льзуемся. Идем по лесу, как в аллее в "Малахите". Даже песни поем! Нас можно обнаружить за километр. Поэтому плохи наши слипы. Мы просто не научились ими пользоваться. Вот если будет суровый закон -- научимся. И осторожности научимся, и слипами научимся пользоваться -- всему научимся! Пистолеты должны бить только по животным, по орлам, по змеям, черт возьми! Но не по людям! В конце концов ра поймут это. Человек должен понять. Если мы не будем их убивать -- когда-нибудь они станут нашими друзьями. Если будем убивать -- никогда не станут! Али садится, и многие в зале аплодируют ему. И я пробую аплодировать ему. Но мне еще больно, и я опускаю руки. Конечно, Али прав! Конечно, мы летели сюда не для того, чтобы убивать! Наверно, и я сказал бы что-нибудь в этом роде, если бы только мог громко говорить. Ребята еще долго спорят и кричат. Очень долго. Впервые в жизни я вижу такое долгое, бесконечно долгое собрание. Нас знакомят на нем с размещением новых заводов. Нам показывают стереоэффектом геологический разрез северных зон материка. В зале, на уровне наших глаз, тяжко вздыхает жирная нефть, тускло темнеют мрачные железняки, сверкают золотыми бликами гигантские кристаллы пирита. Мы вместе ищем, чем можно было бы уже сейчас помогать племени ра. И думаем, как бы организовать изучение других племен соседних материков. У нас удивительно интересное собрание. И хотя все мы, несмотря на перерывы, порядком устали, никто не торопится, никто не жалуется на то, что собрание затянулось. А затем мы выбираем своих представителей в Совет. Женька поднимается первым и предлагает Бруно Монтелло. Это, конечно, очень благородно с Женькиной стороны -- предложить главного своего оппонента. Я не ожидал от Женьки такого. Видно, не я один оценил Женькино благородство: вот уже в дальнем углу кто-то называет Женькину фамилию. Четыре человека будут представлять нас в Совете. По традиции -- два командира корабля и двое ребят. Мы голосуем за них. И я голосую за Женьку. Зачем помнить старое? Мы на новой планете, и все здесь надо начинать по-новому. И еще мы голосуем за первый, особый ритянский закон. На Земле уже давно нет таких законов. Там они не нужны, потому что два с лишним века люди на Земле не убивают друг друга. А здесь, видно, пока надо. Мы решаем, что землянин, убивший жителя Риты, должен на пятнадцать лет уйти в изгнание, на другой материк, к диким племенам. Пусть живет среди них, и учит их добру, и просвещает их, и так искупает свою вину перед человечеством Риты. Мы называем этот закон "законом о богах". Потому что тот, кто уйдет в изгнание, должен стать богом для диких племен. Иначе ему не выжить. Отныне, с сегодняшнего дня, закон станет обязательным для нас, вновь прибывших. А если примут старожилы, одобрит Совет, -- станет законом для всех землян на Рите. Но, конечно, он не коснется Доллинга. Потому что закон не имеет обратной силы. Мы дружно голосуем за этот суровый закон -- и Али, и Майкл Доллинг, и я. Только Бруно и Изольда Монтелло голосуют против. Они считают, что этот закон не нужен, что он оскорбителен для нас. Но я уверен: они не правы. Мне очень жалко темных, диких и несчастных охотников-pa, которые не ведают, что творят. Я знаю их легенду. Мне рассказала ее на ферме сама Ра -- терпеливая, добрая, заботливая Ра, которая в первые дни после операции была моей нянькой, возилась со мной, как с маленьким. Конечно, то же самое могла сделать и Бирута. Но ей не сказали о моей беде в первые часы -- боялись ее волновать, ждали исхода операции и моего пробуждения. А потом я уже сам -- знаками и неловкими каракулями -- просил ничего не говорить Бируте. Не хотел, чтобы она видела меня беспомощным. Может, это и глупо, но мне было бы стыдно перед ней за свою беспомощность. Потом Бирута укоряла меня и даже плакала от обиды. Но все равно я ни о чем не жалею. Все получилось правильно, И, может, без этого я не узнал бы, не понял Ра и не так воспринял бы легенду ее несчастного племени. 10. Легенда племени ра Когда-то давно -- давно, в невероятно далекие времена, большое и сильное племя жило на просторной жаркой земле посреди моря. Она находилась так далеко от всех остальных земель, что ра даже не знали, есть ли вообще какая-нибудь жизнь за морем. Они считали себя единственными на свете. На земле было много деревьев, которые давали любую пищу. И хватало ручьев с чистой, прохладной водой. Но водилось и немало зверей, особенно сильных и хитрых обезьян. Поэтому у, ра тогда уже имелись копья, тяжелые дубины, отравленные стрелы. Ра не только охотились. Они еще сажали деревья, дающие пищу, и оберегали посадки от свирепых обезьяньих стай. Однажды возле селения прямо с неба медленно опустился большой белый шар. Из него вышли трое в блестящих белых одеждах. Это были первые люди другого племени, которых увидели ра. Чужие люди без луков, копий и дубин долго ходили по селению. Ра считали их безоружными и поэтому не, тронули. Затем люди в серебристых одеждах подошли к вождю племени и заговорили с ним. И он понимал их, хотя они не раскрывали рта, не произносили никаких звуков. Гости дали понять, что прилетели с очень большой, далекой и богатой земли, где много таких же странных людей. Они хотели бы показать свою землю кому-нибудь из племени ра. Для этого им надо взять с собой мальчика и девочку, потому что их земля очень далеко, и, пока дети долетят туда, они станут взрослыми. А когда вернутся в свое селение, чтобы рассказать о путешествии, -- будут уже стариками и привезут с собой своих внуков. Вождь племени отвечал гостям на своем языке и открывал рот, когда говорил, но пришельцы в блестящих белых одеждах все равно понимали его. Вождь сказал, что племя ра довольно своей землей и не интересуется другими землями. Может, какие-то другие земли и существуют -- раз существуют другие люди, но племени ра это не касается. И поэтому оно не хочет отпускать своих детей в столь далекое и, наверно, опасное путешествие. Пришельцы рассмеялись и сказали вождю, что им не требуется его разрешения. Они и сами могут взять то, что им нужно. Двое пришельцев тут же подхватили на руки мальчика и девочку, выдернув их из кучи голеньких детей, стоявших поблизости. Третий пришелец взял за руку красивую девушку и потянул ее к шару. Вместе со всей добычей пришельцы стали медленно, ничего не боясь, выходить из селения. Вслед им полетели стрелы и копья. Но они отскакивали от блестящей белой одежды. Ни одна стрела, ни одно копье не причинили вреда пришельцам. Тогда самые меткие охотники обогнали непрошеных гостей и встретили их возле белого шара. Отравленные стрелы полетели в глаза двум пришельцам, которые уносили детей. Третий, который вел девушку, успел спрятать за нее свою голову. Отравленная стрела попала девушке в грудь. Двое пришельцев упали, выронив детей. Третий, прикрываясь умирающей от яда девушкой, добрался до своего шара. Оттуда он вышел уже неуязвимым для стрел. Его голова была спрятана в прозрачный маленький шар, от которого стрелы отскакивали так же, как от блестящей одежды пришельцев. Втащив двух своих умирающих спутников в шар, третий пришелец тоже исчез в нем, и вскоре шар поднялся и скрылся из глаз. В этот день в селении ра был праздник -- пели песни и плясали, благодарили богов за победу над пришельцами. А на следующий день с неба спустился очень большой белый шар -- намного больше того, который спускался накануне. Из этого большого шара вышло много пришельцев в блестящих белых одеждах. И у всех пришельцев головы были спрятаны в маленькие прозрачные шары. Этим пришельцам были не опасны ни стрелы, ни копья, которыми встретили их лучшие охотники племени. Пришельцы сразу пережгли пополам всех охотников, которые ждали их. Потом пошли в селение, отобрали столько юношей, сколько пальцев на двух руках, и еще столько же девушек, захватили с собой мальчика и девочку и затолкали всех в свой большой белый шар. После этого пришельцы сами вошли в шар. Изнутри он был прозрачен, как чистая вода. Юноши и девушки ра видели, как шар вместе с ними поднялся очень высоко в небо. И их родная земля, окруженная морем, стала казаться сверху совсем маленькой -- ее можно было закрыть ладонью. И тут, высоко в небе, пришельцы, так же не раскрывая ртов, сказали юношам и девушкам ра: -- Смотрите на свою землю! Прощайтесь с ней навсегда! За то, что ваши люди убили наших, мы сейчас сожжем весь ваш остров вместе с людьми, деревьями и животными. И на вашей земле никогда нельзя будет жить, потому что она будет покрыта вечным ядом. Кто вернется сюда -- тот умрет. Этот ядовитый остров будет всегда напоминать жителям вашей земли о том, что нельзя убивать пришельцев с неба. И на самом деле, над землей ра вскоре поднялись громадное пламя и дым и закрыли землю. А потом шар улетел дальше в небо, и высокий столб черного дыма пропал из глаз. Юношей и девушек пришельцы выпустили из своего шара на другой земле, очень большой и более холодной. Перед тем, как они вышли из шара, им сказали: -- Живите здесь! И передайте всем, кого увидите, чтоб не трогали людей, пришедших с неба. И завещайте это своим потомкам. А мы еще вернемся к вашим внукам и будем жить рядом с ними, потому что нам здесь понравилось. Пришельцы вошли в шар и улетели в небо. Мальчика и девочку племени ра они увезли с собой. Юноши и девушки ра оказались на чужой стороне безоружными и беззащитными. Они спрятались в лесу и жили, как дикие звери, пока не изготовили себе дубины, копья, луки и стрелы, пока после сильной грозы не добыли огонь. На земле, куда они попали, было мало деревьев, дающих съедобные плоды. И поэтому ра научились есть ягоды, жарить на огне грибы, стали проводить целые дни на охоте. Девушки выучились здесь охотиться так же ловко, как юноши. И с тех пор в племени ра все девушки, пока у них нет детей, выходят на охоту наравне с мужчинами. Вначале ра построили себе хижины из веток, как в своем родном селении. Но вскоре на них напало большое племя, одетое в звериные шкуры, и ра бежали в лес, бросив хижины. Потом ра еще много раз строили селения, но всегда приходилось из них убегать. Маленькую группку молодых охотников преследовали все. Не было, кажется, на земле племени слабее и малочисленнее. Ра от всех убегали, всех боялись. Вначале их стало меньше -- четверо погибли. Потом стало больше -- рождались дети. Ра выжили, окрепли. Но все-таки окружающие племена были сильнее и многочисленнее. Ра уже не строили себе селений. Жили в лесах, у костров. Если попадались пещеры -- прятались в пещерах. И сами, не дожидаясь нападения, уходили в другое место, когда по соседству появлялось иное племя. Из поколения в поколение ра передавали заветы тех, увезенных с родного острова: отступать без боя перед другими племенами, сохранять свой род, сохранять потомство, беречь детей, чтобы когда-нибудь отомстить пришельцам с неба за все страдания племени. Земля, на которую попали ра, была очень велика. Никто не может сосчитать, сколько поколений сменилось, пока ра скитались по этой земле. Их оттесняли постепенно в места все более холодные. Спасаясь от холода, ра давно научились делать себе одежду из звериных шкур. В конце концов племя ра отогнали к самому краю большой земли, к холодному морю. Здесь, на берегу, жили рыбаки. Впервые ра встретили племя, которое было малочисленнее и слабее, и поэтому вначале хотели убить рыбаков. Но маленькое племя и не думало защищаться. Мужчины его принесли охотникам вкусную вареную рыбу и еще какую-то еду из морских животных. И тогда старики-pa сказали: -- Зачем убивать этих людей? Они не хотят нам зла. Они угощают нас и не боятся. Они не охотятся и поэтому не будут нам мешать. А мы не умеем ловить рыбу и не будем мешать им. И оба племени стали жить рядом, помогая друг другу и обмениваясь добычей. Ра приносили рыбакам мясо и шкуры зверей. Рыбаки-гезы давали целебный жир морских животных и вкусную рыбу. В это время ра даже построили несколько селений вдоль морского берега и жили в каждом из них, пока из округи не уходила дичь. Потом перебирались в другое селение, затем -- в третье. Никто не трогал хижины, не нападал на них. Так было долго, очень долго. Потом поблизости появилось свирепое, жестокое