деющей черной шевелюрой "ежиком". Совсем как у Бруно Монтелло. Только Бруно еще не седой. Парня я вижу впервые, а в женщинах что-то кажется мне знакомым. Где-то я уже видел их -- таких приземисто-грациозных и одинаковых, хотя они и по-разному сейчас одеты. Мне знакомы их большие, чуть диковатые темные глаза с подсиненными белками. Но что-то в этих женщинах не то, что-то не так, как я когда-то видел. Это вроде и они и не они, и я даже не знаю -- здороваться с ними или нет. Молча и медленно я наклоняю голову, и это можно принять за приветствие, а можно и не заметить. Они не замечают меня. Они проходят к щиту заказов, и тут я понимаю, что меня смутило, почему я их сразу не узнал. Это женщины-леры, те самые, которых я видел один раз, перед гибелью Вано, о которых он обещал рассказать какую-то "ужасно романтичную историю". Только тогда они были в теплых серых рабочих костюмах, а сейчас они в нарядных платьях -- вишневом и синем, и по этим платьям струятся причудливые светящиеся полосы, благодаря которым женская талия кажется по -- осиному тонкой и хрупкой. Что же это за история, которая привела их на другой материк, в чужое племя? Где теперь узнать ее? Здесь еще нет ни газет, ни книг, ни своей истории. Да и не скоро попадут в книги здешние "романтичные истории". Все могут знать их -- но писать о них неловко. Это одна из многих условностей, тяготеющих над людьми! Пожалуй, долго еще литература здесь будет представлена только стихами да фантастикой, которую начинает Бирута. Всему остальному будут мешать условности. А эту "ужасно романтичную историю" наверняка знает Джим. 19. Жюль и дикарка Джим рассказывал мне эту историю понемногу. Из него все надо было выдавливать, вытаскивать. Как клещами. Вопрос -- ответ, вопрос -- ответ. И так -- четыре вечера подряд. Все те четыре вечера, которые мы провели в Нефти. И еще какие-то, перерывы днем, во время работы. Но все-таки он рассказал немало. Достаточно, чтобы понять все и представить какие-то недостающие детали, подробности. Я с удовольствием записал бы эту необычную историю в коробочку эмоциональной памяти, если бы уже давно не пообещал Бируте для нового ее рассказа и вторую, пока еще пустую коэму. Конечно, было бы лучше, если бы эту историю записал сам Жюль Фуке -- тот худощавый парень с черной седеющей шевелюрой "ежиком", которого я видел в столовой Нефти вместе с лерами. Но у меня, увы, нет больше коэм. И нет лаборатории, где я мог бы сделать новые. Когда-нибудь будет у нас тут киберлаборатория. И тогда я сделаю новые коэмы и подарю одну Жюлю, чтобы он смог записать эту историю. Если, конечно, захочет. Он прилетел на "Рите-1", этот удивительный, неунывающий геолог. Он был одним из первооткрывателей Нефти, надувал здесь первые серебристые палатки, рубил здесь первые дома. Ему очень пригодилось в этих местах то умение валить деревья и ставить срубы, которое преподают в "Малахите" и которым я пока что не воспользовался. И еще Жюль один из первых здесь заболел ренцелитом -- страшной болезнью, похожей на земной столбняк, от которой далеко не все вылечивались, даже несмотря на всю мощь нынешней медицины. Но Жюль каким-то чудом уцелел -- поднялся, и даже следов не осталось. А жена его погибла. Сейчас ренцелит побежден. Мы не можем заболеть им, потому что еще на орбите нам сделали от него прививки. А в первый год не одни только жены Жюля и Арстана Алиева погибли от этой коварной болезни. Причем тогда еще даже не знали -- отчего она. И сути болезни не знали, хотя и видели, что она похожа на столбняк. Но микроб земного столбняка попадает в рану, в кровь. А здесь не было ни ран, ни даже царапин. И непонятно было, как приходит болезнь, и не помогала противостолбнячная вакцина. Эту болезнь победил микробиолог Натан Ренцел, ученик и помощник Чанды Тушиной. Он и сейчас работает в своей лаборатории, и его непросто увидеть -- он так поглощен своим делом, что по неделям не выходит из лаборатории и живет рядом с нею, дверь в дверь. И то, что не донимают нас теперь местные болезни, -- его заслуга. Он отыскал маленького злого комара -- потом его почему-то тоже назвали ренцелом, -- который переносит болезнь, как на Земле переносили когда-то комары малярию. Натан выделил возбудителя этой болезни, и приготовил вакцину, и на себе испытал ее. А потом он уничтожил этих комаров на всем материке. Методично, настойчиво он выращивал в своих колбах полчища стерилизованных радиацией самцов ренцела и сбрасывал их с вертолета над болотами и лесами. Квадрат за квадратом. По пять раз на каждый квадрат. Сытые, откормленные стерилизованные самцы опережали и оттесняли здоровых и... не оставляли потомства. Этот старинный, еще в двадцатом веке открытый метод помог очистить наш материк от опасных насекомых. Сейчас рЕнцел -- такая же редкость на материке, как малярийный комар -- на нашей далекой родной планете. Овдовевший Жюль долго жил один, считал, что все личное для него кончено, что ему осталась только работа. Работа и еще путешествия, без которых он не мог жить ни на Земле, ни здесь, на Рите. В вертолете и без него -- просто с индивидуальным реактивным двигателем за спиной -- Жюль облетел весь наш материк, побывал в самых дальних его закоулках еще задолго до того, как появились на материке ра. Именно Жюль нашел ту чудесную бухту с золотистым песком, где будет создана наша зона отдыха и куда сейчас пробивают дорогу лесодорожные машины. Именно Жюль дал название пустынному и неуютному Плато Ветров. А когда он осмотрел весь наш материк, то решил взглянуть и на соседний, откуда позже приплыли ра и гезы. Тот материк в несколько раз больше нашего. И южнее. И теплее. Самая северная его оконечность -- на широте нашей зоны отдыха. А юг опускается к тропику. Много племен живет на том материке. И, может, не одни только ра и гезы еще будут вытеснены оттуда на нашу прохладную землю. Как и наш материк, тот, соседний, еще не назван. Может, когда-нибудь его назовут Жюльенией или Фукедой -- не знаю. Сейчас его просто называют Восточным материком, потому что он -- к востоку от нашего. Его берега, горы и реки нанесены на наши карты. Но это пока что немые карты, потому что большинство гор, рек и озер -- безымянны. Местных названий мы не знаем, а со своими тут не очень торопятся. Названия должны быть точными. А для этого нужны точные знания, которых пока у нас нет. Земные названия складывались веками, даже тысячелетиями. Значение большинства из них к нашему веку было утеряно -- осталось лишь звучание. Но когда-то было и значение! Мудрено ли, что здесь не спешат с названиями, не торопятся увековечить на географической карте свои имена? Конечно, так труднее преподавать географию детям. Но, наверно, было бы хуже, если бы дети читали на географических картах планеты имена людей, которых часто видят в коридорах своего дома. Наверно, такая поспешная топонимика помешала бы воспитывать детей скромными. Жюль Фуке летал на Восточный материк несколько раз. Вначале -- в вертолете, потом -- только с индивидуальным ракетным двигателем МРМ-5, который при не очень высокой скорости обеспечивал максимальную дальность полета. Во время одного из этих путешествий Жюль увидел на берегу ручья одинокую девушку, почти нагую. Он спустился к ней просто так, из любопытства -- посмотреть, какие они, дикарки. Тем более, что поблизости, как показалось ему сверху, никого больше не было. Увидев его, девушка испугалась, вскочила и хотела бежать. Но она не могла бежать -- на ноге у нее была большая загноившаяся рана, которую девушка и промывала возле ручья. Едва сделав несколько шагов, дикарка упала. И лежала на земле, раскинув руки, уткнув в траву лицо, ожидая неминуемой смерти. Жюль решил воспользоваться этой беспомощностью девушки и неторопливо надел на ее голову, поверх гривы спутанных черных волос, каркас приемника мыслей. Девушка не пошевелилась. Ей, видимо, казалось, что это -- неизбежные приготовления к смерти. Тогда Жюль надел на себя второй приемник мыслей и тихо сказал: -- Девушка, хочешь, я вылечу твою ногу? Она удивленно подняла голову, посмотрела на незнакомца и ответила: -- Убивай -- не мучай! Жюль широко улыбнулся. -- Я не хочу убивать тебя, -- произнес он. -- Ты мне нравишься. У нее и на самом деле было приятное большеглазое лицо -- испуганное, грязное, измазанное в земле, -- но приятное. Она улыбнулась ему в ответ, села и попыталась стащить с головы приемник мыслей. -- Не трогай эту вещь! -- торопливо сказал Жюль. -- Ты сразу перестанешь понимать меня. Она отдернула руки и испуганно покосилась на него. Потом спросила: -- Ты -- Чу? -- Нет, я Жюль, -- ответил он. -- А кто такой Чу? -- Жуль... -- растерянно повторила девушка. -- Жуль... Я не знаю такого бога. Значит, ты чужой бог. -- А кто такой Чу? -- снова спросил Фуке. -- Чей он бог? -- Наш, -- ответила девушка. -- Племени леров. Я никогда не думала, что увижу живого бога. Пусть даже и бога чужого племени. -- Я не бог, -- сказал Жюль. -- Я человек. Такой же, как ты. -- Люди не летают, -- ответила она. -- Летают только боги. Он понял, что убеждать ее бесполезно. А может, пока и не нужно. Пусть считает его богом. Так даже удобнее. -- Давай я вылечу тебе ногу, -- снова предложил он. -- Лечи, если можешь. Он вынул из кармана моток стрептимиолового пластыря и залепил им рану. Девушка на миг вскрикнула -- не столько от боли, сколько от испуга. Но Жюль успокоил ее: -- Потерпи. Скоро все пройдет. -- Долго терпеть? -- спросила она. -- До темноты ты будешь здорова. Жюль знал, что рана затянется намного раньше. Но не хотел чтобы девушка спешила. Она почти поверила ему. -- Если это правда, -- подумала она вслух, -- то завтра я смогу догнать свое племя. -- Оно ушло от тебя? -- спросил Жюль. -- Оно ушло на новое место, -- ответила девушка. -- Здесь перевелась дичь. -- А ты? -- Что я? -- Почему ты здесь? -- Я осталась. Потому что я не могу быстро и долго идти. -- И никто не захотел помочь тебе? -- Помочь? -- Она глядела на него очень удивленно. -- Зачем? Больные всегда остаются на старых стоянках. -- У вас жестокие порядки, -- заметил Жюль. Она не поняла. -- Что такое жестокие? -- Вы не жалеете больных. -- А кто их жалеет? Ни одна стая, ни одно племя не жалеет больных. Иначе нельзя жить. -- Мы живем иначе, -- сказал Жюль. -- Мое племя больных жалеет. И не бросает в одиночестве. -- Значит, у тебя слабое племя, -- заключила девушка. -- Значит, вы скоро погибнете. -- И тут же усомнилась: -- Но ведь боги не умирают!.. Они сидели в высокой траве, на берегу ручья, и мирно беседовали -- как старые добрые знакомые. Звонко бурлила вода на мелких каменистых перекатах. В густых зеленых ветвях над головой назойливо трещала птица. Шелестел листьями лес, пригибая ветви под ветром. Громадная зеленая бабочка с черными кругами на крыльях медленными взмахами перелетела через ручей. -- Как тебя зовут? -- спросил Жюль. -- Нала. -- У тебя есть дети? -- Нет. Если бы я была здорова, меня через несколько дней взяли бы в жены. -- Кто? -- Кто посмелее. -- А больных у вас в жены не берут? Она помрачнела, опустила голову и тихо ответила: -- Кому нужна больная жена? И вдруг вскочила, резко повернулась назад, раздувая ноздри, втянула в себя воздух. Жюль тоже повернулся лицом к чаще, но не увидел, не услышал и не почувствовал ничего. -- Кого ты испугалась? -- спросил он. -- Там зверь, -- ответила она. -- Там улу. Жюль не понял, кто такой улу, но выхватил из-за пояса и слип и пистолет. -- Я погибла, -- сказала девушка. -- Он сожрет меня. Жюль выстрелил на всякий случай в чащу, чтобы отпугнуть зверя, и, не выпуская оружия, подхватил левой рукой девушку и перенес ее на другой берег ручья. Теперь между ними и зверем был ручей и небольшая полянка. Теперь люди были лицом к опасности, и зверя можно было подстрелить даже в последнем прыжке. Выстрел не испугал зверя. Видно, эти улу еще не слышали выстрелов. Выстрел испугал только Налу. А зверь уже через три минуты высунул из кустарника свою тупую оскаленную морду с маленькими злыми глазками и нагло, небоязливо глядел на людей. У этих людей не было ни палиц, ни копий, которые зверю уже приходилось видеть. Эти люди были беззащитны, но не убегали, как вся остальная дичь. Они