л, что  мы  с  вами  еще
встретимся.
   - Ну, тут такая вещь - дважды два! - Визин хохотнул. - Тут все по одной
дороге ходят.
   - У вас паутина в бороде, - сказал бывший председатель.
   - А. - Визин снял паутину; подумалось: вот, значит,  в  каком  виде  ты
отчитывал Колю, а он ничего не сказал, стервец. - Спасибо. Это я от  дождя
прятался. В укромном местечке.
   - Понятно.
   Визин сел напротив, поперебирал газеты; взвинченность, кажется, в самом
деле оставила его.
   - Я  вот  шел  сейчас  и  думал  про  вас.  Да-да!  Хорошо  бы,  думал,
встретиться и задать один вопросец.
   - А что за вопросец?
   - Вы ведь тутошний старожил, так?
   - Так.
   - И наверно, знали врача Морозова...
   - Все ясно! -  усмехнулся  седоусый.  -  Конечно,  Андромедов  наш  уже
постарался. Вот ведь натура! Никого не пропустит,  чтоб  со  своей  Сонной
Марью не пристать.
   -  Действительно,  -  чуть-чуть   смешался   Визин   от   прозорливости
экс-волюнтариста. - Мы с ним познакомились, и что-то...
   - Да уж факт, факт, что там. Факт, что выложил все свое. Не  отступится
ведь, пока не выложит. Это ж теперь, как говорят, хобби его, Марь эта.  Он
же  тут  такую  деятельность  развернул,  что  только  держись.  И  журнал
необъяснимых явлений, и друзья инопланетян, и пятое-десятое... А уж напора
ему не занимать! А  где  она,  Марь-то  эта?  В  одном  она  только  месте
помещается: у него в голове. Он вам не рассказал, как пожарников уломал?
   - Нет. При чем тут пожарники?
   - Он, знаете, умудрился им доказать, что они на весь  мир  прославятся,
если  сделают,  ни  много,  ни  мало,  аэрофотосъемки  этой  самой   Мари.
Понимаете?!
   - Сделали?
   - Сделали, представьте. Взяли свой вертолет и сделали.
   - И что?
   - А ничего. Снимать нечего было. Всю тайгу облетали,  а  Марей  никаких
так и не обнаружили, Теперь,  если  брандмайору  нашему  хочешь  испортить
настроение, напомни про те аэрофотосъемки.
   - Сам, что ли, брандмайор летал?
   - Нет. Годы. Но визу-то наложил. Вдруг, мол, прославлюсь!
   - Стало быть, не подтвердилась легенда?
   - Как же она могла подтвердиться? Ребенку  же  понятно,  что  россказни
есть  россказни.  Все  мода.  Когда  россказням  хотят  значение  придать,
серьезную базу подвести.
   "Он не из тех, кого огненные круги озадачат, - подумал Визин. - Но  что
бы он почувствовал, если бы у него зазвонил  отключенный  телефон?  Сказал
бы, что этого просто не может быть, потому что этого быть не может? Не  из
тех он,  не  из  тех  долгологовцев,  которые  тут  эту  особую  атмосферу
образуют, заставившую тебя напружиниться. У него - своя атмосфера. Но  он,
кажется,  одинок,  этот  пострадавший  из-за  любви  упрямец...   Да,   но
пожарники-то  ничего  не  нашли!  Они  ничего  не  нашли,   а   Андромедов
упорствует. А доктор Морозов, может быть, нашел. А волюнтарист не верит. А
телефон-то был все же отключен..."
   - ...ему россказни - как мед на душу, - неторопливо продолжал старик. -
Такую вам убежденность выкажет, что не хочешь, а проникнешься. Он же потом
и к геологам подлаживался.  Только  тем-то  не  захотелось  прославляться,
наслушались...
   - Не рискнули, выходит...
   - У серьезных людей,  знаете,  серьезные  заботы.  А  не...  Пускай  уж
россказни детишкам рассказывает - прямому адресату.
   - Детское живет в человеке до седых волос, -  вспомнил  Визин  один  из
вопросов мэтровского кроссворда.
   - Может быть. Но седые-то волосы  тоже  что-то  значат...  Вот.  А  ваш
вопросец... Что ж. Знал я Морозова. Толковый был  человек,  врач,  светлая
голова - тут, как говорится, шляпу долой. Но попала заноза...  Нагородили,
наплели, смутили... И - все кувырком.  Как  подменили  человека.  Пошел  в
тайгу и пропал. Наверно, заблудился. Такое тут бывало...
   - А как вы считаете, почему он, образованный, ученый человек поверил  в
легенду?
   - Трудно сказать. По-моему, есть такой сорт людей. Романтики,  что  ли,
чудаки - уж бог его знает, как  назвать.  Чему  обычные  люди  не  придают
никакого значения, то у них почему-то на первом плане... Или, может  быть,
у человека случился какой-нибудь надлом...
   - У вас случался надлом? - спросил Визин.
   Старик очень внимательно и, по-всему, затронуто посмотрел  на  него,  и
Визин понял, что коснулся какой-то больной точки в его душе.
   - Да, - сказал он, - случался. Но я, молодой человек,  не  потерялся  в
сомнениях и неопределенностях, которые,  как  известно,  в  таких  случаях
возникают. Я сказал себе, что обязан пережить надлом - все человеческое во
мне это сказало.
   Визина давно уже не называли "молодым  человеком";  он  отвел  глаза  и
произнес:
   - Простите. - И помолчав, вернул разговор к главному. - Но Морозов ведь
был на Сонной Мари.
   - Кто это подтвердит?
   - Есть свидетельства.
   - Какие свидетельства? Телеграфное агентство ОБС?
   - Что такое ОБС?
   - Одна Баба Сказала, вот что это такое... Я до сих пор  удивляюсь,  как
может серьезный человек, серьезный специалист  тратить  силы  и  время  на
безделушки? Чему его  в  высшем-то  учебном  заведении  учили?  Науке?  Но
неужели она так слаба, наука? Где тут логика? Учили  науке,  выходит,  для
того, чтобы он потом встал ей поперек дороги!
   - И все-таки иногда легенды оказывают науке солидные услуги.
   - Ох, вижу, уже сагитировал вас наш Андромедов.
   Визин отметил, что уже второй  раз  тот  говорит  "наш  Андромедов",  и
усмехнулся.
   Седоусый закурил. Светлана Степановна зашевелилась  в  своем  окошечке,
покашляла со значением, но промолчала.
   - Не знаю вашего профиля, - сказал старик. - Знаю, что  -  ученый,  это
тут уже все знают. Но вот если бы я, к примеру, имел какое-то отношение  к
Большой Науке, я бы... Ну, для начала собрал бы народ, молодежь  в  первую
очередь, и хотя бы  прочитал  настоящие  лекции  про  всякие  россказни  и
домыслы, про завихрения разных таких Андромедовых, чтобы  не  использовали
серьезные печатные органы для своих фантазий.
   - Нет, - сказал Визин. - Я бы не стал читать таких  лекций.  Теперь  бы
уже не стал. Пусть себе фантазируют. Циолковского, между  прочим,  в  свое
время тоже называли фантазером. И печатные органы ему отказывали.
   - Циолковский - это,  насколько  мне  известно,  расчеты,  обоснования,
доказательства - наука, одним словом. А не любительство, не игрушки.
   - Ну, современникам  его  именно  и  казалось,  что  -  любительство  и
игрушки. Игрушки ненормального.
   - Не знаю, не знаю. Так ли уж все и казалось...
   - К тому же, любительство - вещь тонкая, - продолжал Визин. - Сегодня -
любительство, а завтра - наука. Да и басня, как мы знаем, ложь, да  в  ней
намек. - Проговорив это, он подумал; "Послушал бы меня сейчас Коля!"
   - Точно, - вздохнул седоусый. -  Завербовал  вас  Андромедов.  Вы  ведь
имеете отношение к Большой Науке, извините за назойливость?
   - То, чем я сейчас занимаюсь, как раз граничит с любительством, а то  и
шарлатанством, - ответил Визин. "Ах, послушал бы Коля!"
   - Разыгрываете меня, - опять вздохнул старик.
   - Нет. Я, если хотите, работаю над проблемами суеверий.
   - Так ведь это то, что надо!
   - Для чего надо?
   - Для той самой лекции.
   - Видите ли,  я  как  раз  и  думаю,  что  такие  лекции  -  проявление
откровенного суеверия.
   - Я вас не понимаю... Получается что-то вроде того, что научная позиция
- суеверие, а андромедовщина - нет, так что ли?
   - Я этого не сказал. Я вообще не знаю, что такое андромедовщина.
   - Вы не подумайте, - печально заявил вдруг старик, - что я какой-то там
ретроград, враг мечтаний, дерзаний...
   - Ради бога, я не думаю так.
   - Уж если говорить вашими словами, то мое, выходит, суеверие в том, что
я за то, чтобы сперва навести порядок на земле. И первая задача, чтобы мир
не  шатался,  не  делился,  чтобы  никаких  угроз.  А   потом   уж   можно
по-серьезному и за оболочку нацелиться. - Он показал глазами в потолок.  -
Суеверие?
   - Суеверие, - сказал Визин.
   - Что ж тогда, по-вашему, не суеверие? Наука - суеверие, мир на земле -
суеверие... Где несуеверие-то?
   - Несуеверие в трезвости. - Визин отодвинул газеты, потому что вода  со
шляпы седоусого уже подбиралась под нижнюю, и край ее посерел. - Не  нужно
ни из чего делать жупела. Когда говорят "наука  всесильна"  -  это  жупел.
Когда утверждают, что она ни черта не может,  -  тоже  жупел.  Перестаньте
лезть в небо, пока на земле чехарда, - опять  жупел.  Таково  мое  мнение.
Ориентировочно. Ну, а мир на земле  -  тут  уж  извините,  тут  я  вам  не
говорил, что это - суеверие. Стоящие вещи можно делать только тогда, когда
нет драки - здесь двух мнений быть не может.
   - Интересная у вас позиция. - Во взгляде старика появилось любопытство.
- Когда ее не было, драки-то?
   - Бывало. Жаль, что редко и непродолжительно. Было бы  чаще  и  дольше,
люди, может быть, и не потянулись бы к какой-то Сонной Мари.
   - Ну, а Марь суеверие или нет?
   - Не знаю. Может быть.
   - Что может быть? Да или нет?
   - Я - не знаю. А может быть  все.  -  Визин  встал,  поклонился.  -  До
свиданья. Если встретите Екатерину Кравцову, скажите ей,  пожалуйста,  что
один человек, специалист по суевериям, увидел ее в галерее лучших людей  и
запомнил. Как запомнил и ваш рассказ о ней и ее специальности.
   Уходя, Визин чувствовал спиной озадаченный, грустный взгляд.



        10

   Визин стоял у окна и смотрел на вечереющий ландшафт. Туча давно уплыла,
опять было тихо, озеро было зеркальным; солнце садилось ясно, погоже.
   "Пауки,  -  думал  он.  -  Иван  Андреевич  Лестер.  Дима  Старовойтов.
Волюнтарист. Аэрофотосъемки. Доктор Морозов.  Тысяча  и  одна  ночь.  Пора
оживать. Видно, этот ураган не случайно занес тебя сюда".
   От озера потрусила стайка  ребят;  они  что-то  кричали  и  размахивали
руками; у некоторых были удочки. Потом  они  рассыпались.  Вспомнились  те
двое, что сегодня утром у автостанции пожирали глазами юношу на костылях -
Дима для них был, конечно, героем.
   "А потом они соберутся где-нибудь в скрытом от взрослых  глаз  местечке
и, возбужденные, сжигаемые жаром мечты, станут  фантазировать.  И  полетят
шары, и  повиснут  в  небе  огненные  круги,  и  засеребрятся  тарелки,  и
спустятся к ним с небес ины, и откроется Чудесная Страна...  Да  ведь  про
инов-то, может быть, догадались прежде всего именно они, дети. Догадались,
а потом увидели. А за ними - и взрослые. И все у инов хорошо,  все  мудро,
прекрасно, благородно... Но почему? Неужели потому, что действительно лишь
там хорошо, где нет нас?"
   Солнце уже наполовину ушло за лес; озеро потемнело, отливая  розоватыми
пятнами; во всем была какая-то стройная, уверенная мелодия... Да, не такой
закат изобразила на своей картине  Тамара.  И  дело  не  в  том,  что  она
изобразила не то озеро и не то время года - нет, не в том. Конечно, у  нее
был колорит, была палитра и другие искусные штуки, о  которых  со  знанием
дела говорили ее приятели. Но там не было мелодии, - пусть  не  этой  вот,
теперешней, пусть! - там не было никакой мелодии. Во всяком случае, Визин,
вспоминая  картину  жены,  не  чувствовал  мелодии  и  не  помнил,   чтобы
когда-нибудь чувствовал; картина была безголосой. И ему  стало  жаль,  что
это так, и в оправдание жены он подумал, что все дело в том, что он теперь
здесь, в Долгом Логу, и что с ним происходит то, что происходит, и если бы
подобное происходило раньше, то он бы, возможно, и услышал мелодию  в  той
картине...
   Тоня пришла поздно ночью. Одета она  была  уже  по-новому:  темно-синее
торжественное платье, как будто она собралась на высокий прием; прическа -
а-ля-Матье, делавшая ее старше и строже. Сейчас только несмыкающиеся  губы
и длинные неуверенные глаза напоминали ту, которая  всего  лишь  позавчера
утром появилась в его номере,  потому  что  "Светлана  Степановна  послала
узнать..."
   Опять, конечно, ее никто не видел, пока она к нему пробиралась, и опять
дома было сказано, что она будет ночевать у бабушки.
   Визин начал собирать на стол, и она, помедлив, принялась помогать ему.
   - Завтра я уезжаю, - сказал он.
   - Ага. - Она почему-то старалась не смотреть на него.
   - В Рощи, - сказал он.
   Опять "ага".
   - Потом дальше.
   Он еще что-то говорил: об обстоятельствах, которые сложились  так,  что
мешкать ему нельзя, что невозможно сказать  ничего  определенного  о  том,
сколько продлится его поездка, что задачи, стоящие перед ним, осложнились,
- говорил коротко, телеграфно, репликами, следя за тем,  чтобы  получалось
все спокойно и деловито, и она все так же односложно отвечала, либо кивала
или вздыхала сдержанно.
   Так продолжалось долго, они уже сидели за столом, и он ухаживал за  ней
чуть-чуть небрежно, как будто они хорошо и давно знали друг друга, и ему и
ей было все исключительно ясно, детали не имели значения. И он думал,  что
это правильно, не должно быть никаких эксцессов,  сцен,  никакой,  словом,
театральности, потому что и в самом деле все ясно, ничего  не  убавить,  а
также не прибавить к тому, что было и есть между ними, а разметка будущего
- это стало бы напускным ребяческим щебетом, в  лучшем  случае,  а  скорее
всего - пошлым притворством.
