-- Нет.
     -- А кто будет формировать? Совет?
     -- Я.
     -- Возьмешь меня?
     -- С удовольствием.
     --  У  меня есть  некоторые  мыслишки --  ты знаешь...  Может,  удастся
кое-что материализовать?
     Конечно, я давно знал о его "мыслишках" и все равно собирался звать его
в лабораторию. Просто не успел. Почему-то казалось рано говорить об этом.
     У Грицько все  болела  душа за  южную  часть  материка, которая,  из-за
враждебности  ра, пока  что оставалась,  по  существу,  геологическим  белым
пятном.
     На  западе этого  белого пятна, над глубоко врезающейся в берег бухтой,
наши  вертолеты  засекли  магнитную   аномалию.  Самое  интересное  то,  что
обнаружили ее  лингвисты,  которые летали агитировать за нас  племя ра.  Так
сказать,  попутно, по дороге обнаружили.  И  только  уже после  них над этой
бухтой  появились  геологи. Но даже они не смогли определить,  где находятся
железняки  -- под  водой или в полуразрушенной временем прибрежной гряде.  А
спускаться туда нельзя --  слишком близка эта бухта к стоянке дикарей. Почти
что пригород.
     После этих полетов бухту, прежде безымянную, пометили на карте материка
бухтой Аномалии.
     Не раз  вспоминали геологи-старожилы еще  о  двух участках  на юге -- о
древней горной гряде, проходящей посередине самого южного полуострова нашего
материка,  и  о  широкой зеленой  низине,  напоминающей  формой  фасолину  и
расположенной всего в полусотне километров от Заводского района.
     В  горной  гряде  Южного  полуострова  могло  быть  все. Первые геологи
находили  там  и марганец,  и  железняки, и  цинковую  обманку,  и  пирит, и
громадные друзы горного хрусталя.
     Но именно на этот полуостров и высадились ра, переплывшие море вместе с
гезами.  Именно  здесь были их первые  стоянки  --  пока  племена  не ушли в
лесистые, более богатые дичью районы. И  с  тех  пор никто из наших геологов
здесь  не  появлялся.  Ра  считали   этот  полуостров  чем-то  вроде  своего
заповедника и  систематически посылали  сюда под  охраной  охотников большие
группы женщин и детей для сбора  каких-то растений,  видимо,  только здесь и
росших. На берегах  полуострова  часто  появлялись  и  гезы, так  как здесь,
кажется, было много рыбы. В общем, направить сюда геологов -- означало почти
наверняка подставить их под удары отравленных стрел.
     В  зеленой  же  низине,  недалеко  от  Заводского  района,  по   мнению
геофизиков,  могла быть нефть. В крайнем случае -- газ. И это -- рядом с уже
готовыми заводами и электростанциями.
     Но в этой же низине (или Зеленой впадине, как называлась она на карте),
в густых, труднопроходимых  ее лесах особенно часто встречались олени,  было
невероятное количество птиц.
     И  поэтому охотничьи  группы  ра  приходили  сюда всегда, когда охота в
других местах оказывалась неудачной.  Здесь был запасник племени. Отсюда оно
не уходило без добычи. И, как  хорошие хозяева, ра  берегли  свои запасы  на
черный день.
     Люди  не могли вести геологическую разведку  в  этих  местах.  Ее могли
вести там  только роботы.  Но  у нас  не было  нужных  роботов,  способных к
самостоятельной   исследовательской   работе,  к   работе  длительной,   без
постоянного присутствия человека, без его поминутных команд.
     Подобные роботы  были  созданы  на  Земле  и  трудились  там в  шахтах,
особенно в шахтах  на дне океана.  Но и на  Земле таких машин было  не очень
много, а  нам  их  с собой совсем не дали, полагая, что на Рите  они еще  не
скоро понадобятся. Роботов-геологов, способных к  длительной самостоятельной
работе, не было и на Земле -- не возникала нужда в них.
     Но  именно  о  таких роботах для южных районов и мечтал Грицько. Именно
для них и вычерчивал он в своих блокнотах десятки  схем, которые  негде было
уточнить и проверить. Ведь проверить и уточнить их могли только стационарные
электронно-вычислительные  машины.  А  в нашем  распоряжении их не  было.  И
нельзя было даже ненадолго переключить на нашу работу ни главную электронную
машину  материка,  ни   заводские  машины,  обеспечивающие  непрерывность  и
безаварийность производства.  Мы  могли пользоваться  лишь небольшой машиной
мастерских  Нефти,  рассчитанной  на  уточнение  уже отработанных  заводских
монтажных схем. Ничего принципиально нового эта машина проверить не могла.
     -- ...А ты, Джим, -- спросил я, -- пойдешь в лабораторию?
     --  Нет!  --  Джим  помотал  головой.  --  Я буду  ездить по  материку.
По-прежнему. Мне в лаборатории не усидеть.
     -- Другую бригаду собьешь... -- грустно добавил Грицько.
     Джим   улыбнулся,  скривив  полные  губы,  ничего  не  ответил.  И  мне
показалось,  что  он  не очень-то уважает нас  обоих за то, что мы  изменяем
привычной кочевой жизни и уходим на сидячую работу.
     В то же утро, по радиофону, меня разыскал Бруно Монтелло.
     -- Где тебя можно увидеть, старина? -- спросил он.
     -- На космодроме.
     -- Долго там будешь?
     -- Весь день. Грузимся.
     -- Хорошо. Я прилечу.
     Он  прилетел  уже  после  обеда,  на  дирижабле,  который  перевозил  с
космодрома в Заводской район оборудование обувного цеха.
     -- Пойдем в сторонку, -- предложил Бруно.
     -- Сугубо секретный разговор?
     -- Ну, не сугубо, но пойдем.
     Мы  присели на  одном из пустых  ящиков,  выстроившихся  вдоль  границы
вертолетной  площадки. Бруно  выдернул пушистый  колосок из  кустика  травы,
долго вертел его в длинных загорелых  пальцах с  плоскими розовыми  ногтями,
затем сунул конец колоска в зубы, надкусил.
     -- Конечно,  я  прежде  всего механик,  --  начал  Бруно, и  голос  его
почему-то был глуховатым. Как будто от волнения.  --  Но ведь и без механика
вам  не обойтись. И  потом ты помнишь, наверно, что  в "Малахите" я  подолгу
торчал  в киберлаборатории. И  помнишь,  наверно,  что  я  кое-что умею. Ну,
может, не все. Но основное. Остальному -- научусь. Понимаешь -- мне хотелось
бы работать  в вашей  лаборатории.  Догадываюсь, конечно,  что выбор  у тебя
будет большой.  Но  ты не отмахивайся!  Балластом не  стану.  У вас, старик,
будет сейчас  самое  живое  дело  --  после геологов  и химиков.  Но  то мне
недоступно... А у нас -- никакого творчества. Осваиваем готовое -- и ни шагу
вперед.  Все, правда, новенькое,  но  все это я знал  и на  Земле.  С  тоски
подохнешь!..
     Он не смотрел на меня и все  жевал  длинный зеленый колосок. А я глядел
на  его  четкий римский  профиль  с  выдающимся  вперед подбородком, на  его
колючий  ежик  черных  волос  и чувствовал,  как  глупая,  счастливая улыбка
расползается по моему лицу.
     --  Молчишь... -- не поворачивая головы,  произнес  он.  -- Значит, уже
поздно?
     -- Я страшно рад, дружище! --  Я обнял его за плечи,  слегка притянул к
себе. -- Просто невероятно  рад, что мы будем работать вместе! Я давно хотел
этого!
     Он взглянул  мне в глаза и тоже улыбнулся  -- как-то смущенно, неловко.
Видно,  на  самом  деле  волновался:  очень  хотелось  ему  в  нашу  будущую
лабораторию!
     Потом крепко сжал мою руку:
     -- Значит, решено?
     Через три минуты за ним уже задвинулась дверца биолета, и он умчался по
шоссе в Город.
     На  другой  день мы летели  с киберами в Нефть. Впервые с нами летел на
север Али -- вез черновой эскиз панно для столовой Нефти.
     Впрочем, летел он не только из-за этого панно.
     Еще в зоне отдыха, когда мы загорали на пляже, Али спросил меня:
     -- Как ты думаешь, Сандро, -- в Нефти отыщется место для памятника?
     -- Челидзе?
     -- Да.
     -- Наверно, отыщется. Там вообще много места.
     -- Возьмешь меня, когда полетите?
     -- Что за вопрос, Али!
     Мы подхватили его на крыше Города, и всю дорогу  Али  громко восхищался
красотой нашего зеленого материка, к которой мы уже вроде привыкли.
     В пути Грицько поинтересовался:
     -- Скажи,  Сандро, кибергеологи для южных районов -- это реальная тема?
Мы будем ею заниматься?
     -- Наверно, в первую очередь. Почти что общее требование. Все остальное
-- индивидуально.
     -- Пригодится нам парень, который  ходил по этим районам с  молотком?..
Еще до появления ра...
     -- А пойдет к нам такой парень?
     --  Один  -- пойдет. Он  кое-что смыслит в нашем деле. По крайней мере,
для его партии  мы не ремонтируем  киберов. Он делает это сам. Киберы -- его
хобби.
     -- Кто это?
     -- Нат О'Лири.
     -- Я слыхал это имя. Никак не могу вспомнить где...
     -- Мы же все время летаем над его  партией. Ты ему сбрасываешь посылки.
Только мы беседуем по радио с Илонкой. Она у них радистка и хозяйка.
     -- Илонку-то я знаю. Правда, ни разу не видел.
     -- И я не видел. Нат говорит -- красивая женщина.
     -- А откуда ты его знаешь, этого Ната?
     --  Так это  же  муж  моей землячки! Помнишь, я рассказывал, что привез
письмо  Гале из Днепропетровска? Тогда же Вано  и сказал  мне, что Нат -- ее
муж. В этом же вертолете. Ты забыл?
     -- И он что -- хочет к нам?
     -- Он хочет на Юг. Хорошо помнит южный полуостров.  И заразил меня этим
делом! А ты думаешь, почему я стал портить блокноты?
     -- Вот пойди догадайся...
     -- Сандро, нам все равно не обойтись без него. Когда будем делать блоки
местной памяти для Юга.
     -- Значит, он к нам -- на одну тему?
     -- А  разве  это плохо? Он будет  потом отвозить эти киберы,  управлять
ими,  принимать от них информацию... Ему прямой резон  принять участие  в их
создании.
     -- Надо потолковать.
     -- Ну, вот вернемся -- потолкуем...
     В этой поездке я опять встретил Сумико  -- в Нефти, возле  столовой, на
бегу. Мы  уже собирались улетать.  Все  поели  и ждали  меня на  вертолетной
площадке. А я обедал последним и из столовой почти бежал.
     Она шла мне навстречу  и, увидев, остановилась,  замерла  -- маленькая,
хрупкая,  неподвижная,  как  статуэтка.  Только  глаза  --   узкие,  темные,
бездонные -- жили, кричали, метались на ее лице.
     Мы даже не поздоровались -- почему-то забыли об этом. Мы просто глядели
друг на  друга -- неподвижно и  молча.  Без улыбки.  Мы  как бы гладили друг
друга взглядами.
     Наконец Сумико спросила:
     -- Ты торопишься?
     -- Да.
     -- Тебя ждут?
     -- Да.
     Я кивнул и понял, что она видела наш вертолет. Наверно, сама только что
прилетела. Может, даже спросила у ребят, где я.
     -- Вы улетите сейчас?
     -- Сейчас.
     -- Когда же я теперь тебя увижу? Я молчал. Потом пожал плечами.
     -- Мы часто бываем в Нефти...
     -- Но ведь ты уйдешь в лабораторию!
     -- Да...
     В эти минуты я совсем забыл про лабораторию.
     -- Ты вспоминал меня?
     Нужно было бы сказать "нет". Но я не смог. Она все равно поняла бы, что
я лгу.
     -- Да.
     -- Я знала, что ты будешь меня вспоминать.
     -- Я тоже знал.
     -- Про меня?
     -- Да.
     -- Ты прав. Я вспоминала. Точнее -- не забывала.
     Мы несколько секунд молчали и не отрывали друг от друга взгляда.
     Потом Сумико тихо, почти одними губами, без голоса сказала:
     -- Ну, вот и все...
     Я не понял.
     -- Что -- все?
     Она робко, неуверенно улыбнулась.
     -- Иди, Сандро. Беги. И знай, что я всегда помню о тебе. Всегда!
     Я  прижал  к  губам ее маленькую, смуглую руку и  зашагал прочь. Не мог
говорить  больше. Не потому, что некогда. Внутренне --  не  мог. Да  и о чем
говорить, когда главное  сказано с первых слов и  когда это главное -- боль,
от которой нет и не будет лекарства?
     Если  бы  я  знал  тогда,  что вижу ее в последний раз!  Если  бы знать
наперед хоть что-то из  своего  будущего!..  Добьется  ли этого когда-нибудь
человек? Но останется ли он человеком, добившись этого?
     Всю обратную дорогу из Нефти я думал о том, что было бы, если  бы вдруг
в  нашу лабораторию,  вместо  этого  неизвестного  мне  Ната О'Лири,  пришла
Сумико. О том, что было бы, если бы мы работали с ней рядом. Каждый  день. С
утра до  вечера.  Наверно, мы  стали  бы  задерживаться  по  вечерам,  чтобы
доработать  какие-то  схемы. Это  получалось бы  само  собой,  стихийно,  но
неумолимо. Наверно, мы вместе возвращались бы на биолете по вечерам в Город.
И  оба сидели  бы всю  дорогу напряженные, натянутые, как струны, мучительно
ожидая и боясь чего-то. Наверно, в конце концов мы не сдержались бы...
     Нелепые, дикие, ни с чем несообразные  мысли... Я очень хорошо понимал,
что все  это  абсолютно,  совершенно невозможно, нереально. Но, как больной,
думал и думал о Сумико, не в силах переключиться на что-нибудь другое.
     Уже перед самым Городом Грицько напомнил мне:
     -- Так завтра я  приволоку на космодром  Ната! Хорошо?  Он сейчас  не в
поле...
     Я кивнул машинально и только потом понял, о чем была речь.
     Из  Города на космодром я летел один --  мы с Бирутой все  еще  жили на
корабле,  -- и  чувствовал себя  выжатым,  обессиленным и  каким-то  ватным.