племя длинноголовых, заросших густой коричневой шерстью, почти как обезьян, рулов. Ра были лучше вооружены и быстрее бегали. Длинноголовые рулы оказались выше и сильнее, и, главное, многочисленнее. Очень многие охотники-pa не возвращались теперь к своим хижинам. Мохнатые коричневые рулы разрушали пустые селения. И теперь племени ра уже некуда было отступать. Гибли и рыбаки-гезы. Рулы нападали на хижины, утаскивали в лес женщин и детей. Ужас охватил оба племени. Они не видели спасения от свирепых и, кажется, бесчисленных косматых людоедов. Не понимали, как с ними бороться, потому что у рулов не было постоянного жилья, которое можно было бы разрушить, в котором можно было бы захватить беззащитных детей и женщин. Рулы жили везде -- во всем лесу. И тогда рыбаки решили уплыть далеко за море. К той земле, совершенно безлюдной и уходящей куда-то к холоду, куда прежде заносило гезов во время штормов. В спокойную погоду гезы возвращались оттуда и рассказывали о прибрежных отмелях, богатых рыбой, о лесах, богатых зверем и птицей, о просторной земле, на которой еще нет хозяина. Ра решили плыть вместе с гезами. Бесчисленное множество дней племя готовилось к путешествию: строили плоты, долбили и связывали шестами лодки, чтобы их не перевернуло волной, строгали весла, плели длинные и прочные веревки из древесной коры. А когда все было готово -- стали сушить в дорогу плоды, грибы и мясо, шить из шкур мешки для пресной воды. Ра была тогда девочкой. С тех пор, как она помнит себя, племя готовилось плыть через море. Она помнит и постоянный страх перед рулами, которые все время шныряли вблизи последнего селения ра и утаскивали зазевавшихся. А потом оба племени плыли через море так долго, что, казалось, не было у этого плавания начала и не будет конца. Многие ра падали в воду и тонули, потому что ра не умеют плавать. Болели и умирали дети. Мучились от жажды взрослые. Переворачивались лодки. Большие волны разбивали непрочные, неумело связанные плоты. Когда племя совсем уже потеряло надежду на спасение -- оно увидело берег. Ра и гезы высадились на самом теплом конце громадной холодной и лесистой земли. Этот конец был узким -- по нему легко можно было выйти к морю с другой стороны. В горах водилось немало дичи, но ра быстро перебили ее и стали уходить за добычей все дальше и дальше к холоду. И открыли там необозримые, равнинные, без гор, леса, и несметное количество зверей и птиц, и полноводную реку. К этой реке племена и перенесли свои стоянки. Тут было холоднее, но больше пищи. И вот когда ра стали уходить на охоту все дальше и дальше к холоду -- они вдруг увидели странные, движущиеся по земле и летающие в небе хижины, громадные неподвижные постройки из камня, высоких и тонких людей, очень похожих, по преданию, на тех, кто когда-то, страшно давно, пришел с неба. Правда, на этих людях была другая одежда. Но ра понимали, что за такое большое время одежду можно изменить. У самих ра тоже была теперь другая одежда. И, выполняя заветы предков, ра стали охотиться за пришельцами с неба так же, как совсем недавно рулы охотились за ра. Племя считает, что у него нет теперь другого выхода. Ему уже совсем некуда отступать. Либо оно постепенно перебьет пришельцев с неба, либо погибнет само. Когда Ра кончила рассказывать мне легенду, я медленно -- мне тогда еще было очень больно говорить -- спросил эту невысокую, коренастую женщину: -- Послушай, Ра! А если объяснить твоему племени, что мы -- совсем, не те пришельцы? -- Я верю, -- ответила она. -- Племя не поверит. -- А если это скажешь ты? -- Мне не дадут сказать. Меня убьют, как только я вернусь В племя. Ра, который живым и невредимым вернулся из рук врага, -- это уже не ра. Он хуже врага. -- Даже женщина? -- Конечно! Ведь женщина может принести в себе чужака. -- А почему племя не верит голосу радио? -- Не знаю. Когда я была в племени -- с ним еще не говорили по радио. Может, племя считает этот голос злым духом? -- Что же делать, Ра? -- Я уже говорила -- ждать. Ра поймут, что им теперь не хотят зла. -- Но ведь пока они убивают нас, Ра! Они убивают женщин! -- Это закон всех воюющих племен. Убивают женщин. Не будет детей, племя начнет вымирать. -- Но мы не хотим, чтобы убивали наших женщин, Ра! Это надо как-то остановить! Ра улыбнулась. -- Если бы я могла это остановить, я бы остановила. Никто не знает, что надо делать. Никто! А делать что-то надо! И немедленно! И еще надо быть готовым к возвращению тех хищников-астронавтов, которые из-за двух человек способны стереть с лица земли целый народ. Вряд ли можно ждать что-то хорошее от людей, которые отправляются на поиски новых планет, вооруженные атомной бомбой. А у нас еще нет бомбы... Конечно, ее можно сделать. Нашим энергетикам-атомщикам это под силу. Но зачем? Как-то неловко готовиться к встрече с братьями по разуму, держа за пазухой атомную бомбу. Прилететь сюда могут уже совсем другие люди -- с другой психологией, с другими принципами. А мы, как варвары, встретим их атомной бомбой?.. Впрочем, есть и другой выход -- нейтринные лучи. Каждый из наших кораблей снабжен генераторами, которые в поле пучка нейтрино прекращают и предотвращают любой ядерный распад. Достаточно направить такой пучок на космический корабль, кружащийся по орбите, как у него навсегда заглохнут двигатели, а его атомные бомбы станут пустыми, никому не опасными побрякушками. Так что астронавтов, которые начнут ставить нам ультиматумы, мы за несколько минут можем сделать беспомощными пленниками их собственного корабля. Правда, такими же генераторами они могут навсегда остановить наши электростанции, а, следовательно, и заводы. Но лучше потерять электростанции, чем жизнь. Электростанции можно построить новые. Хотя и невероятно трудно строить их без действующих заводов. Еще бы лучше, конечно, если бы люди с той планеты прилетели сюда совсем другими. Так вот неожиданно, безо всяких научных исследований, открылась нам тайна сожженного острова этой планеты. Тайна, которая мучила многих на Земле и породила множество разных гипотез. К сожалению, земные ученые были очень далеки от страшной истины. Еще до появления на материке племени ра один наш дирижабль летал к острову. Зонды вновь взяли образцы пепла, и пепел вновь оказался радиоактивным. На прибрежной полосе пепла уже почти нет -- смыт дождями, морскими штормами, снесен ветрами. А в центре острова его еще много. И у него невероятно стойкая радиоактивность. Шестьсот лет! Далеко, видно, живут эти космические разбойники! Дальше нас. Не их ли это радиомаяк окликал нас по дороге? И тогда не слишком ли много информации мы простодушно послали ему? 11. Нефть Снова мы летим в вертолете над лесами, речушками, серебристыми озерами. Снова везем оборудование и киберы, вынутые из трюмов "Риты-3". Я возвращаюсь к работе, которую вроде совсем недавно начал. Но ощущение такое, словно полет на железорудный карьер и все, что произошло потом, на ферме, -- было невероятно давно. Вертолет идет почти все время над нефтепроводом, и иногда мы видим его. Узкая серая полоска мелькает между лесами, пересекает луга, речушки, огибает болота и озера. Это очень простой, очень несложный нефтепровод -- несколько рукавов пленочных труб, укрытых пластобетонными арками. За минуту можно отвинтить крепления и откинуть любую из арок, как в древности откидывали замочные петли. Арки очень легки. Даже женщина может откидывать их без напряжения. Но вот отвинтить крепления может не всякий. Для этого нужны специальные ключи. А они есть только у операторов и киберов, обслуживающих нефтепровод. И еще у геологов, которым случится работать поблизости. Ни один ра, даже самый хитроумный, не сможет сквозь плотные арки добраться до тоненьких труб нефтепровода. Ни одно животное, даже самое сильное, не сможет повредить его. И говорят, что поэтому нефтепровод очень редко приходится ремонтировать. Разве что в иных стыках труб порой пробивается течь, и ее закрывают клейкими заплатами, запас которых прикреплен изнутри на каждой арке. Мне не приходилось пока откидывать арки, но я слышал, что под ними еще много свободного места. Десятки рядов новых пленочных труб можно уложить там. У нефтепровода -- богатые резервы. Была бы нефть! Мы летим сейчас в поселок, который так и называется -- Нефть. Грицько рассказывал мне, что в том районе больше нефтяных вышек, чем домов. Вышки раскиданы по всей округе, а дома скучились у подножия гор, где когда-то была первая база геологов и геофизиков. Здесь, на Рите, нефть не искали вслепую. Геофизики за несколько дней сделали аэростереосъемку и глубинную радиолокацию материка и сказали: нефть надо искать прежде всего возле Северных гор. И здесь ее нашли. И теперь ищут все дальше и дальше от первых скважин. Идут по заросшей лесами впадине возле гор, которые тянутся по северному берегу материка. Эти горы -- великое наше счастье, потому что они закрывают материк от холодных ветров с севера. Оттого на материке такие густые леса и такой ровный климат. А северо-восток материка, не защищенный горами, открытый холодным ветрам, -- гол и пустынен. Там, в низинах, редкие, низкорослые, искореженные ветром деревья, а вокруг -- голые камни, с которых давно сдуло почву. За пустынным, продутым со всех сторон северо-востоком тянется на многие километры полоса болот, и лишь южнее начинают подниматься леса. Громадный кусок нашего материка из-за своей открытости холодным ветрам неуютен и совершенно не приспособлен для жизни. Пока что это не тяготит землян. Но когда-нибудь придется и Плато Ветров, как назвали его здесь, переделывать, приспосабливать, отвоевывать у северной природы. Геологи ищут там сейчас уголь. Найдут -- и подожгут его под землей, и с Плато Ветров потечет в Заводской район река газа. Для геологов на Плато мы везем специальные киберы, которые не боятся ни оледенения, ни ветров с песком. Они будут работать в любую погоду -- даже в такую, когда человек нос не высунет из стеклопластовой геологической палатки. На двух первых кораблях таких киберов еще не было. Там были только универсальные. Да и у нас этих специальных киберов очень немного. ...Ровная линия горизонта становится зазубренной, рваной, и я догадываюсь, что зазубрины, еще неясные, расплывшиеся в синей дымке, и есть те самые Северные горы, которые пока не имеют другого названия. Как не назван пока и сам материк. Просто Материк -- и только. Вообще с географией здесь, судя по всему, не торопятся. Видно, не до нее. Но это не может быть долго. Подрастают дети, и их надо учить географии Риты, а не Земли. Железная необходимость заставит людей сделать то, что недосуг было делать раньше. Горы приближаются очень медленно и все кажутся какими-то бесконечно далекими, почти недостижимыми. А потом из синего марева над лесами выплывает изящный круглый силуэт первой нефтяной вышки с дирижабликом ветродвигателя наверху. Я ищу вокруг силуэты других вышек и забываю на какое-то время о горах. Вторая вышка совсем не там, где я ее высматриваю. Она неожиданно появляется слева -- уже близкая, отчетливо различимая -- и быстро уходит из поля зрения куда-то назад, под брюхо вертолета. А впереди вырисовываются из синего марева другие ажурные вышки, увенчанные дирижабликами. Вышек все больше, и они разбегаются в стороны. -- Прошли насосную, -- говорит Джим Смит. -- Через десять минут будем над Нефтью. А я и не заметил насосную. Эх, раззява! Снова гляжу на горы -- высокие, остроконечные, убеленные снегами на западе и постепенно снижающиеся, без снежных шапок к востоку. В просветах между ближними вершинами видны другие вершины, а между ними, уже в туманной дымке, -- все новые и новые пики. -- На западе -- до шести тысяч метров, -- говорит Вано. -- Солидная ширмочка! Вертолет делает плавный полукруг и садится на зеленую площадку, где стоят другие, такие же полосатые, как наш, вертолеты и небольшие розовые грузовички. Сейчас Вано подгонит один из них, и мы повезем в цех упакованных киберов. А из цеха они выйдут уже на своих ногах. Нам не так уж и много надо сделать в цехе -- только распаковать киберы и проверить все контакты, чтобы машины работали безотказно. И еще надо вложить в них блоки