сьма. Несмотря на то, что мы каждый вечер будем разговаривать. Странность, конечно! Каприз! Но я писал -- мне приятно выполнять ее капризы. Я хочу сейчас думать только о Бируте, а думаю почему-то больше о Тане. Странно устроен человеческий мозг! Постигают-постигают его и, казалось бы, давно постигли, а управлять им как следует все еще не могут. И по-прежнему, как во времена древнейшего врача Галена, -- "мы не вольны в течении наших мыслей, так же как в обращении нашей крови". А может, это и хорошо, что "не вольны"? Может, в этом и прелесть? Остаток своего отпуска я проведу с Бирутой в Прибалтике. Еще целые три недели мы будем жить у ее родителей в Меллужи, и бродить по сосновым лесам, и валяться на золотом песке у моря. Целые три недели! Сейчас кажется, что это -- вечность. Но пройдут они -- покажутся мигом. А девять дней отпуска я провел дома. Хотя теперь и дома-то, по существу, нет. Потому что те немногие вещи, которые очень дороги нам с мамой и в которых для нас суть дома, мы упаковали и отправили на космодром. Их переправят оттуда на Третью Космическую и уложат в трюмы "Риты-3", нашего корабля. А в доме нашем будут жить другие люди и выкинут наверняка наши старые вещи, и поставят свои. Правда, это будет не сейчас, а позже -- когда мы с мамой улетим. Мама моя полетит вместе с нами. Ей разрешили это в виде исключения, из уважения к памяти отца. И еще -- в благодарность за то, что она вернула человечеству тайну последней отцовской пластмассы. Ту тайну, которую считали погибшей вместе с отцом и с цехом, где пластмасса испытывалась. Целый год мама перебирала в папином кабинете бумажку за бумажкой, прослушивала пленку за пленкой. Целый год, плохо разбираясь в новейшей химии, искала то, над чем бился отец -- состав пластмассы, совершенно не пропускающей радиоактивные потоки. Мама никому не говорила об этой своей работе, ни у кого не просила помощи, никого не хотела отрывать от дела. Даже я в своем "Малахите" узнал о том, что сделала мама, только из последних известий по радио. Она расшифровала все путаные, исчерканные черновики отца. Она нашла все последние формулы, разобрала торопливые, сокращенные и запутанные записи, которые сделал отец в последний вечер, перед уходом на то роковое испытание. И теперь лаборатория, которой руководил отец, уже завершает дело. Там начали было все заново. Но мамин труд позволил им перенести работу сразу на последний этап. И хотя наш корабль полетит еще с прежней -- тяжелой, просвинцованной обшивкой, на следующем корабле ее уже не будет. Следующий корабль обошьют отцовской пластмассой, и он будет легче и людей возьмет намного больше. Пластмасса оказалась невиноватой в том взрыве цеха, который погубил отца. Испытание недавно повторили на новом оборудовании -- и все прошло нормально. И пластмасса не пропустила нейтронов. Видно, в том старом цехе просто свихнулся один из киберов и неверно замкнул цепь. А пластмасса -- надежная. Отец не зря работал. Вернув эту пластмассу людям, мама отправится с нами. И будет на Рите больше одним врачом. И будет на Земле одной вдовой меньше. Сейчас мама где-то на пути к Антарктиде. Она решила слетать на прощание в тот подледный поселок, где добывают алмазы и где она встретила и полюбила отца. Оттуда она еще полетит на Огненную Землю и затем -- в Рио-де-Жанейро, на любимый свой пляж, где также многое для нее связано с папой. А потом еще проведет недельку дома. И это наверняка будет самая тяжелая для нее неделя -- в пустом доме, где остались лишь старый, бездушный робот Топик да воспоминания. По-моему, не нужно было бы маме этой недели. Но мама так решила, и я не посмел ее отговаривать. Чудно! Даже не верится, что через какие-нибудь два месяца мы уже будем на Третьей Космической станции, где монтируются и откуда уходят корабли на Риту. Что через три месяца мы уже будем застывшими льдинками в каютах затерянной в Бесконечности "Риты-3". Совершенно не верится в это! То есть мозг понимает, что это -- будет. Но чувства пока не приемлют. Словно подобное должно случиться с кем-то другим, не с тобой. Интересно -- у всех так или только у меня? Надо будет спросить у Бируты. Или у Али -- когда вернемся в "Малахит". Он ведь тоже летит -- мой дорогой, горячий Али. Летит вместе с Аней Кузьминой, беленькой-беленькой вологодской девчонкой, которая стала его женой и подругой Бируты. А вот Марат Амиров не попал в список. Даже не понимаю, почему. Он в пятерке сильнейших историков "Малахита". Но попали только двое из них. Может, на Рите, по земным представлениям, пока не требуется много историков? Правда, Марат и его жена Ольга -- первые в списке дублеров. Но это небольшое утешение. Придется ли кого-то дублировать? Кто откажется от полета? Разве что случится несчастье... Впрочем, загадывать рано. Пока что объявлены почему-то только пятьсот восемьдесят фамилий. А полетят шестьсот человек. Как это ни странно, но летит и Женька Верхов. И с ним -- розита Гальдос, красавица-кубинка, лучшая певица нашего лагеря. Весь "Малахит" с первых дней восхищался Розитой. Столько парней крутилось вокруг нее! И, хотя я никогда не был в их числе, Бируте почему-то долго казалось, что меня в их число тянет. Это были все чудесные парни, и я не могу понять, почему Розита выбрала Женьку. Правда, Женька держался в "Малахите" очень спокойно и солидно. И вполне профессионально работал в нашей лагерной киберлаборатории. Но работал без блеска, без выдумки -- ни одной новой идеи. Впрочем, ничего другого я и не ждал от него. Он явно не добивался здесь славы, как добивался ее в школе -- яростно и беззастенчиво. Он очень охотно аплодировал здесь другим -- например, Али, который не раз будоражил "Малахит" своими новыми скульптурами и декоративными панно. У Женьки уже была готовая слава талантливого изобретателя, и многие ждали от него новых изобретений, и я не раз слышал, как его спрашивали: -- Над чем работаешь сейчас? Женька в таких случаях загадочно улыбался и отвечал: -- Если получится -- узнаешь. А не получится -- чего болтать? Он был скромен. Он так и держался -- скромным гением. У него это получалось. Но я был совершенно, я был абсолютно уверен, что ничего нового он не выдумает, ни над чем в одиночку не бьется. Зато бился я. После гибели отца, после того, как все определилось и накрепко сложилось у нас с Бирутой, я работал очень много и сделал все, что должен был сделать на Земле. Три месяца назад я передал Уральскому промышленному управлению радиофоны с запоминающим устройством на десять номеров. У них стандартный размер и стандартные длительность и дальность действия. И их батареи ни в чем не уступают прежним, хотя меньше и легче их. -- Задали вы нам работы! -- сказал мне представитель управления. -- Теперь ведь надо перестраивать производство! Первую партию новых аппаратов обещали сделать быстро -- к нашему отлету. Так что мы увезем с собой на Риту радиофоны с моими "поминальниками". Об этом говорили по радио и, как когда-то Женьку, таскали меня на телестудию. После передачи Женька Верхов первый подошел и поздравил меня. -- Вот видишь, -- сказал он. -- И ты добился! Я же тебе предрекал! Он предрекал совсем другое. Но я не стал уточнять -- кивнул ему и отошел. До сих пор неприятно с ним разговаривать. Довел я до конца и коробочки эмоциональной памяти. У меня уже есть пять штук с обратной связью -- от коэмы в мозг. Нигде больше нет таких. Но о них я пока не говорю. Не хочу шума. Не хочу, чтобы вспоминали об "изобретении" Женьки и объявляли меня его последователем или даже учеником. А ведь могут! Потому что никто не знает, как было все на самом деле. Никто, кроме Тани. Это она еще в начале девятого класса подкинула мне книжку старинного фантаста, которую читал Михаил Тушин на корабле "Урал". Тот фантаст выдумал коробочки эмоциональной памяти. Но в его время их не могли сделать -- не было отправных приборов, не умели улавливать и анализировать биотоки. А в наше время -- умеют. И различные схемы анализатора биотоков широко известны. И я решил воспользоваться ими, чтобы создать коробочки эмоциональной памяти, о которых мечтал тот фантаст. Вначале у меня ничего не получалось. Диктуешь, диктуешь в такую коробочку, а потом подключишь ее к экрану -- и никакого толку. Одни тени! Обычный анализатор биотоков дает линии, а у меня -- тени. Вся и разница. Потом я сообразил сосредоточить все приемники биотоков на кончиках пальцев, где больше нервных окончаний, где они гуще. И на экране стали появляться картины. Смутные, но понятные. Даже Таня попробовала. Она записала в коробочку нашу первую поездку на Пышму. Ту самую поездку, во время которой я и обещал, что не полечу один на Риту. И, хоть запись еще выглядела на экране нечетко, -- это все же была запись. Коробочка работала. Мечта старинного фантаста становилась жизнью. Однако все это было лишь полдела. Ведь воспроизведение записи должно быть не на экране, а в другом мозгу. И я взялся сразу за второй этап, надеясь, что промежуточные стадии обработаю потом, когда будет решено главное. А Таня не выдержала -- похвалилась моей работой у Ленки Буковой. Рассказала и о том, что я делаю, и, главное, что приемники биотоков я собрал на кончиках пальцев. У меня месяцы ушли, пока додумался до этого... И Ленка и Женька, который был у нее, слушали Таню вроде бы рассеянно, без особого интереса. Но уже через три месяца после этого разговора Женька принес на городскую юношескую техническую станцию красивые гладкие коробочки и красивый небольшой экран в строгой черной рамке и продемонстрировал свои первые записи -- турпоход по Байкалу и дорогу на Рицу. Ничего записи! Я потом смотрел. Зрительная память у Женьки приличная. На станции, конечно, подняли крик. Гениальное открытие! Вызвали нашего директора и учителей. А потом собрали все школьные киберлаборатории города. Вот на этот, второй, сеанс я и попал. И Таню привез с собой. Эффектно было! И Женька был эффектен. Высокий, полный, благообразный, очень строго одетый. Лицо бледное, губы горят, темные глаза широко открыты... В общем, типичный гений. Так сказать, одухотворенное лицо. А может, он тогда просто боялся? Боялся, что я публично брошу ему в это самое одухотворенное лицо то слово, которого он заслуживает... Или Таня бросит. Наверно, Таню он боялся больше, чем меня. А как хлопал глазами наш рыжий Юлий Кубов, руководитель школьной киберлаборатории! Еще бы -- такой талант проглядел! Конечно, Юлий Кубов знал, что я вожусь с коробочками. И даже ворчал на меня за то, что я забросил радиофоны. Но чего я в коробочках добился, чего не добился -- он пока не ведал. Не контролировал нас по мелочам. А я не бегал к нему с мелкими вопросами. Сам искал. Поэтому я и не удивился, что Юлий хлопал глазами: такое странное совпадение -- один начинал, другой закончил... Поэтому он и промолчал -- слишком мало знал, чтобы говорить. Но, разумеется, больше всего Кубов удивился Женьке. Ведь Женька ни разу не был в нашей киберлаборатории. И никогда не увлекался электроникой. И, по общему мнению, знал ее не больше, чем положено по школьной программе. Но когда подброшена идея, когда ясен принцип и кем-то уже обойдены подводные рифы, когда общеизвестны схемы отправных приборов -- отчего не сделать? И не завоевать себе славу гения?.. Так сказать, по дешевке... Авось пригодится. Эта слава пришла к нему быстро. Как горный обвал. Уже через три дня после второго сеанса я видел красивое, одухотворенное Женькино лицо на экране телевизора. Это была передача из нашего города. Но, как особо важная, она транслировалась через спутники связи на всю планету. И называлась солидно -- "Интересное открытие уральского школьника". А потом темные, красивые Женькины глаза мелькали на страницах журналов, звонкий, хорошо поставленный Женькин голос слышался по радио... Телевизионную передачу мы смотрели вместе с Таней, у нее дома, и Таня не выдержала, расплакалась и сквозь слезы все повторяла: -- Какая я дрянь! Какая дрянь!.. Неужели ты когда-нибудь простишь меня? Я успокаивал Таню и гладил ее густые русые волосы, и целовал ее мокрые глаза, и за эти ее слезы