м деле что-то по-настоящему не ладно в самом духе, в самом принципе преподавания литературы. В моем рассказе "Второе апреля" один эпизод записан почти буквально со слов участницы литературного клуба Наташи Кузнецовой. На уроке в восьмом классе разбор горьковской "Песни о Буревестнике" был сделан вот таким способом: "Учительница. Запишите, ребята: гагары -- мещане, чайки -- интеллигенты, не знающие к кому примкнуть, волны -- народные массы, жаждущие революции, гром и молния -- силы реакции и т. п." Это кажется злым анекдотом, но, судя по всему, девочка просто констатировала настоящую обстановку. И несколькими месяцами раньше, когда Наташа еще даже не ходила в наш клуб, другая восьмиклассница, Аня Загладышева, ученица другой школы, другого района, рассказала нечто огорчительно похожее "по материалу". Вот ее рассказ, без малейшей правки и сокращений: "Перед восьмым марта нам задали написать сочинение о маме. Чтобы не отклоняться от темы и облегчить себе работу, мы под диктовку учительницы аккуратно записали в тетради следующее: План к сочинению о маме: 1. Глаза. 2. Волосы. 3. Голос. 4. Руки. 5. Рост. 6. Где работает. 7. Чем занимается дома. 8. Мое отношение к маме. Итак, сначала глаза! Мамы дома не было, и я стала вспоминать, какие у нее глаза. Наконец, начала: "У моей мамы есть глаза. Они большие, добрые, ласковые". Цвет я забыла и оставила место. Следующее с красной строки -- волосы. Я вспомнила, что у моей мамы густые жесткие волосы, и она делает укладку. И написала: "Мамины волосы всегда аккуратно причесаны. Изредка непокорная прядка выбьется на лоб..." Ну, голос -- это ерунда! Здесь вышло сразу: "У моей мамы приятный ласковый голос. Я узнаю его из тысячи голосов". Теперь руки. Хотела написать -- руки добрые, но добрыми уже были глаза, и я позвонила Люде: "Здравствуй, какие у тебя руки получились?" Она, взяв с меня слово, что не спишу, прочитала. Руки у нее получились "быстрыми, ловкими", и в них "горела всякая работа". Я изменила порядок слов, и руки были готовы. Сколько в маме сантиметров, я не знала. Шестой пункт самый легкий. Здесь я сразу написала: "Моя мама нигде не работает". И стала придумывать, "чем занимается дома в свободное время". И тут я вспомнила про сочинение моего младшего брата "Зимний вечер дома". Изменив кое-что, я написала: "Часто в свободное время мама смотрит интересные передачи по телевизору, читает увлекательные книги, играет с нами в настольные игры". О! Теперь "мое отношение к маме". Сразу вспомнилась подходящая фраза: "Я хорошо отношусь к своей маме. Помогаю ей, стараюсь ее не огорчать". Вот и кончено! Но получилось только на страничку, а надо на полторы -- две. И я написала вначале: "У меня есть мама", а в конце: "Я очень люблю свою маму". Потом проверила, чтобы слово "мама" не повторялось в одной фразе два раза, и переписала все крупным почерком. Теперь я получу пятерку, а всякий, кто прочтет это сочинение, будет иметь точное представление о моей маме..." Прошло еще несколько месяцев, и снова рассказ "с натуры". Уже третий автор -- Нина Тараторина, восьмиклассница из третьей школы, третьего района. Грустный, бесхитростный рассказ о том, как к автору пришла ее маленькая сестренка, начинающая школьница, и с благоговейным страхом сказала, что имеет задание учительницы сочинить какой-нибудь стишок. Взрослую девочку просто позабавила серьезность, с которой эта неискушенная в жизни малышка восприняла такую пустяковую вещь, как сочинение. -- Так стишок? Пожалуйста. Это можно, как орешки щелкать. Скажем, так: Наша родина прекрасна, Любим мы ее ужасно, Ходим в школу каждый день, Умываться нам не лень. И малышка, так же как и старшая сестра в свое время, смекнула, что не боги горшки обжигают. И мигом сочинила, что требовалось (ей велено было сочинить про дружбу): Дружбу встречают все, как родные, Дружба на свете всем нужна. Славим мы дружбу нашу большую, Она в нашей жизни очень важна. И, представьте себе, на другой день эта самая малышка с усмешкой, исполненной презрения к учительнице, литературе и всем сочинителям на свете, сообщила, что за эту ерунду ее похвалили и поставили всем в пример. Чего ж удивляться, когда другая девочка в шестом классе сказала о пушкинском "Зимнем вечере": "Задали стишок Пушкина про природу". Словом, там был стишок Алочки про дружбу, здесь -- Пушкина про природу... в принципе то же самое. Необходимо приглядеться, что за влияние оказывают наши школьные сочинения на художественный вкус, индивидуальность, искренность наших ребят. Ведь даются они и с воспитательной целью, а не только для упражнения в правописании или для оценки в классном журнале. Одна весьма уважаемая мной шестиклассница (это уже будет четвертая школа и четвертый район) рассказала мне об удивительном опыте своей учительницы. После чтения отрывков из произведений классиков (гоголевский "Чуден Днепр", толстовский пейзаж из "Отрочества", тургеневские из "Бежина луга" и другие) учительница раздала ребятам открытки -- кому достались березки Левитана, кому -- мишки Шишкина -- и дала задание: -- Вот, опишите это стилем Гоголя, а вы -- стилемТолстого. При всем своем уважении к моей собеседнице из шестого "Б" я не посмел ей поверить. Но она, порывшись в тетрадях, нашла даже запись, сделанную, очевидно, под диктовку: "Стиль Гоголя -- пышн. восхищен...", "Стиль Л. Толстого -- через свое воспр.". Еще чей-то (кажется, Пушкина) "динамич. пейзаж". Моя собеседница даже вызвалась показать, как все это делается. Проще простого! Я дал девочке открытку -- цветную фотографию улицы Горького. -- Пожалуйста, -- сказала она, -- вот можно так: "Чудна Москва при (косой взгляд на открытку) теплой погоде, когда вольно и плавно мчит она автобусы и троллейбусы сквозь шумные и нарядные улицы свои..." Итак, это был стиль Гоголя Николая Васильевича -- "пышн. восхищен.". Так вот откуда мог взяться фельетонный "мальчик из художественного киносовета", придуманный Ильфом и Петровым. Помните, тот важный мальчик, который на обсуждении каждого фильма говорил: "Главное, чтоб не получилось, как у Чаплина". Выходит, он не такой уж придуманный, этот мальчик! Так что надо спешить сказать ему, пока он еще не вознесся: "Не бойся, мальчик, как у Чаплина не получится". Надо отдать должное моей собеседнице: у нее хватило юмора воспринять школьный "урок по овладению стилем титанов" как курьез. -- Она еще ничего, наша А.М., -- сказала девочка. -- Она старается задать какую-нибудь тему поинтереснее... Вот было "Три желания" или еще "Что бы я сделал, если б был волшебником". Можно было бы написать по-настоящему. Но мы же знаем, какой у А.М. вкус... Это она сказала снисходительно, хотя, на мой взгляд, не была ни нахалкой, ни "воображулей". Просто она не уважала вкус и стиль своей учительницы. -- А.М. нужно, чтоб было без ошибок и покрасивее, поторжественнее и еще чтоб без отсебятины, как у всех. Если, скажем, сочинение о мечте, то надо писать обязательно про свое стремление в космос, в тайгу и на целину и еще про мир во всем мире. А когда один мальчик написал, что мечтает увидеть папу здоровым (у него тяжело болен отец), то было сказано, что это очень хорошая мечта, но индивидуальная. Таким образом, выстраданное, кровью написанное сочинение было признано менее стоящим, чем барабанное громкословие других, которые-де заботились не о ком-то конкретно, а о мире во всем мире. -- Пишем просто так, для отметки, -- сказала моя собеседница и вздохнула. -- Вот Ю. для себя сочиняет чудные рассказики, мы все смеемся и переживаем, когда слушаем. А почитали бы ее классные сочинения -- один треск, халтура... Халтура -- это скверно. Но дело не только в ней и не только в нивелировке стиля и взгляда на мир. Ведь так создается какой-то двойной счет мыслей и чувств: "для себя -- одно, для школы -- другое". А это уже большая беда, тягчайший урон не для предмета, а для личности, для юного человека, которому предстоит стать взрослым. Я говорю о вещах, так сказать, побочных, об отношении школы к специально творческой работе