х, которые еще  не
знают, о чем идет речь  и  что  ты  хочешь им разъяснить". На это Гельмгольц
ответил: "Что  касается изложения в этой  статье, то именно  в данном случае
оно стоило мне большого труда, и наконец мне  показалось, что я могу быть им
доволен". По  этому поводу Оствальд замечает: "В вопрос о читателе  он вовсе
не входит,  ибо по характеру классика он пишет для себя самого, то есть так,
что изложение кажется безупречным ему,  а  не  другим".  Характерно то,  что
Дюбуа-Реймон пишет  в  том же письме Гельмгольцу:  "Я  раза  два прочел твою
статью и резюме,  что ты, собственно, делал и  как ты это  сделал. Наконец я
сам открыл твой метод, и тогда только я понял мало-помалу твое изложение".
     Этот  случай является  весьма  типичным событием  в жизни классического
типа, которому  редко  или  никогда  не  удается "воспламенить  своей  душой
родственные души". /89- S.100/ Это показывает, что  признанная за  классиком
способность влиять своими сочинениями происходит, вероятно, главным  образом
оттого, что он  в большинстве случаев влияет лишь  посмертно, то есть  после
того, как его ретроспективно открывают в его печатных трудах, как это  было,
например, с Робертом Майером. И его писания, по-видимому, очень часто лишены
убеждающего,   воспламеняющего,  непосредственно  личного  воздействия,  ибо
писание есть в  конце  концов столь  же личное выражение, как  разговор  или
лекция. Поэтому влияние классика, переданное через посредство его сочинений,
основано не  столько  на  внешних,  воодушевляющих свойствах его  сочинений,
сколько  на  том  обстоятельстве,  что  его писания  суть,  в  конце концов,
единственное,  остающееся  после него,  из  чего впоследствии  можно  бывает
реконструировать  заслуги данного человека.  Ибо,  по-видимому, из  описания
Оствальда тоже вытекает тот факт, что классик редко  сообщает, что он делает
и как он это делает, но сообщает лишь то, чего он достиг, не считаясь с тем,
что  его читатели  понятия не  имеют о его  путях. По-видимому, для классика
путь, характер  и способ его творчества имеют меньшее значение,  ибо все это
теснейшим образом связано с  его личностью,  которую он  оставляет на заднем
плане.
     Оствальд  сравнивает   оба   свои  типа   с  четырьмя   темпераментами,
установленными  в  древности  /89- S.372/,  и  при  этом  в  отношении  той,
свойственной  им медленной и быстрой реакции,  которая, по его мнению, имеет
фундаментальное значение. Медленная реакция  соответствует флегматическому и
меланхолическому    темпераменту,    быстрая    реакция    -    темпераменту
сангвиническому   и  холерическому.   Он   рассматривает   сангвинический  и
флегматический типы как  нормальные  средние типы, тогда как  холерический и
меланхолический   типы  представляются   ему   болезненными  преувеличениями
основных характеров.
     И в самом деле, просматривая биографии Гемфри  Дэви (английский физик и
химик, 1778-1829) и Либиха (Юстус Либих, 1803-1873)  -  немецкий  химик),  с
одной стороны, и биографии Роберта Майера (1814-1878) и Майкла Фарадея (1791
- 1867) - с другой, нетрудно признать, что первые являются одновременно ярко
выраженными  "романтиками"  и сангвино-холериками, последние  же,  наоборот,
столь  же  несомненными  "классиками",  флегматиками  и  меланхоликами.  Это
размышление Оствальда  представляется мне  вполне  убедительным, ибо  весьма
вероятно, что  древнее  деление на четыре темперамента построено по тому  же
опытному принципу, на основании которого Оствальд построил свое  деление  на
классический и романтический типы.  Четыре темперамента  явно  различаются с
точки зрения эффективности, то  есть  в их проявляющихся наружу  аффективных
реакциях.   Но   с   психологической   точки  зрения   такая   классификация
<i>поверхностна;</i> она судит исключительно по внешнему проявлению. Согласно этому
древнему  делению,  человек, который по  внешности  держится спокойно  и  не
обращает на себя  внимания,  имеет  флегматический темперамент. Его  считают
"флегматичным" и  поэтому записывают  в ряды флегматиков. В действительности
же может  быть  так, что он все, что  угодно, только не флегматик; напротив,
может быть,  это чувствительная и даже страстная натура,  у  которой  эмоции
всецело  обращены  внутрь  и  сильнейшее внутреннее  волнение  выражается  в
величайшем спокойствии. Концепция типов,  выдвинутая  Джорданом, считается с
этим фактом.  Она судит не по поверхностному впечатлению, но основывается на
более  глубоком   понимании   человеческой   природы.   Напротив,   основной
отличительный признак, выдвигаемый  Оствальдом,  покоится,  подобно древнему
разделению  темпераментов, на внешнем впечатлении.  Его "романтический"  тип
отличается  быстрой,   проявляющейся  вовне   реакцией.  "Классический"  тип
реагирует, быть может, столь же быстро, но только вовнутрь.
     Просматривая  биографии,  написанные  Оствальдом, мы  сразу видим,  что
"романтический"   тип   соответствует   экстраверту,   а   "классический"  -
интроверту.  Гемфри  Дэви и Либих  являют  образцовые примеры экстравертного
типа,  тогда  как  Роберт  Майер  и  Фарадей - интровертного.  Реакция вовне
характерна  для  экстравертного,  подобно  тому как  реакция вовнутрь  - для
интровертного типа. Экстравертный  не имеет  особых затруднений в проявлении
своей  личности;  он  почти  непроизвольно  заставляет  считаться  со  своим
присутствием, потому  что  он  всей своей природой стремится  к  тому, чтобы
перенести себя на объект. Он легко расходует себя во внешней среде, и притом
по необходимости в  форме доступной  и  поэтому приемлемой  для  окружающих.
Обыкновенно форма бывает  приятна,  но  если даже она  и  не приятна,  то во
всяком  случае  понятна.  Ибо  в  самую  сущность  быстрого  реагирования  и
проявления вовне входит то, что на объект переносится не только ценное, но и
<i>не</i> ценное,  не только привлекательные, но и отталкивающие  мысли и  аффекты.
Вследствие быстрого проявления  и  перенесения  содержания  оказываются мало
переработанными и поэтому легко  понятными; уже  благодаря чисто  временному
нанизыванию  непосредственных  выражений,   развертывается  постепенный  ряд
образов, ясно показывающих публике  пройденную дорогу и  тот  способ,  каким
исследователь достигает своего результата.
     Напротив,  интроверт, который  сначала  реагирует  только  вовнутрь, по
общему правилу не выявляет своих реакций наружу (за  исключением аффективных
взрывов!). Он замалчивает свои реакции, которые, однако, могут быть столь же
быстры, как и у экстраверта.  Поэтому  они  не проявляются наружу,  и потому
интроверт   легко    производит    впечатление   медлительности.   Так   как
непосредственная  реакция  всегда  имеет  сильную  личную  окрашенность,  то
экстраверт и не может иначе, как  предоставлять своей личности  проявляться.
Напротив, интроверт скрывает свою личность, замалчивая свои непосредственные
реакции. Он стремится  не к эмпатии, не к  перенесению своих  содержаний  на
объект, а к абстрагированию от объекта. Поэтому он предпочитает вместо того,
чтобы непосредственно проявлять свои  реакции вовне, долго перерабатывать их
внутри, с  тем  чтобы потом выступить с  готовым результатом. Он стремится к
тому, чтобы  по  возможности  освободить свой  результат от всего  личного и
представить его  ясно отличенным от  всякого личного  отношения. Поэтому его
содержания  вступают   во   внешний  мир  в   возможно   абстрагированной  и
обезличенной  форме  как результаты  долгой  внутренней  работы.  Но  именно
вследствие этого они становятся труднопонятными, потому что публика не имеет
никакого понятия о тех  предварительных ступенях и о том способе, при помощи
которого исследователь достиг своих результатов. Но у публики нет  и личного
отношения, потому что интроверт умалчивает о себе и тем скрывает от нее свою
личность. А между тем именно личные отношения очень  часто дают  возможность
понимания там, где  интеллектуальное постижение оказывается несостоятельным.
Это обстоятельство всегда  следует заботливо иметь  в виду, когда приходится
судить о развитии интроверта.  Обычно  люди плохо  осведомлены  относительно
интроверта,  ибо  его  нельзя видеть.  Так  как он не может  непосредственно
реагировать  вовне, то и личность его не  обнаруживается. Поэтому  его жизнь
всегда дает публике простор для  фантастических толкований и проекций,  если
он  вообще  когда-нибудь,  например   благодаря   своим  трудам,  становится
предметом общего, интереса.
     Поэтому когда Оствальд говорит, что <i>ранняя духовная зрелость</i> характерна
для  романтика,  то  мы  должны  к  этому  добавить,   что  именно  романтик
обнаруживает свою раннюю зрелость, тогда как классик может обладать столь же
ранней зрелостью, но скрывает в себе свои плоды, и притом не намеренно, а по
неспособности   обнаружить   их  непосредственно.  Вследствие   недостаточно
дифференцированного  чувства, интроверту очень долго  еще  присуща известная
неловкость,  настоящий  инфантилизм  в  личном  отношении,  то  есть  в  том
элементе, который англичане называют "personality". Его личные проявления до
того неуверенны и неопределенны и  сам он в этом отношении так чувствителен,
что он может решиться показать  себя  окружающим лишь с таким произведением,
которое  кажется  ему совершенным.  Кроме того,  он предпочитает, чтобы  его
произведение  говорило за него,  вместо того чтобы  лично выступать в защиту
своего  труда. Конечно, вследствие такой установки он так поздно  появляется
на мировой  сцене,  что  его  легко  можно  назвать  человеком с  <i>запоздалой
духовной зрелостью.</i> Однако  такое поверхностное суждение совершенно упускает
из  виду то  обстоятельство,  что в  человеке, по-видимому рано созревшем  и
вовне  дифференцированном,  инфантилизм  просто  остается   внутри,  в   его
отношении к его внутреннему  миру. В  жизни человека с ранней зрелостью этот
факт обнаруживается лишь позднее, например в форме моральной незрелости или,
как это очень  часто бывает, в поразительном инфантилизме мышления. Оствальд
верно  замечает, что обычно романтик  имеет  более благоприятные возможности
развития и расцвета, чем классик. Именно он открыто и убедительно  выступает
перед публикой и непосредственно проявляет свое личное  значение  во внешних
реакциях.  Благодаря  этому  у него быстро устанавливается множество  ценных
отношений,  оплодотворяющих  его  работу и благоприятствующих ее развитию  в
<i>ширину.</i> /89- S.377/ Напротив, классик  остается  скрытым;  недостаток личных
отношений  ограничивает  расширение  сферы  его  деятельности,  но  от этого
деятельность  его выигрывает в смысле <i>глубины,</i> а  плоды его труда - в смысле
длительного значения.
     <i>Вдохновение</i> присуще  обоим  типам; однако у экстравертного "от  избытка
чувств уста  глаголят",  тогда как интровертному  вдохновение  смыкает уста.
Поэтому он не  зажигает вдохновения и в окружающей его среде, и потому он не
имеет и круга единомыслящих сотрудников. Если бы  даже у  него была  охота и
жажда сообщения,  то лаконизм его выражений и обусловленное этим  удивленное
непонимание его со стороны публики отпугнуло бы его от дальнейших сообщений,
ибо  очень  часто  никто  и  не  ожидает  от  него,  чтобы  он имел сообщить
что-нибудь  в  каком-нибудь  отношении  необыкновенное. Его  выражения,  его
личность представляются обыкновенными для поверхностного суждения, тогда как
романтик  нередко  с  самого  начала  кажется  уже  "интересным" и  обладает
искусством  подчеркивать  еще  это  впечатление  как   дозволенными,  так  и
недозволенными средствами.  Эта  дифференцированная  способность  выражаться
является  подходящим  фоном  для   значительных   мыслей  и,  идя  навстречу
недостаточному пониманию публики, помогает автору  перескочить через пробелы
его    мышления.    Поэтому   Оствальд,   отмечая   успешную   и   блестящую
преподавательскую деятельность  романтика,  устанавливает  нечто  совершенно
верное для этого типа. <i>Романтик эмпатирует своим  ученикам</i> и поэтому находит
подходящее для каждого  данного момента слово. Наоборот, классик пребывает в
своих мыслях и  проблемах и  потому  совершенно не  замечает  затруднений  в
понимании  ученика.  О  классике Гельмгольце  Оствальд говорит /89-  S.374/:
"Несмотря  на  его колоссальные  познания,  на его  огромный  опыт  и на его
творческий  дух, он  никогда  не  был  хорошим  учителем: он  реагировал  не
мгновенно,  а  только  через некоторое  время.  Если  ученик  предлагал  ему
какой-нибудь  вопрос  в  лаборатории,  то  он  обещал  подумать  об  этом  и
действительно приносил ответ через несколько дней. Но ответ оказывался столь
далеким от позиции ученика, что  последний лишь в очень  редких  случаях мог
установить  связь между испытанным  затруднением  и той завершенной  теорией
общей проблемы,  которую ему преподносил учитель. Таким образом, не было  не
только мгновенной  помощи, в которой главным образом и нуждался  начинающий,
но  и руководства,  непосредственно  приспособленного  к  личности  ученика,
руководства, благодаря  которому  ученик, развиваясь мало-помалу, доходит от
естественной вначале несамостоятельности  до совершенного владения избранной
научной сферой. Все эти недостатки проистекают совершенно непосредственно из
того,  что  учитель не  в  состоянии  немедленно  реагировать  на  возникшую
потребность  в разъяснении, а нуждается для жданного и желанного воздействия
в таком количестве времени, что из-за него погибает и самое воздействие".
     Объяснение Оствальда ссылкой  на медленную реакцию у интроверта кажется
мне недостаточным. Нельзя доказать,  что Гельмгольц отличался незначительной
быстротой реакции. Но только он реагировал не  во  внешнем направлении, а во
внутреннем. Он не  обладал эмпатией в  отношении к ученику, и  поэтому он не
понимает, чего хочет ученик. Так как он всецело установлен на свои мысли, то
он реагирует  не на  личное желание ученика,  а на мысли, возбужденные в нем
его  вопросом, и  притом  так  быстро  и  основательно,  что  он  тотчас  же
предчувствует дальнейшую  связь, которую  он,  однако, не способен мгновенно
обозреть и  передать в абстрактной  и выработанной форме, но это  не потому,
что он слишком медленно думает, а потому, что объективно невозможно охватить
мгновенно  готовой  формулой  весь  объем  предчувствованной  проблемы.  Он,
конечно, не замечает, что  ученик и не подозревает об  этой проблеме, ибо он
думает, что дело идет о проблеме, а не о в высшей степени простом для него и
нетрудном совете, который он мог  бы дать тотчас же, если бы  только  он мог
уяснить  себе,  что  именно  в  данный  момент  нужно  ученику для успешного
продолжения  занятий.  Но,  в  качестве  интроверта,  он  не  постигает  (не
эмпатирует в) психологию другого, но  устремлен вовнутрь, в свои собственные
теоретические  проблемы,  и  нить, подхваченную  учеником, он  прослеживает,
восходя к теоретической проблеме, прекрасно приспособляясь к проблеме, но не
к тому, что в данный  момент нужно ученику. Понятно, что такая  своеобразная
установка  интровертного  преподавателя  очень  нецелесообразна   в   смысле
преподавания  и  так  же  неблагоприятна  в   смысле  личного   впечатления,
производимого   интровертом.   Он   вызывает   впечатление   медлительности,
странности и даже ограниченности, и поэтому не  только широкая публика, но и
тесный круг его  коллег очень часто недооценивает его, и это  длится до  тех
пор,  пока  позднейшие исследователи  не  передумают, не  переработают  и не
переведут его умственный труд.
     Математик  Гаусс отличался таким  нежеланием  преподавать,  что каждому
отдельному студенту, приходившему к нему  записываться, он сообщал, что  его
курс, вероятно, не состоится, для того  чтобы таким образом  освободиться от
необходимости читать лекции. Оствальд метко замечает, что в преподавании для
него была мучительна "необходимость излагать в лекции научные результаты без
того,  чтобы сначала детально  установить и выточить точный смысл  терминов.
Сообщать другим свои выводы без такой обработки могло возбуждать в нем такое
чувство,  как  если  бы он  должен  был  показываться чужим  людям  в ночной
рубашке". /89-  S.380/ Этим замечанием Оствальд касается очень существенного
пункта,  а именно упомянутого уже  выше отвращения интровертного доводить до
сведения  окружающих какие-нибудь иные сообщения, кроме совершенно безличных
.
     Оствальд  обращает  внимание  на то,  что  обычно  романтику приходится
сравнительно рано  заканчивать свое жизненное поприще вследствие чрезмерного
истощения.  Оствальд  склонен  объяснять  и этот  факт повышенной  быстротой
реакции. Но так как я держусь того мнения, что  понятие быстроты  умственных
реакций  научно далеко еще не выяснено и  что до сих пор отнюдь не доказано,
да вряд ли когда-либо и можно доказать, что реакция вовне слагается быстрее,
чем   реакция  вовнутрь,  то  мне  кажется,  что  причиной  преждевременного
истощения  экстравертного  исследователя  является  по  существу именно  его
направленная  вовне  реакция.  Он очень  рано  начинает  печататься,  быстро
приобретает  известность,  вскоре развивает  интенсивную публицистическую  и
академическую деятельность, поддерживает личные отношения  с  широким кругом
друзей и  знакомых  и,  кроме  того, принимает  необычайно  живое участие  в
развитии  своих  учеников.  Интровертный  исследователь  начинает печататься
позднее,  его  труды  следуют  друг за  другом с  большими промежутками,  по
большей части  они бывают  выражены в более сжатой форме, повторений одной и
той же темы не встречается,  разве только  если при этом может быть изложено
что-нибудь  существенно  новое;  вследствие сжатого  лаконизма  его  научных
сообщений, которые зачастую бывают лишены каких бы  то  ни  было указаний на
пройденный путь или на обработанные материалы, его труды остаются непонятыми
и незамеченными, и сам исследователь остается неизвестным.  Его отвращение к
преподаванию  не  побуждает  его  искать  учеников,  его  малая  известность
исключает отношения к широкому кругу знакомых, и поэтому он живет  обычно не
только по необходимости,  но и  по собственному  выбору  -  в  уединении, не
подвергаясь  опасности  слишком  израсходовать   свои  силы.   Его  реакция,
устремленная внутрь, постоянно уводит его  опять на  тесно ограниченные пути
исследовательской  деятельности, которая сама  по  себе хотя  и  сопряжена с
большим  напряжением  и при большой  длительности тоже приводит к истощению,
однако  не требует добавочных затрат силы на знакомых  и учеников. К тому же
следует, конечно, принять во  внимание,  что  явный успех романтика является
живительным  и освежающим  фактором, которого  классик  очень  часто  бывает
лишен, так что он  бывает вынужден искать себе единственное удовлетворение в
завершенности  своего исследовательского  труда. Поэтому  мне  кажется,  что
сравнительно  раннее  истощение  романтического гения происходит оттого, что
его  реакция  направлена  вовне,  а не  оттого,  что  его реакция  слагается
быстрее.
     Свое деление на типы Оствальд не считает абсолютным  в том смысле,  что
каждый  исследователь  без  всяких  оговорок  мог  бы  быть  изображен   как
принадлежащий к тому или  иному типу. Однако он  придерживается того мнения,
что "именно  совсем  великие люди" очень  часто  самым определенным  образом
могут быть отнесены  к той или  другой конечной группе, тогда  как  "средние
люди"  гораздо  чаще занимают  в  отношении  скорости  реагирования  среднее
положение. /89- S.372/ Объединяя все вышесказанное, я бы хотел отметить, что
биографии Оствальда содержат отчасти  ценный материал для психологии типов и
убедительно доказывают совпадение  романтического типа  с  экстравертным,  а
классического типа - с интровертным.