Словно  весь  день  таскал  каменные  глыбы,  а  потом  кто-то   бесшумно  и
безболезненно перебил мне все косточки до единой. Даже фаланги пальцев.
     О Сумико я уже не думал. И, кажется, вообще ни о чем не думал.
     ...Нат  О'Лири оказался громадным, рыжим, веснушчатым и улыбчивым. Лицо
у него было таким широким и добродушным, улыбка -- такой по-детски открытой,
как будто он заранее  видел в каждом близкого друга, родного  брата, и готов
был   немедленно,  сию  секунду,  обнять  первого  встречного  и  в   порыве
безудержной любви расплющить о свою могучую грудь.
     -- Разбираешься в киберах? -- спросил я.
     -- Немного. С геологическими справляюсь.
     -- И променяешь поле на лабораторию?
     -- Так не навсегда ж!  -- Он растянул в безбрежной,  добродушной улыбке
толстые бледные  губы.  -- Ты не  был на  Юге, Тарасов!.. Этим  полуостровом
заболевают,  как  на  Земле  -- Арктикой...  Хоть  киберов  туда  забросить!
Вернемся же мы! Надо готовить это возвращение! Вот и Амиров передает...
     Вчера вечером передали по радио  новую  пленку Марата. Он  сообщал, что
после  двух удачных "охот" на бычков ему  стали доверять больше, и теперь он
потихоньку  подбивает старейшин племени обложить нас данью  -- из  посуды  и
мяса  --  и  прекратить  войну.  Старикам  в  племени  ра  эта   идея  вроде
понравилась.  А  вот  мне  --  не  очень. Как-то  противно  чувствовать себя
данником, хотя  бы и понарошке. Как-то это  унизительно. Можно все отдать --
только на равных. Впрочем, Марату там виднее. Может, и  будет  толк  от этой
детской игры?
     ...Мы  недолго  выясняли  отношения с  Натом  О'Лири.  Он  хотел у  нас
работать и мог работать. Это главное. Чего тут еще выяснять?
     С пятым работником лаборатории я решил не спешить.  Пятый  должен  быть
специалистом --  это уже ясно. Иначе у нас  получится не киберлаборатория, а
черт знает  что. Только  где  его взять, этого  пятого?  Из  большой бригады
Заводского района? Из той, где Женька? Больше-то неоткуда.
     Так и получилось -- пятый появился оттуда. Точнее -- не пятый, а пятая.
Бойкая  и  остроумная, кудрявая  и темнокожая  Ружена Мусамба,  родившаяся в
Варшаве и выросшая на берегах  Конго, пришла в  нашу лабораторию  уже тогда,
когда нам дали  помещение и когда мы втащили в это помещение первые  ящики с
деталями нашей собственной, лабораторной вычислительной машины.
     Мы, отдыхая, сидели на этих ящиках, и Нат раскуривал короткую трубочку,
когда по  лестнице звонко процокали каблучки,  и в  дверях  нашего большого,
главного зала  появилась точеная женская фигурка. Не в рабочем костюме  -- в
коротком красном платье. Появилась -- и застыла у входа.
     Женщина оглядывала пустой, звонкий зал и нас в  этом зале -- оглядывала
спокойно, деловито,  совсем  не робко. Не  как гостья, а  как  новая хозяйка
оглядывает предоставленную ей квартиру, из которой только что выехали другие
жильцы.
     Потом   женщина   медленно,  неторопливо,  по  какой-то   очень   точно
прочерченной прямой направилась к нам.
     Мне  сразу понравилось,  что она прошла по такой точной прямой. Я давно
уже  заметил -- кто прямо ходит  по земле, тот прямо ходит и в жизни.  А кто
любит петлять -- петляет везде.
     Мы  сидели  молча, и  в  пустом зале размеренно,  звонко,  как падающие
капли, цокали ее каблучки -- цок, цок.
     Женщина улыбнулась, поздоровалась, спросила:
     -- Вы и есть киберлаборатория?
     Один за другим мы поднялись с ящиков, тоже заулыбались.
     Грицько ответил:
     -- Мы и есть.
     Ни он, ни  я еще не знали, кто эта  женщина.  А Бруно и Нат  знали,  но
молчали.
     Впрочем, в тот момент я еще не думал, что они ее знают. Как-то вылетело
из  головы, что уж Нат-то должен  тут знать всех, кроме тех,  кто прилетел с
нами.
     -- А кто из вас двоих Тарасов? -- спросила женщина.
     -- Почему из двоих? -- поинтересовался я. Женщина улыбнулась.
     -- Уж не думаете ли вы, что я не умею считать до четырех?
     -- Это Мусамба! -- наконец представил ее  Бруно -- Ружена Мусамба. Наша
лучшая программистка.
     -- Ты  удивительно  щедр на  комплименты,  Бруно, -- поблагодарила  его
Ружена. И ласково осведомилась: -- Может, ты обижен на меня?
     -- Вроде не за что.
     -- Вот и я удивляюсь. Я слегка поклонился:
     -- Тарасов.
     -- Мне сказали, что у вас в лаборатории еще нет программиста.
     -- Хотите попробовать?
     -- Вы  не  очень-то  любезны.  Особенно, если  учесть вполне  искренние
комплименты Бруно.
     -- Что вы! Я верю ему, как богу! Поэтому и...
     --   ...сразу  ставите   ограничения?  --  перебила   меня   Ружена.  Я
демонстративно поднял руки вверх.
     -- Пощадите, Ружена! Я уже понял, что такая женщина, как вы, может быть
только лучшей программисткой. И никакой другой! Окажите нам честь!
     Я показал на ящики. Больше негде было посадить ее.
     -- О! Это  другой  разговор.  Вы делаете успехи, Тарасов! Даже быстрее,
чем лучшая из машин, которых я обучала.
     -- Бруно, конечно, младенец перед вами -- по щедрости комплиментов...
     -- Вас, кажется, зовут Александр? -- поинтересовалась Ружена.
     -- Так точно.
     -- Сандро, -- уточнил Бруно. -- Мы зовем его просто Сандро.
     --  Меня это  вполне  устраивает, --  Ружена  улыбнулась.  -- Так  вот,
Сандро, можно ли считать законченной официальную часть нашей беседы?
     Я пожал плечами.
     -- Наверное. Если вас всерьез интересует лаборатория...
     --  Излишнее уточнение. Иначе бы  я к вам не пришла...  А теперь  чисто
деловой вопрос -- что я должна делать сейчас?
     -- Посидите с нами. Мы отдыхаем. С вами отдыхать будет веселее...
     Она весело  пришла  к  нам,  она весело и работала.  И  позже, когда мы
вымучивали   своего   "Первенца"   --   первого   на  Рите  самостоятельного
кибергеолога,  когда у нас порой все  спотыкалось и  от  отчаяния опускались
руки -- одна Ружена без устали шутила и не  переставала что-то делать. И нам
становилось стыдно за свою недолгую слабость, и мы тоже  потихоньку начинали
шутить и снова брались за работу.
     Ружена  действительно  оказалась превосходной  программисткой.  Но даже
если бы она была программисткой самой посредственной, она все равно стала бы
незаменимой у нас уже только из-за одного своего характера.
     Мы все любили  Ружену. Уже  через неделю мы  просто не допускали мысли,
что наша киберлаборатория могла бы существовать без  Ружены Мусамбы. Это уже
была бы не наша, это была бы чужая лаборатория.
     И ни в эту,  ни во все  последующие  недели я  не представлял и не  мог
представить себе, какую страшную, зловещую роль сыграет Ружена в моей жизни,
сыграет  независимо  от  своей  воли,  даже  просто  не  ведая  о  том,  что
происходит, сыграет только потому, что глупые  обстоятельства, как когда-то,
еще на  Земле, говорил  Бруно, имеют такое  противное свойство  --  выходить
из-под контроля.
     25. Первенец
     Это был адский труд.  Адский потому,  что мы задали себе  бешеный темп.
Никто нас не торопил -- мы сами  себя торопили. И тем сильней  торопили, чем
больше сложностей обнаруживали в своей работе.
     Сначала все казалось просто. Пока знаешь какую-то проблему поверхностно
-- она  всегда кажется простой. Сложности начинаются, когда влезаешь в новое
дело по уши.
     --   Надо   просто  усовершенствовать  киберколлекторов,  --   уверенно
рассуждал Грицько, когда мы  все вместе  прикидывали, с  чего подступиться к
проблеме. -- Они умеют бить шурфы, бурить скважины  и брать керны. Они умеют
брать  образцы  минералов  и  снабжать  их  наклейками  с  датой  и  точными
координатами  места находки.  Если  у  кибера толково заполнен блок  местной
памяти,  он  даже может  сообщить  на  этой  наклейке особые  приметы  места
находки.  Я считаю, что у нас есть превосходная отправная конструкция. Много
ли нужно к ней добавить?
     -- Давайте подумаем, -- предложил  Бруно и деловито  взял  карандаш. --
Итак, что надо добавлять?
     --  Киберы должны  сами выбирать  место  для  шурфов,  -- пробасил  Нат
О'Лири. -- Подсказывать будет некому.
     -- Так и запишем! -- Бруно склонился над бумагой. -- Дальше?
     -- А может, это сделает за нас машина? -- спросила Ружена.
     -- Машина  -- уточнит,  -- возразил  Бруно. -- И  рассчитает.  А задачи
человек все-таки должен ставить перед собой сам. Итак, что дальше?
     -- Наверно, киберы должны  сами анализировать керны, -- предложил я. --
И сами должны передавать по радио информацию об анализах.
     --  Запишем... -- Карандаш  Бруно забегал по бумаге. -- Только, Сандро,
может, киберам не надо передавать всю информацию?  Пусть они ее просеивают и
передают принципиально  новое.  Иначе  мы  захлебнемся  в  этой  информации.
Придется  ставить  несколько  машин  на отыскание,  так  сказать,  жемчужных
зерен... А у нас пока не  густо с вычислительными машинами... Представляешь,
что  получится,  если  добросовестный робот станет  дотошно  описывать  тебе
каждый слой керна и каждый попавший в его лапы  камешек?  Ведь роботов будет
много!
     -- А не пропустим ли мы тогда что-то ценное? -- усомнился Нат. --  Ведь
геолог ищет месторождение не по одному признаку, а по их сумме.
     --  Вот  пусть кибер  сам  и  суммирует! -- произнес  Бруно.  --  И нам
докладывает лишь результаты анализов, а не весь их ход. Логично?
     --  В идеале!  -- Нат с сомнением покачал головой. --  Что-то не  очень
верю я в идеальные киберы. Но если нам удастся создать...
     --  Еще какие требования? -- спросил  Бруно.  -- Что  мы  еще хотим  от
нашего дитяти?
     -- Может, они должны определять и места буровых? -- предложил Грицько.
     -- Зачем? -- возразил Нат. -- Не слишком ли большая роскошь? Буровая --
не  шурф. Места для буровых  определим  сами. А вот поставить буровую  кибер
должен уметь! Не только бурить, но и ставить!
     -- Запишем! --  прозвучал голос Бруно. Он нарочно придал  своему голосу
металлический оттенок. Словно кибер сказал это "запишем".
     -- Один робот уже готов, -- заметила Ружена и улыбнулась. Потом  вполне
серьезно  добавила:  --  Мне кажется,  надо подумать  об  обороноспособности
киберов. Наши роботы очень уж безобидны и безответны. Как дети. Но ведь мы и
обращаемся с ними, как с детьми.  А в  южных районах им, возможно,  придется
защищаться.
     -- Что же ты предлагаешь им дать? -- спросил я. -- Карлары? Слипы?
     --  Ты слишком зло шутишь, Сандро!  -- Ружена  усмехнулась и этим сразу
отвела мое  возражение. -- Ты отлично  знаешь,  что я имею в виду не это. --
Она в задумчивости наморщила лоб. -- Может, вмонтировать в них ЭМЗы?
     -- ЭМЗ не поможет ни от копья, ни от палицы. А стрелы киберам  и так не
страшны.
     --  А суперЭМЗ очень тяжел... -- добавила Ружена.  -- И все-таки что-то
надо. Давайте пока просто запишем эту обороноспособность. Что-то надо найти.
Иначе мы этих киберов не напасемся.
     -- Вооруженная  машина может  свихнуться и взбунтоваться против нас, --
заметил  Грицько. -- Все мы  читали  о  таких  случаях в прошлых веках. Отцы
завещали нам не вооружать киберов.
     -- Можно запрограммировать  в  них  отличия,  --  предложила Ружена. --
Пусть умеют отличать нас от  дикарей.  Это всего одна добавочная схема.  Но,
разумеется, и дикарям они не должны наносить никаких травм.
     -- Логично,  -- сказал Бруно. -- Так  и  запишем.  Обороноспособность и
схема различения землян и ра. В одном блоке...
     Понаписали  мы в то утро много. Но вычислительная  машина за первый  же
прогон нашей программы понаставила нам  тьму  вопросов.  "Как должны  киберы
вести радиопередачи? --  спросила  она.  --  В  ответ на  ваши  вопросы  или
самостоятельно,  по своему усмотрению?  Какой информацией  считать  побочные
признаки  месторождений  --   основной  или  несущественной,  не  подлежащей
передаче по радио? По каким  основным признакам будут отличать киберы землян
от ра? Форма рук,  ног? Рост  или голос?  Одежда или язык? Если язык, то как
быть, когда человек нападает молча? Если форма тела или одежда, то как быть,
когда человек нападает в темноте или из-за непрозрачного укрытия?"
     И  такие вопросы вылетали  на столик вывода информации один за  другим.
Ружена едва успевала прочитывать карточки, выброшенные машиной.
     Когда же мы начали работать, то выяснилось, что и машина не могла всего
предусмотреть.
     Проще  всего  разделались  мы  с  радиосвязью.   Эта  часть  работы  не
потребовала  от  нас  долгих  поисков  и  мучений,  не  донимала  неудачами.
Стандартные  киберколлекторы  снабжены  микрофонным  устройством   на  вводе
информации  -- для приема указаний голосом. На выводе  информации у них тоже
есть  звуковой  модулятор,  работающий  в  привычной  для  человеческого уха
частоте  звуковых  колебаний.   Короче,   современные  киберы  умеют   устно
докладывать о результатах своих работ.