ребят. Главное, по всей видимости, "овладеть сокровищницей русской и мировой литературы". Но ведь убиение, приземление, обезличивание творческого начала в ребятах, в конечном счете вызывает перекос и в восприятии большой литературы, приводит к штампу мысли, к стремлению ответить "что положено". Образ Ильи Ильича, образ Рахметова, образ Ленского... Откуда-то из далеких школьных лет приходят ко мне эти словосочетания. И хоть убейте -- нет в них ни малейшей связи с любимыми моими литературными героями, с книгами, потрясавшими мою душу. Предмет был отдельно, а литература отдельно, и это еще, слава богу, потому что, слейся литература с тем обесцвеченным, обезболенным, обезличенным "предметом", и просто она умерла бы для меня, литература; случилось бы величайшее несчастье, которое, быть может, со многими и в самом деле случается. У меня нет ни права, ни желания возводить поклеп на наших педагогов-литераторов, среди которых, конечно, много людей, влюбленных в свой предмет, понимающих само это слово "предмет", как понимали его в прошлом веке, прилагая даже к любимой. Но ведь все, о чем написал я выше, и многое в том же роде, просто оказавшееся за рамками статьи из-за недостатка места, -- симптомы серьезные, тревожные, и уклоняться от их анализа, от честного размышления и выводов -- преступление. Преступление перед литературой, перед ребятами, перед будущим. УВАЖАТЬ! 1. НИКОМУ ТВОЕ МНЕНИЕ НЕ ИНТЕРЕСНО... Предо мной школьная тетрадка в клеточку. На серой обложке с одной стороны указано, что это "Для сочинения уч-цы 10 "А" класса Пурбо Елены", с другой -- напечатана таблица умножения, тактично напоминающая владелице, что дважды два -- четыре, а девятью девять -- восемьдесят один... В тетрадке, естественно, сочинение. Оно написано синими чернилами, а красными -- комментарий учительницы. Комментарий таков: "Какое самомнение! Чуть дальше: "!!" и жирная черта. Еще две жирные черты, еще одна. Еще восклицательный знак, еще два. Наконец, огромная, в десятую долю страницы, алая двойка и приговор: "Оригинально, но не умно. Вы, во всяком случае, не разобрались в понятии подвиг и не справились с темой". А сочинение вот какое: "Мне очень трудно писать на тему "В жизни всегда есть место подвигам". И не только мне. Я точно знаю, что многие мучились, не зная, как взяться за это... Странная тема для сочинения. По-моему, не только странная, но и ненужная... Философски рассуждать о героизме (о подвигах, о труде) ребятам, которые не совершили ни трудовых, ни военных подвигов, -- может быть, я выражусь несколько резко -- это лицемерие. Можно рассуждать о подвигах и героизме "на пять с плюсом", а в решительный момент струсить. По хорошему сочинению нельзя сказать, что этот человек -- герой, а тот, кто не смог "осветить проблему со всех сторон", -- трус... О героях надо писать. Обязательно надо. Но не в школьных сочинениях с планом, делящим жизнь и характер человека, героя на пункты: а) человечность, б) любовь к народу, в) смелость. Это -- пошло! О героях могут писать люди, заслужившие это, люди, слышавшие грохот бомб, видевшие родную землю, затоптанную грязными сапогами фашистов, перенесшие смерть близких. Они должны написать об этих прекрасных людях. Нельзя забывать о тех, кто отдал свою жизнь борьбе за счастье человека. Нельзя, чтобы у людей переставала клокотать ненависть ко всему, что делает человека рабом. Но нельзя опошлят все это... Если умные и добрые люди говорят о героизме, то рождаются "Мать", "Как закалялась сталь", "Оптимистическая трагедия", "Баллада о солдате", "Судьба человека". А что я могу написать о подвигах? Переписать несколько статей из газет? Некоторые девочки, например, ходили в библиотеку и просили что-нибудь "на эту тему". Но ведь я не скажу больше, чем сказано в газете, я не была там и не видела этого. Я знаю только то, что написано в статье. Так зачем же пересказывать ее содержание, вставляя время от времени возгласы: "Ах, как это прекрасно!", "Хорошо, что в жизни всегда есть место подвигам!" Лучше взять эту статью и подклеить в тетрадь. А еще лучше собрать несколько хороших книг или перечислить их названия и сказать: "Вот это и есть героизм!" Во всяком случае, так честнее... Или: "Чернышевский, Перовская, Ленин, Дзержинский, Чапаев, Николай Островский, Гайдар, Блюхер, Гастелло, Павел Коган, генерал Карбышев, Федор Полетаев, Юрий Гагарин"... Разные времена, совершенно парные люди, но все они -- герои. Не доказывает ли это и без того известное, что в жизни всегда есть место подвигу?" Таково оно, то самое, что, по утверждению учительницы, неумно, самонадеянно, "обло, озорно, стозевно и паяй". А вот мне кажется, стоящее сочинение, искреннее, страстное, написанное "от себя" и в то же время "от всех". Конечно, уважаемая десятиклассница в полемическом запале кое-где хватила через край (скажем, отказав себе и своим сверстникам в праве писать о героизме). Но ведь так понятен этот запал! Эта ярость против обычая превращать высочайшие душевные движения в дежурные темы по пунктам а), б), в) и пр.! И щенячья ее категоричность смягчена же словами: "по-моему". Драгоценными словами, которые мы все так часто забываем добавлять, утверждая свою точку зрения. И ведь знала девочка, на что шла, написав в школьной тетрадке не "как положено", а как думала на самом деле. Не зря предпослала она своему "крамольному" сочинению эпиграф из Гвиччардини (которого, вероятно, "проходила" по истории): "Нельзя пренебрегать исполнением долга из-за одного только страха нажить себе врагов или кому-нибудь не понравиться". Учительница Лены с помощью красных чернил несколькими росчерками пера нарисовала четкий свой автопортрет. Но поразительно, как могла учительница, словесница, не разглядеть, что стояло за ученическим сочинением, пренебречь побуждениями, заставившими девочку написать именно так, а не иначе, повиноваться долгу, заведомо нелегкому (см. ее эпиграф). Я испытываю к Лене подлинное уважение. И чувство некоторого стыда перед ней и ее сверстниками за наше "взрослое население", так часто, без душевных терзаний, почти автоматически бросающее юным: "А ты пока поменьше рассуждай. Рано тебе рассуждать. Никому твое мнение не интересно". Трудно учесть, какой тяжелый и всесторонний урон получается от таких вот привычных, почти ласково выговариваемых фраз. Каким глубоким и невытравимым становится после того, как погаснут первые вспышки протеста, убеждение, что "никому не интересно, как я думаю на самом деле". На диспуте, о котором я только что рассказал, почти все ребята независимо от темы выступления, от темперамента и ораторских способностей твердили: -- Пожалуйста, уважайте нас, товарищи взрослые, пожалуйста, считайтесь с нашим мнением или хоть дослушиваете его до конца. Пожалуйста, спорьте с нами, возражайте, убеждайте нас, и мы во всем, что справедливо, убедимся (не ослы же мы, в конце концов!). Но только, пожалуйста, не отмахивайтесь, не обрывайте разговор в начале нашей, даже самой щенячьей речи... И все, как сговорившись, восторгались своей школой, где учителя вот именно уважают ребят. Это просто как остров какой-то! Непохожий на многое другое, что встречается дома, на улице, да и в других школах. Вот такой мотив был почти во всех речах: выступал ли здоровенный молодец, учащийся в аэроклубе, или робкая, поминутно краснеющая девчонка из группы швейниц, или уверенная, чуточку даже задающаяся своей ученостью девушка из группы программистов. Я недавно получил письмо из Одессы от десятиклассницы Клавы Реденской. Мне кажется, оно вполне уместно рядом с сочинением, которым я открыл эти заметки. Ясно, с полным, совершенно взрослым пониманием анализирует Клава "технологию двоедушия". Ведь это как раз самый главный, самый страшный продукт неуважения к ребячьим мнениям и мыслям -- двоедушие. От него совершенно необходима надежная защита. Он может наделать так же много зла, как, скажем, продукт атомного распада, выпущенный на волю. "Отбивают у человека всякую самостоятельность, -- пишет Клава Реденская. -- А