азочного Пошехонья. ----- Такая женщина по-немецки должна быть названа "хоттентотэнмуттэр", а ее убийца сейчас же получил в устах граждан имя "шраттертроттэльхоттентотэнмуттэр- аттэнтэтэр", ибо убийца -- по-немецки "аттэнтэтэр". Преступника поймали и за неимением других помещений посадили в одну из клеток для кенгуру, о которых выше было рассказано. Он бежал, но снова был изловлен. Счастливый своей удачей, негр-охотник быстро явился к старшине племени. -- Я поймал этого... Бейтельраттэ! Кенгуру! -- в волнении вскричал он. -- Кенгуру? Какого? -- сердито спросил потревоженный начальник. -- Как какого? Этого самого! Ляттэнгйттэрветтэр-кдттэрбейтельраттэ. -- Яснее! Таких у нас много... Непонятно, чему ты так радуешься? -- Ах ты, несчастье какое! -- возмутился негр, положил на землю лук и стрелы, набрал в грудь воздуха и выпалил: -- Я поймал шраттертрдттэльхоттэнтоттэнмут - тэраттэнтэтэрляттэнгйттерветтэркоттэрбейтельраттэ! Вот кого! Тут начальник подскочил, точно подброшенный пружиной: -- Так что же ты мне сразу не сказал этого так коротко и ясно, как сейчас?!." Автор "Тома Сойера" и "Гека Финна", можно думать не слишком-то считался с немецкими словарями, когда писал свой смешной рассказ. Города "Шраттер-троттэль" вы на картах мира не найдете. Неграм несвойственно болтать между собой по-немецки. Кенгуру отродясь не жили в Южной Африке. Наверняка выдумана и немецкая газета, и невежественная корреспонденция в ней, и само это слово, напоминающее скорее тяжеловесный железнодорожный состав, чем обычное существительное. Не выдумал Марк Твен одного -- действительной способности немецкого языка нанизывать таким образом одно на другое обычные слова-корни, превращая их в длиннейшее сложное образование. Способность эта свойственна не одному только немецкому языку. Ученые люди, пользуясь латинскими и греческими корнями для обозначения химических веществ, иной раз соединяют их в слова ничуть не короче марктвеновских. Тут это неудивительно; если интересующее химиков вещество состоит из доброго десятка составных элементов, то они и сочетают вместе десять их названий: кто им может помешать? Тот, кто, по несчастью, болел малярией, принимал, вероятно, желтый горький порошок, называемый в аптеках акрихином. У него есть, однако, другое, более точное химическое наименование. Химики зовут его: "Метоксихлордиэтиламинометилбутиламиноакридин". Может быть, вы скажете, это не слово? Нет, это все-таки слово, и слово русское. Его можно склонять (попробуйте!). Вы сразу же увидите, что это существительное, а не глагол. Вы не поверите, если я вам скажу, что его можно сочетать с прилагательным "желтая". "Нет, --возразите вы, -- "желтый"! Это мужской род!" Значит, это слово! Можно найти и прилагательные такой же почти длины: "Метилциклогексентилметилбарбитуровая кислота". "Тетраметилдиаминодифентиазониевый хлорид" и т. п. Попробуйте-ка возразите, если я скажу, что и это русские слова! Что же получается? Очевидно, теперь мы знаем основные способы, которыми языки образуют свои "длинные" слова из коротких, главным образом односложных, корней. Мы видели три таких способа. Иногда несколько слов просто прикладывается друг к другу, как в немецком языке. Границы этому прикладыванию никакой установить нельзя: сколько бы ни было уже сложено вместе слов, всегда можно к тому, что получилось, прибавить еще словечко и сделать все целое еще длиннее. Выходит, что этот способ не позволяет говорить о самом длинном слове мира. Бывают, правда, языки, переплетающие множество слов и вспомогательных частиц в одном целом, которое даже и не знаешь, как назвать -- то ли словом, то ли предложением. Мы видели примеры этого в индейских языках Америки. Но ведь предложения могут быть как угодно длинными, распространенными. Значит, и индейские слова также могут расти почти беспредельно. Видимо, и эти языки не дают нам надежды напасть на самое длинное слово, на мирового чемпиона длины. Его, очевидно, так же нельзя найти, как нельзя указать самое большое число. К любому числу, как бы велико оно ни было, никто не помешает нам приплюсовать одну единицу. Тогда оно станет еще больше. Значит, до того оно не было самым большим. Наконец, еще одна группа языков: эти широко пользуются суффиксами, приставками и окончаниями, для того чтобы односложные слова превратились в многосложные. Однако этот способ не дает особенно огромных слов. Можно было бы подумать, что я после этого поведу вас в таинственные края "инкорпорации" или займусь вопросами, связанными с "корневыми" языками. Однако наоборот: я предпочту углубиться в дебри суффиксов, окончаний и прочих аффиксов. Почему? Да, собственно, потому, что именно с этими морфемами (частями слов) имеет дело тот великий язык, на котором имеем честь говорить мы с вами. А КАК ЖЕ СО СЛОВАМИ-МАЛЮТКАМИ? Наиболее внимательные и памятливые читатели могут по праву задать мне этот вопрос. Ведь я обещал вам поговорить не только о "самом длинном", но и о "самом коротком" слове мира. Теперь многие из вас, вероятно, скажут: очевидно, самые короткие в мире слова должны существовать в "корневых" языках; ведь они знают только слова -- односложные корни. Представьте себе, это не так! Точнее, не обязательно так. Даже односложный корень непременно состоит из нескольких звуков, обычно из двух-трех, а то и из четырех-пяти. Вот наши русские современные слова-корни вроде: "вал", "сон", "мышь", "дом". Вот китайские "шицзы": "жень" (человек), "хэ" (река), "гу" (долина). Но что вы скажете о таких довольно обыкновенных русских словах, как "и", "а", "у", "о", "к", "в", "с"? А, так это же предлоги и союзы! Но ведь мы здесь не играем в кроссворд, где нужно подбирать только имена существительные. Предлоги и союзы, несомненно, такие же слова, как наречия и глаголы: это ведь тоже "части речи". Вы их найдете в любом словаре.* ----- *Многие ученые, правда, склонны наши предлоги и союзы называть не "словами", а "частицами". Но это уже вопрос терминологии; нас это смутить не может. По сути дела, они слова. ------ В то же время каждое из этих слов состоит из одно-го-единственного звука (в устной речи) и из одной буквы (на письме). Не нужно долгих доказательств, чтобы решить: короче, чем в один звук, слово быть не может! Вместе с тем сразу видно: таких "самых коротких слов" не одно, а довольно много во всех языках мира. Можно было бы подробно остановиться на вопросе о том, откуда и как они взялись, искони ли были они такими "однозвучными", или же являются остатками каких-то других, более длинных слов? Однако для того чтобы заняться решением этой задачи, надо быть более опытными языковедами, нежели мы с вами. Отложим это до будущего времени. Сейчас же я покажу вам только одно: случается, что слова не растут, как мы только что наблюдали, а напротив, уменьшаются, "съеживаются". Прежде всего вспомните, что мы говорили об изменениях, которые претерпели за долгие века такие русские слова, как "государь", "сударь" или "старый". Они превратились -- по причинам, в которых мы отчасти разобрались, -- в коротенькие присловья "-су" и "-ста". Мы нашли в нашей речи и слово "здравствуйте"; оно, можно сказать, на наших глазах испытывает как раз такое же "роковое" превращение. В письменной речи оно остается еще 12-буквенным "здравствуйте", а в устной давно уже "съежилось" до коротенького "зрассь!", в котором не так-то просто даже сосчитать входящие в него звуки. На первый взгляд, наблюдение это кажется, может быть, и интересным, но, во всяком случае, неважным. А на деле подобное изменение слов играет в языке огромную роль. Можно сказать, оно является одной из существенных причин, по которым язык мало-помалу, шаг за шагом, звук за звуком меняется, меняется так, что, читая книги, написанные на этом языке сотни лет назад, и слыша людей, сегодня на нем говорящих, просто представить себе нельзя, что это тот же самый язык. Прошу вас внимательно следить за таким примером. Есть город Экс на юге Франции. Очень хорошо известно, что город этот был построен римлянами. Как теперь, так и тогда он славился своими целебными водами. Французское название "Экс" ничего не говорит о "водах": по-французски "вода" будет "о" (eau). Другое дело римское наименование города: в древности он назывался "Aquae sextiae"-- "Секстовы воды". Из этого имени путем долгой и сложной переделки и получилось имя Экс. Как это доказать? Довольно просто. Неподалеку от этого Экса лежит другой курортный городок. Он тоже называется Экс (и даже еще проще: Э). Он тоже славится своими водами. И опять-таки в римские времена городок этот носил название "Aquae gratianae" -- "Грацианские воды". Наконец, в Западной Германии есть город Аахен; таково его немецкое название. Французы зовут и его Экс: Экс-ля-Шапель. Римляне же именовали и этот далекий от них пункт "Aquis granum" (Аквис гранум). Почему? Да очень просто почему: и здесь тоже имеются знаменитые целебные воды. Я думаю, доказывать больше нечего: латинское слово "аквэ" -- "воды" -- везде превратилось во французское "экс". Но, если хотите, самое любопытное тут то, что то же латинское слово "aqua" -- "вода" в том же французском языке испытало и еще один путь изменения: оно превратилось в еще более коротенькое, в один звук, французское слово "вода" -- "о". Так и живут во французской речи не узнаваемые сейчас никем, кроме языковедов, две латинские "аквы" (воды): "э" и "о". Примеры я выбрал из истории именно этих языков, так как они показались мне особенно разительными: длинные сравнительно слова съежились, сжались тут до одного звука. Но и в других языках действуют те же законы. Возьмите русское слово "овца". Мы с вами сейчас насчитываем в нем четыре звука и два слога. А древние предки наши, если бы им пришло в голову заниматься этим вопросом, могли бы насчитать не четыре звука, а пять, не два слога, а целых три. Да они, пожалуй, и занимались таким подсчетом; то же слово они писали -- "овьца"; а ведь в те времена "ь", как и его больший брат "ъ", не был просто неким "знаком"; он являлся письменным выражением определенного гласного звука, похожего отчасти на наше нынешнее "е", отчасти на "и". Значит, наша нынешняя "овца" звучала в те далекие времена как-то вроде "овеца" или "овица". Можно задать вопрос: ну, звучала! А какой смысл в том, что мы об этом узнали? Смысл очень большой. Ученые доказывают, что русское слово "овца" родственно древнеиндийскому слову "авис". Было бы очень трудно поверить их утверждению, если бы мы не знали, что-то же животное у древних греков называлось то "оис", то "овис", у римлян -- "овис", и у нынешних литовцев оно именуется "авис". Вот теперь, когда мы выстраиваем в один ряд все эти названия домашнего животного: "авис", "оис", "овис", "овьца", "овца", нам становится ясно, что перед нами родственные языки и слова. Трудно найти что-либо более важное и более интересное, чем те выводы, к которым подводит нас внимательный взгляд на "самые короткие слова" нашего языка. Конечно, сам по себе вопрос этот не представляет глубокой научной ценности, как и вопрос о "длинных словах". Но, подобно этому первому, он заставляет нас вдуматься в очень важное явление языка, узнать кое-что новое о жизни слова. Вот к этому-то я и стремился привести вас. Теперь, рассмотрев все вопросы, без которых мы не могли бы сознательно заниматься "анатомией слова", изучением того, что "находится внутри" наших русских слов, мы и перейдем к этому любопытнейшему занятию. Давайте коснемся хотя бы "емкого той из составных частей русского слова, которая большинству учащихся и учившихся представляется чем-то самым трудным и скучным в грамматике, -- суффикса слова. ГЛОКАЯ КУЗДРА Много лет тому назад на первом курсе одного из языковедческих учебных заведений должно было происходить первое занятие -- вступительная лекция по "Введению в языкознание". Студенты, робея, расселись по местам: профессор, которого ожидали, был одним из крупнейших советских лингвистов. Что-то скажет этот человек с европейским именем? С чего начнет он свой курс? Профессор снял пенсне и оглядел аудиторию добродушными дальнозоркими глазами. Потом, неожиданно протянув руку, он указал пальцем на первого попавшегося ему юношу. -- Ну, вот... вы... -- проговорил он вместо