ненавидел Женьку в тысячу раз сильнее, чем за все остальное. Мы тогда пытались понять, почему он это сделал, -- так вот нагло, открыто, беззастенчиво. -- Наверно, мы сами виноваты, -- предположила Таня. -- Вспомни, сколько мелких подлостей прощал Женьке чуть ли не каждый из нашего класса. С первых лет. Все мы ему что-то прощали. И ты прощал, и я, и другие. Помню, в пятом классе я полмесяца мучилась -- писала "Приветствие покорителям океана". Мы тогда в интернате жили, помнишь? А Женька подслушал, как я декламировала в пустой спальне, и выдал эти стихи за свои. Когда он их прочитал на вечере -- я убежала в спальню и проплакала до самого сна. Но смолчала. Не хотелось связываться. И ты смолчал, когда в седьмом классе он оттер твой доклад о Рите с праздников на будни. Помнишь это? -- Как не помнить? Все настроение пропало... -- Зато в День космонавтики делал доклад Верхов! А к праздничным докладам, сам понимаешь, -- больше внимания. Так вот и создавалась слава. И сейчас ты молчишь... Да... И в десятом классе я смолчал и забросил свою работу над коробочками. Не хотелось кому-то что-то доказывать, кого-то в чем-то убеждать. Противно было. И сейчас все еще противно. И поэтому я молчу, не говорю никому о том, что закончил работу над уже известными всей планете коэмами. Я решил сказать о них только на Третьей Космической, перед самым отлетом. Оставлю их там, и они будут жить на Земле, но весь шум, который они вызовут на радио и на телевидении, уже никак не коснется меня. Одна только Бирута знает все о моей работе. Но она умеет молчать, когда надо. Сейчас она, наверно, уже ждет на аэродроме. Ведь добираться биолетом от Меллужи до Латвийского аэропорта -- почти столько же, сколько лететь от Урала до Латвии. Смешно устроен наш транспорт! С двадцатого века такое -- и вот до сих пор. Кажется, мы уже начинаем снижаться. Зажглось табло. Приблизились облака. Скоро причалит к борту посадочный самолет. А в журнале так и остались прочитанными всего две страницы. Лучше уж не говорить об этом! А то Бирута наверняка поинтересуется: "С кем это ты там любезничал всю дорогу?" 9. Бруно Мы покидаем наш "Малахит" в конце сентября -- самого нежного и самого грустного месяца. В жизни не видел я ничего красивее, чем сентябрь на Урале. Самая богатая, самая пышная южная природа никогда не даст такого буйства красок, как осенние уральские леса. Все тона и полутона, все нежнейшие переходы и переливы красок -- от желтого и зеленого до оранжевого и багрово-красного -- можно увидеть здесь. Мы выскакиваем по утрам из коттеджей на зарядку и видим незатухающие костры берез среди густой зелени молодых сосен и елей. Мы бежим гуськом к озеру, и по сторонам дорожки наряднейшей лентой тянутся желто-оранжево-коричнево-зеленые осины, полыхающие кусты боярышника. А на другом берегу озера -- тот же буйный пожар красок, да еще сине-фиолетовая дымка на дальних лесах да еще бело-лилово-розовые облака, да еще нежно-голубое небо между ними. Сейчас, когда впереди последние дни, видишь все четко, остро, даже с болью. А раньше как-то не замечалась эта безумная, редкая красота родных мест. Привычно было, некогда было, казалось, еще миллионы раз увидишь. Чего приглядываться? Зато теперь приглядываешься и стараешься запомнить, и не торопишься, и ждешь чего-то, ждешь... Но вот пахнет острый северный ветерок, и заиграет, закружится огненная метель из листьев на полянах и на опушках. И замашут тонкими, жалкими руками своими березы и осины. И отзовется эта буйная метель сладкой болью в груди, и вспомнится, как мальчишкой искал с отцом последние осенние грибы, как приносил маме березовые ветки с красными листьями и как она опускала их в раствор фриэтана -- чтоб листья не скручивались, чтоб и зимой держались на ветках. А на Рите не будет осени, не будет прощального, отчаянно-яркого карнавала природы... За наш отпуск в "Малахите" появились новички. Их немного -- четверо молодых врачей, десять инженеров из различных институтов, шестеро молодых ученых. Все они попали в "Малахит" потому, что частично пересмотрена система отбора добровольцев. Инженеры, врачи и ученые необходимы на Рите, а в "Малахите" за два года их не подготовишь. Нужны будут и учителя. Первые две учительницы улетели на "Рите-1". Их готовили в "Малахите" по особой, "спрессованной" программе. Так же, как сейчас учили уже пятнадцать будущих учителей, и среди них -- Бируту. Теперь всем ясно, почему перед нашим отпуском были объявлены только пятьсот восемьдесят фамилий астронавтов, а не шестьсот. Ясно, кто эти "неизвестные" двадцать. А мне-то казалось раньше, что двадцать пустых мест увеличивают шансы Марата! Один из двадцати новичков -- высокий, темноглазый и черноволосый инженер-механик Бруно Монтелло -- торчит целыми днями не в механической мастерской, а у нас, в киберлаборатории. -- Почему ты обходишь свою мастерскую? -- как-то поинтересовался я. -- Там все знакомо, -- ответил Бруно. -- Я уже работал на лучших заводах. А в вашей лаборатории знаю еще не все. Однажды перед обедом Бруко сказал мне: -- В этом "Малахите" слишком спокойная жизнь. Тут, кажется, никогда ничего не случается. У вас и раньше так было? -- И раньше, -- ответил я. -- Здесь умные руководители. Они умеют предвидеть. -- На Земле, может, и так, -- согласился он. -- Но на другой планете даже самый умный не способен предвидеть всего. Там обязательно что-то будет случаться. А мы не готовы к неожиданностям. -- Нас два года только к этому и готовили, -- возразил я. -- Мы вроде умеем все, что должен уметь человек во враждебной природе. -- Враждебной там будет не только природа. -- Бруно печально усмехнулся. -- Разве ты забыл о том сожженном острове? -- Конечно, нет! -- ответил я. -- О нем никто не забывает. Просто о нем бесполезно говорить. Эту тайну планеты Рита наши астронавты так и не разгадали. Они только обнаружили ее и привезли с собой на Землю. На дикой планете, населенной людьми, не знающими ни металла, ни колеса, ни земледелия, был обнаружен большой, пустынный, удаленный от материков остров, засыпанный радиоактивным пеплом. Только громадные одиночные кусты буйной травы растут там. И ничего больше. Наши астронавты не спускались на остров, потому что радиоактивность его почвы очень велика. Но специальными зондами были взяты образцы пепла. И он был исследован в лаборатории космического корабля "Урал". К сожалению, пепел рассказал немногое. Стало ясно, что взрыв на острове произошел за триста восемьдесят лет до появления "Урала" возле Риты. Взрыв был вызван неизвестным на Земле естественным изотопом урана, обладающим чрезвычайно стойкой радиоактивностью. , Потому-то, даже спустя сотни лет, на острове так и не появились ни животные, ни птицы. Одна лишь трава приспособилась к высокому уровню радиации. Очень многие сделали из этого вывод, что на Рите, как и на Земле, такого естественного изотопа урана нет. Иначе животный мир Риты приспособился бы к нему. Почему произошел тот страшный взрыв -- неизвестно. Это так и осталось тайной далекой планеты. На Земле высказывались десятки различных гипотез о причинах взрыва. Но все они остались лишь гипотезами. Чтобы проверить любую из них -- надо лететь на Риту. Конечно, мы полетим туда не ради того, чтобы проверять гипотезы. Однако и загадочным островом нам придется заняться. Хотя бы уже для того, чтобы не было больше сожженных островов. -- А ты не связываешь тот остров с людьми? -- спросил Бруно. Я пожал плечами: -- Слыхал и такую гипотезу. -- Чужую и я слыхал... -- Бруно усмехнулся. -- А своя у тебя есть? -- Не люблю заниматься бессмысленным. Ведь на Земле все равно ничего не докажешь. -- Это не так уж бессмысленно. Разумная догадка позволяет к чему-то подготовиться... А нас наверняка ждут не только враждебная природа и не только атомные неожиданности... -- Ты имеешь в виду враждебность аборигенов, старина? -- спросил подошедший к нам Али. -- И не только аборигенов, -- ответил Бруно. -- Я имею в виду еще и нас самих. -- Ха-ха-ха! -- Али смеялся громко, в полный голос. -- Уж не думаешь ли ты, что мы способны рубить друг другу головы? -- До этой гениальной идеи я как-то еще не дошел! -- Бруно улыбнулся широко, открыто. -- Но и такой идиллии, как в "Малахите", не будет. Мы не раз будем рычать друг на друга, старина! -- Я рычать не буду! -- Али сказал это, гордо подняв голову. -- Я не лев! Я человек! Я художник! -- Я тоже не собираюсь рычать! Но меня могут заставить. -- Кто? -- Не "кто", а "что". Обстоятельства! -- Обстоятельства создаем мы! -- Али сжал кулак. -- Они у нас вот где! Обстоятельства будут зависеть от нас! -- Я неплохо изучал старуху-историю, -- Бруно снова улыбнулся. На этот раз -- снисходительно. -- Так, как думаешь ты, Али, думали многие, кто начинал большое дело. А потом обстоятельства выходили из-под контроля. У них есть такое грустное свойство -- выходить из-под контроля. И люди делали не то, что хотелось, а то, что диктовали обстоятельства. Али прищурился. -- Если так думаешь -- зачем летишь? -- Риска хочу! -- откровенно признался Бруно. -- На Земле негде стало рисковать. Почти все безопасно. А рисковать на спутниках Урана ради килограмма европия -- не хочется, мелко. Рисковать -- так по-крупному! -- Это как-то не так... -- Али задумался. -- Отдает авантюризмом. -- Ничуть! -- Бруно возразил очень спокойно. По-моему, он вовсе не обиделся. -- Каждый мужчина должен рисковать в молодости. Если он не хочет рисковать, он болен. В старину это сглаживалось армией -- военная служба была сплошным риском. А когда не стало армии -- посмотри, кто осваивал Солнечную систему! Разве старики? И ты чувствуешь то же, что и я. Поэтому летишь! Просто ты над этим не задумывался. "Удивительно! -- мелькнуло у меня. -- После гибели отца мама говорила почти то же самое!" -- Если хочешь познать самого себя -- говори с Бруно! -- громко и нарочито высокопарно произнес Али. -- Давай завтра говорить весь день! Я хочу познать себя! Сто тысяч лет человек не может себя познать. Я буду первый! -- Мальчики! Мы ждем вас. Обед на столе. Из дверей столовой выглянула румяная, "беленькая" Аня, жена Али. Обед, видно, давно уже ждал нас. -- Идемте! -- Али махнул рукой. -- Когда зовут жены -- сопротивление бесполезно! 10. На Третьей Космической ...Я не хочу улетать! То есть я даже хотел бы -- только не навсегда. Кажется, все тело мое протестует против этого "навсегда". Уже десять дней мы живем на Третьей Космической. Еще четыре дня карантина -- и посадка. Еще четыре дня -- и громадная голубая Земля наша начнет удаляться, исчезать и исчезнет для нас. Пока она здесь, рядом. Каких-нибудь дня два в космическом лифте или два часа в ракете -- и можно ходить по сибирской земле, дышать острым, холодным таежным воздухом, лепить снежки горячими руками... Пока что мы дома. Еще можно сказать два слова, всего два слова -- "не хочу" -- и тебя немедленно отправят на Землю, и никто не упрекнет, и можно будет вернуться домой или улететь в Африку, Антарктиду, на стройки Австралии -- куда угодно. Земля велика, и дела на ней много. Всего два слова... Но я не скажу их. В дни карантина мы мало занимались -- только по утрам нам читали лекции о самых последних достижениях техники и различных наук. Так сказать -- давали сливки. Часами мы торчали в зале стерео, где с обеда до вечера шли самые новые фильмы мира. Во всех наших холлах лежали на столах громадные альбомы старинных репродукций. Кажется, все лучшее из крупнейших музеев планеты было собрано здесь. А никто из нас не мог похвастаться тем, что побывал во всех музеях. И поэтому многие старались наверстывать на прощание -- часами листали альбомы. Впервые за два года у нас было столько свободного времени. Может, нам специально дали эти полупраздные дни, чтобы мы могли спокойно подумать? Раньше мы должны были прежде всего запоминать. Чтобы там, на Рите, побольше уметь. Теперь мы должны думать, чтобы слабые вовремя отсеялись. Сказать два слова -- и тебя оставят. И никто никогда не упрекнет. Только сам себе станешь противен и никогда потом и нигде не найдешь места. Вчера ночью Бирута