механики, химии, физики, что аппарат умеет взаимодействовать с космосом (собственно, на этом взаимодействии и основана его деятельность), с Землей, с окружающей средой, с другими, похожими на него ап-паратами, что он не только взаимодействует со средой, но и организует ее в своих интересах. Какой же вывод сделают разумные обитатели космоса, увидев наше земное растение? Нахожусь во власти странного ощущения. Идя по лу-говой тропинке, по меже, по лесной опушке, по всякой земной дороге, временами воображаю себя пришельцем из какой-нибудь далекой галактики и с первозданным удив-лением разглядываю конструкции и модели, называемые здесь то деревом, то травой, то лютиком, то ромашкой, то подсолнухом, то березой. В каждой из этих моделей я го-тов увидеть великое чудо. Но в чудеса я не верю, и тогда мне остается только одно: согласиться с воображаемыми космонавтами из книги В. Н. Комарова и предположить, что здесь, в этих сложных и во многом еще не понятных мне, не изученных мною, таинственных для меня зеленых сооружениях, а вернее, в зеленых живых существах, дейст-вительно побывал разум, а если по науке--природа, эво-люция, жизнь. Возвращаясь к первым строкам этой книги, приходится признать еще раз, что отсутствие полезных, конкретных знаний не полностью восполняется наивным удивлением и романтическим восторгом. Но без способности удивляться и задумываться иногда невозможно и узнать. Мы остановились на минуту перед великим чудом зем-ного растения, мы любуемся им, мы вспоминаем слова одного философа, кажется, Джона Рескина: "Ньютон объ-яснил (по крайней мере так считают), почему яблоко упало на землю. Но он не задумался над другим, бесконечно бо-лее важным вопросом: а как оно туда поднялось?" 1972