   - Ты кассиршу с автостанции, Полину, знаешь?
   - Знаю.
   - Что она за человек?
   - Человек как человек.
   - Замужем?
   - Нет пока.
   - Пока?
   - Вроде, переписывается с кем-то. Ждет. Давно.
   - Сколько ей лет?
   - Постарше меня... - Тонин мимолетный, но выразительный  взгляд  сказал
ему, что расспросы эти не худо бы объяснить.
   - Понимаешь, мне показалось, что я  ее  встречал.  Там,  дома  у  себя.
Дважды.
   - Мало ли одинаковых лиц, - со вздохом проговорила Тоня.
   - Да, конечно...
   Атмосфера их встречи стала угнетать его. Даже разговор о Полине, - хотя
в глазах Тони и отразилась тень ревности, - казался уверткой, сознательным
уходом от главного. Во всем была натянутость, даже в  новом  наряде  Тони;
все было похоже на молчаливый сговор двух игроков;  вся  эта  спокойность,
невозмутимость, внешняя  деловитость  обнаруживали  позу  -  то  есть  без
театральности все-таки не обходилось. Безропотность и покорность Тони,  ее
кивки, вздохи, взгляды, даже ревность к Полине казались ненатуральными - в
них угадывался упрек ему, и он  понимал  его  обоснованность,  и  это  его
тяготило.
   - А Лестера Ивана Андреевича ты тоже знаешь?
   - Его все знают.
   - Он правда по паукам погоду предсказывает?
   - Ага.
   Он наконец, не выдержал, взял ее за руки, повернул к себе.
   - Ты понимаешь, что происходит?
   - Ага, - ответила она еле слышно.
   - Происходит, что я оставляю тебя! - Он проговорил это нервно, резко  и
достаточно громко.
   Она  испуганно  сжалась,  быстро  посмотрела   на   дверь,   попыталась
освободиться из его рук.
   - Не надо...
   - Я же оставляю! Оставляю!
   - Я понимаю...
   - Ты считаешь, что все в порядке вещей?
   - Не знаю... - Она всхлипнула, отвернулась.
   Это было совсем неожиданно. Он обнял ее; она уткнулась в его плечо.
   - Прости меня... Сам не знаю, почему... Я объясню...
   Она кивала, всхлипывая. Потом она  пошла  в  ванную  приводить  себя  в
порядок. "Идиот", - сказал он себе.
   ...Потом он убедительно и разгоряченно  толковал  ей,  что  если  очень
хорошо пораскинуть мозгами, то никакой поездки ему ни черта не нужно,  все
- блажь, вывих, и по-настоящему только ее одну, милую и добрую Тоню,  ему,
может быть, и нужно - с чистым сердцем он может заявить,  что  таких,  как
она, не встречал... А спустя несколько минут, уже доказывал,  что  и  это,
скорее всего, блажь, потому что разве он нужен ей, разве может быть нужен,
ведь она о нем не имеет никакого представления, не знает, что он за птица,
какая каша у него в голове...
   Он устал, выдохся,  измаялся,  видя,  что  так  ничего  и  не  смог  ей
объяснить; но молчание было еще мучительнее, и он  вдруг  заявил,  что  не
удивится, если после всего, что он тут наплел, она встанет и уйдет, -  это
было бы закономерным, справедливым, поистине "зачем зря  пустоголубить"...
И почти без перехода он стал уверять ее,  что  ему  все-таки  не  хочется,
чтобы она уходила, хоть он и наплел и хоть ехать надо так или иначе. И еще
он уверял ее, что после поездки вернется и, может быть, вообще  больше  не
уедет из Долгого Лога.
   Мало-помалу оба успокоились.
   Он сказал, что вчерашнее  платье  шло  ей  больше  -  в  нем  она  была
непосредственнее. Она не согласилась; "Ну да, как деревенская дурочка".  И
он увидел, что это - просто отговорка, и когда стал искать, зачем ей такая
отговорка, догадался, что она сегодня не хотела перед  ним  молодиться,  а
стремилась выглядеть старше, чтобы больше подходить ему, то есть чтобы  не
бросалась в глаза, не смущала его  разница  в  их  возрасте.  Когда  такая
догадка осенила его, он уставился на нее, как будто увидел в первый раз, и
подумал, что, может быть, ему и в самом деле не следует никуда ехать,  что
на его месте уехал бы разве круглый болван. "Чего ты ищешь, чего тебе  еще
искать?!"
   Она дотронулась до его бороды.
   - Не могу привыкнуть... Так щекотит... - И то ли  опять  всхлип  у  нее
вырвался, то ли это был смешок.
   - Привыкнешь, - сказал он.
   - Не обещайте ничего, - прошептала она. - Хорошо?
   - Хорошо. - Надо было менять направление разговора, и  он  спросил  про
доктора Морозова - это было запланировано.
   - Слышала, - ответила она.
   - Что ты слышала?
   - Что был такой. Давно. Пропал в  тайге.  Бабушка  рассказывала.  Очень
хороший, говорит, был врач.
   - А что бабушка еще рассказывала?
   - Да ничего, вроде... Ей самой рассказывали.
   - А что он на Сонную Марь ходил, ты слышала?
   - Нет.
   - Так, - сказал он. - Ехать надо во что бы то ни стало.
   - Как вам надо, так и делайте, - сказала она.
   Он подумал, что Тамара никогда бы так не ответила. И никогда бы она  не
стала приспосабливать свой наряд к наряду или состоянию мужа. И никогда  в
ней  не  было  ни  тени  кротости  или  безропотности,  она  всегда   была
"творческой личностью", и это было для нее главным. "Знаешь, Герман, можно
или  сполна  любить,  или  сполна  творить..."  Как  будто  ученый  -  "не
творческая личность"... Да, она всегда была слишком занята собой...
   - Она вам понравилась?
   - Кто?
   - Полина.
   - "Понравилась" -  не  то  слово.  -  Он  чувствовал,  что  может  быть
совершенно откровенным. - Она меня заинтриговала. Давно. С первой встречи.
Еще там, дома.
   Тоня тихо засмеялась.
   - Так это ж была не она.
   - Может быть и не она, не знаю. То, что с ней связано, не  укладывается
в нормальные рамки.
   - По-моему, она  колдунья.  У  нее  такой  взгляд.  -  Тоня  продолжала
смеяться. - Не зря про нее говорят,  что  она  взглядом  может  остановить
автобус.
   - Кажется, скоро я в это безоговорочно поверю.  Ты  говорила,  что  она
переписывается  с  кем-то.  Что  тут  особенного?  Мало  ли  кто   с   кем
переписывается.
   -  Ну  да,  ничего  вообще-то  особенного  нет.  Но  у  нее  получается
особенное. У нее все  особенное.  Переписывается-переписывается,  потом  -
раз! - и поехала куда-то. Вот нет ее, нет несколько месяцев, а  то  год  и
больше, потом - опять появляется, и опять - письма. Странная она...
   "Много странного, - подумал он, - слишком много странного  в  последнее
время. А Долгий Лог - прямо-таки средоточие  странностей.  Тут  Андромедов
прав, хотя он говорил про "интересных людей", - что для него  "интересно",
то для обычного человека не может не быть "странно". Ну разве не  странно,
что я сейчас обнимаю Тоню? Кто  она,  откуда,  как,  почему  -  невозможно
ответить.  Еще  неделю  назад  я  в  себе  и  предположить  не  мог   этих
готовностей... Может быть, я сам  стал  _не  таким_,  странным,  оттого  и
видится все, как в кривом  зеркале...  Но  я  ведь  в  своем  уме!  Просто
поменялся  угол  зрения.  А  отчего  он  поменялся?..  Ах,  оставим...   С
Андромедовым надо  бы  все-таки  как-то  урегулировать  отношения...  И  с
Тоней... Как же быть с Тоней..."
   - Я чувствую себя первоклашкой... Решаю уравнение с одним  неизвестным;
и ничего не выходит... Или я сам не знаю, что решаю?
   - У меня по арифметике было пять.
   - А у меня три... А по грамматике два... А еще у нас было чистописание,
так тут - тушите свет...
   - А у меня по истории тоже было пять... Вот только по физкультуре...
   - Прыгать-скакать не умела?
   - Умела. Но стеснялась... Он  всегда  так  смотрел  на  девчонок...  Ну
знаете, как смотрят иногда...
   - Кто?
   - Да физкультурник...
   - Морду б ему набить...
   - А ему в прошлом году и набили. Уволился.
   - Кто же это такие молодцы?
   - Да Николай Юрьевич! В газете пропесочил так, что...
   - И тут успел... Откуда он здесь взялся-то?
   - Приехал года три назад. После института. Говорит, понравилось, вот  и
остался... Господи, как время летит...
   - Уж не была ли ты в него влюблена?
   - Нет. Влюблена не была...
   В темноте ему чудились ее длинные глаза, которые,  конечно,  теперь  не
были настороженными, а были такими же мечтательными, как и ее голос.
   - Почему-то мне кажется,  что  Полина  была  бы  вам  хорошей  парой...
Глупости, конечно. Привяжется тоже...
   - Я же не колдун, Тонечка, не умею глазами  автобусы  останавливать.  А
колдунье в пару единственно колдуна нужно. Да и хватит про нее...
   - Не слушайте меня...
   Потом он незаметно уснул. А  вскочив  в  половине  двенадцатого  и  уже
одевшись, увидел на столе записку: "Я люблю вас с первого раза, как только
увидела".
   Он вспомнил ночь; он едва слышал сквозь сон, когда она уходила; кажется
было уже совсем светло. Он решил; обязательно нужно купить ей какой-нибудь
подарок; купить и оставить здесь; на память.



        11

   Во время  завтрака  в  ресторане  у  Визина  созрел  план.  Первое:  он
решительно отказывается  от  любых  Колиных  услуг,  от  его  детсадовских
проектов, навязчивого и досужего опекунства. Второе:  он  созванивается  с
Борисом  Ивановичем  Етлуковым,  и  тот  вооружает   его   дополнительными
сведениями о _том_ направлении и, может быть, о самой цели  путешествия  -
уж кому-кому, а директору краеведческого музея положено знать  район,  его
печатную и устную историю. И третье: во что  бы  то  ни  стало  он  должен
поговорить с этой загадочной Полиной, поговорить без свидетелей.
   Первое было проще простого: он звонит Андромедову и прямо его  отшивает
раз и навсегда. Никаких сложностей не может быть и с директором музея, тем
более  что  Етлуков  -  "мужик  приветливый,  толковый",  по  рекомендации
редактора Бражина. Самым сложным был пункт третий, он же  представлялся  и
самым важным; все будет зависеть от того, как поведет  себя  строптивая  и
своенравная Полина со своей воинствующей независимостью. А разговор с ней,
- тут Визин был глубоко убежден, - может объяснить многое из того, что  до
сих пор не поддавалось объяснению обычными  средствами,  -  это  убеждение
жило в нем безотчетной верой,  предчувствием,  наваждением.  Если  бы  его
спросили, на чем основывается такое его убеждение, он ответил бы,  что  на
том, во-первых, что Полина необычно вела себя - ее слова,  голос,  взгляд,
мимика изобличали некое потаенное знание и  о  нем,  Визине,  и  обо  всем
остальном; ее ирония, когда она произносила "ученый" и "знаменитость",  ее
пыл, резкость невозможно расценить  иначе  как  вызов  -  вызов  ему,  его
нерешительности,   застылости,    робости,    растерянности,    вызов    и
подстрекательство к принятию его. И никто сейчас  не  мог  бы  переубедить
его.
   Вернувшись к себе в номер, он сел за телефон. И его план сразу  рухнул.
Андромедов был в командировке, Етлуков - в отпуске. Последнее его  всерьез
огорчило - он не знал, не видел больше никого, кто мог  бы  что-то  ценное
рассказать ему в связи с предстоящим путешествием. Оставался третий  пункт
плана. И Визин набрал номер автостанции.
   Долго никто не отвечал; наконец, голос Полининой  напарницы  суматошно,
словно у них там был пожар, протараторил:
   - Да, слушаю, автостанция... - В трубке гудело на разные лады - видимо,
у кассы толпился народ.
   - Будьте добры, Полину. - Визин хотел изменить голос,  но  в  последнюю
минуту передумал, и напарница сразу узнала его, моментально успокоилась, и
уже говорила с ним тем же шутливо-развязным тоном, каким  говорила  вчера,
когда он маялся у окошечка кассы.
   - Вышла Полина наша, только что  вышла  по  срочному  делу,  вот  какая
незадача! Но я могу передать ей, если что  надо.  Не  стесняйтесь.  Может,
передать, чтоб вам позвонила? Она позвонит! Вы из гостиницы?
   - Мне нужно с ней поговорить, - сказал Визин.
   - Отсюда с ней вряд ли... Да тише вы!.. Минуточку, я закрою  окошко,  а
то спасу никакого нет... Ну вот! Она не любит говорить с работы. Да и  без
конца народ. Не получится у вас разговора.
   - Что вы посоветуете?
   - А идите к ней  домой.  Она  -  женщина  гостеприимная,  хлебосольная.
Часиков в шесть уже дома и будет. Уклонная, 19. Это - в сторону  больницы,
к озеру. Пихтова Полина Григорьевна. Вообще-то она  Аполлинария.  Это  мы,
по-свойски уж - Полина да Полина. Сокращенно, значит.
   - Вы уверены, не прогонит? - подлаживаясь к ее тону, спросил Визин.
   - Ну зачем же! Человек светлым днем, по делу...
   - Спасибо вам.
   - Пожалуйста, только вы ей не говорите, что  я  адрес  дала.  Узнает  -
привидение из меня сделает.
   - Не скажу.
   - Ну, всяческих вам успехов. Извините - народ... - И опять донесся  гул
- она открыла кассу...
   Чтобы убить время, Визин пошел к озеру. Расспросы привели его  к  узкой
полосе песка, усеянной купальщиками. Большей частью это была  ребятня,  но
были  и  взрослые,  без  сомнения  -  гости  Долгого  Лога,  медлительные,
обгорелые, с блаженными и ленивыми лицами, в ярких купальниках, держащиеся
группками.
   Визин разделся в  стороне  и  побрел  в  воду,  слишком  теплую,  чтобы
избавить от знойной разомлелости и одури. Впереди, метрах  в  четырехстах,
был островок, и от него выдавалась стреловидная полоса  тростника,  далеко
уходящая в озеро. Визин расслабился и не спеша поплыл к ней.
