ом
историческом факте существования таких фигур, как Эхнатон,  Перикл, Кай Юлий
Цезарь,  Фридрих Барбаросса, Жанна д'Арк, Ян Гус  и  т.п., а соответствующая
дисциплина  - психология масс,  рассматривающая свой предмет в  историческом
аспекте,  вообще  определяет их  как  "фантомы  массовой  истерии".  Одно из
крайних  мнений,  также  нашедшее  место  в настоящем  сводном курсе  -  это
предложение  вовсе аннулировать  предмет истории.  Согласно такому  взгляду,
история  -   это  лженаука,  занимающаяся  прошлым,  т.е.  одним  из   видов
несуществующего,  и  на  этом основании должна влиться в куда  более широкое
интеллектуальное русло, базирующееся как  раз на  несуществующем во всех его
видах, и получившего наименование "нонэкзистенционализм".

     Любимая Тита

     Человек с редким именем  Тит (хотя, если разобраться, какое оно редкое,
ведь  еще в  начале века это самое обычное  имя среди простолюдья), так вот,
этот самый Тит  внезапно обнаружил, что его возлюбленная сумчатая. До  нее у
Тита долго тянулась связь с грудастой блондинкой-костюмершей, однако  с  ней
пришлось  расстаться,  она оказалась  на  удивление тупой  и  неряшливой.  А
следующая, у которой обнаружилось такое, сперва показалась  Титу воплощением
всех  его  желаний  - стройная,  подвижная,  с темной  челкой,  с  раскосыми
светло-карими глазами и -  главное, что Тит  особенно  ценил, - с прекрасным
низким голосом, как  бы  свободно проникавшим  внутрь его существа, вдобавок
более  образованная и сведущая, чем он, словом,  не удивительно, что Тит был
вскоре совершенно пленен, тем более по контрасту с недавней костюмершей.
     Не мешает уточнить вот что: все свои  знакомства  и любови Тит  заводил
вовсе не из-за врожденной игривости, напротив, он  сложился как серьезный  и
основательный  мужик, главным в  этих  делах  был  для  него поиск настоящей
спутницы  жизни,  но  так  уж  вышло,  что  поиск  этот  приобрел постельный
характер. Он прямо-таки возликовал,  предположив, что искания его,  наконец,
окончились; но тут-то и произошла осечка.
     В  очередную  их встречу,  уже поутру,  когда оба  торопливо  одевались
(будний день, работа), Тит обратил  внимание на отсутствие у  любимой пупка,
легкую  складочку на  животе - и сразу все  выяснилось. К  ее чести, не было
никаких запирательств и недомолвок - да, вот мол такой факт.  Тит, вне  себя
от  изумления, глядел  на  девушку  во  все  глаза, еще  не понимая, что это
открытие перечеркивает все его планы; она же, свободно откинувшись в кресле,
распялив колготки  на ладони,  вроде бы  изучала их узор,  время  от времени
взглядывая на Тита холодно-испытующе. Тит вскочил.
     -  Как это  получилось?  - задал  он глупый вопрос.  Но  ответ  получил
исчерпывающий.  Впервые она обнаружила  эту свою особенность  еще  в детском
приюте,  куда  была  подкинута  неизвестной матерью;  еще тогда она  детским
инстинктом поняла,  что  такое лучше  скрывать.  Однако  феномен, отличие не
давало  ей покоя. По мере взросления она узнавала  все  больше о сумчатых  и
пришла наконец к выводу,  что все многообразие вида сумчатых, имеющих как бы
дублеров чуть ли  не  у каждого млекопитающего, неполно без  человека, более
того,  люди-сумчатые должны скрытно  существовать в человеческой среде,  она
тому живой пример.  Эта мысль вдохновила ее на поиски себе подобных, и она с
гордостью сообщила Титу, что вскорости обнаружила таких - трех женщин и двух
мужчин. Дальше - больше.
     - А как ты определила мужчин?...
     - По отсутствию пупка, -  ответила любимая, не углубляясь, и продолжала
рассказ.  В скором времени ей  удалось  выйти на общество, чуть  ли не  союз
сумчатых,  в котором, как и  в любом  другом  союзе, были свои  группировки,
теоретики,  программы, экстремисты, "ну, словом, все как у вас" - здесь  Тит
впервые понял,  что  она понимает его, Тита,  как существо  другой породы, и
только  теперь  почувствовал  отчуждение. По ее словам, экстремисты-сумчатые
предрекли  скорый  конец эре плацентарных -  тому  множество  причин, все их
знают, - и в конце концов воцарялись в мире, как  подвид, созданный природой
именно  для кризисной поры.  Сущность преимуществ  - в  процессе вынашивания
детеныша...
     И   она   принялась   обстоятельно   растолковывать   Титу  особенности
существования  своего  вида  в обычной  человеческой диаспоре.  Тит  уже  не
старался вдумываться  -  он просто внимал ее  изумительному  голосу, идущему
непосредственно  в  душу,   впивал  глазами  округлую  смуглоту,  дремучесть
распущенных волос, в  общем  - прощался навсегда. Никогда прежде не было так
тяжко.
     - Ну, а зачем ты связалась со мной?
     - Зачем,  - она задумалась, морщинка взбежала  на лоб.  - Ну, опять же,
искала себе подобных...
     - А дальше? Ведь это стало ясно в первый же вечер!
     Любимая нахмурилась и закрутила на палец длинную прядь. Тит обожал ее в
этот момент. Боже, если б не это!
     - Ну... ты мне понравился.
     - А теперь? - вопросил Тит потерянно.
     - Теперь - еще больше... А, не обращай внимания. Я хочу жить с тобой.
     Улыбка, прыжок, и вот она уже у него на коленях, и лицо Тита в джунглях
тугих  каштановых волос - но теперь, вместо  чувства безбрежной  отрады, как
раньше,  вдруг с  острым холодком втекла в  душу странная тревога и ощущение
животной чуждости  этого  ладного,  всегда  желанного тела. Даже запах волос
будто  отдавал слегка зверинцем... Тит отстранился и встал. Она смотрела  на
него снизу из кресла. "Кенгуру", - подумалось с острой тоской.
     В то утро они еще не расстались и даже назначили новую встречу, но  Тит
- да и его любимая - ясно понимали, что произошло. Он смотрел вслед стройной
фигурке в  долгополом  пальто,  бегущей по  заснеженной набережной  (Тит жил
тогда  возле  канала),  и сотрясался  от внутренней муки. Когда  же  девушка
скрылась за углом,  его вдруг вырвало прямо в канал, еле успел  добежать  до
парапета. На миг  Тит уподобился какой-то  мифологической  бестии,  коих  не
счесть у Петергофских фонтанов; затем медленно выпрямился, отер лицо снежком
с чугунной ограды и поплелся в сторону метро.