призналась, что чувствует то же, что и я. -- Сашка, -- сказала она. -- Просто не знаю, что со мной. Конечно, я полечу! Ты не бойся! Но меня пугает слово "навсегда". Я так завидую тебе! Ведь ты по-настоящему хочешь лететь! Как я раньше... Я усмехнулся. И не стал рассказывать ей, что чувствую то же самое. Веселенький бы разговор тогда получился! -- Ах, Сашка! -- продолжала Бирута. -- Если бы можно было хоть когда-нибудь вернуться! Хоть под старость! Хоть ненадолго! Как легко было бы лететь! Может, с нами просто жестко поступили? Может, нас надо было обмануть? И тогда мы улетали бы весело, беззаботно... -- А потом проклинали всех и вся? -- спросил я. -- А потом стали бы ненавидеть Землю за то, что она нас обманула? Это, по-твоему, было бы меньшей жестокостью? -- Ты прав, конечно... -- Бирута вздохнула. -- Если бы ты мог еще хоть иногда управлять моими мыслями!.. Она быстро уснула и совсем по-детски сопела мне в плечо, а я не спал долго и все думал, что, слава аллаху, не я один такой урод. Может, всем не хочется? Может, это нормально -- что человеку невыносимо больно навсегда покидать родную планету? Мне очень хотелось поговорить с мамой. Но я боялся. По крайней мере, сейчас. Боялся повлиять на ее решение. Она сама решила лететь. И я, конечно, был очень рад. Но никогда не позволил бы себе уговаривать ее. Или отговаривать. Как она и отец не позволяли себе этого со мной в последние годы. Я видел, что маме очень трудно. Труднее, чем кому-либо из нас. И все-таки каждый должен пережить это в одиночку. После ночного разговора с Бирутой я уже был уверен, что все наши ребята решают сейчас эту мучительную, эту последнюю земную проблему. Последнюю -- если летишь. И первую -- если остаешься. Однако наши повседневные разговоры были обычными: -- Ты слыхал вчера по радио, что опыты Фризье прошли удачно? -- Слыхал? Ну и что? -- Как что! Телепатический мост между Парижем и Мельбурном! Нам бы с тобой такого Фризье! -- А на кой он нам? Мы там все будем в куче! Достаточно и радиофонов! -- Вот утащат тебя аборигены в свою пещеру -- и тогда вспомнишь Фризье! Будешь звать его вместо мамы! -- Не буду! Телепатия всегда была только опытами. И всегда только опытами останется. Никому неохота подставлять свои мозги для постоянного заглядывания... -- ...Ребята! Кто взял мою "Греческую мифологию?" Я же ее не дочитал! -- Не грусти! На месте изучишь! Возьмешь себе в переводчицы ритическую жрицу... -- Бери уж сразу эротическую -- чтоб полезное с приятным... -- Ребята -- я серьезно! -- А какой чудак серьезно изучает сейчас греческую мифологию? Сорок лет проспишь -- все забудешь. -- И потом у них все наоборот. Вместо Зевса -- Афродита. На ритянском Олимпе еще наверняка матриархат... -- ...Вот гляжу на эти репродукции и думаю: ведь сейчас люди красивее. Намного красивее, чем в старину! -- Естественный отбор, дружище! Некрасивому сложно жениться. Некрасивой трудно выйти замуж. Вот и потомства у них маловато. Читай древнего мудреца Дарвина. Он открыл это за четыреста лет до тебя. Так что Нобелевскую ты не оторвешь! Однако и в этот обычный бодрый "треп" однажды прорвалась тревожная струя: -- Ребята! Слыхали? Утром Ральфа Олафссона отправили на Землю! -- Сам просил? -- Галлия его не выдержала. Она просила. -- А ты откуда знаешь? -- Радисты сказали. За завтраком объявят. -- Жаль парня. Не виноват, а остается. -- Не ту жену выбрал... -- Кого-то вместо них пришлют? -- По алфавиту... К вечеру в столовой Третьей Космической появляются Марат и Ольга Амировы. Марат бледен и как-то очень смущенно принимает поздравления. Конечно, он рад, но, видимо, стыдится показать свою радость. Ведь причина ее -- беда товарища. Все-таки незавидно положение дублеров! Ложное какое-то положение. Сиди и жди -- кто струсит? кто не выдержит? кто заболеет? Впрочем, другие дублеры, сидящие в карантине на Земле, сейчас наверняка смертельно завидуют Амировым и даже их смущению в нашей столовой. После ужина Марат отводит меня в сторону и вынимает из кармана маленький конверт. -- Просили передать, -- говорит Марат. -- Если я поднимусь, конечно... Почте не доверили. Марат улыбается. Чуть заметно, краешками губ. -- Лина? -- сразу догадываюсь я. -- Да. Прилетала перед началом карантина. Я остаюсь один и разрываю конверт. В нем -- коротенькая записка: "Счастливого пути, Сандро! Спустишься на Риту -- вспомни меня. Я буду уже старушкой, но мне очень хочется, чтобы ты меня вспомнил. Линка-неудачница". Все-таки я свинья! Совсем не думал о Лине в последние месяцы. Даже не вспомнил ни разу! ...Многие ждут, что в этот вечер нас соберут для серьезного разговора командиры корабля Федор Красный и Пьер Эрвин. Но нас никто не собирает. Все идет так же, как шло раньше. Будто ничего не случилось. Потом только до меня доходит: о чем можно говорить с нами, если сбежавших уже нет? Ведь собрать нас для разговора -- значит, оскорбить подозрением... Честно говоря, я предполагал, что не выдержит Женька Верхов. Однако Женька, видно, крепче, чем я думал. Мы держимся с ним сейчас холодно-дружески. Здороваемся, улыбаемся, даже иногда шутим. А что тепла нет -- кому до этого дело? Я с удовольствием не общался бы с ним совсем. Но это невозможно. Тогда кому-то из нас придется остаться. Если бы я был уверен, что оставят Женьку, -- давно обнажил бы наши истинные отношения. Потому что на Рите Женька будет очень опасен -- это я точно знаю. Но оставить могут и меня. И тогда Женька будет на Рите еще опаснее. Потому что никто не ждет от него подвоха. Сейчас у меня, пожалуй, не меньший технический авторитет, чем у Женьки. Мои радиофоны с запоминающим устройством уже давно в производстве. И мы увозим с собой первую партию таких аппаратов. И об этом тоже говорили по радио, сообщали в газетах. Я легко мог бы усилить шум, передав любому местному промышленному управлению свои коробочки эмоциональной памяти с обратной связью. Но я все тяну. Лишь в последний день, перед самой посадкой в корабль, я передам их радиотехникам Третьей Космической. Пока будут проверять мои коэмы -- мы улетим. Две коэмы я беру с собой. О них не знает никто, кроме Вируты. Но, по-моему, они не скоро понадобятся на Рите. Сейчас, в последние дни, мне начинает казаться, что все эти коэмы, "поминальники" и прочая дребедень -- мальчишеские забавы, которым я придавал слишком большое значение. Сейчас надвигается что-то огромное, важное, несоизмеримое с тем, чем мы жили до сих пор. Такой ли я, какие нужны в этих новых условиях? Может, это вовсе не для меня? Ведь, к сожалению, я далеко не лучший образец человеческой породы. Гожусь ли я для того, на что замахнулся? ...На следующий вечер Бируте передают конверт, и я вижу, как она читает письмо на другом конце холла, в кресле, а потом прячет конверт в карман. Наверно, письмо от матери. Как и сама Бирута, ее мать очень любит писать и получать письма. Но обычно Бирута рассказывает мне, что пишет мать. А в этот вечер она не говорит ничего. И поэтому мне начинает казаться, что письмо -- не от матери. Впрочем, чему тут удивляться? Были же у Бируты друзья до "Малахита". И, может, не только друзья. Я никогда не спрашивал ее об этом, потому что не ревную к прошлому, как часто, к сожалению, ревнует сама Бирута. Но если я мог получить прощальную записку от Лины, то почему не может получить от кого-то письмо моя жена? И если я, щадя ее нервы, уничтожил записку и ничего не сказал о ней, то почему Бирута не может сделать того же? Все равно ведь прощальные записки никогда ничего не меняют. Ничегошеньки! 11. Прощай, Земля! Сегодня уходим мы в даль, В безбрежную даль -- навсегда. К тебе не вернемся, Земля! Твои не увидим поля! Твои не увидим леса! В твои не заглянем глаза! Я даже не знаю, откуда доносится аккомпанемент. Кажется, музыкой наполнен воздух, ее отдают нам стены, и потолки, и черные большие окна Третьей Космической. Еще вчера эту мелодию неуверенно наигрывали тонкие длинные пальцы Розиты Гальдос, а мы спешно подбирали последние слова и еще не знали, выйдет или не выйдет у нас прощальная песня. А сегодня мы поем ее -- в шестьсот здоровых молодых глоток. Поем и идем по гнутым коридорам Третьей Космической к дверям своего корабля. И мелодия, которую вчера еще знали только мы, сейчас звучит над всей планетой. Не думай, что весело нам, Не думай, что очень легко По дальним и чуждым мирам Бродить от тебя далеко. Мы поем это и улыбаемся, и бодро идем вперед. Мы знаем, что десятки телеобъективов глядят на нас из стен и потолков коридора, десятки микрофонов слушают нас. Это глаза и уши Земли. Она видит и слышит нас и молча прощается с нами. К тебе мы пришлем наших внуков. Прими их как внуков своих. Как нас перед вечной разлукой, В морях искупай в голубых, На пляжах погрей золотых. Это Бирута написала про моря и пляжи. Это ее строчки. Это наш с ней отпуск звучит в прощальной песне. Мы идем не толпой. Идем шеренгами. Чтобы всех было видно. Ведь каждого кто-то хочет увидеть на Земле. Ведь с каждым кто-то хочет проститься. Хотя бы молча. Мы улыбаемся и поем о наших будущих внуках, которых вчера только выдумали и над которыми -- чего скрывать? -- кое-кто еще вчера смеялся; какие, к лешему, у нас внуки?.. Их путь будет горьким и трудным, Но им ведь не выбрать другой. И в праздник, И в будни - Всегда они будут с тобой, Прекраснейший шар голубой, - Всю жизнь они будут с тобой. Почему-то снова вспоминаю я Таню. Конечно, она видит меня и прощается. А я не могу с ней проститься. Не могу крикнуть: "Прощай, Таня!", хотя и знаю, что она услышит. Так мы решили вчера -- никаких криков, никаких индивидуальных прощаний! Только песня! Лишь песней мы прощаемся с Землей! И еще улыбками -- сколько угодно улыбок! Мы хорошо помним прошлый отлет. Помним истерические женские крики в этих же коридорах -- "Прощай, мама!", "Прощай, мамочка!". И заплаканные лица на экранах телевизоров. И опухшие от слез глаза возле экранов. Мы не хотим этого. Пусть нас запомнят улыбающимися! Пусть останется на Земле наша песня! И пусть доживет она хотя бы до следующего корабля, до следующих шеренг молодых астронавтов в зеленых костюмах. Мы идем долго. Почему-то очень длинны сегодня коридоры Третьей Космической. За время карантина мы привыкли к ним, и они казались вовсе не такими длинными. А сейчас идешь -- и конца нет. Я держу руку Бируты и незаметно глажу ее тонкие, холодные пальцы. И она отвечает мне такими же незаметными для всех движениями пальцев. Мне хочется хоть этой робкой лаской успокоить жену. Ей тяжелее, чем мне. Ее родители далеко, и она уже никогда не увидит их. А моя мама среди нас. Мы вообще слишком спокойно, как что-то должное, принимаем отчаянную смелость наших молодых жен. Совсем не женскую смелость. Нам бы молиться на них. А мы над ними подтруниваем. Даже иногда ссоримся с ними. Чего бы стоила вся эта затея с планетой Рита, если бы не летели женщины? Что вышло бы из этой затеи? Все ближе широкие двери нашего корабля. Вот уже они видны впереди. Вот уже исчезают в них первые шеренги нашей длинной зеленой колонны. Мы знаем, что за этими дверьми. Нас водили по кораблю во время карантина и показывали каждой паре ее маленькую, тесную каюту, в которой нет ничего лишнего. У нас с Бирутой каюта 147. На втором этаже, в конце левого коридора. Мы уже сами, без экскурсии, были там вчера и разложили по шкафчикам немногие свои вещи, и теперь хоть с закрытыми глазами найдем на корабле эту каюту. А у мамы -- специальная одноместная каюта 17, возле рубки. И маму, в отличие от всех нас, решено не отогревать и не будить в пути на дежурство, если, конечно, в ее медицинской помощи не будет самой крайней нужды. Поэтому за сорок лет анабиоза мама должна помолодеть почти на три года. А каждый из нас помолодеет на два года, потому что спать мы будем не все сорок лет ракетного времени. По сто дней каждый из нас будет дежурить на корабле. Мне сейчас почти девятнадцать лет. А когда прилечу на Риту, буду чувствовать себя семнадцатилетним. И в то же время должен помнить все, что знаю сейчас. А по другому отсчету, по ракетным часам, мне будет тогда уже около