были легкой добычей. И зверь подобрал лапы, приготовился к прыжку. Однако прыгнуть он не успел. Что-то тупое и темное навалилось на него и подмяло под себя. Опустив слип, Жюль перебрался через ручей, подошел к зверю и разглядел его. Длинное, как у пантеры, туловище с гладкой серой, почти без шерсти, кожей, мощные лапы, тупая, бульдожья морда с обвисшими, мягкими ушами. Громадная собака, что ли? На прохладном материке, где жили земляне, таких животных не было. На всякий случай Жюль связал спящему животному лапы и вернулся через ручей к девушке. -- Что ты сделал с улу? -- спросила она. -- Усыпил. -- Как? -- Вот этой штукой. Он показал слип. -- Здесь прячется сон? -- Да. -- Сон зверей? -- И человека -- тоже. -- Значит, ты и меня можешь усыпить? -- Конечно. -- Почему же ты этого не делаешь? -- Зачем? Она опять глядела на него очень удивленно. Затем пояснила: -- Ты мог бы утащить, меня, спящую, в свое племя. И сделать своей рабой. -- Разве ты хочешь этого? Она опустила глаза. -- Кто же может этого хотеть? Потом понимающе взглянула на него и спросила: -- Тебе просто не нужна больная раба, правда? -- В нашем племени нет рабов, -- ответил Жюль. -- У нас все равны. -- А что вы делаете с пленниками? -- У нас нет пленников. -- Вы их убиваете? -- Мы не убиваем никого. -- Куда же вы их деваете? -- Мы их не берем. -- А если бы ты взял меня? -- Ты стала бы равной со всеми. -- Но ведь я -- из чужого племени! -- Ну и что? Ты же человек. И, значит, равна нам. -- Человек не может быть равным богу. -- Ты можешь стать равной. -- Я? Она рассмеялась этой явной шутке бога. -- Если ты захочешь -- ты можешь стать такой же, как мы, -- убеждал ее Жюль. -- Мы научим тебя летать и усыплять животных, и быстро лечить раны. -- А моя нога уже совсем не болит! -- вдруг вспомнила Нала и довольно улыбнулась. -- К вечеру у тебя не будет раны, -- пообещал Жюль. -- Потерпи еще немного. Эта белая кожа лечит быстро. -- Все-таки лучше жить в своем племени, -- подумала вслух девушка, -- В чужом племени меня никто не возьмет в жены. -- Если ты станешь равной нам -- для тебя найдется муж. -- Жюль улыбнулся. -- Все зависит от тебя. Хочешь -- возьму тебя посмотреть. Понравится -- останешься. Нет -- прилетишь обратно. -- Я знаю, что чужое племя не отпустит меня обратно. Леры никогда еще не возвращались из чужого племени. -- Значит, ты не хочешь? Она опустила глаза и молчала. Жюль достал из сумки шоколад, развернул его и протянул ей плитку. -- Попробуй, -- сказал он. -- Это наша пища. Она откусила кусочек, разжевала и стала торопливо засовывать шоколад в рот. Она давилась им -- боялась, что у нее отнимут эту удивительно вкусную еду. Уже потом, отдышавшись, поинтересовалась: -- Вы едите только это? -- Нет, -- ответил Жюль. -- И мясо животных -- тоже. У нас очень много разной пищи. Мы никогда не бываем голодны. -- А я очень редко бываю сыта, -- сказала она. -- Леров стало много. И еды нам все больше не хватает. Жюль, конечно, понял, что понравился девушке и что она пойдет за ним куда угодно. Но он не хотел, чтобы она считала себя пленницей. Он добивался не покорности, а активности. А для этого с самого начала надо было убедить Налу, что она должна считать себя равной всем остальным. В заплечном ракетном двигателе Жюля было маловато топлива, чтобы перенести их обоих через море. Топлива еле-еле хватило бы, чтобы донести двойной груз до побережья Восточного материка. Поэтому Жюль вызвал по радио Город и попросил прислать за ним на побережье вертолет. Он указал и точку на побережье и время, когда может быть в этой точке. -- С кем ты говорил? -- спросила Нала, когда Жюль выключил рацию. -- Со своим племенем, -- ответил он. -- Я могу говорить с ним на любом расстоянии. Она не поверила, расхохоталась. -- Оказывается, и боги умеют лгать, -- сказала она, перестав смеяться. -- А я раньше думала, что только люди. -- Когда-нибудь ты убедишься, что я не лгу, -- пообещал Жюль. -- Когда-нибудь ты сама будешь разговаривать со мной на любом расстоянии. Она снова не поверила, снова рассмеялась. А потом Жюль смыл с ее ноги остатки всосавшегося в кожу стрептимиолового пластыря, и девушка увидела вместо глубокой и гнойной раны нежную розовую кожицу, в которой еще виднелись светлые перекрещивающиеся полоски целебной повязки. Нога не болела. Нога была здорова. Девушка сделала несколько шагов, подпрыгнула, пробежалась. Жюль глядел на нее молча и еще боялся, что сейчас она юркнет в кусты, исчезнет и помчится по лесу догонять свое племя. Однако она явно не собиралась бежать, вернулась к Жюлю и шершавыми, задубевшими пальцами медленно погладила его по щеке. Это была самая нежная ласка у леров. Это был знак высшего доверия. Она спокойно позволила обмотать себя широким плотным поясом и привязать его к поясу Жюля. И безотказный наш МРМ-5, рассчитанный на одного, тяжело, натужно, но все-таки поднял обоих над лесом. Девушка вначале дрожала и даже кричала от страха. Потом смирилась, умолкла. В вертолет на побережье она вошла уже покорно, безропотно и устало. Она внешне уже ничему не удивлялась -- ни машине, ни второму богу в серой одежде, который встретил их, ни новой высоте, ни морю под ногами. Слишком много впечатлений было для одного дня -- она просто перестала воспринимать их. В ее неразвитом мозгу как бы механически захлопнулся какой-то клапан, предохраняющий нервную систему от перенапряжения. Девушка только держалась за Жюля, ни на минуту не выпуская его руки. И он понял ее состояние и решил везти ее не в Город, как хотел вначале, а прямо в Нефть, в свой пустующий бревенчатый дом. Она замерзла еще в вертолете, и Жюль включил обогрев кабины, и радировал в Нефть, чтобы ребята принесли теплый костюм на посадочную площадку. Ведь Нала была все-таки почти нагой и летела далеко на Север. А потом, в Нефти, она не хотела надевать этот теплый шерстяной костюм -- не понимала, зачем. И все нюхала его и говорила, что он пахнет зверем. Две женщины пришли в кабину вертолета, чтобы помочь Нале одеться. Но девушка визжала, отталкивала их и цеплялась за Жюля. Она ничего не хотела делать без него, даже одеваться. В конце концов, он одел ее сам -- с трудом, как непослушного, капризного ребенка. Ее просто нельзя было иначе вывести на улицу -- она простудилась бы. В первые дни Нала никуда не хотела выходить из дома и, как зверек, забивалась в угол, когда оставалась одна. Даже в окна боялась смотреть. Она оживлялась только тогда, когда дома был Жюль, и слушалась только его, и разговаривала только с ним. Другим людям, которые входили в дом, она просто не отвечала. Но не сводила с них настороженных глаз. А потом быстро перестала бояться -- поняла, что ей не сделают зла. В общем-то, оказалась доверчивой. Вначале она очень много ела -- все, что можно было, без разбору и без режима. И никак не могла насытиться. Постепенно Жюлю удалось объяснить ей, что это вредно, и она стала есть меньше, хотя и с прежней жадностью. Она очень медленно становилась Человеком. Гораздо медленнее, чем хотелось бы Жюлю и его друзьям. Им прежде казалось, что все это должно происходить намного проще и быстрее. Она боялась и темноты, и непонятного ей электрического света, боялась и радио, и видеофона, и вертолетов, которые часто пролетали над поселком. Но больше всего боялась оставаться одна, и поэтому несколько месяцев Жюль никуда не выезжал из Нефти. Однако постепенно -- хотя и очень медленно -- она все-таки привыкала к жизни землян. Она привыкла носить теплую одежду и мыться каждый день, и не бояться телевизора, и даже ходить иногда с Жюлем в клуб на стереофильмы. Как-то удалось уговорить ее слетать в Город и в Заводской район -- посмотреть на жизнь всего остального племени. Ей не понравилось там -- слишком шумно и слишком много людей. А тогда их еще было мало... Но почему-то именно после этой поездки она спросила Жюля: -- Ты мог бы теперь отыскать мое племя? -- Ты хочешь вернуться? Он искренне огорчился. Он уже привык к ней, хотя ему и было с ней очень нелегко. -- Нет, -- возразила она, -- Ты не понял. Я уже не вернусь. Мне неплохо жить у вас, и у меня не может быть лучшего мужа, чем ты. Просто у меня в племени есть сестра. Мы с ней родились в один день. Я тут сыта. А она там все время хочет есть. У вас хватило бы еды и для моей сестры? Они полетели вдвоем, на вертолете, и несколько дней искали племя леров в глухих лесах Восточного материка. А когда нашли его, Нала отправилась в свое племя одна, обмотав бедра широкими свежими листьями и сняв с себя всю остальную одежду. Жюль хотел идти с ней, но она остановила его: -- Я вернусь, не бойся. Я уже не могу без тебя. Он уговаривал ее хотя бы надеть на шею, как амулет, крошечный транзистор тревоги. Чтобы хоть сигнал можно было дать, хоть пеленг, по которому искать ее. Но она отказалась и от этого. Он ждал ее полдня возле вертолета, нервничал и уже собирался подняться над стоянкой племени на своем МРМ-5. А она бесшумно выскочила из зарослей у него за спиной, и вслед за Налой возле вертолета появилась еще одна точно такая же дикарка. Если бы Нала не была чиста и причесана, если бы у ее сестры Латы не было перекошено от страха лицо, -- их трудно было бы отличить друг от друга. Лате дали есть прямо здесь же, у вертолета. И Нала уже удивленно глядела, как торопливо и жадно ест голодная сестра. А потом, в Нефти, она приучала сестру к новой жизни так же мучительно и трудно, как еще недавно приучали ее, Налу. Появление сестры позволило Жюлю снова, хотя бы недолго, бывать в геологических партиях. А теперь уже уходят в поиск две сестры и два геолога, их мужья. Эти близнецы-леры стали приличными коллекторами. Они работают без ошибок и очень терпеливо, хотя и медленно. Они уверенно, немного нараспев читают, но, как и Ра, не любят по собственной инициативе брать книгу в руки. Зато, как дети, любят, когда им читают вслух. И еще любят ходить на стереофильмы и сидеть у телевизора. Им не раз предлагали снова полететь к племени леров и привезти с собой в Нефть кого-нибудь еще. Кого угодно -- женщину, мужчину, ребенка -- кого сами захотят взять. Но сестры упорно не хотят делать этого. Может, потому, что у Латы там остался очень сильный муж и она боится его. И вообще, они не любят вспоминать и говорить о своем племени. И если кто-то, по незнанию этого, спрашивает их, -- отвечают неохотно, коротко, односложно. В Городе, в интернате, у них растут дети. И матери видят их редко. Нала и Лата знают, что дети всех геологов живут в городском интернате, и поэтому не считают себя обиженными или обездоленными. Но приезжают они к своим детям реже других и ненадолго. Наверно, где-то глубоко в душе бывшие дикарки еще не чувствуют себя равными людям, среди которых живут. Но держатся как равные, с тихим достоинством -- и это приятно. О племени леров от них удалось узнать немного. Это племя умеет добывать огонь, плетет хижины из лиан и не боится других племен, потому что многочисленно. Все дети племени воспитываются вместе, и поэтому сестры так спокойно отдали своих детей в интернат. В этом племени мужья живут с женами недолго -- пока жены молоды. Через пять-шесть лет совместной жизни мужчина может выбрать себе другую молодую жену, если только выдержит состязания с молодыми охотниками. В этом случае прежняя жена становится свободной, и ее может выбрать кто-нибудь из тех мужчин, которые состязаний не выдержали. Впрочем, женщина может остаться и в хижине своего прежнего мужа, если ни он, ни молодая жена не возражают против этого. Но бывают в племени и такие случаи, когда муж и жена живут вдвоем очень долго, до старости. И никто этому не удивляется, потому что это такой же обычай племени, как и смена жен. Наверно, поэтому леры так красивы и многочисленны и не боятся других племен. Ведь почти все дети у них -- это дети любви. Я не сразу понял, почему же старожилы выпустили из сферы своего внимания это доброе и мирное племя. Может, с него и надо было начинать? Может, леры стали бы первыми нашими союзниками на этой планете? Неужели все дело только в том, что никто не решился к ним пойти? А может, кто-то и решался -- но не пустили? Ведь Тушин признался, что специально сдерживал эту цепную реакцию... Что ж... И он по-своему прав. Ведь до нашего прилета здесь было немыслимо мало землян. И им надо было немыслимо много сделать. А теперь нас больше. И мы большее можем. И все дело теперь, наверно, прежде всего в индивидуальной решимости. Эх, если бы переплыли на наш материк леры, а не эти жестокие, непримиримые ра! Наверняка с лерами мы быстро нашли бы общий язык. Потому что это, в общем-то, счастливое племя. А счастливые люди обычно добры и доверчивы. Нужна очень долгая, беспросветная цепь несчастий, чтобы человек ожесточился. Нужны долгие пека гонений, лишений и сплошных несправедливостей, чтобы могло ожесточиться целое племя. 