всякого вступления. -- Подите-ка сюда, к доске. Напишите... напишите вы нам... предложение. Да, да. Мелом, на доске. Вот такое предложение: "Глокая..." Написали? "Глокая куздра". У студента, что называется, дыхание сперло. И до того на душе у него было неспокойно: первый день, можно сказать, первый час в вузе; страшно, как бы не осрамиться перед товарищами; и вдруг... Это походило на какую-то шутку, на подвох... Он остановился и недоуменно взглянул на ученого. Но языковед тоже смотрел на него сквозь стекла пенсне. -- Ну? Что же вы оробели, коллега? -- спросил он, наклоняя голову. -- Ничего страшного нет... Куздра как куздра... Пишите дальше! Юноша пожал плечами и, точно слагая с себя всякую ответственность, решительно вывел под диктовку: "Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка". В аудитории послышалось сдержанное фырканье. Но профессор поднял глаза и одобрительно осмотрел странную фразу. -- Ну вот! -- довольно произнес он. -- Отлично. Садитесь, пожалуйста! А теперь... ну, хоть вот вы... Объясните мне: что эта фраза означает? Тут поднялся не совсем стройный шум. -- Это невозможно объяснить! -- удивлялись на скамьях. -- Это ничего не значит! Никто ничего не понимает... И тогда-то профессор нахмурился: -- То есть как: "никто не понимает"? А почему, позвольте вас спросить? И неверно, будто вы не понимаете! Вы отлично понимаете все, что здесь написано... Или -- почти все! Очень легко доказать, что понимаете! Будьте добры, вот вы: про кого тут говорится? Испуганная девушка, вспыхнув, растерянно пробормотала: -- Про... про куздру какую-то... -- Совершенно верно, -- согласился ученый. -- Конечно, так! Именно: про куздру! Только почему про "какую-то"? Здесь ясно сказано, какая она. Она же "гло-кая"! Разве не так? А если говорится здесь про "куздру", то что за член предложения эта "куздра"? -- По...подлежащее? -- неуверенно сказал кто-то. -- Совершенно верно! А какая часть речи? -- Существительное! -- уже смелее закричало человек пять. -- Так... Падеж? Род? -- Именительный падеж... Род -- женский. Единственное число! -- послышалось со всех сторон. -- Совершенно верно... Да, именно! -- поглаживая негустую бородку, поддакивал языковед. -- Но позвольте спросить у вас: как же вы это все узнали, если, по вашим словам, вам ничего не понятно в этой фразе? По-видимому, вам многое понятно! Понятно самое главное! Можете вы мне ответить, если я у вас спрошу: что она, куздра, наделала? -- Она его будланула! -- уже со смехом, оживленно загалдели все. -- И штеко притом будланула! -- важно проговорил профессор, поблескивая оправой пенсне. -- И теперь я уже просто требую, чтобы вы, дорогая коллега, сказали мне: этот "бокр" -- что он такое: живое существо или предмет? Как ни весело было в этот миг всем нам, собравшимся тогда в той аудитории, но девушка опять растерялась: -- Я... я не знаю... -- Ну вот это уж никуда не годится! -- возмутился ученый. -- Этого нельзя не знать. Это бросается в глаза. -- Ах да! Он -- живой, потому что у него "бокре-нок" есть. Профессор фыркнул. -- Гм! Стоит пень. Около пня растет опенок. Что же, по-вашему: пень живой? Нет, не в этом дело. А вот, скажите: в каком падеже стоит тут слово "бокр"? Да, в винительном! А на какой вопрос отвечает? Будлану-ла -- кого? Бокр-а! Если было бы "будланула что" -- стояло бы "бокр". Значит, "бокр" -- существо, а не предмет. А суффикс "-енок" -- это еще не доказательство. Вот бочонок. Что же он, бочкин сын, что ли? Но в то же время вы отчасти встали на верный путь... Суффикс! Суффиксы! Те самые суффиксы, которые мы называем обычно служебными частями слова. О которых мы говорим, что они не несут в себе смысла слова, смысла речи. Оказывается, несут, да еще как! И профессор, начав с этой смешной и нелепой с виду "глокой куздры", повел нас к самым глубоким, самым интересным и практически важным вопросам языка. -- Вот, -- говорил он, -- перед вами фраза, искусственно мною вымышленная. Можно подумать, что я нацело выдумал ее. Но это не вполне так. Я действительно тут перед вами сделал очень странное дело: сочинил несколько корней, которых никогда ни в каком языке не бывало: "глок", "куздр", "штек", "будл" и так далее. Ни один из них ровно ничего не значит ни по-русски, ни на каком-либо другом языке.* ----- *Профессор ошибся по крайней мере в одном слове: по-венгерски "bоkr" ("bоkоr") -- куст... ----- Я, по крайней мере, не знаю, что они могут значить, Но к этим выдуманным, "ничьим" корням я присоединил не вымышленные, а настоящие "служебные части" слов. Те, которые созданы русским языком, русским народом, -- русские суффиксы и окончания. И они превратили мои искусственные корни в макеты, в "чучела" слов. Я составил из этих макетов фразу, и фраза эта оказалась макетом, моделью русской фразы. Вы ее, видите, поняли. Вы можете даже перевести ее; перевод будет примерно таков: "Нечто женского рода в один прием совершило что-то над каким-то существом мужского рода, а потом начало что-то такое вытворять длительное, постепенное с его детенышем". Ведь это правильно? Значит, нельзя утверждать, что моя искусственная фраза ничего не значит! Нет, она значит, и очень многое: только ее значение не такое, к каким мы привыкли. В чем же разница? А вот в чем. Дайте нескольким художникам нарисовать картину по этой фразе. Они все нарисуют по-разному, и вместе с тем, -- все одинаково. Одни представят себе "куздру" в виде стихийной силы -- ну, скажем, в виде бури... Вот она убила о скалу какого-то моржеобразного "бокра" и треплет вовсю его детеныша... Другие нарисуют "куздру" как тигрицу, которая сломала шею буйволу и теперь грызет буйволенка. Кто что придумает! Но ведь никто не нарисует слона, который разбил бочку и катает бочонок? Никто! А почему? А потому, что моя фраза подобна алгебраической формуле! Если я напишу: а+х=у, то каждый может в эту формулу подставить свое значение и для х, и для у, и для а. Какое хотите? Да, но в то же время -- и не какое хотите. Я не могу, например, думать, что х=2, а=25, ау = 7. Эти значения "не удовлетворяют условиям". Мои возможности очень широки, но ограничены. Опять-таки почему? Потому, что формула моя построена по законам разума, по законам математики! Так и в языке. В языке есть нечто, подобное определенным цифрам, определенным величинам. Например, наши слова. Но в языке есть и что-то похожее на алгебраические или геометрические законы. Это что-то -- грамматика языка. Это -- те способы, которыми язык пользуется, чтобы строить предложения не из этих только трех или, скажем, из тех семи известных нам слов, но из любых слов, с любым значением. У разных языков свои правила этой "алгебры", свои формулы, свои приемы и условные обозначения. В нашем русском языке и в тех европейских языках, которым он близок, главную роль при построении фраз, при разговоре играет что? Так называемые "служебные части слов". Вот почему я и начал с них. Когда вам придется учиться иностранным языкам, не думайте, что главное -- заучить побольше чужих слов. Не это важно. Важнее во много раз понять, как, какими способами, при помощи каких именно суффиксов, приставок, окончаний этот язык образует существительное от глагола, глагол от существительного; как он спрягает свои глаголы, как склоняет имена, как связывает все эти части речи в предложении. Как только вы это уловите, вы овладеете языком. Запоминание же его корней, его словаря -- дело важное, но более зависящее от тренировки. Это придет! Точно так же тот из вас, кто захочет быть языковедом, должен больше всего внимания уделять им, этим незаметным труженикам языка -- суффиксам, окончаниям, префиксам. Это они делают язык языком. По ним мы судим о родстве между языками. Потому что они-то и есть грамматика, а грамматика -- это и есть язык. Так или примерно так лет двадцать пять тому назад говорил нам крупный советский языковед Лев Владимирович Щерба, учеником которого я имел честь когда-то быть. И тогда и позднее многие не соглашались и спорили с ним. Его называли "формалистом", потому что самым главным, самым основным при изучении языка он считал изучение грамматики. А ведь грамматика говорит как будто только о "форме" языка, а не о том глубоком содержании, которое он выражает. Не о том, что человек хочет сказать, а лишь о том, как он это что-то говорит. Спор был долгим и сложным. Однако теперь мы точно знаем, кто был прав, потому что ныне в этот спор внесена полная ясность. Один словарный состав без грамматики еще не составляет языка. Лишь поступив в распоряжение грамматики, он получает величайшее значение. Грамматика похожа на геометрию. Геометрия не говорит об этом вот кубике или о тех двух треугольниках; она устанавливает свои законы для всех вообще кубов, шаров, линий, углов, многоугольников, кругов, какие только могут найтись на свете. Так и грамматика не только учит нас тому, как можно связать слово "лес" со словом "белка" и словом "живет", но и позволяет нам связать между собою любые русские слова, чтобы выразить любую мысль о любом предмете. Так разве не прекрасным примером этой способности связывать любые слова, разве не чудесным образчиком удивительной силы грамматики является тот на первый взгляд забавный, а по-настоящему -- глубокий и мудрый пример, который придумал некогда для своих учеников Лев Владимирович Щерба, -- его "гяо-кая куздра"! По его совету и мы отныне будем внимательно приглядываться к "служебным частям" русского слова и в первую очередь -- к его суффиксам. ДВА СЛОВА О СУФФИКСАХ Если я вижу перед собой слово, это вовсе еще не значит, что я могу тотчас указать пальцем: "А вот его суффикс!" Далеко не каждый выделенный из слова и не являющийся корнем отрезок заслуживает этого почетного звания. Возьмите такое довольно длинное слово из сло-варя химиков, как "аминополипептидаза". Уж наверняка оно состоит не из одного только корня. Тем не менее -- укажите мне хотя бы на один входящий в его состав суффикс! Возьмите и другое, совсем уже простое русское слово "обувь". Как я уже заметил однажды, не так-то просто разбить его на части, отделить корень r суффикса. Спрашивается: а по каким признакам мы вообще отличаем суффиксы от других частей слова? Чтобы часть слова, следующая за корнем, стала в наших глазах суффиксом, необходимы два условия. Во-первых, должен существовать ряд слов, содержащих тот же корень, но отличающихся остальными частями. Кроме того, слова эти должны иметь значение, близкое к значению первого сле.