местной памяти. Эти блоки готовят здесь, на месте. Их заполняют постепенно, изо дня в день, во всех геологических и геофизических партиях. Когда вложишь такой блок в кибер, он будет знать все, что делала эта партия с первых дней своего существования. Будет помнить луга, леса и реки, где она прошла, и отлично ориентироваться на местности, где геологи работают сейчас. Даже различать их по голосам. Блоки готовятся на совесть. Чем больше информации вложат в них геологи и геофизики, тем больше и получат от новых киберов. Никому не хочется долго учить кибера-новичка. Все ждут готового работника, способного заняться делом в первые же минуты. Этих вот работников мы и "доводим" теперь в электронном отделении одного из цехов. Наши киберы невелики и нетяжелы. Их вес не больше веса женщины. Но они несколько ниже -- как подростки. Столетиями отрабатывалось устройство этих универсальных роботов, пока не превратились они из громоздких и неуклюжих чудовищ конца двадцатого века в современные машины -- легкие, обтекаемые, почти не уступающие в своей подвижности людям. Эти машины взяли на себя всю нудную, однообразную физическую работу человечества. В геологических партиях киберы бьют шурфы и бурят скважины, таскают оборудование и образцы пород, ставят палатки, запасают воду, готовят еду. Каждый универсальный кибер немного сильнее рослого, крепкого мужчины. Конечно, эти нынешние машины уступают в силе первым стальным чудовищам эры роботов. Но универсальному роботу вовсе и не нужна невероятная сила. От универсального робота редко требуются усилия, превышающие возможности среднего человека. Наш старинный домашний робот Топик, который остался на Земле и наверняка уже давным-давно пошел на слом, Топик, которого еще мама помнит с детства, -- чуть ли не втрое мощнее нынешних универсальных киберов. А на что использовалась мощность Топика? Мыл посуду да подавал еду, да включал в комнатах пылесосную систему. За все годы, что я жил дома, Топику ни разу не пришлось работать даже в четверть силы. ...Мы возимся в цехе с киберами неторопливо, но напряженно. И почти молча. У каждого своя машина. И каждый знает, что с ней делать. Лишь в начале работы Джим показал мне шкафчики с блоками местной памяти и коротко объяснил шифры партий. Моя забота только в том, чтобы не перепутать их, не присвоить киберу шифр "чужой" партии. Часа два работаем без перерыва. А потом Грицько замечает: -- Есть охота. Обойдемся таблетками? -- Надоели! -- откликается Вано. -- Мы слишком часто обходимся в поездках таблетками. Пошли в столовую! В столовой почти пусто, как и во всех столовых на Рите. Здесь нет еще четко установленного времени для еды. Каждый ест, когда ему удобно. А столовые построены с размахом, с расчетом на большие потоки людей. В дальнем конце зала две женщины едят молча и сосредоточенно, словно делают серьезную, важную работу. Они одеты и причесаны обычно, как и все земные женщины на Рите. Но что-то в них мне кажется необычным. Только никак не могу быстро сообразить, что именно. Мы проходим к щиту заказов, нажимаем соответствующие кнопки и уходим мыть руки. А когда возвращаемся, возле выбранного нами столика уже стоит тележка с горячими кастрюльками и сковородками. Пока Вано торжественно разливает суп, я украдкой разглядываю тех двух женщин и пытаюсь понять, что же мне показалось в них необычным. Обе они очень смуглы. У них по-мужски большие, сильные руки и развитые плечи. Обе черноволосы, довольно миловидны, большеглазы и удивительно похожи друг на друга. То есть у них просто совершенно одинаковые лица! Наверно, это-то и показалось мне необычным. Да еще, пожалуй, сосредоточенность... Я никогда еще не видал, чтобы люди ели так сосредоточенно. Вано замечает мой взгляд, еле заметно усмехается -- уголками губ, краешками усиков -- и тихо спрашивает: -- Понравились местные красавицы? -- А ты их знаешь? -- интересуюсь я. -- Они близнецы? Он молча кивает. Уже вполне серьезно, без улыбки. -- Можно подумать, будто они когда-то голодали. Вано кивает опять. И опять -- вполне серьезно. -- Неужели здесь? Потерпи, -- тихо произносит Вано. -- После обеда расскажу. Пока я доедаю суп, женщины поднимаются и уходят. Я невольно гляжу им вслед. Они одинаково невысоки и как-то грубовато -- изящны. -- Что-то в них есть, правда? -- произносит Джим. -- Это -- ритянки, -- объясняет Вано. -- Ра? -- удивляюсь я и мысленно ставлю рядом с этими, в общем-то изящными женщинами милую, заботливую, но совсем уж не изящную Ра. Слишком они различны! Во всем. Даже цвет кожи иной. -- Нет! -- Вано качает головой. -- Они из племени леров. С Восточного материка. Это ужасно романтичная история! -- Расскажешь? -- Не раньше, чем наемся. Удивительные шашлыки! Почти карские! Не иначе -- здешнего киберповара собирали на Кавказе! Когда передо мной шашлык -- не могу рассказывать длинные истории. Услышать в этот день "ужасно романтичную историю" мне так и не удается. А Вано не удается доесть все заказанные им шашлыки. Потому что в столовую влетают двое встрепанных парней и, оглядевшись, направляются прямо к нашему столику. -- Вано! Джим! -- кричит один из них еще издали. -- Как здорово, что мы вас нашли! Вано и Джим встают, здороваются. -- Ребята, у нас ЧП, -- говорит один из парней. -- Мы прилетели за вами. Кибермозг на буровой... Вдребезги... Сорвалась обсадная труба и все разнесла... Работы остановлены. -- И вообще -- все может полететь к черту! -- добавляет другой парень. -- С буровой творится что-то непонятное. Кибермозг выдал только одно слово -- "Приготовиться..." И потом его разнесло. К чему приготовиться?.. У вас есть запасное устройство? Мы немедленно уходим из столовой. Вано с тоской оглядывается на оставленный нами столик. Два длинных шашлыка безнадежно стынут на сковородке. 12. Так уходят в легенду Под нами Плато Ветров -- холодная, продутая насквозь ветрами каменная пустыня. Где-то в центре ее -- геологическая партия. И рядом с этой партией -- буровая, ослепшая, оглохшая, обезглавленная. В креслах вертолета двое прилетевших за нами геологов -- Сергей и Нурдаль. И тут же два новеньких робота, предназначенных для этой геологической партии. Они включены, их зеленые глазки вопросительно светятся и как бы ждут указаний. В ящике -- так и не распакованное киберустройство для буровой. Его надо установить сегодня, сейчас же, не теряя ни минуты. Потому что неизвестно, к чему должны быть готовы геологи. И неизвестно, сколько времени еще им готовиться. Команда погибшего электронного мозга должна быть повторена как можно быстрее. Мы летим со скоростью самолета, но все равно время тянется безобразно медленно. Уныло ползут под ногами почти одинаковые серые, черные и красноватые скалы. Мелькают крошечные зеленые пятнышки чудом живущих тут деревьев. Уходят назад извилистые полоски трещин, провалов, ущелий. И снова -- камни, скалы без конца и края. -- Мрачное место, -- замечает Грицько. -- Даже не хочется, чтоб тут что-то нашли. Ведь тогда тут придется жить. -- Все равно придется, -- откликается голубоглазый крепыш Нурдаль. -- Когда-нибудь будем брать отсюда гранит, базальт. На юге нашего Материка не так-то много камня. -- Возить отсюда гранит? -- удивляюсь я. -- Не далеко ли? -- Ближе, чем от Нефти, -- объясняет Нурдаль. -- И намного быстрее -- все время попутный ветер. А правильные каменные карьеры создадут отличные площадки для жилья. Над таким карьером твердую сферу -- и строй поселок! Идеальные условия. Только так и можно взять это плато. -- А стоит ли его брать? Нурдаль улыбается. Снисходительно. -- Ты знаешь, что такое на Земле Урал? -- спрашивает он. -- Я уралец. -- Так вот, я убежден, что это плато -- здешний Урал. Tyт должно быть все. Это мое личное мнение. Мы изучаем плато на скоками. А надо вгрызаться в него намертво! Мы всЕ торопимся, всЕ не успеваем. А оно не отдает своих секретов просто так. Его надо брать измором! ...Мы снижаемся где-то между буровой и геологическими палатками. Киберы тут же деловито вытаскивают наружу ящик с электронным устройством. Длинноногий Вано, выбравшись из вертолета вслед за киберами, жмурится на солнце, надевает защитные очки и говорит: -- Вы, ребята, пока распаковывайте. А я прогуляюсь -- взгляну... И он решительно направляется к буровой. -- Там опасно! -- кричит вслед Нурдаль. -- Оттуда все ушли! -- А как же будем монтировать? -- Обернувшись, Вано одаряет нас широкой белозубой улыбкой и снова идет к вышке. И никто уже не задерживает его: через четверть часа всем нам туда идти. Мы бросаемся к ящику, торопливо растаскиваем в стороны его стенки. Нужно беречь секунды, быстрее подготовить к установке новый электронный мозг. Минут через пять, когда я поднимаю глаза, Вано уже далеко -- почти возле самой буровой. Фигурка его кажется совсем крошечной. Словно муравей, встав на задние лапки, подбирается к гигантской ажурной башне. Мы продолжаем работать еще минуты три или четыре, и вдруг Джим Смит резко распрямляется, напряженно прислушиваясь к чему-то, поворачивается к вышке и громко, изо всей силы кричит: -- Вано! Вано! Назад! Вано! Он кричит напрасно. Вано не может услышать его -- слишком далеко. Да и ветер кругом свистит -- неизменный, не прекращающийся ни на минуту. И все же какой-то древний инстинкт заставляет Джима кричать, забыв о радиофонах и прочей цивилизации. Я еще не понял, в чем дело. Но раз Джим зовет -- значит надо. Торопливо вынимаю из кармана коробочку радиофона и нажимаю на своем "поминальнике" кнопку с номером Вано. "Поминальник" должен сработать мгновенно. Наверняка радиофон назойливо зуммерит сейчас у Вано в кармане. Но я уже догадываюсь, что Вано не услышит его. Потому что из-под земли доносится быстро нарастающий гул, и даже кажется, будто камни вздрагивают под ногами. Должно быть, Джим первый почувствовал этот подземный гул и потому закричал. Там, на буровой, сейчас очень опасно. Но и Вано теперь не может не слышать гула! Мы напряженно смотрим на буровую, среди ажурных стоек которой исчез наш товарищ. Все ждем: вот-вот мелькнет между камнями бегущая фигурка. Ожидание длится какие-то секунды. Никак не больше стоим мы неподвижно над раскрытым ящиком с киберустройством. Но эти секунды кажутся невыносимо, бесконечно долгими, тягучими. И с каждой секундой все нарастает и нарастает подземный гул, и все сильнее вздрагивают камни под ногами, и уже начинает казаться, что опасность -- не только возле буровой, но везде -- и на нашей открытой площадке, и возле далеких серебристых палаток геологов, и вообще на всем этом громадном проклятом плато. А потом над буровой, отшвырнув в сторону дирижаблик-ветряк, взвивается в небо тонкая игла труб, выброшенных из земли страшной силой. Вслед за иглой поднимается черная струя, которая за несколько мгновений толстеет, наливается мощью и, как игрушку, откидывает в сторону громадную буровую вышку. -- Вано! -- истошно орет Джим и бросается к буровой. Но не успевает он пробежать и десятка шагов, как бьющий в небо черный фонтан вспыхивает, становится гигантским, невиданным, ревущим факелом, и нестерпимый жар его мгновенно доносится к нам за сотни метров, ослепляет и обжигает нас, и после этого я долго не слышу, не вижу и не чувствую ничего. Меня приводят в себя струйки холодной воды, которые падают на лицо и скатываются по пылающим щекам. Ощущать на лице холодные, чудесные струйки -- такое блаженство, какого, кажется, я не испытывал еще никогда. Я открываю рот и ловлю холодные струйки губами, с жадностью глотаю, глотаю их. Потом мне вкладывают в рот что-то похожее на соску, и я пью, пью холодный, живительный кисловатый напиток "Волгарь", которого не пил уже, кажется, сто лет. А впрочем, и на самом деле сто лет. Сейчас будет очень хорошо, исчезнет боль, появятся силы. Я уже давно знаю, что такое "Волгарь". Если только у человека целы кости и связки, "Волгарь" за несколько минут ставит его на ноги. Напившись, открываю глаза. Надо мной -- голубое, с тревожным красноватым отблеском небо, и в небе -- круглое, незнакомое женское лицо с темными, узкими глазами, какими-то удивительно бездонными. Словно сквозь них глядит на меня сама Бесконечность. Я подтягиваю локти, хочу приподняться, но женщина