   Он давно не плавал на такое расстояние и поэтому скоро устал - пришлось
перевернуться на спину и отдохнуть;  и  так,  с  остановками,  он  достиг,
наконец, стрелы. Когда руки коснулись первых тростин, он попытался встать,
но с головой погрузился в воду, и поплыл дальше, раздвигая мощные  жесткие
стебли. Наконец, он ощутил под ногами близкое, захламленное и колючее  дно
и стал отдыхать. Вода доходила ему до  груди;  чуть  заметно  покачивались
тростины; над головой носились стрекозы; где-то  совсем  рядом  заливалась
камышовка; и жгло, жгло неисчерпаемое солнце.
   Ему вдруг пришла в голову нелепая  мысль,  что  если  бы,  скажем,  его
сейчас  поразил  солнечный  удар,  то  он   бы   захлебнулся,   -   совсем
безболезненно, не испытав ужаса, не заскулив животно, так как  захлебнулся
бы в бессознательном состоянии, - и никто бы, скорее всего, никогда его не
нашел - погрузился бы на дно, в бузу, оплели  бы  водоросли,  засыпало  бы
обломками отмирающего тростника, и так через несколько лет оказался бы  он
в толще новообразовавшегося пласта; а когда-то озеро обмелело бы, высохло,
и Г.П.Визин превратился бы в недра, а через тысячи лет, во время раскопок,
- "хотя, если мы уцелеем, то к  тому  времени  не  будет  уже  давно  этих
кустарных раскопок, а будет какой-нибудь аппарат, способный видеть  сквозь
землю", - будут обнаружены хорошо сохранившиеся останки, и никто не  будет
знать, что это - бывший  заведующий  газовой  лабораторией,  доктор  наук,
профессор Визин, учивший некогда студентов уму-разуму, в то время, как сам
означенного ума-разума был начисто лишен... "Какая только  собачья  ахинея
не придет в голову, - подумал он с досадой. - Так и страху на  себя  можно
нагнать, и в самом деле не выберешься отсюда, и  последним  твоим  деянием
сочтут несколько прощальных писем, одно несуразнее  другого,  хотя  нет  -
последним будет все-таки  телефонный  разговор  с  этой  дурой-невидимкой,
которой, словно  нарочно,  чтобы  весь  город  знал,  поведал  о  заветном
желании..."
   Визин приготовился уже плыть назад,  как  услышал  какой-то  шорох.  Он
внимательно огляделся и, осторожно раздвигая заросли, двинулся на звук.  С
каждым шагом тростник становился гуще, идти было все труднее, и  он  почти
уговорил себя повернуть назад, как вдруг  увидел  совсем  рядом  резиновую
лодку и в ней - загорающую Полину, На ней был густо-зеленый купальник; она
повернула  голову,  посмотрела  на   Визина   и   совершенно   невозмутимо
произнесла:
   - Ну и ну.
   "Не удивляться! - сказал он себе. - Нисколько и ничему.  Все  идет  как
надо. Как ей надо. Поэтому ты здесь... Тут особая логика.  Где  начинается
Лина, брат Визин, коллега, там  кончается  твоя  реальность".  Вслух  было
сказано:
   - Только час назад я звонил на автостанцию, и ваша сослуживица сказала,
что вы вышли по срочным делам...
   - И советовала вам не затевать со мной разговоров на работе, и дала вам
мой адрес, и просила не говорить, что она дала, и вы обещали.
   - Совершенно верно, обещал. И вам обещаю не говорить вашему начальству,
что вы тут занимались срочными делами.
   - Глупости, -  хмурясь  сказала  Полина.  -  Пусть  и  она  поработает.
Довольно поотлынивала. Что вы тут делаете?
   - Прогулка вплавь! - дурашливо ухмыльнулся Визин.  -  А  вообще-то  вам
лучше знать, что я тут делаю. Я тут - по вашей воле, вне всякого сомнения.
Это доказано.
   - Бред какой...
   - Почему бред? Что, "служба утешения" - тоже бред? А та  радиограмма  в
самолете? Жаль только, что я потерял ее, а то бы продемонстрировал.  Между
прочим, и почерк один и тот же: в записке, в радиограмме и в  бумажках  на
вашем столе.
   - С вами сейчас будет солнечный удар, вот что с вами  сейчас  будет!  -
строго, как учительница, сказала она. - Разве это не легкомыслие - в такую
жару без головного убора? А еще бог знает куда собрались! Возьмите-ка!
   Над ним взмыл бумажный колпак, он поймал его и надел.
   - А вы? - спросил он.
   - Рыжим можно без головного убора.
   - Вы не рыжая. Вы гнедая, или каштановая. Вот Коля - этот рыжий.
   - Коля - светло-рыжий, а я - темно-рыжая.
   - Вот! И тут без Коли не обошлось, - нарочито кисло  проговорил  он.  -
Куда бы не ступил...
   - А что Коля? - Голос ее возвысился. - У вас шоры на глазах, вот что!
   - "Шоры", - повторил он. - За что-то вы меня очень не любите. Понять не
могу...
   По лицу ее прошла тень грустной улыбки; она подавила ее.
   - Не любите, а возитесь... В чем причина?
   - Это вы сами с собой возитесь. Возитесь, копаетесь, перебираете, ни на
что толком решиться не можете...
   - На кое-что я все-таки решился.
   - Вы сказали "А". А дальше?.. Чем только не нагрузились,  собравшись  в
такую дорогу... Ах да что, вы меня и не слышите нисколько.
   - Нет, я слышу, слышу, Между прочим, - добавил он, все также дурашливо,
- один человек сказал, что мы были бы неплохой парой.
   - Этот человек, -  вспыхнув,  сказала  она,  -  маленькая,  безвольная,
безответственная, мечтательная дурочка. Она  достукается,  что  я  из  нее
привидение сделаю.
   "Не удивляться. Не удивляться, - повторял он про  себя.  -  Спокойно  и
только спокойно..."
   - За что вы ее? Кажется, она вам плохого не сделала.
   - Он все-таки ровным счетом ничего не понимает...  -  Она  отвернулась,
опустила  голову  и  так  сидела  некоторое  время  молча.   Потом   резко
вскинулась. - Ну хорошо! О чем вы  хотели  со  мной  поговорить?  О  враче
Морозове? О дороге на Сонную Марь?
   - И о том, - сказал он,  -  как  вы,  улетая  на  запад,  очутились  на
востоке.
   - Оставьте ваши шутки! Вы сегодня не в состоянии говорить о  серьезном.
И до берега вам самому не добраться. Возьмите эту лодку.
   - Я отдохну и потом поплыву...
   - Нет!  И  не  вздумайте  наведываться  ко  мне!  Забудьте  тот  адрес.
Забудьте! - Зеленые глаза ее сузились и прилипли к его глазам.
   - Ни за что! - уверенно сказал он. - Увражная, 35.
   - Отлично. Лодку причалите у пляжа справа, там  помост.  А  сегодняшний
день вычеркните из памяти. Сами  вычеркните!  И  выбирайтесь  отсюда.  Вы,
любитель русалок... - С этими словами она скользнула через борт и исчезла.
   Визин забрался в лодку, доплыл до берега, причалил, как ему  велели,  и
вернувшись в гостиницу, уснул мертвым сном.



        12

   Он  побегал  по  магазинам,  наспех   запасся   необходимым   -   самым
необходимым,  как  ему  казалось,  -  и  в  начале  второго  был  уже   на
автостанции.
   Полина сегодня была настроена благодушно,  улыбка  не  сходила  с  губ.
Второй женщины в кассе не было.
   - Я запомнил ваши  правила,  -  поздоровавшись,  сказал  он.  -  Билеты
продаются за пятнадцать минут до отправления. Но тут, видимо, будут  давка
и духота, а я плохо переношу то и другое. - Он старался  вести  себя  так,
словно вчерашнего дня не было.
   - Не похоже, чтобы вы что-то плохо переносили,  -  по-свойски  сострила
она и засмеялась, и Визин тоже засмеялся и  даже  не  удивился,  что  она,
может быть, намекала и на ресторанное его приключение, и на Тоню, и на все
на свете, потому что он вполне допускал, что в Долгом Логу  мало  найдется
людей, которым было бы не известно про него "все на свете".  Кажется,  она
тоже исключила вчерашний день.
   - Рад, что произвожу такое впечатление.
   - Значит, Рощи?
   - Можно и прямо - Сонная Марь.
   - Можно, - рассудительно сказала она. - Только дорога туда стоит  очень
дорого. Вряд ли вы такой богатый.
   - Постараемся! Наскребем!
   - Уверены?
   - А как же!
   - Ладно, - сказала она. - Все равно будет пересадка.  Так  что  пока  -
Рощи. А дальше вы - сами. Если так уверены. - Она стала выписывать билет.
   - А что за пересадка? - спросил он.
   - Там увидите. - Она вдруг подмигнула ему.  -  Итак,  я  выписываю  вам
билет. Билет, чтобы вы отправились. - Зеленые искры в ее глазах сверкали и
резвились вовсю. - Значит, этот билет вы получаете из моих рук.
   - И что? - Сердце его сумасшедше запрыгало.
   - Сегодня - мой день, - ответила  она.  -  В  этот  день  я,  передавая
что-нибудь из рук в руки, приношу счастье.
   - Представляю, сколько сегодня будет счастливых людей!
   - Я не всем передаю билет из рук в руки. Обычно кладу его  на  полочку,
вот сюда, и клиент забирает его сам.
   - Понятно.
   Она протянула билет и подождала, когда он возьмет его. Он взял. Потом -
опять же из рук в руки - отдал деньги.
   - Кто вы все-таки? - спросил он шепотом.
   - А разве  вы  обо  мне  еще  не  все  расспросили?  Я  та,  в  которой
обознаются.
   - Все обознаются?
   - Почти все,  -  шепотом  же  ответила  она  и  громко  рассмеялась.  -
Счастливого плавания!
   Он подумал, что она намекает на возможную распутицу. "Происки  Лестера,
не иначе..." А на улице было привычно солнечно.
   - Что, ожидается дождь?
   - Нет. Но дороги еще не просохли, они у нас не любят воды.
   Внезапно, без всякого перехода он спросил!
   - Так как же с доктором Морозовым?
   - С доктором Морозовым так, - произнесла она,  посерьезнев.  -  Однажды
ему пришлось замещать заболевшего  акушера.  И  он  принял  роды  у  одной
женщины, которая родила девочку. Та женщина - моя мама, а та девочка - я.
   - Удивительно! - выдохнул Визин.
   - Жаль только, что человека этого считают помешавшимся на ложной идее.
   - На какой ложной идее?
   - Вы ведь знаете, на какой!  -  уже  хмурясь,  отозвалась  она:  ей  не
нравилось, что он притворяется.
   - Я привык, - оправдываясь, сказал Визин, - разным людям задавать  одни
и те же вопросы. Тогда точнее вырисовывается истина.
   - Вы, значит, за истиной туда? - Она усмехнулась. - Что ж, как ученому,
вам и карты в руки.
   - Толковую бы карту мне не помешало. И проводника.
   - Все в ваших руках. Ну - до свиданья.
   - Последний вопрос! Вы увлекаетесь кроссвордами?
   - Увлекаюсь.
   В помещение уже набивался  народ,  и  Визина  несколько  отодвинули  от
кассы.
   - Спасибо!
   - Всего доброго! - крикнула Полина.
   Визин вышел, прищурился от солнца; сердце его еще трепетало. Он сошел с
крыльца - в трех шагах от него, как вкопанный, стоял Андромедов; у ног его
покоился черный портфель, льняная рубашка была чуть  помята,  рыжие  пряди
сваливались на лоб, щеки рдели, в глазах  -  почтительность  и  готовность
опекать,  -   словом,   точь-в-точь   позавчерашняя   композиция,   только
золотистого галстука не было.
   - Ну что? - вместо приветствия спросил Визин.
   - Герман Петрович! Мы должны ехать вместе.
   - Куда? На Луну? - Визин не решился пройти мимо.
   - Ну... туда, Герман Петрович.
   Сейчас  Андромедов  был  неуместен,  вносил  разнобой  в  душу,  мешал,
возвращал к чему-то, к чему возвращаться не  хотелось.  Но  вместе  с  тем
Визин уже знал, что не  скажет  ему  заготовленных  накануне  слов,  чтобы
"отшить его". И еще вспомнились Полинины слова  про  "шоры",  сказанные  в
связи с Колей.
   - У меня нет вертолета, чтобы делать вам аэрофотосъемки.
   - Позавчера вы были на "ты"...
   - Это потому, что позавчера ваше пиво и ваши потрясающие сообщения...
   - Честное слово, я ничего не выдумал!
   -  Ох  и  часто  же   вы   кидаетесь   "честным   словом".   Становится
подозрительно. Ну ладно! - твердо сказал Визин. - Хватит нам  играть  друг
перед другом. Идемте-ка сядем. Для окончательного выяснения отношений, как
говорится.
   Они сели на скамейку, на ту  самую,  где  вчера  состоялся  разговор  с
Димой-Монгольфьером.
   - Вот что, Коля... Да, меня действительно, в известной мере  интересует
Сонная Марь, эти пары, если они вообще существуют. Но это научный интерес,
черт побери! Я не собираюсь добывать для вас сенсации! Вам понятно?
   - Герман Петрович! Конечно! - воскликнул Андромедов. - Какие  сенсации?
Да я ни строчки, клянусь... Без вашего ведома я ничего не буду... И мешать
вам не буду, совсем наоборот! Я же там все уже знаю!  Ну,  конечно,  знаю,
как человек, уже побывавший там. Нельзя в  тайгу  одному.  Такой  путь!  В
Макарове ведь ни медпункта, ни телефона -  ничего  там  нет.  Непривычному
человеку... А Василий Лукич сказал, что если вы не против, то он отпускает
меня с вами в экспедицию на любое время.
   - В какую еще экспедицию?
   - Это он так сказал, Герман Петрович.
   - Заврались вы, Коля. Позавчера вы  говорили,  что  шеф  ваш  уехал  по
району.
   - Так он меня отпустил еще до того! Еще, когда  мы  говорили,  что  вы,
может, приедете...
   - Вот оно что! Все распланировано на любой случай,  Давно  вы,  значит,
собрались прославить свою "Зарю".
   - Да не в этом... Любому же ясно, что у вас научный интерес, и газетные
дела тут ни при чем...
   - А у вас какой интерес?
   - Любительский. Человеческий, наконец...
   - Вас, конечно, шеф готов отпустить на все четыре...
   - На все четыре, Герман Петрович, не отпустит.  А  с  вами...  Хотя  бы
потому, что одному в тайгу нельзя...