     Из дневника пенсионера

     ...У нас во дворе обосновалась стая человекообразных макак. Слухи о них
ходили и  раньше; кто говорил,  что  они опасны, кто - забавны, но  главное,
никто  не видел их  в глаза. И вот  они  здесь  - пестрая группа на  детской
площадке, на окрестных деревьях,  а  мы незаметно, из-за гардин наблюдаем за
ними. Интересно - для  них, вроде бы, не существует ничего,  кроме стаи. Все
их время  проходит  либо  в сосредоточенном  пожирании  какой-нибудь ерунды,
вроде конских каштанов, в повальной спячке на солнцепеке, либо в хронических
визгливых сварах, драках  и погонях, которые  обращают  наш  мирный  двор  в
орущий содом. Но ко всему привыкаешь.
     Когда  они в очередной  раз  затеяли  скандал,  и  цветные  тела  макак
помчались по  деревьям, по балконам  и антеннам, я  вышел в лоджию  покурить
перед  сном.  И  тут  макака  в голубой нейлоновой  безрукавке  вскочила  на
ограждение. Я рассмотрел ее подробно, между двумя затяжками: это был молодой
самец  с  довольно  приятной,  если  можно  так   сказать,  мордочкой,  хотя
мгновенные  изменения мимики и  характерная неспособность глядеть человеку в
глаза  сразу говорят  о  бестии. Руки, худые и мускулистые,  покрыты мелкими
шрамами -  свидетельство  непрекращающейся вражды  и  соперничества  в стае.
Запястье  животного  украшали   новехонькие  электронные  часы,  вообще  оно
выглядело полным сил, отнюдь не несчастным - взрослеющий юниор,  исполненный
хищного любопытства и взрывчатой агрессивности, нервозный до истерии, этакий
рядовой, шестерка стаи.
     Я смотрел и курил; не спуская глаз  с моей руки, макака  схватила банку
маринованных  овощей  (места  мало, кое-какие припасы хранятся  в лоджии), и
мгновенно  скрылась. Спустя секунду  я мог видеть, как  вся  стая  с  визгом
устремилась за голубой безрукавкой, пытаясь отнять добычу.
     Подумать  только, и  с  этим зверьем  мы состоим почти  что  в  кровном
родстве!  - вот  какая мысль  пришла мне  в голову,  когда я щелчком сбросил
окурок вниз и смотрел, как он, тлея, угасает на захламленном газоне...

     Сиделка

     В. страдает редким  заболеванием,  - оно как-то связано  то ли с земным
магнетизмом,   то   ли  с   ориентацией  неких   статических  полей  местной
локализации,  - но в результате  недуга  он вынужден всегда держать голову в
одном  положении, строго вертикально, причем  ни  на дециметр  выше или ниже
некоего незримого уровня, диктуемого этими злосчастными полями.  В., который
сперва, естественно, очень страдал  и  отчаивался,  теперь, спустя два года,
немного пообвык и даже нашел в своем состоянии известные плюсы.
     В. живет в крохотной квартире на первом этаже,  где его трижды в неделю
навещает  престарелая  тетка,  снабжающая   его  всем  необходимым.  Больной
вынужден был отказаться от пешего передвижения, потому что нормальная ходьба
связана  с  малозаметными  приседаниями  на  каждом  шаге  (понаблюдайте  со
стороны), а это вызывало у В. нестерпимые боли. Для перемещений по комнате и
прогулок  в  окрестностях дома  В.  приобрел кресло  на  колесах; снабженное
нехитрой   автоматикой   -   поддержание  определенной  высоты   сиденья   и
сигнализация на случай внезапного обморока - кресло это  почти освободило В.
от обычной неволи инвалида.
     Но вот случилось  так, что миниатюрный  моторчик, приводивший  кресло в
движение,  вышел из строя;  какой-то приятель В., принимавший в нем  большое
участие,  взялся  его  починить,  да  так и сгинул  вместе с  моторчиком,  а
больному пришлось обратиться к наемной сиделке. В. рассказывает: это наглая,
крикливая особа,  привыкшая  безжалостно третировать умирающих,  она тут  же
уяснила своеобразие болезни В., и, прогуливая его  в кресле обычным вечерним
маршрутом, нисколько  не считается  с  ограниченным  полем  зрения больного,
которое не поднимается выше  подвальных окон и  мусорных урн.  Обычно именно
это сиделка и демонстрирует несчастному В., быстро минуя его любимый газон с
розовым кустом; если же В.  пытается возражать, она становится  перед  ним и
костит его на всю улицу, даром, что  больному видны лишь ее  стройные голени
да ступни в босоножках, гневно  притопывающих по ходу перебранки. Интересно,
что В. еще ни разу не видел свою сиделку целиком, так сказать, во весь рост,
по  правде говоря  он  даже никогда не лицезрел ее, и может лишь представить
облик  девушки,  успешно  ли, нет ли, отождествляя его с голосом,  - но  это
занятие для утонченных натур.
     Казалось бы, чего проще - отказаться от нахальной девицы, но в том-то и
сложность положения В. -  он чувствует себя совершенно от нее зависимым и не
представляет  иной  своей жизни  теперь.  Все  его  дни  отныне  проходят  в
переживании  прошлых  стычек с  сиделкой  и предвкушении  новых.  В.  мнится
иногда, что  его логика берет  верх над вульгарным хамством красавицы (а  В.
уверен, что сиделка очень красива), и ему  каждый раз представляется, что он
может  переубедить,  преуспеть в единоборстве.  Он даже  ведет  что-то вроде
дневника конфликтов.  Единственное, что  подтачивает  радость В.  от полноты
этих  дней,  это  неясные   слухи  о  том,   что  движок  кресла  потихоньку
ремонтируется,  и  скоро больной  совершенно избавится  от своего временного
ига.
     В  глубине души  В. считает свой недуг  лишь  свидетельством того,  что
мощные  космические силы избрали его как  бы передатчиком,  контактором, что
ли, с  какими-то им лишь ведомыми намерениями, и, когда б не противодействие
сиделки, все бы уже давно прояснилось. Но вот поди ж ты, прогнать сиделку В.
теперь уже никак не в состоянии.