шестидесяти. А по земному времени -- около ста двадцати. Мои школьные друзья и Таня -- моя Таня! -- уже будут прадедами и прабабками в то время. А я только начну жить. Все ближе и ближе широкие двери, выйти из которых можно лишь на другую планету. Все ближе последний наш земной порог. Весело перешагивает его шеренга за шеренгой. Как будто этот порог -- самый обычный. Вот и наш черед. Вот и мы с Бирутой шагаем через него. 12. Перед сном Мы долго суетимся и бегаем по кораблю. Не сидится в тесных клетушках. Зачем-то мы спешим с Бирутой к рубке, чтобы проститься с мамой. Мы уже простились с ней на Третьей Космической и пожелали друг другу хорошего сна, но вот теперь бежим по коридорам, и кого-то толкаем, и обо что-то стукаемся. И видим, что другим тоже не сидится в каютах. Маму наше появление ничуть не удивляет. Она словно ждала нас. И мы снова прощаемся и желаем друг другу хорошего сна. А потом бежим по коридорам обратно. Когда, тяжело дыша, мы вваливаемся в свою каюту, Бирута запирает дверь и прижимается ко мне. -- У нас осталось так мало времени! -- говорит она. Она права. Скоро старт. И с ним -- первая перегрузка, которая намертво прижмет нас к койкам. И за ней -- сон. Полное небытие на двадцать лет. Лишь в середине пути настанет наша очередь дежурить, и нас с Бирутой отогреют и разбудят. Лишь через двадцать лет! Мы целуемся на прощание долго и сладко, как, наверно, не целовались с тех первых весенних вечеров в "Малахите". А потом я щелкаю выключателем, и в полной темноте все на свете уходит от нас далеко-далеко, и остаемся только мы вдвоем, и наши горячие молодые тела, и наше частое дыхание, и наши бешено стучащие сердца... Нас приводит в себя громкий голос Пьера Эрвина, который доносит радио: -- Объявляется десятиминутная готовность! Всем астронавтам -- занять места в своих каютах! Всем посторонним -- немедленно покинуть корабль! Повторяю... -- Давай посмотрим на Землю! -- тихо говорит Бирута. Я поднимаюсь и включаю наружную телелинию. Бирута подходит сзади, обнимает меня и трется носом о мое плечо. -- Мне хорошо с тобой, Сашка! -- говорит она. -- Мне удивительно хорошо с тобой! -- Мне -- тоже! Я оборачиваюсь и сжимаю ее упругое тело. Потом она глубоко, облегченно вздыхает и слегка отталкивает меня от маленького окошечка телевизора. -- Подвинься, медведь! Дай проститься! Мы глядим на громадный голубой шар родной планеты. Последний раз. Последние минуты! -- Мы даже не увидим ее издали, -- тихо говорит Бирута, и на глаза ее накатываются слезы. -- Все-таки это жестоко! Да, через несколько минут мы ляжем на свои койки и уже не встанем. У нас жестокий рейс. Не до эмоций. -- Объявляется пятиминутная готовность! -- снова раздается в динамике голос Пьера Эрвина. -- Задраиваем двери! Всем астронавтам лечь на койки! Повторяю... -- Подождем минутку! -- Бирута прижимается ко мне. -- Успеем! И мы еще недолго смотрим на Землю. Над ней плывут облака -- белые, нежные. И между облаками мелькает кусочек голубого моря. И хочется нырнуть в это море и плыть, плыть... -- Пора! Я выключаю телевизор, мы ложимся на койки и пристегиваем ремни. Надо сейчас лечь поудобнее. Потом не повернешься. -- Объявляется старт! -- это опять голос Эрвина. -- Дай руку, Сашка! -- просит Бирута. У нас очень узкая каюта. Нам легко протянуть друг другу руки. Мы сцепляем пальцы, но ненадолго. А потом на нас наваливается что-то невидимое, но страшно, неимоверно тяжелое и обрывает первую ленту моей первой жизни. Лента вторая. БЕСКОНЕЧНОСТЬ 1. Двадцать лет спустя Вначале стало тепло. Просто тепло -- и ничего больше. Было необычно приятно ощущать эту теплоту. Потом я почувствовал, что затекла спина. Захотелось повернуться. Но повернуться не удалось. Что-то мешало. А... так это же людоеды связали меня! Я лежу возле их костра. Скоро они меня зажарят и съедят. Я рванулся -- но напрасно. Связали крепко. И в то же время я очень хорошо знал, что могу себя развязать. Стоит только двинуть руками. Странно, почему людоеды не связали руки? Однако двинуть руками тоже не удалось. Не двигались. Видно, людоеды не такие уж дураки... А при чем тут, собственно, людоеды? Ведь они -- на Рите, а мы еще не прилетели... Ага! Мы летим! Значит, надо просто расстегнуть ремни! Теперь уже руки двигались. Они медленно, неуверенно расстегнули оба ремня, и я пошевелил ногами и повернулся на бок. Это было такое блаженство, какого я не испытывал еще никогда. Просто невозможное блаженство! Почему-то я знал, что оно скоро кончится, а хотелось продлить его подольше. Хотелось провалиться в это блаженство, нежиться и плавать в нем. Но что-то мешало. Нет, нигде ничто не давило. Мешало что-то внутри. Что же? "Рута! -- вдруг вспомнил я. -- Как же Рута? Ведь ей, наверно, тоже хочется повернуться!" Я открыл глаза. В каюте был полумрак. Как зимней ночью, перед рассветом. Бирута лежала на спине -- прямая, неподвижная. Мне показалось, что она не дышит, и я испуганно приподнял голову. В голове сейчас же отдалось какой-то пустой, звонкой болью. Но я успел услыхать дыхание Бируты. Правда, совсем легкое, совсем слабое. Потом я снова лежал и чувствовал медленно просыпающуюся в груди жажду и думал о том, что надо спустить на пол ногу. Только одну ногу! Это было невероятно, нечеловечески трудно. Но все-таки я ее спустил и коснулся пальцами пола. Другая нога спускалась еще труднее. Вначале ее надо был подтащить к краю койки, потом перекинуть через него... "Теперь -- сесть!" -- скомандовал я себе. Я приподнял голову и снова почувствовал в ней звонкую пустую боль. Но опускать голову уже нельзя -- тогда не сядешь Просто надо пересилить эту боль. Перебирая руками по краю койки, я приподнялся и сел. И прислонился спиной к стене. Стена была теплая, приятная, даже какая-то ласковая. Сидеть бы так да сидеть! Пить хотелось все сильнее. Жажда надвигалась, накатывалась волнами. "Надо же освободить Руту!" -- вспомнил я и качнулся вперед. Но встать не удалось. И я чувствовал -- не удастся. И тут же понял, что это, в общем-то, и не нужно. Ведь Бирута -- совсем рядом. Она дышала все так же легко, еле слышно. Но вот у нее дернулись пальцы рук, затем ноги. Потом вся она содрогнулась, и я понял, что ей мешают ремни. Я нагнулся и расстегнул их. Бирута, будто только этого и ждала, глубоко вздохнула и повернулась на бок. Хотелось поцеловать ее. Но для этого надо было встать. А я не мог. Еще немного я посидел, глядя на сладко спящую Бируту и пытаясь вспомнить, где вода. Где-то близко должна быть вода. Но так и не вспомнив, я повалился на свою койку и поднял ноги. "Сейчас засну! -- подумал я. -- А спать нельзя. Ведь это нас будят на дежурство!" Я прислушался. Было очень тихо. Только где-то далеко, за многими стенами и многими дверьми, что-то непрерывно и глухо гудело. Нестерпимо хотелось пить. Я готов был закричать, завыть от жажды. Но не было сил кричать. И не успел я -- провалился в сладкую, непроглядную черноту. 2. "Пейте понемногу!" -- Сашка! -- услышал я. -- Сашка! "Голос Руты! -- пронеслось в мозгу, -- Чепуха! Она еще спит! Это просто снится!" -- Сашка! -- Я почувствовал легкое прикосновение к руке. "Это Рута! -- опять подумал я. -- Но она же спит!" И все-таки открыл глаза. В каюте было почти светло. Рассеянный, мягкий, какой-то незаметный свет. Бирута сидела на своей койке и глядела на меня. Я улыбнулся. Она тоже улыбнулась -- неуверенно, робко, словно боялась, что губы не двинутся. -- Доброе утро, Рут! -- Это ты расстегнул мне ремни?. -- Что ты! -- А кто же? -- Господь бог. Больше некому. -- Значит, ты уже вставал? -- Кажется. -- Когда? -- Разве упомнишь? -- Нам пора дежурить, да? -- Видимо. Иначе бы не проснулись. -- А ты можешь сесть, Сашка? -- Наверно, могу. Я стал медленно и трудно опускать с койки ногу. Как тогда, впервые. Но неожиданно она опустилась легко и быстро. И другая нога -- еще легче. И я сел -- просто, без напряжения, будто обычным утром проснулся и сел. И тут же снова почувствовал жажду. И почувствовал, что могу теперь встать. Раньше -- не мог, а сейчас -- могу. Я встал -- и все закачалось перед глазами. -- Нельзя же так! -- услышал я голос Бируты. -- Нельзя же сразу! Я лежал на полу, между койками, и Бирута протягивала мне руки. Но почему-то я боялся ухватиться за них. Ухватился за свою койку и тяжело перевалился через ее край. Теперь я снова лежал. -- Глупый! -- Бирута улыбалась. -- Забыл, как нас инструктировали? Не спешить! Только не спешить! -- Нас инструктировали с запасом. Инструктируют всегда с запасом. -- А ты хочешь на пределе? Когда можно будет -- тебе скажут. -- Если бы я ждал, пока скажут -- ты бы еще была пристегнута. -- Ну и что? -- Ты хочешь пить, Рут? -- Безумно! -- Где-то здесь должна быть вода... -- Астронавты Тарасовы! -- услышали мы тихий голос из динамика над дверью. -- Астронавты Тарасовы! Просыпайтесь! Пора! Там, далеко, в рубке, помолчали. Что-то прошелестело перед микрофоном -- то ли бумага, то ли пленка. Потом заговорили снова: -- Здравствуйте, ребята! Это я, Марат! Как себя чувствуете? Включите свои микрофоны. Я поднял руку и включил микрофон над койкой. -- Салют, Маратик! -- сказал я. -- Доброе утро, деточка! Мы проснулись. -- Только не вздумайте садиться, ребята! Вам еще целый час лежать! Включаю ваши часы. Сейчас девять пятнадцать по гринвичскому времени. -- Сенк ю, дорогой! -- сказал я. -- Мы уже сидим! -- Не валяйте дурака, ребята! Лежите и не рыпайтесь! Включаю вам воду. Шланги у изголовья. Только не жадничайте. Пейте понемногу! "Так вот где вода!" -- наконец вспомнил я и стал шарить по стене. Бирута нашла свой шланг быстрее меня. Мы пили молча и жадно, но напиться никак не могли -- очень тонкой струйкой текла вода. Наконец Бирута взмолилась: -- Марат! Дай побольше воды! -- Нельзя, ребята! Я и эту сейчас отключу. Через час получите еще. И не садитесь! Успеете насидеться! -- Тебе уже надоело? -- поинтересовался я. -- Что ты, Сандро! Такое не может надоесть! Но ведь и вам, наверно, хочется? -- Верно, -- подтвердил я. -- Потому и спешим. -- Лягте, ребята! Как временный командир корабля приказываю вам лечь! -- Придется подчиниться!.. Я подмигнул Бируте. Я-то лежал. Это она сидела. Бирута медленно легла на койку. -- Я вызову вас через час, ребята! Пока! -- Рута! -- раздался в микрофоне голос Ольги Амировой. -- Ты слышишь меня, Рута? Включи свой микрофон! Бирута подняла руку, повернула регулятор. -- Здравствуй, Лель! -- Ты только не спеши, Рута! Слышишь? Мы это уже испытали. Потом будет очень легко. Как в детстве! Только сейчас не спеши! -- Спасибо, Лель! Ждем детства! -- Я днем зайду к вам, Рута! Пока! В динамике щелкнуло, и снова стало тихо. И только где-то далеко, за многими стенами, продолжался ровный, спокойный, сдержанно-могучий гул. 3. "Все предусмотрено!" А через час, по этому самому гринвичскому времени, мы сидели с Бирутой рядом и целовались. Конечно, это не было предусмотрено программой пробуждения астронавтов. Но нельзя же делать все только по программе! Мы не киберы. Мы люди. И мы не виделись целых двадцать лет! А если по гринвичскому времени -- то и все полсотни. На Земле мы уже давно сыграли бы золотую свадьбу. -- Ребята, можете садиться, -- услышали мы голос Марата. -- Даю воду. Только не жадничайте. Лучше возьмите в ящиках под койками тюбики витаминной пасты. Подкрепитесь. Через час можно будет встать, и вы получите нормальную еду. -- Спасибо за разрешение, Маратик, -- ответил я. -- Целуем тебя в щечки. -- Ты все балагуришь, Сандро... -- Я просто в восторге от того, что удалось проснуться. Это вдохновляет. -- Между прочим, до вас тоже все просыпались. Все идет, как намечено. -- Это вдохновляет вдвойне. Мы, в общем-то, никогда не претендовали на исключительное положение. -- Ну, ладно! Салют! Вам, наверно, и без меня неплохо. -- Ты феноменально догадлив! -- И благороден, Сандро, учти! Я не прошу включить видео-фон. -- А знаешь, за двадцать лет я как-то забыл о его существовании. -- Это тебе только кажется. Ничего ты не забыл. Все вспоминается, будто проспал ночь. По себе знаю. Еще раз -- салют! В динамике щелкнуло. Мы снова остались с Бирутой одни. А еще через час мы уже осторожно ходили по каюте и ждали, когда робот поставит в передвижной ящик возле двери наш первый "нормальный" завтрак. Открывать дверь было еще рано -- температура каюты отличалась от температуры в коридорах. -- Включить наружный телевизор? -- спросила Бирута. -- Включай. Мы увидели черную бездну на маленьком каютном экране и немигающие светлые точки. Они медленно двигались с одной стороны экрана к другой, показывая нам вращение корабля, совершенно незаметное без этого. Только точки, точки -- и ничего больше. Скучно смотреть на космос через маленький экран! -- Вот, наверно, в рубке красиво! -- Бирута вздохнула. -- Насмотришься! В рубке мы были всего несколько минут -- когда во время карантина осматривали корабль. И экран там тогда не работал. Он был серебристо-белый, слепой. А теперь нам предстоит провести в рубке сто дней. И все дни экран не будет выключаться ни на минуту. За стеной послышалась возня. Видно, пришел робот с завтраком. И на самом деле -- через минуту вспыхнул синий огонек возле двери. Так сказать, "кушать подано". Мы ели быстро, даже плохо понимая, что едим. Все было таким невероятно вкусным, и есть хотелось так сильно, что разбираться было просто некогда. Кажется, впервые в жизни я получал такое наслаждение от еды! И жаль было только, что завтрак оказался очень небольшим. Мы явно не наелись. Но, видно, пока больше было не положено. -- Как завтрак, ребята? -- снова услыхали мы голос .