        X. Общее описание типов


        1. Введение

     В  последующем  я  постараюсь дать  общее  описание  психологии  типов.
Сначала  я сделаю это для двух общих типов, которые я  назвал интровертным и
экстравертным.  Далее я  попытаюсь дать некоторую  характеристику тех, более
специальных  типов,  своеобразие  которых  слагается  вследствие  того,  что
индивид приспособляется  или ориентируется главным образом посредством своей
наиболее дифференцированной функции. Первые я хотел  бы обозначить как <i>общие
типы установки,</i>  отличающиеся  друг от  друга направлением  своего интереса,
движением либидо; последние я назову <i>типами функций.</i>
     Общие  типы  установки, как уже  было многократно указано  в предыдущих
главах,  отличаются  друг  от друга своеобразной установкой  по  отношению к
объекту. У  интровертного  отношение  к нему  абстрагирующее; в сущности, он
постоянно заботится о том, как бы отвлечь либидо от объекта, как если бы ему
надо  было  оградить  себя  от  чрезмерной  власти  объекта.  Экстравертный,
напротив,  относится  к объекту  положительно.  Он утверждает  его  значение
постольку, поскольку он постоянно ориентирует свою субъективную установку по
объекту  и вводит ее в отношение к нему. В сущности, объект никогда не имеет
для него достаточно ценности, и  поэтому значение  его постоянно  приходится
повышать.  Оба  типа  до  такой  степени  различны  и  их  противоположность
настолько бросается в глаза, что наличность их без всяких разъяснений бывает
очевидна даже  для  профана в психологических вопросах,  - стоит  только раз
обратить его внимание на это.  Всем,  конечно, знакомы эти замкнутые, трудно
распознаваемые, часто  пугливые  натуры, представляющие  собой самую сильную
противоположность  людям  с открытым,  обходительным, часто веселым  или  по
крайней мере приветливым и  доступным характером,  которые со всеми ладят, а
иногда и ссорятся, но  во всяком случае стоят  в отношении  к окружающему их
миру, влияют на него и со своей стороны воспринимают его влияние.
     Понятно, что  сначала люди бывают склонны воспринимать  такие  различия
как индивидуальные  случаи своеобразной структуры характера. Однако тот, кто
имел  возможность основательно  изучить  большое  число людей,  откроет  без
труда,   что   эта   противоположность   отнюдь  не  сводима   к   единичным
индивидуальным случаям,  но что дело идет о типических  установках,  гораздо
более  общих,  чем можно было бы  предположить  на  основании  ограниченного
психологического  опыта.  Предыдущие  главы  должны  были бы  в  достаточной
степени  показать,  что  в  действительности  речь  идет  о  фундаментальной
противоположности,  то  ясной, то менее  ясной, но  обнаруживающейся всегда,
когда речь идет об  индивидах  со сколько-нибудь ярко  выраженной личностью.
Таких людей мы встречаем отнюдь не  только среди образованных, но вообще  во
всех  слоях  населения;  и потому  наши  типы могут быть указаны  как  среди
простых   рабочих   и   крестьян,  так   и   среди  высокодифференцированных
представителей нации. Разница пола тоже  ничего не меняет в этом  факте. Эти
противоположности  встречаются и среди женщин всех  слоев  населения.  Столь
общая распространенность вряд  ли  была бы  возможна, если бы  дело касалось
сознания, то есть сознательно и намеренно выбранной установки. В этом случае
главнейшим  носителем   такой  установки  был   бы,  конечно,  определенный,
связанный   однородным   воспитанием   и   образованием  и,   следовательно,
местноограниченный слой населения. В  действительности же это совсем не так;
и  даже напротив, типы распределяются,  по-видимому, без всякого  разбора. В
одной  и  той  же  семье  один  ребенок  может  быть интровертом,  другой  -
экстравертом. Так как, согласно этим фактам, тип установки в качестве общего
и,  по-видимому,  случайно  распределенного  явления  не  может  быть  делом
сознательного  суждения или сознательного намерения, то он, вероятно, обязан
своим существованием какой-то бессознательной, инстинктивной основе. Поэтому
противоположность  типов в качестве  общего психологического феномена должна
так или иначе иметь свои биологические предпосылки.
     С биологической точки зрения, отношение между субъектом и объектом есть
всегда  <i>отношение приспособления,</i> ибо  всякое  отношение  между  субъектом и
объектом  предполагает видоизменяющиеся  воздействия  одного на  другой. Эти
видоизменения и составляют приспособление, или адаптацию. Поэтому типическая
установка по отношению к объекту суть процессы приспособления. Природа знает
два  коренным образом  различных варианта адаптации и  две обусловленные ими
возможности  самоподдержания живых организмов: первый  путь - это повышенная
плодовитость  при относительно  малой  обороноспособности и  недолговечности
отдельного индивида;  второй путь - это  вооружение  индивида многообразными
средствами самосохранения  при относительно малой плодовитости. Мне кажется,
что эта биологическая противоположность есть не только аналогия, но и  общая
основа наших двух психологических способов приспособления.  Здесь я хотел бы
ограничиться  одним только общим  указанием, с одной стороны, на особенность
экстраверта,   состоящую    в    способности    постоянно    растрачиваться,
распространяться  и  внедряться  во  все;  с другой  стороны,  на  тенденцию
интроверта  обороняться  от   внешних  требований  и,   насколько  возможно,
воздерживаться от  всякой затраты энергии,  направленной прямо на объект, но
зато создавать для  себя самого возможно более обеспеченное и могущественное
положение.  Поэтому  интуиция   Блейка  недурно   определила  оба  типа  как
"prolific"  (плодородный)  и "devouring (прожорливый)  type". Как показывает
общая биология, оба пути удобопроходимы и, каждый по-своему, ведут к успеху;
точно так же и типические установки.  То, что один  осуществляет посредством
множества отношений, другой достигает при помощи монополии.
     Тот факт, что иногда даже дети в первые годы жизни несомненно проявляют
типическую установку, заставляет предположить, что  к определенной установке
принуждает отнюдь не борьба за  существование, как ее обыкновенно  понимают.
Правда, можно было  бы, и  даже  с  достаточным основанием, возразить, что и
малому   ребенку,   и  даже   грудному  младенцу,   приходится  осуществлять
психологическое  приспособление  бессознательного характера, ибо своеобразие
материнских влияний в особенности ведет к специфическим реакциям у  ребенка.
Этот аргумент  опирается на несомненные факты, но он  падает при указании на
столь же несомненный факт, что двое детей у одной и  той же матери могут уже
рано  обнаружить  противоположные  типы, без  того чтобы в  установке матери
можно  было  отметить  хотя  бы  малейшее  изменение. Хотя  я  ни при  каких
обстоятельствах  не хотел  бы недооценить неизмеримую важность  родительских
влияний, но все же это наблюдение заставляет нас сделать вывод, что решающий
фактор следует искать в предрасположении ребенка. Вероятно, в конечном счете
это  следует приписать  индивидуальному  предрасположению,  что при возможно
наибольшей однородности внешних условий один ребенок обнаруживает такой тип,
а другой ребенок  - другой. При этом я, конечно, имею в виду лишь те случаи,
которые  возникают при  нормальных  условиях. При ненормальных условиях,  то
есть когда  мы  имеем дело <i>с</i> крайними и  поэтому ненормальными установками у
матерей, детям может быть навязана относительно однородная установка, причем
насилуется их индивидуальное предрасположение,  которое, может быть, выбрало
бы другой  тип,  если  бы  извне  не вторглись  и не  помешали  ненормальные
влияния.   Там,  где  происходит  такое   обусловленное  внешними  влияниями
искажение типа, индивид впоследствии обычно заболевает неврозом, и исцеление
возможно лишь  при  условии выявления той  установки, которая,  естественно,
соответствует данному индивиду.
     Что же касается  своеобразного  предрасположения,  то об этом я не могу
ничего  сказать,  кроме  того,  что,  очевидно,   существуют  индивиды,  или
обладающие   большей  легкостью  или  способностью,  или  которым   полезнее
приспособляться таким,  а  не  иным способом. Тут дело  могло бы сводиться к
недоступным  нашему знанию и в конечном счете физиологическим основаниям.  К
допущению  вероятности таких оснований я  был приведен тем наблюдением,  что
обращение одного типа в другой  может нанести тяжелый ущерб физиологическому
здоровью организма, ибо он в большинстве случаев вызывает сильное истощение.