     Мигранты

     Ева Чижик, моя давняя симпатия, всем сезонам предпочитает осень, и даже
не просто осень, а самую позднюю,  совершенно ностальгическую пору обнажения
и смерти. Я не могу представить ее иначе, как в окружении ледяных ноябрьских
туманов  и свирепых предзимних  заморозков,  когда  невинный парковый  газон
становится жухлым и жестким, как щетина покойника. Ева Чижик, на мой взгляд,
даже не прочь померзнуть до  известной степени,  во всяком случае  в дощатой
мансарде,  где  мы  иногда  снимаем   комнатку  для  встреч,  она  частенько
выскакивает  из-под одеяла - как я ее ни  удерживаю и стоит у окна  на  фоне
угрюмой сизой облачности, пока у нее от холода не окаменеют пунцовые соски.
     Ева любит осенний  стиль. Ей к лицу все эти балахоны, плащи,  капюшоны,
зонты,  сапоги-мокроступы, непромокаемые пуховые  куртки,  стеганые шапки  с
козырьком.  Обычно  она поджидает  меня,  укрывшись за  решетчатым  витражом
вокзала  от резкой  ледяной  сечки, полосующей  лужи.  Ей  идут  холода, она
по-особому свежа и упруга, словно - не  подберу другого сравнения - банан из
холодильника. Надо  сказать, она  никогда особенно и не разогревается,  даже
после самых жарких ласк Ева на ощупь прохладна, словно наяда.
     Как всякая  подлинная женщина,  Ева хочет, чтобы однажды  понравившееся
оставалось  с нею всегда.  Поэтому вся  жизнь  Евы  проходит  в скитаньях, в
миграциях за зоной осени, смещающейся  от севера  к югу и наоборот. Иной раз
мне думается, что Ева Чижик избрала такую вот кочевую жизнь лишь потому, что
по великой случайности  ей  как-то выпало  одеться  впору именно для осени -
бывают иногда такие удачные заходы в универмаг, - а дальше она решила просто
поддерживать  этот стиль, не рискуя обновлять  гардероб полностью для  лета,
или  же для  зимы, попросту  дрейфуя вместе с сезоном по пространству нашего
края. Ева - кочевник,  постоянный обитатель аэропортов и гостиниц, где из-за
туманов и нелетной погоды она проводит почти все время. Сумка  через  плечо,
маленький замшевый ридикюль, чемоданчик на  роликах,  зонт в  футляре  - и в
порывистых   объятьях   ощущение    девичьего   тела   под   напластованиями
синтетических одежек.
     Жаль, что мы встречаемся так редко, лишь однажды в год,  но у меня свои
привязанности.  Каждый год с наступлением зимы я перемещаюсь  в летний пояс,
где  с  компанией себе подобных коротаю время до разгула летних дней в наших
широтах.



     Дом свиданий

     Еще о  любви, или  о  том,  какой  вид принимает порой это неистребимое
чувство.  Фаина, любовь Смирина -  ладная  шатенка с очаровательным  бледным
личиком. Сначала он даже не верил, что такая женщина может обратить на него,
во всех  отношениях  заурядного мужика, какое-то внимание,  и первые  дни их
связи  были  омрачены  именно  этим   его   скепсисом,  подозрительностью  и
высматриванием скрытых целей. В дальнейшем все растворилось в чувстве. Фаина
звонит Смирину:
     - Привет. Ты сегодня как обычно?
     - Да, белка.
     - Тогда я тебя жду. Записалась заранее - восемнадцатая.
     - Ого! Умница, как тебе удалось? Ведь открывают в десять.
     - Была рядом, вот и заглянула по пути... Так придешь?
     - Считай, что я уже там.
     - Ну, пока. Целую.
     Остаток дня у Смирина как в тумане - Фаина застит ему взор, он видит ее
короткую  прическу, ее  брови,  ее рот  -  крупноватый, пожалуй, но чудесной
формы,  -  вырез  блузки,  мочку  уха с сережкой, словом,  все, что  удается
увидеть сквозь захватанное пальцами,  толстенное  стекло в комнате свиданий.
Может  показаться, что основное неудобство Дома  свиданий -  это присутствие
множества других пар  по обеим сторонам  перегородки,  но влюбленных тяготит
другое  - микрофонная  связь, она  сделана  уж  очень  по-дурацки.  То,  что
предназначается   собеседнику,  воспроизводится  громкоговорителем   по  эту
сторону,  причем,  чем  тише  сказанное,  тем  громче  звук, и  самые нежные
перешептывания огромные  динамики  превращают в грохот обвала. Напротив, то,
что говорит Фаина, еле доносится сюда, и Смирин, словно глухонемой, пытается
разобрать слова по движениям губ.
     - Соскучилась, - говорит Фаина.
     - Что? - переспрашивает  он (Что?  Что? Что?  -  вопят динамики, и люди
поглядывают недовольно в их сторону).
     - Соскучилась по тебе! Я не могу без тебя больше, - кричит Фаина.
     - Прелесть моя! Я тебя обожаю! - надсаживается Смирин, но из-за гнусной
этой акустики, слова его не доходят до любимой.
     - Что ты говоришь? - переспрашивает она в свою очередь.
     Стоит гвалт.  Вдоль  строя влюбленных похаживает  служащая в форме, она
засекает время и урезонивает чересчур раскричавшихся -  сейчас  она  вежливо
теснит к выходу заплаканную девушку. Проходя мимо Смирина, басит:
     - Закругляйтесь, мужчина.
     - Ну, мне пора, любимая - (Любимая!! ...бимая! ...бимая!)  - До завтра!
- орет Смирин на прощанье.  Фаина молча машет рукой, они оглядываются, идя к
выходу, каждый на своей стороне.
     Едучи к себе, Смирин в который уже раз отмечает эту невероятную удачу -
ведь Дом свиданий расположен как раз  на полпути по  дороге  домой,  в точке
пересечения  их ежедневных  маршрутов, и,  значит, эти  свидания, эта любовь
могут  продлиться вечно.  Вечно,  - шепчет  Смирин, глядя  в запыленное окно
рейсового автобуса.