гз, но вместе с тем и отличное от него. Во-вторых, обязательно должен быть другой ряд. В него должны входить такие слова, у которых корни разные, но наш кандидат в суффиксы везде налицо. У этих слов должно быть совершенно различное значение, и все же в них должно чувствоваться нечто общее. Так как отвлеченные объяснения дают мало, приведу пример: ПИСатель ПИСание ПИСанина переПИСчик писаТЕЛЬ читаТЕЛЬ хулиТЕЛЬ мыслиТЕЛЬ Сопоставляя оба столбика, каждый заметит: да, звукосочетание "тель" вправе быть суффиксом. Оно сочетается с разными корнями и каждому прйдаег один и тот же оттенок значения: "тот, кто это делает". Далеко не все сочетания звуков способны на это. Посмотрите на такой ряд слов: белоТЕЛый ТЕЛячий ТЕЛепень электроТЕЛеграф Во все слова входит звукосочетание "тел". Но оно является в них чем угодно, только не суффиксом: второго ряда к этим словам никак не подберешь. На первый взгляд странно: неужели так уж трудно выделить суффикс в составе слова? Ведь уже школьники третьего или четвертого класса -- мастера на этот счет! Да и откуда бы взяться трудностям? Однако стоит вдуматься, как положение начинает осложняться; как и все в языке, суффиксы слов начинают загадывать нам престранные загадки, обнаруживают поведение вовсе неожиданное. Прежде всего оказывается: не так-то легко даже провести границу между ними и другими частями слов, -- скажем, окончаниями в одну сторону и корнями -- в другую. Вот, допустим, всем известное окончание родительного падежа множественного числа существительных "-ов" ("мирОВ", "слонОВ"). Историки языка установили, что жизненный путь этого окончания не так-то прост. В далеком прошлом окончание это было свойственно немногим, но зато очень часто попадавшимся на язык словам: сын -- сыкОВ, дом -- домОВ, вол -- волОВ... Другие, более редкие существительные мужского рода образовывали иные родительные падежи множественного числа. Это было естественно: ведь основы их были разными и требовали неодинаковых окончаний. Но потом случилось нечто "противозаконное". Привыкнув к часто звучавшему "ов", люди стали заменять им менее привычные суффиксы менее примелькавшихся слов. Например, стали говорить "волк -- вол-кОВ" и т. д. Теперь мы привыкли к этому "ов", а ведь ему тут не надлежало бы быть. Оно тут на положении "незваного гостя", выросло из совсем другого суффикса. Странно? Пожалуй. Тем не менее этот процесс превратился как бы в своего рода "цепную реакцию", -- под его действие подпадает все большее и большее число русских слов, особенно в народном языке, в так называемом просторечии. Вам самим, вероятно, приходилось наталкиваться на эти родительные падежи-самозванцы: слово среднего рода вдруг дает в устной речи родительный множественного числа на "ов", характерный для рода мужского: "Подумаешь, -- делОВ-то!" или: "Граждане! МестОВ нет..." Здесь, так же как и в языке ребят, подчас говорящих "много ягодОВ" или "я кошкОВ люблю больше собакОВ", нам ясна неправомерность такой формы. Но есть много случаев, когда колеблются даже правильно говорящие по-русски люди. Как лучше сказать: "У меня нет чулОК или чулкОВ; сапог или сапогОВ"? Если правильнее "сапог", то почему же надо говорить "зубОВ", а не "зуб"? Почему надо говорить: на голове осталось мало "волос", но "кандидат собрал слишком мало "голосОВ"? Ведь "голос" и волос" -- существительные одного типа. Недаром эта сложная путаница, восходящая своим началом, как вы видели, к очень давним временам, отразилась даже в распространенной шутке: "Как правильнее сказать: у рыбОВ нет зубОВ, у рыбЕЙ нет зубЕЙ или у рыб нет зуб?" Как видите, вопросы, связанные с суффиксами и окончаниями, иной раз оказываются довольно запутанными. Нередко случается своеобразная пограничная война и между суффиксом и корнем слова. Корень порою просто как бы "заглатывает" суффикс, и мы перестаем замечать присутствие этой части слова. Рядом со словом "полено" есть слово "поленЦЕ". Сомнений нет: это уменьшительный вариант для слова "полено", и уменьшительность создана суффиксом "-це". Таких пар множество: "зубило -- зубильЦЕ", "окно -- оконЦЕ", "золото -- золотЦЕ"... Всегда бывает так. Тут ясно, где корень, где суффикс. Отлично. Ну, а что вы скажете о таких словах, как "солнЦЕ" или "сердЦЕ"? Что по-вашему: это тоже уменьшительные формы к каким-то словам?.. Да! У нас в нашем современном языке нет слов "солнь", "сердь", от которых могли бы отпочковаться эти уменьшительные. Но они, несомненно, были в древности. Как это можно доказать? Прежде всего обратите внимание на такие слова, как "сердобольный" (ведь не "сердце-больной"!) или "солно-пек" (рядом с более новым "солнце-пек"): они уже говорят о многом. А кроме того, история языка указывает нам на старославянские слова "сьрдьце" и "сълньце", в которых древний суффикс "-це" чувствуется уже очень явно. Выходит, что мы с вами уверенно считаем слова "сердечко" или "солнышко" уменьшительными от "сердце" и "солнце", а на деле сами "сердце" и "солнце" такие же уменьшительные от неведомых нам "сердь" и "солнь". "Серд-це" уже и значит "серд-еч-ко". "Солн-це" само .означает "солн-ышко". "Це" и туг суффикс, только древний. Это легко подтвердить на другой группе слов, вроде: Рыло -- рыльЦЕ Одеяло -- одеяльЦЕ Слыша эти слова, никто не усомнится: "-це" здесь бесспорный уменьшительный суффикс. Тут и он и корень видны, так сказать, "простым глазом". Но, взяв слова "крыльцо" или "кольцо", мы сразу же окажемся в более трудном положении. Мы забыли сейчас, что некогда слово "крыльцо", означая "крытый вход", было Слизко связано по смыслу со словом "крыло" (которое тоже значит "покров, кровля для тела птицы"). "Крыльцо" значило тогда "маленькое крыло".* Точно так же мы, русские, утратили старое слово "коло", когда-то означавшее "круг". Однако в других славянских языках оно превосходно существует: по-украински "кб-ло" -- круг, колесо, окружность; по-чешски -- колесо, круг, велосипед; в дореволюционной Государственной думе была польская партия, которая так и именовалась "коло польске", то есть "польский кружок". В Болгарии "коловоз" означает след от колес (как наша "коле-я"), а "колоездач" -- "самокатчик". Не приходится сомневаться: наше русское "коль-цо"-- уменьшительное к этому же слову "коло", и значит оно "кружок", "кол-ечк-о". ----- *И сейчас допустимо во множественном числе сказать "крыльца" вместо "крылышки". ----- В только что приведенных словах старые их формы приходится как бы "демаскировать", но это ие слишком сложно. Есть случаи, где такая работа оказывается не в пример более трудной. Вот, например, слова вроде наших современных: "дар", "пир", "жир", "добр", "храбр" и т. п. Или такие, как "полк", "знак", "мрак". Каждый современный русский уверен, что перед ним слова-корни; никаких суффиксов в них он не подозревает. А языковед качает головой: не так-то просто! В первой группе мы встретились с очень древним суффиксом "-р(ъ)". Ведь рядом с "да-р" есть такие слова, как "да-в-ать", "да-н-о" и т. д.; рядом с"пи-р"-- "пи-ть", "пи-в-о". Во второй группе действует столь же ветхий "отставной" суффикс "-к(ъ)": достаточно сопоставить слова "зна-к", "зна-мя", "зна-ть". Что же с ними случилось? За долгие века древние корни как бы всосали в себя столь же древние суффиксы. Мы теперь слово "не-о-добр-я-ть" разлагаем именно так, на корень "добр" и другие части морфемы, и высокомерно считаем "искажением" такое употребление слов, какое можно услышать, например, под Псковом: "Ай, Пантюха, малец доб горазд!" (то есть "очень хорош"). А ведь на деле, пожалуй, тут вовсе не искажение, а сохранение древнейшей формы. Вот какими захватчиками ведут себя по отношению к суффиксам подчас корни. Но можно привести и прямо противоположные примеры. Слово "тайник" или слово "охотник" произведены от слов "тайный" и "охотный" (например, Охотный ряд в Москве) прибавлением к их основам суффикса "-ик". Сами же прилагательные образованы от других основ при помощи суффикса "-н-". Таким образом, этот последний относится в слове "охот-н-ик" к основе. Это ясно. Взяв же слово "клеветник", мы его не можем разложить так же: прилагательного "клеветной" не существует. Что же произошло? Слово "клеветник" образовалось по аналогии с теми словами, которые связаны с прилагательными на "-ный". В нем суффикс "-ик" как бы "отгрыз" звук "н" от основ на "-ный" и, включив его в себя, усложнился, вырос в новый суффикс, "-ник". Такие случаи далеко не редкость, и, хотя вопрос о происхождении суффиксов еще отнюдь не до конца изучен и разрешен учеными, здесь перед нами явный пример "рождения нового суффикса". И в русском языке и в языках других народов можно указать немало любопытных случаев такого возникновения новых суффиксов из совершенно самостоятельных (часто даже иноязычных) слов. Во французском языке живет сейчас очень широко применяемый суффикс наречий "-ман": гордая -- фьер нежная -- дус горделиво -- фьерман нежно --дусман Этот суффикс может быть назван новорожденным. Он возник в литературном французском языке из книжного латинскою языка. По-латыни употребительны выражения вроде: "Фэра мэнте" (fera mente)--"с яростным духом", потому что "мэнс" (родительный падеж -- "мэнтис", творительный -- "мэнте") по-латыни означает "ум", "дух". Из него и получилось французское "фьерман". Из латинского "дульцэ мэнте" ("со сладостным духом") образовалось "дусман". Но, раз приняв этот способ, французы начали образовывать по его примеру слова от самых разнообразных, уже французских, корней и основ, совершенно не считаясь, были ли соответственные слова в языке древних римлян. Так возникли наречия publiquement (пюбликман) -- публично stupidement (стюпидман) -- по-дурацки sttement (соттман) -- глупо и сотни других, которые очень бы удивили римлян: никто из них не мог бы сказать "публико менте" ("с публичной душой") или "ступйдо менте" ("с обалдевшей душой"). Но современному французскому языку до этого нет никакого дела: он спокойно превратил творительный падеж латинского существительного "mens" -- во французский суффикс "ment" и, так сказать, "в ус не дует". Подобно этому и у нас, в русском языке, все больше теряют значение прилагательных, все больше приближаются к суффиксам такие слова, как "видный" ("шаровидный" -- круглый), "образный" (разнообразный", "звездообразный") и им подобные. Новые суффиксы рождаются, старые отмирают, как и целые слова. Наши предки спокойно и свободно слагали с различнейшими основами суффикс "-арь" и получили наименования действующих лиц: "куст-арь",* "бонд-арь", "золот-арь". ----- *Впрочем, некоторые языковеды полагают, что слово "кустарь" связано не с русским корнем "куст", а с немецким словом Kunstler -- "искусник". Тогда суффикс тут иной, как в словах "маляр"--Mahler или "слесарь" -- Schlsser. ----- Мы утратили способность пользоваться этим суффиксом. Мы не можем сейчас создавать слова вроде: "летАРЬ", "пулеметАРЬ", "танкАРЬ" или "ато-мАРЬ". Мы предпочитаем при помощи других, ныне живых, "деятельных", суффиксов производить иные слова: "летЧИК", "пулеметЧИК.", "атомЩИК." или, наконец, "танкИСТ". Таким образом, становится еще более ясным, что особая жизнь, особая, своя история присуща в языке не только звукам слов, с чем мы уже ознакомились, но и частям слов и их грамматическим формам. Именно поэтому ими так интересуется языкознание. МЕСТО ВАШЕГО РОЖДЕНИЯ Заговорив о суффиксах и связанных с ними вопросах, я не могу не коснуться одного, по-моему, небезынтересного и малоизученного грамматического обстоятельства: оно крайне наглядно показывает, как тонки, причудливы и своеобразны бывают порою нормы и законы нашего языка. Очень часто мы, практически без всякого труда, говорим совершенно пр-авильно по-русски, верно образуем нужные слова, превосходно их понимаем, а вот объяснить, как мы это делаем почему делаем именно так, затрудняемся, и даже очень. Я родился и живу в Ленинграде. Поэтому я -- ленинградец. Мой друг -- уроженец Пскова. Что же он-нсковец? Отнюдь нет: он пскович! Ни один русский человек не сделает такой смешной ошибки, не назовет псковича псковцем. Хорошо. Тогда, видимо, от имен городов, которые оканчиваются на "-ов" или "-ков", слова, означающие их уроженцев, образуются при помощи суффикса "-ич"? Ничуть не бывало: житель Харькова вовсе не харькович, а харьковчанин. Житель Тамбова скорее уж Тамбове ц, чем тамбович. А вот житель нашей столицы Москвы -- он, безусловно, москвич, хотя его же можно назвать еще и москвитянином (как псковича псковитянином: вспомним пьесу Мея и оперу Римского-Корсакова "Псковитянка"). В свою очередь, суффикс "-чанин" тоже никак не связан неразрывно с названиями городов, оканчивающимися на "-ков":, рядом с харьковчанами существуют минчане (жители Минска) и олончане из Олонца; зато от города Томска никак нельзя произвести слова "том-чанин"; жителя Пинска зовут не пинчанин, а пинчук, а тот, кто вздумал бы назвать омчанином жителя Омска, был бы крайне удивлен, узнав, что омчанами (или амчанами) искони именовались в народе обитатели города Мценска Орловской области; была даже поговорка, утверждавшая, что "о(а)мчане коней умчали". Мы просто и удобно говорим: пскович из Пскова, москвич из Москвы, костромич из Костромы. Но ни у меня, ни у вас "язык не повернется" рассказать про своего друга "кинешмича" или про знакомую "бугульмичку", хотя, казалось бы, Кострома, Кинешма и Бугульма -- слова формально однотипные. Очевидно, однако, язык ощущает в них какую-то таинственную разницу: ведь "костромитянин" сказать тоже можно, а "бугульмитянина" или "кинешмитянина" я за всю мою жизнь не встретил ни одного. Пестрота суффиксов, образующих в русском языке названия обитателей географических мест, поистине удивительна, и, насколько я знаю, более или менее удовлетворительной их классификации и анализа не существует. А жаль! Вот существуют два города: Старая Русса и Одесса. От первого никто не помешает вам образовать производное "староруссец". А от названия города Одесса известно только созданное в литературном языке при помощи иностранного суффикса производное "одессит". Почему так случилось? Не потому ли, что слово Одесса явно не русское?