        2. Экстравертный тип

     При  описании  этого  и остальных типов  необходимо  для наглядности  и
ясности  их  изображения  отделить  психологию сознательного  от  психологии
бессознательного.  Поэтому  мы   обратимся   сначала  к  описанию  <i>феноменов
сознания.</i>

     <i>а) Общая установка сознания</i>

     Известно,  что каждый человек ориентируется по тем  данным, которые ему
передает внешний мир; однако мы видим,  что это может  происходить более или
менее решающим образом.  Тот факт,  что на дворе холодно,  одному дает повод
тотчас же  надеть пальто; другой же, имея намерение закаляться, находит  это
излишним; один приходит в  восторг от нового тенора, потому что весь свет им
восторгается; другой не  приходит от него в восторг, и  не потому, что тенор
не  нравится ему, но  потому,  что  он  придерживается мнения,  что  предмет
всеобщего восторга  отнюдь  не заслуживает еще  тем  самым поклонения;  один
подчиняется данным обстоятельствам, потому что,  как показывает опыт, ничего
другого ведь и не остается; другой же убежден, что если даже тысячу раз было
так, то  тысячу первый случай  будет новым, и т. д.  Первый ориентируется по
данным внешних  факторов; а другой сохраняет свое особое воззрение,  которое
вдвигается между ним и объективно данным. И если ориентирование по объекту и
по объективно данному  преобладает настолько,  что чаще  всего  самые важные
решения  и  действия   обусловливаются  не  субъективными   воззрениями,   а
объективными обстоятельствами,  то  мы говорим об  экстравертной  установке.
Если она  оказывается привычной,  то мы говорим об  экстравертном типе. Если
человек мыслит, чувствует и действует -  одним  словом, живет так,  как  это
<i>непосредственно</i>  соответствует объективным  условиям и их требованиям как  в
хорошем, так и в дурном смысле, то он экстравертен. Он живет так, что объект
в качестве детерминирующей величины, очевидно,  играет в его  сознании более
важную  роль,  нежели  его  субъективное  воззрение.  Он  имеет,  конечно, и
субъективные воззрения, но их детерминирующая сила меньше, чем сила внешних,
объективных   условий.  Поэтому  он  совсем  и  не   предвидит   возможности
натолкнуться  внутри себя на какие-нибудь безусловные  факторы, ибо он знает
таковые только во внешнем мире.  В  эпиметеевском смысле его  внутренний мир
подчиняется внешним требованиям, конечно не без борьбы. Однако борьба всегда
кончается в  пользу объективных условий. Все его сознание смотрит во внешний
мир, ибо  важное и детерминирующее решение всегда приходит к  нему извне. Но
оно приходит к нему  оттуда, потому  что  он  его  оттуда ждет. Эта основная
установка  является,   так   сказать,  источником   всех  особенностей   его
психологии,  поскольку  они   не  покоятся   или  на  примате   какой-нибудь
определенной психологической функции, или же на индивидуальных особенностях.
Интерес  и  внимание  сосредоточены на объективных  происшествиях, и  прежде
всего  на  тех, которые имеют место  в ближайшей среде. Интерес  прикован не
только  к  лицам,  но и  к  вещам.  Соответственно с этим и деятельность его
следует влиянию лиц и вещей. Деятельность  его прямо связана с  объективными
данными и детерминациями и, так сказать, исчерпывающе объясняется ими.
     Она  зависит  от объективных  обстоятельств  настолько,  что  это можно
бывает проследить. Поскольку она не является простой реакцией на раздражения
окружающей среды, постольку она всегда все  же  бывает применима  к реальным
обстоятельствам  и  находит достаточный  и  подходящий  простор  в  границах
объективно данного. Она  не имеет никаких сколько-нибудь серьезных тенденций
выходить  за эти пределы. То же  самое относится и  к  интересу: объективные
происшествия  имеют  почти  неистощимую  привлекательность,   так  что   при
нормальных условиях интерес никогда не требует чего-нибудь другого.
     Моральные законы деятельности совпадают с соответствующими требованиями
общества  и  соответственно  с  общепризнанным  моральным  воззрением.  Будь
общепризнанное воззрение иным  - и  субъективные линии морального  поведения
были бы иными, причем в  общей картине психологического habitus'а  ничего не
изменилось  бы.  Но  такая  строгая  обусловленность  объективными факторами
отнюдь  не свидетельствует  о полном  или  даже  идеальном приспособлении  к
условиям жизни вообще, как это могло бы показаться. Экстравертному воззрению
такое  <i>приноровление</i>  (adjustment)  к  объективно  данному  должно,  правда,
показаться  полным приспособлением,  ибо такому  воззрению  иной  критерий и
вообще  недоступен. Однако с высшей точки зрения  вовсе еще не  сказано, что
объективно   данное  при   всех  обстоятельствах  является   нормальным.   В
историческом  или   местном   отношении   объективные   условия  могут  быть
ненормальными.  Индивид,  приноровившийся  к  этим обстоятельствам,  хотя  и
следует ненормальному стилю окружающей его  среды,  но  находится вместе  со
всей своей средой в ненормальном положении  перед лицом общезначащих законов
жизни. Правда, единичная личность может при этом процветать,  но лишь до тех
пор, пока она вместе  со всей своей средой не погибнет от прегрешения против
общих законов жизни. На эту  гибель единичная личность  обречена с такою  же
непреложностью, с какою  она  была приноровлена к  объективно  данному.  Она
приноровилась,  но не приспособилась,  ибо приспособление  требует большего,
чем   одно   только   беспрекословное   следование    за   всеми   условиями
непосредственного  окружения. (Я  ссылаюсь  на  шпиттелеровского  Эпиметея.)
Приспособление  требует  соблюдения  тех  законов, которые более  общи,  чем
местные  и   временно-исторические   условия.   Простое  приноровление  есть
ограниченность   нормального   экстравертного  типа.   Своей   нормальностью
экстравертный тип  обязан,  с  одной стороны,  тому  обстоятельству, что  он
приноровлен к данным условиям, живет сравнительно без трений и, естественно,
не претендует ни на  что, кроме выполнения  объективно данных  возможностей,
так, например,  он выбирает занятие, дающее надежные возможности для данного
места  и  в данное время; или  он делает  и изготовляет то, в чем окружающая
среда  нуждается  в  данный  момент  и  чего  она  ждет  от   него;  или  он
воздерживается от всех новшеств,  которые не вполне бесспорны  или которые в
чем-нибудь  выходят за  пределы  ожиданий его среды. С  другой  стороны, его
нормальность  покоится  и на  том важном  обстоятельстве,  что экстравертный
считается также  с фактической  стороной  своих субъективных потребностей  и
нужд. Однако это составляет как раз его слабое место, ибо тенденция его типа
до  такой  степени  направлена  на внешний мир, что  даже  самый  чувственно
достоверный  субъективный факт, а  именно состояние собственного тела, часто
недостаточно  принимается им во внимание,  как  недостаточно  объективный  и
недостаточно  "внешний", так  что необходимое для физического благосостояния
удовлетворение элементарных  потребностей не  осуществляется.  От этого тело
страдает, не говоря уже  о душе. Однако экстраверт обыкновенно мало замечает
это последнее обстоятельство, но тем  более оно  заметно  для  его интимного
домашнего круга. Утрата равновесия становится для  него ощутимой лишь тогда,
когда  начинают  обнаруживаться  ненормальные   физические  ощущения.  Этого
осязательного   факта   он  не  может  не   заметить.  Естественно,  что  он
воспринимает  его  как конкретный и  "объективный",  ибо  для характеристики
собственной ментальности у него ничего другого и не существует. У  других же
он тотчас  усматривает "воображение".  Слишком экстравертная установка может
даже до  такой степени перестать считаться с  субъектом, что последний будет
совершенно  принесен в жертву так называемым  объективным требованиям,  как,
например,  в виде  постоянного увеличения торгового  дела, потому  что  ведь
имеются заказы и открывающиеся возможности должны быть заполнены.
     Опасность для  экстраверта  заключается  в  том, что  он  вовлекается в
объекты и совершенно теряет  в них себя самого. Возникающие вследствие этого
функциональные  (нервные)  или  действительно  телесные  расстройства  имеют
значение   компенсаций,   ибо  они  принуждают  субъекта  к  недобровольному
самоограничению. Если симптомы функциональны, то благодаря  их  своеобразной
структуре  они  могут  символически  выражать психологическую ситуацию: так,
например,   у  певца,  слава  которого   быстро  достигла  опасной   высоты,
соблазняющей его на несоразмерную затрату энергии, вдруг, вследствие нервной
задержки, не звучат высокие ноты. У  человека, начавшего свою деятельность в
самом скромном положении  и очень быстро достигшего влиятельного, с широкими
перспективами  социального  положения,  психогенно появляются  все  симптомы
горной  болезни.  Человек, собирающийся жениться  на  обожаемой  и  безмерно
переоцененной женщине  очень  сомнительного  характера,  заболевает  нервной
судорогой  глотки, принуждающей  его  ограничиваться двумя чашками  молока в
день, прием  которых каждый раз требует трех часов. Таким образом, создается
реальное  препятствие, мешающее ему посещать  свою невесту,  и ему  остается
только заниматься  питанием своего тела.  Человек,  который  не  оказывается
больше  на высоте требований  торгового дела, созданного и расширенного  его
собственными  заслугами  и  трудами до огромных размеров, становится жертвой
приступов нервной жажды, которые доводят его до истерического алкоголизма.
     Мне кажется,  что  самая частая  форма невроза у  экстравертного типа -
истерия.   Классические  случаи  истерии  всегда  отличаются  преувеличенным
отношением  к  лицам окружающей среды; другой характерной особенностью  этой
болезни    является    прямо-таки    подражательная    приноровленность    к
обстоятельствам. Основная  черта  истерического  существа  - это  постоянная
тенденция  делать себя  интересным  и  вызывать  впечатление  у  окружающих.
Следствием этого является вошедшая в  поговорку внушаемость истеричных и  их
восприимчивость к  влияниям,  идущим  от  других.  Несомненная  экстраверсия
проявляется  также  и  в сообщительности  истеричных,  доходящей  подчас  до
сообщения  чисто  фантастических  содержаний,  откуда   и   возник  упрек  в
истерической лжи.  Вначале истерический  "характер" есть лишь  преувеличение
нормальной установки; но в дальнейшем он осложняется привходящими со стороны
бессознательного  реакциями,  имеющими   характер  компенсаций,   которые  в
противовес преувеличенной  экстраверсии  принуждают психическую  энергию при
помощи    телесных   расстройств    к   интроверсии.    Благодаря    реакции
бессознательного  создается   другая   категория  симптомов,  имеющих  более
интровертный характер.  Сюда относится  прежде всего  болезненно  повышенная
деятельность фантазии.
     После  этой  общей  характеристики  экстравертной  установки  обратимся
теперь   к   описанию   тех   изменений,   которым   подвергаются   основные
психологические функции благодаря экстравертной установке.