     Не  так уж сложно было нам радиофицировать ввод  и вывод информации. Мы
заменили микрофонные  устройства  радиоприемниками, а звуковые модуляторы --
радиопередатчиками. Вес  кибера после этого даже чуть уменьшился, потому что
нынешние  радиосхемы  короче и  легче звуковых. Наш  опытный  кибер  отлично
выполнял во дворе лаборатории все команды по радио и точно рапортовал о том,
что сделал. Но как далек еще был  этот ограниченный, безынициативный трудяга
от той машины, которую нам предстояло создать!..
     Потом  мы  взялись  за  разработку для  этого  трудяги  новых программ,
включающих  в себя  все старые, новых анализаторов и блоков профессиональной
памяти.
     На это у нас  уходили  ставшие  почти мгновенными дни, ставшие необычно
стремительными  недели.  Отработанные  схемы  и блоки  появлялись  медленно,
трудно,  но  все-таки  появлялись и  постепенно  скапливались  в  специально
выделенном для  этого угловом шкафу, над которым Ружена  повесила лозунг: "С
миру по схеме -- киберу программа".
     Каждую схему мы  старались делать  максимально  лаконичной, максимально
быстродействующей. Мы добивались  почти мгновенной реакции.  И, по существу,
добились ее -- разумеется, пока в каких-то отдельных узлах машины.
     Но вот однажды после обеда Бруно с ужасом хлопнул себя по лбу.
     -- Мы идиоты, ребята! -- крикнул он. -- Мы же забыли, что блоки местной
памяти у нас будут поверхностными!
     --  А  ведь и  вправду  идиоты!  --  неожиданно  грустно,  без  улыбки,
согласилась Ружена.
     Как и обычно, она первая поняла, в чем  дело.  Проблему  блоков местной
памяти мы считали совершенно решенной. А она оказалась такой мучительной!
     Мы совсем забыли  о том,  что не можем  снабдить своих Клеберов точными
блоками  местной  памяти.  Много  ли заложишь  в них,  исследуя местность  с
вертолета или вспоминая  нечастые переходы  давних лет? Зрительная память --
штука ненадежная и не  очень точная. А стереофильмов геологи в своих походах
не снимали -- было ни к чему.
     И  вот теперь эти  обедненные  блоки местной  памяти,  не  сравнимые  с
обычными, яркими,  полными, к которым приспособлены кибергеологи,  неизбежно
должны были сделать  наше детище, особенно на  первых  порах,  медлительным,
неуверенным,  туго-думным.  Оно  должно   было   стать  таким  с  неизбежной
закономерностью.  И  мгновенные  связи  и  реакции  чисто  профессионального
свойства,  которых  добивались  мы  с  таким трудом,  могли в  этих условиях
погубить машину, лишив ее  необходимой осторожности. И поэтому нам  пришлось
переделывать многие уже законченные  блоки и схемы, удлинять цепи, замедлять
десятки реакций, ускорение которых досталось нам так нелегко.
     Надо было теперь добиваться  того, чтобы процесс ориентации  кибера  на
местности шел быстрее всех остальных процессов, кроме  оборонительных, чтобы
в первую очередь заполнялись  информацией блоки  местной памяти, как  самого
сдерживающего устройства кибермозга.  Ведь профессиональные знания  мы сразу
вкладывали в кибер полностью. А местных полностью вложить не могли.
     Но кибер нужно было сделать еще и таким, чтобы потом, после  заполнения
блоков  местной памяти, он  мог  хотя  бы  частично перестроиться  сам  и до
предела ускорить  хоть  некоторые  из  тех связей и. реакций,  которые  были
искусственно замедлены на первых порах.
     Короче,  он должен был стать  отчасти самоусовершенствующейся  машиной.
Причем не уникальной, а массовой.
     И  это  --  без  громадных  земных   заводов,   без  громадных   земных
лабораторий, без неисчерпаемых земных складов всяческой кибертехники.
     А иначе -- и  работать не стоило  бы. А иначе нам просто стыдно было бы
показать свою продукцию Совету.
     Когда после  долгих  мучений мы управились  с  блоками  местной памяти,
возникла проблема обороноспособности.
     Оборонные  реакции кибера должны быть мгновенными  --  это понятно. Но,
чтобы  быть мгновенными,  они должны основываться на минимальном  количестве
признаков нападающего.  Если же машина  начнет анализировать  рост,  одежду,
цвет  кожи нападающего, она  неизбежно  потеряет  те  секунды и доли секунд,
которые так важны при обороне.
     Найти  бы  вот один  признак! Один,  универсальный, по которому  машина
решала бы, обороняться ей или нет.
     Однако где возьмешь этот  проклятый универсальный признак? Язык?  -- Но
наша вычислительная  машина  была  права -- нападать действительно  можно  и
молча. Чаще всего так и делают. Одежда? -- Ее не  сразу разберешь в темноте.
Цвет кожи?  --  У ра, конечно, необычный  для  землян цвет  кожи, но и он не
виден  в  темноте.  Да  и  у  гезов,   которые  иногда  охотятся  вместе   с
воинственными  ра, цвет кожи  уже другой. Он  почти такой же бледно-смуглый,
как у земных южан.
     А  потом,  как быть  с теми ра, которые у нас? С теми парнями, которые,
выйдя из  больницы, уже потихоньку работают в разных  местах нашего большого
хозяйства...  И  ведь работать  они будут все активнее.  И со временем таких
парней станет больше.
     Этот универсальный признак нашел Грицько.
     Однажды  утром, не поднимая головы  от схемы,  которую он  пропечатывал
лазерным лучом, Грицько спросил:
     -- Как  вы  думаете,  ребята, кто, кроме  ра  и гезов, может напасть на
наших Клеберов?
     -- Ты гений, Гриць! -- сразу же отозвалась Ружена. -- Я с первой минуты
знакомства поняла, что ты гений. Потому что ты самый лысый в лаборатории.
     А  затем мысль  Грицько дошла до всех, и мы бросили работу и  зашумели.
Действительно, как  просто все оказалось! Кто же из землян нападет на кибер?
Кому это в голову взбредет?
     А следовательно, и принцип обороны -- самый простой.  Проще невозможно:
нападают --  защищайся! Самая короткая схема. Самые мгновенные связи. Только
чем защищаться? Мы же не вправе давать киберу оружие против  человека. Пусть
даже и дикого. Мы должны дать ему оружие только против оружия.
     Значит, начисто исключается оружие, действующее на расстоянии. Остается
только   контактное.   Обычные  электрические  стержни,  которые   мгновенно
выбрасываются   из   рук  кибера   и  мощным   силовым   полем   отталкивают
приближающиеся к нему копье или палицу.
     Ну а если это не палица, а рука?
     Вообще-то голыми, руками дикари ничего не смогут сделать киберу.  Да  и
не станут пытаться что-либо сделать -- побоятся. И поэтому голые руки ему не
опасны.  И,  значит,  на руки он может не реагировать. Он должен реагировать
только  на  деревянное  или  каменное оружие. Конечно, мало шансов,  что  ра
начнут бросать в  машину свои каменные  топоры. Но все же,  кто  знает,  что
может  взбрести  им  в  голову. Могут бросать  просто камни. Пусть уж  лучше
киберы будут защищены и от этого. Итак -- обыкновенное ограниченное  силовое
поле, отбрасывающее  на несколько  метров  дерево и камень, которые угрожают
безопасности машины.  И ничего больше. И пусть любые руки спокойно  касаются
нашего  кибера. Он  не сделает им ничего  худого. Он, как  и  прежде,  будет
по-детски беззащитен от них.
     ...В  эти  недели  я  мало бывал  дома,  потому  что  мы  работали,  не
оглядываясь  на  время.  Лишь  один  день  не  был  я  в  лаборатории -- тот
суматошный день, когда мы с Бирутой перевезли наши немногие вещи из тесной и
сумрачной каюты "Риты-3" в светленькую и чистенькую квартирку на двенадцатом
этаже  в только  что  законченной секции  Города.  Подошла,  наконец, и наша
очередь...
     Бирута долго не  распаковывала  вещи, ходила по  квартире,  открывала и
закрывала окна, выдвигала и вновь убирала в стену диваны и кресла, столики и
тумбочки. Она забавлялась квартирой, как ребенок.  Она  настолько отвыкла от
самого примитивного земного  уюта, что мне невольно подумалось: какая-нибудь
дикарка из  племени  леров, наверно, вела бы себя в этой квартире  почти так
же.
     Потом Бирута прижалась ко мне и приложила мою руку к своему животу.
     -- Надави пальцами, -- попросила она. -- Только не сильно!
     Я  слегка  надавил пальцами и  тут  же  почувствовал в  ответ  упругие,
сердитые удары. Они били точно в то место, куда давили пальцы.  Я передвинул
пальцы  и  снова  надавил. И снова  удары  били точно в мои  пальцы. Мой сын
протестовал!  Он усмотрел ограничение своей свободы в моих легких нажатиях и
тут же запротестовал.
     -- Серьезный парень? -- Бирута улыбнулась.
     -- Весь в меня!
     Бирута неожиданно грустно вздохнула.
     -- Лучше бы он был немного посерьезней.
     Она  не сказала больше ничего и молча  стала  разгружать попавшуюся под
руку сумку. Но и от одной этой фразы у меня сразу же испортилось настроение,
и солнечный день показался каким-то тусклым и серым.
     Это  началось давно -- с первых  же недель нашей напряженной работы над
новым кибером, с первых же вечеров, которые я провел в лаборатории, с первых
же встреч после  работы, когда я, необычно возбужденный, все  еще был там, в
нашем зале, со своими товарищами, со своими схемами, со своим давним любимым
делом, по которому так соскучился, -- и поэтому рассеянно слушал дома Бируту
и даже не всегда сразу понимал, что она говорила.
     Да, конечно, это началось еще тогда. Но в те дни я этого не понимал, не
замечал,  а  если бы и заметил --  не  придал бы  никакого  значения. Бирута
всегда  была до смешного  ревнивой, что в  общем-то, никогда  не мешало  нам
жить.  Вначале Бирута  сама боролась.  Теперь-то я понимаю,  как яростно она
боролась сама  с  собой --  в  одиночку,  ничего  не говоря  мне,  ничего не
объясняя.
     Я еще порой удивлялся в те дни резким, вроде бы совершенно необъяснимым
переменам в ее настроении. Но если и задумывался, то ненадолго. Меня целиком
занимали схемы и программа нашего нового  робота. И еще я немало мечтал, что
когда-нибудь, попозже, когда самые необходимые киберы будут сделаны, я смогу
выкраивать  какие-то   часы,  может,  даже  дни,  и  заниматься  коробочками
эмоциональной памяти.  Мне хотелось бы изготовить  десяток  коэм для Бируты,
для ее  рассказов. И еще десятка два -- для других наших начинающих поэтов и
прозаиков. Для  тех самых ребят, которые  читали свои  произведения в  одном
радиоальманахе с  Бирутой. И еще мне хотелось дать коэму или две  Жюлю Фуке,
чтобы он записал историю своего знакомства с Налой.
     А где-то смутно,  неясно копошилась  уже и другая мысль, более  важная.
Если Ра и женщины-леры,  которые живут в Нефти, так  неохотно читают  книги,
то, может, коэмами они  станут  пользоваться охотнее? Может, та же книга, но
изложенная в коэме, будет для них доступнее, интереснее? Как  доступнее книг
для них стереофильмы и телевизионные передачи. Может, мои коробочки, если их
будет  достаточно  и  если  они будут толково  заполнены,  вообще  могли  бы
ускорить просвещение диких  племен этой планеты? Не в том ли и есть  главное
назначение моей работы?
     Об этом думалось всерьез.  А неустойчивое сегодняшнее настроение Бируты
я воспринимал не очень серьезно и легко объяснял себе особым положением моей
жены.  У  женщины,  которая  ждет ребенка,  неизбежно должны  быть  какие-то
психологические сдвиги.  Тут хозяйничает природа, и  я тут  бессилен. Я могу
быть только терпеливым  и добрым  с такой женщиной. Могу  быть только чистым
перед нею. И большего не могу.  Появится  ребенок --  и  все  сгладится, все
придет в норму.
     Когда же я понял, в чем дело, было поздно.
     Много раз потом я пытался припомнить, из-за чего в тот вечер  случилась
ссора. И никак не мог припомнить.
     Отлично вижу тот вечер -- серовато-пасмурный, как и большинство вечеров
на нашем  материке.  После  ужина  мы долго  сидели  с  Бирутой  недалеко от
корабля, на длинном гладком коричневом ящике, выгруженном из трюма.
     Помню  пустой, выжженный  космодром  и по краям его  -- редкие  кустики
молодой,   нежно-зеленой   и   необычно   пышной   травы.  Помню   пылающую,
кроваво-красную  полоску облаков  на западе, в  стороне заката. И еще  помню
тоскливое,  щемящее   чувство  нежелания  возвращаться  в  нашу   маленькую,
безоконную  каюту, в  нашу "конуру",  как недавно  стала называть ее Бирута.
Каюта, которая  когда-то казалось нам  верхом удобства,  теперь  раздражала,
была просто  ненавистна  -- и  своей жуткой  теснотой,  и  своей темно-серой
мрачностью  (даже при самом ярком свете),  и своей глухой  оторванностью  от
всего живого.  В ней можно было только спать и читать. Ничего больше  в  ней
нельзя было делать.
     Пока Бирута вела в  школе  класс -- ей нетрудно было мириться  с тесным
нашим домом.  Она  поздно возвращалась на космодром  и, по существу,  только
спала в нашей каюте.  Да иногда читала. Все  остальное время отдавала школе,
интернату, школьным будням и праздникам.
     Когда же  Бируте  пришлось перейти на время  в  методический кабинет --
обычная участь всех  учительниц, готовящихся стать  матерями,  -- свободного
времени прибавилось, и неудобства стали раздражать мою жену особенно сильно.
     Впрочем, виновата  тут  была, конечно,  не только наша  каюта.  Целиком
поглощенный своей лабораторией, я часто возвращался на космодром поздно и не
видел в этом ничего особенного. Раньше возвращалась поздно Бирута, теперь --
я, что же тут такого? Кто же виноват в том, что дома мы не  можем заниматься
своим любимым делом?
     Все это казалось настолько само собой разумеющимся, что я никак не  мог
в  то время  связать переменчивость  настроения  Бируты со  своими  поздними
возвращениями.