20. Розита Марат решил улететь поздно вечером, в темноте, и отыскивать стоянку племени по кострам. А придет он к ра на рассвете -- утром люди всегда добрее. Сегодня утром над стоянкой племени, на парашюте, были спущены первые "посылки" -- прозрачные полиэтиленовые мешки с чашками, мисками и тарелками из пластмассы. Кто-то предлагал "послать" еще и ложки. Но ложки были отвергнуты -- рано, не поймут, для чего это надо. Вертолет долго кружил после этого над стоянкой, но ра, отлично видевшие спущенный им "подарок", -- не подошли к нему. Значит, очень прочно у них недоверие ко всему, что исходит от чужого племени. Сегодня ночью бесшумный вертолет опустит Марата в лесу. И Марат выгрузит из машины два контейнера со всем, что может понадобиться. Эти контейнеры так и останутся в лесу. Их не откроет даже самый хитроумный охотник. Но, судя по всему, он и не захочет их открывать. У Марата будет и двигатель МРМ-5, и ЭМЗ, и суперЭМЗ. И все-таки Марат будет беззащитен, как всегда бывает беззащитен тот, кто идет с добром к озлобленным и недоверчивым людям. Почему-то очень надеется Марат на свой маленький, карманный магнитофон с записями десятков самых красивых земных мелодий. -- Они будут слушать это! -- уже в который раз, как бы убеждая самого себя, повторяет он. -- Даже самые жестокие люди любят слушать музыку. И в эти минуты становятся добрее. Розита Гальдос кусает свои яркие губы, готовые изогнуться в недоверчивой усмешке. Розита явно не верит этим заклинаниям Марата, хотя и выполнила его просьбу -- "напела" немало песен в его магнитофон. Она поднялась сюда, на крышу, проводить Марата одна, без Женьки. Женьки нет среди провожающих. Хоть на это хватило его!.. Проводить Марата пришли Бруно и Изольда, Энн и Майкл, Али со своей тихой, незаметной Аней и Михаил Тушин. Здесь и наши командиры -- Федор Красный и Пьер Эрвин. И еще мы с Бирутой. Бирута порадовала сегодня меня -- сказала, что у нас будет маленький. Она, оказывается, уже давно знала это, но сказала вот только теперь, когда увидела, что я с самого утра был подавлен предстоящим отлетом Марата. Если честно -- я очень боюсь за него. Он кажется мне еще одной нашей жертвой этой красивой и коварной планете. Добровольной жертвой. Видно, к такому трудному дню Бирута и берегла свою новость. Как амортизатор. И была права, конечно, потому что теперь даже этот грустный день невольно стал для меня праздником. О сыне я мечтал давно. О маленьком, любопытном мальчишке, который долго будет глядеть на мир моими глазами, которому я помогу открыть этот мир и утвердиться в нем, как помогал мне отец. А потом когда-нибудь этот мальчишка останется в мире вместо меня, и я, уже истлевший, проживу вместе с ним вторую жизнь и стану жить вечно -- в его детях, в его внуках, а его потомках, как живут во мне далекие предки мои -- бородатые уральские мужики, приписанные к демидовским заводам в Нижнем Тагиле и делавшие на них "горячую работу". Даже Бируте не говорил я об этих мечтах. Но она знала, конечно, что я хочу сына. Не могла не знать. Она вообще удивительно хорошо знает меня. Может, даже лучше, чем я сам себя знаю. И сейчас я чувствую к ней какую-то необычную, почти отцовскую нежность. И благодарность -- за прошлое и за будущее, И все время нестерпимо хочется укутать чем-то теплым худенькие, зябкие, беззащитные плечи ее. -- ...На твоей волне, Марат, всегда будет включена пленка, -- доносится до меня голос Тушина. -- Так что передавай в любое время. Ни одно твое слово не упустим. -- Может, крутить для тебя специальную музыкальную программу? -- спрашивает Пьер Эрвин. -- Пока хватит этого! -- Марат хлопает себя по карману. -- Не хватит -- сообщу. Вы не думайте -- я не собираюсь стесняться. -- Может, все-таки оставить в лесу твой вертолет? -- спрашивает Федор Красный. -- Мало ли как сложится... -- Зачем? -- удивляется Марат. -- Чтобы они сразу поняли, что я им не доверяю и приготовил машину для бегства? Все-таки я иду к ним жить, а не посмотреть, как они живут. -- А если тебе понадобится там жениться? -- вдруг спрашивает Розита. -- Ну, чтобы стать совсем своим... -- Женюсь! -- Марат улыбается. -- Поздравление пришлешь? -- Ужасно! -- Розита брезгливо передергивает плечами. -- Они все такие грязные! От них даже в больнице пахнет потом! -- А чем пахло от твоих предков? -- подает голос Бруно. -- Я все понимаю! -- отвечает ему Розита. -- Все-все! Но я бы не смогла. -- Пора! -- говорит Марат. -- Мы по очереди обнимаем его, и он уходит в машину. Один. Машину приведет обратно кибер, по радиолучу. Она вернется, как привязанная на резинке. Бесшумно начинает работать мотор. Свистит над головой воздух, рассекаемый лопастями. И вот уже вертолет, покачнувшись, отрывается от крыши, приподнимается над нами и медленно разворачивает хвост на северо-восток. А потом, как рванувшаяся за добычей стрекоза, быстро уходит в темноту, на юго-запад, туда, откуда пробираются к нашим поселкам дикие охотники. Мы медленно разбредаемся по крыше к разным лифтам. Крыша теперь стала просторнее, и лифтов больше. Еще две секции дома-кольца были закончены на днях. Еще двести сорок ребят перебрались в новенькие квартиры с нашего пустеющего корабля. Совсем тихо стало на нем в вечерние часы, когда прекращается разгрузка. Звонкие, пустые коридоры. Редкие каюты, в которых услышишь голоса. Скоро уже и наша с Бирутой очередь. Еще одну секцию сдадут -- и мы уедем. А мама уедет раньше. Она и так уже нечасто бывает на корабле. Видимо, вот-вот поселится у Тушина. Я даже не знаю, чего они тянут, если любят друг друга. Сейчас только мы с Бирутой да еще Эрвин и Красный возвращаемся на космодром. Наши командиры пока тоже живут на корабле. Они уйдут с него последними. Командиры всегда последними покидают свой корабль. Командиры всегда дольше своей команды ждут удобств. Иначе какие же они командиры? Мы с Бирутой забираемся в биолет, и я уже поднимаю клеммы к вискам, когда к нам подбегает Розита. -- Я с вами, ребята! -- возбужденно говорит она. -- Можно? -- Что за вопрос? Я раздвигаю перед нею дверцу. Розита садится сзади. Биолет срывается с места и выкатывает на прямую дорогу. Впереди в темноте уже скрылся биолет наших командиров. На дороге кибер включает фары, дает полную скорость, и мы летим плавно, ровно, почти бесшумно. Ни Бирута, ни я не оборачиваемся и ни о чем не спрашиваем Розиту. Чего спрашивать? Наверно, поссорилась с Женькой. Переночует в пику ему на корабле. А потом помирятся. Все мы иногда ссоримся с женами. Только у нас с Бирутой давний уговор -- при ссоре не уходить, не уезжать. Трудный уговор, потому что при ссоре всегда хочется хлопнуть дверью. Как будто этим что-то докажешь! Поссорившись, мы молча сидим по углам или занимаемся своим делом, стараясь не замечать друг друга. В маленькой, тесной каюте это нелегко. В просторной квартире будет легче. Но, может, там и ссоры будут дольше? А у Женьки с Розитой, наверно, нет такого уговора... Наш биолет несется в темноту, щупая дорогу светом фар. И по краям узенькая полоска ее слегка отдает янтарным блеском в этом свете. Мутное, черно-серое небо без единой звезды давит на нас своими тучами безмолвно и мрачно. И Бирута -- вежливая душа! -- первая нарушает молчание. -- Все-таки тоскливы эти безлунные ночи! -- говорит она. -- Все время безлунные ночи! На всю жизнь! А на Земле я всегда так ждала Луну! И если она была неполная -- приставляла к ней мысленно палочку. Получится буква "Р" -- значит, месяц молодой, растущий. А если он изогнут буквой "С" -- значит, старый, убывающий. Мы не ценили на Земле нашу тихую голубую Луну. А ведь именно она делала ночи прекрасными. Когда-то, в старину, когда она была оранжевой, без атмосферы, -- было, наверно, еще красивее. А что радости в этих ритянских ночах? Бирута умолкает, и я мучительно подыскиваю, что бы тоже этакое сказать -- вежливое и успокаивающее? И вдруг Розита резко произносит: -- Я ушла от Женьки, ребята! И никогда к нему не вернусь! Буду жить на корабле! -- Поми-иритесь! -- успокаивающе тянет Бирута. -- Все ссорятся, все мирятся... -- Даже вы? Я поворачиваю голову и вижу, что Розита кривит в усмешке свои яркие губы. -- Даже мы! -- грустно подтверждает Бирута. -- А вы всегда казались мне такими голубками! Представить не могу, как вы ссоритесь! -- Ха-ха-ха! -- Бирута искренне хохочет. -- Мы -- голубки? Ха-ха! Ну, нашла! -- Мы воробьи! -- как можно серьезнее говорю я. -- Поссоримся -- и сразу в драку. -- А ведь у нас не ссора! -- тихо, задумчиво произносит Розита. -- Я это решила еще тогда... после Лельки... Просто не могла уйти, пока не улетел Марат. Понимаете, почему? -- Чего тут не понять? -- откликаюсь я. Кажется, у них на самом деле всерьез. Даже при ссорах другим не говорят такое... -- Сандро! -- Розита трогает меня за плечо. -- Ведь ты лучше всех знаешь Женьку! Он мне всегда внушал, что ты его ненавидишь, что ты ему с детства завидуешь!.. А теперь я понимаю тебя! И понимаю, что между вами! -- Теперь-то и я тебя понимаю, -- признаюсь я. -- А раньше -- не понимал. -- Я слепая была! -- мрачно произносит Розита. -- Все мы когда-то бываем слепыми. А когда прозреваем -- это так больно!.. Мы мчимся в темноту, и безмолвная, глухая, безглазая ночь чужой планеты давит на нас со всех сторон. 21. Потомки разберутся -- ...Вчера я впервые видел, как ра наблюдают работу наших станов. Представляешь -- впервые за все эти годы! -- Зигмунд Коростецкий, главный полевод Риты, проводит могучей пятерней по взлохмаченной русой шевелюре, но она от этого не становится менее лохматой. -- Раньше они просто не замечали наших машин. Относились к ним, как к деревьям. Раньше они замечали только коров и нас. Коров -- чтобы убить и утащить. Нас -- просто чтобы убить. Они хоть не людоеды, эти ра. Мы ведь могли напороться и на людоедов... А вчера я с пульта вижу: стоят на границе поля, метрах в трехстах от нас, и глядят. Просто глядят! Двое даже присели на корточки. Я навел бинокль, рассмотрел их, потом только сообразил сфотографировать. Вот любуйся -- восемь душ. Я разглядываю сильно увеличенный снимок. Шесть охотников стоят среди деревьев. Двое опираются на копья. У остальных -- луки. И еще двое сидят впереди на корточках, подняв острые зеленоватые колени. Как будто специально позируют перед камерой. Глаза у них маленькие, глубоко сидящие, и не разберешь, что в этих глазах. Но отрадно уже хотя бы то, что они заметили и разглядывают наши полестаны -- или полевые станы, как до сих пор, еще по старинке, называют их в технических документах. Мы разговариваем с Зигмундом на пульте управления третьего поля. Тут шесть трехкилометровых полос пшеницы, над которыми движутся по рельсам громадные, стометрового размаха полестаны. Эти ажурные фермы из металла и пластмасс и рыхлят землю, и сеют, и поливают, и убирают урожай на своих полосах. Здесь же, на эстакаде перед пультом, киберы прицепляют к фермам то плуги, то бункеры с удобрениями или с зерном, то режущие или молотильные устройства. А сетчатые шланги заложены в самих фермах, и стоит только нажать кнопку на пульте, чтобы над "грядкой" пошел мелкий, моросящий углекислый дождь. Эти универсальные полестаны придумал очень давно, еще в первой половине двадцатого века, гениальный Михаил Правоторов. Конечно, он придумал их не такими, какие они сейчас, но он нашел принцип, идею. И за эту идею до сих пор благодарны ему потомки. Сам он так и не увидел распространения своих детищ -- не дожил. Лишь в конце двадцатого века первые сотни движущихся ферм Правоторова вышли на земные поля. А в двадцать