почти без звука, одними губами говорит: -- Лежи! Лежи пока! И исчезает. Теперь, когда она исчезла, я начинаю слышать. Слышу ровный, ни на секунду не умолкающий рев -- сильный, напряженный, тревожный. Хочу повернуть голову в сторону этого рева, но резкая боль останавливает -- боль не глубокая, не внутренняя, как тогда, когда обезьяньи зубы добрались до моих шейных позвонков, а наружная. Ощущение такое, словно с лица и шеи содрали кожу. "Ожог! -- догадываюсь я. -- Это не страшно, вылечат быстро. Хорошо, глаза целы!" Женщина возвращается, опускается возле меня на колени и так же, почти без звука, одними губами произносит: -- Потерпи. Будет больно, но недолго. Я уже понимаю, почему она так говорит -- почти без звука. Это рев заглушает ее. И просто чудо, что я понимаю. Наверно, она не только говорит, а еще и внушает. Не зря же у нее такие бездонные глаза. Осторожно, кончиками пальцев женщина опускает мои веки, и тут же на лицо, шею обрушивается что-то липкое, клейкое, холодное. Оно колет мириадами иголок, и я задыхаюсь от этой мгновенно нахлынувшей боли, и уже готов кричать, но боль начинает ослабевать, отступает, и вот уже остаются только отдельные болезненные уколы. Теперь, сквозь быстро откатывающуюся боль, различаю знакомый с детства и полузабытый уже запах мази "Киевляночка" -- острую смесь ароматов ананаса, алоэ, апельсина и еще чего-то давнего, детского и почему-то маминых рук, которые покрывали этой мазью мои ожоги. Кажется, что я лежу под клейкой, липкой маской очень долго. Но, наверно, только так кажется. Когда лежишь, закрыв глаза, и слушаешь дикий рев пылающего нефтяного гейзера, каждая минута растягивается в час. А надо вылежать пятнадцать минут. Потому что за пятнадцать минут мазь "Киевляночка" восстанавливает обожженную кожу почти до нормального состояния. -- Открой глаза! -- не столько слышу, сколько чувствую по-прежнему бесшумные слова. Открываю глаза и вижу измученную улыбку на лице женщины. Хочу улыбнуться в ответ, но где-то в середине щек, в краях губ еще сидит резкая, сдерживающая боль. Зато я сажусь спокойно, без напряжения. "Волгарь" сделал свое дело. Метрах в пяти от меня оглядывается Джим. А с другой стороны пластом лежат двое, и их лица еще покрыты желтоватой массой. Догадываюсь, что это Грицько и Нурдаль. А вдалеке, там, где была буровая, поднимается в небо громадный огненный столб, и оттуда несется рев -- торжествующий, победный рев стихии, которая миллионы лет ждала, чтобы пришел слабый, ничтожный перед нею человек и выпустил ее на волю. "Вано! -- с болью вспоминаю я. -- Милый Вано!" 13. Сумико Стихию приходится укрощать долго. Вертолеты привозят нам трех киберкротов и гору оборудования, которое кроты утащат с собой под землю. Они пойдут по наклонным тоннелям к стволу буровой и завалят его намертво -- так, что нефть никогда больше здесь не пробьется. Потому что нам не нужна эта скважина. Мы не будем добывать нефть на Плато Ветров -- трудно и опасно. Буровики перегонят ее подземными руслами к подножию Северных гор, к тем нефтепромыслам, которые уже действуют, и выкачают ее оттуда -- покоренную, притихшую. У землян теперь будет много нефти. Так много, что ничто уже не задержит развитие химии на Материке. Вот только Вано. До сих пор не представляю себе, что мы скажем его жене, как поглядим ей в глаза!.. Наверно, нам будет просто стыдно за то, что мы живы. ...Работали мы в эти дни до одурения, до изнеможения, полного, предельного. Когда начинали валиться из рук инструменты, двоиться в глазах клеммы, -- шли в серебристую геологическую палатку, и падали на койки, порой даже не успев раздеться, и проваливались в тяжелый, черный сон, чтобы через несколько часов снова подняться. Мы спали то днем, то ночью. Это уже не имело значения, потому что ночью было почти так же светло, как днем. Горящая нефть давала столько света, что по ночам для работы не нужны были никакие прожекторы. Мы очень мало разговаривали в эти дни. Трудно было разговаривать. Надо было кричать. И очень мало ели -- жара, дикий рев факела и резкий запах нефти отбивали охоту есть. Мы только работали, глотали таблетки и спали. Порой думалось, что мы сами стали почти киберами. Джим Смит оказался намного выносливее меня и Грицько. Он дольше работал и меньше спал, чем мы. Но и он иногда не выдерживал. Однажды уснул, сидя верхом на кожухе киберкрота, где насаживал контакты. Сидел, работал и вдруг выронил ключ и стал с закрытыми глазами валиться вперед. Мы с Грицько насилу отволокли его в палатку. За эти дни мы, по существу, заново перебрали киберкротов, приспособленных к рытью тоннелей в обычной земле. Мы заменили титановые буры и зубья алмазными, перестроили всю систему управления и создали дублирующие системы. Кроты должны быть безотказными -- иначе все сорвется. Они должны пробить в камне разные тоннели за одно время. Они вместе должны выйти к стволу буровой и за одну секунду завалить его. Иначе нефть перебьет кротов поодиночке и ворвется в тоннели. Всю эту адскую работу нам пришлось делать потому, что на Рите просто нет нужных машин. Те киберкроты, которые предназначались для камня, работали не бурами, а токами высокой частоты. Они просто прожигали камень. Но здесь, при подходе к нефтяному фонтану, это не годилось. Хватит и того, что гигантский факел вспыхнул наверняка от какой-то крошечной электрической искры на буровой. А если бы еще забрались под землю высокочастотные киберкроты, -- они наверняка зажгли бы нефть и в глубине ствола. И тогда взлетел бы на воздух поселок геологов, образовался бы гигантский пылающий кратер, подступиться к которому было бы невероятно трудно. Поэтому и пошли в ход киберкроты, предназначенные для мягкой земли, работающие по старинке, без нагрева. На их основе мы, по существу, создали совсем новые машины. Они погибнут при взрыве, навсегда останутся в стволе буровой, заваленные обломками, заплеванные нефтью. Точные, умные машины, в которые вложено столько труда и на Земле, и здесь. Но что киберы, если погиб Вано! Все время мысль возвращается к нему -- и когда засыпаешь, и когда просыпаешься, и когда на минутку отрываешься от работы, чтобы вытереть со лба пот. И почему-то особенно остро, четко, снова и снова видишь, как, уходя из столовой Нефти, Вано с тоской оглядывался на стынущие на столике шашлыки! Так и не успел он рассказать "ужасно романтичную историю" о женщинах из племени леров... ...Через пять дней мы на вертолетах растаскиваем наших киберкротов по углам гигантского треугольника и частотными генераторами выжигаем наклонные стартовые площадки для своих машин. Мой остроносый кибер стоит, уткнувшись в красновато-бурую оплавленную гранитную стенку, и ждет сигнала. Далеко отсюда, в одной из геологических палаток, оборудовали мы пульт управления. И оттуда Нурдаль даст команду. А когда киберы вгрызутся в гранит и скроются в тоннеле, -- спустим вслед тележки со взрывчаткой и с катушками плоских титановых шлангов. Эти шланги выдержат любой взрыв. Их невозможно разорвать. Заваленные глыбами, забитые изнутри пробками, концы шлангов провисят в жерле буровой до тех пор, пока по ним под громадным давлением не пойдет морская вода. Она оттеснит от рукавов глыбы, выбьет пробки и станет выдавливать из скважины нефть, загонять ее обратно под землю. А пустят воду туда лишь после того, как геофизики разведают весь нефтеносный слой и высокочастотные электропушки разрушат под землей преграды на пути нефти из этого слоя в предгорную нефтяную долину. Когда русло подземной нефтяной реки будет проложено, по шлангам начнут накачивать воду и пробурят для воды новые скважины. Постепенно она выдавит нефть к уже готовым вышкам. Никому пока не придется жить из-за нефти на Плато Ветров. Здесь будут работать автоматы, качающие воду из моря, и будут ходить киберы, контролирующие работу автоматов. Геологи, конечно, не оставят в покое Плато. Но теперь им придется быть очень осторожными. По крайней мере, до тех пор, пока не будут точно очерчены границы нефти. ...Резкий, почти до живых ноток отчаянный скрежет обрывает мое ожидание. Это крот впился в стенку. Он грызет ее яростно как своего ненавистного врага, и она отступает перед ним, крошится, рассыпается. И крот, как насытившееся животное, удовлетворенно урчит. И скрежет становится все глуше. Рядом со мной, съежившись от ветра под электрокурткой, сидит на камне маленькая, худенькая, узкоглазая женщина. Сумико, жена геолога Сергея. Та самая женщина, что привела меня в чувство после ожога, мазала мазью, поила из соски. Она вовсе не медик в этой экспедиции, а топограф. Больше всех здесь Сумико бродит по Плато и все снимает, снимает его участки на свои планшеты. Даже в эти сумасшедшие последние дни она куда-то исчезала и теперь говорит, что сняла на планшеты еще три больших участка. -- Ты, наверно, лучше всех знаешь Плато? -- спрашиваю я. -- Увы, только снаружи. -- Она кивает. -- Разве, разглядев лицо человека, можно знать, что он думает, что чувствует? Мне мерещится второй, скрытый смысл в этих словах. Мне давно мерещится скрытый смысл даже в самых простых фразах, с которыми Сумико обращается ко мне. Но, может, я ошибаюсь? -- Всегда ли нужно знать, что чувствует другой человек? -- спрашиваю я. Сумико улыбается, растягивая маленькие, яркие губы: -- Зачем всегда? Иногда! Очень редко! -- Для чего? -- Хотя бы из эгоизма. Чтоб не причинять себе лишней боли. Теперь уж и дураку ясно! Почему-то неудержимо тянет к этой маленькой, хрупкой женщине с такими по-матерински нежными руками. До боли хочется погладить ее по голове, обнять, прижать к себе. Неужели это всего лишь благодарность за ее заботу? Почему же тогда нет такого чувства к Ра? Я не меньше благодарен ей, однако мне никогда не хотелось ее приласкать. Но неужели я смогу? Ведь я не хочу расставаться с Бирутой! Наверно, я слишком долго один. Как-то неудачно складываются мои поездки: в первой -- ЧП, во второй -- ЧП... Ну а Сумико? Ведь муж где-то рядом. А ее тоже тянет ко мне. Я замечал это раньше. И сейчас не случайно, конечно, она оказалась рядом с моим киберкротом, на самой далекой от поселка вершине "треугольника". Здесь никого нет, кроме нас. И вообще, я вполне мог прилететь сюда один, вместе с двумя моими киберами-помощниками, которые и будут вкатывать в тоннель тележки и замуровывать вход в него после того, как тележки со взрывчаткой уйдут в глубину. Но почему-то в последний момент, когда все уже было погружено в вертолет, подбежала Сумико со своим планшетом и озабоченно сказала: -- Мне надо переснять там один участок! Я тебе не помешаю, Сандро, ладно? И вскочила в машину. И теперь Сумико сидит рядом со мной на камне, а планшет ее так и остался в вертолете. В общем-то, сегодня мы должны что-то сказать друг другу. Потом будет поздно -- наша бригада улетит. Но может -- не надо? Ведь все равно ничто не изменится! Значит -- убить? Человек давно уже научился убивать только-только возникающие чувства... Ничто, оказывается, не может подавить тяги к женщине. Можно скрыть это от женщины. Но от себя-то не скроешь! Извивающийся, блестящий киберкрот все глубже и глубже уходит в гранит. Уже почти половина машины скрылась в идеально круглом тоннеле. Середина ее вползает в тоннель спокойно, почти без дрожи -- сказывается действие многочисленных антивибрационных перегородок. Мы поставили их втрое больше, чем положено, чтобы перестраховать энергетический "хвост" кибера, предохранить его от преждевременного разрушения. Просто невероятно обидно, что эти отличные машины никогда уже не вернутся к людям! -- О чем ты сейчас думаешь? -- спрашивает Сумико и глядит мне в глаза. -- О том, что нам надо поговорить откровенно. -- Ты хочешь меня обидеть? -- Я хочу тебя обнять. Сумико сжимает мои пальцы крошечной, почти детской ручкой. Я не выдерживаю и привлекаю к себе ее худенькое, хрупкое тело и глажу ее черные блестящие волосы, и целую еле заметные морщинки на смуглом лбу. Она не сопротивляется. Она только не смотрит на меня. Я поворачиваю к себе ее лицо и хочу заглянуть в глаза, хотя и знаю, что черные узкие глаза ее непроницаемы, как ночь. Сумико по-прежнему не сопротивляется, но глаза ее закрыты. А губы... Нет, просто