     Короче, я был просто слеп. Вот до того самого вечера.
     Кажется, в тот вечер, как обычно,  я рассказывал Бируте о делах в нашей
лаборатории.   И,  наверно,  как   обычно,  упомянул  Ружену.  Может,   даже
восторженно упомянул. Все мы часто восхищались ею.
     Бирута ничего не  сказала мне в  тот момент.  Поэтому я до сих пор и не
знаю, упоминал я Ружену или нет. Но потом, позже, когда мы уже были в каюте,
и  я читал "Экскурсы в историю роботехники" Федорчука, Бирута из-за  чего-то
раскипятилась и бросила мне:
     -- У тебя удивительный талант находить время для всех, кроме жены!
     --  Для кого, например? -- Я спокойно поднял  глаза от книги. Давно уже
дал себе слово делать все замедленно -- спокойно в те  минуты,  когда Бирута
горячится.
     -- Будто не знаешь!
     Бирута  отвернулась к  выключенному  телеэкрану. Она демонстративно  не
глядела на меня.  А я уже знал,  что на  ее красивом  лице появились в  этот
момент  уродливые  красные пятна.  В последние недели у нее каждый раз стали
проступать на лице красные пятна, когда она раздражалась.
     -- Не знаю, Рутик! Святая истина!
     -- Мне иногда кажется -- для тебя вообще нет ничего святого!
     -- Это несправедливо, Рутик. Ты же знаешь.
     -- А ты со мной справедлив?
     Я  отложил  книгу,  поднялся  с  койки  и  обнял   Бируту.   Худенькие,
беззащитные ее плечи как-то резко напряглись, а затем безвольно  обмякли под
моими руками.
     -- Слыхала старинную песенку? -- спросил я.
     -- Какую еще?
     Она даже не обернулась.
     -- Там поется так, Рутик:
     ...Но  я  не  понима-аю,  Зачем  ты так  серди-ита.  Ну,  перестань  же
хму-уриться, Ну, поцелуй скорей!
     Она резко  повернулась  ко мне  с глазами, полными слез, и я увидел  те
самые красные пятна на лбу и на щеках ее.
     Она глядела мне в глаза какие-то секунды, потом уткнулась в мое плечо и
заплакала.
     Худенькие   плечи  ее  вздрагивали  под   моими   ладонями,   и  сквозь
всхлипывания она говорила:
     -- Зачем... Зачем... зачем ты взял ее в лабораторию?
     -- Кого, Рутик?
     -- Ты знаешь!.. Зачем?.. Потому что я сейчас некрасивая, да? Потому что
я не стройная?
     -- Ты говоришь чепуху, Рутик! Успокойся и пойми -- чепуху!
     -- Она весь день  с тобой!  --  Бирута продолжала всхлипывать. -- Она с
утра  до вечера с тобой...  А я  -- только ночью...  Она все время  шутит  и
смеется... Ты сам говоришь... А я только сержусь и плачу... Конечно, как тут
не влюбиться... В веселую женщину...
     Я успокаивал ее, как мог.  Уговаривал,  убеждал, доказывал, что никогда
не думал  о Ружене так, как говорит Бирута. И  она вроде поверила, перестала
всхлипывать, успокоилась.
     Но  я и представить себе еще не мог  тогда, насколько прочно засело все
это у  нее в голове. Мне  показалось  в тот вечер,  что  разговор  исчерпан,
окончен. А он только начинался.
     Бирута стала вспоминать Ружену все чаще и чаще по любому поводу.
     Стоило мне нахмуриться, как Бирута говорила:
     --  Конечно, улыбаться ты можешь только ей!.. Стоило мне в течение часа
не поднять глаз от книги, как я уже слышал:
     --  Только с женой  и  читать!  Жена  теперь глаз не радует...  Глядеть
хочется на другую...
     Наверно, Бируту нужно было  лечить. Но я не  решался рассказать об этом
врачу.   Такой  разговор  казался  мне  почему-то  унизительным,   позорным,
предательским.
     Я старался приезжать домой раньше. Но не всегда это удавалось -- работа
все-таки требовала слишком много времени.
     Я старался отвлечь  Бируту  -- напоминал ей о фантастике,  которую  она
может и должна писать. Ведь ее рассказ, переданный по радио, понравился всем
землянам.  Те,  кто  пропустил его,  настойчиво вызывали студию и  требовали
повторить.  Но повторять его пришлось  дважды. Как  же  можно  после  такого
успеха забрасывать фантастику?
     -- Ах! --  отмахивалась Бирута. --  У  меня  сейчас чистейший реализм в
голове!
     Я старался всем, чем мог, успокоить Бируту, был с ней нежен и терпелив,
как никогда.  Но где-то глубоко внутри мешала мне память  о Сумико, о тайной
моей  вине  перед  женой, и эта  память  в  чем-то сковывала меня, а Бирута,
видимо,  тонко  чувствовала  мою  скованность.   И  подозрения  еще  сильнее
одолевали ее.
     Иногда она не  говорила об  этом по  нескольку  дней, была, как прежде,
ласкова и спокойна. Мне уже начинало казаться, что наконец-то все кончилось,
и я невольно  веселел, но потом, на  какой-нибудь совершенной мелочи, Бирута
вдруг срывалась и снова начинала упрекать меня ею.
     В конце концов я сам стал  как сжатая до  предела пружина. Стал бояться
себя  -- бояться,  что тоже на  чем-нибудь сорвусь. Срываются ведь всегда на
неожиданных мелочах. Все -- не только Бирута.
     Главное,  я не видел никакого выхода. Уйти  из лаборатории не мог  и не
хотел. И лаборатория наша  была уже совершенно немыслима без Ружены. Об этом
и думать  не приходилось.  И  работать в лаборатории меньше других мне  тоже
было невозможно.
     Оставалось ждать. Ждать квартиру, которая изменит наш быт, ждать родов,
которые изменят психику Бируты, займут ее мысли совсем другим.
     И  вот  теперь квартира  была, и  Бирута  была  ей  несказанно,  совсем
по-детски рада, и несколько дней  увлеченно  исследовала  ее, изучая все  ее
маленькие секреты. И я теперь возвращался домой раньше -- все-таки на  сотню
километров ближе от нашей  лаборатории. И в  первые дни  в  нашей новой, еще
по-праздничному  пустоватой  квартире  царили  мир,  спокойствие,  чистейшая
идиллия,
     А  потом у Бируты снова начались вспышки раздражения, которые мне очень
редко удавалось предупредить, хотя я уже все время был настороже  и старался
не  давать  ей  повода  для  волнений.  И  снова  каждая  вспышка  неумолимо
оканчивалась намеком на Ружену.
     Теперь  я уже  поговорил с врачом. Просто о раздражительности Бируты --
безо всяких упоминаний о Ружене. И жену  мою  стали незаметно лечить. И  она
постепенно становилась спокойнее, раздражение проходило, но навязчивая мысль
о  том, что  именно сейчас я  должен  быть влюблен в веселую  и  беззаботную
женщину, не  оставляла Бируту.  И этой  другой женщиной, по ее мнению, могла
быть только красивая и бойкая Ружена. Потому что никаких других женщин возле
меня постоянно не было.
     Когда-то,  еще  в  "Малахите", Бирута смешно  ревновала  меня к  Розите
Гальдос. И в эти тяжелые недели я боялся, что старая ревность вспыхнет вновь
-- уже горячо и бурно. Хотя вроде и  поводов для этого не было -- я почти не
видел Розиту, и Бирута знала это.
     Однако  хоть  от  этого  судьба уберегла меня.  Бирута  была  по-своему
логична и  видела, что Розита все чаще появляется вместе с Теодором Вебером,
тем самым архитектором, который в первые дни знакомил нас с материком. Вебер
уже почти  три года жил один. Жена его погибла -- как Ольга, как Чанда... И,
видимо, зарождающееся чувство Розиты и Вебера успокоило Бируту.
     Но от  этого не становилась слабее  ее  ревность к ни в чем не повинной
Ружене.
     В конце концов я  смирился. Смирился со спокойной  теперь, мягкой, даже
ироничной ревностью Бируты,  с  ее  насмешливыми упреками,  с ее недоверием,
которое, кажется, уже перестало меня оскорблять. Я ждал сына, верил, что его
появление все изменит, что Бирута снова станет прежней.
     Что  поделаешь -- ревность еще не ушла из нашей жизни,  хотя философы и
фантасты  изгоняли это  чувство не  однажды. Когда-то, на Земле, когда  Таня
ушла  к другому, --  и я ревновал. Дико, безумно.  Мучился, не  находил себе
места, делал страшные глупости.
     Наверно,  только  от ревности я  и  встречался тогда с Линой. Отчего бы
еще? Ведь я не любил ее.
     Вот  только  когда  я  вспомнил  ее,  Линку-неудачницу!..  Она  просила
вспомнить сразу, как прилечу. А я вспомнил, когда стало плохо.
     Что тут добавишь?..
     В  общем,  я понимал  Бируту. И мне в голову не  приходило обижаться на
нее.  Я  знал, что все  это  надо  перетерпеть,  как  болезнь.  Пройдет, как
проходит в конце концов болезнь...
     Но   терпеть   было  трудно.  И  неизменная  ревность  изматывала,  как
изматывает всякая болезнь.
     ...Между  тем в лаборатории работа шла и давала результаты, и наш новый
киберколлектор  для  южных  районов был уже, как говорится, на  подходе.  Мы
создали ему  единую,  цельную  программу,  объединяющую все  его задачи,  мы
вложили в него все анализаторы, схемы и блоки, все аккумуляторы, необходимые
для общей  работы и для создания  мгновенного  силового поля,  и  кибер  наш
все-таки стал массивнее своего прародителя.
     Бруно  вычертил  идеальный  по  форме  корпус.  Он   был  даже  изящнее
предыдущего,  хотя  и  включал  в  себя тысячи  дополнительных  кристаллов и
микросхем. Но все же вес  есть  вес,  и ноги машины пришлось делать толще, и
руки -- тоже, потому  что оборонительным электрическим стержням надо же было
куда-то прятаться, чтобы не мешать обычной работе.
     Приближалось время испытаний. Наш Первенец --  мы так назвали его, и он
уже знал это свое имя --  стоял в углу лабораторного зала, возле того самого
шкафа, куда раньше мы складывали готовые схемы и блоки.
     Дольше всех беседовала с ним Ружена,  потому что  именно ей  предстояло
проверить  все его  знания и заложить  в  его память  то,  что принято  было
закладывать не при монтаже, а при программировании готовой машины.
     По утрам, на свежую голову, Ружена садилась перед кибером, включала его
и, подождав, пока он прогреется,  надевала наушники  радиоприемника, щелкала
пальцем по микрофону и начинала обычный диалог:
     -- Так на чем мы вчера остановились, Первенец?
     -- На зеленом асбесте, -- слышался в наушниках тихий, размеренный голос
робота.
     -- Где же ты будешь его искать?
     -- В древних вулканических пластах, в серпентините.
     -- А что такое серпентинит?
     -- Кристаллический зеленый камень вулканического происхождения. Чаще --
темно-зеленый.  Бывает  светло-зеленый  с   темно-зелеными  вкраплениями.  В
отличие   от  малахита,  плотен,  не  имеет   пустот.  Твердость  нарушается
прожилками серпофита и спелого асбеста... Промышленная длина волокон асбеста
-- две десятых миллиметра...
     Так продолжалось до  обеда. Мы углублялись в свои расчеты и схемы и  не
слушали этих диалогов -- они уже приелись.
     Первые испытания кибера мы провели во  дворе лаборатории. Первенец  сам
выбрал места для шурфов, выбил их,  обработал образцы и передал нам по радио
точную и  короткую информацию о  них. Полезных ископаемых  в нашем дворе  не
оказалось.  Первенец  сделал  заключение,  что  дальнейшие  поиски  в данном
квадрате без сейсморазведки и глубокого бурения не имеют смысла.
     Пока он бил шурфы, Нат О'Лири дважды подкрадывался к нему и замахивался
длинной дубиной,  целя  в  голову киберу. Если бы этот удар случился -- наша
долгая и мучительная работа  пошла бы насмарку. Но мы не зря снабдили кибера
третьим, "задним" глазом. Дубина, которую  поднимал Нат, легко вырывалась из
его могучих  рук  и  отлетала  метров  на  десять,  почти к  границе  нашего
небольшого  двора.  Убрав в предплечье  силовой  стержень,  Первенец  молча,
деловито и совершенно беззлобно продолжал бить шурф.
     Следующие   испытания  мы   проводили  уже  близ  рудника,  на  границе
разведанных магнетитов.  Конечно,  здесь Первенцу было  легко, потому что  в
него  был  вложен  отлично заполненный  блок местной памяти.  Вместе с Натом
Первенец  за три  дня продвинул границу разведанного  месторождения на целый
километр к западу,  и, когда  мы улетали, ребята с рудника трясли нам руки и
благодарили, потому что, в общем-то, это  была их работа, а не наша, и мы им
сэкономили три дня.
     Свою первую  буровую наш  Первенец  ставил уже  близ  Нефти,  на  узкой
поляне,  прижатой лесом  к обрывистому  берегу  глубокой речки. Кибер  делал
здесь  все осторожно, не  спеша,  в явно замедленном  темпе" потому  что  мы
специально вложили в него поверхностно, с вертолета заполненный блок местной
памяти.
     Однако уже на  третий день он стал действовать быстрее,  увереннее и на
четвертое  утро  радировал  нам,  что буровая готова к  работе. За  три  дня
Первенец ни  разу не вышел  на  самый край речного обрыва,  хотя причудливая
линия берега была заложена в  блоке  местной памяти  весьма  приблизительно.
Первенец самостоятельно уточнял ее с расстояния не меньше пяти метров.
     Нат приказал Первенцу  включить буровую и исследовать первые два керна.
Уже к концу  дня мы получили по радио короткий  и точный анализ, к  которому
Нат,  взявшийся  затем  за  керны  своими  руками,  не  мог добавить  ничего
существенного.
     Когда пробы  на  буровой  были  закончены, я  попросил  Бруно  доложить
Совету, что теперь нам нужно разрешение на испытания в южных районах.
     -- А почему ты не хочешь доложить сам? -- спросил Бруно.
     -- Зачем? Ты же член Совета!
     -- А ты руководитель лаборатории.