Марата Амирова. -- Чертовски вкусно! -- ответил я. -- Мало! -- сказала Бирута. -- Не жадничай, девочка! -- посоветовал Марат. -- Береги талию! А то этот эстет Сандро разлюбит и бросит тебя. -- Ха-ха! -- Бирута рассмеялась. -- Пусть попробует найти здесь кого-нибудь получше... Когда ты выпустишь нас на волю, Маратик? -- Скоро, ребята. К вечеру пройдете в рубку. Просто так -- поглазеть на мир. А завтра мы уже сдадим вам дела. -- Как вам дежурилось? -- спросил я. -- Нормально. Никаких ЧП. Умные мужики на Земле предусмотрели абсолютно все. -- Значит, было скучно? -- уточнила Бирута. -- Как сказать. Сто дней -- небольшой срок. Я согласился бы еще на двести. С удовольствием. К тому же тут отличная библиотека и фильмотека. Можно восполнить, так сказать, пробелы в образовании. -- А!.. -- Бирута махнула рукой. -- На Рите эта земная эрудиция будет совершенно ни к чему. -- И такое говорит учитель! -- В динамике было слышно, как Марат печально вздохнул. -- Что же он вложит в головы своих питомцев! -- Мы создадим там новую культуру! -- задорно бросила Бирута. -- Из чего? -- грустно спросил Марат. -- На чем? На пустом месте? Сандро! Неужели ты разделяешь эти вандалистские взгляды? -- Она давится от смеха, Марат. Поэтому и не дает мне включить видеофон. -- А-а... Мне-то казалось -- из-за чего другого. -- Ты циник, Марат! -- сказала Бирута. -- Дополнительное образование не пошло тебе впрок. -- Наоборот, Рута! Оно вытравило из меня почти весь цинизм! Это уже жалкие остатки! -- Брехун! -- вдруг послышался в динамике голос Ольги. -- Представляешь, Рута, я выслушиваю это сто дней почти одна! Ведь с нашими милыми напарниками мы общаемся не больше двух часов в сутки... Как ты думаешь -- дадут мне на Рите какую-нибудь медаль за терпение? -- Я отключаюсь, ребятки! -- Марат не дал нам ответить. -- Жаловаться на меня она может сутками. А вам еще надо отдохнуть. -- Не отчаивайтесь! Я скоро приду! -- ворвался в динамик голос Ольги, и лишь после этого раздался щелчок выключателя. Она и на самом деле пришла довольно скоро и расцеловалась с Бирутой и даже со мной и долго, с откровенным изумлением разглядывала нас. -- Мы такие страшные? -- спросила Бирута. -- Нет, что ты! -- Ольга смутилась. -- Обычные! Ну, похудели, конечно. Просто я впервые вижу проснувшихся. -- Но ты же сама... Доллинги... -- Ах, это не в счет! Доллингов я вначале и не видала -- мы проснулись позже. А на себе разве что заметишь? -- Ну и что ты заметила на нас? -- немедленно поинтересовалась Бирута. -- Вы как-то посвежели. Видно, что стали моложе. -- А как Монтелло? -- спросил я. -- Ты их еще не видела? -- Нет! Их будят Доллинги. Ночью, наверно, проснутся. Или к утру. -- Вы различаете день и ночь? -- удивился я. -- Так удобнее. -- Ольга пожала плечами. -- Это уже стало традицией. Нам передали -- мы вам передадим. -- А знаешь, и ты ведь помолодела, -- сказала Бирута, внимательно разглядывая Ольгу. Я тоже пригляделся к ней, но ничего не заметил. Такая же русая, крутобедрая и гибкая, какая была в "Малахите". Только щеки бледные. А там были румяные. Да разве разберешь, помолодела ли на год курносая девятнадцатилетняя девчонка? Зря они болтают все эти женские глупости! -- Не знаю, ребята, не знаю... -- задумчиво произнесла Ольга. -- Телу-то легко. Но, может, это гравитация? Все-таки наш корабль -- не Земля. Вот как будет на Рите?.. Мы уже и так с Маратом проводим в спортзале по два часа вместо положенного часа. Боимся стать хлюпиками. Времени-то хватает. Больше четырех часов все равно не проспишь. А эспандеры мы даже в рубку притащили. -- А Доллинги? -- спросил я. -- Доллинги торчат в спортзале больше нас! Майкл говорит, что на Рите ему понадобится прежде всего сила. И вообще -- у всех все расписано по минутам. Такую мощную программу соорудили себе на эти сто дней! Будто не на Риту летят, а домой, в Англию. Они даже фильм о космосе сняли! -- Зачем? -- удивилась Бирута. -- Поинтересуйся! Майкл говорил что-то о наших будущих детях... -- Лель... -- спросила Бирута. -- А скажи -- трудно? Вот эти сто дней... -- Нет, ребята! -- Ольга покачала головой. -- Все предусмотрено! Абсолютно все! Даже встреча с чужим космическим кораблем. Только нажимай кнопки! На Земле ведь знали, что дежурить будут не пилоты... И потом -- мы не ведем исследований. У нас всего лишь транспортный рейс. -- А если навстречу что-то неожиданное? Это, конечно, спросила Бирута. Истинно женский вопрос! -- На это у тебя меньше шансов, чем быть сбитой в чистом поле биолетом! Но если даже и метеор -- автомат сожжет его, прежде чем ты успеешь понять, в чем дело! Я же говорю -- все предусмотрено! Я слушал Ольгу, и становилось грустно. Хотя, казалось бы, надо радоваться. И мне почудилось, что Ольга тоже говорит все это грустно. Почему бы? Неужели мы еще недостаточно взрослые, чтобы радоваться безопасности? 4. Рубка Вечером мы были уже в рубке, и Марат объяснял: -- ...Крайние серые щиты приборов смотрятся только в случае аварии. Возле каждого прибора -- толковая надпись. Вполне по нашему интеллекту. При неисправности в приборе или на линии красная лампочка все скажет. Серые щиты контролируются двумя голубыми. А голубые -- одним желтым. Принцип -- тот же. Поэтому достаточно следить за желтым. Если на нем вспыхнет красная лампочка -- то она вспыхнет и на голубом, и на сером. Так сказать, уточнит -- где и что. А здесь -- главное. Малейшая неисправность реакторов, или автопилота, или электронного мозга -- на красном щите. При любом ЧП он сам все объяснит -- вслух, понятно. И в чем причина, и что делать. Нельзя только уходить, слышите? Ни на минуту рубка не должна оставаться пустой. Объяснения могут не повториться. Поэтому дежурят по двое. И едят -- по одному. Кто-то всегда должен быть возле красного щита. -- Мы смутно помним это, -- сказала Бирута и улыбнулась. -- Мы забыли еще не все, чему нас учили до сна. -- Я обязан напомнить! -- Марат был предельно серьезен. Даже уголки его губ не дрогнули. -- А вы обязаны напомнить это своим сменщикам. -- Вот если только корабль... -- произнесла Бирута. -- На красном щите внизу кнопки, видишь? -- Марат протянул руку. -- Тут надписи -- "Встречный корабль", "Параллельный корабль". Нажми нужную -- и к кораблю уйдут радиосигналы и ракета с информацией. Повторный нажим -- повторные радиосигналы. В ракете -- все интересное. А мы задерживаться не можем. -- Значит, мы не узнаем, откуда они? -- Почему? Их сигналы запишет наша аппаратура. И расшифрует. И подаст тебе на экране. -- А если они терпят бедствие? Если нужна помощь! -- Тогда отогревайте и будите Эрвина. Или Красного. И тормозите корабль. Тут же, на красном щите, видите -- "Срочное торможение". Пока корабль сбросит скорость -- они проснутся. А самим программировать маневр запрещено. Можно улететь к черту на кулички. И электронный мозг не поможет. Но это ведь все чистая фантастика, ребята! Встречных кораблей не будет! -- Почему ты так уверен? -- Надо же быть реалистом! В этом рукаве Галактики вообще нет жизни. Только Земля и Рита. Откуда взяться кораблю? -- Ну, какой-нибудь заблудший, -- Бирута не выдержала и слегка улыбнулась. Но Марат не заметил этого. -- Заблудший -- значит, мертвый, -- очень серьезно уточнил он. -- Но ведь это тоже интересно! Маратик, неужели ты не понимаешь? -- Я все отлично понимаю, ребята! Но надо же учитывать нашу специфику! У нас не исследовательский корабль. Мы не пилоты. Все рассчитано и настроено только на то, чтобы перебросить нас через космос. И если мы разрушим эту программу и начнем маневрировать -- мы можем никогда и никуда не прилететь. И наши сведения все равно пропадут вместе с нами. Вместо одного мертвого корабля будут два -- только и всего! И вообще -- я уже боюсь оставлять на вас корабль... Есть же, в конце концов, обязательные инструкции, правила! А вы -- как дети! Из всего хотите сделать игру. Коренастый, черноволосый Марат разгорячился. И без того темные глаза его стали почти черными. -- А она тебя все-таки завела! -- сказал я. -- Ты же говорил -- чистая фантастика! Чего тогда волноваться? Мы не такие уж дети, Марат! Не бойся! Нам вовсе неохота хладными трупами носиться по Вселенной. Все будет в лучшем виде! Где у тебя инструкции? -- Здесь! -- Марат слегка выдвинул из пульта возле красного щита ящичек. -- И прочтите их, пожалуйста, завтра. Пока мы еще, так сказать, живы... -- Прочтем, Марат! Ты сможешь спать спокойно. -- Все шутите!.. -- Ты забываешь, Марат... -- грустно сказала Ольга и повернула к нам голову от красного щита, на который смотрела. -- Когда мы с тобой проснулись, мы тоже все время шутили. А сейчас просто не хочется засыпать. -- Верно! -- признался Марат и растерянно, вымученно улыбнулся. -- Не хочется!.. "Наверно, просто страшно! -- подумал я. -- Но ведь и к нам с Бирутой это еще придет...". В коридоре послышались далекие, звонкие шаги. Это могли быть только Доллинги. Других "ходячих" на корабле не было. А Доллингам -- через полчаса начинать дежурство. -- Хелло, ребята! -- сказала Энн, войдя в рубку. -- Хелло! -- повторил вошедший за нею Майкл. Они совсем не изменились -- улыбающиеся, стройные, спортивно-подтянутые Доллинги. Ими можно было любоваться. Их можно было снимать на поздравительные открытки -- кудрявую, большеглазую Энн и черноволосого, белозубого красавца Майкла, будто сошедшего со старинных американских реклам. Мы шумно обнялись, и хлопали друг друга по плечу, и Бирута целовалась с Энн, и все, в общем, было так, как обычно, когда встречаются на Земле старые друзья. А в "Малахите" мы не были близкими друзьями. Просто знали друг друга. Как все -- всех. Марату, видимо, было очень тяжело сдавать свое предпоследнее дежурство, тяжело было сознавать, что через сутки он снова должен уйти в холодное небытие на двадцать лет. Он старался скрыть это, он улыбался и пытался балагурить. Но сознание неизбежности сна, кажется, давило на него непрерывно и неумолимо. Мы с Бирутой все видели. И ничем не могли ему помочь. И мне даже было жалко его. Может, он просто не верил, что проснется через двадцать лет? Зато Доллинги были, как всегда, -- неизменно легкие, сдержанно веселые, словно только что из Парижа. Из того древнего и любимого всем миром Парижа, который ничем не удивишь и ничем не испугаешь, который все умеет принимать с улыбкой. Короче, Доллинги держались так, будто просто не думают о предстоящем двадцатилетнем сне. Мне это нравилось. Меня это восхищало. Я хотел бы держаться так же, когда кончатся мои сто дней. -- Завтра здесь будет шумно, -- заметила Энн. -- Утром выйдут Монтелло. Кстати, Леля, как у них с температурой? -- Весь день шло нормально. По полградуса в час. Автомат... -- Завтра можно будет повеселиться... -- подумала Энн вслух. -- Устроим прощальный ужин? -- По традиции! -- поддержала Ольга. -- Зачем же еще в кухонных отсеках создали винную кладовую? -- Там уже, наверно, пусто? -- предположил я. -- Двадцать лет!.. -- Ха! -- Майкл усмехнулся. -- Попробуй-ка заказать вино два раза! Этот упрямый кибер с винного склада спрашивает имя! И на каждое имя выполняет всего один заказ. -- Подумаешь! -- Бирута пожала плечами. -- Имен можно назвать много! -- Нет! -- Майкл покачал головой. -- У него запрограммировано расписание наших дежурств. Его не обманешь. Будьте спокойны -- мы надежно гарантированы от алкоголизма! -- Неужели только этим мы гарантированы? -- заметил Марат. -- Ты просто ужас какой серьезный! -- Энн всплеснула руками. -- Как воспитатель в нашем колледже. Майкл, помнишь этого длинного Стивена Хауэра? -- Еще бы! -- Майкл вытянул лицо, слегка перекосил рот и обвел пальцами вокруг глаз, что должно было обозначить очки воспитателя. -- Де-ети! -- нараспев произнес он. -- Шутки не добавляют вам зна-аний!.. Шутить можно лишь в перерывах между заня-атиями... -- Как прошло дежурство, Маратики? -- спросила Энн. -- Обычно, -- ответила Ольга. -- Без приключений. -- Записи успел сделать? -- тихо, по-деловому спросил Марата Майкл. -- Успел. -- Идите отдыхать. -- Мы еще проведем Тарасовых по кораблю. -- Думаешь, они забыли, где что? -- Нет. Просто нам это приятно. -- Мы не прощаемся, -- сказала Бирута Доллингам. -- Мы еще вернемся к вам. Нам что-то не хочется спать. -- Я думаю! -- сдержанно заметил Майкл. 