     <i>б) Установка бессознательного</i>

     Может   быть,   кажется   странным,   что   я  говорю   об   "установке
бессознательного".  Как  я  уже  достаточно  объяснял,  я  представляю  себе
отношение   бессознательного  к  сознанию  как   компенсирующее.  При  таком
воззрении бессознательное так же имело бы установку, как и сознание.
     В  предыдущем отделе  я  особенно  подчеркнул  тенденцию  экстравертной
установки к  некоторой односторонности,  а именно  господствующее  положение
объективного  фактора  в  течение  психического процесса. Экстравертный  тип
всегда готов  отдать  себя (по-видимому) в пользу  объекта и  ассимилировать
свою  субъективность  -  объекту. Я  подробно  описал  последствия,  могущие
произойти от преувеличенно экстравертной установки, а именно на  вредоносное
подавление субъективного фактора. Согласно этому  же мы вправе  ожидать, что
психическая  компенсация, соответствующая  этой  сознательной  экстравертной
установке,  особенно усилит субъективный  момент, то есть  в бессознательном
нам  придется отметить сильную эгоцентрическую  тенденцию.  Такое наблюдение
фактически и  удается  сделать  в  практическом опыте.  Я здесь не  вхожу  в
обсуждение  казуистического  материала,  а  отсылаю   читателя  к  следующим
отделам,  где  я  пытаюсь  указать  для  каждого  типа  функций  характерную
установку бессознательного.  Поскольку  в  этом отделе  речь идет  только  о
компенсации общей экстравертной  установки, постольку я ограничиваюсь  столь
же общей характеристикой и для компенсирующей установки бессознательного.
     Установка    бессознательного,    успешно   восполняющая   сознательную
экстравертную   установку,   имеет  своего   рода   интровертный   характер.
Бессознательное сосредоточивает энергию на  субъективном моменте, то есть на
всех  потребностях  и притязаниях,  подавленных  или  вытесненных  благодаря
слишком экстравертной сознательной установке. Нетрудно понять - и это должно
было бы стать ясным уже из предыдущей главы, - что ориентирование по объекту
и по  объективным  данным  насильственно  подавляет  множество  субъективных
побуждений,  мнений,  желаний  и необходимых  потребностей и  лишает  их той
энергии,  которая,  естественно, должна была  бы  прийтись на их  долю. Ведь
человек  не машина, которую  можно в случае надобности приладить  для совсем
иных  целей  и которая тогда функционирует по-иному,  но столь же правильно,
как  и раньше. Человек всегда несет с собою всю свою историю и историю всего
человечества.   А   исторический   фактор   представляет   собою   жизненную
потребность, которой мудрая экономия  должна идти навстречу. Так  или иначе,
но  прошедшее должно  иметь возможность  высказываться  и  жить в настоящем.
Поэтому  полная  ассимиляция  объекту  наталкивается на  протест  со стороны
подавленного меньшинства,  состоящего из того, что было доселе, и того,  что
существовало от начала.
     Из  этого,  совершенно  общего  соображения  нетрудно   понять,  почему
бессознательные притязания  экстравертного  типа  имеют, собственно  говоря,
примитивный  и  инфантильный эгоцентрический характер.  Если Фрейд говорит о
бессознательном, что оно способно только "желать", то это в  высокой степени
применимо к бессознательному экстравертного типа. Приноровление к объективно
данному и ассимиляция с ним не допускают осознания неподходящих субъективных
побуждений.  Эти тенденции (мысли,  желания, аффекты, потребности, чувства и
т.  д.)  принимают,  соответственно со степенью  их вытеснения, регрессивный
характер,  то  есть  чем менее их признают, тем инфантильнее и архаичнее они
становятся. Сознательная установка лишает  их той оккупации энергии, которая
сравнительно находится  в их  распоряжении и оставляет  им лишь  ту долю ее,
которую она не может отнять. Этот  остаток, обладающий все-таки такой силой,
которую  не  следует недооценивать,  есть  то,  что следует  обозначить  как
первоначальный  инстинкт.  Инстинкт  не может  быть  искоренен произвольными
мероприятиями  отдельного  индивида;   для  этого  потребовалось  бы  скорее
медленное, органическое превращение в течение многих поколений, ибо инстинкт
есть энергетическое выражение определенной органической склонности.
     Таким  образом,  от  каждой  подавленной  тенденции  в  конечном  итоге
все-таки  остается   значительный  запас   энергии,   соответствующей   силе
инстинкта, который сохраняет  свою действенность, хотя он вследствие лишения
энергии  стал  бессознательным.  Чем  совершеннее сознательная экстравертная
установка, тем инфантильнее  и архаичнее  установка бессознательного. Иногда
бессознательная установка характеризуется  грубым,  доходящим до бесстыдства
эгоизмом, далеко уходящим за  пределы  ребяческого. Тут мы находим  в полном
расцвете те кровосмесительные желания, которые описывает Фрейд.  Само  собою
разумеется,   что   все   это  является   и  остается  скрытым   от  взгляда
непосвященного  наблюдателя  до  тех пор,  пока  экстравертная  сознательная
установка  не  достигает  более высокой ступени.  Но  если дело  доходит  до
преувеличения сознательной точки зрения, то и бессознательное обнаруживается
симптоматически,  то  есть  бессознательный  эгоизм,  инфантилизм и  архаизм
теряют  свой первоначальный  характер компенсации и становятся  в  более или
менее явную оппозицию по отношению к сознательной установке. Это проявляется
прежде  всего  в  нелепом  преувеличении  сознательной точки зрения, которое
должно   служить   подавлению   бессознательного,   но  которое  обыкновенно
завершается посредством reductio ad absurdum сознательной установки, то есть
полным крушением.  Катастрофа может быть объективной, когда объективные цели
понемногу  искажаются  в субъективные.  Так, например, один типограф,  начав
простым  служащим,  в течение двадцатилетнего долгого, тяжелого труда достиг
положения самостоятельного владельца очень крупного  дела.  Дело расширялось
все  больше  и больше, и он все больше и больше втягивался в него, понемногу
растворяя в  нем  все свои  побочные  интересы.  Таким  образом дело  вполне
поглотило  его, и это привело его к  гибели; вот как это  случилось: в  виде
компенсации  для  его  исключительно деловых интересов  в нем бессознательно
оживились некоторые  воспоминания из его детства. В то время ему  доставляло
большое удовольствие писать  красками и  рисовать. И вот вместо  того, чтобы
принять   эту   способность   как   таковую  и  использовать   ее   в   виде
уравновешивающего побочного занятия, он ввел ее в свое деловое русло и начал
фантазировать о  придании своим продуктам внешнего "художественного" вида. К
несчастью, фантазии стали действительностью: он фактически начал производить
продукцию согласно своему собственному примитивному и инфантильному вкусу, и
в  результате  через  несколько лет  его  дело было  погублено. Он  поступал
согласно одному из  тех наших "культурных  идеалов", по которому  деятельный
человек должен сосредоточить все на достижении  одной  конечной цели. Но  он
зашел  слишком  далеко   и  подпал  под  власть  субъективных,  инфантильных
притязаний.
     Однако катастрофический  исход  может иметь и  субъективный характер, в
виде   нервного   срыва  или   заболевания.   Он   происходит   оттого,  что
бессознательное   противодействие   в   конечном   итоге   всегда   способно
парализовать   сознательное   действие.    В    этом    случае    притязания
бессознательного категорически навязываются сознанию и производят тем  самым
пагубный разлад, проявляющийся в большинстве случаев в том, что люди  или не
знают  больше, чего  они, собственно говоря, желают, и не  имеют  ни  к чему
больше  охоты, или же в том,  что они хотят  слишком многого сразу  и  имеют
слишком много охоты,  но  все к невозможным вещам. Подавление инфантильных и
примитивных притязаний, необходимое  часто  по культурным  основаниям, легко
приводит к неврозу или к злоупотреблению наркотическими средствами,  как-то:
алкоголем,  морфием,  кокаином и т.  д. В еще  более  тяжелых  случаях  этот
внутренний разлад кончается самоубийством.
     Выдающаяся особенность бессознательных тенденций состоит в том, что они
по  мере  того,  как  <i>сознательное  непризнание</i> отнимает у  них  их энергию,
приобретают  деструктивный  характер,  и притом тотчас  же, как  только  они
теряют характер компенсаций. А  теряют они характер компенсаций тогда, когда
они достигают  глубины,  соответствующей  тому  культурному  уровню, который
абсолютно  несовместим  с  нашим. С  этого момента бессознательные тенденции
образуют сплоченную силу,  во всех  отношениях противоположную  сознательной
установке, и существование этой силы ведет к явному конфликту.
     Тот   факт,  что  установка  бессознательного   компенсирует  установку
сознания, выражается  вообще  в психическом равновесии. Конечно,  нормальная
экстравертная установка никогда не означает, что индивид ведет себя всегда и
всюду по  экстравертной схеме.  При всех обстоятельствах у  одного и того же
индивида наблюдается целый ряд психологических свершений, где имеет  место и
механизм  интроверсии.  Ведь экстравертным  мы называем habitus  лишь тогда,
когда  механизм   экстраверсии   преобладает.  В   таких  случаях   наиболее
дифференцированная   психическая   функция   имеет   всегда    экстравертное
применение,   тогда   как  менее  дифференцированные   функции   остаются  в
интроверт-ном  применении,  иными  словами:  более  ценная функция  наиболее
сознательна  и наиболее  полно  поддается контролю  сознания и сознательному
намерению, тогда как менее  дифференцированные функции - менее сознательны и
даже  отчасти  бессознательны   и   в   гораздо  меньшей  степени  подчинены
сознательному  произволу. Более  ценная функция  является  всегда выражением
сознательной личности, ее  намерением, ее волей и ее достижением,  тогда как
менее дифференцированные  функции принадлежат к числу  тех  событий, которые
случаются с  нами.  Эти  случайности  совсем не  всегда  проявляются в форме
lapsus  linguae  (языкового   ляпсуса),  или  calami  (письма),  или  других
упущений; они  могут быть наполовину или на три четверти намеренными, потому
что   менее   дифференцированные   функции   обладают,   хотя   и   меньшей,
сознательностью. Классическим примером тому служит экстравертный чувствующий
тип, который стоит в превосходных отношениях чувства с окружающей средой, но
которому  случается   иногда  высказывать  суждения,   свидетельствующие   о
необычайной  бестактности.  Эти   суждения  возникают  из  его  недостаточно
дифференцированного  и  недостаточно  сознательного мышления,  которое  лишь
отчасти находится  под  его  контролем и к тому же  недостаточно отнесено  к
объекту; поэтому оно может производить впечатление высшей бесцеремонности.
     Недостаточно  дифференцированные  функции  в   экстравертной  установке
обнаруживают всегда чрезвычайно субъективную обусловленность ярко окрашенным
эгоцентризмом  и личным самомнением,  чем они доказывают свою тесную связь с
бессознательным.  Бессознательное  постоянно проявляется  в них. Вообще,  не
следует  представлять  себе, будто бессознательное длительно  погребено  под
целым рядом наслоений и  может быть  открыто  лишь  при  помощи кропотливого
высверливания. Напротив, бессознательное постоянно вливается  в сознательные
психологические  события, и притом  в столь высокой степени, что наблюдателю
иногда трудно бывает  решить,  какие свойства характера  следует отнести  на
счет сознательной личности и какие  на счет бессознательной. Особенно трудно
это бывает, когда дело касается лиц, выражающихся несколько обильнее других.
Понятно,  что  это сильно зависит от  установки наблюдателя, постигает ли он
больше сознательный или бессознательный  характер  личности.  В общем  можно
сказать, что наблюдатель, установленный на суждение, скорее будет  постигать
сознательный характер, тогда  как наблюдатель, установленный  на восприятие,
будет больше  поддаваться  влиянию бессознательного характера,  ибо суждение
интересуется больше  сознательной мотивацией  психического свершения,  тогда
как  восприятие скорее  регистрирует  чистое свершение.  Но  поскольку мы  в
одинаковой мере пользуемся и восприятием и суждением, постольку с нами легко
может  случиться, что одна  и  та же личность  покажется  нам одновременно и
интровертной,  и  экстравертной,  и  мы  не  сумеем  сначала указать,  какой
установке принадлежит  более  ценная  функция. В  таких  случаях  правильную
концепцию  можно  добыть  только при  помощи основательного  анализа качеств
функций.  При этом следует обращать внимание на то, какая из функций всецело
подчинена  контролю  и  мотивации  сознания  и какие функции  носят характер
случайный  и  непроизвольный.  Первая функция всегда более дифференцирована,
чем  остальные,   которым  к  тому  же   присущи  несколько  инфантильные  и
примитивные свойства. Бывает так, что первая функция производит  впечатление
нормальности, тогда  как  последние  имеют  в  себе  что-то ненормальное или
патологическое.