     Шоссе

     Неподалеку  от  моего жилья  проложили  дорогу,  шоссе  -  удивительную
дорогу.  Она  настолько  широка, что никому  и в голову  не придет двигаться
вдоль по  ней, разве что перейти ее  поперек, но это практически невозможно:
во всю ширину трассы движется транспорт, и оттуда холодно поглядывают на нас
- столпившихся у перехода - обитатели машин. Конечно же, здесь есть светофор
с кнопкой,  как и во всех подобных  местах, однако он не  действует - то  ли
неисправен,  то ли никто  не  догадывается включить -  и вот мы  простаиваем
здесь часами,  да и на противоположной стороне,  отсюда  видно  сквозь дымку
выхлопных газов, тоже собралась толпа. Я уже  давно приметил там молоденькую
блондинку  в темных очках и  несколько раз делал  ей знаки; она,  вроде, мне
тоже  симпатизирует, но плохо то,  что начинает смеркаться, а в темноте вряд
ли  кто рискнет форсировать этот ад. Другой  бы уже давно плюнул и  вернулся
домой, но - странное  дело - то ли блондинка, то ли азарт  удерживают меня у
бровки ревущей трассы - а вдруг перейду?
     И так, наверное, думает каждый, пока мы стоим здесь, у мчащегося шоссе,
в  густеющих  сумерках,  под  черной  покосившейся  крестовиной неисправного
светофора...

     Корнет Троекуров

     Как там у нашего крестьянского гения:

     <i>Друзья, друзья! Какой раскол в стране!</i>
     <i>Какая грусть в кипении веселом!!</i>

     Да, именно  так,  разве что кипение  не  веселое, а,  скорее, неизбывно
мрачное,  безысходное  клокотание   черной   вселенской  хляби...  А  потому
перевернем  страницу,  сменим  тембр. Побудем в  ином звуковом ряду,  нынче,
пожалуй, нам уже недоступном. У другого светоча:
     <i>"В 179*  году  возвращался я в Лифляндию с веселою  мыслию  обнять  мою
старушку-мать после четырехлетней  разлуки. Чем более приближался я  к нашей
мызе,  тем  сильнее   волновало   меня  нетерпение.   Я   погонял   почтаря,
хладнокровного  моего единоземца,  и душевно жалел  о  русских ямщиках и  об
удалой русской езде. К умножению досады, бричка  моя сломалась.  Я принужден
был остановиться".</i>
     И  тут  же  -  наждачная  шершавость,   обкатанная  в  валуны  недавняя
словесность наших свежезамороженных лидеров:
     <i>"Чего хотят здоровые силы Маврикия, так это насущных, глубинных перемен
во всем  полуколониальном укладе страны,  над которой  опять,  в который уже
раз, повисла когтистая  лапа  транснациональных  корпораций. Но  стяг Фронта
освобождения, уверенно развевающийся..."</i> И т.д.
     По  контрасту  -  арабские  сладкоречивые  нашептывания-сказки, где  на
каждом  шагу из-за  тугого  стана одалиски, подобный змеиному язычку,  может
вымелькнуть кинжал! Эти плаксиво-страстные стоны, замешанные на  вожделении,
вероломстве и гашише:
     <i>"Клянусь  Аллахом, госпожа  моя  Мириам, записал Калам  то,  что  судил
Аллах, и  люди сделали со  мной хитрость, чтобы  я  тебя продал,  и хитрость
вошла ко мне, и я продал тебя".</i>
     Еще, как бы искаженная расстоянием в тысячелетие, родная речь:
     <i>"В лето 6454.  Ольга с  сыномъ Святославом  събра вои многы и храбры, и
иде  на Деревьскую землю. И  изыдоша  Древляне противу; и  снемъшемася объма
полкома на купь, суну копьемъ Святославъ на Деревляны, и копье лете въсквози
уши коневи  и удари в  ногы коневи: бъ бо въльми дътеск. И рече Свенгельдь и
Асмудъ:  "князь  уже  почалъ;  потягнемъ,  дружино  по  князи".  И  победиша
Деревляны".</i>
     Малолетний  Святослав  не смог толком бросить копье,  но  победил.  Это
как-то ободряет даже теперь. А может, именно теперь.
     И вот так, по методу контрастной бани, окунаясь то в  один, то в другой
речевой поток,  возможно, мы и  сами не заметим, как окажемся вовсе не  там,
где есть, вовсе не с теми, кто рядом, а может и вовсе не в тех местах, где б
нам хотелось  быть. Ибо, ведь теперь-то,  надеюсь,  ясно  стало,  что  речь,
рассказ, повествование - это  неуправляемая стихия, и куда стихия выносит  -
заранее неизвестно...