* Вряд ли это будет правильным объяснением, -- ведь от таких бесспорно нерусских названий, как Лондон, Париж, Берлин, мы производим чисто русские образования: "парижанин", "лондонец", "берлинец"; да и от слова "Венеция" образовали "венецианца", а не "венециита". Советский город Сарепта в Поволжье населен у нас тоже никак не сарептитами: такое слово звучало бы скорее как название минерала (апатит) или болезни (стоматит), чем человека. ----- *О его происхождении ходит явно легендарный рассказ. Слово "Одесса" рассматривается в нем как вывернутое наизнанку французское словосочетание "ассэ д'о" (assez d'eau), означающее: "воды достаточно". Одесса, основанная эмигрантом де Рибасом и его приближенными, была заложена на том месте берега, где в сухой степи оказалось "ассэ д'о" -- довольно воды. Легенда остроумна, но очень сомнительна. Наименование "Одесса" восходит, вероятно, к названию нескольких древнегреческих поселений на Черном море -- "Одессос", значение которого "Водяное", "Прибрежное". ------ Любопытны, в частности, еще некоторые наименования жителей городов. Вполне закономерно мы называем новгородцами жителей Новгорода. Можно назвать ужгородцами обитателей Ужгорода. Когда нынешний Горький именовался Нижним Новгородом, его жители именовались не нижненовгородцами, а сокращенно-- нижегородцами. Но совершенно неожиданно жители Архангельска носят звание архангелогородцев, и крайне редко можно услышать вместо него: "архан-гельцы". Объяснить это можно лишь тем, что в сознании наших предков имя этого крупного северного центра воспринималось как определение: "Архангельск (ий) город". Отсюда, естественно, и возникло "архангелогородцы". Занятно и то, что, совершенно спокойно именуя жителей Владикавказа (теперь г. Орджоникидзе) влади-кавказцами, мы почему-то не можем так же поступить с обитателями Владивостока; скорее уж возможно было бы: "владивосточане". От очень многих названий городов и сел нашей страны мы вообще затрудняемся образовывать производные обозначения для их жителей, при всей гибкости нашего языка. Легко расправляясь с такими чуждыми русскому слуху названиями, как Баку (бак-ин-ец), Астрахань (астрахан-ец) или даже Алма-Ата (алма-ати-н-ец), язык наш останавливается в растерянности перед некоторыми и новыми и даже древними чисто русскими названиями. Попробуйте "обработать" в этом смысле такие города, как Котлас, Новороссийск или Смоленск. Не так-то это просто! От названия города Холм мы легко производим слово "холм-ич"; от Порхова -- "порхов-ч-анин". А вот соседний город Остров представляет собою презатруд-кительный случай. "Островитянин" означает совсем другое, "островец" не годится... Мне лично известно только единственное, народное, да к тому же местное псковское, областное производное слово для жителей Острова и его района -- сстровень (и островнйха). Правда, в Псковском округе слова эти очень употребительны. Я сейчас, заводя разговор об этих своеобразных суффиксах, не собирался ни исчерпать их все, ни предложить какую-либо мало-мальски обоснованную их классификацию. Но, мне кажется, этим можете не без пользы заняться вы сами. Поглядите нижеследующий коротенький перечень, пополните его пропущенными мною разновидностями (я думаю, их найдется немало) и попытайтесь разобраться в вопросе, чем же объясняется и их многообразие и тот выбор, который делает язык в каждом данном случае. Может быть, вы натолкнетесь на интересные зависимости. Для начала я предлагаю такую табличку. Суффикс "-ИЧ": Москва -- москвич, Псков -- пскович, Холм -- холмич. А еще какие? Суффикс "-ЕЦ": Ярославль -- ярославец, Ленинград -- ленинградец, Астрахань -- астраханец, Баку -- бакинец, Уфа -- уфимец; стоит обратить внимание, что внутри этой группы есть разные "разделы" по тем "вставкам благозвучия", которые отличают одно имя от другого: слову "Баку" придан звук "н", а слову "Уфа" -- звук "м". От слова "Ярославль" отброшен последний согласный. Все это интереснейшим образом осложняет дело. Суффикс "ЯК" ("-АК"): Тула--туляк, Пенза -- пензяк, Пермь -- пермяк (а почему "Уфа" не дала "уфяка"?), Крым -- крымчак, Сибирь -- сибиряк. Суффикс "-АНИН": Устюг -- устюжанин, Минск -- минчанин, Олонец -- олончанин, Курск -- курянин, Смоленск -- смолянин (?), Рим -- римлянин, Париж -- парижанин, Мценск -- о(а)мчанин. Суффикс "-ИТ": Одесса -- одессит. Суффикс "-УК": Пинск -- пинчук, Полесье -- полещук. Суффикс "-ЕНЬ": Остров -- островень. Я надеюсь, вы сильно расширите эту схемку. Очень любопытно рассмотреть и слова, производные от названий деревень, а также шире исследовать русские производные от иностранных имен. Можно поискать и более редкие суффиксы (вроде: Камчатка -- камчадал). Ведь подумать только, как сложен их набор даже в одной такой узкой и специальной области словопроизводства! ПОСТУПЬ ВЕКОВ Когда мы с вами рассматривали слова человеческого языка, мы встречались и с медленным изменением их состава внутри отдельных языков и с пережитками давнего времени, которыми так богат наш "словарный фонд". Но ведь и только что, обратив внимание "а "внутреннее устройство" слова, мы в нем самом подсмотрели явления неодинакового возраста. Не все наши суффиксы -- ровесники: среди них есть такие, которые, прожив бурную и деятельную жизнь, ушли на покой, уступив место другим. Есть такие, которые именно теперь образуют большое число новых слов. Сравните хотя бы то "-ль", которое века назад означало принадлежность в слове "Ярославль", с теми "-ов" или "-ев", какими мы пользуемся с этой же целью во множестве наших современных слов сегодня. Что же? Значит, в языке изменчив не только его словарный состав, но и управляющая словами грамматика? Да, так оно и есть. Грамматический строй языка претерпевает с течением времени изменения, совершенствуется, обогащается новыми правилами, но основы грамматического строя сохраняются в течение очень долгого времени. Раз грамматический строй языка изменяется еще более медленно, чем его основной словарный фонд, значит, мы можем указать на такие явления грамматики, которые когда-то были свойственны нашему языку, а затем перестали существовать в нем, так же как умерли некоторые слова этого языка. Раз это изменение медленно, и даже очень медленно, мы наверняка можем, изучая его, наткнуться на случаи, когда грамматическое правило уже перестало иметь неотменимую силу всеобщего закона, но еще сохраняется кое-где и кое в чем, когда то или иное из явлений грамматики для своего объяснения требует такого же глубокого исследования истории языка, какого требуют, как мы видели, для их понимания некоторые наши слова и даже некоторые звуки наших слов. Попробуем на одном-двух примерах познакомиться с такими явлениями. ЧТО ЭТО ЗА ПАДЕЖ? Вероятно, каждый из читателей считает себя способным без затруднения установить в любом русском предложении, в каком числе и падеже стоят входящие в него имена существительные. Было бы просто стыдно, Если бы кто-либо из нас не умел этого сделать. Если так, позвольте предложить вашему вниманию вот такую, довольно простую на вид, фразу: "Ровно в два часа пополудни эскадроны, построившись в четыре ряда, начали движение на высоту. В пять часов, однако, от этих рядов ничего не осталось..." Я просил бы вас определить, в каком числе и падеже стоят слова "час" и "ряд" там, где они выделены шрифтом? Боюсь, однако, что простой вопрос этот вызовет у вас неожиданные споры и разногласия. Действительно: речь в обоих случаях идет о двух или о четырех, а не об одном предмете. Было бы крайне странно, если бы мы о нескольких вещах попытались говорить в единственном числе. Надо думать, перед нами число множественное. Но, просклоняв во множественном числе слово "ряд" или слово "час", вы вряд ли найдете там подобные формы: "часа", "ряда"... Вот формы "часов" и "рядов" -- точь-в-точь такие, какие мы видим во втором предложении нашего примера, -- там присутствуют. Это бесспорные родительные падежи. -"Я не вижу чего?" -- "Я не вижу часов". "Сколько тут -- чего?", "Сколько тут рядов?" -- "Десять рядов". И вдруг совершенно неожиданно: "Сколько рядов?" -- "Два ряда"! Положение осложнится, если вы обратите внимание на то, что и в единственном числе самая близкая к нашей падежная форма -- родительный падеж "ряда" -- имеет несколько иной вид, чем наше "ряда". Никто ведь не говорит: "Из ряда вон выходящий случай" или: "У меня билет первого ряда". Откуда же, спрашивается, взялось у нас в языке это странное "ряда"? Прежде всего: существительные "ряд" и "час" стоят здесь не сами по себе, а в связи с именами числительными: "два часа", "четыре ряда". Между тем в наших русских числительных вообще довольно много загадочных свойств для человека наблюдательного. Возьмите такие из них, как "один" и "два". Оба они изменяются по родам. Можно сказать: "один танк", "одна пушка", "одно орудие". А вот формы среднего рода от слова "два" никак не произведешь. Сказать "два человека" можно. Сказать "две птицы" также можно. Но если речь заходит "о двух растениях" или "двух животных", то вам приходится употреблять при этих существительных имя числительное в той же форме, как и при "человек", "зверь", "дом", то есть в форме мужского рода: "два окна", "два насекомых". А почему не "две окна"? Попробуйте объяснить.* ----- *Стоит обратить внимание на то, что и производное слово "двое" имеет очень определенную родовую окраску. Мы можем сказать: "двое парней", но только "две девушки". Однако "там пришли какие-то двое" можно сказать, если хоть один из пришедших мужчина. Говорим мы и "двое часов", "двое брюк". ----- Нельзя, естественно, от числительного "два" образовать и формы множественного числа. Вот я сказал "естественно", но если вдуматься, так никакой "естественности" в этом нет. Можно допустить, что множественное число от "два" не образуется просто по ненадобности: и без того ясно: слово это означает не "один" предмет, а больше. Да. Но ведь слово "тысяча" означает в пятьсот раз большее число, нежели "два", а мы спокойно говорим "тысячи", "многие тысячи", "десятки тысяч". Говорим мы и "пять сот". Пожалуй, объяснить это можно только тем, что числительное "два" почти совсем утратило все свойства "имени", тогда как слово "тысяча", хотя и стало названием числа, все еще продолжает оставаться именем существительным. К слову "тысяча" можно без труда присоединить определение: "моя тысяча", "полная тысяча", "добрая тысяча". Можно от него образовать уменьшительное: "тысчонка". А попробуйте сделать что-нибудь подобное со словом "два". Ведь "двойка" не есть уменьшительное к "два"; это совсем другое слово, очень далекое от значения "маленькая пара". "Двойка" -- название цифры, а не числа. Вот со словом "один" дело обстоит совершенно иначе. Не говоря уже о том, что "один" имеет все три родовые формы: "один, одна, одно", слово это, казалось бы воплощающее наше представление об "единственности", совершенно спокойно принимает формы множественного числа: "Мы -- одни: из сада в стекла окон Светит месяц..." (А. Фет) Или: "Навстречу мне Только версты полосаты Попадаются одне..." (А. С. Пушкин) Попробуйте вдуматься в эти выражения; они поразят вас своей противоречивостью; тот, кто не является знатоком русского языка, поймет их с трудом. "Я один" -- казалось бы, значит: "я нахожусь в единственном числе". А "мы одни" означает, что каждый из нас именно "не один"; "ас, по меньшей мере, -- двое, а может быть -- и множество; ведь много же "полосатых верст" насчитал на своей ночной дороге Пушкин! Получается, что слово "одни" здесь уже почти утратило значение числительного, перестало отвечать на вопрос "сколько" и сделалось близким по смыслу к таким наречиям, как "втроем", "всемером", или даже как "много", "несколько". "Одни" стало значить: "без посторонних". Довольно поучительно приглядеться, как пользуются словами такого же значения другие, не наши языки. Нашему слову "один" в смысле "единица" будут соответствовать такие слова: по-английски -- оne по-французски -- un по-немецки -- ein. А вот нашему "один" в смысле "в одиночестве" приходится подбирать уже совсем другие переводы. "Я один" будет звучать: по-немецки: Ich bin allein (их бин аллейн) И тут "аллейн" связано с "эйн". по-французски: je suis seul (же сюи сель) (я нахожусь в одиночестве) по-английски: I am by myself (ай эм бай маисе лф) (я у самого себя) или I am alne (ай эм элоун). Последнее выражение связано с yne (уан). Наше же "мы одни", если его прямо перевести на эти языки, покажется французу или англичанину просто немыслимым.