5. Голос космоса Они собрались в кают-компании и великодушно включили видеофон, чтобы я не очень скучал в рубке. Марат предлагал накрыть стол прямо между щитами -- места тут достаточно. Но я запротестовал. Если они будут в рубке -- я не выдержу и хоть бокал, да выпью. А пить нельзя -- я остаюсь единственным дежурным на корабле. Они заказали много разных вин -- не ради количества, а просто попробовать. Были в кладовой корабля такие вина, которых никто из нас ни разу не пил. Мы слишком молоды, чтобы хорошо разбираться в винах. Среди небольших прозрачных пакетиков с вином была на столе у ребят и одна бутылка -- темная, старинная, еще стеклянная бутылка старинного вина. С двадцатого века хранилось оно в каких-то французских погребах. Это было редкое, коллекционное вино, но мы еще на Земле знали, что на каждое дежурство есть в кладовой корабля по одной такой бутылке. Собственно, из-за этой-то соблазнительной древней бутылки я и не позволил им накрывать стол в рубке. Я ведь никогда не пробовал такого вина. И на Рите не придется. Только разве здесь, на корабле, через сто дней, когда буду сдавать дежурство. Почему-то вспомнилось, что сдавать его придется Женьке Верхову. Так выпал жребий. А на Земле думалось, что хоть тут-то не увижу Женьку. Ребята шумят в кают-компании, и поют, и включают записи последних земных мелодий, и даже, несмотря на тесноту, умудряются танцевать. Знакомая песня доносится до меня: Я вернусь Через тысячу Лет. Так хоть в чем-то Оставь мне Свой след. Я гляжу на большой экран и вижу черную, холодную Бесконечность, и немигающие глаза ее -- звезды, и вспоминаю весенний "Малахит", и юную зелень парка, и наш с Бирутой первый поцелуй. Никогда больше не увидеть мне "Малахит" и мохнатые мои Уральские горы, и родные улицы, и мраморных великих людей в высоких, древнерусских шапках из снега. Ни-ког-да! Зачем только люди придумали это беспросветное слово? Я слушаю космос -- легкое, быстро ставшее привычным потрескивание в динамике. Случайные радиоволны далеких радиозвезд. И еще слышу тихие голоса ребят и их смех, и мелодии, которые они включают. Уже полтора часа сижу я один в рубке. Два раза прибегала раскрасневшаяся от вина Бирута -- соскучилась. Но, посидев со мной несколько минут, снова убегала в кают-компанию. Там было веселее. Я знаю, что ничего не случится и что я тоже мог бы уйти туда. Уже двадцать лет ничего не случается в этой рубке. Корабль идет точно, автоматы работают надежно, и дежурные сидят здесь просто так, для мебели. И еще для того, чтобы будить других дежурных. Но таков уж закон нашего корабля -- ни на секунду не оставлять рубку. А мы уважаем свои законы. И поэтому я терпеливо слушаю космос и периодически пробегаю взглядом по красному и желтому щитам -- нет ли загоревшихся лампочек? И вдруг слышу голос. Громкий, отчетливый, нечеловечески спокойный голос, который пробивается через легкое потрескивание космоса. Этот голос произносит непонятные слова медленно, раздельно, с какой-то железной скрипучестью. "Красный щит! -- вспоминаю я слова Марата. -- Он сам все скажет, все объяснит!" Я обегаю глазами красный щит, его приборы. Но тут все спокойно. Ни одной загоревшейся лампочки. Ни одной мечущейся стрелки. Я перевожу взгляд на желтый щит, на два голубых. Тоже ни одной красной лампочки. Все нормально. Все спокойно. И тут только я соображаю, что голос не сказал ни одного понятного слова. Может, это был голос не нашего корабля? Я опять смотрю на экран, перевожу взгляд с одной светящейся точки на другую. Может, хоть одна вспыхивает? Может, хоть одна увеличивается? Нет! Ни одна не вспыхивает. Ни одна не увеличивается. И вдруг я слышу этот голос снова. Он снова произносит те же слова -- так же раздельно, четко, скрипуче-железно. Он идет из динамика, этот голос. Это радиоволны, это голос космоса, голос Бесконечности. -- Ребята! -- кричу я в микрофон. -- Космос заговорил! Они срываются из кают-компании и громко топают по коридору. А в рубку падают и падают из динамика непонятные, нечеловеческие, механические какие-то слова. Может, это встречный корабль? Но тогда почему его нет на экране? Почему молчит локатор? Механический голос замолкает как раз тогда, когда ребята один за другим влетают в рубку. Какой-то последний густой звук доносится до них. И, когда они затихают, прислушиваясь, -- в динамике опять одно тихое потрескивание. -- Кто говорил? -- почти кричит Марат. -- Космос, -- отвечаю я. -- Какие-то непонятные железные слова. Сейчас включим анализатор -- там должно быть записано. Я нажимаю рычажок анализатора. -- Он должен сказать что-то еще! -- убеждает себя Марат. -- Эх, если бы можно было пользоваться приемниками мыслей! У нас есть легкие каркасы приемников мыслей. Четыре клеммы у такого каркаса -- две к вискам, две за ушами. И все, что говорит или хочет сказать на любом языке другой человек, -- сразу понятно. И если на его голову надеть такой же приемник, -- поймет все, что скажем мы. Но это -- только для личного общения. Потому что приемники ловят и усиливают биотоки собеседника лишь на расстоянии нескольких метров. А через космос да еще через обшивку корабля биотоков не поймаешь! Мы ждем, а космос молчит. Лишь привычное легкое потрескивание доносится до нас из динамика. -- Странно, -- говорит Марат. -- На кораблях первое обращение повторяют три раза. -- На наших кораблях, -- уточняет Майкл Доллинг. -- Да корабля не видно! -- возражаю я. -- Локатор ничего не обнаружил. -- А может, это просто розыгрыш? -- тихо произносит Бруно и улыбается. -- Человек один, ему скучно... Я даже не успеваю ответить -- вспыхивает длинный, узкий экран анализатора. Черные четкие слова ползут на него сбоку: "Вижу третью оболочку разумных существ, -- читаем мы. -- Откуда куда идете?" Слова бегут по экрану, уходят влево, и снова вползают на экран те же самые слова. Это анализатор выдает вторую запись. -- С кем мы говорим? -- спрашивает Бруно. -- Не могу понять! -- Это же розыгрыш... -- ехидно напоминаю ему я. -- Давайте спросим! -- предлагает Бирута. -- Пошлем позывные -- кто вы? где вы? Она садится к передатчику возле красного щита и кладет пальцы на зеленые клавиши первых позывных. -- Возражений нет, ребята? -- Нет, -- говорю я. -- Давай. Она нажимает первую клавишу, и в это время из динамики снова доносится скрипучий, размеренный, механический голос, который произносит уже другие непонятные слова. Пальцы Бируты замирают. Теперь голос космоса звучит долго. И, когда он умолкает, я включаю анализатор, не дожидаясь повторения. -- Это, по-моему, не человек говорил, -- произносит Бруно. -- Не только по-твоему, -- замечает Майкл. На экран анализатора выползают первые слова. И почти одновременно с этим железный голос космоса в динамике медленно повторяет свое второе сообщение. -- Через полкруга, -- читаем мы, -- ко мне придут ваши вопросы -- кто вы? где вы? Отвечать будет поздно -- вы не услышите меня. Поэтому отвечаю сейчас. Я стою на пятом шаре красной жизни 849. Я глаз и ухо моего хозяина. Мой хозяин -- в центре роя жизней. Мои новости доходят до него через другие глаза и уши. Две такие же Оболочки, как ваша, прошли, не успев ответить мне. Они только спрашивали. Вы -- отвечайте. -- Это радиомаяк! -- вдруг кричит Изольда Монтелло. -- Отвечайте ему быстрее! Иначе мы тоже пролетим -- и он не услышит нас. -- Подвинься! -- говорит Бируте Марат. -- Тут есть клавиши с набором информации о Земле и Рите. Вот, видишь? Нажмем эти две! К нему уйдет целая радиопередача. И через две минуты нажмешь снова, ладно? -- Ему надо сказать, что через шесть лет пойдет еще корабль, -- предлагает Энн. -- Зачем? -- удивляется Марат. -- Мы не знаем, что это за разум! Добрый он или злой? Мы можем приготовить тут такую встречу нашему кораблю!.. -- Верно! -- поддерживает Бруно. -- Это уже чересчур. Достаточно того, что мы послали. -- А где он находится? -- спрашивает Бирута. -- Надо ведь понять, где он находится! -- Видимо, здесь! -- Майкл подходит к экрану и уверенно показывает красную, тусклую звездочку. -- Это сейчас ближайшая к нам. Б-сто тридцать два. Мы проходим от нее на расстоянии светового года. Видимо, у нее пять планет. И на пятой -- радиомаяк. Маяки выгоднее ставить на последней планете. -- А почему не упоминает о нем Тушин? -- спрашивает Ольга. -- Ведь в материалах "Урала" -- ни слова об этом. А Тушин здесь пролетал. -- Я сейчас принесу! -- кричит Энн и убегает в коридор, к библиотеке. Через три минуты она возвращается с двумя микрофильмами -- с книгой Тушина и дневником "Урала". Мы смотрим страницы книг на больших экранах над дверью рубки. Одну страницу за другой. Все не то, не то... -- Стоп! -- командует Майкл. Но Энн уже и сама остановилась. "На дальних подходах к красной звезде Б-132, -- читаем мы страницу книги Тушина, -- наш корабль обнаружил гигантское облако космической пыли. Оно было столь густым и простиралось так далеко, что мы не решились пробивать его насквозь. Частично сбросив скорость, мы стали огибать его по дуге, которая становилась все более и более вытянутой, потому что облако, как оказалось, двигается почти в одном с нами направлении. И довольно быстро. Мы обогнали его и вышли на прежний курс. Но из-за него нам не удалось сделать локацию звезды Б-132. Так что мы до сих пор не знаем, есть ли у нее планеты. Трассу космических кораблей на Риту можно рассчитывать в этой части пути обычно -- прямо, так как облако пыли в ближайшее время уйдет далеко в сторону". И все. И ничего больше не было в книге Михаила Тушина об этой звезде. А в дневнике "Урала" было то же самое, только расписанное по дням, часам и дежурствам. -- Не скоро теперь узнает Земля об этом маяке, -- грустно говорю я. -- Когда-то дойдет до нее наша финишная ракета! К сожалению, у нынешних звездолетов еще очень плохо устроена связь с Землей. Это ахиллесова пята всех наших звездных экспедиций. Радиоволны не дойдут -- слишком мала мощность передатчиков. А чтобы послать сообщение в луче лазера -- надо сжечь все аварийные запасы топлива. Никто еще на это не решился. И мы не решимся. Мы отправим только обычную финишную ракету на Землю. Ракету без людей -- с одними механизмами. Отправим ее перед тем, как спуститься на Риту с круговой орбиты. И вложим в эту ракету все новости с дороги и все новости с планеты Рита. Но на Землю наша ракета придет лишь через полтора земных века после сегодняшнего дня. Если вообще придет... И всего только за двенадцать лет до ее прихода