будешь настаивать на своем, скажут: "не созрела" -- или просто двойку поставят. Вот учили мы Чернышевского. Не понравилось мне "Что делать?", и сразу же "двойка". Но вот потом пришло время писать сочинение. И что же? Расписала так, что сама удивилась. Конечно, "пять". А ведь это лицемерие в самом гадком его проявлении. Это учит нас жить под маской, под красивыми словами скрывать истинные мысли. Мы не знаем жизни, обо всем мы судим поверхностно. А ведь через год за нами закроются двери школы, не будет опекунов, не будет учебников, по которым мы привыкли "изучать жизнь". А ведь нельзя всю жизнь расписать по пунктам от "а" до "я". Нельзя! И может, это даже лучше, что нельзя!" По-моему, тоже это лучше. И даже как-то неловко начинать на эту тему рассуждения: азбучно ведь. Но сплошь и рядом сталкиваешься с ревнителями противоположной точки зрения. Они считают, что идеи, мысли, оценки надо выдавать ребятам готовыми, комплектными, расфасованными, как вологодское масло. Отсюда отношение ко всяким самостоятельным рассуждениям, ко всякой попытке юных мыслить, спорить, самосильно докапываться до истины. Руководствоваться собственной совестью, решать задачи, а не получать сразу последнюю страницу задачника, где столбцом выписаны готовые ответы. Это же естественнейшее, насущнейшее для человека состояние: рассуждать, искать, мучиться сомнениями... И побеждать их, опираясь на весь добрый и широкий опыт человечества, нашей жизни и борьбы. Ведь только так -- никак же не иначе! Но вот что мне пишет недавний школьник, а теперь младший сержант Н.Безруков: "Помню, в школе я увлекся романом Шолохова "Поднятая целина". Только что прошел XX съезд партии. Надо было разобраться в наступившей сумятице мыслей, отделить правду от дифирамбов во славу "великого". Еще не вышло книг, анализирующих влияние культа на литературу; был момент, когда не параграфом учебника, а убеждением сердца надо было доказывать правоту, И что же? Я готовился к принципиальному спору с учительницей, может быть диспуту, но мне просто возвратили неоцененное сочинение. -- Работу вы проделали большую, -- сказала преподавательница, -- но поставить оценку за нее я не могу. Вы учебник читали? Откуда у вас такие мысли? И лишь позднее, когда я прочел донскую эпопею Шолохова "Тихий Дон" и вторую книгу "Поднятой целины", мне стало ясно, в чем я ошибался, защищая Разметнова. А тогда в школе переписал сочинение, сделал все так, как положено, и получил хорошую оценку, оставаясь при собственном мнении". Вот, так сказать, идеальный клинический случай. Мальчик был неправ, учитель ему на это указал. Вроде бы все правильно. А между тем огромный вред в тысячи крат перекрывает микроскопическую пользу от этого столкновения учителя и ученика. Уйдя от спора, уклонившись от первейшей и священной учительской обязанности объяснить юному человеку свою позицию, классный руководитель посеял семена притворства, неверия, одним махом обесценил работу мысли, душевный поиск, множество великолепных вещей, делающих человека человеком. Счастливая случайность, что в данном случае эти семена не проросли. А в скольких случаях они прорастают! Преступно отбивать у юных желание рассуждать, задаваться вопросами, даже теми, которые человечество уже много веков зовет "проклятыми". Коммунизм помогает людям найти истину, но он не освобождает их от обязанностей ее искать. Никого решительно не освобождает! Есть вещи, которые оскорбительно подвергать дискуссии: "Нужно ли любить свою родину?", "Стоит ли жить не для одного себя?" Утвердительные ответы тут естественны, как дыхание. Но не зря девочка из десятого класса с такой ненавистью писала о пошлости, пытающейся накинуть хлорвиниловый чехол на каждую звезду. И иные воспитатели создают, как бы сказать, инструкции "О пользе дышания", пишут трактаты "Об обязательности дышания", требуют от ребят напыщенных сочинений о "преимуществе дышания перед бездыханностью". Итак, главное слово произнесли сами юные. Мне кажется, живя под разными широтами, ни в чем, наверное, не будучи схожи между собой, они достаточно ясно выразили самое насущное свое требование ко всем нам: уважать! Но не все начинается со школы и не все ею кончается... 2. ЦЕПНАЯ РЕАКЦИЯ Да, не все начинается со школы и не все ею кончается... Надолго, если не на всю жизнь, остается боль, причиненная в юности чьей-то душевной глухотой и косолапостью. Уже просто неизбежен разговор о вещах, до стыдного элементарных, но до стыдного дефицитных, -- об уважении к человеку, к личности, к гражданину. Пусть даже к человеку, "еще не внесшему свой вклад", к личности, еще не оформившейся, к гражданину, еще беспаспортному. Опасное, по-моему, заблуждение дожидаться, пока эта самая личность "внесет", "сформируется", "пропишется в милиции". А потом уж уважать. Как бы оно не оказалось поздно. Если бы существовала статистика моральных бедствий, как есть, например, медицинская статистика, то, я уверен, на первом месте, подобно сердечно-сосудистым заболеваниям и раку, стояли бы пороки, порожденные взаимным неуважением. Давайте присмотримся, разберемся, постараемся понять, откуда оно берется, как растекается... Я на той неделе ехал в лифте с соседским карапузом лет пяти. Этаким жизнерадостным советским мальчиком, с персиковыми щечками, словно сбежавшими с плаката "Пусть всегда будет солнце". И вот когда лифт перед остановкой тряхнуло и я нечаянно задел малыша, он злобно треснул меня кулачком по коленке (выше не мог дотянуться) и сказал: "Мер-р-р-завец!" Мать тотчас же влепила ему оплеуху и закричала: -- Мерзавец, как ты смеешь! А он заревел и бросил ей с ненавистью: -- А ты как смеешь? Вот, собственно, и разгадка: Нигде и ни в чем невозможно с такой легкостью достигнуть взаимности, как в неуважений. И вот начинается цепная, непрерывная реакция, иногда на всю жизнь (и не на чью-нибудь частную, а на всю нашу)... Добро бы еще дело шло просто о хамстве. В конце концов, наверно, можно убедить ближних, что обзывать друг друга мерзавцами нехорошо. Но самая ведь беда в другом, в разных тонкостях, иногда почти неуловимых. Вроде вот тех, с которыми мы столкнулись в учительских пометках к Лениному сочинению. Неуважение к мыслям и чувствам, к радости и горю, к интимной жизни и сокровенным тайнам человеческим так часто остается ненаказуемым. Не только уголовно, но и общественно, товарищески. Каким-то чудовищным чудом оно то и дело оказывается "в границах нормы". Дочь одной моей знакомой, третьеклассница, недавно наотрез отказалась идти в школу. Два дня понадобилось матери, чтобы уговорить девочку объясниться. Оказалось, что в школе назначено "общее собрание отцов". Только отцов. А у этой девочки нет отца. Не то чтобы он умер, просто уехал куда-то от семьи и писем не пишет, и денег не шлет. Любознательные третьеклашки не проявили такта, но это еще полбеды. Не нашлось его и у их педагогов -- вот тут уж совсем беда! Итак, третьеклашки оказались не лучше своих педагогов, они не уважили девчонкину боль. Они принялись весело допытываться, как же это так, что папа не умер, а в то же время его нет. И девочка сбежала из школы. Я живо представляю себе, откуда взялась эта инквизиция. Никто не научил -- и вообще не учил -- ребят деликатности, уважению к чужой беде, наконец, к чужой, быть может не простой и горькой, жизни. У данной же конкретной истории, как и у всякого зла, истоком были, конечно, благие намерения. Может быть, директор школы сказал, что вот, мол, грустное зрелище -- родительское собрание, где сидят сплошь одни мамы. И не худо бы, как говорится, взять за бока любящих папаш, пускай, значит, и они подключаются. И все закричали, что это прекрасно: собрание отцов! А дальше уже все покатилось по нормальным рельсам: раз собрание, значит, явка обязательна, раз обязательна, значит, обеспечьте стопроцентный сбор. Существует определенный порядок проведения мероприятий, независимо от того, что собирать -- лекарственные растения, макулатуру или отцов. Главное охват. Я веду, как говорится, на общественных