   Андромедов был прав. Но стоило Визину представить, что  несколько  дней
ему придется провести бок  о  бок  с  Колей,  как  у  него  что-то  словно
свертывалось в душе. И все-таки - что он, Визин, знает о тайге, в  которой
никогда не был? Куда он пойдет и как? По компасу? Снаряжен ли  он  должным
образом?..  Конечно,  в  этом  Макарове  можно  доснарядиться,  обо   всем
расспросить - что-то они там все же должны  знать  и  помнить.  Ну,  а  за
Макаровом, в той лесной и болотной глуши?..
   - Вот у вас даже накомарника нет, - сказал Андромедов  и  посмотрел  на
его рюкзак.
   - Откуда вы знаете, чего у меня нет? - огрызнулся Визин.
   - Обыкновенное предположение...
   Накомарника в самом деле не было - о  таком  предмете  и  в  голову  не
приходило. В рюкзаке была дюжина  банок  консервов,  хлеб,  полиэтиленовая
накидка, охотничий нож, топорик, спички, рыболовные снасти, берет, сапоги,
кеды... Одет он был в джинсовый костюм, обут в босоножки. Скорее всего, он
выглядел смешным и наивным в глазах всеведущего  Андромедова,  этот  рыжий
молокосос  уличал  его  в  неумелости  и  легкомыслии,  он  принижал  его,
оказывался умудреннее.
   - Вы не беспокойтесь, Герман Петрович, у меня есть все, что надо.
   - В этом волшебном портфеле? - съязвил Визин.
   - Да! - заверил тот.
   - В тайгу с портфелем - очень оригинально! У вас тут все  так  в  тайгу
ходят?
   -  Не  все.  Но  я  приспособился.  Вот  увидите.  Да!  -   спохватился
Андромедов. - На всякий случай я фото  Морозова  прихватил.  Чтобы  вы  не
сомневались, Герман Петрович.
   Визин дернулся, словно его укололи. Андромедов порылся в портфеле, и  в
руке у него оказалась фотография 13х18; с нее глядело аскетическое,  тонко
очерченное лицо, со шрамом над левой бровью.
   - Откуда это у вас? - спросил Визин, подавляя волнение: перед ним  было
изображение человека, который _возможно_ видел Сонную Марь. Что он  узнал,
что испытал?..
   - Архивы-то целы. Вот с одной фотки и разрешили переснять.
   - А больше там ничего нет?
   - Чего нет?
   - Ну, кроме разных дел, анкет и тому  подобного.  Может  быть,  записки
какие-нибудь, заметки, дневник?
   - Таких бумаг там нет.
   - Плохо, - сказал Визин. - Почему ты мне раньше не показал? - Он опять,
совершенно машинально перешел на "ты".
   - Так раньше я ее с собой не носил...
   - Что у него за шрам?
   - Он ведь был на войне.
   - Так, - Визин помолчал. - Ты, может  быть,  думаешь,  что  будешь  там
развлекаться? Беседы о науке, путевые интервью, явноны и ины...
   - Герман Петрович! Разве я не понимаю...
   - "Понимаю"... - Визин напряженно размышлял, отбрасывая один за  другим
минусы, которые  прежде  усматривал  в  общении  с  Колей;  а  размышлять,
собственно, было уже нечего  -  все  было  решено,  оставалось  произнести
последнее слово, и он его произнес, сознавая, что  такая  скорая  перемена
решений обнаруживает нестабильность его плана, его намерений  и,  конечно,
не возвышает его в глазах Андромедова. - Ладно. Иди, бери билет.
   - А я уже взял, Герман Петрович, - тоном провинившегося ученика  сказал
тот. - Извините, пожалуйста, но...
   - Взял уже? - Визин резко протянул ему фотографию. - Я передумал. Опять
передумал. Я не беру тебя. Ты опасен.
   - Герман Петрович! Так ведь я на всякий случай... Билетов  потом  могло
уже не быть. А если бы вы отказали, я сдал бы назад, в кассу...
   - Нет, его в самом деле не смутишь! - деланно расходился Визин. - Все у
него продумано, все обосновано, на все - ответ! Извольте  -  он  уже  взял
билет! Он ни минуты не сомневался, что этот безмозглый бродячий тип,  этот
горе-ученый... Помолчи! Кто про меня растрезвонил по всему городу, про так
называемую экспедицию?
   - Я не трезвонил, хотите верьте, хотите нет. - Взгляд  Андромедова  был
светлым. - Когда меня спрашивали, я отвечал только то, что знал.
   - Что спрашивали?
   - Кто вы, откуда и зачем приехали...
   - И зачем я приехал?
   - Отдохнуть, поработать...
   -  И  прогуляться  в  компании  с  тобой  до  Сонной  Мари?  С   тобой,
первооткрывателем!
   - Я просто отвечал, что - может быть! Может быть; вы заинтересуетесь...
Я конечно, очень хотел, чтобы вы заинтересовались...
   - И прислал вырезку из своей газеты.  Как  ты  узнал  про  меня,  адрес
лаборатории, прочее?
   - Читал. Специализированные журналы, ученые  записки...  Потом,  Герман
Петрович, я много кому послал вырезку.
   - И нашел одного болвана, который откликнулся?
   - Ну зачем, Герман Петрович! Просто я надеялся, что,  может  быть,  вас
заинтересует... Человек такой профессии, с-таким именем...
   - Да! - вздохнул Визин. - Ты - не Андромедов, нет. Ты - Андромедов.
   Ответом было шмыганье носом.
   Посмотрели на часы - до отправления автобуса оставалось около получаса.
Визин  начал  выкладывать  на  скамейку  содержимое  своего  рюкзака.   Он
действовал несколько истерически - история с этой  Полиной-Линой  оставила
все-таки очень  сильное  впечатление,  она  выстраивалась  в  один  ряд  с
предыдущими "странными случаями", которые начинались телефонным разговором
со "службой утешения", а может быть, и еще раньше. И непостижимым  образом
в тот же ряд норовил сейчас Коля.
   - Раз ты все знаешь, был в тайге и так далее,  то  смотри,  смотри,  не
стесняйся! Так ли "человек с таким именем" экипировался или не  так  научи
его, наивного, научи смехотворного,  подскажи,  посоветуй,  он  же  темен,
смешон,  беспомощен,  этот  кабинетный  червь.  Может,   чего   недостает,
определенно недостает, так помоги ликвидировать упущение,  благо  магазины
рядышком...
   - Да не надо, не надо, Герман Петрович, что  вы!  -  смущенно  бормотал
Андромедов. - Все у меня есть, все-все, не надо... - Он убежал, - кажется,
в зал ожидания, - быстро вернулся, неся брезентовую сумку. - Все-все есть,
и у вас все... - Он пристегнул сумку к портфелю, затем достал из  нее  два
ремешка и тоже пристегнул их, и портфель с сумкой образовали  внушительных
размеров ранец. - Вот! - возбужденно сказал он. - И все тут  есть.  Ничего
больше не надо... Какая интересная папка!  -  проговорил  он,  внимательно
разглядывая мэтровскую "главную книгу жизни", и наклонился, чтобы прочесть
название.
   Визин "убрал папку.
   - Это - одна научная работа... Дана  мне  на  рецензию...  Между  делом
заглядываю... Между гусарствами...
   - А-а-а, - протянул Андромедов.
   Визин поднял голову и в толпе возле  магазина,  на  той  стороне  улицы
увидел вдруг Тоню. Она заметила  его  взгляд  и  замотала  головой  -  это
означало, безусловно, что подходить не следует. Визин  мгновенно  вспомнил
про  подарок,  вскочил  и  шагнул  по  направлению  к  ней,  и  тогда  она
отвернулась и быстро пошла прочь.




        НАЧАЛО


        1

   Неухоженная грунтовая дорога вела с холма на холм, и взгляду то и  дело
открывался величественный таежный пейзаж. Залитые солнцем темные  лесистые
горбы сменялись блестящими от недавнего короткого дождя рощами; болотистые
низины, поросшие чахлым ельником - могучими сосновыми борами, наполненными
словно спрессованным желтым светом, Дорога то взбиралась на гору,  обнажая
широкий лесной горизонт, то устремлялась вниз и извивалась под кронами,  и
тогда солнечные блики мерцали и слепили.
   Скоро Визин устал смотреть и закрыл глаза. Впереди было еще много часов
пути, за временем следить не хотелось. Он  явственно  ощутил,  что  совсем
недавно, с того момента как тронулся  автобус,  и  начался  его  настоящий
отрыв от всегдашнего и привычного. Побег в  Долгий  Лог  и  все,  что  тут
произошло,  -  это  было  лишь  пробным   шагом,   своего   рода   опытом,
экспериментом, а теперь наступало уже нечто  подлинное,  бесповоротное,  и
неведомая, неотступная женщина  со  сдержанной  торжественностью  выписала
автобусный билет, как будто это был билет не до захолустных  Рощей,  а  до
Будущего.
   Подобно чему-то далекому, и в этой дали постепенно  теряющему  четкость
очертаний вспоминалось былое - теперь уже в полном смысле  былое:  спальня
Мэтра с дантовской строчкой над дверью; сам Мэтр, лежащий на  предсмертном
одре и решающий кроссворды; его ужасные слова о том,  что  любимый  ученик
был любим потому; что любима была его мать, и лишь по этой причине ученика
выделили  и  всегда  выделяли,  и  он  стал  тем,  чем  стал;   постепенно
отдаляющаяся Тамара,  отдаляющаяся  дочь;  перевернувшее  все  вверх  дном
"великое открытие"; прощальные письма и начало побега в аэропорту  родного
города, когда он старался казаться и себе и другим беспечным фланером. Все
это было сейчас  далеким  былым,  может  быть,  даже  более  далеким,  чем
детство, студенчество, чем те три чистых и радужных дня  в  деревне  после
защиты докторской диссертации.
   Вдаль  отодвигался  и  Долгий  Лог  -  гостиница  с   ее   оригинальной
гладильней, отставной председатель, ресторан, базар, бессменный  рыбак  на
озере и даже Тоня, даже Тоня, запретившая подойти к ней на  автостанции  и
оставшаяся без запланированного подарка,  Тоня,  "безропотная,  кроткая  и
простая", какой никогда прежде не встречал. Но все-таки Долгий Лог не  был
и не мог еще быть далеким былым, а лишь -  по  мере  удаления  от  него  -
затягивался мягкой кисеей, которую Визин заметил  уже,  когда  получил  от
кассирши билет "из рук в руки".
   Но незыблемым, ярким настоящим были слова  Мэтра  про  "укус  микроба",
видение ночного неба с балкона, зеленая девушка в  институтском  коридоре,
"служба  утешения",  Лина  в  аэропорту,  всепроникающий  студент-очкарик,
демонологи в тени портала, раздвигающийся самолетный  туалет  с  огромными
зеркалами на стенах,  извиняющийся  репродуктор,  диспутанты  на  передних
сиденьях,   преобразователи   природы   на   задних   и    пара    справа,
сногсшибательная радиограмма, телепат, а затем -  удивительный  хор  из-за
стены в гостинице, отключенный говорящий телефон, командировочный  агроном
в трусах,  починяющий  утюг  и  философствующий  о  псевдомагии  цифр,  и,
наконец,  новая  Лина-Полина  в  образе   кассирши,   способная   взглядом
остановить автобус. Да, эта линия  ощущалась  истинным  настоящим,  каждое
звено этой цепи притягивало, лихорадило, напрягало, и Визин знал, -  вчера
на озере, возле прячущейся в  камышах,  а  затем  необъяснимо  исчезнувшей
мифической Полины его знание лишний раз подтвердилось, - что  он  пока  не
готов ни увидеть связей между звеньями, ни истолковать ничего. "Пока"  еще
длилось, ему не было  предназначено  завершиться  здесь,  в  Долгом  Логу;
Визину оставалось только надеяться, что разрешение всему впереди -  где-то
там, - в Рощах, в Макарове или дальше, - свершится нечто такое, после чего
все станет видным, слышным и понятным. Он чувствовал, что  к  былой  жизни
возврата нет, не может быть, - ни к далекой былой, ни к близкой, - да он и
не хотел никакого возврата, потому что возврат означал бы  конец  его  как
человека. И все-таки ему было немного  грустно  оттого,  что  так  быстро,
безжалостно и рьяно отрезано и отброшено то, к чему он прикипел, что  было
хоть и бессмысленной, хоть и слепой, как он полагал,  но  изрядной  частью
его жизни. И кроме того, он  испытывал  легкий  страх:  он  был  одинок  и
впереди было неведомое.
   И еще одно сугубо настоящее занимало его мысли - вот оно, сидит рядом и
впервые молчит, потому, может быть, что "человек с именем"  закрыл  глаза,
то есть, не исключено, спит или глубоко задумался, а мешать в таком случае
никак не годится; или он молчит потому, что счастлив: сбывается мечта,  он
движется к Сонной Мари - с пожарниками не удалось, с геологами не удалось,
вдруг удастся теперь, главное - не терять  веру.  Да,  Андромедов  сейчас,
возможно,  самое   настоящее;   он,   конечно,   налагает   дополнительную
ответственность, он досаждает; неизвестно, как себя с ним  вести,  но  без
него, видимо, в самом деле нельзя.
   - Ты говоришь, мы прибудем в девятом часу?
   - Да, Герман Петрович.
   - Столько трястись...
   -  Если  бы  асфальт...  И  не  эти  горы-косогоры.  И  довольно  много
остановок.
   - Ты толкни меня, если какая-нибудь достопримечательность. Валуны  там,
или еще что... Я не сплю.
   - Хорошо.
   И - опять, через несколько минут:
   - Тебе моя биография, мое положение и прочее такое известны?
   - Откуда же, Герман Петрович?
   - Значит, расскажу. Надо, чтобы  было  известно.  Раз  уж  мы  с  тобой
отправились... Надеюсь, ты не воспользуешься этим как журналист.
   - Что вы, Герман Петрович...
   И - совсем уж бог знает с какой стати:
   - Коля, а девушка у тебя есть?
   - Нет.
   - Я спросил, - извинительно сказал Визин, - потому  что...  ну,  потому
что тоже ведь не знаю о тебе ничего.
   - Я вам тоже расскажу... А девушка... Один раз мне  показалось,  что  я
влюбился. Но потом увидел, что внушил себе это. Так сказать, жажду  принял
за  влагу...  Да  она  бы  и  не  поехала  сюда  со  мной...  Мы  зачем-то
переписываемся. Она заканчивает медицинский. Недавно вышла замуж.