     Прогноз по Киеву

     Запад фонит 0,03-0,04, пик на вечерние часы. Видимость в тоннелях метро
нулевая. Тем, кому  необходимо выйти  на улицу,  советуем держаться  теневой
стороны.
     Возможны  налеты татаро-монголов  из Керчи, которой  возвращено древнее
название   Тмутарахань.   Горение  поверхностных   вод   Днепра,   благодаря
северо-западному ветру, перекинулось на левобережные районы, где, к счастью,
почти не осталось жителей.
     Назначенный на  четверг традиционный ход  мучеников  по  Крещатику  под
сомнением в связи с приближающейся пыльной бурей.



     Реминисценция

     Любой мало-мальски  наделенный воображением человек, полагаю, в тот или
другой момент жизни своей  мог  представить себя этаким губителем Вселенной,
на худой  конец пилотом, что ли, "Энолы Гей", взявшимся за рычаг бомбосброса
и глядящим  с непостижимым  чувством  на четкие кварталы приморского  города
сквозь  легкую  августовскую   дымку.  Тут   закрутка   такая,   что  самому
Достоевскому  не  снилась:  нормальному  человеку,  не фанату,  не истерику,
потенциально  образцовому семьянину и честному  работнику вдруг дано право и
подтверждено всячески разными уставами и представлениями убить одним  махом,
за секундную вспышку  сотни тысяч таких же, как он!  Ведь, небось,  в машине
едучи, пилот  этот затормозит, юзом пойдет по дороге, спасая кошку на шоссе,
ведь племянницу  свою трехлетнюю с нежностью тетешкает  у себя на коленях (а
внизу таких племянниц - тысячи), и все же... И все же дергает рычаг!
     А может,  как раз загвоздка в том, что у него воображения этого самого,
фантазии  нет  ни  грамма,  и  лишь  потом,   из  газет  узнавши  и  снимков
насмотревшись, он хлопает себя по лбу: да что ж это я? Да как же  вышло, что
именно я?!
     В микроскопической степени что-то подобное я ощутил раз летом, когда по
ходу жизни возникло у нас  на чердаке  и вскоре разрослось до фантастических
размеров осиное  гнездо.  Обычно осиное гнездо - это окружностью с  железный
рубль  невесомое  такое упругое  образование  с  десятком, не более, сотовых
ячеек. А тут выросло  разлапое, ни на что  не похожее  страшилище, овеваемое
ежесекундно тучами  ос и гудящее,  как трансформатор. Женщинам стало страшно
забираться на чердак, и обратились ко мне.
     О  насекомых  хоть  и знаем  достаточно, но  мир  этот  для нас изнутри
абсолютно  закрыт.  С собакой,  иной  раз,  контакт  больше,  чем  с  другим
человеком, да что там -  с курицей, с мышью ручной - но вот  с  элементарным
сверчком  запечным?  С пчелой, наконец,  хотя известно, что пчеловода она не
жалит  и   вроде  признает,   но  признание   это  какое-то   спиритическое,
потустороннее,  как  к  мертвому  непостижимому объекту.  Словом, нет у  нас
чувства  биологического родства даже к  самым симпатичным  насекомым. А  тут
осы.
     И  вот,  закрыв  лицо  марлей,  с баллончиком "Примы"  в руке, подобный
бомбардировщику "Энола Гей", я приближался к гнезду. А оно  все так же ровно
гудело, влетали и вылетали сотни ос, и, судя по всему, могучий этот доминион
осиного мира был в самом  расцвете. У нас  (людей) представляется, что такие
вот  насекомые  коллективы,  вроде  муравейников,  роев,  как  бы  не  имеют
личностного начала, в отличие, скажем, от индивидуальной мухи, живущей  сама
за себя. Они там всего лишь часть целого, ничтожная часть.  Об этом думал я,
осторожно поднимая баллончик и нацеливая его в самый эпицентр химеры.
     Б-ж-ж-ж-ж! Ядовитое облако окутало Хиросиму. Я дал еще несколько залпов
по окрестностям, чтобы расширить аэрозольную завесу  и пресечь подлет  новых
полчищ. Также беспокоило - не набросятся ли на меня уцелевшие. Но где там!
     Мощный гул гнезда будто схлопнулся в один  миг; очумелые осы выбирались
из  его лабиринтов и  градом сыпались вниз, влетавшие  в облако также гибли.
Весь   этот  строй  сложнейших  (внутри  гнезда)  и,   наверное,  еще  более
причудливых пространственных  связей гнезда с миром вовне, простиравшихся на
многие километры вдаль, в  один миг был  порушен, и осы, бывшие дотоле всего
лишь  винтиками   этого  государства,  теперь  умирали  индивидуально.  Если
перевести  эту  трагедию  с насекомого на человеческий, если  возможен такой
перевод, то, скорее всего, это выглядело так:
     Оса, ошпаренная "Примой", тут же прекращает  свою  суету в гнезде. Этим
коротким замыканием  она выбита из  своего рабочего цикла, выключена, словно
реле огромного  автомата. На пять секунд оставшейся  жизни ей дано  каким-то
чудом (человеческое допущение)  индивидуальное сознание, отъятое от сознания
роя. Оса в эти пять секунд понимает себя как существо, как  отдельную особь,
обреченную  сейчас  погибнуть возле непостижимой (теперь) развалины  гнезда,
рядом с другими, совершенно чужими ей осами. "Что это было? Зачем это было?"
-  вот такие вопросы пронеслись  бы  в ее гаснущем  сознании, в человеческой
транскрипции всеобщего бедствия, наверное, как-то доступной даже осе...
     Я поставил  опустевший  баллончик  и  направился  к  открытой  двери  в
фронтоне, к сияющему проему, в сторону океана, слегка покачивая крыльями.