началах литературный клуб во Дворце пионеров на Ленинских горах. Волей провидения мы занимаемся в помещении АХО, хозяйственной части дворца. И вот однажды, когда разладился приемник, почему-то украшающий эту комнату, на моих ребят коршуном навалилась некая темпераментная дама. Она кричала, что все они безобразники, и что нельзя их пускать на порог такого чудного советского здания, и что действительно всех перестанут пускать, если, боже упаси, еще что-нибудь разладится. Мне с трудом удалось выдворить даму. И когда я сказал дворцовому начальству, что недурно бы в хозяйственной части иметь людей, с большим уважением относящихся к ребятам, на меня посмотрели с удивлением. Причем тут хозчасть, ведь это наш педагог. Педагог! Вот так-то. Чуть позже наш клуб попросили издать рукописный журнал. Ребята обрадовались. По всей строгости они отбирали, что достойно быть опубликовано. Сами, путем голосования, решили, как назвать первенца. Назвали "ПИСК" ("Пишем, ищем, спорим, критикуем"). И вот, когда все уже было решено, от "руководства" приносят наш журнал под чудным непритязательным заглавием -- "Юный литератор". Ребята возмутились. Я отправился объясняться к руководителю сектора, милому, образованному человеку. -- Но ведь это официальный журнал дворца! -- сказал он. Я полчаса бился, чтобы понять его логику, понять, почему он, педагог, решился оскорбить целый ребячий клуб, ударить по достоинству десятков хороших ребят, к тому же повышенно самолюбивых, как положено в этом возрасте. Ведь это в конце концов их дворец. Так, во всяком случае, повсюду декларируется... -- Но журнал же будут просматривать... -- кисло сказал мой собеседник. А на мое требование самому прийти к ребятам и объяснить им вот такой мотив он ответил уклончиво: -- Зачем это? Мы не обязаны им давать объяснения... По-моему, такая логика начисто обесценивает всю роскошь и богатство дворца, подаренного народом ребятам. Я только что посмотрел новый фильм. Его снял режиссер Э.Климов по сценарию С.Лунгина и И.Нусинова. Называется фильм "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен". Так вот, там есть такой персонаж -- товарищ Дынин, начальник пионерлагеря. Под лозунгом "Дети -- хозяева лагеря" он дохнуть ребятам не дает, и побегать не дает, и подумать, и слово сказать. -- Когда я был маленьким, -- задушевно говорит в своем монологе Дынин, -- я тоже отдыхал в пионерских лагерях. Нам тогда приходилось туго. Спали в самодельных шалашах, готовили пищу на кострах, сами таскали воду, сами стирали. Очень были не устроены в бытовом отношении. А теперь... оглянитесь вокруг (и дети уныло оглядывают светлые корпуса, клумбы, политые тетками в синих халатах, гипсовых идолов с горнами и барабанами, натыканных на каждом шагу, карнавальное оформление, взятое напрокат из театральной реквизиторской). Все для вас, вы хозяева лагеря. От вас что требуется, друзья мои? (Пауза). Дисциплина! Фильм еще не вышел на широкий экран, а в кинокругах, вернее, в киноинстанциях кипели споры. Не очернительство ли это, педагогично ли, не опасно ли показывать детям с экрана взрослых дураков? Я думаю, в сто тысяч раз педагогичное и безопаснее, чем на самом деле назначать таких дураков и чинуш детям в наставники. А если уж случается такая беда (а она, по-видимому, нет-нет да случается), то и без кинопомощи ребята чудненько разберутся, кто есть кто. На сей счет не надо иметь иллюзий... В той же комнате дворцового АХО ребята на столе обнаружили под стеклом дивный бланк, напечатанный типографским способом: "Летопись Московского дворца пионеров и школьников. Год, месяц, число. Крат, содержание события (мероприятия), колич. участников. Подпись заполн. карточку. Проверил зав. отделом..." На ребят произвел сильное впечатление этот документ казенного неуважения к ним -- "хозяевам дворца", недоверия к их педагогам ("Проверил зав. отделом"). А одна умная девятиклассница печально и многоопытно сказала: "Так это всюду так. Вот моя мама преподает в институте, так там после встреч со студентами полагается расписываться в специальном журнале. Одна графа -- "Количество откровенных разговоров по душам", другая -- "Результат". Я должен был сказать, что это выдумки, я должен был, наверно, защищать нашу взрослую честь. Но я не мог, я знал, что это не выдумки. И, наконец, типовой бланк был в руках у моих скептических собеседников. Пусть простят мне видимую несобранность, разноперость, что ли, историй, которые я здесь рассказывал. Мне кажется, в них есть одна общая черта, одна общая беда: неуважение к человеку, юному и взрослому, да, любому... В юные годы, а у кого время упущено, так и в зрелые лета, мы должны воспитывать уважение к человеческой личности, к человеческим мыслям и чувствам. Когда, учитывая работу народных дружин, мы радуемся "проценту снижения хулиганства и нарушений", мы обязаны спросить себя и о другом. Ведь сколько раз натыкаешься на бойкого пенсионера или розового мальчишку с красной повязкой, звонко орущего на улице: "Эй, гражданин в шляпе, вы, тощий, куда вы прете на красный свет?" или (это девушке): "Эй, вот вы, вы, намазанная, в брючках, переоденьтесь, а то в штабе поговорим". Им не приходит в голову, что урон тут в тысячу раз больше пользы. Их не учили уважать друг друга. И начальник угольного комбината, вроде бы отличный мужик, крупный инженер, при мне вдруг бросил на многолюдном совещании другому инженеру, своему подчиненному: -- А ты давай помолчи. Никому твое мнение не интересно. Его тоже не учили уважать других людей. Хотя мог бы, голубчик, и сам додуматься. Не маленький. В одной уважаемой центральной газете, в "Красной звезде", рецензент отдела искусства пишет о постановке "Пигмалиона", во время которой "в наступившей тишине зрительного зала сначала раздался недоуменный (!) свист, а потом чей-то звонкий голос задорно крикнул: "Матроса давай! В тельняшке!" И что ж он об этом пишет, рецензент, фамилию которого я не могу не назвать -- О.Баронов. А вот что он пишет: "Не будем оправдывать невыдержанного крикуна, видимо мало искушенного в искусстве театра. А понять его все-таки можно". Нет, тов. Баронов, нельзя его понять. Опасно его понять. Вредно и противно. Столкнувшись с явным неуважением к обществу или хотя бы одному человеку, преступно говорить: ну что ж тут такого, это все-таки можно понять. Довольно "недоуменного свиста", словесных пощечин, глумливых резолюций, начертанных красными чернилами. Всякое неуважение к человеку -- за границами нормы. Давайте твердо условимся об этом. И юных уважать обязательно. С самого детства. Уважать, доверять, прислушиваться к мыслям, присматриваться к душевным движениям, радоваться, видя в них самостоятельность и достоинство. КОМПРОМАТ Могу дать, как говорят работники отделов кадров, компромат -- компрометирующий материал. Речь пойдет о взаимоотношениях общественности и учреждений. Схема вроде бы простая: общественность сигнализирует, учреждения реагируют, общественность поднимает вопросы и ставит их, а учреждения... Боюсь, что тут одним словом не скажешь. Разумеется, руководители наших учреждений все без исключения хорошо отзываются об общественности. Только в художественных произведениях, в пьесах отрицательные заведующие говорят (и то шепотом, в сторону): "Ненавижу распоясавшуюся общественность, она мешает жить спокойно и нарушать моральные нормы, а также государственную дисциплину..." В жизни, кажется, так не говорят. Но некоторые отдельные (честно говоря, этих "некоторых отдельных" много) хозяйственные руководители представляют себе общественность как-то упрощенно. Вот, скажем, встает общественник и говорит: "Общественность недовольна деятельностью нашего водопроводчика Конона Семеновича, ибо все время имеют место перебои с горячей водой". Сказано ясно, И ясно, как реагировать. Конечно, можно взять проблему и пошире: "Общественность ставит вопрос о перенесении троллейбусной остановки с Рыночной площади на Заводскую". И тут приятно пойти навстречу общественности (если сам лично ничего не имеешь