     <i>в)   Особенности  основных  психологических   функций  в  экстравертной
установке</i>

     1. Мышление

     Вследствие  общей  экстравертной  установки  мышление  ориентируется по
объекту и по объективным данным. Такое ориентирование мышления ведет к  ярко
выраженной особенности.  Мышление  вообще  питается,  с  одной  стороны,  из
субъективных, в конечном счете бессознательных источников, с другой стороны,
оно  питается  объективными  данными,   которые   поставляются  чувственными
апперцепциями.  Экстравертное  мышление в большей степени определяется этими
последними факторами, нежели первыми. Суждение всегда предполагает известное
мерило;  для  экстравертного  суждения значительным  и  определяющим мерилом
является,  главным образом, заимствование у объективных  обстоятельств,  все
равно,  представляется  ли  оно  прямо   в  виде   объективного,  чувственно
воспринимаемого факта или  же в виде объективной  идеи, ибо объективная идея
есть нечто внешне данное  и извне заимствованное, даже если она  субъективно
одобряется.  Поэтому  экстравертное  мышление  совсем  не  должно быть чисто
конкретным мышлением  фактов;  оно точно  так же  может  быть  чисто идейным
мышлением, если только  установлено, что идеи, при помощи  которых протекает
мышление, более заимствованы  извне, то есть переданы традицией, воспитанием
и ходом  образования. Итак,  критерий для суждения  о  том, экстравертно  ли
мышление,  заключается прежде всего в вопросе, по какому мерилу направляется
процесс  суждения, -  передается  ли  это мерило  извне,  или же  оно  имеет
субъективный    источник.   Дальнейшим    критерием   является   направление
умозаключений,  а  именно  вопрос:   имеет   ли  мышление   преимущественное
направление  на внешнее или нет?  То обстоятельство, что мышление занимается
конкретными предметами,  еще не доказывает его экстравертной  природы, ибо я
мысленно  могу  заниматься конкретным предметом  двояко: или  абстрагируя от
него мое мышление, или конкретизируя им мое мышление. Если даже мое мышление
занято конкретными  вещами и постольку могло бы  быть названо экстравертным,
то все-таки остается еще нерешенным  и характерным, какое направление примет
мышление, а именно: направится ли оно  в  своем дальнейшем развитии опять  к
объективным  данностям, к внешним фактам, либо к общим, уже данным понятиям,
-  или  нет.  В практическом  мышлении купца, техника, естествоиспытателя  -
направление  на  объект сразу видно.  Мышление  же  философа  может  вызвать
сомнение,  когда направление  его  мыслей имеет  целью идеи.  В  этом случае
необходимо  исследовать,  с  одной стороны,  являются  ли  эти  идеи  только
абстракциями  из  наблюдений над объектом, не представляющими  собой ничего,
кроме  высших коллективных понятий,  которые  включают  в себя  совокупность
объективных фактов; с другой стороны, нужно  исследовать, не переданы ли эти
идеи по  традиции, или не заимствованы  ли они  у духовного мира  окружающей
среды  (если  они  не  являются  явными  абстракциями  из   непосредственных
наблюдений). Если  на  этот вопрос  последует  утвердительный ответ,  то это
значит, что такие идеи  также принадлежат к категории объективных данностей;
следовательно, такое мышление тоже должно быть названо экстравертным.
     Хотя я предполагал изложить сущность интровертного мышления не здесь, а
в одном из следующих отделов, мне  все-таки  кажется неизбежным  дать  уже и
теперь  некоторые  указания.  Ибо если вникнуть в  сказанное только  что  об
экстравертном мышлении,  то легко можно прийти к заключению, будто я разумею
при этом  <i>все,</i>  что  обычно  понимают под  мышлением.  Мышление,  которое не
направлено ни на объективные факты, ни на общие идеи, можно было бы сказать,
вовсе и не заслуживает названия "мышления". Я  сознаю,  что наше время и его
выдающиеся представители знают и признают только экстравертный тип мышления.
Это  происходит  отчасти оттого, что  по  общему  правилу  всякое  мышление,
появляющееся на поверхности мира  в форме науки, философии или же искусства,
либо прямо вытекает  из объекта, либо изливается в общие идеи. В силу  обоих
оснований  оно является хотя и не всегда очевидным, но все-таки  по существу
понятным  и  потому сравнительно  имеющим значимость.  В  этом  смысле можно
сказать, что известен, в сущности, только экстравертный интеллект,  то  есть
именно тот, который ориентируется по объективно данному. Однако - и теперь я
перехожу к интровертному интеллекту -  существует еще  мышление совсем иного
рода,  которому  никоим  образом  нельзя отказать в  названии "мышления",  а
именно  такое, которое не  ориентируется  ни на непосредственном объективном
опыте,  ни  на общих  и  объективно переданных идеях.  К этому  другому роду
мышления я прихожу  так: когда я мысленно занимаюсь каким-нибудь  конкретным
объектом или  общей  идеей, и  притом  таким образом, что  направление моего
мышления  в  конечном счете снова  приводит назад к моим предметам,  то этот
интеллектуальный   процесс   не   есть  единственный   психический  процесс,
происходящий во мне в этот момент. Я имею тут  в виду  вовсе не всевозможные
ощущения и чувства, которые обнаруживаются наряду с  моим ходом мысли, более
или менее  нарушая  его; я подчеркиваю то, что это течение мыслей, исходящее
от объективно данного и стремящееся к объективному, вместе с тем находится в
постоянном отношении и к субъекту. Это отношение  есть conditio sine qua non
(непременное, обязательное  условие),  ибо  без него вообще никакого течения
мыслей не было бы. Если даже ход моих мыслей  направляется, насколько только
возможно, по объективно данному, то  он все-таки остается  моим субъективным
ходом мыслей,  который  не  может  ни  избежать  вмешательства субъективного
элемента, ни обойтись  без него. Если я даже стремлюсь придать  течению моих
мыслей  во всех  отношениях  объективное направление,  то я все-таки не могу
прекратить  параллельный субъективный  процесс и его  постоянное участие, не
угашая тем самым жизнь моего  течения мыслей. Этот параллельный субъективный
процесс  имеет  естественную  и  лишь более или  менее неизбежную  тенденцию
субъективизировать объективно данное, то есть ассимилировать его субъекту.
     И если главный акцент падает на субъективный процесс,  то возникает тот
другой род  мышления, который противостоит экстравертному  типу, а  именно в
направлении, ориентирующемся на  субъекта и на субъективно данное; я называю
его  интровертным.  Из  этого  другого  ориентирования  возникает  мышление,
которое не  определено объективными фактами  и не  направлено на  объективно
данное,  то есть такое  мышление,  которое исходит  от субъективно данного и
направлено на субъективные идеи или на факты, имеющие субъективную  природу.
Я  не хочу  более  останавливаться  здесь  на  этом  мышлении, а  хочу  лишь
установить  его  наличность,  чтобы  тем  дать  необходимое  дополнение  для
экстравертного хода мыслей и лучше осветить его сущность.
     Итак,  экстравертное  мышление  имеет  место  лишь  благодаря тому, что
объективное  ориентирование получает некоторый  перевес. Это  обстоятельство
ничего  не меняет в логике мышления; оно  образует  лишь то  различие  между
мыслителями, которое,  по концепции  Джемса, есть вопрос темперамента. Итак,
ориентирование по объекту ничуть  не меняет сущности мыслительной функции, а
меняет лишь ее проявление.  Так как это мышление ориентируется по объективно
данному, то оно является прикованным к объекту так, как если  бы оно  совсем
не могло существовать без внешнего ориентирования.  Оно появляется как бы  в
свите внешних  фактов, или  оно достигает,  по-видимому, своей высоты, когда
может  влиться в  общепризнанную идею. Оно, по-видимому,  всегда  вызывается
объективно  данным и способно выводить свои заключения лишь с  его согласия.
Поэтому  оно  производит  впечатление   несвободы,  а  иногда  близорукости,
несмотря на всю его ловкость, которую  оно проявляет в области, ограниченной
объективно данным.  То, что я здесь описываю, есть лишь впечатление, которое
экстравертное  мышление производит на наблюдателя, причем наблюдатель должен
стоять на другой точке зрения, уже по одному тому, что иначе он бы совсем не
мог  наблюдать самого явления экстравертного  мышления. Благодаря этой  иной
точке зрения он и видит только одно явление, а не сущность мышления. Но тот,
кто пребывает  в  самой  сущности этого мышления,  способен  постигнуть  его
сущность,  а не  явление.  Обсуждение, основанное  на одном лишь явлении, не
может по  справедливости оценить  сущность, и поэтому в большинстве  случаев
оно обесценивает ее.
     Но  существу  же  это  мышление  оказывается  не  менее  плодотворным и
творческим, чем интровертное мышление, но только силы его служат иным целям.
Это  различие  становится особенно ощутительным  тогда,  когда экстравертное
мышление  овладевает  материалом,  который является специфическим  предметом
субъективно ориентированного мышления. Это случается, например, тогда, когда
субъективное  убеждение объясняется аналитически из  объективных фактов  или
как   следствие,   выводимое   из   объективных   идей.    Но   для   нашего
естественно-научно  ориентированного сознания  различие между обоими  видами
мышления  становится  еще  нагляднее,   когда  субъективно   ориентированное
мышление делает попытку привести объективно данное  в связь с  объективно <i>не</i>
данными  соотношениями,  то  есть подчинить его  субъективной  идее.  И то и
другое ощущается  как  нарушение,  и  тогда именно выступает  то  затенение,
которому   оба    рода   мышления   подвергают   друг   друга.   Субъективно
ориентированное   мышление   представляется  тогда  чистым   произволом,   а
экстравертное мышление, напротив, плоской и пошлой несовместимостью. Поэтому
обе точки зрения непрерывно враждуют между собой.
     Можно  было  бы  думать,  что   эту  борьбу  легко  было  бы  покончить
посредством отделения  начисто предметов  субъективной природы  от предметов
объективной природы. К  сожалению, это отмежевание  невозможно,  хотя многие
уже  пытались  осуществить  его.  И  если  бы даже такое  размежевание  было
возможно, то оно было бы большой бедой,  потому что оба ориентирования, сами
по  себе, односторонни,  имеют  лишь ограниченное значение  и именно  потому
нуждаются  во  взаимном влиянии.  Если объективно  данное подчиняет мышление
своему   влиянию  в  сколько-нибудь  большей  степени,  то  оно  стерилизует
мышление,  причем  это  последнее  низводится   до  простого  придатка   при
объективно данном так, что оказывается уже совершенно неспособным освободить
себя от  объективно  данного  и создать  отвлеченное  понятие. Тогда процесс
мышления ограничивается простым "обдумыванием", и не в смысле "размышления",
а  в смысле простого подражания, которое по существу  не высказывает ничего,
кроме  того,  что  очевидно и непосредственно уже  содержалось в  объективно
данном. Естественно,  что такой  процесс  мышления непосредственно  приводит
обратно к объективно данному, но никогда не выводит за его пределы и даже не
доводит до возможности пристегнуть опыт к объективной идее; и наоборот, если
это  мышление  имеет  своим  предметом  объективную  идею,  то оно не сможет
достигнуть практического единичного опыта, а  пребудет навсегда в  более или
менее тавтологическом  состоянии. Материалистическая ментальность  дает тому
наглядные примеры.
     Если  экстравертное  мышление  благодаря  усиленной детерминированности
объектом  подчинено  объективно  данному,  то оно, с  одной  стороны, совсем
теряется в  единичном опыте создает накопление непереваренного эмпирического
материала. Подавляющая масса более или менее бессвязных единичных наблюдений
вызывает состояние мысленной  диссоциации, которая, с другой стороны, обычно
требует  психологической  компенсации. Эта  компенсация  состоит в столь  же
простой,  сколь  и общей  идее, которая  должна  сообщить  накопленному,  но
внутренне  бессвязному   целому   некую   связность  или  по  крайней   мере
предчувствие таковой. Подходящими  идеями для  этой цели являются, например,
"материя" или  "энергия".  Но  если  мышление привязано главным  образом  не
столько к внешним фактам, сколько к традиционной идее, то в виде компенсации
скудности  такой  мысли  появляется  тем  более  внушительное  нагромождение
фактов, которые односторонне группируются согласно сравнительно-ограниченной
и  бесплодной  точке  зрения, причем  обычно совершенно  утрачиваются  более
ценные  и  богатые  содержанием  аспекты  вещей.  Головокружительное  обилие
современной, так называемой научной  литературы обязано своим существованием
- в высокой, к сожалению, степени - именно такому ложному ориентированию.