* ----- *Правда, по-французски можно употребить слово "tin" и во множественном числе: "les uns et les autres" -- "одни и другие", но в этсм словоупотреблении есть такой же привкус искусственности, как у нас, когда мы употребляем междометия или предлоги в качестве существительных: "ахи и охи"; "критик называл сии частицы "ужами", и т. п. ------ Невольно вспомнишь слова знаменитого французского писателя П. Мериме: "Русскому языку достаточно одного слова, чтобы соединить в нем множество мыслей, для выражения которых другими языками потребовались бы длиннейшие предложения..." Следующее числительное -- "три" -- уже совершенно не изменяется по родам; идет ли речь о трактористах, доярках или полях, мы одинаково скажем о них -- "три".* И, собственно, это как раз неудивительно: так именно ведут себя и все остальные числительные -- "пять", "восемь", вплоть до "двадцати". ----- *Впрочем, "трое" ведет себя точно так же, как "двое": можно сказать "трое мушкетеров", а "трое дам" --нельзя. ----- Однако тут-то и всплывает вновь то странное расхождение, с которого мы начали эту главу. Мы говорим: один цыпленок 5, 6, 20, 100, 10000007 цыплят. Но: 2, 3, 4, 33, 1234 цыпленка одна кисть 8, 17, 2937 кистей Но: 2, 3, 4 кисти одно поле 5, 70, 1100 полей Но: 2, 4, 723 поля В чем дело? В языке ничто или почти ничто не случается просто так, без причины. Если из всех числительных "два", "три", "четыре" ведут себя резко отлично от остальных, это что-нибудь да обозначает. Сейчас у нас в русском языке, как вы очень хорошо знаете, имеется только два различных "числа" -- единственное и множественное. Несколько же столетий назад их было три: единственное, множественное и двойственное. Это странное для каждого из вас "третье число" употреблялось первоначально всюду там, где речь шла о парных предметах, вроде человеческих глаз, рук, ног, рогов животных и т. п. Каждое существительное такого типа могло склоняться еще и в двойственном числе, отличном и от единственного и от множественного; падежи там имели совсем иные окончания. Представить себе, как это делалось, без образчика почти невозможно. Чтобы облегчить вам задачу, я приведу несколько примеров старинного употребления творительного падежа. Они взяты из замечательного памятника древнерусской речи, из "Поучения Владимира Мономаха". "Поучение" это написано на том великолепном, выразительном русском языке, на каком говорили наши предки лет восемьсот назад. Вот перед вами творительный падеж множественного числа: "И вынидохом на святаго Бориса день из Чернигова, и ехахом сквозе полны половечьскыя не с 100 дружины, и с детьми и с женами".* Тут слова, выделенные курсивом, склоняются точно так, как мы склоняли бы их сейчас. Вот творительный падеж числа единственного: "И седе в Переяславли 3 лета и 3 зимы, и с дружиною своею..."** Здесь в употреблении творительного падежа тоже нет ничего удивительного для нас с вами. Так же склоняем и мы. Но вот, наконец, перед вами тот же творительный падеж, но уже двойственного числа: "А се в Чернигове деял есмь: конь дикых своима рукама связал есмь в пущах по 10 и 20 живых конь, а кроме того еже по Роси ездя имал есмь своима рукама те же кони дикыя. Тура мя 2 метала на розех. А 2 лоси один ногама топтал, а другой рогома бол". *** Вот теперь разница, вероятно, бросается вам в глаза: одно дело -- "с детьми и с женами", и совсем другое дело -- "рогома и ногама"! Другие падежи двойственного числа тоже имели свою особую форму.**** Само же число это мало-помалу стало употребляться не только в связи с парными предметами, но всюду, где речь шла о двух, трех или четырех предметах счета. Затем, также постепенно, оно начало исчезать из языка нашего народа: язык совершенствовал, улучшал и упрощал свои правила и законы. Но изменения эти медленны, так медленны, что кое-где остатки прошлого, как бы окаменев, дожили до наших дней. ----- *"И вышли мы с сотней дружинников и с женщинами и с детьми на день святого Бориса из Чернигова, и ехали сквозь половецкие полчища..." **"И находился я в Переяславле со своею дружиною 3 лета и 3 зимы..." ***"А вот что делал я в Чернигове: своими руками связывал в лесах по 10 и 20 живых коней, да кроме того, ездя по реке Роси, ловил своими руками таких же диких лошадей. 2 тура метали меня на рогах... да 2 лося -- один ногами топтал, а другой рогами бодал". ****В двойственном числе существовали всего три падежные формы. Именительный совпадал с винительным и звательным, родительный -- с предложным, дательный -- с творительным. ----- Так, например, склоняя числительное "два", вы, сами того не зная, спокойно употребляете древний "родительный падеж двойственного числа" от этого слова: "двух" = "дв+у+х"; в творительном же добавляете к нему еще и столь же древнее окончание творительного двойственного: "дв+У+мя"- Ученые узнают скончания этого числа в наших числительных "дв-е-надцать" и "дв-е-сти". Его же встречаем мы в таких странных по форме наречиях, как "воочию" ("очию" было некогда местным падежом двойственного числа от слова "око"), которое означает "в двух глазах", или в таких, как "между". И в тех примерах, с которых мы начали ("два ряда", "четыре часа"), перед нами действительно появилась таинственная форма, не узнать которую вы имели законное право: это винительный падеж двойственного числа. Судите сами, сколь сложен бывает порою путь, которым должен идти языковед, если он хочет ответить на вопросы, скрытые в самом, казалось, бы, простом на вид нашем современном предложении. ЗАГАДКА ГРАММАТИЧЕСКОГО РОДА Помните у Пушкина: "Татьяна на широкий двор В открытом платьице выходит, На месяц зеркальце наводит, Но в темном зеркале одна Дрожит печальная луна..." Что случилось? Бедная Татьяна ошиблась и направила свое волшебное стекло вместо одного светила "а другое? Ничего подобного: месяц это и есть луна... "Позвольте, -- вправе сказать каждый, кто считает, что человеческий язык подчиняется правилам человеческой же логики, -- как же так? Разве это не абсурд? Один и тот же предмет, небесное тело, именуется в русском языке двумя различными именами. Это куда ни шло: может быть, они отражают разные, но одинаково присущие ему черты, как их отражают слова "животное" и "позвоночное", "членистоногое" и "насекомое". Но что странно: слова-то эти разного рода: одно -- мужского, другое -- женского. Это, по меньшей мере, так же нелепо, как если бы у вас появился приятель, претендующий на то, чтобы его звали то Петей, то Аннушкой! Впрочем, столь ли уж это удивительно? Может быть, и в других языках та же картина? Нет: по-французски луна -- "la lune" -- женского рода, и конец;* по-немецки месяц -- мужчина, и только: "der Mnd". ----- *Во французском языке есть выражение crissant ("круас-сан") мужского рода, но оно означает "полумесяц", "лунный серп", то есть уже нечто иное. ------ Мы же привыкли к этой странности нашей речи и просто не замечаем ее, самым спокойным образом изображая в слове луну то в виде мужчины, то в виде женщины: "И сказало солнце брату: Месяц, брат мой золотой!.." -- читаем мы в стихотворении Полонского. А Фет о том же месяце пишет, так сказать, совсем наоборот: "Долго еще прогорит Веспера скромная лампа, Но уже светит с небес девы изменчивый лик..." Или: "...медлительной царицей Луна двурогая обходит небеса..." Здесь "дева", "царица" -- опять-таки луна, то есть тот же брат месяц. Это не мешает тому же Фету в других стихотворениях восклицать: "О, этот месяц-волшебник!" и вообще явно не считаться с родом существительных, обозначающих как-никак один и тот же предмет. А обращали ли вы когда-нибудь внимание на такую совершенную бессмыслицу: если всерьез принимать наши грамматические "роды", то получается, что "стул" чем-то мужественней "табуретки" и гибкий, нежный хмель больше похож на мужчину, чем та могучая береза, вокруг которой он обвился. Помните, в главе, посвященной словарям, я обращал ваше внимание на то, что у А. С. Пушкина в разные времена его творчества "тополь" ("топол") играет роль то влюбленного юноши, то нежной девушки. В одном случае "с тополом" сплетается младая ива, в другом -- хмель литовских берегов пленяется "немецкой тополью". Да и удивляться тут нечему: "слива" в наших глазах почему-то "она", "персик" -- он, а "яблоко" так и вообще -- "оно", среднего, не существующего в жизни рода. Даже самое поверхностное размышление об этом приводит к мысли, что основания такого распределения не могут лежать ни в прямой природе вещей, ни в логике нашего внутреннего отношения к ним. Они, очевидно, таятся где-то во внутренних законах языка, в самой их глубине, и вскрыть их не так-то просто. В самом деле: если бы распределение различных предметов по грамматическим родам основывалось на качествах, присущих им самим, на их собственных и существенных свойствах, тогда в языках всех народов "мужской" и "женский", "женский" и "средний" роды имели бы одинаковое распределение. А на деле -- возьмите хотя бы то же "яблоко". Оно называется по-русски яблоко (среднего рода) по- английски: эппл (apple) (рода нет) по-немецки: дер апфеяь(der Apfel) (мужского рода) по-французски: ля помм (1а ротте) (женского рода) Не кажется ли вам, что величайшей бессмыслицей было бы спрашивать: а какого же рода настоящее яблоко, то, которое качается на ветке дерева, а не звучит в языке? Никакого рода у него нет и быть не может, и ничем оно в этом отношении не отличается от груши или граната. Ничему реальному в природе вещей наши грамматические роды явно не соответствуют. Но значит ли это, что они как бы "высосаны из пальца", сочинены народами без всяких оснований и причин? Само собой разумеется, нет. УДИВИТЕЛЬНЫЙ СПОР Как-то совершенно случайно мне пришлось присутствовать при весьма забавном и вместе с тем поучительном споре. За обеденным столом небольшого кавказского ресторана сидели три уже немолодые женщины -- русская, немка и армянка. Они спокойно ели борщ. Внезапно на пол со звоном упала большая суповая ложка. -- Ага! -- проговорила русская женщина, вспомнив смешную старинную примету. -- Какая-то дама собралась к нам в гости. Ложка упала! -- Почему "дама"? -- удивилась немка. -- Ложка -- это "дер леффель"! Ложка -- мужского рода. Должен какой-нибудь мужчина прийти... Русская возмутилась: -- Ну вот еще! Это если бы ножик упал, тогда это значило бы мужчину. Ножик -- мужского рода... -- Ха-ха-ха!