     -- В данном случае это несущественно.
     -- По-моему, в данном случае несущественно то, что я член Совета.
     Бруно почему-то заупрямился, и я не стал настаивать. Может, ему так же,
как  и  мне,  неохота   иметь  дело  с   Женькой  Верховым,  который  сейчас
председательствует? В общем-то, я знал, что Бруно не питает к нему симпатий,
хотя мы никогда  и не говорили об этом. Я просто решил  переждать два дня --
последние два дня первого Женькиного председательства в  Совете. Не хотелось
ни докладывать ему,  ни  даже просто видеться с ним.  Через два дня придет в
председательский кабинет архитектор Теодор Вебер, и я все решу с ним.
     Вебер, как и обычно, был деловит и немногословен.
     --  Обсудим,  --  пообещал  он. -- Завтра же. Но, если хочешь знать мое
мнение, --  я не советовал  бы лететь с одним  кибером. Сделайте хотя бы еще
двух  -- это  недолго,  эталон  уже есть.  Зато  это избавит  вас  от вторых
испытаний. По трем эталонам сразу можно начинать производство.
     Совет  был  логичным,   и  мы,  шумно  посовещавшись  в   своей   тихой
лаборатории, в  тот же  день  начали  копировать  Первенца. Точнее, даже  не
копировать,  а   размножать,  так   как  решили   делать  двух  его  братьев
одновременно, параллельно.
     Вечером, уже вернувшись домой,  я сообщил Веберу по радиофону о  начале
этой работы. Глуховатый,  спокойный  голос  как-то даже  зазвенел в динамике
радиофона, и я понял, что Вебер рад.
     -- Когда думаете закончить? -- поинтересовался он.
     -- Ориентировочно -- две недели. Копировать легче.
     -- Я очень рад за вас, ребята, -- признался Вебер. --  Возможно,  через
две недели ваши испытания пройдут намного  спокойнее, чем  прошли бы сейчас.
Сегодня было сообщение от Марата. Он обещал добрые вести в ближайшие дни.
     -- Что-нибудь связанное с "данью"? -- спросил я.
     -- Для нас важнее, Александр, что это связано с миром.
     Сообщение Марата передавали на следующий день  по  радио. Оно  не  было
очень  уж  радужным,  но  во  всяком  случае  вселяло  надежду  на  то,  что
отравленные  стрелы  со  временем все-таки  перестанут  в  нас лететь.  Наши
"посылки" с посудой, все более  разнообразные,  постепенно делали свое дело.
Племя уже привыкло пить из наших чашек, носить воду в наших ведрах, собирать
съедобные растения в наши сумки. И теперь Марат варил в наших котлах  мясные
супы, которых еще  не знали  в племени. Эти супы так нравились  дикарям, что
Марату грозило бы превращение в главного повара, если  бы он, догадавшись об
этом, не стал сразу готовить себе заместителей. В основном из молодежи.
     Тысячи  часов уходили  у ра на  изготовление  кожаных  мешков для воды,
плетенок  из коры и сухожилий -- для добычи, долбленых деревянных корытец --
для питья. Теперь эти часы люди тратили на охоту, на сбор грибов и съедобных
трав. У племени стало больше еды, и по вечерам старейшины громко благодарили
"родичей" Марата, которые заботились о своих соседях.
     Многие  чашки и  ведра  перекочевали уже в племя гезов,  и  гезы  снова
приходили  посмотреть  на Марата и на  этот раз благодарили его.  А когда он
снабдил  гезов тремя  большими  рыболовными  сетями  из капрона, когда  гезы
испробовали их в деле и убедились, что необычно тонкие сети не рвутся, Марат
был приглашен на стоянку племени, и вождь гезов Родо громко назвал его своим
братом.
     Чтобы  закрепить это  почетное "родство",  Марат  просил  прислать  еще
несколько сетей.
     Мысль о мире и о "дани" с  землян, которую  подбросил Марат старейшинам
ра, постепенно становилась главной темой разговоров  в  племени. Большинство
племени явно хотело мира.  Большинство людей всегда и везде хочет  мира.  Но
немало молодых  охотников-pa  все еще считали мир унижением, отступлением от
завета предков, даже предательством. Второй по  силе охотник племени --  Чок
--  убеждал  всех, что богатства соседей не надо ждать  с неба.  Когда племя
"длинноногих" --  так называли нас -- будет перебито, ра достанутся все  его
богатства, а не те крохи, которые "длинноногие" дают сами.  И, овладев всеми
этими  богатствами, ра станут самым могучим племенем на земле. А кому  же не
хочется, чтобы его племя стало самым могучим?
     Эти споры в  племени шли  долго  и  горячо,  и Марат  демонстративно не
вмешивался  в них,  но  был уверен, что скоро  они дадут первые  результаты.
Старики уже спрашивали у него, кто мог бы сообщить племени условия мира.
     --  Кто-нибудь  из  моих родичей, --  ответил  Марат.  -- Из  тех,  кто
отправлял вам посуду. Пригласите его -- он прилетит.
     -- Как его можно пригласить?
     На этот раз Марат уже не хотел пользоваться радио.
     -- Пошлите  гонца, --  посоветовал  он. -- Пусть гонец идет  в  Большую
Хижину. (Так  называли ра наш  Город.) А  я по воздуху попрошу, чтобы родичи
этого гонца встретили и чтоб его никто не обидел.
     -- А если его убьют?
     -- Тогда убейте меня.
     Видимо, это убедило старейшин, потому что они больше не задавали Марату
вопросов о безопасности гонца.
     --  Будем  надеяться,  что   они  решатся,  --  заканчивал  Марат  свое
сообщение. -- Возможно -- скоро. Я очень хотел бы, чтобы  это  случилось уже
вчера.  Но естественные события нельзя торопить. Тогда они станут  не совсем
естественными.
     Под конец  Марат попросил  с  каждой "посылкой" присылать ему  побольше
молока. Он задумал приохотить к  молоку детей племени. А если дети привыкнут
-- можно будет убедить старейшин завести корову или двух.
     -- Быть  мне со временем инструктором-дояром, -- пошутил Марат, -- хотя
я и сам смутно представляю, как это делается... Салют, ребята!
     ...Мы копировали своих Клеберов и ждали от Марата следующего сообщения.
Почему-то всем нам в лаборатории думалось, что это следующее сообщение может
самым прямым образом сказаться на судьбе наших испытаний в южных районах.
     Так оно,  в общем-то, и получилось. За  день до  того, как  мы сообщили
Веберу об окончании работы, Марат  передал  по радио, что в Город, к Михаилу
Тушину,  отправляется  гонец  племени  ра.  Этого  гонца  старейшины  решили
послать, несмотря на  протесты  молодых охотников, несмотря даже на  то, что
эти  охотники  грозили не подчиниться решению  самого вождя.  Однако и самые
непримиримые,  по словам Марата, обещали не тронуть посла "длинноногих", ибо
законы гостеприимства священны для всех в племени.
     Впрочем, этих  особенно непримиримых молодых охотников было немного  --
десятка  полтора. Серьезной  опасности  для  нас  они не  представляли.  Наш
материк слишком велик, чтобы пятнадцать стрелков из лука могли стать на  нем
серьезной опасностью. И поэтому Совет быстро разрешил нам испытания Клеберов
в  южных  районах,  с  непременным  условием,  однако,  что --  бы вся  зона
испытаний  была в первые же  дни поставлена под сплошную силовую защиту.  По
существу, не создав защиты, мы не имели права начинать испытаний.
     26. Нам все благоприятствовало
     --  Я --  за  Южный полуостров!  -- решительно сказал Нат  и  громадной
рукой,  покрытой рыжеватой шерстью, хлопнул по блестящему зеленому  пластику
стола.
     -- Доводы? -- поинтересовался я.
     -- Прежде всего -- разнообразие ископаемых! Это местный Урал!
     Я улыбнулся -- вспомнил, как на Севере геолог Нурдаль тоже  называл мне
местным Уралом Плато Ветров.
     -- Ты не веришь? -- Нат вспыхнул.
     -- Почему?
     -- Ты усмехаешься.
     -- Просто вспоминаю. Мне уже называли здесь одно место Уралом.
     -- Тебе называли не то место! -- Нат снова  прихлопнул громадной  рыжей
кистью  руки по столу.  -- Урал  здесь  один  --  горы Южного полуострова. И
Клеберов лучше всего испытывать именно там! Где еще и развернуться машине?
     -- А  почему  не в  Зеленой Впадине?  --  спросил  Грицько.  -- Близко.
Полезно. Может,  мы  с первых же буровых  дали бы Заводскому району газ? Или
нефть?
     -- Не дали бы мы с  первых буровых ничего!  -- твердо отчеканил Нат. --
Геофизики забросили эту Впадину, как только появились ра. Сейсморазведка там
была   только  первичная,  полуслепая.  А  нужна  детальная.  Без  детальной
сейсморазведки нефть не ищут! А роботам сейсморазведка не под силу.
     -- Не скажи...  -- Грицько с сомнением  покачал головой.  --  На  Плато
Ветров нашли нефть безо всякой сейсморазведки.
     -- Это случай, -- хмуро заметил Бруно. -- Действительно, слепой случай,
Гриць. И потому он так дорого нам обошелся... Искали-то ведь там не нефть.
     Грицько опустил темные  свои глаза. Ему не надо было рассказывать,  как
случилось все там, на Плато. Бруно там не было. А мы с Грицько были.
     --  Потом -- сторона этическая, -- сказал Бруно.  -- Впадина  для ра --
заповедник.  И  вот  в  первые  же дни мира  мы вторгаемся в их  заповедник,
начинаем там звенеть, греметь и мусорить, пугаем зверя. Думаешь, это вызовет
дикий восторг у племени?
     -- Южный полуостров -- у них тоже заповедник! -- мрачно бросил Грицько.
     --  Другой!  --  Нат  покачал  в  воздухе  ладонью.  --  Совсем  другой
заповедник, Гриць! Там не животные. Там  растения. А  растений мы не тронем.
Ра увидят это и поймут.
     -- Ни черта они не поймут! -- Бруно  безнадежно покачал головой. -- Что
тут ставить защиту, что там -- одинаково.  Но,  в общем-то,  я тоже за Южный
полуостров. И по этическим соображениям, и по профессиональным.
     --  А почему вы  не говорите  о бухте Аномалии? --  спросила Ружена. --
Ведь там могут быть не только железняки.
     -- Слишком близко к стоянке ра, -- возразил я.  --  Они могли бы счесть
это уже наглостью.
     -- И  потом  --  блоки  местной  памяти, -- добавил Нат.  --  По Южному
полуострову все-таки кто-то ходил. И по Впадине -- тоже. А бухту  Аномалии и
ее побережье мы знаем только с вертолетов. Условия  испытаний  даже будут не
средними.
     -- Они будут самыми трудными, --  уточнила  Ружена. --  А как раз это и
надо для испытаний. Что же ты молчишь, Сандро? Скажи свое веское слово!
     -- Я уже сказал.
     -- Не помню.
     -- Эта бухта  слишком близка к стоянке ра. Даже  если бы там был третий
Урал  --  я  был бы  против.  Зачем осложнять  отношения? Железа у нас  пока
хватает, а мира -- нет.
     Нат  метнул  на  меня колючий взгляд  -- ему явно не  по вкусу пришелся
"третий Урал".  Все сходились на Южном полуострове.  Это уже было  ясно. Нат
знал свое дело.  И он знал Южный полуостров --  это  тоже была  не последняя
деталь.
     И  поэтому  именно   Южный  полуостров  мы  решили  предложить  Совету.
Окончательное решение выносил он, а не мы.
     Через час я уже разыскал Вебера по радиофону.
     -- Ну, что ж, Южный так  Южный, -- сказал Вебер. -- Вам виднее. Я лично
не возражаю.  Сегодня  же  соберу  мнения остальных  членов Совета. Монтелло
можно не звонить?
     -- Да. Он согласен.
     -- Значит, сегодня вечером я тебя вызову,
     -- Хорошо, Тео, жду.
     А на  следующее утро  мы уже знали состав экспедиции. Кроме нас пятерых
летели техник  силовой защиты Нгуен Тхи и помощник главного геолога  Эрнесто
Нуньес.  Нам выделяли два  вместительных грузовых вертолета, один из которых
мы могли все время  держать  в своем  лагере.  Это было шикарно -- при наших
постоянных нехватках о большем и мечтать не приходилось.
     За день до нашего отлета вернулся из стоянки ра  Федор Красный, который
был  представлен  племени  как старший брат Марата.  В  тот же вечер Красный
выступил  по  радио и  порадовал всех нас  тем, что со старейшинами  племени
удалось договориться.  Мы в достатке  обеспечиваем и ра,  и  гезов различной
посудой,  а  гезов, кроме  того, и  сетями. Мы заботимся о том, чтобы даже у
каждого  ребенка в  этих племенах была своя чашка и своя  миска. Мы передаем
охотникам-pa  на  ферме каждые шесть дней по бычку.  Это, примерно, столько,
сколько необходимо для детей племени. И еще мы начинаем снабжение племени ра
тканями  и  обувью.  Только  начинаем -- это наше предложение. Старейшины не
просили, разумеется, ни ткани, ни обуви. А племя за все это перестает в  нас
стрелять.
     -- Правда,  не все согласились с  таким договором,  --  грустно признал
Федор. -- Не все, к  сожалению, делается сразу. Группа охотников во  главе с
Чоком,  о  которой сообщал  нам Амиров,  заявила, что  будет  придерживаться
закона предков, то есть убивать нас. Но старейшины предупредили их: тот, кто
убьет  "длинноногого", будет  изгнан  из племени.  Возможно,  эта  угроза  и
подействует. Будущее  покажет.  Но пока мы  должны  придерживаться  всех тех
правил предосторожности, которых придерживались до сегодняшнего дня. Всех до
единого! Ни одно из них не отменяется.
     И все-таки, даже  несмотря на это строгое предупреждение Федора, у всех
нас появилось какое-то чувство первой победы. Пусть и не окончательной -- но
все равно победы.  И, как  предсказывал Вебер,  улетали  мы  спокойнее,  чем
полетели бы две недели назад.