невозможно не поцеловать эти ждущие губы! Мы сидим на камне и гладим друг друга, как дети. Совсем как дети после первого поцелуя. Зачем это? Что с нами будет? Ведь все равно нам не быть вместе. Я резко, остро чувствую, что за ласками -- пустота. У них нет будущего. И от этого становится страшно. Сумико как-то угадывает перемену, которая произошла во мне. И отстраняется. -- Я боялась, что это -- минута. -- Она прикусывает яркую верхнюю губу. -- Спасибо, что не солгал! Мы долго молчим и глядим на медленно втягивающегося в гранит киберкрота. И я знаю, что ничего не надо сейчас говорить, ничего не надо объяснять. Любые слова станут ложью. Мне снова хочется приласкать Сумико. Но уже не так. Уже по-другому. Как ласкают обиженную кем-то младшую сестру. У меня нет сестры. Но мне кажется, что именно сестер ласкают так. И я снова прижимаю к себе ее голову. И глажу блестящие, отливающие синевой черные волосы, и худенькие плечи, и, как ребенка, мне хочется убаюкать Сумико на своих руках. -- Не понимаю, почему это, -- говорит она. -- Ничего не понимаю! Это сильнее меня! Если я когда-нибудь буду нужна тебе -- позови. Я приду! Сразу же! 14. Возвращение Погашен пылающий нефтяной фонтан, завален громадными глыбами почерневший кратер буровой, и мы наконец возвращаемся в Город. В Нефть, на монтаж киберов, вылетела другая бригада. Та, в которой Женька. А нам дали отдых. И поэтому мы идем домой прямиком -- даже не залетая в Нефть. Удивительно быстро проносимся мы над Плато Ветров, перемахиваем похожий на женскую туфельку длинный и узкий морской залив, который отделяет Плато от полосы болот, и даже не успеваем толком разглядеть эти болота, опоясавшие нагорье с юга. Лишь над лесами наш полет замедляется. Потому что дующий с Плато ветер уходит здесь в сторону, на юго-восток. А мы летим на юг уже спокойно, в полосе, защищенной от северных ветров горами. Нескончаемые леса тянутся внизу. Удивительный, прекрасный материк выбрали для жизни наши старожилы! Эта земля кажется специально созданной для того, чтобы люди на ней были счастливы. Но счастливы ли они? Разве можно быть счастливым, когда над каждым висит угроза убийства? Когда боишься за близких? Когда все время приходится оглядываться, осторожничать... Конечно, мы могли бы очень просто обезопасить себя. Но для этого нам самим надо было бы стать убийцами. И, значит, обезопасить себя мы не можем. Как-то там мама? Как Бирута? Только два раза мы и поговорили с ней по радио -- коротко, торопливо. И как я погляжу ей в глаза? Ведь я виноват перед нею. Конечно, я не ангел с крылышками. Как и все. Жить среди ангелов было бы, наверно, до тошноты противно и скучно. Так же противно и скучно, как и среди ханжей. Конечно, я имею право на ошибки. Как все. Но была ли это ошибка? Какие-то минуты мне было удивительно хорошо с Сумико. Если бы не было этих минут -- наверно, я обокрал бы себя. И ее. И мучился бы теперь не меньше. Может, просто не надо копаться в себе? Было -- не вернешь. И если было хорошо -- значит, было нужно. И надо не обидеть Бируту. Ничем. Потому что дороже ее и нужнее все равно никого для меня нет. И не будет. Никогда еще не чувствовал этого так остро. ...Мы летим молча. Устали до предела. Грицько за эти дни осунулся, потемнел, даже постарел. На лбу у него легла глубокая складка. Резко обозначились очень ранние залысины. И темные глаза, еще недавно веселые и любопытные, сейчас придавлены веками и смотрят холодно, устало. Джим изменился меньше. Только заметно похудел и совсем перестал улыбаться. А разговорчивым он и раньше не был. Темное лицо его сейчас так же невозмутимо и непроницаемо, как всегда. Не умею еще я читать мысли и чувства на таких лицах. Не научился. На крыше Города нас встречают жены. Еще с высоты вижу три тоненькие фигурки возле барьера посадочной площадки. Только три! Где-то внизу, под нами, мечется Мария Челидзе. Может, кусает подушку, чтобы заглушить рыдания. Нам еще предстоит увидеть ее. Когда затихают винты, Бирута уже бежит ко мне по блестящему серому настилу крыши, и длинные золотистые волосы Бируты развеваются на ветру, и в глазах ее почему-то слезы -- крупные, блестящие капли. Она целует меня и гладит холодными пальцами мое лицо, волосы, как бы ощупывает -- жив ли? цел ли? И плачет, и горько улыбается сквозь слезы, и наконец говорит: -- У тебя седые виски, Сашка! У тебя все виски серые! -- Чепуха какая! -- Я пытаюсь ее успокоить, поворачиваю ее к спуску в лифт. -- Пойдем, Рут! Она, вздрагивая, всхлипывает у меня под рукой и вдруг тихо, отчетливо произносит: -- Ольги нет! Ольгу убили! Я не хочу этому верить, останавливаюсь и растерянно, глупо спрашиваю: -- Как... убили? Когда? -- Еще три дня назад. Вам не сообщали... Тушин не велел. Я стою на крыше, нелепо развернув руки, и, все еще не понимая, не веря, гляжу на Бируту. И она, как ребенка, обнимает меня и уводит в лифт. 15. Можно ли было спасти Ольгу? В тот же вечер Бирута рассказывает мне, как все произошло. Она была в лесу -- вместе с Ольгой, Маратом, Женькой и Розитой. Она все видела. И в нее тоже стреляли -- просто не попали. Стрела просвистела возле уха. По существу, они даже не были в лесу. Бродили по опушке, возле самого Города, где уже давно не появлялись дикие охотники. Опушка считалась безопасной. Сюда даже с детьми ходили. В ста метрах от нее было проложено по лесу кольцо электромагнитной защиты. И никто ее не выключал -- это потом выяснили. Просто в ней есть "окна" -- на дорогах. И, видно, ра уже догадались, где можно обойти невидимую стенку. Тот день был солнечным, теплым, прозрачным и ласковым. Потому-то и потянуло в лес. Как на Земле, в сентябрьское вЕдро, летали по воздуху паутинки. Как в обычном земном лесу, пели птицы и шелестели листья. И только за деревьями прятались зеленокожие люди с отравленными стрелами. Женька первый увидел туземца, стреляющего в Ольгу. И даже успел усыпить его слипом. Туземец упал сразу после выстрела. Но стрела уже ушла -- отравленная, метко нацеленная стрела, которая попадает в глаз и мгновенно парализует мозг. Наверно, Женьке надо было выхватить из-за пояса не слип, а пистолет. Наверно, надо было стрелять. И тогда удалось бы опередить выстрел охотника. Бирута заметила этого коренастого ра вслед за Женькой. Она посмотрела туда, куда Женька молча навел слип. И, увидев, тут же выхватила пистолет из-за пояса. Но было уже поздно. Распрямился лук. Упала Ольга. Свалился на землю усыпленный Женькиным лучом туземец. И все за какую-то секунду. И только саму Бируту спасло это резкое движение -- нацеленная в нее другим охотником стрела просвистела мимо. Конечно, сейчас трудно сказать что-либо точно. Но Бируте кажется, что Ольгу можно было спасти. Если бы Женька, увидевший охотника первым, стрелял. Однако тогда Женька должен был бы уйти в "боги"! Не в этом ли причина? И ведь как обычно у Женьки -- ничего не докажешь! Любые обвинения он может спокойно, с достоинством назвать клеветой. Не успел спасти -- разве это преступление? -- Ты рассказала кому-нибудь? -- спрашиваю я Бируту. Она мотает головой. -- Нет. Зачем? Все поняли. Даже Розита. Она на него так посмотрела. Не знаю, как после этого взгляда можно жить вместе... Зачем только мы тогда проголосовали за этот закон?!. Неужели Бирута права? Неужели тогда, на нашем долгом собрании, правы были Бруно и Изольда, которые голосовали против? Видно, что-то не так с этим законом... Если закон может толкнуть на подлость, на предательство -- значит, он не продуман. Может, мы поспешили с ним? Но ведь мы же хотели сделать лучше! Ведь это благородный закон! Хотя и жестокий. К нам самим жестокий. Как все перепутано оказалось в жизни! И ведь теперь никуда не денешься. Закон надо соблюдать. Его принять легко. А отменить -- трудно. Каким коварным оказывается то, что исходит от Женьки! Даже вроде бы самые благородные идеи... Мы сидим с Бирутой на узеньких койках в нашем "пенале" на "Рите-3". Здесь как-то неуютно сейчас, как-то пустовато, хотя все на месте. Пахнет нежилым -- Бирута не была здесь с тех пор, как я улетел в Нефть. Ночевала то у Амировых, то в школе. -- Знаешь, Амировы что-то предчувствовали, -- говорит Бирута, и полные губы ее вздрагивают. -- Они были какие-то очень напряженные. И так стремились друг к другу -- будто перед концом. Я поэтому и оставалась иногда ночевать в школе. Не хотелось их стеснять. -- Помнишь, Рут, тогда, на корабле, они попросили лишние сутки? -- Помню, конечно. -- Может, это тоже было предчувствие? У Бируты снова горько вздрагивают полные губы. -- Может... Не знаю... Я когда-то читала: предчувствия -- от тонкой организации. Вот у нас с тобой не будет. Мы не так устроены. Мы грубее. -- С чего это ты, Рут? -- Плохо, Саш. Мне без тебя очень плохо. Но и со мной, я вижу, ей сегодня не сладко. Мы и одни, и не одни. Нас угнетает глухая, нежилая тишина корабля. И еще, кажется, нам мешает далекая, безмолвная Сумико с узкими, загадочными, черными, как Бесконечность, глазами. 16. Где же истина! Марата -- не узнать. Он словно втрое старше, чем на самом деле. Темные глаза его глубоко запали и глядят из-под век напряженно, не мигая, почти затравленно. От носа к краям губ протянулись резкие косые штрихи горьких складок. И скулы обтянуты. И нос какой-то необычно острый, выпирающий вперед. И виски запыленные. Вернее, это вначале они показались мне запыленными. Потом я разглядел, что они седые. Короче, в просторной, даже пустоватой комнате, медленно погружающейся в сумерки, -- совсем не тот веселый и юный Марат, который еще недавно приходил ко мне в больницу. Впрочем, какое -- недавно? Разве время наше измеряется часами и днями? Разве оно измеряется не тем, как мы прожили его? Давно это было! Страшно, невыносимо давно -- белоснежная больница, и маленькая, уютная, залитая светом палата, и веселый Марат возле моей постели, и хохочущая, румяная Ольга рядом с ним! Мы сидим с Маратом в глубоких прозрачных креслах, откинутых от стены, и потягиваем холодную кисло-сладкую тайпу -- чудесный бодрящий напиток, который составили уже здесь, на Рите, ребята с первого корабля. В этой тайпе и соки цветов, и соки деревьев, и наверняка какая-нибудь синтетика -- и все это вместе удивительно приятно и, пожалуй, не затерялось бы даже на Земле при всем земном изобилии. Марату не сидится. Он то и дело вскакивает, меряет комнату широкими шагами, потом бухается в кресло, тянет тайпу из эластичного горлышка бутылки, замирает на минуту и снова вскакивает, снова шагает и говорит, говорит, как бы стараясь заглушить, забить потоком слов те чувства, которые не дают ему сейчас ни покоя, ни сна: -- ...