-- засмеялась немка. -- Ножик мужского рода? Да ведь если ножик упадет, это ничего не значит. Он -- "дас мессэр" -- рода среднего. Армянка сидела молча и с недоумением смотрела то на ту, то на другую из спорящих. Наконец она наклонилась ко мне. -- Простите, -- шепнула она, -- но я ничего не понимаю... Я вижу, тут какое-то забавное суеверие. Но на чем оно основано? Почему "ножик" может чем-то напоминать мужчину или ложка женщину? Мне это непонятно. И на самом деле, разъяснить ей, на чем основано это нелепое суеверие, было невозможно: в армянском языке (как и в английском) вообще не существует никаких родов: ни мужского, ни женского, ни среднего. Ни в Англии, ни в Армении, ни в Турции такая примета не могла даже и образоваться. Это отсутствие "родовых различий" во многих языках мира еще раз подтверждает, что между ними и свойствами самих вещей нет ничего общего. Однако я не удивлюсь, если вы с трудом поймете, как же армяне или англичане обходятся без понятия рода. Слово "дом" у нас мужского рода, у французов -- женского, а у англичан "huse" (дом) -- никакого (не "среднего", а именно -- "никакого"). Слово "птица" у нас рода женского, а у них -- опять-таки "никакого". Нам с этим трудно освоиться. Им же (так же как китайцам, узбекам, татарам и очень многим другим народам), наоборот, непонятны наши родовые различия. И, пожалуй, придется признать, что у них немало оснований для недоумения: вам никак не удастся объяснить ни англичанину, ни турку, ни китайцу, почему для нас, русских, "челн" мужчина, а "лодка" женщина, или почему у французов одно и то же понятие, одна вещь -- день -- может быть названа и словом мужского рода -- "le jur" (ле жур) и женского--"la jurnee" (ля журнэ)... ТЕРЗАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКОВ Для нас с вами странная нелепость, разделение слов на "грамматические роды", не представляется ни в каком отношении огорчительной. В самом деле: мы, русские, превосходно понимаем друг друга, когда говорим "солнце взошло", невзирая на то, что слово "солнце" у нас относится почему-то к среднему роду. Понимают свою речь и немцы, а ведь у них "солнце" -- рода женского: "ди зоннэ". Не хуже наг объясняются французы, хотя для них "солнце" -- мужчина, "ле солей". Да и англичане, у которых "солнце" ни к каким родам не принадлежит, потому что они просто говорят о нем "сан", или китайцы, именующие его точно таким же, совершенно безродовым словом "тайан" (или "житоу", или "жи"), и они не испытывают от этой "безродовости" ни малейших неудобств. Другое дело -- чужой язык. Люди, говорящие на разных языках, подчас готовы считать престранным и прекурьезным все то, что им кажется непривычным и что они с удивлением замечают в языках соседей. Вот, например, в английском языке, как я уже сказал, имена существительные не различаются по родам, если говорить о внешних формальных отличиях. Возьмите любое английское слово: "бук" -- книга, "дог" -- собака, "грэпнэл" -- крюк, "уиндоу" -- окно; вы никак не можете распределить их по нашим родам. В то же время в английской грамматике вы найдете местоимения всех трех родов: "хи", "ши" и "ит" -- "он",- "она", "оно". Разве это не противоречие? Пожалуй, да. И чтобы разрешить возникающие из него затруднения, английский язык прибегает сплошь и рядом к самым, на наш взгляд, неожиданным и не всегда понятным хитростям и уловкам, которые, впрочем, носят скромное название "правил". Так, например, хотя слово "sun" (солнце) формально ничем не отличается от множества других слов и, скажем, от слова "ship" (корабль), его полагается в случае надобности заменять местоимением "он" ("he"), а слово "корабль" местоимением "она" (she"). Выходит, что первое из них рода мужского, второе -- женского. Почему? Английские языковеды разъясняют, что "солнце" некогда в представлении древних англов было богом, и этот бог был мужчиной; именно поэтому повелось о солнце говорить в мужском роде. Английским же морякам казались живыми существами важные и близкие для них предметы. Естественно, что их приходилось относить к тому или другому роду; в частности, корабли -- к женскому. Про любой корабль англичанин скажет "она", "ши"; корабли однотипные он назовет "систер-шипами" (sister-ships)--"кораблями-сестрами", а не "кораблями-братьями" (brther-ships). Но в самом слове, в его звуковой форме, никаких оснований для этого не содержится. Да и в грамматических отношениях это ничего не меняет: любое прилагательное, например "рэд" ("red", "красный"), останется неизменным, к которому из слов вы бы его ни отнесли: "красное солнце" -- "рэд сан" (red sun), "красный корабль" -- "рэд шип" (red ship). Не так-то просто поэтому положение англичанина, желающего как-то передать на своем языке, с самцом или с самкой данного животного мы имеем дело. В известной сказочке о "Трех поросятах" упоминается "биг бэд вулф". Переводя эти слова на русский язык, вы, собственно, имеете право передать их и как "большой злой волк" и как "большая злая волчица". У нас, русских, слова "волк" и "волчица" явно и внятно с первого взгляда отличаются друг от друга именно по своей принадлежности к двум различным родам, и это впечатление дополняют согласованные с ними слова: "волк -- большой, злой", а "волчица -- большая, злая". Тут ничего этого нет, поскольку в английском языке и "cat" (кот) и "sparrw" (воробей) и "wlf" (волк) -- никакого рода. Иногда для говорящего это совершенно безразлично (ну, скажем, в предложении "домашний кот отличается от дикого кота своими размерами" или: "что волки жадны, всякий знает"), иной же раз может причинить известное затруднение. По-русски очень просто выразить мысль: "кошка обычно бывает ласковее, чем кот", а вот как вы передадите ее на английском языке, если там и кот -- "кэт" и кошка -- тоже "кэт"? Чтобы справиться с этим, в английском языке возник целый ряд забавных, на наш взгляд, приемов косвенного указания пола животных. Так, например, желая дать понять, что сидящий на пороге домашний зверек является именно котом, а не кошкой, англичанин хитроумно выражается: "на пороге восседал он -- кот", "хи -- кэт". Если речь пойдет о кошке, будет сказано "ши -- кэт", "она -- кошка". Так сказать, "котодяденька" и "кототетенька". Иногда, впрочем, применяется и другой прием. Кота по-английски можно наименовать "том-кэт", а кошку "пусси-кэт". В применении к нашим обыкновениям это могло бы звучать как "котоваська" и "котомашка". Следует заметить, что не одни англичане додумались до этого: у турок кот важно зовется "эркек-кэди", "кот-мужчина", а кошка -- "диши-кэди", "кот-женщина". И наши туркмены зовут кота "эркек-пишик", так сказать, "господин кот" (точнее: кот-самец)*. ----- *Аналогичное положение и в китайском языке, где "кот" именуется "мао", но только безотносительно к полу. Кот же в смысле "кот-самец" будет "гунмао", "кошка" -- "пиньмао". ----- Английское слово "спэрроу" тоже означает "воробей вообще", без указания на его пол. Если же нужно назвать воробья-самца, его почтительно именуют "кокспэрроу", "петух-воробей", самочку -- "воробей-курица". Воробья-петуха означают местоимением "он" (хи). Получается, что мы с нашими удобными суффиксами мужского и женского рода имеем в этом смысле некоторое преимущество по сравнению с английским языком. Однако и у нас возможны свои странные неожиданности. Так, целый ряд русских слов, имеющих явную форму существительных женского рода, означает, непонятно почему, несомненных "мужчин" и сочетается с прилагательными и глаголами в мужском роде. Вспомните насмешливые стишки, которые у Гоголя в "Майской ночи" распевают озорные парубки: "...у кривого головы В голове расселись клепки, Голова наш сед и крив..." * "Голова наш сед"?! Странное сочетание слов! Как же не сопоставить его с такими, например, пушкинскими строчками: "А она мне возразила: Голова твоя седа!" "Судья", "воевода", "староста",** старшина -- все это слова такого же "противоречивого" рода: женские по форме, мужские по смыслу и значению. ----- * Сравните у А. П. Чехова (Собр. соч., т. V, стр. 18): "--Ба, жив Курилка!--засмеялся губернатор. -- Господа, поглядите, наша городская голова идет. Сюда идет. Ну, беда, заговорит он нас теперь". ** Теперь студенты говорят "наш староста" и в тех случаях, когда этот староста -- девушка. ------ Бывают случаи, когда, буквально на наших глазах, слово вдруг меняет свой род; при этом оно сохраняет старую форму, но приобретает новое значение. Вас не удивит, например, такое предложение: "Мы с Пятницей вернулись в мою крепость, и я принялся обшивать его. Прежде всего я надел на него штаны. Он, Пятница, сначала чувствовал себя очень стесненным в новой одежде..." А между тем попадись оно на глаза какому-нибудь русскому человеку лет двести назад, тот подумал бы, что автор не в своем уме. Да и вообще трудно себе представить, чтобы русскому человеку пришло в голову назвать мужчину "Пятницей". Для нас "Пятница" скорее должна была бы означать женщину. Этому немало способствовало и то, что в религиозных преданиях день "пятница", канун древнееврейского праздника "субботы", или "шабаша", именовался греческим словом "парасхевэ", "приготовление". А в христианской религии слово "Парасковия" (русское "Прасковья"), то есть "Пятница", стало женским именем. По городам и селам Руси существовало много храмов в честь "святой Параскевы-Пятницы". Назвать "Пятницей" мужчину стало немыслимо и по этим причинам. "Вторником" или "Четвергом"-- это пожалуйста: ведь эти слова -- мужского рода. Англичанину же все равно: по-английски "Пятница-- "Friday" (фрайди). Слово "фрайди" -- никакого рода... Так почему бы ему не стать, если нужно, и именем мужчины? Как видите, все это еще больше подкрепляет наши рассуждения. Но перед тем, кто знакомится не с одним только русским, а и с другими языками, открываются в вопросе о роде слов и еще более неожиданные вещи. Если бы вам как скульптору предложили изобразить статую Рима, вы наверняка изваяли бы какого-нибудь сурового центуриона или важного сенатора: мужчину-римлянина. А сами итальянцы неизменно- изображают Рим в виде прекрасной женщины, современной итальянки или древней матроны. Почему? По той простой причине, что по-итальянски "Рим" -- "Рома"; это существительное женского рода. Наоборот, столицу Австрийской республики Вену мы представляем себе в женском облике: "Вена" -- она! А сами ее жители говорят про свой город: "Наше прекрасное Вин". На их языке "Вена", как и все названия городов в немецком языке, -- среднего рода. Все это не представляет значительных неудобств в общежитии. Но вот писателям, которые переводят с одного языка на другой художественные произведения, нередко из-за подобных расхождений приходится решать презапутанные головоломки. Всем известно, что великий каш баснописец И. А. Крылов заинтересовался басней французского поэта Лафонтена "Цикада и муравей". Надо сказать, что сам "Ванюша Лафонтен", в свою очередь, позаимствовал сюжет этой басни у великого грека Эзопа; от Эзопа к Лафонтену в стихи пробралось вместо обычного европейского кузнечика (по-французски "грийон") другое, особенно характерное для Средиземноморья, певучее и громкоголосое насекомое -- цикада (la ci-gale, "ля сигаль" по-французски). Задумав перевести, или, точнее, переложить на русский язык эту басню, Крылов столкнулся с некоторыми затруднениями. Лафонтен был француз. Он говорил и думал по-французски. Для него "муравей" был "ля фурми"; слово это во Франции женского рода. К женскому роду относится и слово "ля сигаль", означающее южную неумолчную певунью цикаду. Муравья (или "муравею") французы, как и мы, испокон веков считают образцом трудолюбия и домовитости. Поэтому у Лафонтена очень легко и изящно сложился образ двух болтающих у порога муравьиного жилища женщин-кумушек: хозяйственная "муравея" отчитывает легкомысленную певунью цикаду. Чтобы точнее передать все это на русском языке. Крылову было бы необходимо прежде всего сделать "муравья" "муравьицей", а такого слова у нас нет. Пришлось оставить его муравьем, и в новой басне изменилось основное: одним из беседующих оказался "крепкий мужичок", а никак не "кумушка". Но это было еще не все. Слово "цикада" теперь существует в нашем литературном языке, но оно проникло в него только в XIX веке, когда Россия крепко встала на берегах Черного моря, в Крыму и на Кавказе. До того наш народ с этим своеобразным насекомым почти не сталкивался и названия для него не подобрал. Народной речи слово "цикада" неизвестно, а ведь И. А. Крылов был великим мастером именно чисто народных, понятных и доступных каждому тогдашнему простолюдину, стихотворных произведений. Сделать второй собеседницей какую-то никому не понятную иностранку "цикаду" он, разумеется, не мог. Тогда вместо перевода Крылов написал совсем другую, уже собственную, свою басню. В ней все не похоже на Лафонтена. Разговор происходит не между двумя кумушками, а между соседом и соседкой, между "скопидомом" муравьем и беззаботной "попрьггуньей" стрекозой. "Не оставь меня, кум милый!" -- пищит она. "Кумушка, мне странно это!" -- отвечает он. Понятно, почему Крылов заставил беседовать с муравьем именно стрекозу: он вовсе не желал, чтобы разговаривали двое "мужчин" -- "муравей" и "кузнечик". В результате же в басне появился странный гибрид из двух различных насекомых. Зовется это существо "стрекозой", а "прыгает" и "поет" "в мягких муравах", то есть в траве, явно как кузнечик. Стрекозы -- насекомые, которые в траву попадают только благодаря какой-нибудь несчастной случайности; это летучие и воздушные, да к тому же совершенно безголосые, немые красавицы. Ясно, что, написав "стрекоза", Крылов