первом веке эти фермы уже обрабатывали все ровные земные пашни. Лишь на покатых нагорных полях, где тяжелые полестаны работать не могли, сохранились еще комбайны и тракторы. Почти целый миллиард людей благодаря фермам Правоторова освободился от необходимости трудиться в сельском хозяйстве. И благодарное человечество поставило Правоторову гигантский, пятидесятиметровый памятник на всемирной сельскохозяйственной выставке в Софии. Когда-то я читал о нем. Он жил и умер почти в безвестности, как и большинство гениев прошлого. Современники обычно слепы. Они очень редко угадывают, кому из них будет ставить памятники потомство. Правда, уже в наше время полестанов Правоторова становилось на Земле все меньше и меньше. Земное земледелие постепенно, медленно сползало в океан, где белок можно производить быстрее, дешевле и в больших количествах, чем на суше. Но полестаны уже давным-давно завоевали Марс и Венеру, и вот теперь катаются по Рите и не один век будут здесь кататься. И эти удивленные ра еще со временем научатся управлять мощными фермами, и, может, племя так и не узнает никогда, что такое гнуть в поле спину от зари до зари. Кроме Зигмунда и меня, на пульте сейчас только один дежурный -- Ян Марек, тихий, почти неслышный парень с нашего корабля. Но и ему здесь, по существу, нечего делать -- вчера полестаны закончили сев, и надо следить лишь за тем, чтобы не пересохла сверх нормы почва и чтобы птицы не склевали семена. А через пять дней, когда пробьются первые ростки, Марек поднимет над полем на аэростатах ночные солнца -- громадные прожекторы дневного света. И пшеница будет расти раза в полтора быстрее, чем ей положено. И уже через три месяца здесь будут сеять снова. Конечно, без зимы плохо, непривычно. Но без зимы земля дает четыре урожая в год. И только поэтому наши поля очень медленно надвигаются на лес -- велика отдача каждого поля. Однако поля все-таки расширяются, и лес потихоньку отступает, как ни больно всем нам. Пока мы еще не можем спустить наше земледелие в океан. Еще не готовы к этому. У нас есть только катера, привезенные с Земли. Ни одного морского корабля еще не было построено на Рите. И даже верфь не закладывали. И даже порта нет. Его еще только собираются строить, К нему еще только собираются пробивать дорогу. А без кораблей, без плавучих островов и громадных подводных сфер -- какое же океанское земледелие? Далеко еще нам до того, чтобы стать морским народом! ...Третий раз уже я на ферме. А на полях -- впервые. В первый раз не успел -- помешала обезьяна. Вторую свою командировку сюда почти всю просидел в коровниках -- там в стенах было много барахливших киберов. И вот только сейчас вырвался на поля, и Зигмунд Коростецкий -- невысокий, широкоплечий с могучим, борцовским торсом и громадными, загорелыми ручищами, -- возит меня с пульта на пульт, и я записываю его претензии к нашей технике -- где что барахлит, где киберы вышли из строя, где для новых устройств приготовлены гнезда. Претензий много. Вряд ли нам сделать все за одну поездку. И даже за две. Какие-то новые киберы мы поставим, в ошибающихся -- поковыряемся, но всего явно не успеть. Нас просто мало. Может, пора уже пополнить нашу бригаду? Здесь вообще часто барахлят киберы. И быстрее "кончаются", чем на Земле, -- повышенная влажность. Нам дали с собой самые универсальные устройства. И теперь эта универсальность подводит. Потому что нужны устройства, приспособленные к повышенной влажности. Наверное, наш лагерь, наш "Малахит", нужно было бы строить не на Урале, а в Прибалтике или в Карелии. На Урале сухо, и поэтому все киберы у нас там были безотказны. Но ведь теперь не сообщишь об этом на Землю. Мы оторваны от нее навсегда. Для нас навсегда -- для нашего поколения. Мы даже не смогли бы сейчас поднять на орбиту наши корабли -- если бы и захотели. Для этого нужно больше года работать. Но мы и не ставим перед собой такую задачу. Нам некуда уходить, мы останемся здесь, и непримиримым ра придется в конце концов примириться с нами. Ни у них, ни у нас нет другого выхода. А воевать вечно -- невозможно. -- ...Понимаешь, -- говорит Зигмунд уже в биолете, вновь безуспешно пытаясь пригладить пятерней свою взъерошенную русую шевелюру. -- Беда не только в том, что не хватает киберов, что они быстро выходят из строя. Беда еще и в том, что просто нет таких киберов, какие нам нужны. И вы их, кажется, тоже не привезли. Я видел, что устанавливал Грицько в ваш прошлый приезд. Конечно, это получше того, что у нас было. Поновее, поточнее... Все так. Но не идеал! И поэтому мы мечемся с одного пульта на другой, поэтому без конца останавливаются полестаны. Вот особенно на четвертом поле, на картофельном. Куда сейчас едем. Сняли там за год три урожая вместо четырех! -- Зигмунд сожалеюще выпячивает вперед толстую нижнюю губу, поджимает крупный, раздвоенный подбородок. -- И сейчас там паршиво. Не поручусь, что удастся нынче снять четыре урожая. Все техника, техника! Нужны свои киберы! Сконструированные здесь, на Рите, специально для наших условий. Специализация нужна! Точнейшая, тончайшая! Своя, ритянская! Доходит? Зигмунд резко поворачивается ко мне. Его круглые голубые глаза из-под широких мохнатых бровей глядят требовательно, жестко. -- С трудом! -- Я улыбаюсь. Вообще-то, на карьере и в Нефти мне говорили то же самое. Везде подводит универсальность киберов. Везде не хватает точной специализации. И из-за этого киберы барахлят, а работа идет намного медленнее. Впрочем, геологи на Севере говорили еще об одном -- о киберах для южных районов. Болит у геологов душа за эти районы. Там скрыто под землей немало богатств. Тех, которые нам нужны сейчас позарез. И если бы знать точно -- где что, -- можно было бы укрыться от стрел ра под сферой и как-то добывать богатства. Работали же наши предки под сферами в Антарктиде, на Луне, на Венере! Почему мы не можем? Но как разведать эти богатства, если геологов упорно не пускают в южные районы? Видимо, только киберы могут сделать это. И опять же специальные. Киберы, которых еще нигде нет. О таких киберах мечтает Грицько, на которого очень сильно подействовали разговоры северных геологов. В свободные часы он чертит какие-то схемы, кромсает бумагу и ничего не показывает нам. Я убежден, что вся эта его работа -- впустую. Он кустарничает. А с киберами кустарничать нельзя. Даже самый примитивный новый кибер не рассчитать без хорошей вычислительной машины. А у нас, у монтажников, нет ее. Но если Грицько нравится -- пусть чертит. Его дело. А я могу только ждать, пока создадут киберлабораторию. Могу предложить, чтобы ее создали побыстрее. Но не стану кустарничать -- неинтересно. В конце концов, все равно создавать лабораторию придется! И не только лабораторию, но и цех, и завод. Все это понимают. И Тушин говорил об этом в тот вечер, когда мы бродили из конца в конец по крыше Города. Но вот что создавать в первую очередь? За что браться вначале, когда всего и всюду не хватает? Тут трудно решать, немногое зная. А я как раз знаю немногое. Заводской район для меня -- все еще terra incognita *. Я был там лишь на экскурсии. И поэтому мне рискованно судить об общем положении -- что надо вначале, что потом. Для таких решений есть Совет, у которого на руках все карты. И все-таки я уверен, что лаборатория по киберам уже нужна, что отсутствие ее сейчас становится заметным тормозом. И вдруг еще одна мысль приходит мне в голову, -- по существу, старая мысль, только более точная: а что, если сделать кибер-ра? Что, если сделать робот, который имел бы внешность туземца и знал бы их язык, но подчинялся бы только командам на нашем языке? Пожалуй, такой кибер стал бы очень неплохим помощником Марату в его трудном деле. Да и без Марата он был бы полезен. Технически здесь нет ничего невозможного. Просто на Рите еще не делали человекоподобные киберы. А на Земле таких машин немало. Когда-то даже было очень много. В конце двадцать первого -- начале двадцать второго века этими роботами, имеющими внешность человека, были забиты многие города. Тогда еще не было биолетов, и за рулем общественных электромашин часто сидели роботы. Они убирали улицы и подавали еду в ресторанах. Они работали на почтах и в рудниках. Я читал, что людям было не очень приятно, когда их обслуживали эти безукоризненно одетые и предельно вежливые машины. Что-то мешало. Что-то чисто психологическое. И это что-то заставляло мозг людей работать, и киберы постепенно стали превращаться просто в придатки различных машин. В механизмы, скрытые от глаз и потому не действующие на психику. Как в биолете. И Россия, которая не спешила с созданием роботов-людей, а сразу ориентировалась на встроенные кибермеханизмы, снова оказалась в этом отношении впереди всего человечества, как случилось это и в далеком двадцатом веке, когда Россия, после второй мировой войны, не увлеклась строительством военных самолетов, а сразу ориентировалась на ракеты. Именно это позволило тогда России и сохранить себя во враждебном мире, и первой выйти в космос. В двадцать втором веке сложилась подобная же ситуация с киберами. И многие районы Земли, которые гордились обилием человекоподобных роботов и не понимали Россию, где этих механизмов было сравнительно немного, вдруг с удивлением обнаружили, что российская киберавтоматика не только более гуманна к людям и лучше сохраняет их нервы, но еще и более производительна. И торопливо, поспешно, как бы гонясь за модой, другие районы Земли стали перенимать российский опыт. Когда я жил на Земле, роботы-люди еще были администраторами в некоторых отелях, гондольерами в Венеции, манекенами в Домах моды, гидами на выставках. Но ни в промышленности, ни в геологии, ни в строительстве роботов-людей уже не было. Трудились тут обычные, подвижные и легкие киберы, которые имели внешность не людей, а машин и потому не давили на психику. Эти киберы просто устроены, их легко и изготовлять, и ремонтировать, и перестраивать на новую программу. На Риту мы не взяли с собой ни одного человекоподобного робота. Они считались устаревшими, чрезмерно сложными, почти бесполезными механизмами. Зачем тащить с собой такие машины через бездны пространства? Но, может, здесь, на Рите, эти машины все-таки еще нужны? Хотя бы для опыта. Сделать бы такой кибер-ра! Да еще, может, не один, а три или пять. Под командой Марата они могли бы стать серьезной силой. Мало ли чему могли бы обучить диких охотников хорошо запрограммированные роботы, как две капли воды похожие на туземцев? Конечно, это трудно -- никто никогда не делал такие машины. Но у нас тысячи книг. И еще сотни тысяч -- в микрофильмах. Можно отыскать нужные -- и научиться. Была бы только лаборатория! ...Биолет мчится по узкой лесной дороге, среди широколистых густозеленых деревьев, стенами поднимающихся по бокам, и Зигмунд продолжает говорить о том, какие ему нужны киберы. Ему нет дела до того, где их изготовить. Наша бригада занимается киберами, и Зигмунду важен результат нашей работы. И он прав, потому что от него самого тоже требуют результат. Но у него хоть есть лаборатория -- громадная, на десятки гектаров раскинувшаяся лаборатория, в которой он может искать, экспериментировать и которую упорно расширяет по мере того, как прибывают к нему новые полестаны. А у нас, кибер-техников, -- только трюмы "Риты-3" да очень приблизительной список того, что будет со временем извлечено из этих трюмов. Нам негде экспериментировать. И не с чем. Нам подают готовые механизмы, готовые запасные блоки -- и наше дело установить их, заставить их работать. И как можно скорее. -- ...