Мы все здесь вроде делаем правильно, но это не то, не то!.. Мы кормим, одеваем и обеспечиваем самих себя и со страшной силой рвемся к изобилию, после которого можно будет заняться ритянами. А изобилия не наступит, потому что не успеем мы дорваться до него, как прилетит новый корабль, и придется все начинать по новой. И так может быть без конца, потому что корабли идут один за другим и народу в них будет все больше и больше. Мы заселим и этот материк, и, может, еще один, но у нас так и не дойдут руки до туземцев. Это сказка про белого бычка! Неужели мы для этого сюда летели? Неужели для этого мы навсегда простились с Землей? Черт возьми! Это все разумно, что говорит Марат, хотя он, конечно, и сгущает краски. Ну да как ему не сгущать!.. Любой бы на его месте... Но ведь мы действительно совсем не занимаемся аборигенами, хотя именно из-за них сюда и летели. Мы занимаемся только собой. И поэтому они убивают нас, вместо того чтобы нам помогать. И будут убивать до тех пор, пока мы не сумеем изменить их психологию. Но не могу я сейчас соглашаться с Маратом вслух! Ни в чем. Даже в самом малом. Он сразу утихнет, а ему надо говорить, говорить... На Земле мы бродили бы с ним сейчас по ярким вечерним улицам. Мы затерялись бы в беспредельной городской толпе и встретили бы там сотни женщин. Многие из них с интересом глядели бы на Марата, потому что даже сейчас, осунувшийся, постаревший, он удивительно красив извечной восточной красотой. И от всего этого боль его, может, и была бы острее, сильнее, но быстрее прошла бы. И он сам знал бы там, что она когда-то пройдет. А здесь некуда пойти, кроме как на крышу да на одиннадцатый этаж, где все всех знают и где не спрятаться от сочувственных взглядов. И боль потери, совершенно невосполнимой на Рите, обрекающей на беспросветное одиночество, никак не сравнить с той, даже самой сильной земной болью, про которую все знают, что когда-то она неизбежно должна пройти. И поэтому надо сейчас спорить с Маратом. Спорить изо всех сил, чтобы он не умолкал, чтобы он говорил, чтобы хоть недолго он думал о чем-то другом, кроме Ольги, кроме своего горя, кроме своего беспросветного одиночества. -- А что мы можем изменить, Марат? -- спрашиваю я. -- Что мы можем сделать для этих людей, если они не подпускают нас к себе? Разве мало мы говорили об этом? Нам теперь остается только переть по той дороге, на которую встали. Когда-нибудь она приведет к цели. -- Когда?! -- Марат останавливается посреди комнаты и глядит на меня напряженно, требовательно. -- Ты можешь сказать -- когда? Сколько до тех пор сменится поколений у нас и у них? Сколько людей погибнет? -- А ты можешь назвать хоть одно великое дело, которое бы обошлось без жертв? -- Это утешение для всех, кроме самих жертв! Ты не прав, Сандро! Все жертвы -- от торопливости! Человечество всегда спешило! За спиной экспериментаторов всегда кто-то кричал: "Давай! Давай!" И кому-то не терпелось воспользоваться результатами их риска. Чужого риска! -- Это было не всегда, Марат. Кто стоял за спиной у Кюри? -- Эпоха! Спешили кругом! И потом -- они бедствовали. Я читал -- это тоже подгоняет... -- Тебе кажется, что нас поторопились послать на Риту? -- Это кажется уже не только мне. Вспомни наше собрание... Но сейчас-то об этом поздно думать. Я никого не виню конкретно. Видимо, это свойство человеческой психики -- лезть вперед по бездорожью и только потом прокладывать шоссе. Но здесь мы делаем нечто прямо противоположное -- строим и строим тыл и ни на шаг не двигаемся по фронту. И это тоже не избавило нас от жертв. -- Ты просто против крайностей? -- Наверно, Сандро... Если бы уж хоть у меня была четкая программа!.. А то так, сумбур... Чувствую, что делается не то. Но что же "то"? Какое оно? Где? Мне кажется, мы изо всех сил лезем в какой-то тупик. Но где дорога? Он снова садится в прозрачное нейлоновое кресло, мягко охватывающее все тело, и добавляет: -- Когда люди заходят в тупик -- они почему-то боятся признать это. А особенно, если людей много и если шли они в тупик с барабанным боем. Но не признавши -- как повернуть? А не повернувши -- как выйти из тупика? Марат снова вскакивает с кресла и наискосок шагает по комнате -- из угла в угол. И на ходу вспоминает: -- Еще в "Малахите" Бруно не раз говорил, что обстоятельства могут выходить из-под контроля. Кажется, он был пророком. -- Для этого не обязательно быть пророком, Марат. Достаточно быть скептиком. -- Ты нелогичен, Сандро! Скептики обычно умны. Но человеку никак не хочется признавать кого-то талантливее и дальновиднее себя. Красивее -- признаем! Сильнее -- тоже! Но вот умнее и талантливее? Только не это! Марат все еще крупно шагает наискосок по комнате. -- Кстати, Сандро... Бруно, по-моему, очень точно определил Верхова. Он еще после того собрания сказал мне, что Верхову нужна власть. Не что-нибудь, а именно власть. Это очень трудно в наше время. А на Земле -- просто немыслимо. Может, поэтому Верхов и полетел? Ты извини, конечно. Вы вместе учились, и тебе, может, обидно слушать такое... Но мне трудно говорить о нем спокойно. Я убежден -- он мог спасти Лельку. И он пожалел не туземца. Он пожалел себя. Еще бы -- ведь сам предложил этот закон об изгнании!.. А мы, не подумавши толком, за него проголосовали... Не знаю уж, поняла или нет Розита... Но мне кажется -- Верхов и ее бы так предал! Честно говоря -- не могу его теперь видеть. Я опускаю глаза. Мне ли не знать Женьку? Ни черта он не изменился! Это были только мои мечты. Глупые, наивные, детские мечты. Не могу я спорить о нем с Маратом! Но ведь нужно спорить! -- А ты? -- спрашиваю я. -- Ты бы выстрелил? -- Хоть в тебя! -- Марат отвечает, ни на секунду не задумываясь. -- Человек, поднимающий руку на другого, не заслуживает жалости! -- Но ведь мы же с ними не на равных, Марат! -- А разве я предлагаю казнить? У меня нет зла к этому туземцу, которого сонным заперли в больнице. Я разговаривал с ним. И вчера и сегодня. Я решил учить их язык. Просто я говорю о предотвращении убийства, а не о наказании. -- О чем ты спрашивал его? -- Почему они убивают женщин. Он ответил, что если перебить большинство женщин чужого племени, то мужчины в борьбе за оставшихся, сами перебьют друг друга. А если убивать только мужчин -- племя быстрее размножится. Как видишь, они не профаны в биологии. Жизнь в лесах кое-чему их научила. -- О чем вы еще говорили? -- Я спросил, что нужно, чтобы они перестали нас убивать. Он ответил, что для этого мы должны уйти отсюда. Всего-навсего! И, знаешь, я даже подумал, что если была бы мгновенная связь с Землей, если можно было бы остановить все это колесо, -- стоило бы забраться в наши корабли и улететь... Но ведь на Земле прошла сотня лет! В пути десятки кораблей! Марат снова бухается в кресло, прозрачная ткань охватывает его, и кажется, словно он висит в легкой нейлоновой дымке. -- Для себя я все решил, Сандро. -- Он говорит неожиданно тихо, приглушенно. -- Для себя я нашел тот выход, при котором не будет противоречий с совестью. -- Какой? -- Я уйду, Сандро. К ним. Вот изучу язык -- и уйду. В общем, сделаю то, что должен был сделать Верхов, если бы спас Лельку. -- Они могут убить тебя! -- Тогда пойдет кто-нибудь другой... -- Марат пожимает плечами. -- Третий, четвертый... Все равно это придется когда-то делать. Это неизбежно. Потому что необходимо. Так уж лучше раньше. Раньше начнем -- раньше кончим. -- У них трудно стать богом, Марат. Они видели нас и убивали. Богом можно стать у племени, которое нас не видело. -- А я попробую стать другом. Зачем обязательно богом? -- Ты, кажется, делаешь ту же ошибку, что и этот ра, с которым ты говорил. Он мерит нашу психологию на свою мерку, а ты меришь их психологию на нашу. Они, может, вообще не понимают, что такое друг. Или что такое друг из чужого племени. -- Они уже много лет живут рядом с гезами, Сандро! Они уже, по существу, интернационалисты! Ты их недооцениваешь. -- А ты -- пере... -- Может, и так! -- Марат вздыхает и снова вскакивает с кресла. -- Но я уйду к ним! Не вижу для себя другого выхода. Звонит предупредительный звонок, и Марат уходит к дверям -- встретить гостя. Им оказывается Михаил Тушин. Увидев меня, он улыбается неожиданно радостно, как старому знакомому, хотя мы с ним впервые видимся так близко. И от этой широкой улыбки разглаживаются суровые складки на его лице, и оно становится совсем молодым -- таким, каким я помню его по первым фотографиям, увиденным мною в детстве. Марат пытается представить ему меня. Но Тушин смеется и машет рукой. -- Я знаю о нем все, Марат, -- говорит он. -- Наверно, я знаю о нем даже больше, чем он сам о себе знает. Я удивленно и вопросительно гляжу на Тушина, но он как бы не замечает моего взгляда. Мы выдвигаем из угла еще одно прозрачное кресло -- для гостя, и Марат ставит на столик еще одну мягкую, запотевшую бутылку холодной тайпы. -- Нравится вам тайпа, ребята? -- спрашивает Тушин. Его крепкие, широкие, загорелые пальцы привычно стягивают колпачок с эластичного горлышка. -- Что не нравится -- того не пьем, -- отвечает Марат. -- Пищевикам повезло, -- произносит Тушин. -- Они здесь первые начали работать творчески. А вы небось уже клянете эту планету? Еще бы -- изобретателю здесь приходится быть, по существу, слесарем-монтажником. А талантливому археологу -- преподавать историю в школе... Так, ребята? -- Мы же понимаем! -- Я пожимаю плечами. -- И все-таки -- обидно? -- Обидно не это! -- говорит Марат. Вежливая улыбка встречи уже стерлась с его лица, и темные, глубокие глаза его снова глядят напряженно и неподвижно. Тушин тоже перестает улыбаться и, опустив голову, тянет из горлышка тайпу. Лицо его сразу стареет, и резкие складки на лбу и возле губ набегают одна на другую. Я вдруг вспоминаю про Чанду. На Земле она всюду была рядом с Тушиным. Даже телевизионных интервью он не давал без нее. А здесь с тех пор, как мы прилетели, я не видел ее и ничего о ней не слыхал. Ни слова. Почему? Хочется спросить об этом, но что-то мешает. Может, если бы мы были с Тушиным вдвоем, я бы спросил. А сейчас не могу. -- Мы говорили на Совете о твоем предложении, Марат, -- тихо произносит Тушин. -- Это, видимо, преждевременно. Потому что связано с большим риском. Но, если ты твердо решишь идти, -- отпустим. -- А почему вы считаете, что преждевременно? -- Марат напряженно, не мигая, смотрит на Тушина. -- Потому что мы не можем пока предложить им помощи, доступной их пониманию. Мы дали бы им катера для ловли рыбы -- но их невозможно научить управлению этими катерами. Мы дали бы им оружие для охоты -- но оно сейчас же обернется против нас. Мы стали бы их лечить -- но они не будут у нас лечиться, они не доверяют нам. Единственное, что доступно их пониманию -- это скот, пища. И с этого мы в конце концов начнем. Но пока нам самим не хватает скота. Мы ведь не так уж давно и прилетели... -- Вы думаете, если мы дадим им пищу -- мы ускорим их прогресс? -- снова спрашивает Марат. -- Ведь борьба за пищу -- единственный двигатель их развития. А мы его отнимем. Что они будут делать, получив вдоволь пищи? Кем они станут? Паразитами? -- Что же ты предлагаешь? -- Может, сначала научить их работать? Пахать землю, сеять хлеб, приручать животных... Чтобы сытость не была для них подачкой. Чтобы она была результатом их труда. -- Но ведь для этого надо к ним подойти, надо завоевать их доверие! При их враждебности и их интеллекте это означает -- надо им что-то дать. -- Вы простите меня, Михаил, -- говорит Марат. -- Но вы хотите подойти к ним со взяткой. А может, их интеллект выше, чем мы думаем? Может, к ним можно идти без этого? -- Я и чувствую, что ты хочешь попробовать. -- Тушин вздыхает. -- А нам жалко тобой рисковать. Мы слишком многим рискнули, сев в корабли. И поэтому сейчас уже стараемся не рисковать. Без самой крайней необходимости. ; -- Вот я ее и осознал! Тушин усмехается. -- Тогда, выходит, и я должен был бы давно осознать ее? -- Почему? -- тут же жестко спрашивает Марат. "Зачем он спрашивает? -- с ужасом думаю я. -- Ведь это явно о Чанде!" Тушин удивленно смотрит на Марата, потом переводит такой же удивленный взгляд больших серых глаз на меня. -- А вы разве не знаете, ребята? -- О чем? -- все еще не понимая, слепо и упрямо думая о своем, спрашивает Марат. -- О Чанде. Мы с Маратом не знаем. Хотя теперь уже все понятно. -- Когда это случилось? -- тихо спрашиваю я. -- Почти два года назад. -- И тоже в лесу? -- На ферме. Чанда была микробиологом. Часто летала на ферму. -- А вообще-то они стреляют в мужчин? -- Да, -- отвечает Тушин. -- Когда рядом нет женщин. У них совершенно четкая задача -- прекратить род, истребить племя. Они стреляют даже в детей. Они удивительно логичны и последовательны в выполнении своей задачи. -- Но хотя бы по радио, -- спрашиваю я, -- им пытались объяснить, что мы вовсе не те, кто уничтожил их остров? -- Много раз! -- И никакой реакции? -- Только обратная. После каждой радиопередачи где-то летят стрелы. -- А ведь это смелое племя! -- говорит Марат. -- Просто отчаянно смелое! Они же понимают, что мы сильнее. -- Они считают, что им некуда отступать, -- поясняет Тушин. -- Все ра, которые остались у нас, говорят одно и то же. Племя слишком долго отступало перед другими племенами. Больше отступать некуда. Они решили драться до конца. Тут особый случай, ребята. Нам просто не повезло. Мы попали в цепную реакцию жестокости. Кто-то ее начал -- мы обязаны кончить. Жестокость всегда дает цепную реакцию... И далеко не всегда она приводит к виновникам. Чаще страдают невинные. Еще если бы эти ра не были нашими соседями, не видели нашу жизнь, не убивали нас, -- мы могли бы прийти к ним по-хорошему и учить их работать. Так, как сказал Марат. И с другими племенами