   Что-то в его тоне задело Визина, показалось укоряющим, что ли. Вот  он,
видите ли, какой! Влюбился, но понял, что внушил себе,  и  отошел.  А  ты,
брат Визин, коллега, встретил Тоню, также внушил себе нечто,  увидел,  что
внушил, но не отошел. Или он неравнодушен к Тоне, или укоряет в  моральной
неполноценности, или чистоплюйствует.  "Или  тебе  мерещится",  -  кольнул
какой-то желчный  визиноид.  "Очень  хорошо,  что  он  напомнил  тебе  про
моральный багаж, - подал голос следующий. - Так тебе  и  надо,  не  будешь
лезть к человеку в душу".
   - И кассирша Полина, говорят, переписывается с  кем-то.  -  Визин  лишь
подумал об этом, а как-то само собой сказалось вслух.
   - Может быть. - Андромедов или ничего не знал про Полинино личное,  или
считал неловким говорить; скорее - второе, потому что с его  натурой  и  в
условиях Долгого Лога сомнительно не знать, что _говорят_. - Полина вообще
загадочная.
   - Чем же она, по-твоему, загадочная?
   - Ну, знаете, как бывает. Один сразу весь виден, а у другого все словно
занавешено и замаскировано. Мне страшно интересны эти вторые.  Полина  как
раз такая.
   - Хм, - сказал Визин. - А как бы ты, Коля, отреагировал, если бы узнал,
что я переписываюсь с самим дьяволом, продал ему душу?
   - А что? - Андромедов пожал плечами. - Бывает. Бывало, по крайней мере.
   - Не испугался бы связаться с таким субъектом?
   - Я попытался бы наставить его на путь истины.
   - Ты бы, пожалуй, преуспел.
   Они засмеялись...
   Автобус был забит. Стояли даже в проходе. Преимущественно это  были  те
самые  люди,  что  покупали  и  продавали  на  базаре,  что  толклись   на
автостанции и бежали потом от ливня. У одних  лица  были  сонными,  головы
расслабленно мотались, другие о чем-то переговаривались, шептались, третьи
спали; несколько подвыпивших норовили ошарашить собеседников подробностями
все о том же урагане. То был сельский люд,  занятый  исключительно  своими
сельскими  делами;  сейчас  они  станут  понемногу  высаживаться  у  своих
деревушек, чтобы пойти домой, рассказать о своих успехах или  неуспехах  в
райцентре, раздать  гостинцы  и  приняться  за  те  же  дела,  от  которых
оторвались, которым у селянина ни конца ни края.
   Но ехало и несколько человек явно не местных  и  не  сельских.  Они  не
были, судя по всему, знакомы друг с другом; их лица,  сосредоточенные  или
отрешенные, заметно отличались от местных -  и  выражением,  и  цветом,  и
складом. Одеты они были на визинский манер - дорожно; у  иных  на  коленях
стояли корзинки, кошелки или рюкзаки; их можно было принять за  грибников,
ягодников, просто отпускников, едущих к родственникам или знакомым.  Визин
обратил на  них  внимание  еще  на  автостанции,  и  почему-то  ему  сразу
подумалось, что они никакие не грибники-ягодники, а лишь хотят,  чтобы  за
таковых их принимали.
   Вот эта женщина, например, подвязавшая темные с легкой проседью  волосы
деревенской косынкой, женщина, которую он  дважды  видел  в  ресторане,  -
неужели она в самом деле по грибы собралась?..  А  этот  высокий  жилистый
старик с изможденным лицом, в вылинявшей до белизны гимнастерке,  -  разве
он местный, хотя  и,  без  сомнения,  тоже  сельский?..  А  этот  красивый
смущенный юноша-азиат, тоже виденный в  ресторане,  -  что  он  потерял  в
здешних краях?.. Или вон та, безучастная ко всему,  длинноволосая  смуглая
девушка с транзистором и лукошком, - она действительно за ягодами?..
   Визин заметил, что и аборигены поглядывают на них, - как, впрочем, и на
него  с  Андромедовым,  -  как  на  чужаков,  не  скрывая  любопытства;  с
некоторыми пытаются заговорить, но  общения  не  получается,  а  девица  с
транзистором  и  бровью  не  повела,  когда  к  ней   обратились,   словно
глухонемая. И  теперь,  то  и  дело  впадая  в  полудрему,  Визин  пытался
разобраться, почему не верит этим пассажирам; в сознании мелькали  смутные
догадки.
   Несмотря на раскрытые окна и люки,  становилось  душно.  Дорога  повела
наверх - все круче и круче; автобус еле тащился и,  наконец,  на  перевале
замер.
   - Остановка - пятнадцать минут! - объявил шофер и выскочил из кабины.
   Пассажиры начали подниматься с мест, выбираться  наружу,  разбредаться,
заваливаться на траву в тень. Несколько  человек  с  вещами  потянулись  в
сторону растрепанной, - видимо, недавним ураганом, - березовой рощицы,  за
которой виднелись низкие избы.
   Панорама отсюда  открывалась  поистине  грандиозная:  долина  внизу,  в
противоположной от деревни стороне, скоро переходила в покатое возвышение,
создававшее гряду лесистых холмов, за этой грядой шла следующая, за ней  -
новая; волнистые линии холмов, идущие одна за другой а, точнее - одна  над
другой, разнились цветом,  от  зеленого  до  дымчато-фиолетового;  местами
проглядывали светлые проплешины полей или пастбищ; горячий  ветер  доносил
снизу устойчивые и крепкие запахи цветущих трав и леса. И невозможно  было
вообразить такой размах и силу, которые бы единым объятием  способны  были
охватить этот мир.
   Визин вдруг почувствовал нечто похожее на то, что чувствовал  ночью  на
балконе, и потом, когда проснулся в гостинице и услышал из-за  стены  хор.
Он зажмурился, отвернулся и пошел за автобус,  на  траву,  в  спасительную
тень, где  лежали,  полулежали  или  прогуливались  другие  пассажиры.  Он
высмотрел куст в стороне, опустился возле него, затем лег.
   - Вам плохо? - шепотом спросил участливый Андромедов.  -  Как  вы  себя
чувствуете?
   - Я чувствую себя насекомо, - вяло отозвался Визин.
   - Может быть, высота? Тут за двести тридцать метров.
   - Мне достаточно... Кабинетному низинному человеку... Люди гор  крепки,
они  склонны  к  созерцанию  и  самоуглублению.  А  люди  кабинетов  пишут
философские трактаты... Не помню, кто это сказал,  а  может,  никто  и  не
говорил... Высота ни при чем, Коля... Акклиматизация.
   - Хотите кофе? И глоток коньяка?
   - На такой жаре?
   -   Поможет,   Герман   Петрович.   Вы    побледнели.    Может    быть,
головокружение...
   - Никакого головокружения у меня нет. И не было. -  Андромедов  шмыгнул
носом, и Визин добавил:  -  Вот  тебе,  я  думаю,  следовало  бы  принять.
Насморк, да такой запущенный...
   - Это, Герман Петрович, привычка. Как и с галстуком. Тетя все  пыталась
отучить...
   - Почему тетя?
   - Я у тети рос. Родители рано умерли, ну она и...
   - Да. - Визин умолк,  в  очередной  раз  пожалев  о  своем  допросе.  А
галстук-то, что  ли,  дома  позабыл?  -  Он  спросил  про  галстук,  чтобы
перевести разговор на другое,  но  тут  объявили  посадку,  и  Визин  стал
подниматься.
   - В лес при галстуке было бы уж слишком! - Андромедов улыбнулся...
   Спустились с холма и поехали бором. И  сразу  стало  свежее  -  автобус
бежал резво, в люки и окна хлестал ветер.
   - Все-таки удивительно, что мы  едем  туда,  -  мечтательно  проговорил
Андромедов; щеки его алели сильнее обычного.
   - Что же удивительного-то? Решили и поехали. Вот  само  решение  -  тут
разумному, здравомыслящему человеку есть над чем поломать голову.
   - Ей богу, Герман Петрович, не знаю, какого разумного и здравомыслящего
вы имеете в виду.
   - Нормального,  Коля.  Разве  ты  не  находишь,  что  предприятие  наше
попахивает авантюрой?
   - Нет! Нисколько!
   - Ты купаешься в снах, Коля. И меня втянул.
   - Если настоящая жизнь есть сон...
   Визин промолчал.
   Въехали на территорию, где ураган посвирепствовал особенно  сильно.  До
сих пор попадались  только  отдельные  поломанные  деревья  или  небольшие
завалы, а здесь лес лежал  почти  сплошь  -  целые  гектары  искореженных,
выдранных с корнями, расщепленных деревьев, горы бурелома;  стволы  сосен,
берез, елей лежали поперек шоссе, висели на спутанных  проводах,  дыбились
друг над другом, подмяв радио- и электроопоры. Все было устлано обломками,
щепками, сучьями, листьями, хвоей. Местами  невозможно  было  проехать,  и
шофер сворачивал в кювет, выезжал на целик, чтобы обогнуть завал.
   Попалась   небольшая   растерзанная   деревенька:   снесенные    крыши,
перекрытия,  выдранные  окна,  поваленные   стены.   Жутко   было   видеть
обезглавленные дома, кровати, шкафы и столы под открытым небом и  бродящих
вокруг людей с замкнутыми, хмурыми  лицами.  Больше  всего  досталось  тут
самому высокому дому -  колхозной  конторе:  сохранилось,  по  сути,  лишь
полконторы, а вторая половина  -  со  столами,  стеллажами,  агитщитами  и
плакатами  -  была  разметана   по   всей   деревне;   здесь   вовсю   шли
восстановительные работы.
   В автобусе притихли -  картина  удручала;  то,  что  открылось  глазам,
превосходило все до  сих  пор  рассказанное.  На  лицах  путешественников,
вытеснив "грибно-ягодные" выражения, появились озадаченность, испуг - они,
конечно, не думали, что на их  дороге  случится  такое  омрачение.  Только
девушка с транзистором ничего, кажется, не заметила.
   Прошелестел разговорец:
   - Вот силища-то...
   - Да, никакого ей не может быть сопротивления.
   - Уздечки на нее не наденешь...
   - Бесы прошли, - проговорила старая женщина и прилежно перекрестилась.
   Когда миновали деревушку, Визин невесело сказал:
   - Вот теперь еще и бесы... Как же это Сонная  Марь  с  ее  благотворным
влиянием допустила такое? Или бесы сильнее?
   - Не знаю, - сосредоточенно ответил Андромедов. - Может быть, что-то ей
у нас не понравилось.
   - Кому "ей"?
   - Сонной Мари.
   - Так. Марь, стало быть, одушевленное имя существительное.
   - Так понятнее, Герман Петрович.
   - Что понятнее?
   - Ну, все  это...  Иная  реальность,  одним  словом.  К  которой  наука
только-только подбирается.
   - А как подберется по-настоящему, так и  бесов  объяснит?  Правильно  я
мыслю? И они перестанут быть явнонами и пугалами. Как и лешие, и ведьмы, и
наши любимые русалочки. Верно?
   - Я знаю, Герман Петрович, вам смешны всякие такие мои  рассуждения.  А
также вы думаете, что  я  дурачусь.  Но  я  не  дурачусь.  Я  -  дилетант.
Дилетанту,  Герман  Петрович,  во  всех  отношениях   проще!   Ему   легче
фантазировать, его не сдерживают границы знаний и научные законы. Разве не
так? Там, где ученый говорит  "нельзя",  "не  может  быть",  "противоречит
здравому смыслу", там дилетанту море по колено - нет  для  него  границ  и
законов, он их попросту не знает, ему  и  в  голову  не  приходят  никакие
"нельзя" и "не может быть". И поэтому, как ни чудно, дилетант в этом плане
свободнее ученого. Ну что его связывает-то?.. Конечно, есть и тут пределы.
Совсем, например, не обязательно принимать, что Сонная Марь - одушевленное
создание. Можно допустить, что ею управляют одушевленные создания.
   - Ага. Бесы, значит. Или ины?
   - Ну, а что? Как нельзя доказать, что никто не  управляет,  так  нельзя
доказать, что управляют. То и другое равно допустимо...
   У Визина вдруг похолодело в груди; у него  сделалось  такое  состояние,
как будто ему только что развязали глаза, и он  увидел,  что  находится  в
совершенно незнакомом, ужасном месте.  Кто  это  говорит?!  Что  он  такое
слушает?! Какой бред?! И слушает  невозмутимо,  точно  обычный  собеседник
ведет обычные речи?! И даже готов соглашаться! И придумал  про  немыслимые
звенья немыслимой цепи! И ждет, верит, что какие-то  сумасбродные  загадки
разъяснятся! И мыслит это важным! И едет ведь, едет!  -  куда,  зачем?!  -
уезжает от самого себя, теперь уже окончательно, совсем, навсегда,  срывая
старые одежды, срывая отчаянно, суматошно, безобразно, вместе с  кожей,  и
чем больней, тем лучше!.. И уже включился визиноид номер такой-то и тычет,
больно тычет носом во что-то жестокое, неподдающееся - "да ты вдумайся же,
вдумайся, что  происходит,  вникни,  наконец,  черт  побери,  это  же  все
вопиющая, нелепейшая нелепость, Визин,  опомнись!"  Но  тут  же  -  другой
визиноид, из  противостоящего  лагеря,  отмахиваясь,  как  от  навязчивого
мотива, - "уймись, хватит, решил, мосты  сожжены,  наступает  новая,  иная
реальность, научись в ней ориентироваться, отринь все, в большой путь надо
выходить налегке, то есть голым, оставив привычные одежды и поклажу  перед
первым же поворотом..."
   То был последний  его  страх,  этакое  атавистическое  чувство,  отзвук
былого "я", которое до того тщательно пряталось и  камуфлировалось,  чтобы
доказать себе и  другим  свою  последовательность  и  уравновешенность,  и
которое теперь стало активно  иссякать;  противостоящий  лагерь  -  лагерь
смятенных,  амбициозных  и  дерзких  визиноидов  -  пошел  в   решительное
наступление, и он, Визин-бывший, безоговорочно сдавался Визину-настоящему,
давя внутреннюю дрожь и замешательство, и ему примерещилась  благосклонная
улыбка Лины. И уже совсем не хотелось спорить  с  Андромедовым,  возражать
ему, осаживать его, и не уязвлялось самолюбие от того, что этот  без  году
неделя знакомый молодой человек, имеющий  за  плечами  пшик,  а  не  опыт,
осмеливается чуть ли не поучать его.
   А Коля разговорился, разошелся, словно спешил наверстать  упущенное  за
несколько часов  относительного  молчания;  он  был  возбужден,  поминутно
шмыгал носом и темпераментно жестикулировал.