У нас недостаток киберов, -- произносит Зигмунд и усмехается, приподнимая концы полных губ. -- А у Марты -- наоборот, избыток. Просила передать тебе, что ее санитара можно перепрограммировать. К нам его, на полестан. Орудия навешивать. Как раз на двенадцатом поле устанавливаем новую ферму. Киберы там нужны. Так что выкроится часок -- займись... Это просто ужасно -- какая я свинья! Уже три часа мотаюсь с Зигмундом по полям и до сих пор не вспомнил и не спросил о Марте! О той самой Марте Коростецкой, которая делала мне операцию, которая, может, спасла мне жизнь, потому что после нападения обезьяны я вполне мог испустить дух, пока прилетит Мария Челидзе из Города. -- Как вообще-то Марта? -- виновато спрашиваю я и чувствую, что уши мои пылают. -- Здорова она? -- Вполне. А с чего это ты вдруг? -- Да ни с чего. Просто подумал, что я свинья -- не спросил о Марте сразу. -- А-а!.. -- Зигмунд облегченно вздыхает. Он, кажется, совсем не обижен моим невниманием к его жене. -- Да что ей сделается? У нас вообще никто не болеет. Целые дни все на воздухе, здоровы. Разве что какие-нибудь царапины... А тут еще второй фельдшер у нас появился -- жена Марека. И Ра все время торчит у них в больничке. С тех пор, как выходила тебя, -- почувствовала неодолимую тягу к медицине. Когда тебя увезли, пришла к Марте и вполне серьезно попросила, чтобы ее тоже научили делать мертвых людей живыми. Марта стала ее кое-чему учить. А сейчас они вдвоем учат -- с Жанной Марек. Ра уже стала отличной санитаркой. Учат на медсестру. Поэтому-то Марта и решила отдарить мне своего киберсанитара. Все равно он последнее время у них выключен. И не собираются включать. -- Зигмунд качнулся на резком повороте лесной дороги и слегка придавил меня своим мощным плечом. Потом выровнялся и задумчиво добавил: -- Вообще, эти ра -- толковый народ. Вот посмотри -- охотники. Вначале боялись роботов больше, чем нас. А потом быстренько сообразили, что робот не сделает человеку зла и поэтому безопасен для них. Теперь они на киберпастухов внимания не обращают. Будто их нет. И, понимаешь, глядя на Ра, я начинаю думать, что они вовсе не так уж злы. Ра -- добрая. И это не мимикрия по обстановке. Это характер. Столько лет рядом -- можно разобраться. И, как ребенок, всем нам хочет помочь. Если бы удалось как-то поладить с этим племенем -- они стали бы неплохими помощниками. Для начала, конечно. Потом пошли бы сами. Письменность там, книги... -- Лингвисты уже разработали им алфавит, -- делюсь я с Зигмундом свежей новостью. -- Пытались втолковать его тем парням, которые у нас. Пока не доходит. Они, кажется, скорее научатся читать по-нашему, чем по-своему. -- Хм! -- Зигмунд усмехается. -- А не все равно -- что раньше? Важно, чтоб усваивали знания. На любом языке. А потом все равно придут и к своей письменности, и к своей литературе... От вашего Марата еще какие-нибудь вести есть? Я отрицательно мотаю головой. -- Кроме того, что известно всем, -- нету. -- Грустно. Зигмунд мрачнеет и умолкает. Биолет проносится по дороге вдоль пятого поля, мимо пульта, громадными изогнутыми стеклами отражающего солнце, и снова ныряет в густой, стоящий как стена, лес. От Марата было пока только одно сообщение. На другой же день после его отлета, к вечеру, на пленке появилась короткая запись, которую затем передали по радио для всех. "За меня не волнуйтесь, -- сообщал Марат. -- Они меня слушают. С ними, кажется, можно разговаривать". И с тех пор -- ни слова. Вот уже пять дней. Ни передач, ни сигнала тревоги -- ничего. И только вот эти вчерашние охотники, которые впервые мирно смотрели на действующие полестаны. Может, Марат убедил их смотреть, а не стрелять? -- А ведь знаешь, -- как бы догадавшись о моих мыслях, произносит Зигмунд, -- они у нас тут, на ферме, уже давно не стреляют в людей. Я вот только сейчас все это сопоставил. Кажется, с тех пор, как у нас убили Чанду -- ни одной стрелы. Может, они наблюдают за Ра? Видят, что она здорова, свободна. Может, считают нас каким-то особым племенем? Когда мы это узнаем? -- По-хорошему, мы бы это давно должны знать! -- замечаю я. -- Мы вообще слишком нелюбопытны к ним. Наверняка они о нас знают больше, чем мы о них. -- Но они не понимают того, что знают. -- А мы не знаем того, что вполне могли бы понять. А ради них летели. -- Считаешь, за них нужно было браться раньше? -- Видимо. -- Кто же знал, что они будут убивать? -- Ну, хотя бы когда начали. -- Ты этого не знаешь... -- Зигмунд задумчиво качает головой. -- А я помню. Вначале всем казалось, что это случайность. Никто не мог предположить, что это -- политика племени. Тебе легко судить -- ты знаешь все. А мы вначале не знали, как развернутся события. Боялись -- не сделать бы хуже. Ведь человек Земли отвык воевать. И соответственно изменилось мышление. Пока к нам попала Ра, пока привыкла и поняла наш язык! Пока стала женой Арстана! Ведь только после этого она рассказала легенду племени. А до этого молчала... Это же все -- время. И немалое. -- Но ведь даже после этого, Зигмунд, ничего не изменилось! Вот что удивительно. У Ра уже дети растут, а мы все так же пассивны. Марат -- первое исключение. -- Ты не совсем прав, Сандро. Изучали язык, потом летали над стоянкой, обращались по радио. Что-то делали, ждали результатов. А Марат... Конечно, он герой. Но ведь и ему нужно было подготовить почву. Хотя бы тот же язык. Ведь Марат получил это готовеньким. И его путь возник после того, как были испробованы другие пути. А если бы Марат начинал -- он бы тоже наверняка начал с радио. Легко быть умным, когда знаешь ошибки предшественников... Конечно, это риск, страшный, смертельный... Но ведь и у Марата чуть было не появился предшественник. Хотя и не такой отчаянный. Еще почти три года назад. Ты Теодора Вебера знаешь? -- Знаю. Он знакомил нас с Городом. И с Заводским районом. -- Вот он... -- Коростецкий вздыхает. -- Когда у него погибла жена, он хотел уйти на Восточный материк. К лерам. Слыхал о племени леров? -- Слыхал. -- А видел этих женщин? На Севере. -- Приходилось. -- Вот речь шла об этом племени. Вебер не хотел идти к ра. Потому что убийца его жены скрылся. И, естественно, Вебер в каждом охотнике видел убийцу. Просился к лерам. А его не пустили. Совет не пустил. Видимо, еще не понимали, что это необходимо, неизбежно. Надеялись -- обойдется без этого. Пришло время -- поняли, что не обойтись. И кто-то пробился первым. Так бывает всегда. И потом тут ведь такая штука: пойти к ра или к лерам -- это не то же самое, что полететь на Риту. В этом отношении жены крепко связали нас. Но без жен вообще немногие полетели бы. И немного было бы от этого проку. Нужен род, нужно потомство, чтобы изменить целую планету. Человек прочно, намертво стоит только там, где растут его дети... Биолет наш снова выскакивает из леса и останавливается возле пульта управления четвертого поля. Медленно, почти незаметно для глаза движется по одной из его полос стометровый полестан. Сотни длинных тонких щупалец свешиваются с его фермы, и их набухшие концы с фотоэлементами крутятся среди лиловых цветков картофеля. У этих фотоэлементов четкий ориентир -- лиловый цвет. Концы щупалец тянутся к цветкам, и мгновенная искра перебивает их стебель. Завтра-послезавтра эти перебитые стебельки упадут. Но уже сегодня они перестанут отнимать соки у клубней, и картофель начнет расти быстрее. Пройдет полестан свою "грядку" до конца, и киберы переставят планки со щупальцами на соседнюю ферму. Идет обрезка цветов. И всю ее, на всем огромном поле, ведет, не выходя с пульта, один полевод. А когда-то, во времена гениального Правоторова, это делали на полях тысячи, сотни тысяч, миллионы людей. Странно сейчас представлять себе это. Людей на Земле тогда было мало. В десятки раз меньше, чем сейчас в Солнечной системе. Громадные районы -- Якутия, Тибет, Северная Канада, Австралия -- были почти не заселены. Люди много и трудно работали, а результаты труда каждого были ничтожно малы. И эти трудно живущие чудаки еще беспокоились о нас, своих потомках, думали, говорили и писали о том, как станет жить человечество в будущем, на перенаселенной Земле -- не угрожает ли ему голод? Хватит ли ему места? И где-то среди них такой же трудной и беспокойной жизнью жил гениальный человек, заложивший прочные основы будущего изобилия. Мы меньше думаем о будущем, чем наши предки. То ли более спокойны за него, то ли настоящее у нас лучше. Но наверняка и среди нас ходит какой-то человек, мозг которого обеспечит великие достижения в будущем. Мы не знаем его. И нам никогда не угадать, кому из нас поставят памятник потомки. А сами мы не спешим ставить себе памятники -- ни из гранита, ни из своих имен на географической карте планеты. Правы уж мы тут или не правы -- потомки разберутся. Надо доверять своим потомкам. ...Мы поднимаемся с Зигмундом на пульт, и я снова начинаю записывать претензии полеводов по киберустройствам. 22. Репортаж из племени ра Эту пленку передавали по радио еще вчера вечером. Но вчера я не слыхал. Мы сортировали выгруженные из корабля киберы и провозились допоздна. Бирута вернулась из Города тоже поздно -- усталая, расстроенная. Она объясняла на уроке теорию органического происхождения нефти, и Андрей Челидзе, сынишка Вано, вдруг расплакался -- не выдержал. Маленький еще! Слово "нефть" для него теперь навсегда связано с гибелью отца. А после этого тяжелого урока Розита еще утащила Бируту в радиостудию -- записывать на пленку ее фантастический рассказ. Тот самый, который был создан в полете. Ведь это первая фантастика на Рите! И сейчас, когда готовится очередной радиоальманах, Бирута будет представлять новый жанр. Она была огорчена слезами Андрюши Челидзе и думала о нем и о погибшем Вано, и потому сбивалась, путалась, когда читала свой рассказ. Ее записали только с третьего чтения. И сама она измучилась, и других измучила. И поэтому приехала на корабль так поздно и такая усталая. Лишь перед сном она вспомнила о сегодняшней вечерней передаче и спросила меня: -- Да, ты слышал сегодня Марата? -- Нет. -- У тебя удивительная способность последним узнавать новости! В журналисты ты явно не годишься. Ну, ничего! Завтра утром передадут снова. -- Что хоть он говорил? -- Если я расскажу -- ты не станешь слушать. А послушать надо. Завтра в восемь. Потерпи, милый! Она поцеловала меня в лоб, как старшая, и тихонько вздохнула. Она вообще последние дни обращалась со мной, как старшая, словно тот, маленький, еще не родившийся, давал ей на это право. И вот утром я слышу по радио знакомый и в то же время незнакомый, измененный записью голос Марата: -- Дорогие друзья! Начну с того, чем надо было бы кончить. Но это сейчас главное. Сбросьте племени с вертолета еще пластмассовой посуды. Поскорее. Лучше -- завтра. В основном -- миски, чашки, ведра. И как можно больше. Я обещал им, что попрошу вас об этом и что только об этом и буду с вами говорить. Поэтому передача будет сравнительно короткой -- не сетуйте. Мне пока не доверяют, и один я почти не остаюсь. Отношение к нам резко враждебное. Сила легенды страшно велика. Когда я сказал, что мы -- не те, кто в древности уничтожил племя, -- мне не поверили, как не верят и нашим радиопередачам. Старики сказали: "Если даже и не вы -- то ваши братья. А это все равно, что вы". Слишком уж похоже описание внешности. Ведь легенда жила веками -- этого не вытравишь. Старейшие решили сохранить мне жизнь только после того, как я сказал, что поссорился со своим племенем и пришел к ним насовсем. Они, оказывается, всегда охотно принимали беглецов из других племен. Это давняя традиция, порожденная, видимо, малочисленностью ра и стремлением выжить во что бы то ни стало. Но они предупредили меня, что чужак, вновь покинувший их племя, по существу, приговорен к смерти. Ра все равно выследят и убьют его, ибо такой человек опасней для них, чем целая толпа врагов. Он слишком много знает. А враг не должен знать о тебе много -- это одна из основных заповедей племени. Сегодня я осторожно сказал, что в моем племени осталось несколько родичей (им это понятнее, чем друзья), которые сочувствовали мне и с которыми я не ссорился. Старейшие немедленно решили извлечь из этого пользу -- не могут ли родичи сбросить с неба немного посуды? Племя готово направить к ним своих гонцов с подарками. Кажется, я совершил ошибку -- сказал, что гонцы не нужны, что я свяжусь с родичами по воздуху. Мне не поверили -- усмешки были очень красноречивы. Да и гонцы были бы полезны нам -- это ведь дополнительные контакты. Но все это я сообразил потом -- слишком я не дипломат. Однако отступать уже нельзя, и сейчас племя знает, что я разговариваю с родичами по воздуху. Наверняка не верят в это, но хоть делают вид, что верят, -- и то ладно. Наши миски и чашки здесь