Земля может узнать об этом радиомаяке -- из финишной ракеты "Рита-1". Но и те сведения могут быть неполными. Ведь маяк только нам сразу дал информацию! А с первыми двумя кораблями он пытался вести диалог. Однако пока что и "Рита-1" еще в пути, в черной Бесконечности. И Михаил Тушин, его жена Чанда, второй командир корабля Аркадий Резников еще лежат холодными ледышками в своих темных каютах и ничего не знают про этот маяк. Ужасен и бездонен космос! И лучше не думать о его безграничности, потому что нет радости от этих мыслей. А Майкл Доллинг довольно улыбается. Он, видимо, думает совсем не о безграничности космоса. -- У цивилизации Риты, -- говорит Майкл, -- уже появляются свои космические открытия. Даже свои тайны от Земли. -- Но чей же все-таки маяк? -- тихо спрашивает Энн. -- Да ты проанализируй текст! -- спокойно поясняет Ольга. -- Звезду он называет "жизнью". Хозяин -- в центре "роя жизней". Значит, в шаровом скоплении. А до ближайшего -- почти пятьсот световых лет. Не на соседних же планетах его хозяин! -- А почему не на соседних? -- так же тихо спрашивает Энн. -- Но ведь мы поставили на Плутоне маяк только для своих кораблей, а не для чужих! Для чужих будут ставить на окрестных звездных системах. -- Не все должны мыслить, как мы! -- Да вспомни текст! -- настаивает Ольга. -- Он стоит на пятом шаре красной жизни. Значит, пятая планета красной звезды. А потом -- рой жизней. То есть рой звезд. Шаровое скопление! -- А если это всего лишь пятый спутник планеты? -- по-прежнему тихо возражает Энн. -- А хозяин -- в центре "роя" планет. То есть близко к звезде. Звезда-то прохладная! А "жизнью" можно назвать и звезду, и планету. Если эта цивилизация здесь, рядом с нами? -- Ты что же, предлагаешь развернуться и обследовать ее? -- спрашивает Марат. -- Ты понимаешь, что это означает? -- Я еще ничего не предлагаю. -- Энн отрицательно качает головой. -- Я просто думаю. -- А если на самом деле эта жизнь рядом? -- спрашивает Бирута. -- И мы уже никогда не сможем вернуться к ней... Разве потом простишь себе? -- А если мы загубим корабль? -- почти кричит Марат. -- Это мы себе простим? Ты представляешь, что означает торможение, новый разгон и годичное путешествие к этой системе? -- Мара-ат! -- протяжно говорит Ольга. -- Мара-ат! У нее пылают щеки. И уши. Наверно, ей стыдно за Марата. -- Если мы пройдем мимо цивилизации -- мы потеряем больше, -- негромко, четко произносит Бруно. -- Мы потеряем совесть! -- Тебе лишь бы рисковать! -- бросает ему Марат. -- Я против полета к маяку! -- Подождите ссориться, ребята! -- кричу я. -- Давайте снова прогоним текст! Бирута стоит возле красного щита. Рядом с ним анализатор. Она нажимает клавишу повтора, и по узкому экрану снова ползут знакомые уже слова. -- ...Я стою на пятом шаре красной жизни восемьсот сорок девять, -- громко читаю я и прошу: -- Останови, Рута! Слова застывают на экране. -- Что, по-вашему, означает эта цифра, ребята? Восемьсот сорок девять... -- Только номер звезды, -- говорит Майкл. -- Планеты с таким номером быть не может. -- А ведь верно! -- подхватывает Изольда. -- Где может быть столько планет? -- А почему не может? -- все так же тихо, тем же почти детским голоском упрямо спрашивает Энн. -- Только потому, что мы не встречали? -- Сдаюсь, ребята! -- Бруно громко вздыхает и растерянно улыбается. -- Если бы было столько планет, мы летели бы сейчас между их орбитами. Но этой звезде не удержать столько -- кишка тонка. -- Рута! -- прошу я. -- Прогони начало еще раз! Бирута снова нажимает клавиши, и я громко читаю первые же слова сообщения: -- Через полкруга ко мне придут ваши вопросы... Слова застывают на экране. Энн закусывает губу. -- Кажется, и я сдаюсь, ребята! -- виновато говорит она. -- Полкруга равны нашему году. Ведь до звезды световой год?., -- Да, -- подтверждает Майкл. -- Значит, это орбита планеты, а не спутника. У спутников орбиты меньше. -- Кажется, снова можно идти в кают-компанию, -- улыбаясь, произносит Майкл. -- Там еще кое-что осталось... А записи мы доверим Сандро. Тем более, что он во всем и виноват. Ребята шумно вываливаются в коридор. Марат выходит последним, низко опустив взлохмаченную черноволосую голову. Я опять остаюсь один на один с Бесконечностью. 6. Марат -- Сандро... Тихий, какой-то неожиданно робкий голос Марата в динамике. -- Что, Марат? -- Мы готовы, Сандро. Можно сейчас сделать все по инструкции. Дать сон, потом холод... -- Ты так говоришь, словно можешь предложить что-то другое. -- Я хочу попросить, Сандро. Мы хотим попросить... Еще сутки. Понимаешь? Мы переглядываемся с Бирутой. Мы хорошо знаем, что это не положено. И он знает. Конечно, это не опасно. Никому ничем не грозит. Просто эти сутки отнимут у них с Ольгой неделю жизни на Рите. Как минимум. Но ведь это их жизнь! Неужели они не вправе распорядиться чем-то в своей жизни? -- Что же ты молчишь, Сандро? Ты -- против? -- Нет. -- Думаешь о запасах? Мы можем не есть эти сутки. -- Какая чепуха! Есть аварийные! -- Так то аварийные! А у нас каприз. Собственно, вообще-то не каприз. Когда-нибудь ты поймешь. Это долго объяснять. -- И не нужно! Я все понял. Валяйте! -- Спасибо, дружище! Счастливого тебе дежурства! Прощаться будем завтра в это же время. В динамике щелкнуло. Марат выключил свой микрофон. Тогда я тоже выключил свой. Чтобы можно было разговаривать с Бирутой. Она долго сидела молча, и я видел, как пылают ее щеки. Потом она тихо сказала: -- Мы так не будем, Сашка! Ладно? Мы ничего не будем просить! Я понимаю их. Но мы не будем? -- Конечно, нет! Я еще подумал, что, если бы мы вдруг и решились, -- нам пришлось бы просить у Женьки Верхова. Меня передернуло от этой мысли. Бирута вздохнула. -- Все-таки ужасно, когда сдают нервы... А Бруно Монтелло, принимая от нас дежурство, отнесся к этому совершенно иначе. Едва взглянув на приборы, он сразу все сообразил. -- Амировы не спят? -- спросил он. -- Нет. -- Это, конечно, их просьба? -- Да. -- Я ждал чего-нибудь в этом роде. -- Почему? -- Потому что они искреннее нас! И счастливее! Они молодцы! -- Объясни, пожалуйста! -- попросила Бирута, и мне послышалась в ее голосе плохо скрытая растерянность. -- Как тебе сказать, Рута... -- Бруно наморщил лоб, а потом улыбнулся своей обычной лучезарной южной улыбкой. Однако большие карие глаза его при этом остались грустными. У него всегда были грустные глаза -- даже когда он хохотал. -- Мне кажется, -- пояснил Бруно, -- мы все слишком правильные. Чересчур. Мы все делаем как надо. Это понятно -- отбирали прежде всего таких. А Марат иногда позволяет себе делать как хочется. Поэтому он и попал в дублеры. Но ведь одно из непременных условий счастья -- быть самим собой. Вот ему захотелось -- и он попросил. А нам захочется -- и мы не попросим. Или вчера, когда мы спорили об этом радиомаяке... Никому ведь из нас не хотелось ломать курс, обследовать эту звезду. Мы на самом деле не пилоты и можем погубить корабль. Мы даже морально не готовы к таким исследованиям. Но все мы говорили правильные вещи, а не то, что чувствовали. Марат же был честнее нас. -- А ты помнишь, что говорил ты? -- Конечно! Так сказать, чувство долга. Но не желание сердца. Мы все еще слишком земные. На Рите с нас это послетает. А Марату там будет легче, чем нам. Он естественнее. И понадобится -- он скорее сможет найти общий язык с туземцами. -- А ты, видно, твердо уверен, что мы на Рите станем другими, -- заметил я. -- Ты и в "Малахите" это говорил... -- Это неизбежно, Сандро! Ведь там наверняка многого будет не хватать. Согласен? -- Разумеется! Особенно на первых порах. -- А нехватка чего-то жизненно важного всегда разжигает страсти. Если В древнем племени не хватало женщин -- их крали из другого племени. Или отбивали силой. Если не хватало хлеба -- человек далеко не всегда пахал землю, чтобы его добыть. Иногда он просто убивал другого человека и забирал его хлеб. -- Бруно, дорогой! Так ведь именно в этом случае он не был человеком! Человек -- пахал! А убивал -- зверь! -- Согласен! Кто спорит? Но зверь просыпался в человеке! -- Неужели ты думаешь, в ком-то из нас?.. Я не договорил. Вдруг подумал о Женьке Верхове. Если в школьные годы он мог делать подлости... Каким же он станет, когда обстоятельства сложатся жестокие, неумолимые? Разве могу я поручиться, что в нем не проснется тот безжалостный зверь, о котором говорит Бруно? -- А ты можешь поручиться? -- спросил он, как бы прочитав мои мысли. -- Ты можешь поручиться за любого на этом корабле? Я молчал. Может, за любого и поручился бы. Но за Женьку?.. -- А я не могу поручиться даже за себя, -- признался Бруно. -- Уверен только, что в человеческих обстоятельствах всегда буду человеком. Но если обстоятельства потребуют жестокости, может, стану жестоким. -- Человек должен всегда оставаться человеком, -- тихо сказала Бирута. -- Даже в нечеловеческих обстоятельствах. А я все молчал. Думал уже о себе. Никогда я не был жестоким. И считал, что не могу. Но сейчас Бруно в чем-то поколебал меня. Может, все-таки могу?.. Он все еще смотрел на меня. Потом понимающе улыбнулся. -- Копаешься в себе? Истинно человеческое занятие! Бруно провел ладонью по своим коротким, торчащим "ежиком" волосам и повернул голову к Бируте. -- Ты, конечно, права, Рута! -- Он вздохнул. -- Но только если говорить об идеале. А идеалы -- они всегда в меньшинстве. Общество, конечно, стремится к идеалу. Но оно грубо ошибется, если примет человеческий идеал за среднее арифметическое. -- Однажды оно приняло -- и не ошиблось, -- тихо возразила Бирута. -- Что ты имеешь в виду? -- Войну с фашизмом в двадцатом веке. Россию в этой войне. Тогда как раз средним арифметическим был идеал. Ни одна буря на Земле, ни до, ни после, не дала столько истинных героев. Ошибка общества даже заключалась тогда в обратном. Людей считали менее идеальными, чем они были на самом деле. Бруно посерьезнел, задумался. -- Я не силен в русской истории, -- наконец сказал он. -- Но она всегда вызывала у меня глубочайшее уважение. Наверно, вы правы, ребята. В том, что касается России. Но я не уверен, что на Рите будут действовать законы русской истории. 7. "Нам никогда не узнать..." -- Знаешь, вот уже сколько дней думаю об этом радиомаяке. И страшно обидно! Бирута говорит по-обычному тихо, даже будто сонно. Она лежит на койке в нашей каюте и, закинув руки под голову, смотрит в потолок. Мы недавно проснулись. До начала дежурства еще три часа. Успеем и позавтракать, и позаниматься в спортзале, и посидеть над проекторами в библиотеке. -- Отчего же тебе обидно, Рут? -- Оттого, что нам никогда не узнать, какая там цивилизация, какие существа. Люди это или не люди... Как они живут... Что умеют... Как любят... Обидно из-за нашего бессилия! Мы даже не можем сообщить на Землю об этом маяке. Всего одна финишная ракета! И нужно ждать двадцать лет, чтоб ее отправить!.. А представляешь, какой переполох поднялся бы в Солнечной системе от такого сообщения? Но целые поколения там умрут, так и не узнав об этой цивилизации, о братьях по разуму. -- А может, не было бы никакого переполоха? Ведь люди давно догадались, что в шаровых скоплениях -- древние цивилизации. Но нам они пока недоступны. А им, видимо, не до нас. -- Вот это и обидно, Сашка! Есть разумные существа, и в конце концов они нас ищут -- тут ты не прав! -- иначе для чего бы они ставили эти радиомаяки? А добраться до них мы не можем... Конечно, когда-нибудь... Но мы не доживем. Мы не узнаем. А так хочется знать! -- Подумай, Рут, о тех -- ну, например, в двадцатом веке, -- кто мечтал узнать хотя бы о Рите! Они первыми пробивали дорогу в космос, рисковали, гибли, а результатов не дождались. Результаты достались тем, кто селился на Марсе, на Венере. Нам достались. И мы что-то для кого-то оставим. Так устроена жизнь. -- Да я не меркантильна, Сашка! Я даже не хочу пользоваться результатами. Хочу только знать их! Обидно умереть и не узнать, чем кончилось твое открытие. Наверно, я буду писать, Сашка... Какой-нибудь фантастический рассказ об экспедиции к шаровому скоплению. К той самой цивилизации. Мне ее не