     2. Экстравертный мыслительный тип

     Как показывает опыт, основные психологические функции в одном и том  же
индивиде редко или почти никогда не обладают одинаковой силой или одинаковой
степенью развития. Обычно одна из функций имеет перевес как по развитию, так
и по  силе. И если среди психологических функции первенство выпадает на долю
мышления, то есть если индивид исполняет свое жизненное дело, руководствуясь
главным образом  головным  рассуждением  так, что все  сколько-нибудь важные
поступки  проистекают из интеллектуально помысленных мотивов или, по крайней
мере  по тенденции своей, должны были бы вытекать  из  них,  то  речь идет о
мыслительном   типе.  Такой  тип   может  быть   либо   интровертным,   либо
экстравертным. Здесь мы  прежде  всего  займемся <i>экстравертным  мыслительным
типом.</i>
     Согласно определению,  это  будет  человек,  который  -  конечно,  лишь
постольку,  поскольку он представляет  собой чистый тип, - имеет  стремление
ставить  всю  совокупность  своих  жизненных  проявлений  в  зависимость  от
интеллектуальных  выводов,  в конечном счете  ориентирующихся по  объективно
данному,  или  по объективным  фактам,  или по  общезначимым  идеям. Человек
такого   типа   придает   решающую  силу  объективной  действительности  или
соответственно   ее  объективно  ориентированной  интеллектуальной  формуле,
притом  не только по отношению к самому себе, но и по отношению к окружающей
среде. Этой формулой измеряется  добро и зло,  ею  определяется прекрасное и
уродливое. Верно все  то, что соответствует этой формуле, неверно то, что ей
противоречит, и случайно то, что безразлично проходит мимо нее. Так как  эта
формула  является соответствующей  мировому  смыслу,  то  она  становится  и
мировым законом,  который  всегда  и  повсюду  должен  осуществляться  как в
единичностях, так и в общем. Подобно тому как экстравертный мыслительный тип
подчиняется своей формуле, так должна подчиняться ей и окружающая его среда,
для ее собственного  блага,  ибо тот, кто этого  не делает,  тот не прав, он
противится мировому закону, и поэтому он неразумен, неморален и бессовестен.
Мораль экстравертного мыслительного типа запрещает ему допускать исключения,
так   как   его   идеал   должен  при   всех   обстоятельствах   становиться
действительностью, ибо он представляется ему чистейшей  формулой объективной
фактической реальности,  и  потому  он  должен быть  и общезначимой истиной,
необходимой для блага человечества. И это не из любви к ближнему, а с высшей
точки  зрения  справедливости  и правды.  Все,  что он  в своей  собственной
природе   воспринимает   как   противоречащее   этой   формуле,  есть   лишь
несовершенство, случайный недочет, который  при первой же  возможности будет
искоренен, или если это не удается, то такое явление признается болезненным.
Если терпимость по отношению  ко всему больному, страдающему и ненормальному
должна стать составной  частью формулы, то для этого  создаются  специальные
установления, например спасательные учреждения, больницы, тюрьмы,  колонии и
т.д., или соответствующие  этому планы и проекты. Обыкновенно  для реального
выполнения оказывается недостаточно одного мотива справедливости и правды, а
нужна еще настоящая любовь к ближнему, которая имеет дело больше <i>с</i> чувством,
чем с  интеллектуальной формулой. Большую роль  играют такие выражения, как:
"собственно  говоря",  "следовало  бы"  или  "нужно было бы".  Если  формула
достаточно  широка,  то  этот  тип  может  сыграть   в   общественной  жизни
чрезвычайно  полезную роль  в  качестве реформатора, публичного обвинителя и
очистителя совести или же пропагандиста важных новшеств. Но чем уже формула,
тем скорее этот  тип  превращается в  брюзгу,  рассудочника и самодовольного
критика, который хотел бы втиснуть себя  и других в какую-нибудь схему. Этим
уже указаны два предельных  пункта, между которыми движется большинство этих
типов.
     Соответственно  с  сущностью  экстравертной  установки   воздействия  и
проявления  этих  лиц бывают  тем благоприятнее или  лучше, чем ближе  они к
внешнему. Их лучший аспект находится на периферии их сферы деятельности. Чем
глубже  проникаешь  в их  царство, тем  заметнее  становятся неблагоприятные
последствия  их  тирании. На периферии пульсирует  еще другая жизнь, которая
воспринимает истинность формулы как ценный придаток  ко всему остальному. Но
чем глубже  проникаешь в ту сферу, где властвует формула, тем более отмирает
всякая   жизнь,  не  соответствующая  формуле.  Испытывать  на  себе  дурные
последствия  экстравертной формулы  приходится больше  всего  членам  его же
семьи, ибо они первые неумолимо "осчастливливаются" ею.  Но больше всего  от
этого страдает сам субъект, итак,  мы подходим  к  другой стороне психологии
этого типа.
     То  обстоятельство, что  никогда  не  было и  никогда  не  будет  такой
интеллектуальной формулы, которая  могла  бы вместить  в себе  и  надлежащим
образом выразить полноту жизни и ее возможностей,  вызывает некую задержку и
соответственно  исключение  других   важных   жизненных  форм   и  жизненных
деятельностей.  У  человека   этого  типа   в  первую  очередь  подвергнутся
подавлению  все  зависящие  от   чувства  жизненные  формы,  как,  например,
эстетические занятия, вкус, художественное понимание,  культ  дружбы и т. д.
Иррациональные  формы,  как-то: религиозный опыт, страсти  и тому подобное -
бывают нередко  удалены  до  полной  бессознательности.  Эти  при  известных
обстоятельствах чрезвычайно важные  жизненные формы  влачат по большей части
бессознательное существование. Бывают, правда,  исключительные люди, которые
могут всю  свою жизнь  принести в жертву одной определенной  формуле, однако
большинство не в состоянии длительно жить в такой исключительности. Рано или
поздно, смотря  по  внешним обстоятельствам и внутреннему  предрасположению,
вытесненные интеллектуальной установкой жизненные формы косвенно обнаружатся
через нарушение сознательного образа жизни.  Если это нарушение  доходит  до
значительной степени, то начинают говорить о неврозе. В большинстве случаев,
правда, дело не заходит так далеко благодаря  тому, что индивид инстинктивно
позволяет себе некоторые предохраняющие смягчительные формулы, но,  конечно,
в подходящем, разумном облачении. Тем самым создается спасительный клапан.
     Вследствие  относительной  или  полной  бессознательности  тенденций  и
функций, исключенных  сознательной установкой, они остаются  в  сравнительно
неразвитом состоянии. По отношению к  сознательной  функции  они оказываются
подчиненными (неполноценными). Поскольку они бессознательны, они сливаются с
остальными содержаниями бессознательного  и от этого  принимают  причудливый
характер. Поскольку они сознательны,  они играют второстепенную роль, хотя и
имеют  немаловажное  значение в  общей  психологической  картине.  Задержка,
исходящая от сознания, поражает прежде  всего чувства, потому что они скорее
всего  противоречат косной интеллектуальной  формуле и  поэтому  вытесняются
интенсивнее всего.  Ни  одна  функция  не может  быть совершенно  выключена;
каждая может быть только в значительной степени  искажена. Поскольку чувства
поддаются  произвольному  оформлению  и  подчинению, они должны поддерживать
интеллектуальную  установку  сознания  и  приспособляться  к  ее намерениям.
Однако это возможно лишь  до известной степени; одна часть  чувства остается
непокорной, и  поэтому ее приходится подвергнуть вытеснению. Если вытеснение
удается,  то  чувство  исчезает из сознания и  развивает тогда  под  порогом
сознания  деятельность,  противоборствующую  сознательным намерениям  и, при
известных обстоятельствах, достигающую таких эффектов, происхождение которых
представляется  для индивида полной загадкой.  Так,  например,  сознательный
(зачастую  необычный)  альтруизм пересекается  тайным  и  скрытым  от самого
индивида себялюбием, которое накладывает печать своекорыстия на бескорыстные
по существу поступки. Чистые этические намерения могут  привести индивида  к
критическим положениям, в которых является более чем вероятным, что решающие
мотивы суть не этические,  а совсем  другие. Таковы, например,  добровольные
спасители или блюстители нравов, которые вдруг сами оказываются нуждающимися
во  спасении  или  скомпрометированными. Их  намерение спасать заставляет их
прибегать  к  таким средствам, которые способны повести  именно к тому, чего
хотелось  бы избежать. Есть экстравертные идеалисты,  которые так  стараются
над осуществлением своего  идеала для блага человечества, что сами не боятся
даже лжи  и других  нечестных средств. В науке имеется  несколько щекотливых
примеров, когда высокозаслуженные ученые, движимые  глубочайшим убеждением в
истине и общезначимости своей формулы, создавали подложные  доказательства в
пользу  своего  идеала.  И все это  по  формуле: цель оправдывает  средства.
Только   подчиненная   (неполноценная)   функция   чувства,   бессознательно
действующая и вводящая в соблазн, может довести  до таких заблуждений людей,
в остальном стоящих на высоте.
     Присущая   этому  типу  неполноценность  чувства  выражается  еще  иным
способом. Сознательная установка, согласно преобладающей предметной формуле,
является более  или  менее  неличной часто  до  такой  степени,  что  личные
интересы сильно  страдают от  этого. Если сознательная установка оказывается
крайней,  то  все  личные  соображения  отпадают  -   даже  забота  о  своей
собственной личности. Обнаруживается  пренебрежение  к  своему  собственному
здоровью, общественное положение приходит в упадок, самые жизненные интересы
собственной  семьи  подвергаются  часто  насилию  и терпят  ущерб  в  смысле
здоровья,  денег  и морали - и  все  это во  имя идеала. Неизменно  страдает
личное  участие к  другому  человеку, если  только этот  другой случайно  не
является  ревнителем той  же формулы. Поэтому нередко бывает  так, что более
тесный  семейный круг,  в  особенности, например,  собственные  дети,  знает
такого  отца  только  как  жестокого  тирана,  тогда  как  в  широком  кругу
разносится  слава  о  его  человеколюбии.  Не вопреки  полной  сверхличности
сознательной  установки,  а  именно вследствие  ее чувства  бессознательного
отличаются чрезвычайной личной чувствительностью и вызывают некоторые тайные
предубеждения,  в  особенности известную готовность превратно  истолковывать
объективную оппозицию против формулы  как личное недоброжелательство или  же
всегда делать отрицательное предположение о  качествах  других лиц для того,
чтобы  заранее  обессиливать   их  аргументы,   конечно  ради  защиты  своей
собственной чувствительности. Бессознательная  чувствительность часто влияет
на  тон  разговора,  делая  его   резким,  заостренным,  агрессивным.  Часто
встречаются инсинуации. Чувства приобретают характер  чего-то добавочного  и
догоняющего,  как  это и соответствует подчиненной  (неполноценной) функции.
Это ведет  к  ярко выраженной  наклонности злопамятствовать. Насколько широк
размах  индивидуального   самопожертвования  ради   интеллектуальной   цели,
настолько мелочны, подозрительны, капризны  и консервативны  бывают чувства.
Все новое, что  не содержится уже  в  формуле, рассматривается сквозь  дымку
бессознательной ненависти и обсуждается соответственно  с  этим. В  середине
прошлого столетия случилось так,  что славившийся своим человеколюбием  врач
пригрозил  прогнать  своего  ассистента за  то,  что  последний  пользовался
термометром,  ибо  формула гласила:  лихорадка  узнается  по  пульсу.  Таких
случаев, как известно, множество.
     Чем сильнее вытеснены чувства, тем  хуже  и  незаметнее  их  влияние на