против). Но нельзя все сводить к малому. Общественность -- это еще когда родители украшают в нерабочее время школьную новогоднюю елку, когда домохозяйки добровольно выходят на воскресник по расчистке завалов (созданных по вине дирекции) и еще когда они собирают металлолом. Ссылка на общественность бывает полезна и в тех случаях, когда надо произнести: "Разрешите, уважаемый Иван Иванович, от имени общественности горячо приветствовать". Или когда самому не хочется что-нибудь допускать и можно сказать вместо "я не допущу" "общественность не допустит", а вместо "я желаю" -- "общественность требует"... Есть такие отдельные товарищи! Попадаются. Сплошь и рядом... Но давайте все-таки доберемся до сути затасканного слова. Кто есть общественность? Общественность -- это люди, которые, не получая за хлопоты специальной зарплаты, думают государственно и человечно о том, что станется с целой Сибирью через двадцать лет и что станется через неделю с семилетним мальчиком Витей, у которого бурно расстались родители. Они вмешиваются не только в прискорбную деятельность водопроводчика Конона Семеновича, но и в большие, действительно стратегические проблемы хозяйства и морали. Я перелистываю подшивки газет за эти годы и с уважением думаю о своих товарищах -- писателях и читателях, -- об умных, острых и сердечных людях, "поднимавших вопросы". Но нельзя не думать и о том, что их усилия совсем нередко завершались отписками "соответствующих ведомств", а иногда вообще ничем. А что сие значит? Сие значит, что людям, вмешивавшимся в большие, государственного, всенародного значения дела по долгу совести, не сочли нужным ответить люди, обязанные заниматься этими делами по долгу службы. Мне кажется, теперь такое положение должно называться ЧП -- чрезвычайное происшествие. И никак иначе. Многим памятна статья писателя-сибиряка Сергея Залыгина "Земли, воды, леса". Писатель потребовал глубокой разработки строительной стратегии Сибири. Он высказал опасение, что геркулесовы проблемы его края решаются плохо и односторонне. Что Министерство строительства электростанций, на которое почему-то были возложены и функции охраны природных ресурсов района, пренебрегало деловой критикой оппонентов, "не имеющих власти". Писатель в этом споре знал все наперед и предчувствовал худое. Боясь, что так и не докричится до "заинтересованных ведомств", он подписался всеми своими титулами: "кандидат технических наук, член комиссии Сибирского отделения Академии наук СССР по комплексному использованию и охране водных ресурсов" т. д. И что же? Страстные доводы возымели действие? Приняты? Опровергнуты? Стали предметом острой дискуссии? Да нет, ни то, ни другое, ни третье. Вообще не последовало никакого ответа от этих самых "заинтересованных ведомств". Госплан СССР тогда не ответил. Министерство строительства электростанций не ответило (а теперь оно уже и называется иначе и министр там другой). Все течет, все меняется, только положение дел что-то не меняется... Сколько было таких безответных статей -- о крымском винограде и морской капусте Дальнего Востока, о вертолетах-кранах для сибирских ЛЭП и преподавании литературы в школах всей страны. Общественность поднимала вопросы, учреждения "спускали их в песок"... Боюсь, у некоторых товарищей уши, как звукоулавливатели ПВО, обращены только вверх. А что говорят (или даже кричат) нижестоящие, они просто не улавливают. Не слышат. Не приспособлены. Так надо им сказать совершенно официально: общественность -- это не снизу, это сверху. И доказать делом -- только делом, иначе не убедятся! -- что пренебрегать мнением общественности так же опасно, как пренебрегать приказами своего министра. А в некоторых случаях даже опаснее. Новая система контроля крута, но еще надо всегда "глядеть в корень", а то может повыситься роль отписки. Учреждения и ведомства готовы отвечать "молнией" по системе: заметка -- реакция -- ответ. Прямо как ракета: "Земля-воздух-земля". Но вот что они отвечают? Отписка -- это жанр могучий, как эпос, и изощренный, как персидская миниатюра. Можно сказать набезобразившему директору: "Ты давай, Петр Степаныч, поосторожнее будь с этими щелкоперами", а в редакцию отрапортовать: "Товарищ Такой-то строго предупрежден..." Можно написать: "Товарищ Сякой-то с работы снят" -- и назначить его, голубчика, в другой трест, с некоторым повышением. Все можно. Чего же мы добьемся, если просто превратим сегодняшних молчальников в отписчиков? Ровным счетом ничего! Отписка ничем не лучше молчания. По-моему, хуже, потому что она создает видимость деятельности. Это чистой воды симуляция. Вот несколько строк из письма читателя ленинградца И.Ф.Конкина: "Меня очень взволновала напечатанная "Литературной газетой" заметка "В защиту жены"... (Об исключительно трудных условиях работы учителей начальных школ. -- И.3.) Статья была, большая статья в солидной газете. Ну, а дальше? Не знаю, читает ли "Литературную газету" министр просвещения. Может быть, секретарша или сотрудники не показали ее министру, как же иначе понимать его неучастие в улучшении условий труда его подчиненных -- многих тысяч учителей начальной школы? Вероятно, кто-то из вас уже берет перо, чтобы написать мне, что в "Литературной газете" за No... от такого-то числа был ответ... Так я совершенно членораздельно хочу сказать, что ответа не было, если что-либо и было напечатано, то определенно -- это отписка. Я живой свидетель того. Уже прошло достаточно времени, а, как это говорится, "воз и ныне там". В статье ленинградского писателя И.Меттера говорилось о серьезном неблагополучии со всеобучем. Со дня ее опубликования в газете прошел год. Но боль, негодование, деятельные раздумья писателя о людских судьбах (раздумья, каких дай бог вашим штатным, платным инспекторам и инструкторам, товарищ министр) не вызвали у министра просвещения РСФСР желания ответить газете. А все же в таких случаях надо отвечать, товарищ министр! Даже если не хочется. Это обязаны делать и министры! Почти уже десять (десять!) лет назад писательница Серебровская написала статью о "прочерках в метриках" -- о несовместимости понятия "незаконнорожденный" с нашей совестью, с нашей моралью. Потом газета получила тысячи написанных, что называется, кровью сердца писем. Люди требовали немедленного устранения этой тягчайшей несправедливости. Тут был уже не голос общественности, а вопль. Писательская газета снова и снова возвращалась к этой проблеме: два раза в 1954 году, три раза в 1956-м, потом еще в 1958-м, два раза в 1960-м и, наконец, снова в 1962-м, и в 1963-м, и 1964-м... Ну и что же? А ничего! Ровно ничего. Не слышат! Хотя среди выступавших на эту тему были всемирно известные С.Маршак, Д.Шостакович, И.Эренбург, В.Каверин, профессор Г.Сперанский. А вот не пожелали их услышать -- и все... Только сейчас в этом деле наметилось движение. В недрах юридического ведомства уже решили эту проблему. Почему десять лет ушло на проблему, которая -- хоть убейте -- не кажется мне такой уж исключительно сложной. Бог весть, что мы успели за эти десять лет: построили атомоход, запустили спутник, сфотографировали обратную сторону Луны, познакомились с одиннадцатью космонавтами, посмотрели телепередачу с помощью спутника "Молния-1". А вот договориться, что прочерки в метриках не нужны, как-то не сумели. Не справились. "Пять минут, пять минут, помиритесь те, кто в ссоре", -- сказано в некоей инструкции-песне. Но тут как раз такое дело, что помириться невозможно. Тут, напротив, надо ссориться. И насовсем. ОБЕСПЕЧЕНО МЫСЛЬЮ И ДЕЛОМ "ПРИ ДЕЛЕ" Однажды на шоссе у въезда в Феодосию я увидел громадный придорожный щит: "Смотрите кинофильмы в кинотеатрах". И конечно, подумалось: кто он, автор этого маленького шедевра? Что его вдохновило? Может быть, боязнь, что автопутники отправятся смотреть кинофильмы не в кинотеатры, а в какое-нибудь другое место? В булочную? В баню? Вряд ли... Может быть, бессознательное стремление оставить след, написать что-нибудь на чистой поверхности? Это уже вероятнее: всяческие надписи и казенные афоризмы -- любимейший жанр дураков. Но скорее всего тут другое. Некое должностное лицо лихорадочно искало способа оправдать свое существование, изобразить деятельность. В самом деле, ведь на такого рода широковещательные щиты, на рекламу ассигнуются деньги. Работники чувствуют себя обязательными освоить "спущенные" им суммы. Но это -- повод, а не причина. Все эти чудовищные по своей бессмысленности красочные щиты, кричащие со стен наших домов: "Пейте чай", "Мороженое вкусно, питательно", "Рыба -- вкусный, питательный продукт", -- это огромные деньги, плановым порядком выбрасываемые на ветер. Но я сейчас не о деньгах... По-моему, здесь самое опасное -это вопиющее, торжествующее пустословие. Потому что пустые слова имеют свойство размножаться почкованием. Какие побуждения были у создателей спичечной этикетки "Охраняйте пчел от отравления ядохимикатами"? Наверно, их обязали вести сельскохозяйственную пропаганду, дали им деньги, установили сроки. Наверно, это дело показалось им нудным и хлопотным. Но, как говорится, продукцию давать надо. И вот выпустили в свет этикетку: нарисована пчела, написано "Охраняйте...". А как все-таки охранять? Не сказано. Специалисты и так знают. Прочие так и не узнают. Тогда на кой черт этикетка! Люди, состоящие "при деле", занимаются пустословием для самооправдания. ...На собрание строителей приехал представитель из областного центра. Говорили, что он толковый работник. Может быть, в самом деле. Но к этой стройке он ни малейшего отношения не имел. И вообще в строительстве ничего не смыслил. Почему же послали именно его, хотя среди областных руководителей были люди, занимавшиеся стройкой, ночей из-за нее не спавшие? Не знаю. Боюсь, что все решила утвердившаяся за ним репутация красноречивого оратора. Но что это за товар -- красноречие как таковое? Представителя водили по главному корпусу, возили на дальний участок, к береговой насосной, показали квартал новой застройки. Целый поток вопросов, просьб, требований обрушился на важного гостя. Шел пусковой период -- все было страшно сложно и напряженно. Вечером после работы -- собрание актива. Что же сказал представитель из центра этим людям, только что вышедшим из боя, разгоряченным, измотанным заботами? Он сказал им, что надо неуклонно повышать темпы, что качество должно быть отличным, что дело их чести -- высоко держать славную марку строителей, что надо смелее внедрять прогрессивные методы труда и железобетон и что очковтирательство преступно. Он фонтанировал правильными словами, которые мгновенно улетучивались бесследно, Он говорил вообще, безотносительно к чему бы то ни было. Но нет, он был не дурак. Он был "свадебный генерал". Ему просто нечего было сказать этим людям дела. И все-таки он говорил. Он считал себя обязанным что-нибудь говорить. В дурацком щите у дороги, и в пламенной речи "свадебного генерала", и в спичечных поучениях есть нечто общее: пустота. Но эта пустота не пустота. Она кое-что означает. Она существует взамен чего-то. Взамен настоящего, честного разговора, взамен спора, взамен дела. Оратор, о котором я говорил, пустословил из чувства самосохранения. Он отлично понимал: оступись он во что-нибудь конкретное, хорошо известное слушателям -- и все мгновенно прояснится и он предстанет перед аудиторией голеньким. А так сходит. Пустое слово вроде бы как броня. Известно выражение "честный болтун". Но болтун чаще бывает нечестный. В деловой обстановке болтают чаще по расчету, чем по любви к ораторскому искусству. И еще одно. Любые, самые весомые слова можно выпотрошить и сделать пустыми. С криком: "В человеке все должно быть прекрасно!" -- ханжи бросаются шельмовать мальчиков в недостаточно широких брюках и мазать дегтем девушек, предпочитающих летом открытый сарафан глухому платью. Рабочим ребятам, шахтерам надоело жить в запущенном бараке, где в комнатах дует из щелей и в умывальной нет воды. Они прижали заместителя начальника стройки, отвечающего за быт. И что же он? Принял меры? Послал плотников и водопроводчиков? Дал ребятам инструмент и материалы, чтоб они устроили воскресник? Нет, он произнес речь. Он обвинял молодежь в малодушии, отступлении перед трудностями и, в конце концов, поставил под сомнение их патриотизм. -- А каково было лучшим из лучших на целине? -- гремел он. -- А каково было на фронте? Этот мордастый бездельник, над которым не капало и не дуло, знал, чем взять таких ребят. И они смутились: -- Да что мы... Да мы ничего... На целине, в необжитом краю, действительно тяжелее; на фронте были и не такие переделки; в Антарктиде дует пострашнее, чем в общежитии. Но для чего оратор "мобилизовал" все это? Чтоб прикрыться, чтоб не сделать дела. Очень несложного в условиях благоустроенного Донбасса, просто положенного ему по должности дела. Но беда не только в чьей-то бездарности. Еще сильны обстоятельства, неизбежно порождающие пустое слово. Когда вчера райкомы посылали уполномоченными в колхозы даже заведующего райздравом и управляющего госбанком, то чего же от них ждали? Что могли посоветовать хлеборобам эти честные люди, ничего не смыслящие в сельском хозяйстве? Что они могли им сказать, кроме какого-нибудь: "Смелей, усилий не жалей"? Недавно я был на Украине, на широко известной стройке большой химии. И ее руководитель, один из самых уважаемых наших строителей, с горькой усталостью говорил мне: -- Обычная история. По плану надо сдать объект в третьем квартале. Но совнархоз "спускает" свой план -- "оперативный", "волевой". Он предписывает все сделать во втором квартале. Это пустая бумажка. Строители это знают, и совнархоз это знает, и все это знают. Выполнить "волевой" план невозможно ни при каких усилиях, потому что оборудование все равно не привезут раньше третьего квартала. Но возражения, экономические выкладки, доказательства, призывы к совести не принимаются: -- Ты брось эти настроения! Не расхолаживай людей! Как будто пустые слова в самом деле кого-то мобилизуют, подталкивают, поднимают, подогревают! И вот честные люди, подчинись предписанию, произносят слова, которые ничего не значат, вывешивают лозунги, в которые не верят. В результате: тягчайший моральный ущерб, девальвация слова. Да кстати, ущерб не только моральный, но и вполне материальный. В каких-то более высоких инстанциях примут "второй квартал" уже всерьез. И в третьем, чего доброго, уже зачислят объект в "действующие", дадут кому-то наряд на его "готовую продукцию". И родится некий промышленный подпоручик Киже, который "фигуры не имеет". К сожалению, производители пустых слов могут -- и без всякой передержки -- сослаться на примеры литературные. Майя Борисова правильно писала недавно в "Литературной газете" о кошмаре табельных стихов, трескучих и пустопорожних. В самом деле, в любую дату -- будь то День металлурга, День космонавта или День железнодорожника, или 8 Марта -- в поэтическую рубрику заглядываешь со страхом. И повинны тут не только окололитературные стрелки, всякие никифоры ляписы ("Служил Гаврила металлургом, чугун Гаврила отливал"). Тут нередко виноваты и известные, уважаемые наши поэты, мастера. Такая "поэзия" -- страшная вещь. Она может, в конце концов, скомпрометировать даже космос, не только что железнодорожников. Откликаться -- высокий долг писателя. Но, безусловно, "откликаться" надо только тогда, когда есть что сказать. И ни в каком другом случае! Я как-то смотрел небольшой документальный фильм об уральских кузнецах. Если бы прочесть дикторский текст глазами, наверное, он показался бы вполне пристойным. Но в кино он звучал совершенно кощунственно. Потому что происходившее на экране жестоко разоблачало пустоту трескучих фраз, которые торжественно произносил диктор. Люди на экране работали в труднейшем цехе, у жародышащих прессов. Их лица были напряженны и прекрасны. А диктор болтал что-то вроде: "Трудовая честь -- главное в жизни Ивана Ивановича". И было мучительно неловко, будто и зрители были причастны к этому действу. Вспомним ярость Маяковского, когда при нем какой-то фертик читал рабочим "призывные" стихи: Работать, работать, работать... Отдых будет потом... Знакомый инженер в некотором смущении пересказал мне свой разговор с гостем, деловым человеком из Праги. -- У вас повсюду так много надписей, -- осторожно заметил чех. -- Я, по пражской привычке, читаю все. И, простите, часто не могу понять, для чего они. На той же стройке большой химии я познакомился с милым печальным старичком. Он, собственно, уже несколько лет на пенсии. Но каждую весну его, ради всего святого, умоляют поработать. Потому что он совершенно незаменим в одном деле. Дело это поразительно и фантастично. Оно сродни разве что ремеслу двух героев Рабле, которые стерегли луну от волков. Этот старичок -- мастер сочинять правдоподобные заявки. Что сие значит? А вот что. Составление заявок по техснабжению на будущий год должно быть закончено во втором квартале текущего. Позже их уже не принимают. Тут порядок железный. Заявки должны быть абсолютно точными, подкрепленными цифрами и чертежами. Чтоб лишний болтик не пролетел! Но... ...