думал о дальнем родиче южной цикады, о нашем стрекотуне-кузнечике. Это и естественно: через несколько десятилетий после него другой, менее известный, русский поэт К. Случевский недаром говорил в одном своем стихотворении: "Вышла Груня на леваду, Под вербою парень ждал. Ионийскую цикаду Им кузнечик заменял..." Видимо, ближе кузнечика к цикаде ничего и не подберешь. Таких примеров можно найти множество. Вот в известном стихотворении Генриха Гейне "Сосна и пальма"* изображается мужественный и грустный поклонник прекрасной пальмы, разлученный с нею навеки. По-немецки это получается очень хорошо, потому что у немцев рядом со словом женского рода "ди фихте" (die Fichte -- сосна) есть слово мужского рода "дер фихтенбаум" (der Fichtenbaum), означающее то же самое "сосновое дерево", то есть сосну. ------ *В стихотворении Г. Гейне говорится о дереве, которое по-немецки называется "фихтенбаум", или "фихте". В различных немецко-русских словарях это название переводится по-разному: то "сосна", то "ель", то "пихта". Ознакомление с толковыми словарями немецкого языка показывает, что вопрос этот не так-то прост. "Фихте" и действительно в некоторых наречиях немецкого языка означает пихту, в других -- сосну, в третьих -- ель. В свою очередь, "сосна" в различных местах Германии носит наименования "фихте", "ферэ" и "кифер". По-видимому, народный язык вообще не слишком резко разграничивал там когда-то эти три древесные породы, и их названия смешиваются и до сих пор. Лермонтов вслед за большинством переводчиков принял для "фихтенбаум" значение "сосна", и у нас нет никаких оснований отказываться от его точки зрения. ------ "Дер фихтенбаум", стоя на скалистой вершине на далеком севере, вздыхает по прекрасной возлюбленной, имя которой "ди пальме". М. Ю. Лермонтов, переводя это чудесное стихотворение, оказался лицом к лицу с хитроумной загадкой. По-русски и "сосна" и "пальма" -- женского рода. Нельзя было, пользуясь образами этих двух великанш растительного мира, нарисовать картину печальной разлуки юноши и девушки. Поэтому пришлось совершенно переменить смысл стихотворения. Правда, и у него в знойной пустыне "Одна и грустна, на утесе горючем Прекрасная пальма растет..." Но если в подлиннике речь идет о страстной любви к ней "существа другого пола", далекого "фихтенбау-ма", то в переводе вместо этого появилась дружба двух женщин. Там говорилось о разлуке любящих сердец, а тут вместо этого выплыла совсем другая тема -- тема горького одиночества. И эти перемены обусловлены, собственно, тем, что по-русски слово "сосна" иного рода, чем в немецком языке. Другим русским поэтам эта необходимость переменить самое содержание показалась нежелательной. Но, чтобы избавиться от нее, им ничего не оставалось, как заменить сосну каким-либо другим, более "мужественным" деревом. Так они и поступили. У Ф. И. Тютчева вместо нее появился близкий ее родич -- кедр: "На севере мрачном, на дикой скале Кедр одинокий под снегом белеет..."* ------ *К слову сказать, с точки зрения ботаников-систематиков поэт допустил тут существенную неточность: кедр (Cedrus) -- дерево южное, растущее только на Средиземноморье. На севере (в особенности у нас в сибирской тайге) растет совсем не кедр, а так называемая кедровая сосна (Pinus cembra), от которой мы получаем наши кедровые орешки. ------ А в переводе А. А. Фета его место заняло совсем уже далекое растение -- дуб: "На севере дуб одинокий Стоит на пригорке крутом..." Легко заметить, что Фету пришлось в связи с этим заменить и "дикий утес далекого севера" более южным и мирным "крутым пригорком": дубы-то на полярных утесах не растут! Вот к каким сложностям и хитросплетениям приводит поэтов то, казалось бы, невинное обстоятельство, что род имен существительных не совпадает в различных языках. Все это еще раз показывает нам, что вопрос о грамматическом роде труднее и сложнее, чем мы обычно думаем. Понять, почему один и тот же предмет может одним людям казаться "мужчиной", другим -- "женщиной", а третьим представляться "ни тем, ни тем", было немыслимо, пока языкознание не стало на прочный научный фундамент. Зададим себе вопрос: что означает термин "средний род"? Роды мужской и женский все-таки как будто имеют какое-то право на существование и какой-то смысл. Довольно понятно, что у нас слово "петух" мужского рода, а "курица" женского. Чаще всего слова мужского рода, когда речь идет о живых существах, относятся к мужскому полу, а женского -- к женскому. Правда, исключений немало: такие русские названия животных, как "ласка", "курица", "росомаха", "чайка", "кукушка", будучи словами женского рода, относятся одинаково и к самцам и к самкам. От слова "лисица" еще можно с грехом пополам образовать "мужское" название: "лис". А уж от "ласки" придется производить его, так же как и в английском языке, от "кота" или от "воробья": "он -- ласка" или "ласка -- кобель".* ----- *В одном из рассказов А. К. Толстого яицкий казак, держа за хвост суслика, на вопрос о том, самка это или самец, отвечает важно: "Жеребец, вашс благородие!" ------ Бывает и наоборот: у нас есть слова "ворон" и "во-рона", но означают они двух птиц совершенно различных пород: самка ворона вовсе не называется вороной. Но, как бы то ни было, эти два рода более или менее естественны, средний же род непонятен совершенно. В древнем латинском языке средний род назывался "генус неутрум" (или "нейтрум"). По-русски это слово означает: "ни тот ни другой" (сравните слово "нейтралитет"). А вот в немецком языке он и сейчас носит название "вещного рода" (зэх-лихес гешлехт). Что это может значить? По-видимому, говорят ученые, в древнее время словами "вещного рода" древние германцы означали не живые существа, а предметы, и именно такие предметы, которые составляли чью-либо собственность, кому-либо принадлежали, были чьими-то "вещами". Все то, что существовало "само по себе", независимо, не было ничьей "собственностью", в "вещный род" входить не могло. Но люди в разные времена своей истории, так же как и разные народы, живущие в одну эпоху, совершенно по-разному расценивают окружающие предметы. В одни эпохи деревья, горы, источники, реки представлялись людям живыми существами, богами и богинями; ничьей собственностью они не были и быть не могли. В эти эпохи они очень легко могли попасть в разряд "живых и независимых существ", получить названия мужского или женского рода. Наоборот, в другие времена тот или иной народ начинал на некоторых людей, например на рабов в рабовладельческом обществе, смотреть не как на настоящие живые свободные и независимые существа, а как на вещи, как на собственность других людей, "полноправных господ". "Полноправные" получали имена "живых", "полноправных" родов, а рабы --имена рода "вещного", то есть, по нашим понятиям, среднего. Они ведь "принадлежали", как вещи, своим господам! Совершенно так же в жестокие времена древности смотрели многие племена и народы на женщин и детей. К ним относились как к бессловесной собственности, как к "имуществу" отца или мужа. Они были "почти вещами". Не поэтому ли и доныне в немецком языке слова "женщина (das Weib) и "ребенок" (das Kind), а в русском языке "дитя" сохраняют свой средний, то есть "вещный", род? Что это -- только кабинетные, теоретические рассуждения о далеком прошлом, которое удобно тем, что его никто своими глазами не видел и не может опровергнуть нас, или можно привести этому какие-нибудь примеры и доказательства и сейчас? Такие примеры наблюдаются. И поныне в грамматиках некоторых народов ветречаются сложные, и для нас непонятные, "грамматические классы". Один из ученых обнаружил в языке негров Африки роды "одушевленный" и "неодушевленный", или "род существ" и "род предметов". Бывает и так, что все предметы разделяются на "род сидячих", "род стоячих" и "род лежачих" предметов или на "водяной", "каменный", "глиняный", "пенистый", "мясной" и другие роды. Вероятнее всего, что и в языке наших очень далеких предков существовало немало таких своеобразных "классов", на которые они делили, по уже неясным для нас основаниям, известные им предметы и называющие их слова. Затем, по мере развития и человеческого языка и той способности людей, которая, как мы знаем, с ним тесно связана, -- способности логически думать, мыслить,-- многие из этих классов стали "ненужными. Они исчезли, как гораздо позднее в русском языке исчезло двойственное число. Но исчезли они не везде, не всюду в одно время и не всегда с одинаковой полнотой. Есть языки, где от них ничего не осталось. Есть такие языки, в которых сохранились те или иные следы грамматических классов. ----- *Чтобы хоть немного намекнуть на удивительное разнообразие принципов, по которым разные языки делят названия вещей, то есть имена существительные, на разряды, упомяну вот о чем. Китайскому языку чуждо наше деление существительных на три рода. Зато они делятся им на две группы: слова, означающие единицы измерения, и слова, не могущие означать их. Оставляя в стороне первую группу, укажу только на деление, существующее внутри второй. Эти существительные распадаются на разряд "вещество" и разряд "не вещество". В первый попадают такие слова, как "щуй" (вода), "жоу" (мясо); во второй -- "жень" (человек), "шань" (гора) и т. п. Существительные, относящиеся к "не веществам", опять-таки делятся на множество подклассов, совершенно неожиданных для европейца. Так, к одному классу принадлежат слова "стол", "билет", "лицо": это группа предметов, обладающих плоской открытой поверхностью. Другой класс охватывает существительные, означающие предметы, которые схватываются за ручку или которые можно представить себе, как схватываемые за нее: скажем "веер", "чашка", "нож". Такие слова, как "виноградная лоза", "пулемет" и "радиоприемник", попадают в один разряд, потому что они означают предметы, связанные с подпоркой или опирающиеся на нее. Слова "тигр", "крыса", "чулок" и "петух" входят, как это нам ни странно слышать, в класс существительных, означающих "предметы средней величины". Вы скажете, что у вас ум за разум заходит от такой классификации: тигр и крыса -- средней величины! Виноград и радиоприемник -- в одной группе! Но китаец резонно ответит вам: это ничуть не более нелепо, чем относить "козла", "пароход" и "микроба" к одному мужскому роду, а "козу", "шхуну" и "бактерию" -- к другому роду, женскому, объединяя их по этой совершенно непонятной линии. Но раз это так, раз принципы распределения могут быть столь различными, не приходится сомневаться, что на протяжении веков они могут изменяться и внутри одного языка, у одного народа. То, что когда-то имело смысл и значение, может постепенно его полностью потерять или сменить на совершенно новый. Так, безусловно, было и с нашим разделением на роды. ----- Они -- одно из тех удивительных ископаемых, в которых наш язык доносит до нас свидетельство о том, как жили, мыслили и пользовались языком наши далекие-далекие пращуры. Удивительно не то, что такие отпечатки давно прошедшего сохранились; удивительно, что мы и сейчас, спустя много веков, пользуемся в нашей речи приемами и грамматическими правилами, которые были выработаны в совершенно другом, давно исчезнувшем мире. Но это так: основные принципы грамматического строя любого языка живут, не видоизменяясь заметно, целыми веками, и общество иногда в течение ряда долгих эпох спокойно подчиняется им, несмотря на их бросающуюся в глаза нелогичность и нелепость. ЧИСТОТА НАШЕГО ЯЗЫКА "Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык, этот клад, это достояние, переданное нашими предшественниками!"