     Все  благоприятствовало нам  -- даже погода.  Редкое в  здешних  местах
солнце светило в день нашего отлета с  самого  утра и на полную мощь.  Почти
безоблачное  небо голубело  над  Материком.  Отчаянно-ликующе  пели какие-то
птицы. Было почти жарко, и мы посдирали  свои неизменные шерстяные куртки. И
ничто, ну,  совершенно ничто не  предвещало  для  меня  ужасного конца этого
моего первого путешествия на Юг.
     27. Самое страшное, что может быть с человеком
     Вначале мы чувствовали себя на  стоянке  неуютно.  Разбив  палатки,  мы
разгрузили и отправили по радиолучу один вертолет и сейчас же стали собирать
малое кольцо  силовой защиты вокруг  лагеря.  Лишь когда оно  было собрано и
невидимая  стена  окружила  нас,  мы  облегченно  вздохнули,  разбрелись  по
палаткам и выспались. До этого мы почти сорок часов работали не отдыхая.
     Нашей  экспедицией   руководил  изящный,  гибкий  как  профессиональный
танцор,  Эрнесто  Нуньес, помощник  главного геолога. Он и проснулся первым:
ответственность  обязывает. Когда  я открыл  глаза и высунулся  из  палатки,
Эрнесто уже хлопотал во втором, еще не разгруженном вертолете, подтаскивал к
выходу  коробки с  секциями  большого кольца  силовой защиты, а наш Первенец
осторожно снимал эти коробки на землю.
     Багровое  закатное солнце скатывалось за  лес, и в его прощальных лучах
лопасти вертолета  казались отлитыми из чистого золота. Было так тихо, что я
услышал шорох  листьев,  звон кузнечиков  в  траве,  далекую  жалобную песню
какой-то невидимой птицы. С юго-запада, из-за леса,  тянуло влажной, соленой
прохладой. Всего пятнадцать километров отделяли нас от моря. На поляне перед
палатками цвели  крупные, как  на  Северном Урале, колокольчики.  Только они
были не синими, а густокоричневыми, с  фиолетовым отливом по краям лепестков
и,  словно земные подсолнухи,  поворачивались на стебле вслед  за солнцем. В
густой,   сочной  траве  пестрели   маленькие  цветы,  напоминавшие   чем-то
багрово-белые земные георгины. Но оттого,  что лепестки этих цветов,  были в
десятки раз меньше, чем у георгинов, цветы казались хрупкими, беспомощными и
вызывали  жалость,  как  все  беспомощное.  Лес,  окруживший нашу  небольшую
полянку возле  ручья,  темнел  плотной,  непроходимой  мрачностью.  С нижних
сучьев деревьев свешивались длинные темно-зеленые бороды мхов. С востока над
лесом  нависали  такие  же мрачные, почти черные скалы, у подножия которых и
должны были начать свой путь наши киберы.
     Я выбрался из палатки, размял затекшие мускулы несколькими упражнениями
и, включив нашего второго кибера -- его так  и называли Второй, -- отдал ему
через  радиофон  распоряжение  и стал  помогать Эрнесто. Вчетвером мы успели
разгрузить вертолет как раз к тому времени, когда начали вылезать из палаток
остальные члены нашей экспедиции.
     Солнце давно село, темнело тут быстрее, чем в широтах Города,  и лес  в
двадцати шагах уже казался почти  сплошной  темно-синей  стеной. Над поляной
стремительно носились светлячки.
     Сбившись в одну кучу, мы решили прежде всего поужинать.
     За ужином Бруно заметил:
     -- А  вообще-то  вся эта  наша возня с силовой защитой, может,  и ни  к
чему.  Лишь  шестнадцать человек жаждут нашей  крови. А  площадь материка --
почти полмиллиона квадратных километров. По теории вероятности...
     -- ...тебе как раз  сейчас  могут  целиться в глаз, -- закончил за него
Эрнесто.
     -- Типун  тебе  на язык! -- бросила Ружена. -- Так ведь можно и аппетит
испортить.
     -- Бруно прав! -- буркнул  Нат. --  Больше половины времени потратим на
защиту. Собирать да разбирать...
     Нгуен Тхи принял это на свой счет и коротко предложил:
     -- Я могу один.
     --  Здесь женщина! --  напомнил Эрнесто. --  Мы не имеем права начинать
испытания без защиты!
     -- Спасибо, что напомнил  инструкцию!  --  Нат наклонил  тяжЕлую  рыжую
голову. -- Тем самым восполнен существенный пробел  в нашем  образовании.  А
также сделано очень приятное для всех  нас открытие. Ты слышишь, Ружена? Он,
кажется, склонен признать тебя женщиной.
     -- Тронута до глубины души!  -- отозвалась Ружена. -- Согласилась бы на
недельку считаться  мужчиной. Лишь бы не тратить вторую неделю зря. Но  ведь
наша  инструкция   и  к  мужчинам   безжалостна.   Она  основана  на  полном
равноправии!
     Ружена, конечно, говорила все верно. Даже если бы ее не было  здесь, мы
все  равно  не имели  бы права начинать  испытаний  без силовой  защиты.  На
севере, возле  Нефти, мы еще рисковали обходиться без нее. Но там многие без
нее обходились -- и на промыслах,  и в геологических партиях.  В те холодные
места редко  забредали привыкшие  к  теплу  дикие  охотники.  Здесь  же,  во
владениях ра, без защиты пока было невозможно.
     Худенький,  невысокий Нгуен  Тхи  наелся  первым, поднялся  и,  включив
прожектор вертолета,  стал распаковывать  секции  основного силового кольца.
Один  за  другим  к  Нгуену  присоединялись остальные.  Последним  от ящика,
который   заменял  нам   стол,  отвалился  рыжий   Нат.   Ружена,  проклиная
"извечно-несчастную женскую долю", убирала со "стола".
     Нам  предстояло  проложить  восемнадцать  линейных  километров  силовой
защиты,  которая должна  была  окружить участок,  необходимый для  испытания
Клеберов.  На  этом  участке,  по старым  записям  Ната,  были и  пириты,  и
железняки,   и   цинковая  обманка,  и   серебро,  и  марганец.  Короче   --
нижнетагильская гора Высокая в миниатюре...
     Из-за силовой защиты нам приходилось тащить с собой тяжелые, громоздкие
аккумуляторы. Из-за силовой  защиты  почти  вдвое  увеличивался  срок  нашей
экспедиции.  Из-за  этой  же   проклятой  силовой   защиты  мы  должны,  как
дрессированные мыши, крутиться на одном пятачке и так и не сможем посмотреть
Южный полуостров, который Нат называл не только местным Уралом по богатству,
но и местной Италией по красоте.
     В общем,  мы  просто  ненавидели этого непримиримого  охотника  Чока  и
пятнадцать его неразумных друзей, которые сводили для нас  на нет все мирные
усилия Марата. Если бы не эти упрямцы, наша экспедиция была бы совсем другой
-- и более быстрой, и более интересной.
     Мы распаковывали секции силовой защиты до середины ночи, пока не устали
и снова  не  захотели  спать.  Нат хотел было даже  сразу же, ночью,  начать
установку этих секций на местности -- от берега ручья.
     --  В  темноте безопаснее,  --  уверял  Нат. -- В  темноте  им  труднее
целиться.
     Но  мы,  конечно, не пустили Ната в темноту, не стали  выключать малого
силового поля. Кто знает, что за его невидимыми границами? Может, и на самом
деле  чьи-то  глаза  из  леса  следят  сейчас  за  каждым  нашим  движением,
подстерегают первую же нашу ошибку? Мы работаем,  мы не следим за другими, и
поэтому в начале борьбы мы всегда в невыгодном положении. Тот, кто работает,
не думает о нападении. Нападает обычно тот, кто следит за работающими.
     Мы  начали  установку  секций основного силового  кольца на  следующий,
третий день нашей экспедиции и продолжали на четвертый. И на пятый у нас еще
осталось  порядочно  работы.  А  потом,  в  конце экспедиции,  два  дня  нам
предстояло все  это разбирать и  укладывать в  вертолет.  Потому что силовой
защиты  на материке не хватало. А переносной -- особенно. Нам слишком многое
приходилось защищать. В общем, неделю жизни, как говорили в старину, -- коту
под хвост.
     На четвертый день Бирута вызвала меня к рации,  потому что радиофоны на
таком расстоянии уже не действовали.
     -- Как ты там, Саш? -- спросила она.
     -- Нормально, Рут. Как ты?
     -- Мне плохо без тебя, Саш! Очень плохо! В последнее время  я совсем не
могу без тебя.
     -- Мне  тоже  без тебя плохо.  Но  что ж  делать? Еще  десять дней надо
потерпеть.
     --  Зачем  ты кривишь душой, Саш? Я  же  все понимаю. У тебя там полная
идиллия. Никто не мешает.
     -- Рут, не надо! Будь умницей, Рут! Я скоро вернусь и потом очень долго
никуда  не поеду. Понимаешь?  Столько,  сколько тебе будет нужно,  никуда не
поеду.
     -- Это все слова, Саш. Я устала от слов. Мне просто  нужно видеть тебя.
Все время. Тогда я спокойна. Смотри -- я могу прилететь.
     -- Не надо так шутить, Рут! Здесь опасно.
     -- Я не шучу. Ты же знаешь  мою старую теорию. Опасно везде! Безопасных
мест  во  Вселенной  нет. Так  что это меня  не остановит. Просто я  не хочу
делать  больно   ни  тебе,  ни  себе.   Не   хочу  неожиданностей.   Поэтому
предупреждаю, что могу прилететь, если не выдержу.
     -- Этого нельзя, Рутик! Просто нельзя!
     -- Я все тебе сказала, Саш. Пока. Целую тебя.
     -- Рут! Я надеюсь на твое благоразумие!
     -- А разве я не благоразумна? Я ведь могла и не предупреждать тебя.
     -- Рут!..
     Мой голос ткнулся в глухую тишину. Бирута уже отключилась.
     Я все еще не верил. Мне все еще казалось, что она просто жестоко шутит.
Не может же она, в самом деле, прилететь сюда! Ведь  она уже  не  одна. Ведь
она не имеет права рисковать сразу двумя жизнями!
     В эту ночь я не смог уснуть. Лежал на своей койке  с открытыми глазами,
глядел  в  тускло белевший в  темноте  купол палатки, слушал ровное  дыхание
Бруно  на другой койке и думал о  Бируте,  о нашей с  ней давней  встрече, о
нашей жизни, о нашем сыне, который уже скоро, совсем скоро должен появиться.
В нашей жизни все вроде было правильно. Но, может,  слишком правильно? Когда
что-то  "слишком" -- это уже плохо. А  давние неправильности потом, наверно,
так согревают душу!..
     Что-то перекосилось у нас с Бирутой.
     Люблю ли я  ее? -- Нелепо спрашивать! У меня  нет более близкого, более
родного человека, чем она. И нет более желанного.
     Сержусь  ли я на нее? -- Разве можно сердиться на нее  вообще? А сейчас
--  особенно.  Тем более, что я на самом  деле  виноват перед ней. Хотя и не
так, как она думает. Что бы она сейчас ни сказала, что бы ни сделала, как бы
ни  обидела меня  --  ей все прощено  заранее.  Абсолютно  все!  Я просто не
способен ни  обидеться, ни рассердиться на нее. И даже  теперь,  если она на
самом деле прилетит, я  не смогу рассердиться  ни на ее безрассудство, ни на
ее подозрения.
     ...Она все-таки прилетела. На другой же день, когда мы прокладывали уже
последний  километр  большого  силового кольца.  Она  без  разрешения  взяла
вертолет на  крыше  Города, задала курс  киберпилоту и потом, не имея точных
координат,  больше  часа  кружила  над  северными  предгорьями  полуострова,
отыскивая наш лагерь.
     В конце концов это надоело ей, и она вызвала меня по радиофону.
     -- Я близко, Саш,  --  сказала она. -- Говори что-нибудь в микрофон.  Я
полечу на твой пеленг. А то я тут совсем заблудилась.
     Кажется, я все-таки ругался в микрофон. Нежно, ласково, но ругался.
     Через десять минут вертолет  Бируты опустился на полянке,  возле нашего
вертолета,  на  котором  мы подвезли к последнему километру массивные секции
силового кольца.
     Конечно, все переполошились  и сбежались на полянку. Особенно почему-то
волновался Эрнесто.
     -- Что  случилось? Что случилось?  --  кричал  он, подбегая  к  Бируте,
которую я снимал с лесенки вертолета.
     -- Ничего! -- Бирута удивленно подняла пушистые светлые брови, помотала
головой. -- Просто я прилетела на свидание к своему мужу.
     Нат довольно  громко хмыкнул и неловко, как-то по-медвежьи, повернулся,
чтоб  идти  обратно,  к месту работы.  За  ним  медленно и  молча потянулись
остальные.
     Мы остались с Бирутой на поляне вдвоем.
     -- Ты хоть взяла ЭМЗ? -- спросил я.
     --  Знаешь, как-то не подумала...  -- Бирута  развела руками.  -- Да  и
зачем он? Вы же работаете без ЭМЗов. И вообще -- теперь мир.
     До чего же хотелось мне в этот момент назвать ее хотя бы дурой!
     -- Рутик! -- предложил  я. --  Давай отвезу тебя в наш лагерь. Там есть
силовое кольцо, и ты спокойно отдохнешь, пока мы не вернемся с работы.
     Она улыбнулась, отрицательно покачала головой.
     --  Это  неразумно,  Саш. Я  не  для того  сюда  летела,  чтобы  сидеть
взаперти. Достаточно насиделась дома. Теперь хочу быть с тобой.
     -- Но я должен работать, Рут!
     -- Работай! Разве я тебя задерживаю? Я сяду в сторонке и никому не буду
мешать.
     -- Я был  бы спокойнее, если  бы ты  осталась  в вертолете. И задвинула
дверцу.
     Она снова  покачала головой из стороны  в сторону и улыбнулась. Добро и
снисходительно -- как маленькому.
     -- У тебя просто какое-то болезненное желание запереть меня в замкнутое
пространство. Ты не находишь это странным?
     У меня бессильно опустились руки...  Я просто не знал,  что делать, что
говорить  ей. И помочь мне  никто не  мог. Все уже ушли с полянки  в глубину
леса,  где у подножия горы мы тянули последний километр этого осточертевшего
силового кольца.
     Да и если бы не ушли -- что изменилось бы? Кто способен тут помочь? Что
вообще в  силах помочь, когда самый дорогой, самый любимый человек не слышит
доводов разума и упрямо, бессмысленно идет навстречу опасности?