     Письмо

     <i>Нина, пишу тебе наспех, выпала лишь одна (несколько слов неразборчиво).
Возможно, ты не поверишь мне, но это сейчас не так уж и важно. Сразу о деле.</i>
     <i>Помнишь, года  два  назад над нашей  околицей появлялась  в  сумерки та
светящаяся чечевица; поначалу все очень взволновались, а потом привыкли и не
обращали внимания.  С нашего  балкона хорошо было  видно.  У  нас  тогда шли
нелады, скандалы,  словом, не  до  того. Однажды ночью лежал я без сна и все
смотрел на эту  штуку. Подумалось: ежели  они такие  всемогущие, чего  б  им
стоило уладить все наши  с тобой дела - и  квартиру, и любовь,  и заработки,
словом все. А уж я б им...</i>
     <i>(Целый  абзац  жирно,  непроглядно   замазан)...  словом,   когда   это
выяснилось,  предпринять что-то было уже невозможно. Я оказался полностью  в
их власти, в этих подземельях, которым вроде и конца-краю нет. Это не в иных
мирах, это по сути рядом  с тобой,  но - недостижимо, и  все  время страшное
ощущение  полной  потери себя. Фатальный вздор - представлять  их посланцами
издалека, это обычные бесы, они просто регулярно меняют приманку и облик. Но
не  это главное -  Ниночка, тот,  кто живет  с тобою теперь, это вовсе не я,
знай! Это  изделие, кукла, Буратино с тремя-четырьмя датчиками, он еле умеет
говорить, да и на меня не очень-то смахивает, но им сходство и не важно, они
заряжают  внушением, и  тебе, за  исключением очень уж грубых несуразиц, все
кажетсянормальным. Нинок, я пропал окончательно, но ты еще можешь выбраться.</i>
     <i>Эта  иллюзия, нынешнее верование в "серебристых  людей" из пространства
оборачивается  уже теперь многими  жертвами; расскажи  об  этом,  где  надо,
подключи контрразведку. Здесь много тех, что числятся пропавшими без вести.</i>
     <i>Этого  Буратино  можно   уничтожить,  нужно  только   (несколько  строк
зачеркнуто) и тогда все станет на место.  Тогда - но это почти несбыточно, -
может быть, ты вызволишь и меня. Главное, пока не позволяй ему (зачеркнуто),
не  подписывай ничего  в  его присутствии, не  смотри в глаза они  читают по
взгляду, не эта кукла, конечно, а те, кто  пользуется им,  как биноклем;  на
него действуют, как это ни смешно, лишь заклятья, те, что я перечислил.</i>
     <i>Нина,  про...  (тут письмо  обрывается  на  полуслове,  внизу  страницы
длинный росчерк, будто писавшего куда-то вдруг поволокли).</i>