Значительная часть проектов, по которым будет вестись стройка в будущем году, еще даже не получена. Заказчик -- химкомбинат -- пока еще и сам не знает, что там потребуется. Он это может узнать только в третьем квартале. Не раньше. А заявки надо сдать во втором. Не позже! Порядок, как я уже сказал, железный. И -- выхода нет -- заявки сочиняются. Вот тут-то нужен человек с опытом и фантазией, который мог бы придать этим пустым бумажкам видимость подлинных. Чтоб он составлял их технически грамотно, без особых, бьющих в глаза нелепостей. Ведь все будет дотошно проверяться "наверху" (хотя и там, конечно, твердо знают, что это развесистая клюква, не могут не знать). Старичок стесняется своего мастерства. Но ведь это единственный способ спасти родную стройку. А он ее любит, он здесь проработал семнадцать лет. Есть у нас учреждения, где пустые слова, так сказать, входят в правила игры. Как оно бывает... Едва на трибуну собрания забирается какой-нибудь болтун, словно сотни выключателей разом щелкают. Люди -- опыт, увы, большой! -- сразу определяют, чего ждать от оратора, и привычно отключаются, перестают слушать, занимаются своими разговорами и размышлениями. Но почему они не гонят пустобреха с трибуны? Притерпелись? Думают, так полагается? Почему мы вообще терпим такое и не требуем сразу: говори дело или уходи? Почему мы не спрашиваем по всей строгости за слово, сказанное и напечатанное? Почему не докапываемся в каждом случае, что стоит за пустословием, вместо чего оно? Тут нужна нетерпимость! Тут нужна "травля негодного", о которой писал Ленин. Необходимо воспитывать уважение к слову. Объявлена беспощадная война очковтирателям -- виновникам подделок и приписок. Так давайте условимся: очковтиратели и те, кто произносит и пишет, кто вызывает к жизни и пускает в обращение слова с виду иногда весьма правильные, но по сути пустые. К тому же за этими словами очень часто прячутся глупость или безделье, ханжество, подлость, равнодушие к людям или моральная спекуляция. Пустота эта не пуста. Она вошла в обиход в те времена, когда пустыми словами мостились непроезжие дороги и маскировались пропасти. XX съезд вернул вес и силу многим дорогим для нас словам. И это одна из самых важных примет времени. На банковских билетах написано: "Обеспечиваются золотом, драгоценными металлами и прочими активами..." А слова... Каждое наше слово должно быть обеспечено мыслью и делом. Иначе нельзя. Сегодня побеждает здравый смысл. Будем же верны времени! ЦЕНА СЛОВА После опубликования статьи я получил великое множество писем... Авторы их страстно ратуют за решительную непримиримость к болтовне, прикрывающей бездумие, бесчувствие и безделье. Разрыв между словом и делом нетерпим, говорят они. Мы все в ответе перед своей совестью за то, чтобы каждое слово было настоящим. Вот одно из писем: "Дорогие товарищи! Я прочитала в "Литературной газете" статью "Обеспечено мыслью и делом". Горячо желаю газете продолжать борьбу с пустословием. Оно у нас всюду развелось в больших размерах и для некоторых работников почти полностью заменяет какую-либо работу. В конце августа в Ростове-на-Дону спешно собрали большую группу учителей (городских) и предложили им немедленно выехать в районы области для пропагандистской работы по сельскому хозяйству. Когда мы возразили, что не все из нас видели, как "растет пшено", нам ответили, что это и не нужно, и перед самым отъездом вручили заготовленный текст -- блестящий образец громких слов, призывов и цифр, в которых мы, "лекторы", абсолютно ничего не понимали. Поехать нас обязали, но выступать с данным нам текстом многие не решились: стыдно было перед колхозниками. Мы заменили его, насколько смогли, сообщением о международном положении и новом полете в космос. И нам, и председателям, и парторгам колхозов было совершенно ясно, что это широко организованное, оплаченное пустословие было задумано с единственной целью: поставить "галочку" о проведенной "пропагандистской работе". Что могла дать такая "пропаганда"? Производителей пустых слов много, без них не обходится ни; совещание, ни конференция, ни собрание. Их действительно никто никогда не слушает, но никто никогда и не останавливает, потому что это вошло в обычай, в норму. Сколько времени пропадает напрасно, сколько по-настоящему дельных предложений останутся невысказанными из-за бесконечного потока ненужных слов!.. Н. Киселева Ростов-на-Дону, школа 59". Я хочу процитировать еще несколько писем. "Разрыв между словом и делом приносит грандиозный материальный ущерб народу", -- пишет В.Соловьев из Ленинграда. И как бы в подкрепление этой резкой его формулировки А.Ландо из Запорожья рассказывает: "Я хорошо помню, как несколько лет назад руководство завода, который не выполнял и по ряду причин никак не мог выполнить план, брало встречные повышенные обязательства. Они "серьезно" обсуждались, под ними собирали подписи "четырехугольника" завода и передовиков производства, они превращались в закон. Бумажный закон. По нему корректировали графики, его требовали довести до каждого рабочего, вывешивали "молнии-призывы". Завод же вновь выполнял план на 50-60 процентов, а на будущий месяц снова брали обязательства на 105 процентов. Мерзкое издевательство над соцсоревнованием. Лотерея вертелась. В цехах срочно дописывались, в график освоения аннулированные конструктором детали -- мертвые души -- и сейчас же закрашивались в цвет освоенных". Дело тут в душевной коррозии, угрожающей многим. Ведь вывешивая график, ратуя за него или даже молчаливо осуждая эту бумажку к порядочные люди как бы признают допустимость, легальность, терпимость в известных условиях фальши, пустословия, а проще говоря, самой наглой брехни. Автор письма из Запорожья пытается докопаться до корней этой истории: "Одной из основных причин появления руководителя-краснобая является и некоторое несоответствие между его правами и обязанностями, несоответствие между занимаемой должностью и той ответственностью, которую он в силах на себя взять. Люди ждут от него, как от руководителя, многого, а он (то ли потому, что не уполномочен, то ли потому, что не научен или привык все согласовывать по инстанциям) не может дать этого ожидаемого многого. И вот, вольно или невольно, о я прикрывает свою беспомощность громкими или негромкими, но словами. Словами-пустышками, а не делом. Он не уполномочен делать, но болтать уполномочен". А вот письмо из другого края страны, с целины. Пишет Леонид Козуб из Есенкульского совхоза Карабалыкского района Кустанайской области: "Я работаю трактористом в совхозе. Сейчас у нас горячее время: убираем хлеб и пашем зябь. В каждой бригаде имеется по нескольку уполномоченных. Помощь и совет от них в работе один: "Давай, давай! Поднажми смелей!" Я хочу задать вопрос: что значат эти газетные строки: "с невиданным энтузиазмом", "с небывалым подъемом", "с огромным воодушевлением" -- в тех случаях, когда за ними не стоит