мы так и сделаем. Этих же остается только задобрить и задабривать без конца. -- И тогда они станут наглыми, отвратительными паразитами, -- в тон Тушину продолжает Марат. -- Ничем другим они не могут стать, если мы дадим им прежде всего сытость. Тушин усмехается, качает крупной круглой головой, которая крепко, как влитая, сидит на короткой шее. -- Мы же дадим им не только сытость, Марат! Мы дадим им образование, удобства, медицину, культуру. -- Они не поймут удобств! -- Марат снова вскакивает с кресла и нервно шагает по комнате. -- Они способны оценить только те удобства, которые сделаны их руками. Пусть по нашей мысли -- но их руками! Им не нужна будет культура, если за нее не будет выдаваться лишний кусок. Ведь потребность в культуре воспитывается веками, передается из поколения в поколение. Даже в великом двадцатом веке, в культурнейших странах мира миллионы грамотных людей прекрасно обходились без книг и газет. И не испытывали потребности. Потому что им не платили за это. Так то был двадцатый век! А мы имеем дело с пещерным человечеством. Все земляне прекрасно знают, что нашу милую Ра удалось обучить грамоте. Но ведь все также знают, что она не берет в руки книг. Знания еще не родили потребность. Я убежден -- к культуре их можно привести только через труд. Труд ради пищи. Культурнее труд -- больше пищи. Культурнее быт -- больше сил для работы. На это уйдет жизнь не одного поколения. Но в конце концов это даст людей, способных воспринять нашу культуру. И затем создать свою. И сытость должна быть для них наградой за этот долгий и трудный путь. Мы можем сейчас дать сытость маленьким детям, старикам. Но если мы для начала дадим сытость всему племени -- мы развратим и погубим его! -- Ты думаешь так же? -- спрашивает Тушин меня. -- Почти. -- Значит -- единомышленники? -- В главном. Марат удивленно смотрит на меня. Ведь я с ним так спорил!.. -- Что же ты считаешь главным? -- спрашивает меня Тушин. -- Пора начинать, хотя, может, и не так, как предлагает Марат. -- Как предложил бы ты? -- Можно построить специальных киберов. Забросить их в племя. -- Цель? -- Сбор информации. Привитие племени каких-то трудовых навыков. Сразу можно было бы понять и реакцию дикарей на все это. А потом учесть ее. -- Киберы все испортят! -- Марат резким движением руки как бы отбрасывает мою мысль в сторону. -- Тут нужен человек. Все нюансы не запрограммируешь. -- А главное -- мы не можем сейчас построить киберов... -- Тушин вздыхает. -- Негде строить... -- Он переводит взгляд на Марата и признается: -- У тебя серьезные доводы, Марат! От них не отмахнешься. Мы обсудим их на Совете. Придешь на Совет?.. Мы уходим от Марата вместе с Тушиным. Как-то так получилось, что Тушин увел меня с собой. И в лифте Тушин неожиданно предлагает: -- Поднимемся на крышу? Походим, Алик? Я машинально киваю и снова удивленно гляжу на него. Почему он назвал меня Аликом? Откуда он знает это домашнее мое имя? Он понимает мой взгляд и улыбается: -- Не удивляйся, дружище! Мне мама сказала, что дома тебя звали Аликом. Мы выходим на крышу. Здесь пустовато и прохладно. В дальнем конце, за низкими столиками, тянут тайпу несколько парочек. За ними замерли ажурные стрелы кранов. В противоположном конце крыши так же неподвижно, безмолвно стоят полосатые вертолеты, и пригнувшиеся края их винтов чем-то похожи на опустившиеся лепестки вянущего цветка. На западе еще пылают багровым и оранжево-золотым пламенем края облаков, а на востоке уже густеет синяя тьма и зажигает первые звезды. И звонкая тишина кругом -- полная, расслабляющая, бездонная тишина. Как у нас, в вечернем уральском лесу. Как у Бируты, на притихшем, засыпающем взморье. Такая мирная-мирная тишина. -- Какая у тебя программа, Алик? -- тихо спрашивает Тушин. Я не понимаю вопроса и опять удивленно гляжу на него. -- О чем вы? -- О твоей личной программе. Что ты хочешь делать в жизни? Я пожимаю плечами, улыбаюсь. -- Работать в лаборатории, С новыми аппаратами, новыми схемами. Искать. -- А лаборатории нет... -- Тушин собирает морщины на лбу. -- И еще не скоро будет. Есть пока лишь монтажные мастерские... -- Я все понимаю, Михаил. Мне не надо объяснять. Я же не жалуюсь. -- А знаешь, чего я боюсь, дружище? Что пока у нас появятся условия для творчества -- у многих умрет творческая жилка. Мы слишком долго благоустраиваемся. -- А можно сделать это быстрее? -- Вряд ли. У нас все было рассчитано на свободу действий. А получилось так, что мы во многом скованы этим воинственным племенем. И в свободе передвижения. И в исследованиях. Все время надо обороняться, думать о защите. На это уходят часы, дни, месяцы. Мы медленнее работаем и быстрее устаем -- все на нервах. Мы прекратили поиски на южной половине материка -- не хотим стеснять ра, не хотим, чтобы в геологов стреляли. А ведь еще в первые годы там нашли и металлы, и уголь, и были основания искать нефть. И все это заброшено. Только на картах осталось. По существу, дороги на космодром и в Заводской район стали нашими границами. Южнее и западнее их не заходим. А это -- полматерика. Да и на нашей-то половине, сам видишь, -- покою нет. И неизвестно, когда будет. -- Ну а выход, Михаил? Выход? Тот, что предлагает Марат? -- Подумай сам! -- Я все время думаю! -- И, конечно, ищешь выход в крайностях. Юность всегда ищет выход в крайностях. Разумеется, Марат во многом прав! А вот послать к ра мы никого не можем. И не хотим! Это, по существу, послать на смерть. Причем без крайней, без сиюминутной необходимости. -- А если объяснить? Многие пошли бы сами. -- Были такие предложения в Совете. Я пока -- против. И большинство в Совете -- против. Потому что любая оттяжка в этом деле работает все-таки на нас. С каждым днем мы становимся и богаче, и сильнее. И потом мы ведь не теряем времени с теми ра, которые попали к нам. Когда-нибудь они будут руководить своим племенем. Потому что будут очень многое уметь и знать. Но ведь их надо готовить к этому! И долго. Но зато это, может, самый верный путь. -- Почему же тогда вы отпускаете Марата? -- Только потому, что это нужно ему самому. Он не может иначе. Он увидел в этом свой долг. И запретить ему выполнить долг было бы бесчеловечно. Убеждению он не поддается -- ты сам видел. Тут даже обратная реакция -- чем больше он спорит, тем сильнее убеждает самого себя. -- Вы считаете -- он погибнет? -- Очень возможно. Среди не видевших нас племен ему было бы легче. А ра уж больно непримиримы. Только одно за него -- он будет знать язык. -- Почти то же самое я говорил ему сегодня! Перед вашим приходом. -- То же самое ему говорили и на Совете. Но на Марата это не действует. Он хочет именно к ра. В общем-то, в такой ситуации он, конечно, вправе распорядиться собой. Но, видно, не понимает, что тем самым распорядится еще и другими. И этого ему не скажешь... -- Кем же он может распорядиться еще? -- Да вот сегодня Монтелло сказал: "Если погибнет Амиров -- пойду я". "А если погибнет Бруно, -- тут же решаю я, -- значит, моя очередь..." Но, понятно, Тушину говорю другое: -- Марат все понимает. Просто он считает, что это стало абсолютно необходимо обществу. И, значит, общество должно сделать. -- Да, -- соглашается Тушин. -- Тут цепная реакция. Гибнет один -- на его место идет другой. Этого уже не остановишь. Сколько мог -- я сдерживал начало. А теперь не могу. Но мне больно, Алик! Я старше вас и лучше понимаю цену ваших жизней. Вы еще не понимаете ее. А для меня вы -- дети. Представляешь, что это такое, когда на смерть идет твой сын?.. Мы проходим несколько шагов молча. Потом я говорю: -- Знаете, Михаил, обидно, что мы даже не можем сообщить на Землю, как здесь трудно. Кажется, если бы только ушло сообщение -- стало бы легче. -- Сообщение уже ушло, Алик! Когда вы прилетели. Там было все. В финишной ракете. Мы ничего не скрыли. -- Но ведь до ответа не дожить!.. -- Пожалуй. -- Михаил! Неужели люди так никогда и не доберутся до нуль-пространства? -- Не будем фантастами, Алик! Нуль-пространство возможно только в математике. Да в красивых мечтах. Самое большое, к чему когда-нибудь смогут прийти люди, -- это сближение планетных систем. Да и то еще неизвестно, чем оно пахнет. Звезды -- не игрушки. Они могут выйти из-под контроля -- и тогда погибнет все. Такие вещи надо вначале пробовать на мертвых планетных системах. Понять закономерности, технологию, что ли, отработать. Нельзя же экспериментировать над целыми человечествами! На такое дело уйдут даже не тысячи лет. Десятки тысяч! Но, как говорили древние, -- завидуем потомкам нашим! -- В двадцатом веке любили говорить еще и о том, что потомки будут завидовать предкам. Тушин усмехается, мотает головой. -- Я не очень верю в это. -- Мне тоже не приходилось завидовать. Всегда казалось, что у меня жизнь -- интереснее. Тушин улыбается. -- Конечно! А особенно тут! Ведь вы смолоду выходите в классики! Вот у нас раньше был один скульптор. Был один живописец. Но монументалиста не было. Ваш Али Бахрам -- первый. Я вчера смотрел панно, которое он делает для школьного зала. Это прекрасно! А как он работает! С какой страстью!.. Говорит: "У вас тут все стены пустые. Скоро у вас не будет пустых стен!" Он все еще говорит "у вас"... А ведь он уже классик. С первых своих работ. Первый монументалист планеты! Представляешь? А Розита Верхова? У нас был композитор и до нее. И очень много поэтов! Мне кажется, каждый десятый землянин на этом материке пишет вполне приличные стихи. Но и музыку и стихи -- она первая. И, значит, ее песни -- уже классика. Даже самые несовершенные!.. И ты вот... Построишь здесь первого робота -- и тоже станешь классиком! Даже если робот получится не идеальный. Я смеюсь. -- Всю жизнь мечтал!.. Из пеленок -- в классики... -- Конечно, это смешно звучит, -- соглашается Тушин. -- Но это закон жизни первооткрывателей. ...Мы уже трижды медленно прошагали плавную дугу крыши из конца в конец -- от вертолетов до столиков, обратно к вертолетам и снова к уже опустевшим столикам. Погасло пламя облаков на западе, и только тоненькая светлая полоска, придавленная тьмой, еще держится низко над горизонтом. Крупные, яркие звезды высыпали и на востоке, и прямо над головой. И, как на Земле, перекинулся через все небо мерцающий миллиардами звезд Млечный Путь. И где среди этих миллиардов наша колыбель, наша Родина, наше Солнце? Я совсем не знаю здешнего неба -- все некогда глядеть на него. Мне не найти наше Солнце. И уже никогда-никогда не увидеть его большим, теплым, ласковым. Ах, как горько и больно думать об этом! Легче, наверно, жить так, не задумываясь, глядя перед собой в пределах ближайших забот и не поднимая глаза на небо. -- В чем-нибудь я убедил тебя? -- спрашивает Тушин. -- Я вам верю, Михаил. С детства. -- Вера вместо знания? -- Тушин улыбается. -- Древнейшая болезнь россиян! -- Не вместо! Вместе! -- Уже лучше. -- Но не идеально -- так? А куда денешься? Вера появилась независимо -- ни от меня, ни от вас. И, чтоб ее убить, -- вам надо сделать немало плохого. -- На это не надейся. -- А я и не надеюсь. Но если б не вера -- может, я вообще не полетел бы на Риту. Видно, это как-то подспудно работало -- только сейчас сам понял. Но дело, конечно, не в одной вере, Михаил. Она очень быстро рухнула бы, если бы был удачный, реальный путь, и его видели бы многие, а вы бы упрямо не признавали. Тогда уж какая вера? Тогда -- борьба! Но другого-то пути я пока не вижу. Конечно -- Марат... И Бруно... Видимо, это необходимо, раз они решились. Но ведь и не универсально. Иначе мы все должны были бы разбежаться по окрестным материкам. И потеряться среди дикарей. Но тогда мы немногое изменили бы на этой планете. Мы сильны -- пока вместе. И вместе что-то изменим. -- Вот теперь я вижу, что у тебя не только вера! -- Тушин тихо смеется и кладет мне на плечо тяжелую, большую, теплую руку. -- Хотя и то, что ты сказал -- еще очень далеко от окончательной истины. В нее войдет многое. Настоящая истина всегда широка. Узость не может родить истину. И в этой окончательной истине будет и то, что мы сейчас делаем, и мысли Марата, и, может, его подвиг, и что-то новое, пока совсем неизвестное. Поверь, мы все ищем эту настоящую истину. И