   - Я очень, страстно, если хотите,  верю  в  науку!  Я  знаю:  она  идет
напролом, она  ничего  не  боится!  Но  я  также  знаю,  что  она  кое-где
останавливается,  не  может  не  остановиться,  чтобы  перевести  дыхание,
осмотреться, разобраться со всякими "не может быть". Потому что может ведь
и быть! Так, Герман Петрович?  На  первый  взгляд  -  не  может,  а  потом
оказывается, еще как может! И хоть и смешно звучит, а  никто  не  докажет,
что со временем те же бесы не будут объяснены.  Я,  конечно,  символически
выражаюсь. Я вам еще не надоел?..
   - Ради бога, продолжайте, очень любопытно...
   - Ну вот! По-моему, наука открывает то, к чему человек уже готов, что в
состоянии принять и понять. Так? А к чему не готов - то  еще  под  спудом,
ждет своего часа, и  нередко  представляется  "не  могущим  быть".  Верно?
Человек ведь постепенно, понемногу обретает это  свойство  -  зрячесть.  А
зрячесть - это, в принципе, все!  Вот  у  нас  в  университете  был  такой
старичок. По философии. Ксаверий Иванович. Мы его все Каверзом  Ивановичем
звали. И раз он нам рассказал притчу. В Эдеме, значит, было не два, а  три
древа; древо жизни, древо добра  и  зла  и  еще  одно  -  древо  зрячести.
Находилось это последнее где-то в укромном  местечке,  по-видимому,  чтобы
его никто не мог увидеть. И о нем  знал  только  один  -  Создатель.  Если
познание имеет отношение к  человеческому  интеллекту,  то  зрячесть  -  к
глазам души. Глаза души открываются с возрастом, с опытом, они не  зависят
от физических органов зрения, слуха или осязания, Само  собой  разумеется,
Создатель не мог сказать Адаму, своему детищу,  про  древо  зрячести:  как
объяснить двухлетнему ребенку устройство, скажем,  микроскопа?  Вот  он  и
молчал до поры до времени, ждал, когда Адам повзрослеет. Ну, а потом,  как
известно, случился у них там конфликт, и Адам покинул райский сад,  так  и
не узнав о существовании сокровенного древа. И приходится ему с тех пор до
всего доходить своим умом... Такую нам Каверз Иванович  рассказал  притчу.
Может, я что-нибудь не совсем так  запомнил,  но  суть...  Иными  словами,
когда человек обретет истинную зрячесть, то  не  станет  таких  незыблемых
границ и законов.
   До Визина дошло: то, что рассказал Андромедов, неожиданно соприкасалось
с недавними размышлениями о научном суеверии.  Клянясь  в  своей  любви  к
науке и ее представителям, Коля в действительности деликатно  указывал  им
их скромное место, и к тому же, конечно, резвился,  упоенно  и  безудержно
фантазируя и свободно дилетантствуя. Еще вчера и то и другое покоробило бы
Визина, он бы не преминул одернуть  говоруна,  но  сегодня  одергивать  не
хотелось, сегодня главным было то, что "несуеверный и  трезвый  взгляд  на
вещи", который  он  проповедовал  случайному  волюнтаристу,  нисколько,  в
сущности, не отличается от андромедовской "зрячести". "Вот  и  сошлись,  -
подумал он. - Вот и стали единомышленниками и разногласий нет как  нет..."
На всякий случай он проговорил:
   - Вот видишь, Коля. Ребенку микроскопа не объяснишь. А тут - бесы.
   - Но ребенок становится взрослым, Герман Петрович!
   - Бывает, и взрослому не объяснить. Да и когда он еще повзрослеет...
   - Повзрослеет, повзрослеет! Никуда не денется!
   - Ладно, - устало сказал Визин. - Разговорились  мы...  Уже  привлекаем
внимание... - Ему захотелось  отгородиться,  отторгнуться  от  только  что
пережитого, отойти от  него,  отдохнуть,  сменить  пластинку;  на  счастье
вспомнилось про накомарники. - Накомарников так и не достали...
   -  И  не  надо,  Герман  Петрович!  -  немедленно  и  бойко   отозвался
Андромедов. - У меня ДЭТА есть.
   - Что?
   - ДЭТА. Диэтилтолуамид. Хорошее средство.
   - Против любого гнуса?
   - Да. Ваша химия.
   - Диэтилтолуамид... Может быть... Работает наука...
   Потом Визин отключился.
   Ему мерещился вначале Коля  Андромедов,  Николай  Юрьевич,  вещающий  с
кафедры. Затем долго снилась Тоня. Она то  убегала,  то  возвращалась,  то
грозила пальцем, то манила к себе,  и  вот,  приманив  наконец,  оказалась
Тамарой, и Тамара, задумчиво глядя на него,  сказала,  что  ей  необходимо
уехать, уехать одной, потому что две творческие  натуры,  живущие  вместе,
имеют право на достоинство и независимость, а также на Поступок, и это  не
должно ущемлять или оскорблять другого, и еще потому, что она хочет писать
горные пейзажи, и он ей только мешать будет, и  он  обрадовался,  что  она
уезжает, и опять увидел Тоню, а затем Светлану Степановну, которая вежливо
говорила ему что-то на прощание и  уверяла,  что,  конечно  же,  он  может
оставить свой чемодан в гостиничной  камере  хранения,  ничего  с  ним  не
случится, сколько бы  Герман  Петрович  ни  отсутствовал,  а  Тоня  стояла
поодаль и грозила пальцем, а  потом  голосом  Андромедова  сказала  "Рощи,
Герман Петрович", и Визин очнулся.
   Автобус  разворачивался  на  небольшой  площади;  на  зданиях  мелькали
вывески "Правление", "Школа",  "Столовая",  "Медпункт".  Остановились  под
толстенной раскидистой березой, за которой стоял медпункт - ставни  домика
были закрыты, дверь перечеркивала массивная стальная щеколда.  Был  вечер,
половина девятого...
   "Медпункт" был обычной пятистенной избой, с трубой и крыльцом, двором и
палисадником. Что тут делал  врач  Морозов?  Визин  попытался  представить
сидящего за столом человека со шрамом над левой  бровью,  задумавшегося  в
ожидании пациентов. А за окном тихо, вечереет, косые лучи в окна...  Но  -
только ли в ожидании пациентов?.. О чем он думал, этот Морозов, что  знал,
что решал?
   - Вот и приехали!



        2

   Автобус разгрузился и укатил ночевать  -  завтра,  раненько  утром,  он
опять наберет пассажиров, сколько наберется, и двинет назад, в Долгий Лог,
кажущийся   отсюда   страшно   далеким,   громким,   сверкающим,    совсем
"городским"...
   Местные уверенно потопали  по  домам,  а  приезжие  озирались,  мялись,
задерживали местных, что-то спрашивали. Понемногу, однако  же,  все  стали
разбредаться, и вот  на  остановке  остался  один  Визин  -  он  сидел  на
обшарпанной лавке и ждал Андромедова, убежавшего искать ночлег.
   Стало тихо. Редко кто-нибудь  проходил  по  площади,  редко  доносились
голоса - кто-то кого-то не мог докричаться; вдали лениво  тявкала  собака;
из неведомых просторов доплывало еле уловимое гудение трактора.  Было  все
мирно, покойно, во всем виделся порядок - ураган, похоже, прошел мимо этих
мест.
   Показался небритый мужик в кепке и выцветшем  пиджаке,  пристроился  на
корточках под березой, покряхтел, спросил у Визина, не в гости ли.  Узнав,
что тот не курит, стал неторопливо сворачивать самокрутку  и  рассказывать
про то, как ему дали инвалидность  после  операции:  был  рак,  полжелудка
вырезали и вот  в  сорок  семь  лет  -  инвалидность  и  пенсия.  И  Визин
ужаснулся, когда сообразил, что собеседник всего на пять лет старше его  -
он выглядел стариком.
   - Летом много кто сюда едеть. И свои, и чужие.  Места  богатые  -  хучь
ягода, хучь грибы.
   - В Макарове, говорят, богаче, - отозвался Визин.
   - Как сказать. Пасека - да. А так - глухомань. Куда тама пойдешь? Речки
нетути. Было б хучь озерцо какое. Один ручеечек - скупнуться негде.  Разве
у болоте! - Мужик захихикал. - Болот тама - дай бог. Болот ды дуролому.
   - Ураганом навалило?
   - Не, так. Ураган до нас не достал, южней прошел. Говорять, наделал  ен
делов?
   - Наделал.
   -  Да,  -  сказал  мужик,  выпустив  обильную  струю   дыма.   -   Люди
строють-строють, городють-городють, а ен придеть, дунеть - и  голое  место
осталося.
   - Это верно, - согласился Визин.
   - Я вот кумекаю. - Мужик устроился поудобнее. - Можеть, человек не  так
строить, а? Не то городить?
   - Может, и не то. - Визин отвернулся: мужик начинал раздражать  его,  к
тому же долго не появлялся Андромедов.
   - То-то и оно. - Мужик сам себе покивал. - То-то и оно,  что  никто  не
знаить. Не знають, а городють. Как ето понять?
   И тут возник Коля - "Все в порядке,  Герман  Петрович!"  И  не  мешкая,
помог Визину залезть в ремни рюкзака,  подхватил  свою  контейнерообразную
поклажу, и они отправились с площади, а молодой пенсионер  так  и  остался
сидеть под березой, дымя потрескивающей цигаркой.
   Андромедов привел его на самый край села. Здесь было  взгорье,  и  Рощи
стали видны, как на ладони: небольшое компактное  село,  четыре  недлинных
улицы, домов  двести,  четкие  прямоугольники  огородов,  межи,  изгороди,
темные дворы, редкие деревья, скворечники, хмель на шестах.
   Они остановились у старой избы, и Андромедов смело открыл калитку.
   - Собаки нет...
   Их встретил бородатый дед, сказал, что переночевать можно бы и в  хате,
но он им лучше советует сеновал; ни  духоты,  никто  не  храпит  и  травой
свежей пахнет, - и Визин охотно согласился на сеновальный вариант.
   - Толькя не курить! - строго предупредил дед.
   - А мы некурящие! - весело ответил Андромедов.
   Прямо на дворе, за дощатым столом  они  поужинали  -  старуха  принесла
молока с хлебом, творог, яичницу на сале, и Визин ел, удивляясь  аппетиту,
и не церемонился, когда Коля подливал и подкладывал ему.
   На сеновал забрались уже в сумерках - дед приволок широченную войлочную
скатку, старуха принесла в охапке простыни, подушки, два байковых одеяла.
   - Здорово! - суетился Андромедов. -  Прекрасно!  Ох  и  поспим,  Герман
Петрович! - Он проворно разровнял сено, начал стелиться.
   - Можеть, зипуны? - спросила внизу старуха.
   - Не замерзнуть, - уверенно сказал дед.
   - Дык люди ж, верно, раздеваться будуть.
   - Пущай раздеются. Тепло...
   Вытянувшись под одеялом и вдохнув во всю глубину пахучий воздух,  Визин
вспомнил последнюю свою ночевку  на  сеновале,  которая  была  восемь  лет
назад, в те три светлых и радужных дня. А  потом  вспомнилась  сеновальная
ночевка студенческой поры, когда ездили в колхоз на уборочную -  это  было
двадцать с лишним лет назад... Тоня, стало быть, в то время еще и в  школу
не пошла... У хозяйки, где они тогда квартировали, и была  как  раз  такая
девочка-дошкольница, лет шести. Где-то, кажется,  сохранилась  фотография:
на переднем плане -  хозяйка  с  дочкой,  а  за  ними  -  жидко  обросшие,
лохматые, кто во что одетые будущие корифеи...
   Притихший на первых порах Андромедов зашевелился.
   - Видели на межах кусты, Герман Петрович?
   - Да.
   - Бузина. Ребята из нее свистульки делают. Дудочки.
   -  Дудари,  значит,  -  рассеянно  ответил  Визин,  вспоминая  "будущих
корифеев", - где они теперь и кто они теперь? Может  быть  кто-то  из  них
тоже ищет свою  Сонную  Марь...  -  "Дударики-дудари,  комарики-комары"...
Есть, вроде, такая песня, а?..  И  посему,  Коля,  не  намазаться  ли  нам
диэтилтолуамидом?
   - Не стоит, думаю. Пока ведь не слышно. Тут сухо - вот в чем дело. Жару
они нам могут дать там, ближе к болотам.
   - Полагаюсь на тебя.
   - А дорогу, что тут, рядом за огороды поворачивает, приметили?
   -  Да,  дорогу  я  приметил.  -  Воспоминания,  связанные   со   старой
фотографией, застопорились.
   - Это и есть дорога в Макарове.
   - Вот как... Я по-другому представлял.
   - Две женщины, -  продолжал  Андромедов,  -  которые  ехали  с  нами  в
автобусе, ушли по ней. Та, что с родинкой под правым глазом, видная такая,
и другая, с транзистором, черноволосая... Вот ведь! Ночь,  одни,  тридцать
километров - и не побоялись. Может, не в первый раз?
   - Хорошо бы, Коля. Хорошо бы, если бы они туда пошли не в первый раз, и
хорошо бы - к родственникам, скажем.  Но  вот  они  почему-то  про  дорогу
расспрашивали. - Визин тревожно вздохнул, заворочался.
   - Вы думаете? - беспокойно спросил Андромедов.
   - Думаю. Думаю также, ты не совсем понимаешь, что натворил.  По-твоему,
статью твою в "Заре" один я прочитал? Ты, такой глазастый, хоть рассмотрел
пассажиров в автобусе?
   - Конечно, Герман Петрович!
   - "Конечно"... Будет тебе экспедиция, увидишь. - Визин выругался.
   - Но как же можно, не имея никакого представления...
   - Можно. В газете так красиво все расписано. Остается только  добраться
до Макарова, и там тебе все растолкуют.
   - Не думал, не ожидал, -  уныло  проговорил  Андромедов.  -  Ну  что...
Побродят вокруг Макарова, наберут черники и все...
   - Нужна им твоя черника... Ты бы уж заодно  в  статье  своей  просветил
народ и насчет этого диэтилтолуамида.
   - Есть еще бензилин, - пролепетал  Андромедов.  -  И  диметилфталат.  И
"тайга". Но "тайга" не то...
   - Черт бы побрал все твои фталаты и толуамиды... Экспедиции мне  только
не хватало...
   Андромедов был тих и нем. Визин старался унять  раздражение;  помолчав,
сказал:
   - Только сейчас до меня начинает доходить, что некоторые люди благодаря
тебе в панацею уверовали. Понимаешь? Люди с такими лицами...  Уверен,  что
туда нацелились не только эти две женщины. Словом,  складывается  какой-то
идиотский коллективный поход... Вот тебе и непредусмотренное.
   - Я что-нибудь придумаю, - сказал Андромедов.
   - Думать, вообще-то, рекомендуется постоянно. И когда статьи публикуешь
- тоже. Пожалуйста! Эти две дуры начитались и сразу ринулись туда, на ночь
глядя... Что ты можешь придумать?