очень понравились. Назначение их было понято сразу же и точно -- с первого объяснения. Но к мешкам с посудой ра не притрагивались до тех пор, пока я не раскрыл их и не сказал, что я же их и сбросил -- как подарок племени перед своим бегством к нему. "Посудой" для воды здесь служат мешки из шкур. Гончарного производства ра не знают. И я боюсь браться за создание гончарного стола -- сам в этом не силен. Да и нужно ли? Пусть сразу привыкают к пластмассе. Взяли они с меня слово, что я женюсь, как только познакомлюсь с девушками племени и выберу ту, которая мне по нраву. Старики рассудили здраво: если пришел насовсем -- как же не жениться на местной девушке? Впрочем, если быть точным, речь шла не о девушке, а о девушках. Мне не были обозначены жесткие количественные рамки. Как понял я позже, это означало, что с первого же серьезного разговора старейшины предоставили мне гражданские права, равные с правами всех остальных мужчин-ра. По-моему, интересуют старейшин тут не столько мои удобства, сколько потомство. Забота о численном росте, как вы, наверное, уже догадались, -- главная забота племени. Видимо, в связи с этим предстоящим выбором любопытство женского пола по отношению ко мне -- совершенно откровенное. Разглядывают, как жирафу в зоопарке. Мужчины, как и везде, менее любопытны. В то же время старики сочли здравой и мою мысль о том, что у нашего племени можно кое-чему поучиться. Они всегда учились у своих врагов, и это часто выручало племя во время бедствий. Не прочь учиться и у нас. Просто ничего не понимают. И будут рады, если я им что-то объясню. Особенно их интересует ферма. В частности, коровы, которых они называют ленивыми оленями. Почему эти животные слушаются нас? Знаем ли мы язык этих животных? Почему мы их не убиваем? Зачем ставим невидимые стены там, где они пасутся? Могу ли я научить охотников проходить через эти стены и приносить племени побольше мяса? Подумайте над этим, друзья. Чтобы стать своим, я должен помочь ра в охоте на коров. И, может, не раз. Было бы хорошо как-то это устроить. Начиная с завтрашнего дня, каждую полночь буду включать наушник и ждать решения Совета. Специально "по коровам". Это кажется мне очень важным. Знаю, что трудно. Но, поверьте, -- нужно. Хотя бы немного. Охота ведь может быть и не чрезмерно удачной. Пытался я тут провернуть мысль о том, что легче увести и самим выкормить теленка, чем убить и принести взрослую корову. Но меня, как говорится, не поняли. Видно, рано -- у племени еще даже собак нет. История не способствовала. Придется, наверно, как-то осуществлять этот опыт на свой страх и риск. Дадут ли только? Не прирежут ли моего питомца раньше времени? Несколько слов о структуре. Как мы уже знаем от наших невольных пациентов, во главе племени стоит Нут -- сильнейший, но далеко не старый охотник. Его называют героем, хотя я еще не уяснил, за что. Видимо, это связано с какими-то событиями на Восточном континенте. Во всяком случае, когда племя переплывало через море, Нут уже был вождем. Он весь в шрамах, очень суров и немногословен. Отлично умеет слушать других и не спешит делать выводы. При вожде -- совет стариков, без которого в нормальной обстановке не решается ничто важное. Нут командует единолично лишь на охоте, в бою и во время бедствий. Как видите, все довольно демократично. Есть два лекаря. Они же шаманы, певцы, поэты и члены совета стариков, хотя сами не старше Нута. Зовут этих единственных местных интеллигентов Рун и Лан. В отсутствие Нута они вдвоем руководят племенем. Так что интеллигенция здесь в почете. Вождь гезов Родо -- тоже член совета стариков у ра. И весьма активный член. А Нут -- член совета стариков у гезов. До селения гезов -- часа три ходу. Общение -- постоянное. Взаимная информация -- полная. Мне еще у гезов быть не довелось. Я вообще не спешу и все делаю медленно -- лучший способ успокоить подозрительность. Но гезы уже прибегали на меня смотреть. Они чуть выше, стройнее и вообще благообразнее ра. Среди девушек-гезов есть, даже по нашим понятиям, довольно симпатичные. Численность ра, по-моему, около тысячи. Точно не знаю -- считать неудобно. Гезов, по словам ра, -- намного меньше. Кстати, о счете. Тут у наших лингвистов еще нет полной ясности, и я сообщаю то, что узнал. Считают ра пятерками -- по числу пальцев на руке. Пять -- "рука". Далее -- две "руки", три "руки"... Пять "рук" -- много. Пять "много" -- очень много. Дальше счет теряется. Колеса они не знают. С лодками знакомы -- от гезов. Но предпочитают не пользоваться. Считают лодки ненадежными. Особенно после путешествия через море, когда некоторые лодки переворачивались. Что за яд на стрелах -- пока не знаю. Мне сказали, что это секрет племени. Хотя пообещали дать отравленные стрелы, если я пойду охотиться на коров. Музыку ра понимают и чувствуют. Готовы слушать магнитофон сколько угодно. Называют его великим чудом, а голос Розиты -- голосом богини. Слышишь, Розита? Я ведь тебе тоже когда-то говорил нечто подобное... Выключая магнитофон, я объясняю, что он "устал". Иначе могут обидеться. Вообще, ра обидчивы необычайно. Но быстро отходят и мгновенно забывают обиду, если убеждаются, что не было злого умысла. Вот такие дела, друзья мои. Кончаю. Я и так превысил все нормы для простой деловой просьбы. Когда сбросите посуду, у меня будет повод долго благодарить вас. Никаких комментариев к этой пленке не было. Лишь в виде короткой справки диктор сообщил, что посуда для племени ра спущена с вертолета сегодня на рассвете, а на ферме в ближайшие дни будет выделена специальная, слабоохраняемая группа бычков, которую Амиров всегда сможет отыскать по радиопеленгу. 23. "Почему ты так заботишься обо мне!" Лес, лес, густой зеленый лес тянется по обеим сторонам прямой, как натянутая струна, дороги. Сплошной лес, лишь изредка разрываемый небольшими полянами да узкими, извилистыми долинами мелких речек. Удивительно однообразен пейзаж нашего материка! Вначале это обилие зелени восхищало меня. Теперь, кажется, оно начинает приедаться. За всю почти стокилометровую дорогу -- лишь одна древняя узкая гряда полуразрушенных, выветрившихся красноватых скал, причудливых и непонятных, как старинные скульптуры "поп-артистов" двадцатого века. Эти скалы не больше минуты видны через стекло биолета, затем они исчезают за стеной леса, и даже не верится, что видел их -- так неожиданно они возникли и так мгновенно скрылись. -- Как называются эти скалы, Сандро? -- звонко спрашивает меня Андрюша Челидзе, худенький и темноглазый сын Вано, сидящий в биолете рядом. -- У них пока нет названия, -- отвечаю я. -- Вот вырастешь -- назовешь. А вообще, Андрюша, я их сам в первый раз вижу. -- А я думал, вы все знаете... -- говорит он разочарованно. -- Папа все знал... Наши биолеты идут дальше -- длинная цепь биолетов, растянувшаяся до самого горизонта, за которым скрывается дорога. Наш -- один из последних. Где-то там, далеко-далеко впереди, -- Бирута с девочками. Где-то в середине -- Аня Бахрам со своими учениками. И где-то уже недалеко от меня -- Али, тоже с учениками Ани, как я -- с учениками Бируты. Мы мчимся по дороге в зону отдыха -- по новой, только что законченной дороге, с которой лишь пять дней назад ушли лесодорожные машины. Почти все полотно шоссе -- еще свежее, прозрачно-янтарное, играющее красками листвы и стволов, навсегда погребенных в его глубине. Пока что эта дорога -- как новенький коричневый ковер с затейливым, неповторяющимся орнаментом. Пройдет время -- и она станет серой от дождя и ветра, потемнеет от колес грузовиков, потеряет свою праздничную нарядность. Станет обычной дорогой, и мы привыкнем к ней и перестанем ее замечать, как не замечаем других дорог. Но сейчас мчаться над ней в биолетах -- праздник, и особенно для детей, которые впервые в жизни едут к морю. Если взрослые и раньше летали в далекую зону отдыха на вертолетах, то детей туда не брали -- опасались отравленных стрел ра. А сейчас они там уже не страшны -- на горах, вокруг всей долины, созданы три мощные линии электромагнитной защиты, через которые не пробраться даже самым ловким охотникам. И поэтому теперь туда можно привезти детей. Правда, везти их приходится осторожно -- в каждой машине по взрослому. Киберустройства биолетов еще не изучили этой дороги. В общем-то, пока она проста -- почти нет поворотов. Но впереди еще горы, и поэтому лучше, чтобы вначале работу киберов страховали руки взрослого человека. Позже, когда дорога станет для машин совсем знакомой и когда дети подрастут, они и сами смогут вести биолет. А пока -- рано. Кажется, самыми надежными киберами оказались на Рите киберы биолетов. Никаких поломок, никаких ненормальностей! Устройства, десятилетиями отработанные на Земле, ставшие там, по существу, классическими, не подвели и здесь. И когда откроется у нас эта уже обещанная киберлаборатория, устройствами биолетов нам заниматься не придется. Впрочем, недостаток работы лаборатории явно не угрожает. Когда после третьей поездки на ферму я написал докладную в Совет -- о необходимости киберлаборатории, никто в Совете не удивился. Федор Красный, командир нашего корабля, председательствовавший в тот месяц, прочитав отпечатанный на диктографе текст, вызвал меня по радиофону, спросил: -- Как ты думаешь, Александр, сколько у нас таких докладных? -- Понятия не имею. -- Восемь, дорогой. Все -- о киберлаборатории. Правда, от кибернетиков -- всего вторая. Остальные -- от геологов, строителей, агрономов. -- А кто из кибернетиков написал первую? -- поинтересовался я и подумал: "Неужели Женька и тут успел?" -- Челидзе, -- ответил Федор. -- Еще до нашего прилета... Если бы задержка была только за докладными, дорогой мой!.. -- Знал бы я, что их столько, -- не писал бы. -- Да хуже не будет -- ты не огорчайся. Вот через пять дней на председательский стул сядет Тушин, и у него запланировано обсуждение всех кибер-дел. Потерпишь? Я передам твою докладную ему. -- Потерплю. Трудно, но можно. В нашем Совете на Рите, как и во всех советах на Земле, нет постоянного председателя. Председательствуют все по очереди, по месяцу или по два. Когда-то, еще в начале двадцать второго века, на всей Земле ввели такой порядок, чтобы в одних руках не сосредоточивалось слишком много власти, чтобы ни один человек не мог поставить себя над другими, не мог считать себя вершителем судеб других людей. Еще в двадцатом веке социализм уничтожил эксплуатацию человека человеком. А в двадцать втором веке полный, развитой, уже всемирный коммунизм уничтожил еще и власть одного человека над другим. Уничтожил ее навсегда и бесповоротно. Конечно, в течение своего срока каждый член нашего Совета руководит по-своему и не все решает на Совете -- нельзя же без конца заседать. Но и резких переходов нет -- велика инерция большого, налаженного хозяйства. Она не терпит резких переходов. Да и невозможны они, потому что принципиальное решается всем Советом, а единоличная власть председателя не идет дальше повседневных мелочей. Но все же у каждого члена Совета есть свой стиль, и свой круг интересов, и своя "узкая специализация". Мария Челидзе, например, активнее всего занимается школой, бытом, культурой. А всем, что касается кибернетики, гораздо сильнее и глубже, чем другие, интересуется Тушин. Поэтому я и не удивился тому, что сказал Федор Красный, Это было в порядке вещей. Я просто ждал. И вот вчера Тушин разыскал меня по радиофону и попросил приехать в Совет. Кабинет председателя был обычной по величине комнатой -- просторной, светлой, строгой, в которой не было ничего лишнего. Две стены ее занимали полки со справочниками и ящичками для микрофильмов. В середине этих полок, на уровне груди, белели большие экраны видеофонов. Третья стена была пультом управления общей связи материка и связи со справочным электронным залом, откуда за две-три минуты можно было получить любую справку по планете. Вдоль полок зубчатой линией стояли низкие столики и кресла для членов Совета. За одним из таких столиков мы и беседовали на этот раз с Тушиным. -- Ты понимаешь, конечно, о чем разговор? -- спросил он. -- Догадываюсь. -- Мы тут обсуждали. И твою докладную, и остальные. Решили, что дальше без