     -- Пойдем  ко всем, -- предложила  Бирута. -- Я  не  обещаю, что  сразу
помогу вам, но, по крайней мере, пригляжусь. Может, удастся помочь.
     -- Ты надолго сюда?
     -- Пока не надоест. И оставим эту тему, Саш!
     -- Надо хотя бы сообщить в Город. Ведь там хватятся вертолета.
     --  Я сообщила.  Когда  ты  дал мне  пеленг, я послала радио-грамму  на
диспетчерский пункт.
     -- Там, конечно, пришли в восторг?
     -- Не знаю.  Радиограмму приняла машина. А дожидаться, пока она доложит
диспетчеру, я не стала -- переключилась. Ну, так пойдем, милый?..
     Она, конечно, не смогла нам помочь -- это было и не нужно и невозможно.
Слишком тяжелы  силовые секции. Мы даже Ружене не позволяли их  поднимать, и
она вместе с Нгуеном лишь замыкала проводку.
     Утомившись после дороги, Бирута  присела на небольшой прогалине, метрах
в  тридцати  от  нас,  где были  сложены  наши  термосы, куртки  и  сумки  с
инструментами.
     Каждые полчаса я бросал работу  и шел посмотреть на Бируту.  Она навела
порядок в наших  разбросанных вещах, вынула перочинный нож из моей куртки  и
стала  собирать  в  пластикатовый пакет от  бутербродов какие-то  листики  с
кустов, травинки, головки цветов. Она, кажется, решила составить гербарий --
для  своих  учеников. Ведь впервые  Бирута была на  юге материка  и  впервые
видела здешние растения.
     Кругом было удивительно тихо.  Только птица  почти непрерывно  верещала
где-то над головой.
     Увидев  меня,  Бирута улыбалась и слегка помахивала мне  пальцами: иди,
мол, не волнуйся, у меня полный порядок.
     Успокоившись, я возвращался к  товарищам и подтаскивал  секции, и тянул
вместе  со  всеми линию.  Скорей бы уж она замкнулась! Скорей  бы уж пустить
ток! Сегодня мы  должны были это  сделать. До темноты.  Чтобы завтра с  утра
начать испытания.
     -- Может, ты  вернешься с Бирутой  в лагерь? -- тихо предложил Эрнесто.
-- Мы справимся сами. Уже немного осталось.
     Я отказался. Стыдно было улететь с Бирутой в лагерь и  запереться там в
силовом кольце, когда остальные работают в лесу.
     Уже под конец  дня, когда солнце  катилось на  запад и  красноватые его
лучи, пробившись под густую листву сбоку, вызолотили стволы деревьев, кто-то
словно толкнул меня в бок.
     Я  оглянулся.  Рядом  никого не  было. Ближайший  ко мне,  Нат, работал
метрах в трех от меня.
     Я  снова нагнулся  над  секцией,  вгоняя ее  шипы в пазы  уже уложенной
секции, и снова почувствовал какой-то непонятный толчок в бок.
     Я распрямился, недоумевая, и вдруг словно кто-то крикнул мне: "Бирута!"
     Ничего никому не сказав, я кинулся к прогалине.
     Я  бежал быстро, и ветки  хлестали по  лицу  и по рукам, и я сам еще не
знал, почему мчусь со всех ног.
     Когда я вырвался на опушку, Бирута сидела в траве и деловито засовывала
какие-то листики в пластикатовый пакетик. А на другой стороне прогалины,  за
деревом,  боком  ко  мне, стоял  невысокий широкоплечий ра.  И  его  широкая
смугло-зеленоватая рука оттягивала стрелой тетиву лука.
     Ра целился не в меня -- иначе я не увидел бы его. Он целился в Бируту.
     Конечно, он не мог не слышать, как я шумно выскочил на прогалину. Но он
не повернул ко мне головы. Даже не шелохнулся.
     И по этой его неподвижности я мгновенно понял, что он уже прицелился.
     Думать было некогда.  Я  выхватил из-за  пояса  пистолет и  выстрелил в
широкую, сильную руку, чтобы она не успела спустить тетиву.
     Я услышал два крика одновременно  --  тонкий,  испуганный крик Бируты и
удивленный рев раненого ра. Я бежал к Бируте  большими  скачками и  с ужасом
слышал,  как тонкий  крик  ее  затихает на немыслимо,  нечеловечески высокой
ноте.
     Так  и  есть!  Этот  убийца  все-таки успел выстрелить.  Бирута  лежала
неподвижно, и из  глаза  у нее торчала стрела. Как у Риты,  у Ольги, у  всех
наших женщин и  мужчин,  убитых дикарями,  ради счастья которых  мы навсегда
покинули свой дом и холодными ледышками мчались через космос.
     Я выдернул стрелу и  поднял Бируту на руки. Она была мягкая, податливая
и теплая. Она еще дышала -- редкими, судорожными, резкими вздохами.
     Я побежал с ней к вертолетам, хотя и понимал, что ее уже не спасти.
     Она перестала дышать у меня на руках,  и я невольно остановился,  чтобы
прислушаться  --  может, еще  стукнет сердце? Я  не услыхал  ее  сердца.  Но
услыхал  яростные, быстрые  толчки в ее  животе. Это стучался мой  сын -- он
задыхался, он умирал вслед за матерью, и я ничем не мог помочь ему.
     Меня уже догоняли --  видно, услыхали выстрел. Но пока Бруно громадными
скачками добежал до меня, мой сын перестал стучаться -- он задохнулся.
     Бруно отобрал у меня Бируту, и я кивнул кому-то через плечо.
     -- Там... этот убийца... Он ранен...
     Не знал я -- ранен он или убит. Мне было все равно в тот момент.  После
того, как на моих  руках перестала дышать Бирута, после того, как задохнулся
мой сын, -- мне все стало безразлично. И эти дикие, неразумные ра, и вся эта
зловеще красивая зеленая планета Рита, и даже далекая моя,  чрезмерно добрая
Земля,  зачем-то пославшая меня на эту муку, и  сам я, и  вся моя никому  не
нужная теперь жизнь -- все стало безразлично.
     По  существу,  я умер. Умер  в тот момент,  когда перестал стучаться  в
животе Бируты мой сын.
     Я знал, что  я преступник, что меня  ждет изгнание,  -- но это было все
равно. Это  уже  не имело абсолютно  никакого значения.  Жизнь  кончилась. Я
переступил ее грань. А по ту ее сторону... Что может взволновать  нас по  ту
сторону нашей жизни?..
     28. Опять теряю Таню
     Когда все кончилось, когда все вернулись с маленького кладбища недалеко
от Города, меня тихо, незаметно увели к себе Бруно и Изольда Монтелло. У них
вскоре оказались Доллинги  и часа через два утащили меня в свою квартиру. От
Доллингов меня увели к  себе Али и  Аня,  а к Бахрамам за мной пришел Михаил
Тушин.
     Но в конце концов, где-то  уже под утро, когда серый, пасмурный рассвет
царапался в  окна, я все-таки попал в свою квартиру. Один. Я все время хотел
остаться один. Даже сам не знаю, зачем. Но никто  этого не понимал,  все как
раз именно  этого  и боялись, и старательно передавали меня "по  цепочке". А
сказать я не мог. Только мама поняла  и остановила Тушина, когда он собрался
было пойти со мной.
     Я ходил по своей квартире из угла в угол и почему-то боялся присесть. И
все чего-то искал. И не понимал, чего ищу.
     Дома все было убрано, чисто, все на месте, как перед приходом гостей --
никаких следов торопливых сборов.
     Потом  я  увидал высовывающиеся  из-под туалетного столика  разношенные
домашние тапочки Бируты. И нагнулся за ними, и взял их в руки.
     Мне  показалось,  что тапочки  еще хранят  тепло ее ног. Но  тут  же  я
подумал, что это бессмыслица, что такое может только показаться.
     Одни  лишь тапочки были  не  на  месте. Обычно  Бирута оставляла  их  в
коридоре.
     Значит, все-таки она спешила. Уговаривала себя  не спешить, а в душе --
спешила. Это должно было хоть в чем-то проявиться.
     Перед зеркалом стояло мягкое низкое кресло. Я опустился в него и наугад
выдвинул ящик -- верхний, самый плоский.
     В  глаза  мне  ударил  синевато-черный блеск вечерних бус, затем слепо,
незряче глянули  желтые янтари. На Бируте всегда было что-то янтарное -- или
бусы, или  серьги, или  брошка,  или  кольцо  с янтарем.  Янтарь был для нее
символом Латвии, памятью о доме.
     На ней и сейчас, в земле, янтарный медальон.
     Я выдвинул следующий ящик.  Он был полон нейлоновых перчаток, шарфиков,
каких-то вуалеток. Никогда не видел Бируту в вуалетке... Зачем ей все это?..
     В  нижнем  ящике, сбоку,  притулилась  тоненькая пачка  писем.  Откуда?
Неужели она везла письма с Земли?
     Взял  пачку  в  руки, посмотрел на  первый конверт. Так и есть! Это мои
письма! Я писал  их, когда был дома, на  Урале, а Бирута улетала в отпуск  к
родителям, в Прибалтику.
     Смешные письма! Я тогда просто не  знал,  что писать, потому что каждый
вечер мы разговаривали по видеофону. Но Бирута очень хотела получать от меня
письма. И я их писал каждый день -- просто так, всякую чепуху.
     Тогда это  желание казалось мне капризом.  Но было  приятно выполнять и
капризы.
     А теперь  я вдруг понял,  что  Бируте просто  нужна была  пачка  писем.
Каждая женщина хочет иметь пачку старых писем от  любимого  человека. А ведь
на Рите писем не получишь!
     Я медленно перебирал их. Они были сложены  по  порядку, так, как Бирута
получала  --  каждый день письмо. Я очень  хорошо помнил, что в них, хотя по
часам Истории меня отделяли от них сто лет. Но ведь это неощутимые сто  лет.
А ощутимых -- немного больше года.
     Я  перебирал знакомые конверты и вдруг увидел незнакомый  --  маленький
конверт, надписанный не моею рукой. И  адрес на нем был не тот -- не Меллужи
в Латвии, а Третья Космическая. Так и написано:  "Третья Космическая. Бируте
Тарасовой". И знакомый почерк!
     Теперь, наверно, уже  можно прочитать это  письмо. Даже если  в  нем --
прошлая любовь Бируты. Теперь ее тайны уже не имеют значения.
     Впрочем,  вряд ли тут  прошлая любовь.  Слишком  уж  знакомый почерк! И
очень характерное "т" с хвостиком. Когда-то я часто видел такое "т".
     Плотная бумага высохла, пожелтела на сгибах. Для бумаги все-таки прошел
не один год.
     "Дорогая Бирута! --  прочитал я. -- Вам пишет человек, которого  Вы  не
знаете, но о котором, возможно слыхали от своего мужа..."
     Только теперь я узнал почерк Тани, моей Тани!
     "...Он мог и ничего не говорить обо мне. Мог сказать коротко: "Да, была
одна девушка. Ушла к другому".
     Я  знаю, он не скажет обо мне плохого,  хотя, наверно, нельзя причинить
боль сильнее той, которую причинила ему я.
     Но  так  было нужно,  Бирута. Не для меня  -- для  него.  Сейчас Вы все
поймете.
     Пишу Вам тогда, когда уже ничего, абсолютно ничего нельзя изменить. И я
не хочу ничего менять -- иначе все муки, которые перенесли и он и я, были бы
напрасны. Я узнала Ваше  имя из радиопередач  и решила, что  Вы должны знать
все, как было, а  он не должен знать ничего. Надеюсь, Вы не покажете письмо.
Оно причинило бы боль -- на этот раз совершенно бессмысленную.
     Меня зовут Таня. Я училась  с Александром  в одном  классе -- с  самого
начала и до самого конца школы. Я знаю  Шура так,  как уже никогда никого не
буду  знать.  И я  люблю его  -- кажется,  с того дня, когда вообще услышала
слово "любовь". Ни в кого больше за всю жизнь не влюблялась.
     А он полюбил меня позже. Много позже.
     Я сильно болела в детстве. И это сказывается до сих пор, хотя и внешне,
и по образу жизни я  совершенно здоровый человек.  Но мне многого нельзя. На
всю жизнь.
     Я понимала, что меня не возьмут на Риту. Но надеялась, что не возьмут и
Шура  -- слишком велик  выбор. А за  три дня до последней проверочной беседы
случайно, из  разговора  ничего не подозревающих взрослых узнала, что  берут
двоих из нашей школы -- Тарасова и Верхова.
     В школе еще никто об этом не знал. Даже директор.
     Если  бы планета  Рита  была для Шура  всего  лишь  детским увлечением,
блажью, капризом, -- я, конечно, не сделала бы того, что решила сделать. Но,
на горе мое, Шур заболел этой планетой  чуть не с первого  класса.  Она была
его мечтой, жизнью...
     Я не могла лишить его мечты.
     Он отказался бы от "Малахита", когда объявили бы, что я туда не попаду.
Не испугался бы ни обвинений в трусости, ни насмешек.  Он сказал мне об этом
еще в седьмом классе.
     Но, конечно, этот отказ сломил бы его. Он сам не был бы потом счастлив,
и я бы с  ним не была счастлива. Отец не раз говорил мне, что когда в юности
у  человека ломают самую большую,  годами  выношенную  мечту, -- это значит,
ломают человека вообще. И, каким бы упорным он  ни был,  --  все равно в его
душе остаются  шрамы, и он уже никогда не сможет дать обществу того, что мог
бы дать, если бы вышел в жизнь без излома.
     Я просто не могла допустить, чтоб у Шура сломалась мечта.
     Тогда  я выдумала  себе "другого".  И написала  дикое, жестокое письмо,
которое сразу, одним ударом должно было излечить Шура от любви ко мне.
     Я  отдала  письмо  до  объявления  результатов.  Иначе  Шур  мог  бы не
поверить.  А просто сказать -- не  могла.  Язык бы  не повернулся. На бумаге
почему-то лгать легче.
     Зачем я написала  Вам?  -- Еще  сама точно не  знаю.  Но чувствую, надо
написать, раз вы улетаете с Земли навсегда.