   - Ну, например, что мы вовсе не туда, не  за  тем...  Что  мы,  скажем,
какие-нибудь специалисты по бабочкам, лепидоптерологи.  Или  маммалиологи.
Или аранеологи.
   - Обширны  твои  познания,  ничего  не  скажешь.  Но  только  уволь  от
последнего - пауков я с детства боюсь. Это уж вы там со своим  Лестером...
Ты думаешь, они нас не разглядели, голубчиков? Не знают, что за птицы?
   - Откуда им знать?
   - Пожив в Долгом Логу несколько дней, можно узнать все о всех.
   - Мы попробуем от них оторваться,  Герман  Петрович.  Они  же  явно  не
готовы к тайге. Я уверен: мы уйдем одни... В конце концов  можно  ведь  им
объяснить, что туда могут идти только знающие тайгу и специалисты.
   - Вот-вот, так им и объясни, что это моя профессия - вынюхивать. И  что
ничего другого я не умею. И что все наше предприятие - сплошной авось.
   Андромедов попытался привнести оптимизма.
   - Но все-таки вдруг, Герман Петрович, вдруг  мы  найдем  Сонную  Марь?!
Тогда вы сделаете великое открытие!
   - Честно признаться, Коля, я хочу сделать не открытие, а закрытие.
   - Закрытие? - опять  сник  Андромедов.  -  Я  вас  не  понимаю,  Герман
Петрович.
   - И хорошо. Ты обещал не интервьюировать меня.  И  пора  спать.  Завтра
договорим...
   В щели крыши струился лунный свет.



        3

   Эта  странная  девушка...  Транзистор,  лукошко,  сумка...   Куда   она
собралась?.. Она топталась рядом и прислушивалась, когда ты спрашивала про
дорогу у той женщины... Какой-то неуверенный  шаг,  как  будто  пьяная.  И
транзистор болтается, колотит по бедрам - это же неудобно, а она вроде  не
замечает, вроде все равно...
   Боже мой, ведь и она туда!
   Туда? В ее годы? Как же такое может быть?!
   А вдруг и в самом деле - по ягоды. Или у нее там родственники. Но какие
родственники, когда она дороги не знает, когда топчется и  прислушивается,
чтобы узнать, когда  уже  вечер,  скоро  десять,  а  она  одна,  в  легком
платье...
   Вы  подумайте,  какая  самоуверенность!  Да  она  просто   сумасшедшая!
Конечно. Без сомнения. Пожалуйста, в автобусе: ее  спрашивают,  а  она  не
слышит. Не слышит и не видит ничего. И глаза пустые и стеклянные.
   А ведь ей было плохо. Да-да, очень было плохо, - ты видела и уже хотела
остановить автобус и даже спросила ее тихо, не  остановить  ли,  не  плохо
ли... А она и  не  услышала,  точно  ты  говорила  со  стеной.  Разве  это
нормально? Должна ведь быть какая-то реакция...
   Жаль. В общем-то -  красивая  девушка,  неплохо  сложена,  неординарное
лицо, чудесные черные волосы. Особенно красивы руки - они даже  изысканны:
эти мягкие линии, изящный, плавный переход к кисти, длинные  выразительные
пальцы... Может быть, она - музыкантша, пианистка? Похоже.  Они  и  бывают
именно  такими:  замкнутыми,  отрешенными,  витают  где-то  там,  в  своих
звуковых сферах, не достучаться...
   Ах, если бы ты сама была такой - чтоб не достучаться. Тогда бы  он  все
время пытался достучаться, все время бы думал, ломал голову, это бы ему не
давало покоя, ты оставалась бы загадкой. А так... Ну какая ты загадка...
   Ты не можешь к ней достучаться, а он, - ты только представь себе, -  он
бы вдруг смог! И они, возможно, подошли бы друг  другу...  И  он  стал  бы
целовать ее... И он говорил бы ей... И глаза бы его горели, полыхали,  как
тогда, и не было бы никакой спокойной любви... Потому что ему, может быть,
как раз загадка и нужна... О господи, как я ее ненавижу...
   Что бы ты понимала, что бы понимала во  всем  этом  -  "музыкантша,  не
достучаться,  загадка..."  Ты,   жалкая   модельерша,   сама   уже   давно
рехнувшаяся. Ты, которую "любовь  разрушает,  распяливает",  не  его  ведь
ревнуешь ко всем и всему на свете - ты сама себя  ревнуешь  к  собственной
любви. Ничтожество, дурища несусветная...
   Она, твоя любовь, потребовала тебя всю, без  остатка,  а  ты  оказалась
неспособна на такое, растерялась, испугалась. Да-да, голубушка! Ну как  же
это отдать себя  всю!..  А  кто  рассуждал,  твердил,  охал  и  ахал,  что
раствориться в любви -  высшее  счастье?  Кто?..  А  ты  испугалась...  Но
все-таки, что значит "раствориться в любви"? Почему это обязательно значит
"потерять себя", "всю без остатка"? Почему?.. Нормально должно  быть  так:
"раствориться в любви", то есть "познать большую любовь"  должно  означать
"обрести себя". Вот как  нормально  должно  быть.  А  тебя,  ненормальную,
"распяливает"... Ах слова, пустые звуки...
   Вот ты гордо думала, что нашла  выход.  Ах  какая  проницательная,  как
догадалась гениально  -  Макарове!  А  она,  эта  дурочка,  тоже,  видишь,
догадалась - топает себе, и  верно  топает,  и  ночь  ей  нипочем,  и  лес
незнакомый... Соберись-ка ты, Марго, голубушка, и повнимательнее осмотрись
- не одна ты такая гениальная и догадливая, умница-разумница отчаянная...
   Снарядилась-то,  будто  какие-нибудь  африканские   джунгли   осваивать
собралась. Один рюкзачище-то... А мелкашка  зачем?  Медведей  пугать?  Или
честь  свою  охранять?  Зачем  она  тебе,  честь  эта?  На  какой  случай?
"Пианистка" вон - с одной сумочкой... Узнал бы он, что  мелкашку  взяла...
Стрелок, видите ли... Член общества рыбаков и охотников... За ним же в это
общество побежала, только за ним и из-за него, чтобы и там  вместе,  чтобы
неотлучно, везде, всегда... Не знакомства бы его важные, так и не  приняли
бы - раза три и выпалила всего, три дырки в воздухе... Дура...  Ничего  он
не узнает, ни про какую мелкашку и не вспомнит в своей командировке - дела
важнее...
   Какой лес пошел, как мрачно... А солнышко садится, садится, вон уже  на
дерево уселось, сейчас по веточкам вниз проваливаться  начнет.  И  сумерки
будут, сумеречно так все станет,  призрачно,  нехорошо,  освещения  нет...
Дорога, говорят. Разве это дорога? Тропочка. Травой все заросло. Тут и  не
ездит никто. Кому и зачем тут ездить?.. Может, вовсе и не на Макарове  эта
дорожка, может, она бог знает куда - совсем в другую сторону, и та  тетка,
что объясняла, не поняла ничего, о чем  ее  спрашивали,  или  подшутила...
Куда же ты забралась, в какие дебри, что выдумала...  Иди-иди,  тащи  свою
поклажу...
   Надо все сомнения - прочь, все сомнения и страхи...
   Ага - оглянулась. Еще раз оглянулась... Ну подождала бы хоть,  что  ли.
Неужели не ясно, что в одну сторону идем?..  Или  все  равно  -  одна  или
вдвоем... Да не стану я у тебя ничего расспрашивать. К родственникам - так
к родственникам, по грибы - так по грибы, что мне за  дело...  Какие  тут,
интересно, грибы в июле да в такую жару?.. Ну вот - тише пошла, сообразила
наконец...
   Ничего она не сообразила... Ну и пусть шагает себе,  пусть.  Обойдемся.
Что тебе - уже с первых шагов без компаньона невмоготу? Привыкай...
   А потом сумерки начнут сгущаться. А потом совсем темно  станет.  Как  в
гробу... Помнишь? Мама тебе тогда так и сказала; "Темно-то, батюшки! Как в
гробу". Скороговорочкой этак пробормотала-прощебетала, как  несущественное
что-то, пустячное. А на самом деле страх был неимоверный, ужасный, страх и
никаких сил... Только что закончилась война,  и  папа  работал  на  особом
заводе, среди леса, и мама  решила  добраться,  и  придумала  -  прямиком:
изучила все и высчитала, да люди добрые  растолковали.  И  тебя,  Маргошу,
прихватила, чтобы показать, какая ты стала красавица. Потому что не  могла
она больше ждать, не желала, потому что такая долгая разлука была,  потому
что очень любила. "Когда еще папе разрешат туда семью перевезти, когда  им
всем там разрешат, одному аллаху ведомо. Обещают-обещают, да вроде,  и  не
туда вовсе, а в другое место, куда его скоро  как  будто  переведут..."  И
дотащились на платформе до тупика, и мама сказала, вглядевшись, "только не
заболей, этого еще не хватало". Тут паровоз отцепился, свистнул и  укатил.
И остались вы вдвоем, а впереди - ночь и  лес.  "По  проводам  надо  идти.
Видишь, Маргоша, провода тянутся. Они туда тянутся. Видишь  чашечки  белые
на деревьях? Они изоляторами называются, запомни..." И - какая-то  тропка,
еле различимая, но скоро и она потерялась. И уже - часа через два  -  было
это произнесено; "Темно-то, батюшки!  Как  в  гробу".  Выходили  навстречу
какие-то  люди,  останавливали,  расспрашивали  строго  -  люди   военные,
неулыбчивые, с фонариками, с винтовками! Мама показывала бумаги,  называла
фамилии. "Простите, но это же безумие! Зачем было все  так  усложнять?"  -
"Но ведь это ближе, быстрее, короче! Я ведь не усложнила, а упростила!"  -
"Упростили..." И ты, голубушка, уже совсем не могла идти, и  мама  понесла
тебя - тебя и сумки с  гостинцами  для  папы.  И  кто-то,  появившийся  из
темноты, в темноту  же  кому-то  приказал  куда-то  вас  доставить,  чтобы
переночевали, доночевали. "С ребенком в такую  дорогу,  в  такое  время...
Возьмите у нее девочку..." Доночевали в одинокой избе среди леса, а  утром
вас повезли на телеге. И  привезли  -  лес  расступился,  открылось  много
домов... И ты уже совсем  заболела  -  пришел  доктор  и  сказал  "девочка
заболела". А потом пришел папа - мама привела его  и  сказала  "вот  папа,
Маргоша". Но ты его  не  узнала,  потому  что  представляла  другим  -  на
фотографиях он был другим. И еще потому не узнала, что заболела, что  были
температура и бред, и долго никого  не  узнавала,  даже  маму...  Господи,
когда это было-то? И где она, мамочка моя милая, где отец... Дело  в  том,
что ты ведь тоже сейчас хочешь упростить, не так ли?  Ты  поступаешь,  как
поступила в свое время мама. Она бы не осудила...
   - У вас легкий шаг. Еле догнала. - Ну, могла бы и не признаваться,  что
догоняла.
   Молчит. Голову свесила, волосы рассыпались, закрыли лицо.
   - Вдвоем все же веселее... Все же тридцать километров...
   Молчит.
   - Может, в самом деле надо было остаться. Как  та  женщина  советовала.
Подыскали бы ночлег...
   Ну оглянись же, оглянись!.. А чего ей оглядываться... Никто  больше  не
идет, нет других ненормальных...
   Ах, и пусть себе молчит. Если ей так удобней, лучше.  Не  на  разговоры
ведь прибыла. Какие тут могут  быть  разговоры?  Зачем?..  Да,  не  нужны,
совершенно излишни. Это ты разболталась, как истеричка. Ну  давай,  давай,
выкладывай! И про "разрушение", и про "угнетение  любовью",  и  про  скрип
тормозов под окнами...
   - Меня зовут Вера. - Голос глухой, нездоровый.
   - А меня - Марго!  -  Обрадовалась-то  как,  чуть  не  подпрыгнула.  Ты
подумай!  -  тоже  мне  нашлась,  девица-однокашница.  Определенно  сочтет
какой-нибудь трепачкой-кокетницей, молодящейся при каждом удобном  случае.
- В общем, конечно, Маргаритой Андреевной.  Но  вы  можете  называть  меня
"Марго". Почти все мои знакомые - и ровесники, и  неровесники  -  называют
меня так. Привыкли. И я привыкла. И муж... Ой, темно как сразу стало!  Вот
что значит лес...
   - Тайга.
   Скажите пожалуйста, еще и поправляет. "Тайга"!  А  что  такое  "тайга"?
Всего-навсего глухой, необжитый лес.
   Вот тебе и "всего-навсего" - дороги почти не видно...
   - Вы когда-нибудь бывали в тайге?
   - Нет.
   - А я бывала. В детстве... Не боитесь?
   - Нет.
   - Ну, в принципе, бояться,  конечно,  нечего.  У  меня,  между  прочим,
мелкокалиберная винтовка есть. Я умею стрелять. - Ну как же,  теперь  тебе
действительно  кажется,   что   ты   превосходный   стрелок,   и   никакие
волки-медведи-разбойники...
   - Я тоже умею стрелять.
   - В обществе рыбаков и охотников состоите?
   - В школе научилась.
   По-видимому, ее все-таки понемногу можно разговорить. Ну не молчать же,
в  самом-то  деле!  Никто  не  собирается  лезть   к   другому   в   душу,
любопытничать, выведывать, но не немые ведь!
   - Ну да. Спортивная стрельба, как я понимаю. У нас в школе, помню, тоже
такой кружок был. Правда, я... Это уже потом. Муж - член общества  рыбаков
и охотников. Ну, и я за ним. Честно говоря, я ведь с ними там просто так -
за компанию, как говорится. Интересно бродить,  путешествовать.  Я  у  них
вроде кухарки, фуражира...
   - Тут стрелять некого.
   - Может быть, конечно,  тут  некого  стрелять.  Но  все-таки  -  лес...
Выстрел отпугивает...
   Все! Темнотища, дорога еле угадывается -  небольшое  разрежение  мрака,
как щель. Идиотка, взяла бы лучше фонарик.
   - Вам не холодно, Вера?
   - Нет.
   - Конечно, ночь теплая... Но все же в платье... Впрочем... Когда идешь,
двигаешься... Разве когда сядем отдыхать. Мы ведь будем отдыхать? Иначе...
По крайней мере, я не дотяну без отдыха... Тут ведь тоже привычка нужна...
Когда это я по тридцать километров ходила? Может, вообще никогда...