лаборатории действительно нельзя. Будем создавать. Видимо, первое же законченное здание в Заводском районе отдадим кибернетикам. Ты рад? -- Конечно! Может, для скорости выдуть это здание из капропласта? -- Вы же не усидите в нем! Сбежите от духоты! Все эти пузыри давно стали складами. Да и готовить такую операцию -- не намного быстрее, чем закончить то, что уже начато в пластобетоне. Столько терпели -- потерпите лишних десять дней. Зато сразу сядете прочно. Видимо, завтра, Алик, о решении Совета объявят по радио. И назовут твое имя. -- Мое?! -- Да. Совет решил, что руководить лабораторией должен ты. И от имени Совета хочу тебя попросить: подумай, кого туда стоит взять. Для начала мы много людей не дадим. Пять человек. С тобой вместе. "Сейчас он скажет, что надо взять Женьку! -- почему-то подумал я, и кровь бросилась мне в лицо. -- Как же, юный гений-кибернетик! Знаменитый изобретатель! Разве может обойтись без него творческий коллектив? Нет уж! Хватит с меня Женьки!" -- А почему решили именно меня? -- спросил я Тушина. -- Мне хорошо и в бригаде. И не хочется из нее уходить. Глаза Тушина даже округлились от удивления. Большие, серые, недоумевающие, они смотрели на меня неподвижно и напряженно. Он молчал, и я понял, что он ждет объяснений. -- Я с удовольствием помогу, конечно, -- забормотал я и покраснел еще больше. -- Но руководить... "Тогда руководство могут предложить Женьке, -- тут же мелькнуло у меня. -- И мне противно будет даже помогать". Я замолчал, поняв, что совсем запутаюсь сейчас, если буду говорить. Никогда не умел лгать с невозмутимым видом. Никогда у меня это не получалось. С первых же слов лжи всегда спотыкался и путался. -- А если напрямик? -- резко спросил Тушин. -- Если по-честному? Я молчал, опустив глаза в пол. Не мог говорить напрямик и по-честному: никаких увесистых фактов нет для такого разговора. Все нюансы. Да к тому же старые. Школьных лет. -- Между прочим, Верхов на Совете говорил, что ты чересчур скромен, -- раздумчиво и уже спокойно произнес Тушин, явно объясняя себе мое поведение. -- Когда он предлагал тебя -- он предупреждал об этом... Да и мама как-то сказала, что ты -- из тех, кто всегда входит в дверь последним... -- Верхов предлагал? -- Я удивленно откинулся на спинку кресла. -- А что ты удивляешься? Он такую речь о тебе произнес! Не речь -- хвалебная ода! Чего угодно я мог ожидать от Женьки. Этого -- не ждал. ...Мы летим над прямой, уходящей за горизонт дорогой, и если смотреть вперед, то деревья по бокам шоссе сливаются в одну сплошную зеленую стену -- так густо они стоят. Дорога медленно поднимается в гору, и линия горизонта приближается, и одна за другой исчезают за этой линией яркие, разноцветные букашки биолетов. Где-то там, далеко, уже, наверно, в горах -- Бирута. И в каком-то из этих биолетов -- Женька. Он тоже попал в третий поток отдыхающих -- не успел, видно, в первые два, которые уже вернулись из зоны отдыха в Город. Утром, перед отправкой, я мельком видел Женьку на площадке для биолетов. Он был занят и не заметил меня. А там, у моря, мы еще наверняка столкнемся с ним. Как это получится сегодня? Как обычно? -- Сандро, -- спрашивает меня Андрюша Челидзе, -- а где машины, которые строили эту дорогу? Я еще ни разу не видел лесодорожных машин. Думал -- здесь увижу. -- Ушли, Андрейка, -- отвечаю я. -- Ушли строить другую дорогу. -- Где? -- На запад от Заводского района. Они будут пробивать оттуда дорогу к морю. -- Но ведь эта дорога -- тоже к морю! -- Здесь мы будем отдыхать, Андрейка. Лагерь тут для вас построим. Будете жить на каникулах. А там будет порт. Там будет верфь. Там будут работать. -- Верфь -- это где строят корабли? -- Да. -- А я видел корабли только в стерео. Ни одного настоящего не видел. И никто у нас в школе не видел. -- Еще увидите. Может, сами будете их строить. -- А почему верфь -- там, а не здесь? Ведь здесь -- тоже море. -- Верфь должна быть у залива, Андрейка. Там большой залив. А здесь -- маленькая бухточка. Кораблям в ней было бы тесновато. И потом -- там, где верфь и порт, -- море грязное. А купаться надо в чистом. Согласен? -- Согласен! Скорей бы только -- купаться!.. Дорога поднимается все круче и круче вверх, и мне уже кажется, что там, за перевалом, откроется окруженная горами с севера и с запада прибрежная долина, которую называем мы зоной отдыха. Наш курорт, наш Южный берег Крыма, где даже в пасмурную погоду жарко и безветренно. А если еще южное течение отбивает от долины холодные струи северного, то там и вовсе знойный русский июль. К сожалению, он не част там, наш июль. Лишь на восемь-десять дней за два месяца южное течение усиливается настолько, что отворачивает в сторону северное. Все остальное время вода возле нашего Крыма холодновата. Если ее не подогреть в бухте тепловыми лучами -- не всякий решится нырнуть в нее. А кто и нырнет -- вылезет, щелкая зубами. Да и эти теплые восемь-десять дней переменчивы. Они могут сократиться до пяти, даже -- трех, и до сих пор мы не знаем причин этого, и до сих пор некогда заняться этим теплым южным течением всерьез. Не на катерах же его исследовать! Вот когда будут верфь, порт, флот, -- может, и удастся раскусить эту капризную струю и сделать ее более постоянной. Впрочем, наши гидрологи не дают на этот счет никаких обещаний. Не потому, что не уверены в своих силах, а потому, что насторожил их рассказ одного из наших пациентов-pa. Он припомнил, что когда племя его жило на краю Восточного материка, там иногда случались очень холодные, дождливые периоды, длившиеся как раз восемь-десять дней. Каждый такой период заставал привыкшее к теплу племя врасплох, и люди мерзли, и дети болели и умирали. Особенно новорожденные. Редкий новорожденный выживал, если он появлялся на свет в такой холодный период. Все это нужно, конечно, еще проверять и исследовать. Но не исключено, что теплые струи у наших берегов, отбивая к Восточному материку холодное течение, сеют смерть среди диких племен. И если будущие исследования подтвердят, что это так, мы можем вмешаться в эту игру природы только с одной целью: отдать все тепло племенам Восточного континента, взять весь холод себе. Ни на какое другое решение мы не имеем права. Но пока до этого не дошло. Пока восемь-десять теплых дней -- наши, и вот мы мчимся в биолетах, чтоб использовать хоть один из этих дней. Мы вылетаем, наконец, на перевал, и я вижу, что до моря еще далеко. Перед нами широкая зеленая долина, уходящая полукругом к северо-востоку и к югу. От материка ее отделяет пологая лесистая гряда, по склону которой мы теперь спускаемся, а от зоны отдыха -- высокие красновато-коричневые горы, среди которых теряется пересекающая долину лента дороги. Где-то там, на теряющемся среди скал кончике этой ленты, мелькают пестрые пятнышки первых биолетов нашей длинной колонны. Бирута моя, наверно, уже в горах, а нам еще мчаться и мчаться через долину, в которой -- это уже начинает чувствоваться -- значительно теплее, чем на всем материке. Все-таки при рождении бог явно обделил меня наблюдательностью! Летал же я в зону отдыха. Но вот ни лесистой гряды, ни зеленой долины вдоль нее -- не заметил. А ведь такая райская долина! Словно, перевалив через гряду, махнул одним мигом из осенней Прибалтики в весеннее Приднестровье. Мне становится жарко в толстой шерстяной куртке, и я стягиваю ее. Вслед за мной радостно стягивают свои курточки и мальчишки в биолете. Конечно, нелепо оставлять эту теплую долину неиспользованной. Особенно сейчас, когда сюда проложена дорога. Наверно, здесь отличное место для второй фермы -- лучше не найти. И ее очень легко оградить электромагнитной защитой -- прямо по гряде, -- от берега к берегу. И, наверно, Женька, который проехал впереди меня, тоже понял это. Теперь, пожалуй, выскочит с очередным проектом. Реакция у него быстрая -- успеет сказать "А" первым. Видимо, эта его быстрая реакция и была причиной той оды, которую он произнес в мою честь на Совете. Очень уж доволен был его речью Тушин! Очень уж восторженно он ссылался на нее! Не это ли главная цель Женькиного хода? Ведь он отлично понимает, как много значат здесь симпатии Тушина. Женька говорил на Совете, что знает меня с детства, с шести лет, учился вместе со мной в школе и видел много проявлений и моей творческой инициативы, и моей необычайной скромности. Он все рассчитал точно, этот Женька. Когда кто-то начинает говорить, что знает другого человека с детства, -- это сразу умиляет, и все верят сказанному, и трудно возражать. Особенно, если говорится хорошее. Я слушал в кабинете Тушина записанный на пленку протокол Совета и только диву давался. Женька там признался, что разработку известных коэм начал я, а он, Верхов, лишь по дружбе продолжил и довел до недалекого уже конца, потому что меня в то время выбила из колеи личная трагедия и я долго не мог работать. (Какая, к черту, личная трагедия? С Таней ссорился? Так это было часто, и никто об этом не знал... Трагедия была потом, позже...) Женька говорил, что, по существу, Тарасова нужно было бы признать соавтором его, верховского, изобретения. И только "удивительная скромность" Тарасова и его упорное нежелание, "как он сказал мне тогда" (это, значит, я -- ему!), "примазываться к чужому изобретению", заставили Женьку промолчать обо мне в то время. И до сих пор он, бедняга, простить себе этого не может, до сих пор мучают его угрызения совести. Вот тут Женька, видно, сказал правду. Даже когда нет совести -- угрызения все равно остаются. И мучают. Это точно. Еще очень давно это подметил один хороший поэт. Тушин был так простодушно доволен Женькиной речью, что я, кажется, понял больше, чем он хотел бы мне сказать. Видно, Тушин сам хотел предложить меня. И мучился оттого, что ему это теперь неудобно, -- мы ведь уже родственники. И Женька, догадываясь о намерениях Тушина, а может, и зная их, -- попал в точку. У Тушина свалился камень с души, и совсем другими глазами стал теперь Тушин смотреть на Вер-хова. -- Мама говорила мне, -- признался Михаил, -- что вы с Верховым в детстве не очень-то дружили. Кажется, ты даже не любил его. Может, и сейчас не любишь. И, конечно, он это понимает. -- Тушин улыбнулся. -- Умные люди понимают, как к ним относятся окружающие... И поэтому меня очень порадовали и объективность Верхова, и его умение подняться выше личных отношений. Он умеет мыслить категориями общества. В старину говорили -- по-государственному. Согласись -- у него ведь интересная работа в кибернетике. Он мог бы и сам руководить лабораторией. Но он предложил себя только в кураторы, в Меркурии... А его выступление на вашем первом собрании!.. А его дельные предложения в Совете!.. Определенно это растет руководитель! Большого размаха! Я слушал Тушина с болью и ничего не мог возразить ему, хотя внутри у меня все вопило от потребности возражать. Он все-таки слишком мало жил на Земле, слишком поверхностно знает ее историю, в которой было столько таких вот Женек!.. Тушин мудр, как старик, -- в космосе. И наивен, как юноша, -- в делах общественных. Что скажешь ему? Чем докажешь? Получатся пустые слова. Он не поймет, не поверит, меня же станет считать подлецом. Нет, видно, еще не время! Ах, как чертовски ловок этот Женька! Как умеет он все время заставить меня молчать! Словно хороший шахматист -- сидит дома над доской и в одиночку, терпеливо и методично выверяет партию: каким бы это ходом и дальше заставить меня молчать, молчать, молчать... Кажется, именно в тот момент я и понял, что Женька, пожалуй, не мог претендовать на лабораторию. Тут Тушин был совершенно неправ! Наоборот, Женька должен был бояться ее, как черт ладана. Ведь работа в лаборатории сразу выявила бы, что он творчески бесплоден. И, может, еще потому он выскочил предлагать меня, что боялся, как бы его самого кто-нибудь не предложил. Со всех сторон ему было выгодно назвать мое имя. Абсолютно со всех! Лишь такой тугодум в подобных делах, как я, лишь такая бесхитростная душа, как Тушин, могли не понять сразу же истинных причин и целей Женькиного хода. Так и не стал я вчера спорить с Тушиным. Если Женьки не будет в лаборатории -- можно работать. А куратор он там или не куратор -- какое мне дело! Спрашиваться-то я к нему не пойду. ...