узнать -- так хоть придумаю! -- Ты говоришь так, словно уже пишешь. -- Как ты догадался? -- Чуть-чуть знаю тебя. -- Верно. Пишу. В рубке -- за твоей спиной. В библиотеке. И главное -- мысленно. -- И пишешь медленно. Потому что прячешься. -- Тоже верно. -- А зачем прячешься? От кого? -- Боюсь -- вдруг не выйдет. Ты не говори пока -- ни Бруно, ни Изольде, ладно? Я уже давно не писала рассказов. Отвыкла. -- А вообще -- писала? -- Немного. Тоже фантастику. Их печатали в Риге, на латышском. А потом перевели в Вильнюсе и в Таллине. -- Из-за этих рассказов тебя и взяли в "Малахит"? -- А ты думал -- из-за тонкой талии? -- И я узнаю это только сейчас! А мы уже больше двадцати лет женаты! По всем правилам надо обидеться. -- Не обидишься -- бессмысленно. -- Но почему ты молчала? -- У меня ничего не писалось в "Малахите". Ничего! Я так мучилась! Плакала даже. И было такое ощущение, будто я всех обманула. Теперь понимаешь? -- Пытаюсь. Но у тебя выйдет, Рута! Непременно! Я в тебя верю! И будешь ты фантастом Риты, Бирута нежная моя! -- Ты несносный человек, Сашка! С тобой совершенно невозможно говорить серьезно! -- Ты уверена? -- Вижу. -- А если я подкину тебе идею? -- Какую еще идею? -- Серьезную. -- Разве ты на это способен? -- Рискни. -- Хорошо. Рискую. Гони идею, -- Я дам тебе коэму, Рут. Ту, свэю... С обратной связью. А ты запишешь рассказ в нее. Это быстро и... впечатляюще. -- А это возможно? -- Для того они и созданы. -- Для рассказов? -- Не только. Но во всяком случае -- не для баловства. -- Честно говоря, Сашка, я смутно представляю себе, для чего нужны эти коэмы. Мне всегда казалось, что это лишь любопытный технический эксперимент. Не более. Ну, выдумал, возишься... Мужчина должен возиться с чем-то техническим. Мне так всегда говорила моя мама. И советовала не мешать. "Пусть, мол, лучше возится с машинами, чем заглядывается на других женщин". -- А между прочим, не я их выдумал. -- Кто же? -- Один фантаст. Еще два с половиной века назад. Но тогда их не могли сделать. Не было отправных приборов. А потом появились приборы, но забыли книжку того фантаста. И вот я случайно на нее наткнулся... Я прикусил язык, потому что чуть было не сказал: "Таня посоветовала". А Бирута совершенно не выносит упоминаний о Тане. -- И что же писал тот фантаст? -- Он рассказывал о далекой планете. Там эти коробочки эмоциональной памяти были вместо книг. -- Любопытно! -- Вот и давай попробуем! Может, тот фантаст неплохо придумал? Ведь я не мог сам записать в коробочку новый рассказ. Так сказать, по ограниченности способностей. Записывал поездки, какие-то реальные события. В общем, нечто документальное, сохранившееся в памяти. А ты можешь представить и записать выдуманное. И вот тогда будет на полную катушку. -- Расскажи подробнее, Сашка. Что писал тот фантаст? -- У тебя хватит терпения? -- Видимо. -- Тогда слушай. Далекая планета. Книги на ней ушли в прошлое. Библиотеки стали архивами, в которые заглядывают лишь историки. На протяжении целого века книги -- уже не бумажные, полимерные! -- вытеснялись коробочками эмоциональной памяти. Никто не запрещал одно, не вводил декретами другое. Каждый пользовался чем хотел. Но коробочки были удобнее, и люди предпочитали пользоваться ими. В коробочках аккумулировались биотоки мозга тех людей, которые вообще способны творить. Это были записи виденного, пережитого, выдуманного. Вот как у нас с тобой -- документальное и художественное. Доходит? -- Ты рассказывай! Когда не дойдет -- спрошу. -- Коробочки -- двух видов: записи и воспроизведения. То есть записывающие еще и воспроизводят. Для пробы, для просмотра. Но воспроизводящие -- уже не записывают. Эти -- только для читателя. Массовая продукция. -- А какие сделал ты? -- Первые. Для записи. Но они и воспроизводят. -- А что сделал Верхов? -- Только запись. Воспроизведение у него -- лишь на экране. Не в мозгу. -- А коробочку только воспроизведения ты не делал? -- Зачем? Это -- половина моей. Любой техник разделит. И заряжаться они должны механически. Как печать с набора. От одной коробочки записи -- хоть сто тысяч коробочек воспроизведения. -- Что еще было у того фантаста? -- Дальше у него шла организация. И последствия. -- Расскажи. -- Организация такая. Законченные записи шли на советы специалистов. Если художественная литература -- записи просматривали писатели. Если наука -- ученые соответствующего профиля. Если мемуары -- люди, хорошо знающие эпоху. Усиливающая аппаратура вызывала одновременно в мозгу всех членов совета те впечатления и эмоции, которые были записаны в коробочке. Если запись признавали интересной, поучительной -- ее размножали. Сколько потребуется. Образцы записей поступали во все крупные центры планеты. Как на Земле -- книги. И каждый центр мог при необходимости изготовить любое количество копий. -- А если совет забракует? -- Сдавали в архив. Но архивы периодически просматривались самыми молодыми специалистами. Так сказать, дублерами членов совета. И если молодым нравилась отклоненная запись -- ее немедленно размножали. По общим правилам. У стариков не было права вето. Но эти советы можно было и вообще обойти, если, конечно, автор не соглашался с их приговором. Автор мог отправиться на завод и принять участие в производстве коробочек воспроизведения. Каждую четвертую коробочку из сделанных им самим он получал в свое распоряжение. А потом своими силами, на заводском оборудовании, он мог размножать любые записи. Сколько угодно. Правом этим пользовались немногие. Потому, что советы были очень авторитетны. Одиозных людей туда не вводили. Но случалось и так, что авторы, восставшие против мнения советов, размножали сами свои отвергнутые произведения и потом, благодаря им, становились знаменитыми и уважаемыми. И в этом случае их включали в состав советов. Вот такая организация была придумана тем фантастом. Рай для талантливых. -- А последствия? -- Последствия -- естественные. Сама подумай!.. Сперва коробочками пользовались только молодые. А старики издевались над этой "техникой". Когда целое поколение молодых благодаря коробочкам стало знаменитым, -- старики поскребли в затылках и начали пробовать сами. Но не всем удалось. Во-первых, здесь невозможно лгать. Нужна предельная искренность. А многие писатели той планеты вконец изолгались на бумаге и просто уже неспособны были творить искренне. Во-вторых, тут требовался громадный запас нерастраченной энергии, свежих чувств. Не все им обладали. Получилось так, что коробочки эмоциональной памяти произвели своеобразный отсев в литературе той планеты. И результаты были неожиданными. Многие признанные авторитеты потеряли былую славу. Коробочки делали их ложь слишком очевидной. Немощные, сумбурные записи показывали громадный разрыв между тем, что люди думали на самом деле, и тем, в чем они пытались убедить других. Кое-кто из прежних знаменитостей обнаружил свое эмоциональное бессилие, опустошенность души, неспособность к сильным, ярким чувствам. Раньше знаменитостям удавалось скрывать это за умелой вязью слов. Коробочки вывели всех на чистую воду. Зато выдвинулось целое поколение молодых писателей, у которых было что сказать. Ну и, естественно, были цельные натуры, сильные, искренние чувства. И в одном ряду с этими молодыми оказались лучшие, честнейшие писатели старших поколений -- те, кто никогда не лгал в своих книгах. Эти честные старики стали даже знаменем молодых. Это, Рут, так сказать, последствия первые. -- Были еще и вторые? Бирута поднимается с койки, разминается несколькими легкими упражнениями, ходит по каюте -- от телеэкрана до двери, от двери до телеэкрана. Пять шагов туда, пять обратно. Весь наш "пенал"... -- Тебе, наверно, надоело, Рут? -- Нет! Просто я залежалась. Рассказывай! Я ведь никогда не увижу эту книжку. Понимаешь -- никогда! Твоя память -- единственный источник информации. Так каковы же были вторые последствия? -- Точнее -- дальние. Литература как самостоятельная область человеческой деятельности стала постепенно на той планете умирать. -- Ну, это не ново! Литературу столько раз хоронили -- а она все живет. Умирают могильщики литературы. -- Рут! Я не могильщик! Ты просила рассказать... -- Да! Прости! Так почему же она стала умирать? -- Коробочки сделали литературное творчество слишком доступным. Буквально для миллионов. Уже не требовалось мастерство, накопленное годами. Не требовались длительная, упорная работа над стилем. Достаточно было иметь запас ярких впечатлений, интересные мысли, свежие чувства. В общем, непрофессионалы постепенно стали давать превосходные записи. Прошли волнами увлечения записями путешественников, астронавтов, политических деятелей, ученых. Сплошь и рядом эти документальные записи оказывались интереснее художественных, забивали их. Для политических деятелей создание записей эмоциональной памяти стало со временем обязательным. Оно было как бы постоянной проверкой правдивости мыслей, чистоты и искренности чувств. Человек, не сумевший за пять-шесть лет создать ни одной интересной обществу записи, терял моральный авторитет руководителя и вынужден был искать себе другое занятие. Дольше всего на той планете удерживались книги в науке и технике. Но постепенно и тут коробочки вытеснили их. Потому что с годами совершенствовались и сами коробочки, и методы записи. -- А как там поступили с классикой? Забыли?. Бирута, перестав ходить по каюте, садится на койку, складывает руки на коленях. Она очень напоминает сейчас ту маленькую, старательную и аккуратненькую девочку Руту, которую я видел на старых фотографиях в Меллужи, в доме ее родителей. -- Нет, Рут, классику там не забыли. Вначале очень долго спорили о том, как с ней быть -- переводить в коробочки или оставлять только в книгах. Но пока шли споры, -- появились пробные эмоциональные переводы классики. И люди стали пользоваться именно этими переводами, а не книгами. Тогда споры прекратились -- и началась работа. Все настоящие писатели занимались там переводом классики в эмоциональные записи. Этот перевод считался очень почетным и важным делом. Он длился десятилетиями. Но именно он и похоронил книги окончательно. -- И ты допускаешь, Сашка, что твои коэмы могут похоронить книги на Земле? -- Вряд ли! Ведь книги на Земле, по существу, уже постепенно хоронятся. Микрофильмами. Но ускорить это коэмы могут. А вообще -- откуда мне знать, что сейчас на Земле? Может, забыли там давно про коэмы? -- Ты прости меня, Саш! Все затекло! -- Бирута закидывает руки за голову и выгибается на койке. -- Давно в спортзал пора! Нестерпимо хочется прижать к себе Бируту. Но тогда уже не будет никакого разговора. Тем более -- серьезного. А мне хочется убедить Бируту, уговорить ее воспользоваться коэмой. Разве не для того бился я над коробочками, чтобы пользовались ими настоящие писатели? А тем более, если писатель -- моя жена. Бирута снова поднимается, ходит между койками. -- Конечно, может, и забыли на Земле твои коэмы, -- говорит Бирута. -- Но, может, и "пишут" в них сейчас все молодые. Полвека прошло! Не угадаешь. -- Что Земля, Рут! Писали бы в них хоть на Рите! А то вроде ни для чего делал. -- Ну!.. Вот уже и раскис! Давай свою коэму. Я в нее напишу. А сейчас подымайся! Бегом в спортзал! 8. Старые стереоленты "Урала" Наш корабль мчится в Бесконечности со страшной, немыслимой скоростью. Но мы не замечаем ее. На экранах -- те же, почти не изменяющиеся созвездия. Смещения звезд на экранах измеряются миллиметрами за неделю. Лишь приборы улавливают это. Простым взглядом не заметишь. Мы чувствуем только вращение корабля, которое создает в нем минимальную гравитацию. А движение вперед скорее домысливается, чем ощущается. В общем, нам кажется, что мы очень медленно -- просто невозможно медленно и лениво -- ввинчиваемся в пространство. За весь наш долгий путь корабль не должен останавливаться ни разу. Мы не выходим из него в космос -- это строжайше запрещено делать без разрешения командиров. Мы даже не проводим локацию лежащих на пути звезд -- это очень давно сделали за нас астронавты "Урала". Мы только летим. Чисто трансп