   Ты шла и совсем ясно сознавала,  что  все-все,  происходящее  сейчас  с
тобой и вокруг тебя, неправдоподобно, ненормально. И это сознание  грозило
дойти до крайней точки. Когда  ты  остановишься,  закричишь,  -  отчаянно,
омерзительно, животно закричишь от стыда, от боли, от страха, от жалости и
ненависти к себе, - закричишь и ринешься назад, отпрянешь, как отпрядывают
от  пропасти,  над  которой  уже  занесена  нога,  от  грубо   и   жестоко
обозначившегося безумия, от  готовой  вот-вот  разорваться  бомбы.  Но  ты
сознавала также, что ни в коем случае нельзя  допустить,  чтобы  дошло  до
такой точки, Потому что там, куда ты  ринешься,  тоже  пропасть,  безумие,
бомба. А раз так - значит, тащись дальше. Тащись, болтай,  забалтывай  эти
мысли, эту угрозу в себе, эти "точки"...
   - Понимаете! Он - в длительную командировку, а у меня отпуск. Ну что я,
Вера, дома одна делать буду? Дочь к бабушке уехала, а я одна... Вот тут-то
мне и повезло: встречаю подругу, а она и рассказывает про эти  места.  Так
расписала,  так  разукрасила,  что  у  меня  прямо   голова   закружилась!
"Первозданность,  нетронутость,  красота..."  И  я,  долго   не   думая...
Тряхну-ка стариной! Может, больше и не  представится  случая,  может,  как
говорится, последний-препоследний шанс... Я  ведь  очень  когда-то  любила
путешествовать. Конечно - рыбалка, охота с мужем и его компанией.  Но  это
не  то.  Я  люблю,  чтобы  как-то  вдруг,  неожиданно   сорваться,   чтобы
какой-нибудь сумасбродный маршрут. Вот  почему  я  здесь...  Говорят,  там
пасека есть, превосходные  луга,  леса,  ягод  видимо-невидимо...  Правда,
очарования я пока что не испытала - этот жуткий ураган.  Как  только  они,
бедные, его  перенесли...  Но  -  так  часто  бывает:  сперва  неудобства,
огорчения. Зато потом... Потом, когда все впечатления  суммируются,  когда
все завершено, все позади... Знаете, Вера, на меня  такие  путешествия,  -
ну, я имею в виду, когда не готовишься заранее и долго, не  планируешь  по
полгода, а ни с того, казалось бы, ни с сего, - такие  путешествия  всегда
на меня оказывают самое благотворное, я  бы  даже  сказала  -  целительное
влияние. Возвращаешься здоровой, свежей, сильной... Ну, я не  знаю,  какой
еще...
   А вот ты уже и уставать начала, и пошли намеки про привал, и  Вера,  не
говоря ни слова, сошла с дороги и опустилась под каким-то деревом. За  ней
и  ты  -  особого  приглашения  не  потребовалось.  Под  тобой  зашуршало,
затрещало, ты опять поднялась,  разгребла,  разровняла  ногой,  подстелила
платок. И вдруг вскочила.
   - Смотрите! Пожар? Тайга горит?!
   - Это луна.
   -  Господи...  -  Облегчение  прямо-таки   скосило,   тряпичная   сразу
сделалась, ни грамма сил. -  Я  видела  фильмы  про  геологов.  Там  тайга
горела. Это такой кошмар... Хорошо, что луна.  Так  неприятно  в  темноте.
Такая, знаете, какая-то... неопределенность, что ли...
   - Скоро светать будет.
   - Да, конечно. В июле ведь рано светает... А испуг мой - это все нервы,
вы уж простите меня, Верочка, не обращайте внимания...
   Ты улеглась, задрала ноги на рюкзак. В лесу не  раздавалось  ни  звука.
Это  и  называется  "глухая  тайга",  подумала  ты.  "Укрой,  тайга,  меня
глухая..." Он любил эту песню, на охоте они часто ее пели...
   Луна появилась между сосен, превращаясь из багровой  в  оранжевую;  она
была с небольшим ущербом. Лес исчертился зыбкими тенями.
   - ...наберу ягод, наварю варенья, отправлю по почте... - Ты  бормотала,
стараясь отвлечься от "глухой тайги" и еще от чего-то, что стало в  груди,
как спазма. - Лучше всего отправить в полиэтиленовых мешочках.  Мешочек  в
мешочек. Очень удобно. Можно для страховки еще в третий мешочек. Тогда  уж
надежно дойдет - проверено...
   - Не надо, - сказала Вера.
   И ты заплакала, заныла без голоса, слезы - ручьями, по щекам,  по  шее,
выхватила платок, - да какое  там  "выхватила",  шарила-шарила  трясущейся
рукой, еле нашарила и уж потом выдернула, прижала к лицу.
   - Прости меня... - И уже - не остановиться: что удалось выговорить, что
проскулилось - было все равно, понимают тебя или нет,  было  важным,  что,
наконец, не надо притворяться, можно сказать все...
   Он любил, да! И любит.  Определенно.  Всегда  говорил  и  говорит,  что
любит, - если бы не любил, то как  бы  он  мог  оставаться  рядом.  Так  и
говорил - "не смог бы остаться рядом". Любил.  Любовался.  Но  он  странно
любил, любит. Охота, карты у Валентина, юридические разговоры... Допоздна,
нескончаемо... Дочери нет дома - ничего, сносно, нормально.  А  когда  его
нет... И как назло, каждый раз, каждый раз, каждый божий  раз  этот  скрип
тормозов под окном... Это ожидание,  беспокойство,  напряжение...  Да,  он
странно любит. Он говорит - "спокойная любовь". А я  не  знаю,  что  такое
"спокойная любовь", и распяливаю, распяливаю себя... Конечно, я знаю, знаю
- "любить - не недуг, не любить - недуг". Но разве можно так! Это же  выше
всяких сил, переходит всякие меры, никаких других чувств -  все  задавлено
любовью, все разрушено, выжжено! Кто такое выдержит? Это же  катастрофа...
Какая ужасная у меня любовь. Но нет! Я не грешу против любви! Не грешу.  И
не переношу, когда грешат. Потому что любовь - это ведь все!  Так?!  И  не
может иначе быть, и не должно. И не могу я  иначе  любить!  И  не  понимаю
спокойной любви! И когда грешат против любви,  когда  поругание...  Где-то
прочитала  -  "оскорбление  любви  есть  оскорбление  меня",  и   тут   же
перефразировала,  переделала  на  свой  лад:   "оскорбление   любви   есть
оскорбление природы". Только так! Но что, что есть "спокойная  любовь",  и
что есть моя любовь?..
   - Что?! Что?! - с болью выдавливалось из тебя.
   - Обман, - глухо произнесла Вера.
   Это - единственное за всю твою исповедь - ее слово остановило  тебя,  -
остановило, отрезвило, возмутило, дало новые силы.
   Что?! Обман?!.. Нет!  Она  не  права,  она  не  права,  не  права!  Она
жестокая, холодная, хищная, деревянная! Как  она  смеет!  Что  она  знает,
дрянь сопливая! О, как бы я сейчас разорвала ее, растерзала, растоптала...
   - Боже мой, боже мой, Верочка...
   - Да!
   - Как ты заблуждаешься! Возможно, у тебя... Но  я  ведь  ни  о  чем  не
спрашиваю, ни о чем не...
   - И я ни о чем.
   - А я просто не могу не говорить, не могу молчать,  ты  должна  понять,
ты, может быть, не в состоянии говорить, а я не в состоянии не говорить...
   Потом ты стала понемногу успокаиваться. И темнота, вроде бы, еще больше
поредела, и стало прохладнее. И по-прежнему - ни звука... Что  же  это  за
место такое? Куда ночные  птицы  подевались?  Совы  эти,  филины,  летучие
мыши... А почему не  слышно  комаров,  которыми  так  путали?..  Ах,  дура
городская... Вот и дышать стало легче, свободнее,  общее  облегчение,  все
как-то бережно укладывается в душе - надолго ли?..  Да,  Марго,  Маргарита
Андреевна, все верно, голубушка: на это  надо  было  решиться,  правильное
решение.  Должно  быть  правильное,  обязано,  такие  шаги  бесполезно  не
делаются.
   - Вера...
   - Что?
   - У тебя компас есть?
   - Зачем?
   - Надо же как-то ориентироваться.
   - Язык есть.
   - Оно-то да, и все-таки если в тайге... Но  -  ничего!  У  меня  компас
есть! - сказала ты гордо. - Я не забыла. - Этим ты хотела подчеркнуть, что
основательно готовилась, что оказалась здесь не случайно и на  тебя  можно
положиться.
   Она ничего не ответила, не оценила. Ну и пусть. Досушим платком лицо.
   - Вера... Ты думаешь, там будет хорошо?
   - Да.
   - И я так думаю... Знаешь, я так  надеялась,  так  надеюсь.  Но  вот  -
натура! Лезет в голову всякое... Какие-то неуверенности, страхи...  Но  я,
конечно, все равно иду, все равно. Не останавливаюсь и не остановлюсь. Что
бы там ни мерещилось... Иначе ведь нельзя, покоя не будет.
   - Не будет.
   - Но меня никто не гонит! Я добровольно, сама! Он, если бы узнал, ни за
что бы меня не отпустил. Очень кстати оказалась его командировка. Так что,
можно сказать, я сбежала. Сбежала по велению сердца, если уж на то  пошло.
Да! А сердцу, как известно, не прикажешь.
   - Прикажешь.
   - Сердцу?
   - Вы приказали.
   - Я?!
   - И я.
   - Странно... Да, Верочка, я ни за что бы не оторвалась от него, если бы
он был дома, - не смогла бы, сил бы не хватило, не  было  бы  меня  теперь
здесь...
   - Надо идти...
   Вы встали; она помогла тебе надеть рюкзак. И попетляла дорожка  дальше,
и ее теперь уже можно было  различить,  потому  что  в  самом  деле  стало
светлее - темнота начала понемногу отступать за  обочины,  обнажая  мощные
стволы сосен.
   - А этот мальчик-южанин... Ну что он-то? Почему?
   - У каждого свое.
   - В такую даль...
   - Какая разница?
   - Ах, да что я... Конечно, у каждого  свое.  И  у  меня  свое.  И  даже
если... Ну что случится с миром, если одной шизофреничкой меньше станет?
   - Двумя...
   - У каждого свое, - вздохнув, повторила ты и стала думать о том,  каким
это "свое" может быть разным, и  любому  кажется,  что  его  "свое"  самое
существенное, и поэтому люди так трудно понимают друг друга,  если  вообще
способны до конца понять. Сколько в автобусе  было  пассажиров?  Двадцать?
Тридцать? Кто из них кого и насколько в состоянии понять?..
   Женщина, объяснившая про дорогу, смотрела удивленно,  подозрительно,  с
интересом, похожим  на  интерес  посетителей  зоопарка.  А  ты  улыбалась,
идиотка, рот до ушей, беззаботность изображала... И в  автобусе  многие  с
таким же интересом  смотрели,  и  шофер...  Может,  они  тут  знают  таких
путешественников, может, такие  тут  не  переводятся.  Особенно,  конечно,
шофер - уж он-то, наверно, видел-перевидел... А у него ведь тоже свое. Вон
как разукрасил кабину: фестоны, бахрома,  картинки  из  журналов,  деколь,
букетик цветов, талисманчики-болванчики... А снаружи  -  грязная,  помятая
тарахтелка. Но вот, голубушка, ему не хочется, чтобы так же было и внутри,
- ему хочется, чтобы его окружало приятное,  он  украшает  себе  жизнь.  И
правильно делает. Только посчитать, какую часть отпущенного ему времени он
проводит в кабине...
   - Нам, Верочка, я думаю, надо держаться вместе...
   Не отвечает. Слышит ли?
   - И еще я думаю, стоит приглядеться  к  этой  паре:  к  ученому  и  его
молодому приятелю. Они нам могут очень пригодиться.
   - Они идут туда.
   - Значит, ты тоже слышала?
   - Это всем известно, - монотонно ответила Вера.
   - Ну вот. Если уж ученые заинтересовались...
   - Второй - журналист.
   - Батюшки, в какую мы компанию попали! Ну да, они, конечно, с  научными
целями. Но нам ведь все равно, с какими они целями, правда? Нам главное...
А я, признаться, когда собиралась сюда, думала,  что  буду  одна  -  одна,
инкогнито, тайга кругом и тому подобное. А вот что получается... Если  про
них все известно, то почему не известно про нас?.. Маленький городок,  все
на виду... Господи, но почему как будто стыдно...
   - Про нас - не интересно.
   - Почему ты думаешь, не интересно?
   - Потому что мы, такие, - не первые туда.
   - Да, я слышала. Но ведь про этот источник могли  расспрашивать  просто
из любопытства. Природа, первозданность, богатые и  красивые  места...  Но
стыдно-то почему?.. Точно я что-то нехорошее сделала или делаю...
   - А меня бросили, - сказала Вера.
   И тебе показалось, что произнесла она это с усмешкой. Да-да, с какой-то
искаженной, психопатической усмешечкой. И ты умолкла, и уже ступать и идти
старалась так, чтобы совсем не было слышно. И стало еще  стыднее  -  и  за
навязчивость свою, и за болтовню, и за кривляние - за все. И только  через
много десятков шагов и через  такое  же  множество  колыханий  рюкзака  за
плечами, и через неизвестно какое число перекладываний с руки на руку этой
дурацкой корзинки  ты  почувствовала,  что  стыд  начал  проходить,  и  ты
постаралась трезво разглядеть то уродливое, что выглянуло из-за  скупых  и
будничных слов "меня бросили". Вот как оно бывает -  "у  каждого  свое"...
Это становилось невыносимо -  к  гнету  собственного  "своего"  добавилось
Верино. Надо было отвлечься. И ты  настойчиво,  отпихивая  все  остальное,
начала думать про ученого и журналиста, и вот тебя вдруг осенило,  что  из
сложившейся ситуации можно и нужно извлечь выгоду. Ты ее четко  увидела  -
выгоду; это приободрило. Забил ключ новой надежды.
   - Знаешь, Верочка, милая, я тебе сейчас скажу одну вещь, а ты  рассуди,
совсем свихнулась твоя попутчица или еще  что-то  соображает.  Пусть  тебя
бросили, а я, допустим, сама бросила - пусть! По идее, тут большой разницы
и нет. И раз так, то мы должны влюбиться. Не зря, Вера, нам  такой  случай
выпал, что мы с тобой одни и они одни, ученый и журналист. Мы  свободны  и
они свободны. Одни, на природе, вне дома они всегда свободны. О,  я  знаю,
какими они могут быть вне дома! Мы пойдем с ними - и все! Мы им  сделаемся
нужны! Они просто не  смогут  не  оценить  такого  подарка!  Мы  будем  им
помощницами, хозяйками, любовницами