я тоже ищу. -- Верю! Иначе вообще не верил бы в вас! -- Я очень благодарен тебе, Алик. -- За что? -- За то, что ты мне веришь. За то, что ты полетел. За то, что с тобой прилетела мама. Я люблю твою маму, Алик. 17. Что можно для них сделать сейчас? На этот раз я сижу в кресле пилота и контролирую кибер, и высматриваю сверху путеводную серую ленточку нефтепровода на полянах и прогалинах. Уже знакомой дорогой мы летим в Нефть -- Грицько, Джим Смит и я. Возможно, эта дорога и надоест мне со временем, потому что полеты на рудник, на ферму, в Нефть становятся моей работой и будут повторяться теперь каждую неделю. Я слежу за нефтепроводом, мелькающим на открытых местах, и думаю, думаю о Вано. Наверно, Грицько и Джим тоже думают о нем. У них грустные, усталые лица. Вчера нам предлагали нового члена бригады. Но Джим отказался. "Пока будем втроем", -- сказал он. Он прав, конечно. Пока что нам действительно лучше втроем. Когда мы втроем -- Вано с нами. Мы втроем были в Городе у тихой, маленькой, светловолосой женщины Марии -- жены, теперь уже вдовы Вано. Когда мы пришли, она отправила в интернат темноглазого сынишку -- видно, боялась, что будет плакать. Но все-таки она не плакала при нас и слушала нас молча, и только тонкие, посиневшие губы ее то и дело вздрагивали и как-то судорожно кривились. -- Я знала, что эта планета потребует жертв, -- сказала она потом. -- Но как-то все думалось, что меня минует. -- Она горько, судорожно усмехнулась. -- Каждый думает, что самое страшное его минует. Наверно, в старину, когда люди шли в бой, каждый тоже думал: меня-то не убьет... Мы не принесли ей ни радости, ни облегчения и не рассказали почти ничего нового. Все подробности она знала раньше, как член Совета. Совет знает все, что происходит на материке. По существу, мы даже причинили новую боль этой маленькой, согнувшейся от горя женщине. И мы заранее знали, что так будет -- не было никаких оснований надеяться на иное. Но почему-то принято в подобных случаях приходить к семьям погибших, и мы подчинились этой условности, как подчиняемся безропотно десяткам других -- устаревших, ненужных, нелепых в наше время. Удивительно сильна власть условностей над человеком! Может, это даже самая сильная власть над ним, потому что она невидима, неощутима и не персонифицирована, потому что она коренится в глубинах мозга у каждого, и редкий человек может решиться на борьбу с нею. Гораздо проще, гораздо легче ей подчиниться. И, как всякая власть, она щедро награждает за подчинение -- избавляет от душевных терзаний, от мук совести, которые обычно преследуют того, кто вступает в борьбу с условностями. Мы летим в Нефть, и я снова невольно думаю о Сумико, хотя и не надо бы мне о ней думать. Мы можем встретиться -- она часто бывает в Нефти, хотя и не надо бы нам встречаться. Если это случится, -- мы, вероятнее всего, встретимся просто как друзья. Но это тоже будет лишь условность -- не больше, потому что и я и она знаем -- мы не только друзья. Слишком много я думаю о ней. И чувствую -- она тоже обо мне думает. Хотя и не надо бы ей думать обо мне. Но что поделаешь -- мы не киберы, мы люди. Не нажмешь кнопку и не скажешь: думай об этом, не думай о том. И не заменишь какой-нибудь из блоков памяти... Под ногами тянутся бесконечные леса нашего чудесного зеленого материка. Леса, в которых свободно, безбоязненно будут бродить внуки и правнуки наши. Леса, которыми будут наслаждаться они и которыми мы наслаждаться не можем. В детстве я входил в лес как в храм, и он приветствовал меня своим шумом -- заботливо и покровительственно. Я всегда доверял ему и никогда его не боялся. И он ни разу не обманул мое доверие. Я бегал, играл, прыгал и валялся на лесных лужайках, ловил бабочек, слушал лесных птиц, собирал ягоды и грибы. Лес всегда был моим другом, моим праздником. А мои дети, видимо, будут смотреть на лес из окна дома, из окошка машины, из кабины вертолета. Мои дети привыкнут бояться леса. Эта чужая планета встречает нас совсем не теми испытаниями, к которым нас готовили. Нас испытывали на ловкость и на выносливость. Нас приучали бороться с авариями техники и свихнувшимися киберами. Мы не боимся никаких, даже самых страшных насекомых, потому что наши биологи могут за несколько месяцев ликвидировать целые виды этих тварей на любом материке. Нас не испугает никакой труд. Мы не станем рабами природы, хотя и не собираемся бездумно и поспешно переделывать ее. Мы ничего не боимся и все можем осилить. Но мы совершенно не готовы к тому, чтобы остерегаться человека, к тому, чтобы воевать с человеком. Технически -- конечно, готовы. Душевно -- нет. И главное -- не хотим быть готовы. Может, поэтому нас так легко убивают? Как не думать об этом, когда в Городе остались Бирута и мама? Мы летим молча, но мне кажется сейчас, что Джим и Грицько тоже думают о женах, оставшихся в Городе, тоже боятся за них. Мы же не киберы, мы люди... Наш вертолет проходит над двумя геологическими партиями, и, как раньше Вано, я вызываю их по радио и сбрасываю им грузы. Разговоры у меня с геологами короткие. Я их не знаю, они меня не знают. Им известно, что Челидзе погиб и что кто-то вместо него сбросит им груз. Ни имя мое, ни фамилия им ничего не скажут. В этих партиях у раций пока что сидят старожилы. А наши ребята только-только оглядываются. ...Что же можно сделать сейчас для этих неразумных ра? ЧЕм можно заинтересовать их? Чем отвлечь их мысли от одной владеющей ими идеи -- убивать? Может, сбросить им стальные ножи? Наверняка это будет невозможное, неописуемое богатство, потому что племя еще не знает металла, и все ножи у него -- костяные да каменные. Но что сделают ра с этими стальными ножами? Не привяжут ли их к древкам копий, которые полетят в нас?.. А если топоры? Наверно, никак не повернуть против нас это орудие. А облегчение большое -- и при добыче топлива, и при постройке хижин. Значит, топоры -- можно? И еще какие-нибудь яркие пластмассовые игрушки -- для малышей. Впрочем, эти игрушки вряд ли попадут детям. Взрослые охотники нацепят их на шею и будут носить как амулеты. Они ведь еще совсем младенцы, эти ра. Воинственные взрослые младенцы. Наверно, не игрушки из пластмассы им нужны, а чашки да миски. Их не нацепишь на шею. Они станут у ра тем, чем и должны быть, -- посудой. Пожалуй, кроме топоров, можно сбросить этому племени чашки и миски. Хуже не будет, а лучше может быть. А гезам еще, кроме того, можно сбросить капроновые сети. Рыбаки сразу поймут, для чего это. У рыболовных сетей -- только одно применение. Вот вернусь в Город и пойду в Совет. Почему, в самом деле, не сбрасывать ра то, что вполне можно? Кроме того, о чем вспомнил я, наверняка найдется и еще что-нибудь -- необходимое для них и безопасное для нас. Важно начать! Может, они поймут тогда, что с нами выгоднее жить в мире? Может, даже пришлют послов -- выпросить или выменять что-нибудь еще? А начнется обмен -- кончится война. Только зачем ждать возвращения в Город? Я ведь могу вызвать Тушина и по радио. Прямо из Нефти. Благо, мы теперь знакомы с Михаилом... А Нефть уже показалась вдали. Ползут под ноги вышки, уходит вбок главная насосная. 18. Женщины из племени леров -- ...Завтра же будем обсуждать! -- говорит Тушин и улыбается мне с экрана видеофона. -- Завтра утром!.. Знаешь, Алик, удивительное совпадение! Сегодня днем то же самое предложил Верхов. Только он говорил о железных котелках, чайниках и флягах. А я уже вслед за ним подумал о ведрах и сумках. Удачная мысль, Алик! И ведь простая! Я только против топоров. Пока -- против. Потом видно будет. А все остальное вполне реально. Мы завалим это племя необходимыми вещами! -- Может, дело не в том, чтобы завалить? -- вставляю я. -- А в том, чтобы заинтересовать? -- Разумеется! -- У Тушина поднимаются брови. -- Разумеется, мы не переборщим! Ну, обнимаю тебя! Благодарю! Тушин, улыбаясь, расплывается на экране. Я выключаю видеофон, выхожу из комнаты в коридор гостиничного этажа и спускаюсь на улицу. Опять Женька! Опять он на три минуты раньше открывает то же, что и я. Слава аллаху хотя бы за то, что сегодня это случайное совпадение. И здорово, что наше с Женькой предложение обрадовало Тушина. "Наше с Женькой..." -- Я ловлю себя на этих словах и усмехаюсь. Лучше было бы "наше с Маратом". Или "наше с Али"... Я быстро иду по самой длинной улице Нефти куда-то в гору, навстречу сползающим оттуда густым вечерним сумеркам. Зачем иду? Куда? Постепенно замедляю шаги, оглядываюсь и поворачиваю назад. Пора ужинать. А светлая плоская крыша столовой где-то уже далеко-далеко внизу. Я неторопливо спускаюсь по гладкой мостовой из оплавленного базальта, посеревшего от дождей и ветров. Когда-то, еще в первый год жизни землян на материке, здесь прошлась горнодорожная машина и проложила наклонную улицу, упирающуюся в горы. И теперь эта широкая, гладкая, припорошенная пылью мостовая будет держаться десятки, а может, и сотни лет -- пока не станет мешать людям или пока не искрошит ее какое-нибудь землетрясение. По сторонам редко стоят почерневшие бревенчатые дома, в которых жили первые геологи и буровики и были первые мастерские, первые склады. Иные геологи и сейчас еще живут тут во время своих наездов в Нефть. Привыкли к здоровому духу древесных стен и не хотят менять его на кондиционированный воздух стандартных пластобетонных комнат. Вообще, я заметил тут какую-то особую тягу старожилов ко всему натуральному -- к домам из настоящего дерева, к деревянной мебели, которая на Земле сохранилась лишь в музеях, к натуральной пище. Немногие старожилы едят здесь искусственное мясо или пьют искусственное молоко. Может, потому, что искусственных продуктов пока маловато -- не пущены на полную мощность заводы. А может, и потому, что есть в натуральной пище какая-то особая прелесть. Я иду вниз по первой улице Нефти, мимо бревенчатых домов, к новым, светлым и просторным пластобетонным зданиям. Сумерки, спускающиеся с гор, обгоняют меня, окутывают улицу прозрачной синеватой дымкой, которая постепенно густеет и размазывает на горизонте четкие очертания леса, дальних нефтяных вышек. Вот на дирижабликах этих вышек вспыхивают огоньки, и лес вообще растворяется за ними в густом сине-сером мареве. Большинство бревенчатых домов глядит на улицу темными, слепыми окнами. За ними -- опустевшие комнаты с пропыленной мебелью или склады всякого старья. Но окна иных домов бросают на улицу неяркий, затаенно-счастливый свет, и за этими окнами -- современный уют и тихое пристанище людей. Наверно, если бы я вдруг остался вдвоем с Сумико, мне нужен был бы именно такой вот уединенный дом. И ничего больше. И никого рядом. Улица медленно ползет мимо меня к горам. Надвигается и затем тоже остается позади светлая, плавная, ступенчатая по краям и уже четырехэтажная в середине дуга жилого корпуса. Этот корпус постепенно, неумолимо растет и вширь и ввысь, как растет детская горка, к которой трудолюбивый и терпеливый малыш прибавляет кубик за кубиком. Только детская горка когда-то не выдерживает и рушится. А жилой корпус Нефти когда-нибудь замкнется в дом-кольцо высотой в двадцать этажей, и в этом доме будут жить люди, которые сейчас, замороженные, бесчувственные, еще мчатся со страшной скоростью где-то в безднах Бесконечности. Я сворачиваю влево, к столовой, и на минуту останавливаюсь в раздумье у ее дверей. Может, вернуться к жилому корпусу и зайти за Джимом и Грицько? Или вызвать их по радиофону? Непривычно ужинать одному. Ну а если они уже поели? Если смотрят в клубе какой-нибудь из земных стереофильмов? Я вынимаю из кармана руку, опущенную было к радиофону, и вхожу в столовую один. Вообще-то, у меня есть дело в этой столовой. Али просил дать ему пропорции и примерные размеры одной из стен. Он задумал большое панно для геологов и хочет разместить его здесь, в столовой Нефти -- самом просторном помещении северного поселка. Но лететь сюда он собирается уже с готовым эскизом. И ждет от меня параметры стены. Ну, что ж... Для меня это пятиминутное дело. Сегодня же вечером можно будет передать цифры. Уже когда я кончаю ужинать, в столовой появляются трое -- две женщины и худощавый парень с короткой, се