-- призывал в одной из своих статей замечательный знаток и мастер языка Иван Сергеевич Тургенев. Что значит: "беречь" язык? От кого или от чего "беречь?" Разве у языка есть враги или ему грозят какие-то опасности? Да, На своем историческом пути каждый язык такие опасности встречает. Приходится бороться с ними и нашему языку. И я сейчас хочу поговорить с вами о трех из них, важнейших. Под аркой ворот моего дома одно время висел такой плакат-объявление: ГРАЖДАНЕ! ПРОСЬБА СДАВАТЬ ВЕСЬ УТИЛЬ ДВОРНИКУ, КОТОРЫЙ НАКОПИЛСЯ! Не знаю, видели ли вы когда-нибудь, как "накопляется дворник". Мне этого наблюдать не приходилось. Конечно, каждый грамотный человек, прочтя эти строк ки, улыбался, мысленно исправив синтаксическую ошибку, он все-таки понимал, что хотел сказать автор. Но для этого требовалось некоторое усилие. Хорошо, что перед нами была одна безграмотная фраза. А если бы так была написана целая страница? Каких бы трудов стоило ее прочесть и понять?! Первая опасность, грозящая языку, -- это искажение в результате невежества, невладения языком. Искажения бывают не только в синтаксисе речи. Еще чаще они возникают из-за неверного употребления слов. При этом иногда не так-то легко разобраться в допущенной ошибке. На улицах Ленинграда встречается красиво напечатанный в типографии плакатик пожарной охраны: НЕ СТАВЬТЕ ЭЛЕКТРОПЛИТКИ НА СГОРАЕМЫЕ ПРЕДМЕТЫ! Смысл и справедливость плаката не вызывают сомнения. Но что вы скажете о самом слове "сгораемый"? От глагола "летать" можно легко образовать причастие действительно "летающий". Это тот, кто летает. Но можно ли произвести от него страдательное причастие "летаемый"? Ни в коем случае. Летаемый -- это тот, кого "летали бы другие". А ведь никого "летать" нельзя... Точно так же можно тот или иной предмет "сжигать", но "сгорать" может только он сам. Поэтому легко указать на "сгорающие" вещи; "сгораемых" же -- нет и быть не может. "Сгорать" -- глагол непереходный; законам русского языка противоречит образование от него страдательных причастий... "Да... А как же "несгораемые" шкафы?" -- спросите вы. Это дело особое. Русский язык знает ряд прилагательных типа "неувядаемый", "непромокаемый" и прочие, но все они начинаются с отрицания "не". Не бывает "увядаемых цветов" или "иссякаемой" энергии. Не может быть и "сгораемых предметов". Они встречаются лишь в речи тех, кому нет дела до чистоты языка. Но нас она заботит. Так не будем же наводнять язык "летаемыми машинами", "спимыми детьми" или "умираемыми со смеху людьми"! Будем считать ошибкой и слово "сгораемый". Слово "сгораемый" ошибочно по своему грамматическому строению. А вот слово "звонит", которое то и дело произносят с ударением на первом слоге, неправильно по звучанию, по самому произношению своему. Такие неверные, противоречащие нормам литературной речи ударения мы допускаем часто. Искалеченные слова сильно засоряют наш язык, тем более что изгнать их из него, раз уж они привились среди малограмотных людей, бывает очень трудно. Однако даже и тут положение небезнадежно. Вот пример. Больше четверти века миллионы русских людей произносили "молодежь" вместо "молодежь": в просторечье часто незаконно переносят ударения на начало слова ("портфель", "процент" и т. п.). С этим боролись педагоги в школах, об этом писали языковеды и мастера языка, -- все напрасно. И вдруг за последние два-три года произошло чудо: теперь все стали произносить "молодежь" совершенно правильно. Что случилось? Это очень интересный факт. Поэт Лев Ошанин написал широко известный "Гимн молодежи". Помните, там-есть строки: "Эту песню запевает молодежь, Молодежь, молодежь! Эту песню не задушишь, не убьешь, Не убьешь, не убьешь!" Тут уж никак не произнесешь "молодежь": этому мешает и ритм песни и рифма. Песню поют все, и правильное произношение прививается само собою, хотя, возможно, поэт совершенно не думал о том, что его произведение выполнит, наряду с другими, и эту полезную работу. Стоит обратить внимание "а одну очень важную сторону этого вопроса. Не всегда легко разобраться в том, что является правильным и что неправильным в языке. Ведь язык все время меняется; меняются понемногу, постепенно и его слова и сама его грамматика. Бывшее правильным вчера становится сомнительным сегодня и совсем неверным завтра. При этом нередко новое правило распространяется не сразу на все слова определенного типа, а сначала лишь на некоторые из них, временно оставляя другие в покое. Это очень осложняет положение: порою ответить на вопрос, как "адо говорить, какая из двух форм слова или какое из двух его значений правильно, оказывается далеко "е так-то просто. Чтобы стало совершенно ясно, о чем я говорю, стоит разобраться в нескольких примерах. Возьмем для начала такое широко известное слово, как "рентген". Оно имеет несколько значений: так называют и определенное физическое явление, лучи Рентгена, и медицинский аппарат для облучения ими, и самую процедуру этого облучения, и, наконец, -- едва ли не чаще всего, -- весь тот амбулаторный или . больничный кабинет, который занят рентгеноскопией. Все поминутно говорят: "Меня назначили на рентген", "Рентген -- великое дело!", "В этой больнице даже рентгена нет..." И в 99 случаях из 100 произносят это слово так: "рентген", с ударением на последнем слоге. Именно с этим ударением слово "рентген" напечатано и в словаре Ушакова. Очевидно, такое произношение надо считать правильным, литературным. Тем не менее случается слышать жаркие споры между сторонниками этой формы и людьми, которые предпочитают говорить "рентген", делая ударение на первом слоге слова. Любопытно послушать аргументы и доказательства обеих сторон. "Рентген" произносят обычно люди, во-первых, немолодые и, во-вторых, знающие иностранные языки. "Слово "рентген",-- говорят они, -- это, собственно говоря, фамилия ученого Вильгельма-Конрада Рентгена, открывшего знаменитые лучи. Рентген был немцем, а немецкие фамилии всегда несут ударение на первом слоге. Особенно бесспорно это в данном случае, потому что фамилия "Рентген" по-немецки произносится как "Рентген", а пишется через "ое": "Rentgen". Так какие же основания у нас менять эту фамилию, переиначивая расположение ударений в ней и вообще искажая ее? Ведь у нас теперь даже "улицу Рентгена" в Ленинграде называют "улицей Рентгена". -- разве это не возмутительно? Тогда придется, пожалуй, фамилию Гете произносить как "Гете", хотя она тоже пишется по-немецки "Gethe"; сделать из "Лйбиха" -- "Либйха" или из "Майера" -- "Майера"... Это безграмотно, и так дело не пойдет, товарищи!" Так сердито говорят так называемые "пуристы", сторонники строгой правильности в нашей речи. Мы уже сталкивались с ними, рассуждая о словарях. Что же отвечают им их противники? Ведь доказательства как будто довольно сильны! Противники указывают вот на что. Все только что сказанное, без сомнения, справедливо. Нам нельзя было бы отходить от правильного произношения данного слова, восходящего к немецкой фамилии, если бы наш язык всегда и всюду до сих пор соблюдал такую точность. Но этого не только нет, этого никогда и не бывало. Очень многие иностранные фамилии мы употребляем, допуская в них значительные переделки, "русифицируя их". Так, например, фамилия гениального английского драматурга по-настоящему (то есть по-английски) выговаривается как "Шэйкспиэ", а мы ее произносим (и, вероятно, всегда будем произносить!) как "Шекспир". Мы очень долго говорили (да и сейчас этот обычай вовсе не вывелся) "Дон-Жуан", хотя, как нам с вами теперь хорошо известно, испанского имени "Жуан" нет и быть не может; в Испании есть имя "Хуан": недаром Пушкин в "Каменном госте" всюду называл своего героя "Дон-Гуаном". Мы называем Гейне -- "Гейне"; а ведь точное произношение этой фамилии будет "Хайнэ". Мы говорим "Париж", хотя французы именуют свою столицу "Пари". Мы говорим "Стамбул" про тот город, который по-турецки называется "Истанбул".* Еще более причудливо коверкаем мы имена менее известных языков -- голландского, датского, шведского. Исправить все это просто невозможно, да вряд ли и необходимо. А уж что касается тех случаев, когда имя собственное стало названием вещи, так тут и говорить ничего не приходится. Все произносят "рентген"; значит, и нам, грамматикам, надо подчиниться этому без особых рассуждений. Попытки же ввести точную передачу немецкого слова здесь совершенно неуместны: они отзывают языковой манерностью, щегольством, пуризмом... ----- *А происходит это название, в свою очередь, от исковерканного греческого выражения "Eis ten plyn", то есть "в город". ----- Что тут можно возразить? И эти доказательства тоже выглядят весьма разумными и справедливыми. Но сторонники слова "рентген" не остаются в долгу. "Значит, вы советуете, -- говорят они, -- считать нормальным, правильным всякое произношение, широко распространенное? Но разве эти два свойства всегда совпадают? Ведь если идти по этому пути, придется узаконить заведомо неправильное, основанное на плохом владении русским языком, произношение слова "звонить" как "звонить", "молодежи" как "молодежь": так одно время говорило огромное большинство людей. Да и сейчас постоянно можно услышать различные, очень распространенные, но заведомо недопустимые искажения русских слов. Иногда не сразу даже узнаешь и поймешь, как такой языковой уродец мог возникнуть и почему он живет. Очень часто нынче выговаривают слово "юный" как "юнный" (и даже "юность" как "юнность"). Неясно, почему привилась такая нелепая ошибка речи; может быть, под влиянием таких слов, как "длинный", "сонный", а весьма возможно, под прямым воздействием быстро распространившегося слова "юннат". Но ведь "юн+ нат" -- слово составное; оно сложено из двух разных слов: "юный" и "натуралист"; тут понятно, откуда взялось это второе "н". В словах же "юный", "юность", "юноша" этому лишнему "н" совершенно не место. А если судить по широте распространения, так неизвестно еще, какое из двух произношений встречается чаще? А вдруг неверное? Что же, так и узаконить его? Некоторые неправильности речи объясняются очень благородными причинами: стремлением людей, не слишком хорошо владеющих литературной речью, как можно точнее и лучше подражать ей. Они чересчур стараются и нередко перегибают палку. У них получается то, что языковеды зовут "гиперурбанистическим", то есть "слишком уж городским" произношением. Вместо давно обрусевшего слова "рельсы" начинают говорить "рэльсы"; слово "пионер" произносят как "пио-нэр"; даже простую "шинель" заменили "изящной" "шинэлью"; выговаривают "рай-и-он" вместо обычного "район", который в правильной речи должен просто звучать как "раен". Все это так же заведомо неверно, как общепринятое среди трамвайных кондукторов Ленинграда выгО'Варивание слова "фильяядский" вместо "финляндский" (вокзал). Так говорят многие, очень многие. Но разве следует подражать и подчиняться им? Разумеется, это недопустимо: произношение слов надо устанавливать <не большинством голосов, а в соответствии с данными науки, в соответствии с историей нашего языка. Иначе мы его страшно испортим". Таким образом, обрисовываются две точки зрения на язык и на те изменения, которые каждый день, каждую минуту происходят в нем. Представители одной призывают к бережной охране нашего литературного языка от всевозможных нововведений, от всяких новых слов, новых фонетических навыков и привычек, от какого бы то ни было отступления от языка, который завещали нам великие мастера слова XIX и начала XX века. Другие считают этот взгляд нежизненным и требуют свободы для развития всех явлений, которые словесно создает в языке его творец и хозяин -- народ. Спрашивается теперь: кто же прав, а кто нет? Какая из двух позиций на самом деле полезна для нашего языка, а какая бесполезна или, может быть, даже вредна? Если вы потребуете от меня ответа на эти вопросы, ваши требования будут естественными и законными. Но, как это ни неожиданно, дать на них прямой и безоговорочный ответ просто немыслимо. Потому что в обеих точках зрения есть и здравые и неправильные стороны. Крайности обеих, безусловно, вредны для развития языка. Если бы которая-нибудь из них возобладала, то язык либо окаменел бы навсегда в своем развитии, либо же литературная речь перестала бы отличаться от породивших ее народных говоров, утратила бы присущие ей рамки и законы и перешла в то состояние беспорядка и хаоса, из которого выбралась давно. Вторую опасность можно связать с той же, быстро исчезающей бедой -- недостаточной культурой, слабым знанием общерусского языка. Она заключается в том, что великое множество новичков, каждый день все, в большем масштабе овладевающих вершинами нашей советской культуры, а значит, и литературным языком, приходит из разных областей страны. А в большинстве областей нередко говорят в быту еще не на общерусском языке, а в знач