     Все против всех

     Столетье  назад -  теперь  это видно  -  тогдашний  широкий всеохватный
гуманизм напитан  был крепчайшей  убежденностью,  что мировой вектор событий
несомненно к лучшему, "из мрака" - так  тогдашние прогрессисты обзывали свою
чудесную пору. И огромный  хрустальный массив той  убежденности  лишь нынче,
похоже,  осел, растрескался, обратился в стеклянный бой.  Но жить  без такой
вот эпохальной веры в лучшее - это ведь вовсе уподобиться хряку, что сегодня
повизгивает, жрет, плодится, а завтра, глядишь, его  уже  потрошат на заднем
дворе. И все  же этой  славной людской  традиции,  блистательной перспективе
вдали, по всему видать окончательно  пришел конец. А потому  и биологическая
природа  наша,  чувствительная  к таким  вещам  как сейсмограф,  меняется на
глазах.
     Как   водится,   плебс  первый  нутром   ощутил   перемену,  и   случаи
четвероногого хождения, всего лишь пяток лет  назад бывшие сенсацией, теперь
никого  особо  не  удивляют.  А массовая  регистрация лекарями  (их, правда,
теперь  по-старинке  именуют  ведунами),  случаев  атавизма?  Не  далее  как
позавчера  встретился  нам  в  подземном  переходе экземпляр  дымчато-серый,
волчьей масти юноша, что куда-то  мчался, держа в зубах (!) дамскую сумочку.
Да, именно волосатость - вот первое, что бросается в глаза, волосатость и  -
следствие  -  отказ от  одежды. Еще  симптом: женский бюст (у  молодежи  это
особенно заметно), явно смещается книзу,  ближе,  так  сказать,  к коровьему
варианту,  а  верхние  два ряда желез  остаются недоразвитыми. Посему  новое
поколение  так   потешается  над   классическими,  еще  кое-где   уцелевшими
мраморными  торсами, потешается  на  свой  лад, усевшись  в кружок прямо  на
грязный пол  возле монумента,  закатив глаза  и  раскачиваясь на  седалищах,
хохочут они - но это  уже не совсем людской хохот, скорее какой-то визгливый
кашель - до тех  пор, пока заводила  стаи не вспрыгнет на плечи  злосчастной
Венере  и  серией  ужимок  не  доведет  своих  приятелей  до  окончательного
изнеможения.
     Почему мы ходим по улицам с дробовиками?  Ведь патроны к ним давно  уже
вышли, и в обыденной жизни гораздо сподручнее стальной прут, или монтировка?
Тут  сказывается,  на  мой  взгляд, возрождающееся  мистическое  отношение к
огнестрельному  оружию,  из  тусклого  родового  воспоминания   об  огненной
смертоносной трубке,  их опасаются  чем  дальше,  тем больше,  помимо всякой
логики.  Не  понятно также, как ориентируются враждующие стаи в  потасовках,
как они различают друг друга - по масти? По запаху?
     Что  впечатляет по сравнению с недавним, так это  молчаливость нынешней
жизни.
     Вопли и крик - лишь  в момент  крайнего  возбуждения, драки, насилия, в
прочее  же время мои соплеменники (могу  ли  с полным  правом теперь  их так
называть?)  быстро  и безгласно  снуют по  своим делам,  обмениваясь друг  с
другом  знаками  угрозы, или приязни, в зависимости от характера встречи. То
там, то  здесь возникает внезапно людское скопление, куча, короткий  визг и,
подойдя  туда  (с дробовиком, разумеется),  находишь на  опустевшей площадке
затоптанное  тело,  или  же  изнасилованную,  с  воющим  плачем   собирающую
разбросанные манатки.
     Кое-кто  думает,  что нынешний  образ жизни  - дело  преходящее, голод,
эпидемии,  нашествие дальних врагов вскорости вынудит к нормализации, хочешь
того  или   нет.  Однако  ж  надежды  на  такое  держатся  лишь   на  благих
предположениях; ожидаемого  голода  нет уже  который  год,  ибо  слабый,  но
постоянный ручеек продовольствия неизменно течет сюда из  какого-то дальнего
таинственного источника;  эпидемии здесь  как-то не отмечались даже грипп, -
но   это   и  понятно,   любой   занемогший   завтра  же   будет   пришиблен
недоброжелателем, или первым встречным, и эпидемия пресечется на корню. Ну а
завоеватель,  если  он  только  не  клинический  дебил,  наверняка  сто  раз
прикинет, нужно ли ему вообще заполучать этот рассадник убийц. То есть, даже
надежда на агрессора отпадает.
     К слову,  способ  транспортировки женщин  в клетках на  колесиках  (это
обычно  грубое  сопряжение овощного  контейнера  и тележки  из  универсама),
похоже,  стал  общепринятым.  С  той же  целью применяются  железные  бочки,
которые  легче  катить. Это  не гарантирует полностью, что  жену не  отнимет
встречная разбойная ватага, но  создает какую-то видимость защиты, и два-три
перекрестка  с  таким  буксиром  вполне  можно  пробежать  беспрепятственно.
Надежнее все  же содержать своих  женщин в  малодоступных, скрытых  полостях
домов  -  бывших ванных, кладовках и погребах,  вместе с припасами.  Вообще,
нынешний образ жизни способствует домоседству обремененных  женами и  детьми
отцов,  и  напротив того, бродяжничеству  и хищничеству молоди,  начиная  от
наводящих  жуть  несметных  подростковых  толп до малочисленных  шаек зрелых
холостяков, действующих наверняка.  Целые кварталы  контролируются группами,
на  первый  взгляд вовсе ничем  не спаянными  изнутри,  склочными,  ежечасно
конфликтующими  -  и,  тем  не менее,  по  сигналу тревоги  все  это  войско
мгновенно запруживает улицы; разномастное, мохнатое, урча и повизгивая, то и
дело  переходя  на  четвероногий  галоп,  они   стремительно  перетекают  из
подворотни в подворотню в поисках врагов. И горе тогда злосчастному  меняле,
расположившемуся на  подстилке у  входа со своим  нехитрым  товаром  (старый
комбинезон, тыква, чугунок проса),  прохожей старухе,  либо  даже клыкастому
патриарху, всего лишь выглянувшему на шум.
     И тут поневоле вспоминается,  приходит на ум невероятная длительность и
стабильность пещерного  периода,  с  его  устойчивым людоедским  укладом.  И
недоумение, отчего, мол,  кроманьонец, по  всем  статьям нам подобный, столь
долго практиковал  сугубо крысий образ  жизни,  потихоньку улетучивается.  А
восторженная  вера  во  всеобщее  движение  по спирали  и  вверх  к  издавна
предопределенному сиянию  вспоминается  уже без  досады,  без умиления,  без
ностальгии, просто как очередной обольстительный вывих чистого разума.
     Переходя через  улицу, посмотри сперва  налево,  потом  направо,  потом
опять налево, и  снова направо, и так все время. Опасность может нагрянуть с
любой стороны.

     "Новейшая геральдика", выпуск 3 (фрагмент)

     ...На зеленом поле  в  обрамлении,  отдаленно имитирующем  оковку  щита
белый орлоконь, вставший на дыбы, увенчанный миниатюрным колечком рубинового
цвета с жемчужным шариком (распространенный в то время символ искусственного
спутника  Земли, однако есть  мнение, что  кольцо  в  равной  степени  может
отображать орбиту электрона  в атоме, как ее тогда представляли). Над щитом,
в месте, где традиционно  помещалась корона, или  же рыцарский шлем - рельеф
Галактики,  на фоне которой Х-образный сюжет, выполненный в  той  же технике
значковой  эмали -  белая рука в  позиции,  так сказать рукопожатья,  держит
значительных размеров коричневый фаллос, что, надо  полагать,  символизирует
популярный в  то время лозунг насчет дружбы рас. Отсутствие желтой руки (или
такого  же  фаллоса),  по-видимому,  говорит  о  том,   что  дружба  эта  не
распространялась в тот момент на монголоидов.
     Орлоконь -  фигура малоизученная в  геральдике, и разные  исследователи
трактуют ее каждый по-своему. Ближе  к истине,  надо  думать, представление,
что  в  этом   образе  пытались  соединить  такие   черты,  как  неукротимая
воинственность,  с  поистине лошадиным  терпением, что  вполне согласуется с
историческим портретом страны в ту эпоху.
     Однако же наибольшее недоумение знатоков вызывает вовсе не эта  сама по
себе нетрадиционная композиция герба, а как  раз не особенно  бросающаяся  в
глаза деталь, именно: внизу под щитом, где зачастую помещают девиз, голубеет
миниатюрный овальчик с надписью "<i>Ford</i>". В эмблематике этот символ достаточно
изучен и знаменует собой всего лишь вид распространенного некогда экипажа, в
работе которого использовался  принцип колеса, а также  тепловой  бензиновый
двигатель. Каково назначение этого знака в данном гербе - сказать трудно.