     У нас в школе многие  девчонки были влюблены в Шура.  Он вообще из тех,
кто  нравится  девочкам. Но  он настолько не способен любоваться собой,  что
никогда не замечал этого.
     Девчонки завидовали мне. А я завидую  Вам. И я люблю Вас -- уже  только
за то, что Вы ему дороги, что Вы даете ему счастье. Берегите его!
     Ваша Таня".
     ...Я очень долго держал в  руках мелко исписанные  листки и  не решался
опустить их.
     В эти минуты  я терял Таню еще  раз.  Кажется, слишком  много я потерял
подряд.
     Вспомнилось, как  читала  Бирута это письмо в  просторном холле Третьей
Космической. Как сунула его в  карман и  потом ничего мне о  нем не сказала.
Только ходила задумчивая.  А я еще возомнил тогда всякую чепуху. Какой я был
идиот!
     Неужели Бирута так рвалась на Юг потому, что хорошо помнила письмо?
     Теперь уже никогда не узнать этого.
     29. Какой бог из меня получится!
     Врачи  сказали, что  охотник-pa вне  опасности. У него пробита кисть  и
раздроблен плечевой  сустав.  Кисть срастется через  неделю,  а  сустав  уже
вставили  капролитовый --  будет не хуже  своего. Через две недели ра  может
быть  совершенно  здоров.  Или  через  месяц  --  потому  что  наши эскулапы
вынуждены лечить этих  убийц  по  старинке, медленно  -- нужно ведь время на
"перевоспитание".
     Марат сообщил, что из племени исчез Чок -- главарь  непримиримых. С его
исчезновением  непримиримые повесили  нос  и  вроде  собираются  подчиниться
общему  решению племени. Так что,  возможно,  Бирута будет  нашей  последней
жертвой. А может, еще и не последней? Кто знает?
     Когда раненый пленник после операции пришел в себя, к нему впустили его
соплеменников, которые уже обжились у нас. И они узнали Чока.
     Вот, значит, что он за птица!
     Но, кем бы он ни был, он будет жить и работать, он еще станет Человеком
и будет счастлив. Наверняка со временем у него появятся жена и дети.
     В общем, я могу не уходить в  "боги". Так сказали все друзья. Так решил
Совет.
     Но я все-таки уйду. Так решил я.
     Видимо, Марат был прав гораздо в большем, чем казалось мне тогда, когда
я пытался с ним спорить.  Видимо, какие-то очень важные,  даже самые главные
вещи  человек  способен понять  только через свое страдание  и  не  способен
понять через чужое. Даже если очень хочет понять. Тут не на кого и не на что
сетовать.  Разве  что  на природу,  которая  создала  нас  далеко  не такими
совершенными, как хотелось  бы. Но совершенными могут быть лишь киберы. А мы
не  киберы,  мы люди. И  всегда  чего-то  не понимаем или  понимаем чересчур
поздно.
     Конечно, нам  нужна  была прочная  база на  этой  планете.  Конечно, мы
должны были обеспечить благополучие наших жен и детей.
     Но ведь благополучие можно создавать вечно. Предела ему нет.
     Наверно,  мы  все-таки  слишком  долго держались  в  стороне  от  жизни
соседних племен. Платили за это  кровью, но упрямо действовали так, как было
намечено сто  с лишним  лет назад на  Земле. А на Земле нельзя предусмотреть
всего.  Да еще  за  столетие. Видимо,  только киберы  не должны  выходить за
пределы своей заранее заданной программы.
     Теодор  Вебер, кажется, первый  здесь  стал понимать все  это. А  Марат
первый осуществил то, что подсказывала ему совесть.
     Конечно, нелепо винить остальных -- не всем дано быть первыми.
     Но я решил идти по следам Марата.
     Два  вечера  я вызывал его по радио. Наконец  поймал, и мы  проговорили
полночи.
     -- Может, тебе  нужен помощник?  -- спросил я.  -- Могу  выучить язык и
прилететь к тебе.
     -- Я справлюсь один,  Сандро,  --  ответил он. -- Спасибо! Двое в одном
племени -- это уже перебор.  Главное здесь сделано. Лед тронулся. Они начали
думать.  Сделаю  и  остальное.  Я ведь  здесь  надолго. А  тебя ждут  другие
племена.  Я знаю  -- ты  сделаешь  свое  племя  просвещенным и  сильным.  Но
опасайся -- как бы это не привело к его господству  над другими племенами. И
не забывай меня, Сандро. Через день  около полуночи  -- моей полуночи! -- мы
сможем советоваться.
     Но немало советов Марат дал мне и в эту ночь. И, кажется, в новой жизни
я начну все  по его советам. Ведь он лучше всех здесь знает дикарей --  и по
своему личному опыту,  и по той научной  работе, которую в школьные годы вел
на Земле.
     Я уйду на далекий, Западный материк. Там не был еще никто из наших трех
кораблей.  Я  буду  первый.  Где-то  на  крайнем юге  этого  материка  стоит
громадная базальтовая глыба -- памятник  Рите  Тушиной.  Я с детства  мечтал
поклониться этой могиле. Может, теперь поклонюсь?
     На этом  материке я или погибну, или добьюсь того, чтобы хоть  какие-то
племена ждали землян как друзей, встречали их как братьев.
     "Пепел  Клааса стучит в  мое сердце!"  --  так  когда-то  говорил  Тиль
Уленшпигель.
     А  в  мою  грудь  все время стучит  мой задыхающийся,  погибающий  сын,
которому я не мог помочь.
     Но не  к  мести  зовет он  меня. Кому мстить? Если  бы  они ведали, что
творят!..
     Я человек великой  земной коммуны. И коммуна прислала меня сюда не  для
того, чтобы мстить.
     Однако не жалею я и о том, что стрелял  в Чока. Я пытался, я должен был
спасти  двух самых  близких мне  людей. И,  если бы  промедлил в тот миг, --
проклял бы потом и уничтожил себя.
     Все-таки случилось со  мной самое страшное из того, что может случиться
с человеком.  Когда-то  Мария  Челидзе сказала:  "Каждый  думает,  что самое
страшное его минует".
     И я так думал.
     ...Перед тем,  как улететь на  запад,  я пришел на очередное  заседание
Совета и попросил меня выслушать. Но на заседании не было Женьки Верхова,  а
говорить без него я не мог. Пришлось срочно разыскивать его.
     Женька  прилетел   через   полчаса,  и  мы  вместе   вошли   в  кабинет
председателя. Я заметил, что Тушин хмурится.  Видно,  он догадался,  о чем я
хочу  сказать. Он явно был недоволен. Но  я ничего уже не мог изменить. И не
хотел. Надо же когда-то сказать правду! Никто здесь не знает Женьку так, как
я. Никто  здесь  не ждет от него  подвоха. И  я буду преступником, подлецом,
если промолчу, уходя на очень долгие годы, может быть, навсегда.
     Я начал с того же, с чего  начинал свою речь в Совете и Женька. Сказал,
что знаю его с детства. И  рассказал, как  постепенно он  шел от  маленьких,
детских  подлостей  ко   все  большим,  потому  что  подлости  сходили   ему
безнаказанно.
     Я воспользовался Женькиным приемом и признал перед Советом свой  давний
грех  -- в юности я тоже, как и  мои  одноклассники,  прощал  Верхову мелкие
подлости  и  тем самым невольно поощрял его, невольно  толкал  ко все  более
крупным.
     Еще  в  детстве он  сделал  ставку  на  терпение  других людей,  на  их
нежелание  мараться  в  грязи,  выбрасывая  эту  грязь  из  жизни.  Это  был
дальновидный расчет -- я на  себе испытал Женькину дальновидность. Но, как и
всякий подлый расчет, он должен был когда-то не сработать.
     Я отдал  должное и Женькиным организаторским способностям, и его умению
чутко уловить, чего хотят люди. Но, улавливая  настроения  и  желания людей,
Женька   обычно  старался  сыграть  на  этом,  чтобы  возвыситься.  Ибо  это
возвышение над другими  давно стало смыслом его жизни. А такой смысл жизни у
человека умного и энергичного -- опасен для общества.
     Я отнюдь не призывал  изгонять Женьку из  Совета.  Он,  видимо, полезен
здесь и  пусть  будет полезен. Но я просил не позволить ему  возвыситься над
другими  и  властвовать  судьбами.  Ибо  властвовать  он стал  бы  неизбежно
жестоко, безжалостно.
     -- Не позволим! -- твердо произнес  Бруно. --  Диктаторы нам  не нужны.
Даже не жестокие. Лети спокойно. И Вебер добавил:
     --  Спасибо, Сандро! Мы не  забудем твоих слов.  И понимаем, как трудно
тебе было сказать их.
     Мария Челидзе медленно, задумчиво водила розовым ногтем по лакированной
поверхности своего столика. Так, не останавливая ногтя и не поднимая на меня
взгляда, Мария спросила:
     -- Скажи, Сандро, почему ты молчал до сих пор? Почему не сказал об этом
раньше?
     Я больше всего боялся этого вопроса. Но я ждал его и был готов  на него
ответить.
     -- Видимо,  потому,  Мария, что я  все время  был  рядом.  И,  если  бы
понадобилось, -- первый остановил бы Верхова. А сейчас я ухожу.
     Теперь Мария  подняла  на меня  взгляд  --  тяжелый,  испытующий взгляд
холодных северных глаз. И я почему-то вспомнил другой ее взгляд -- когда она
провожала Вано в Нефть, -- взгляд задорный, лучистый, ласковый.
     -- Я имела в виду другое, Сандро,  -- уточнила она. -- Почему ты молчал
на Земле?
     Теперь опустил взгляд я. Куда денешься? Надо говорить как есть.
     Я поглядел Марии прямо в глаза и признался:
     -- Конечно, я виноват. Но, если бы я сказал на Земле, -- мы остались бы
оба. А я хотел полететь!
     --  Что  ж, --  заключила  Мария. --  Это честно.  У  меня  больше  нет
вопросов.
     Когда  я еще только начинал говорить, Женька слушал  меня иронически. Я
часто  глядел на него и видел, как менялось его лицо. Вначале он, похоже, на
самом деле был уверен, что я черню  только самого себя. И легкая ироническая
улыбка на его ярких  тонких губах как бы жалела меня и, жалея, презирала. Он
сидел спокойно,  почти  не двигаясь, и  его красивые карие  глаза, не мигая,
выдерживали мой взгляд. Он всем своим  видом отметал обвинения. Он не боялся
их -- показывал, что к нему ничего не пристанет.
     Потом,  когда я вспомнил, как  он украл у Тани "Приветствие покорителям
океана", Женька забеспокоился, и  стал  иногда отводить  глаза, и побледнел,
как всегда бледнел, когда волновался, и  даже как-то сжался в кресле. Только
ироническая улыбка застыла на его круглом белом лице, как маска. Но уже было
понятно, что это маска, не больше.
     И  не только я понял  это. Другие тоже  старались теперь не смотреть на
него.
     На  лице  Тушина  выражение  явного  недовольства  постепенно сменялось
выражением боли.  Глубже  стали  морщины.  Как-то ушли  в себя, запали серые
глаза.  Тушину было больно  вдвойне -- и за Женьку, и за меня. Все-таки я не
был  ему чужим и,  видимо,  резало его по сердцу, что  именно  я  иду против
человека, на которого он возлагал столько надежд.
     Выражение боли так и не ушло с лица Тушина, пока я был в Совете. Но что
же делать, Михаил?  Конечно, вам кажется, что мы все еще мальчики  и многого
не  понимаем. Однако  мальчики  неизбежно становятся  мужчинами. И  порой --
очень быстро. Особенно рано поседевшие мальчики.
     Когда я кончил говорить о Женьке, я вынул из  кармана и положил на стол
председателя две последние  коэмы,  которые у меня еще  остались. Одна  была
заполнена. В  ней был фантастический рассказ Бируты, который знали уже здесь
все земляне. Правда --  первый, ранний вариант этого  рассказа. Вторая коэма
была свободна.
     -- Это та работа, -- сказал я, -- которую  когда-то Верхов перехватил у
меня на полпути. В "Малахите" я довел ее до конца. Здесь есть обратная связь
--  от коробочки к  читателю. Или к зрителю, если угодно.  Не нужен экран. Я
оставил эти коэмы радистам Третьей Космической перед нашим вылетом. Вместе с
описанием,  копию  которого   оставляю  сейчас   Совету.   Когда-нибудь  это
понадобится на Рите. Может, даже больше, чем на Земле. Потому что вот и ра и
леры, даже когда умеют читать, -- читать не  любят. А коэмы на  первых порах
могут заменить  им  книги. Любят  же эти люди сидеть  в стерео! А тут то  же
самое. Только в  одиночку. Я хотел потихоньку делать коэмы в лаборатории. Со
временем отработал бы технологию. Но не успел. Думаю, что это будет нужно на
планете. А наладить их производство не так сложно. Верхову вполне по силам.
     Я кончил. Все молчали. Вебер вертел в руках  одну  из  коробочек, косил
глазом в листок описания.
     Потом спросил Женьку:
     -- Будешь отвечать?
     -- Нет. -- Женька слегка покачал головой. -- Что уж тут отвечать?
     -- Все отвергаешь?
     -- Тоже нет. -- Женька снова покачал головой, и в голосе его прозвучала
явная  усталость. То ли искренняя,  то ли  нет -- я не успел разобраться. --
Если эти коэмы действуют так, как сказал Сандро...  -- Женька развел руками.
-- Кто же может их тогда отвергнуть? Но Совет, видимо, помнит -- я говорил о
главной  роли Тарасова  в создании коэм. Факты  есть факты. На них, конечно,
можно смотреть  по-разному. И мне надо подумать над тем, как смотрят другие.
Я  тоже благодарен  тебе,  Сандро.  Чем-то  ты определенно  помог  мне. Даже
крупно. Хотя, может, я и не сразу пойму все. Тут нужно время...
     Казалось  бы,  этого  достаточно.  Если  я  заставил  Женьку всерьез  и
по-честному задуматься  над  собой  --  чего еще надо? Но  все  же мне очень
муторно  было  после Совета. Может, потому, что я недопустимо  поздно сказал
то, что давно должен был сказать.  А может, потому, что я хорошо знаю земную
историю и помню, как скромно, вежливо и самокритично начинали самые жестокие
диктаторы далекого прошлого свой путь к неограниченной власти.
     Хотелось  верить, что здесь,  на Рите, он