дело? Эти фразы пусты, одни и те же, без конца и края и без изменений, неживые, шаблонные. Кто за это ответит? Извините, если не так написал. Я не мастак в этом деле, всего лишь рядовой труженик-хлебороб". Не стоило автору письма прибедняться. Он все правильно понял и точно сформулировал. И ответ на его вопрос может быть только один: возвращение каждому высокому слову первоначальной его силы и весомости. За это мы все должны бороться. И Леонид Козуб тоже: ведь он не хочет терпеть, он пишет в газету и требует уничтожить шаблоны, дать права только живому, настоящему слову. Читатель из молдавского города Бендеры пишет об особой ответственности за слово всех, кто имеет отношение к газете, книге, радио. Он осуждает "наущение на славословие". Может быть, это не очень точно сказано, но мысль автора письма достаточно ясна. В самом деле, мне недавно пришлось читать сочинение моей доброй знакомой, ученицы пятого класса Кати. Это сочинение на тему "Наш двор" было написано в высшей степени "лакированно". Кроме нового благоустроенного дома во дворе торчало несколько кособоких дорогомиловских избушек. Но сочинительница ими пренебрегла и бессовестно утверждала, что "все ребята нашего двора живут в светлых и прекрасных квартирах". Когда я пристыдил ее, моя пятиклассница чуть. смутилась и сказала: -- Но все же так пишут! -- Кто все? Ребята вашего класса? -- с некоторой надеждой спросил я. -- Нет, вообще все. Конечно, одиннадцатилетняя собеседница слегка перегнула. Но я не посмею утверждать, что у нее вовсе не было оснований так говорить. Достаточно вспомнить хотя бы потоки барабанных "табельных" стихов, появляющихся к каждой дате. Главный конструктор судоподъемных сооружений лауреат Государственной премии Олег Афанасьевич Фирсов пишет о том, что изобилие таких стихов "привело к снижению представления о поэзии". Читатель И.Д.Выродок из Куйбышева прислал мне целую пачку вырезок: небольшую, но впечатляющую коллекцию образцов газетной трескотни. "Правлению колхоза и партийной организации следует серьезно заняться производством молока". Или: "Доходить до каждой доярки, до каждого скотника, помочь им добиться успехов, создать все условия для высокопроизводительного труда..." и т. д. -- вот выдержки наудачу из присланной товарищем Выродовым статьи, взятой им из местной газеты. Ведь что тут страшно: все эти пустопорожние призывы выглядят вполне благообразно, обыкновенно, нормально. Мы так притерпелись, что совершенно не замечаем противоестественности, дикости подобных поучений. Авторы писем с гневом пишут о том, что мы еще не считаем чрезвычайным происшествием каждую победу пустословия. Ведь совсем еще нередко большие и важные дела без остатка уходят в слова, улетучиваются бесследно. Приходит на память классическая история с пароходиком. Кажется, он назывался "Катя". Тщеславный капитан достал где-то для этого буксиришки мощный гудок, полагающийся океанскому кораблю. И вот подведомственная ему калоша стала сотрясать океанским ревом тихие речные берега. Но сдвинуться с места она уже не могла: весь пар уходил в гудок. Аналогия тут невеселая. На заводах, на фабриках, в учреждениях некоторые руководители считают своей главной задачей погромче гудеть. И всем нам надо жестко подсчитывать: сколько трудовой энергии расходится впустую, сколько пара "уходит в гудок". Авторы всех писем единодушны в своей ненависти к суесловию. И, собственно, в моих комментариях нет нужды. Но в некоторых письмах повторяется одна мысль, требующая особого внимания: "Есть важное обстоятельство, которое лишает статью "Обеспечено мыслью и делом" пятидесяти процентов убойной силы. Нет конкретных адресов. Мне-то они и не нужны. Я понимаю вашу цель и ваши обобщения, но массовому читателю как-то неприятно, когда нет конкретности: имен, названий строек или организаций, дат, адресов!" -- пишет москвичка Римма Евгеньева. Мне, честно говоря, не очень понравилось у автора письма такое отделение себя, "понимающей", от массы "не понимающей". Однако, по сути, это соображение очень серьезное. Товарищ Немков из Балашихинского района тоже требует непременно и всегда клеймить негодное "конкретно, невзирая на лица". А проектировщик москвич Евгений Ромашков, приветствуя статью, в последних строчках лукаво и понимающе замечает: "Вы все-таки хитро обошли острые углы! Вы не назвали имен, и это дает повод конкретным виновникам, отбросив газету в сторону, сказать: это не про меня. А многие из них и вовсе не будут читать, если только их не ткнут потом вышестоящие..." Скажу сразу, я глубоко убежден, что ткнуть в пустобрехов могут и просто обязаны по совести не только "вышестоящие", но и "нижестоящие" (это, конечно, противная терминология -- "вышестоящие", "нижестоящие"). И надо иметь в виду, что статья была написана не для того, чтобы производители пустых слов почувствовали себя пристыженными, так сказать усовестились самосильно. Цель статьи --еще раз напомнить, что открытая и беспощадная война пустому слову --это дело всех порядочных людей. Теперь о главном. М.Вайсман из Эстонии, по-моему, очень точно пишет о том, что надо препарировать не просто конкретное учреждение, не просто бюрократа и ханжу, а явление. Обобщать (не говорить "вообще", а именно обобщать!) -- не значит обходить острые углы. Чаще всего это значит атаковать их в лоб. В конце сороковых годов редактор газеты, в которой я работал, человек до крайней степени чуткий к "духу времени", изо дня в день заклинал нас: -- Только не обобщайте! Это было убийственное по тем временам слово. Отдельные, конкретные отрицательные факты -- пожалуйста. Только надо было подчеркнуть, что они отдельные, нетипичные. Обольстительное, убаюкивающее слово: "нетипично"... Те времена ушли. Откровенная оценка положения в сельском хозяйстве, беспощадное изобличение очковтирателей всех рангов, наступление на бюрократизм -- все это примеры обобщений, открытого, развернутого по всему фронту боя. Идет бой с явлениями тяжелыми, а не только с отдельными частными недостатками, "подчас кое-где еще имеющими место". После XX съезда партии мы все почувствовали властную потребность честно и безбоязненно обдумывать все, что пережили и чем живем. И делать выводы! Сама жизнь, меняясь, показала нам созидательную силу подлинных обобщений. Размышляя обо всем хорошем и худом в нашей стране, мы не хотим больше говорить себе: "Стоп! Дальше нельзя! Дальше табу!" У нас большой, дорого оплаченный опыт. Мы хотим додумывать все до конца. И это, по-моему, одна из самых важных примет времени. Эстонский читатель, которого я уже упоминал, немного грустно заметил в своем письме, что борьба с пустыми словами предстоит трудная и долгая ("мысль эта отнюдь не от пессимистической настроенности, а от жизненных наблюдений", -- пишет он). Да, у каждого из авторов писем, к сожалению, предостаточно наблюдений такого рода. И хотя в статье, вызвавшей их отклик, не была названа ни одна фамилия, каждый узнал ее героев, известных ему, вполне конкретных людей. Москвич товарищ Ромашков требует, чтобы газеты "почаще радовали читателей зубастой критикой и, конечно, сообщениями о ее результатах". И ему как бы отвечает товарищ Вайсман: "Желаю, чтоб статья подкрепилась действенностью. Не такой действенностью, что там-то снимут такой-то щит (в статье, если помните, упоминался придорожный щит с идиотски бессмысленным лозунгом). Имею в виду действенность в государственном масштабе". Вот эта действенность в государственном масштабе означает только одно: всеобщую нетерпимость к пустопорожнему слову, ко всему ленивому, равнодушному, тупому и подлому, что за ним прячется. Еще и еще раз травля негодного, о которой говорил Ленин. Это наше общее дело, это касается всех и каждого. И мне хочется адресовать всем слова ростовской учительницы Киселевой: "Прошу вас, пожалуйста, продолжайте борьбу с пожирателями времени трудящихся людей, с болтунами-очковтирателями! Пусть не опошляют русский язык и не калечат человеческие души любители отделываться болтовней вместо работы".