Уносится назад цветущая долина, в которой и деревья выше, чем на остальном материке, и листья толще, мясистее. На полянах вдоль шоссе мелькают даже невысокие мохнатые стволы пальм с веером узких и длинных изогнутых листьев на макушке. Дорога вновь начинает подниматься -- на этот раз уже к настоящим горам, вылезающим из темно-зеленой шерсти лесов голыми красновато-коричневыми вершинами. Как и долина, эти горы дугой уходят к северо-востоку и югу, и закрывают от северных ветров узкую прибрежную полоску. Слишком узкую, к сожалению. И это единственное, что со временем мы сможем исправить. Увеличить эту полоску насыпями, оттеснив море на юго-восток, врезаться в него помостами для домов и улиц -- уже сейчас это нам вполне по силам. Просто некогда. Просто руки не доходят. И нет пока крайней необходимости. Ведь и нынешний берег еще не застроен. Но рано или поздно появится необходимость этих работ, а вслед за ней -- и возможность. Возможность всегда появляется у человека вслед за необходимостью. На то он и человек! Мы поднимаемся все выше и выше в горы, и дорога, еще в долине прямая, здесь начинает петлять и кружить, обходя вершины и пропасти. И цвет дорожного полотна меняется. Он теперь не прозрачно-янтарный, густо-коричневый. Оплавленный базальт теперь тянется под биолетом. Шоссе, проложенное уже не лесодорожной, а горнодорожной машиной. Такое же, как далеко на севере, в Нефти. Биолет по этой извилистой дороге уже не летит -- он едет на своих вытянувшихся, высоких колесах, которые выпускаются из корпуса, как у самолета при посадке. Биолет здесь не может лететь -- слишком мала скорость. И большую кибер не позволит -- опасно, можно свернуться в пропасть или разбиться о скалу. На одном из поворотов мы проходим между двумя полосатыми будочками. Одна из них поднимается на столбе из пропасти, другая врезана в скалу. Между будочками протянулась над шоссе стенка голубоватых лучей, которые мы неощутимо пробиваем на своем биолете. Это "ворота" первой линии электромагнитной защиты. Через них может пройти только биолет, но не человек. А человек, пересекший голубоватые лучи фотоэлементов, через три шага упрется в невидимую силовую стенку, которая отбросит его назад. На следующем повороте мы проходим еще одни такие "ворота", затем -- еще. Три линии защиты пропускают нас. Три линии, которые надежно охраняют от диких охотников нашу полную беззащитность в зоне отдыха. Эта зона открывается глазам неожиданно, сразу вся, и как раз тогда, когда красновато-коричневые скалы и петляющая между ними и ущельем дорога уже начинают казаться бесконечными. Неожиданный поворот -- и внизу море, врезающееся в берег овальной серебристой бухтой, солнце, слепящее, как на Земле, и густая, сплошная темная зелень, в которой, как кучка необработанных алмазов, светлеют геологические палатки, поставленные первыми двумя потоками отдыхающих. Все тучи, вся пасмурность и дождливость нашего хмурого материка остались за горами, за лесистой грядой, а здесь размыто-голубое небо, лишь слегка прошитое легкими, стремительными облачками, и солнце, солнце, солнце, по которому мы уже успели так соскучиться! Андрюшка Челидзе рядом со мной вопит от восторга, и трое мальчишек за спиной бьют каблуками в пол машины, и прыгают на сиденье, и оглушают меня криком: "Море! Море! Море!" Через полчаса мы уже на пляже, в купальниках, и мальчишки бегают в полосе прибоя, поднимая тучи брызг и захлебываясь от восторга, а Бирута бегает по воде за ними и, надрываясь, кричит: -- Ребята, выйдите на берег! Ребята -- сразу в воду нельзя! Ребята -- на берег! Ее никто не слушается, и тогда вмешиваются мужчины. Али, я, Бруно, Доллинг и еще несколько парней, взявшись за руки, вытесняем ошалевших мальчишек на берег. Мальчишки ворчат, но покоряются грубой силе старших. Когда наша цепь рассыпается, я вижу на краю ее Женьку -- громадного, широкоплечего, волосатого. Я замечаю, что он глядит на меня, хотя за темными стеклами защитных очков и не видны его глаза. Почему-то я тоже останавливаюсь и гляжу на него, хотя отлично понимаю, что лучше бы этого не делать. Но отвернуться не могу -- гипнотизирует он меня, что ли? Он делает ко мне несколько шагов, протягивает руки. -- Добрый день, Сандро! Сто лет тебя не видал! -- Здравствуй. Мы на виду у всех. Я не могу не протянуть ему руки. Для этого у меня должны быть такие основания, которые можно сразу бросить в лицо, при всех. А у меня нет их. Женька упорно выскальзывает из них все время. И поэтому я протягиваю ему руку, хотя сам себя презираю за это. Он жмет ее долго, крепко, любовно и, не выпуская, вытягивает меня из полосы прибоя на берег. -- Должен тебя поздравить! -- говорит он. -- С лабораторией! С тем, что ты -- в ней! Доволен? -- Да. -- И я рад за тебя! -- Голос его звучит бархатисто, ласково, обволакивающе. -- Там твое настоящее место. Теперь ты сможешь сделать все, что не успел на Земле. -- Почему ты так заботишься обо мне, Женька? Мы уходим по пляжу все дальше и дальше от кричащих и бегающих детей. Приятно горячит подошвы нагретый солнцем мелкий песок, приятно уходят в него пальцы ног. Только здесь, в зоне отдыха, и можно походить босиком. И больше нигде нельзя на нашем материке. Женька резко, удивленно поворачивает ко мне голову, -- Не понимаю твоего вопроса, Сандро. -- Чего уж не понять? Он сожалеюще разводит руками. -- Видно, ранний склероз. Что ты имеешь в виду? -- Твое выступление на последнем Совете. -- А-а!.. -- По Женькиному лицу расплывается широкая, самодовольная улыбка. -- Тебя задело, что предложил именно я? Ты хотел бы наоборот? -- Что -- наоборот? -- Ну, чтобы у тебя была возможность кого-то предлагать? Я усмехаюсь. Уже упивается... Рано!.. А ведь прав был Бруно тогда, после нашего собрания, когда говорил с Маратом о Женьке!.. -- Нет, Женька! -- отвечаю я. -- Не хотел бы! Например, я не стал бы предлагать тебя! -- В этом-то я не сомневаюсь! -- Женька улыбается уже саркастически. И бархатистость из его голоса уже куда-то исчезла. Обыкновенный голос теперь. Даже неприятный -- жесткий, резкий. -- И в этом твоя главная слабость, Сандро! -- Женька произносит это вполне сожалеюще. -- Ты никогда не умел подняться над личным. И поэтому никогда не сумеешь подняться вообще. Твой удел -- только техника. -- А твой? Подняться вообще? Над людьми подняться? -- Ты упрощаешь, Сандро. Как всегда. Это хорошо в электронике. Там помогает. А в жизни приводит к грубым просчетам. -- Для меня жизнь -- не шахматная партия. Я не рассчитываю в ней каждый ход. -- Это я давно заметил. Еще в школе. Талантливые люди обычно ведут себя так. Они могут позволить себе такую роскошь. Но потому же они обычно и не поднимаются над своими талантами. Чтобы подняться выше -- надо быть шахматистом в жизни. -- Метишь в гроссмейстеры? -- Опять упрощаешь! Ты вот отлично понимаешь радость технического открытия. И никак не можешь понять другую радость -- открытия общественного. Первым высказать то, что еще только смутно зреет в головах многих людей. Первым точно сформулировать и высказать то, что им надо, чего они хотят. И видеть после этого благодарность в их глазах. Порой даже восхищение... Поверь, это радость не меньшая. Жаль, она незнакома тебе. Нужно ее испытать, чтобы понять. И может, это тоже талант? Талант организатора? -- Не надо тумана, Женька. Не надо красивых фраз. Я все понял. Тебя понял. -- А я тебя опять не понимаю. -- И ты меня понимаешь. И потому боишься. И потому хочешь хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь заткнуть мне рот. Так ведь? -- Не так! -- почти кричит Женька и поворачивает назад. Я поворачиваю за ним, и мы возвращаемся по горячему мелкому песку к морю, к прибою, к шумящим детям. -- Не так! -- повторяет Женька. -- Я действительно считаю, что ты будешь хорошим руководителем лаборатории. Лучшего -- не знаю! Я хуже. Грицько -- хуже. Это мое убеждение! Я его высказал. Тут -- твое! Если бы тебя назначили председателем Совета -- я выступил бы против. Тут -- не твое! Я тебя не боюсь и не ищу в тебе выгоды. Я думаю об обществе. Пойми -- об обществе! Ты способен мыслить такими категориями? -- Где уж нам, ползучим эмпирикам... -- Я хочу предупредить тебя, Сандро... -- Женька вдруг, резко замедлив шаги, осторожно кладет мне потную руку на плечо. Я непроизвольно, инстинктивно вздрагиваю и смахиваю плечом его руку. Но он, кажется, не замечает этого или делает вид, что не замечает, и опять говорит вкрадчиво, бархатисто: -- Тебе очень давно хочется говорить обо мне пакости. Ты всегда сдерживался, и я всегда уважал тебя за это. Может, это единственное, что вызывает у меня уважение к тебе. Но сейчас ты взбешен, хотя я и рассчитывал на другое. Видно, не такой уж я хороший шахматист, как ты думаешь. Далеко еще мне до гроссмейстера... Ты можешь сейчас не сдержаться -- и все испортишь себе. Пойми -- не мне, а себе! Испортишь надолго. А я отношусь к тебе лучше, чем ты думаешь. И поэтому предупреждаю... -- Значит, все-таки боишься? -- За тебя! -- Мы вернулись к началу, Женька. Почему все-таки ты так заботишься обо мне? Что тебе до моих ошибок? Я говорю это и уже не жду ответа. Теперь это чисто риторический вопрос. И Женька понимает, что я не жду ответа. Женька не отвечает. Да и что он мог бы ответить? ...Мы плаваем и загораем целый день. Мы играем на пляже мячом, и я гоняюсь в пятнашки вместе с Андрюшей Челидзе и его друзьями. Потом мы обедаем в тени деревьев, на полянке возле палаток. А после обеда весело, целой ордой, разбиваем новые палатки -- для тех, кто придет сюда строить дома, для тех, кто будет жить здесь в долгие дни господства северного течения. Перед отъездом, уже одетые, мы задерживаемся, чтобы полюбоваться закатом. Огромное солнце медленно уходит за горы, и в его лучах порфирные граниты центрального пика вспыхивают гигантским костром, который как бы живет -- играет, переливается, тянется к синеющему небу стремительно и бесшумно. -- Огненная Гора! -- громко произносит Али Бахрам. -- Как в Южной Африке... Огненная Гора! И мальчишки тотчас же подхватывают эти слова и изо всех сил вопят: "Огненная Гора! Огненная Гора!" И я уже знаю, что название родилось, что оно попадет на карты и что лучшего не придумаешь. А по дороге домой, когда наш биолет уже пересекает теплую зеленую долину между горами и лесистой грядой, мне вдруг приходит в голову мысль, что, по существу, я совершил преступление там, на Земле, перед отлетом или даже перед отправлением в лагерь "Малахит". Я совершил преступление, промолчав о Женьке, не разоблачив его подлости. Конечно, мы не полетели бы тогда оба. Но зато вместе с Женькой не попал бы на Риту страшный, невероятно опасный микроб властолюбия, от которого уже давно и надежно защищена Земля и от которого здесь, на Рите, еще нет и, наверно, долго не будет иммунитета. Ведь иммунитет появляется только после болезни. Или хотя бы после прививки, которая, по существу, тоже болезнь. Действительно, прав Женька. Действительно, я еще не умею мыслить категориями общества и в каждом случае исходить прежде всего из его интересов. Я еще только учусь этому -- горько, больно и трудно. И кто знает, какую цену мне и всем остальным здесь еще придется заплатить за мои ученические ошибки?.. 24. Мы и Ружена Наша группа сформировалась неожиданно быстро и просто. Мне никого не пришлось "подбирать". Все нашлись сами, как только услышали о создании киберлаборатории. Первым заговорил со мной об этом Грицько, на другой же день после возвращения из зоны отдыха. Мы принимали упакованных в поролон киберов на космодроме. Автопогрузчик четырьмя гибкими щупальцами поднимал их из тележки в вертолет, а мы с Грицько и Джимом растаскивали их по углам, укладывали плотно, друг на друга, чтобы не занимать середину машины. В середине мы поставим ящики с запасными блоками. Специально для этих ящиков сделаны здесь пазы и крючья. Когда тележка возле вертолета опустела и трудяга-автопогрузчик поволок ее к грузовому люку "Риты-3", мы сели передохнуть, и Грицько, вытирая пот с высокого лба, увеличенного глубокими, очень ранними залысинами, тихо спросил меня: -- Тебе штат лаборатории еще не подобрали?