мышление, которое  во  всех  остальных  отношениях может быть  в безупречном
состоянии. Интеллектуальная  точка  зрения,  которая, быть  может  благодаря
фактически  присущей  ей  ценности,  имела бы  право на всеобщее  признание,
характерным   образом  изменяется  под   влиянием   бессознательной   личной
чувствительности:   она  становится   догматически-косной.   Самоутверждение
личности  переносится  на  нее.   Истина  не  представляется  больше  своему
естественному воздействию,  но  благодаря  отождествлению субъекта с нею она
испытывается как сентиментальная куколка, которую обидел злой критик. Критик
подвергается уничтожению, по  возможности при  помощи личных  нападок, и нет
такого другого аргумента,  который при случае  не был бы пущен в ход. Истина
должна  излагаться  до  тех  пор, пока  публика  не  начнет  понимать,  что,
очевидно, дело не столько в самой истине, сколько в личности ее творца.
     Но  иногда  благодаря  бессознательному  вмешательству  бессознательных
личных  чувств  догматизм  интеллектуальной  точки  зрения  подвергается еще
дальнейшим своеобразным измерениям, которые основаны не столько на чувстве в
строгом смысле слова,  сколько на  примеси  других бессознательных факторов,
слитых в бессознательном  с вытесненным чувством. Хотя сам разум доказывает,
что  всякая  интеллектуальная  формула может иметь  в  качестве  истины лишь
ограниченную  значимость   и   поэтому   никогда  не   может   притязать  на
единодержавие, однако на практике  формула получает все-таки  такой перевес,
что рядом  с ней все остальные точки зрения и  возможности отходят на задний
план. Она  заменяет все  более  общие,  более неопределенные и поэтому более
скромные  и более истинные  воззрения  на мир.  По этой же причине она также
занимает место того общего воззрения, которое  именуется религией. Тем самым
формула  становится  религией, даже  если она по  существу  своему  не имеет
никакого  отношения  ни к  чему  религиозному.  От этого  она приобретает  и
присущий  религии  характер  безусловности.  Она  становится,  так  сказать,
интеллектуальным суеверием. Но все вытесненные  ею психологические тенденции
скапливаются в  бессознательном, образуют там оппозицию и вызывают  приступы
сомнений.  Обороняясь  от   сомнении,   сознательная  установка   становится
фанатичной,  ибо  фанатизм  есть  не что  иное,  как  сверхскомпенсированное
сомнение.  Такое  развитие ведет  в  конце  концов  к преувеличенной  защите
сознательной   позиции   и    к   формированию   абсолютно   противоположной
бессознательной   позиции,   которая,   например,   в   противоположность  к
сознательному   рационализму    является   крайне    иррациональной,   а   в
противоположность   к   современной   научной  сознательной   точке   зрения
оказывается крайне  архаичной  и суеверной. В результате  этого и  слагаются
известные нам из истории наук ограниченные  и смешные воззрения, о которые в
конце концов спотыкались многие заслуженные  ученые.  Иногда бессознательная
сторона  такого  мужчины  воплощается  в  женщине.  Этот,  наверное,  хорошо
знакомый    читателю   тип    встречается,   согласно   моему    наблюдению,
преимущественно среди  мужчин,  как и вообще мышление есть  функция, гораздо
чаще  преобладающая  у  мужчины,  чем  у  женщины.  Если  у женщины мышление
достигает преобладания,  то,  насколько я могу проследить, это в большинстве
случаев  мышление,  которое  только следует за  преимущественно  <i>интуитивной</i>
духовной деятельностью.
     Мышление  экстравертного мыслительного  типа  <i>позитивно,  то  есть</i>  оно
продуктивно.  Оно  ведет  или  к  новым  фактам,  или  к   общим  концепциям
разрозненного опытного материала.  Обычно его суждение  <i>синтетическое.</i>  Даже
если оно разлагает, оно все же строит, ибо оно всегда или выходит за пределы
разложения  к  новому  соединению, к  иной концепции,  по-иному  соединяющей
разложенное, или оно присоединяет к данному материалу что-нибудь дальнейшее.
Такого рода суждение можно было  бы назвать также  <i>предикативным.</i> Во  всяком
случае характерно то, что оно никогда не бывает абсолютно обесценивающим или
деструктивным,  но  всегда заменяет каждую  разрушенную ценность другой. Это
свойство  возникает оттого,  что  мышление мыслительного типа является,  так
сказать, каналом, по которому, главным образом, течет его жизненная энергия.
Неустанно идущая вперед жизнь проявляется  в его  мышлении, отчего его мысль
получает характер прогрессивный и  творческий. Его мышление не застаивается,
и  еще  менее оно  регрессирует.  Однако мышление  приобретает эти свойства,
когда оно теряет свое первенствующее место в сознании. Так как в этом случае
оно является сравнительно лишенным значения, то оно бывает лишено  характера
позитивной жизненной деятельности. Оно  следует  за  другими  функциями; оно
становится эпиметеевским, оно почти становится "задним умом крепко", ибо оно
всегда   ограничивается  тем,  что   в  мыслях  пережевывает,  расчленяет  и
переваривает то, что предшествовало и уже свершилось. Так как в таком случае
творческое начало укрывается в другой  функции, то  мышление оказывается уже
не прогрессивным;  оно начинает  застаиваться. Его суждение  принимает  ярко
выраженный  неотъемлемый  характер  (inherence),  то  есть  оно   совершенно
ограничивается  объемом наличного  материала  и  нигде  не  выходит  за  его
пределы. Оно довольствуется более или менее абстрактным констатированием, не
придавая опытному материалу иной ценности, кроме той, которая заложена в нем
с   самого   начала.    Интегрирующее   суждение   экстравертного   мышления
ориентируется  по объекту, то есть его  констатирование  всегда  имеет смысл
того  объективного значения,  которое дано  в  опыте. Поэтому оно не  только
остается под ориентирующим  влиянием  объективно данного, но  остается  даже
прикованным к  единичному  опыту  и не высказывает о нем ничего, кроме того,
что  уже дано через него. Такое мышление легко наблюдается  у людей, которые
не  могут  воздержаться, чтобы  не  присоединить к  каждому  впечатлению или
наблюдению какое-нибудь разумное  и, без сомнения, очень  дельное замечание,
ничуть не выходящее,  однако, за пределы данного опыта.  Такое  замечание  в
сущности утверждает только: "я это понял, я могу следить за этим мыслью". Но
этим дело и ограничивается. Такое суждение в лучшем случае означает лишь то,
что наблюдение включено в объективную связь, причем, однако, уже было  и без
дальнейшего ясно, что наблюдение входит в эти рамки.
     Но  если  сознательный  примат  принадлежит  в  сколько-нибудь  высокой
степени не мышлению,  а другой функции,  то  мышление  принимает  <i>негативный
характер,</i>  поскольку  оно  вообще  еще  сознательно и не  находится в прямой
зависимости от доминирующей (ведущей) функции. Поскольку мышление  подчинено
ведущей  функции,   оно,  правда,  может  казаться  позитивным;  однако  при
ближайшем исследовании нетрудно бывает показать, что оно просто повторяет за
доминирующей   функцией,   поддерживает  ее   аргументами,  часто  в   явном
противоречии с присущими  мышлению законами  логики. Стало быть, для данного
нашего  рассуждения  эта  часть  мышления  отпадает.  Мы  занимаемся  скорее
свойствами той  части  мышления, которая не может подчиниться примату другой
функции,  но  остается  верной своему собственному  принципу.  Наблюдение  и
исследование  этого  мышления  трудно,  потому что в конкретном  случае  оно
всегда бывает  более или  менее  вытеснено  установкой сознания.  Поэтому  в
большинстве случаев его приходится извлекать из задних планов сознания, если
оно как-нибудь случайно,  в  момент отпавшего надзора, само  не всплывает на
поверхность. В большинстве случаев  его приходится выманивать вопросом:  "Но
что  же вы, собственно говоря, в сущности и совсем про себя думаете об  этом
деле?"  Или  приходится  даже прибегать  к  хитрости  и формулировать вопрос
примерно  так: "Что же вы  представляете,  что об  этом думаю  Я?<i>"</i>  На  этой
последней формуле  приходится останавливаться в тех случаях, когда подлинное
мышление  бессознательно и  поэтому спроецировано. Мышление,  которое, таким
образом, выманивается на поверхность сознания, имеет характерные свойства, в
силу  которых   я  и  называю  его  негативным.  Его   habitus  лучше  всего
определяется словами  "не  что иное,  как". Гете олицетворил  это мышление в
образе Мефистофеля. Прежде всего оно  имеет тенденцию сводить предмет своего
суждения   к   какой-нибудь   банальности   и   лишать   его   собственного,
самостоятельного  значения.  Это  делается  так,  что  предмет  изображается
зависящим  от какой-нибудь  другой,  банальной вещи.  Если,  например, между
двумя  мужчинами возникает  какой-либо, по-видимому, предметный конфликт, то
негативное мышление говорит: "Cherchez la femme".  Если человек защищает или
пропагандирует какое-нибудь  дело, то  негативное  мышление спрашивает не  о
значении самого дела, а о том, сколько это  ему приносит дохода. Приписанные
Молешотту  слова: "Человек есть  то,  что  он ест"  тоже  относятся  к  этой
категории,  так  же  как и  множество  других  изречений,  которые  мне  нет
надобности  приводить дословно.  Разрушительный  характер  такого  мышления,
равно  как  иногда  и  ограниченная  полезность  его,  не требует,  конечно,
дальнейших объяснении.
     Однако есть еще иной вид негативного мышления, который на первый взгляд
вряд ли  можно даже распознать как таковой, а именно мышление <i>теософическое,</i>
которое ныне  быстро распространяется  во всех частях  света, быть может,  в
виде  реакции  против материализма  непосредственно предшествовавшей  эпохи.
Теософическое мышление, по-видимому, совсем  не  редуктивно, но возводит все
же к трансцендентным и мирообъемлющим  идеям. Например, сновидение  не  есть
просто  скромное сновидение, а переживание в  "иной плоскости". Необъяснимый
еще факт телепатии объясняется очень просто: "вибрациями", идущими от одного
человека  к другому.  Обыкновенное  нервное  расстройство  объясняется очень
просто  тем, что недомогает  астральное  тело.  Некоторые  антропологические
особенности  жителей  Атлантического  побережья  легко  объясняются  гибелью
Атлантиды и т.  д. Стоит только открыть  теософскую книгу, чтобы задохнуться
от сознания, что все уже объяснено и что "духовная наука" не оставила вообще
никаких загадок.  В сущности, такого рода мышление столь же негативно, как и
мышление    материалистическое.    Если    это    последнее    истолковывает
психологические процессы как химические изменения в ганглиозных клетках, или
как  выпускание и  втягивание клеточных  отростков,  или  же  как внутреннюю
секрецию, то такое понимание совершенно столь же  суеверно, как  и теософия.
Единственное различие  заключается в  том,  что  материализм  сводит  все  к
понятной  нам  физиологии,  тогда  как  теософия  возводит  все  к  понятиям
индусской метафизики. Если  свести сновидение  к переполненному  желудку, то
ведь сновидение этим не объяснено, и если  телепатию объяснить "вибрациями",
то  и  этим тоже  ничего не  сказано. Ибо  что такое "вибрация"? Оба способа
объяснения   не  только  бессильны,  но  и  разрушительны,  ибо  они  мешают
серьезному исследованию проблемы тем, что они посредством мнимого объяснения
отвлекают  интерес от  самого предмета  и направляют его в  первом случае на
желудок, а во втором - на воображаемые вибрации. Оба вида мышления бесплодны
и стерилизующи. Негативная особенность этого мышления происходит оттого, что
это  мышление  столь  неописуемо  дешево, то есть  бедно производительной  и
творческой энергией. Это мышление тянется на буксире за другими функциями.


     3. Чувство

     Чувство в экстравертной установке  ориентируется по объективно данному,
то   есть   объект  является   неизбежной   детерминантой   самого   способа
чувствования. Оно стоит в согласии с объективными ценностями. Тот, кто знает
чувство   только   как   субъективный   факт,   не   сразу  поймет  сущность
экстравертного чувства, ибо  экстравертное чувство по возможности освободило
себя  от  субъективного  фактора, зато всецело подчинилось  влиянию объекта.
Даже там, где  оно  обнаруживает, по-видимому, свою независимость от свойств
конкретного  объекта,  оно  все-таки находится в плену  у  традиционных  или
каких-нибудь других общезначимых ценностей. Я могу увидеть  себя вынужденным
обратиться  к  предикату   "прекрасный"  или  "добрый"  не  потому,  что  по
субъективному чувству нахожу объект "прекрасным" или "добрым", а потому, что
название "прекрасный"  или "добрый" является <i>подходящим,</i> и притом подходящим
постольку, поскольку противоположное суждение как-нибудь  нарушило  бы общую
ситуацию чувства.  В  таком  "подходящем  суждении" чувства  дело  совсем не
сводится  к симуляции или даже ко лжи, а  только  к акту приноровления. Так,
например, картина может  быть названа "прекрасной" потому, что  повешенная в
салоне  и  подписанная известным  именем  картина, по общему  предположению,
должна быть  "прекрасной",  или потому,  что  предикат "некрасивости"  может
огорчить семью счастливого обладателя, или еще потому, что у посетителя есть
намерение создать приятную атмосферу чувства, а для этого  необходимо, чтобы
все  чувствовалось  приятным.  Такие  чувства  направляются  по  руководству
объективных  детерминант.  Как  таковые, они  являются  подлинными  в  своем
родовом значении и представляют собою всю видимую вовне функцию чувства.
     Совершенно  так,  как   экстравертное  мышление,  насколько   возможно,
освобождает себя от субъективных влияний, так и экстравертное чувство должно
пройти через  некоторый  процесс  дифференциации,  пока оно не  отрешится от
всякого  субъективного   добавления.  Оценки,  выдвигаемые   актом  чувства,
соответствуют или непосредственно объективным ценностям, или по крайней мере
некоторым  традиционным  и  общераспространенным  мерилам  ценности.  Именно
такого рода чувствованию следует приписать то обстоятельство, что  так много
людей  ходят  в театр,  или  на концерт, или  в  церковь, и даже с правильно
размеренными  позитивными  чувствами. Ему  же мы  обязаны и  модами  и,  что
гораздо   ценнее,   позитивной  и  рапространенной   поддержкой  социальных,
филантропических и прочих  культурных  начинаний. В этих делах экстравертное
чувство оказывается творческим фактором. Без такого  чувствования немыслимо,
например, прекрасное и гармоническое общение.  В этих пределах экстравертное
чувство  есть столь  же  благодетельная,  разумно  действующая  сила,  как и
экстравертное  мышление. Однако это благотворное действие утрачивается,  как
только объект приобретает преувеличенное  влияние.  Именно  в таких  случаях
преувеличенно экстравертное чувство  чрезмерно  вовлекает личность в объект,
то  есть  объект  ассимилирует  себе  данное  лицо,  вследствие чего  личный
характер  чувствования, составляющий его главную прелесть, утрачивается. Ибо
вследствие этого чувство становится холодным, предметным и недостоверным.
     Оно обнаруживает некие скрытые намерения, во всяком случае оно вызывает
такое подозрение у непредубежденного наблюдателя. Оно уже не производит того
приятного и освежающего впечатления,  которое всегда  сопровождает подлинное
чувство, но вызывает подозрение в том, что здесь есть  поза  или  актерство,
хотя эгоцентрическое  намерение  может быть еще  совершенно  бессознательно.
Правда,  такое преувеличенно  экстравертное чувство оправдывает эстетические
ожидания, но оно говорит уже не сердцу, а только внешним чувствам или  - что
еще хуже - только еще рассудку. Правда, оно может еще наполнить эстетическую
ситуацию, но этим оно и ограничивается и  не действует  за пределами  этого.
Оно  стало   бесплодно.  Если  этот  процесс  прогрессирует,  то   наступает
замечательно  противоречивая  диссоциация: оно овладевает  всяким  объектом,
подходя  к нему с оценкой чувства, так что завязывается множество отношений,
которые  внутренне  противоречат  друг  другу. Так  как  это было бы  совсем
невозможно  при  наличности  сколько-нибудь  ярко  выраженного  субъекта, то
подавляются и последние остатки  действительно личной точки зрения.  Субъект
до  такой   степени  всасывается  в  отдельные  чувствующие   процессы,  что
наблюдатель выносит  такое  впечатление, как  будто  бы перед  ним был  один
только  процесс  чувствования  и не было бы более субъекта  чувства. В таком
состоянии  чувствование совершенно утрачивает свою первоначальную человечную
теплоту, оно  производит впечатление позы, непостоянства, ненадежности, а  в
худших случаях впечатление истерического состояния.


     4. Экстравертный чувствующий тип

     Поскольку  чувство есть  особенность, явно  более свойственная  женской
психологии,  чем  мышление, постольку  наиболее ярко  выраженные чувственные
типы встречаются среди особ женского пола.  Если экстравертное чувство имеет
примат, то мы говорим  об  экстравертном  чувствующем типе. Примеры, которые
преподносятся мне  при этом, относятся почти все без  исключения к женщинам.
Такого   рода  женщина  живет,  руководствуясь  своим   чувством.  Благодаря
воспитанию ее  чувство  развилось до функции, приноровленной  и  подчиненной
сознательному  контролю.  В  случаях,  не  представляющих  собой  крайности,
чувство имеет  личный характер, хотя субъективный  элемент был уже в высокой
мере подавлен;  поэтому  личность оказывается  приноровленной к  объективным
условиям.  Чувства  согласуются с  объективными  ситуациями и  общезначимыми
ценностями. Это нигде  не проявляется так ясно,  как в так называемом выборе
объекта любви:  любят "подходящего" мужчину, а не  какого-нибудь другого; он
является  подходящим  не потому, что вполне  отвечает субъективному скрытому
существу женщины  - в большинстве случаев она об этом совершенно не знает, -
а  потому, что он отвечает всем разумным  требованиям в  отношении сословия,
возраста,  имущественного  состояния,  значительности  н  почтенности  своей
семьи. Конечно, такую формулу  легко можно было бы отклонить как ироническую
и обесценивающую, если бы я не  был вполне убежден, что чувство любви у этой
женщины  вполне  соответствует  ее выбору. Чувство  ее  -  подлинное,  а  не
выдуманное от "разума". Таких "разумных" браков  - бесчисленное множество, и
они отнюдь не самые плохие. Такие жены бывают хорошими подругами своих мужей
и хорошими  матерями,  пока  их  мужья  и  дети имеют обычный в  этой стране
психический уклад.
     "Правильно" чувствовать можно лишь тогда, когда иное не мешает чувству.
Но ничто так сильно не мешает чувству, как мышление.  Поэтому без дальнейших
разъяснений понятно,  что мышление у этого  типа по возможности подавляется.
Этим  мы отнюдь  не  хотим  сказать,  что такая  женщина  вообще  не думает;
напротив, она думает, может быть очень  много и очень  умно,  но ее мышление
никогда  не есть sui  generis,  оно  есть  лишь  эпиметеевский  придаток  ее
чувству.  То,  чего  она не  может  чувствовать,  она  не  может  и  мыслить
сознательно. "Не  могу  же я  думать того, чего  не чувствую", - сказал  мне
однажды негодующим тоном один такой "типаж". Насколько ей позволено чувство,
она отлично  может мыслить,  но  каждый,  даже  наиболее  логический  вывод,
который  мог  бы  повести  к  нарушающему  чувство  результату,  "с  порога"
отклоняется. О нем просто не думают. И так она ценит и любит все, что хорошо
согласно объективной оценке; все остальное существует как бы вне ее самой.
     Но  эта  картина  меняется, если значение  объекта достигает еще  более
высокой   ступени.  Тогда,  как  я  уже  разъяснил  выше,  происходит  такая
ассимиляция субъекта  к  объекту, что сам субъект чувства  более  или  менее
исчезает.  Чувственный  процесс  утрачивает  личный  характер, он становится
чувством  самим по себе, и  получается  впечатление, как будто  бы  личность
вполне растворяется  в чувстве каждого данного момента. Так как в жизни одна
ситуация  постоянно сменяет  другую,  вызывая  при этом  различные или  даже
противоположные окраски чувством, то  и личность разлагается на  столько  же
различных  чувств. В  одном случае человек представляет собою одно, в другом
случае нечто  совершенно другое - по видимости; ибо в действительности такое
многообразие в  единой личности  совершенно  невозможно. Основа эго остается
ведь всегда той же самой и поэтому вступает  в явную оппозицию к сменяющимся
состояниям чувства. Вследствие  этого наблюдатель воспринимает это выносимое
напоказ  чувство уже  не как личное выражение  чувствующего,  но  скорее как
искажение его эго,  то есть как каприз. Смотря по степени  диссоциации между
эго и состоянием чувства каждого данного момента,  возникают более или менее
явные   признаки  разъединения   с   самим   собою,  то  есть  первоначально
компенсирующая  установка  бессознательного становится явной оппозицией. Это
проявляется  прежде всего  в  преувеличенном выражении  чувств,  например  в
громких  и  навязчивых  чувствительных  предикатах,  которые,   однако,   до
известной  степени  не  внушают  доверия.  Они звучат  пусто  и не убеждают.
Напротив,    они   уже   обнаруживают    возможность    того,    что    этим
сверхкомпенсируется некоторое  противление  и  что  вследствие  этого  такое
окрашенное  чувством  суждение  могло  бы  звучать  и  совершенно  иначе.  И
действительно, некоторое время спустя оно и  звучит  иначе.  Стоит  ситуации
чуть-чуть измениться,  чтобы  вызвать  тотчас же совершенно  противоположную
оценку   того  же  объекта.  Результатом  такого  опыта   является  то,  что
наблюдатель  не  может принять  всерьез ни  того, ни  другого  суждения.  Он
начинает составлять про себя свое собственное суждение. Но так как для этого
тина важнее  всего  создать  интенсивное,  окрашенное  чувством отношение  к
окружающей среде, то понадобятся удвоенные усилия для того, чтобы преодолеть
сдержанность   окружающих   людей.    Это   ухудшает   положение,   создавая
"заколдованный   круг".  Чем  сильнее  подчеркивается   окрашенное  чувством
отношение  к  объекту,  тем  больше бессознательная оппозиция  всплывает  на
поверхность.
     Мы уже  видели выше, что  экстравертный  чувствующий  тип больше  всего
подавляет  свое мышление, потому что мышление  скорее  всего способно мешать
чувству. В  силу того  же  основания и мышление, когда  стремится достигнуть
каких-либо чистых результатов, исключает, главным образом,  чувство, ибо нет
ничего, что было бы так способно мешать и искажать его,  как именно ценности
чувства.  Поэтому мышление  экстравертного чувствующего  типа, поскольку оно
является  самостоятельной функцией, вытеснено. Как я  уже отметил  выше, оно
вытеснено  не  вполне, а лишь постольку, поскольку  его  беспощадная  логика
принуждает к выводам, не подходящим для чувства. Однако мышление допускается
как  слуга чувства или, лучше сказать, как  его раб. Его хребет сломлен, оно
не  может провести само себя  согласно со своим собственным законом. Но  так
как все  же  есть  логика  и  неумолимо  верные  выводы, то  где-нибудь  они
происходят, но  только вне сознания,  а  именно  в бессознательном.  Поэтому
бессознательное  содержание этого типа  является  прежде всего  своеобразным
мышлением. Это мышление инфантильно, архаично и негативно. До тех пор,  пока
сознательное чувство сохраняет личный  характер  или, другими словами,  пока
личность  не  поглощается  отдельными  состояниями  чувств,  бессознательное
мышление  остается  компенсирующим.   Но  когда  личность  диссоциируется  и
распадается на единичные, противоречащие друг другу состояния чувств,  тогда
тождество эго утрачивается, субъект становится  бессознательным. Но, попадая
в  бессознательное, субъект  ассоциирует себя с бессознательным  мышлением и
тем  помогает, при  случае,  бессознательному  мышлению  осознать  себя. Чем
сильнее сознательное, окрашенное чувством отношение и чем больше оно поэтому
отрешает чувство от эго, тем сильнее становится  оппозиция. Это выражается в
том,  что   именно   вокруг   наивысше   оцененных   объектов   скапливаются
бессознательные  мысли, которые беспощадно  срывают ценность  этих объектов.
Мышление в стиле  "не что иное, как" оказывается  здесь безусловно у  места,
ибо  оно  разрушает  превосходящую  силу  прикованного  к  объектам чувства.
Бессознательное   мышление  достигает   поверхности   в  форме   всплывающих
содержаний,   имеющих  нередко  навязчивую   природу  и   в   общем   всегда
обнаруживающих негативный и обесценивающий характер. Поэтому у женщин такого
типа бывают  моменты, когда самые дурные мысли прикрепляются  именно  к  тем
объектам, которые их чувство  наиболее ценит. Негативное мышление пользуется
всеми   инфантильными   предрассудками  и  сравнениями,  способными  вызвать
сомнение в ценности, признаваемой чувством, и оно привлекает все примитивные
инстинкты для того, чтобы иметь возможность объяснить чувства по  схеме  "не
что  иное, как". Замечу лишь попутно, что таким же способом  привлекается  и
коллективное   бессознательное,   совокупность   изначальных   образов,   из
переработки  которых  снова возникает возможность перерождения установки  на
другом базисе. Главная форма невроза, свойственная  этому типу, есть истерия
с   характерным  для  нее  инфантильно-сексуальным   миром   бессознательных
представлений.


     5. Общий обзор экстравертных рациональных типов

     Я обозначаю оба предыдущих типа как рациональные или как типы суждения,
потому что  они оба  характеризуются приматом  функций  разумного  суждения.
Общим признаком обоих типов является тот  факт, что их  жизнь в высокой мере
подчинена   именно  разумному  суждению.  Правда,  мы  должны  принимать  во
внимание,  говорим ли  мы при этом  с точки  зрения  субъективной психологии
индивида или с точки зрения наблюдателя, который воспринимает и судит извне.
Ибо  такой  наблюдатель легко мог  бы прийти к  противоположному суждению, а
именно в  том случае, если он постигает  интуитивно лишь  происходящее  и по
нему судит. Ведь жизнь этого типа, в его целом, никогда не зависит от одного
только  разумного  суждения,  но  в  почти