     Рассказ десятника

     Проснулся  затемно, а  Работники  уже  шумят.  Выглянул  - у ворот  под
фонарем  толкутся, бочки перегружают. Я там для них специально штабель бочек
устроил, чтоб, когда делать  нечего, возились себе.  Ясное дело,  Работникам
без работы невозможно.
     Другие возле кормушки стоят, ждут, когда я им тюри набуровлю. Рано еще,
постоите. Оделся, сапоги натянул - и во двор. Взял с  собой двух Работников,
один нивелир несет,  второй рейку, на дамбу двинулись определить, чего нынче
делать  надо.  Позавчера Строитель дал  мне  задание  насыпать  дамбу  через
долину. Сам велел, чтоб тут было озеро. А заодно по дамбе дорогу проложить.
     Вернулся, как раз шесть пробило. Открыл кран,  напустил им  тюри. Бочки
бросили перетаскивать, к еде потянулись. И  я тем временем перекусил. Жую, в
окно посматриваю на улицу.
     А там  Солдат полно, танков, кухонь походных,  Командиров. Все прет  на
выход из человейника. В форме, в касках, при оружии.  Не понравилось мне это
- опять,  значит,  войну объявят. Грузовик прокатил с Красотками для Солдат.
Солдат - это тебе не Работник бесполый какой-нибудь, он всегда до баб лютый.
Красотки все черненькие, одинаковые, щебечут, как пташки. Второй грузовик  с
блондинками. Пекутся о Солдатах у  нас в человейнике, всеобщая, так сказать,
любовь к армии.
     Кончили Работники тюрю, раздал я им тачки,  ломы, лопаты -  и на дамбу.
Рассказал, показал,  закипела работа -  любо-дорого глядеть. Раньше  все это
машины делали, да Ученые подсчитали,  что  Работники дешевле.  И то  правда:
Работника держать гроши стоит - ест тюрю из тыквы, спит в ящике 200х40х60, а
работы за день переделает,  что твой  трактор.  Тихие, не то что Солдаты  ни
баб,  ни  скандалов. Говорил мне знакомый, Десятник,  как и я: мол, хотели и
Солдат  сделать  бесполыми,  да  не  вышло.  Солдату  свирепость  нужна,   а
получились Солдаты кроткие, как волы.
     Роют мои волы ложе под дамбу, а тут по селектору войну объявили. Третья
уже война с начала года.  Сам,  говорят, войнами решил ускорить естественный
отбор.  Наш человейник,  пятый, объявил  войну  третьему.  Оно  и правильно,
третий человейник уж очень пакостный, хотя бы то одно, что там все рыжие. Да
и прочие человейники  рядом не лучше. Один наш  приличный, несмотря на такое
окружение. Но  - некстати эта война для  нас, ужас  как  некстати. Дамбу  не
успеем к сроку, как пить дать.
     Принялись они  тут  же нас  бомбить. Загнал  я  Работников  в  убежище,
воткнул телевизор,  стали смотреть войну.  Сперва  наши  насели  на  третий,
только дым  повалил. Часа  не прошло, как уже вражеский инкубатор подступили
штурмовать. Солдаты остервенились вконец -  шутка ли, три месяца не воевали.
Они  там в  казармах друг другу  чуть глотки не перегрызли. К  трем, однако,
наших от инкубатора отогнали, а там  и вовсе  рядом с  нами  стрельба пошла.
Надо выглянуть - как там дамба? За дамбу я кому хочешь ломом голову снесу.
     Вышли наверх, я и  пятеро  Работников.  Мать твою, что  творится!  Наши
окопались  у  дамбы,  а  те их  достают  из  минометов.  А там  инструменты,
инвентарь сложен!  Бросились  мы  туда,  железки свои  хватаем; тем временем
рыжие  устремились  в  атаку,  рукопашная  пошла.  Один  подскочил  ко  мне,
нацелился - хорошо,  наш Солдат бросился под  пулю,  заслонил,  хоть  сам  и
погиб. Такая уж его доля - жизнь класть за мирных тружеников...
     Спрятались опять  в убежище, смотрим, а нашим  приходит  конец по  всем
статьям.  Дерутся уже в  нашем  человейнике;  рыжие  захватили  Родительниц,
Производителей  порубили, сейчас  начнут  инкубатор грабить.  Я  в сердцах и
телевизор выключил, хоть кое-кто из Работников заворчал.
     По селектору  объявили  отбой и результаты  войны.  Сам сказал, что наш
человейник сливается с третьим до следующей войны. А хоть  с десятым, тудыть
вашу... Наше дело строить дамбу для озера, и чтоб дорога сверху была.
     Опять взялись  мои Работники  за  тачки,  за  лопаты  - только  начали,
появляются ихние  Солдаты  и  угоняют половину Работников разбирать подбитую
технику  и закидывать убитых в самосвалы. Я  только зубами  скрипнул, глядя,
как рьяно они поволокли мертвецов. Что делать? Инструменты нужны, да и какой
я  Десятник без  быдла?  Сел в грузовик, поехал в человейник.  По пути  туда
снова  увидал  давешних Красоток -  сидят на коленях у  этой рыжей солдатни,
хохочут,  дуры  стерильные! Наши  Солдаты  все геройски  погибли так  уж они
устроены, в плен никто не может попасть.  Теперь, чтобы оправиться месяца  в
четыре, наш инкубатор должен выделывать одних солдат. Да только они этого не
допустят: к нашим Родительницам приставят своих Производителей и живо забьют
наш инкубатор  своим рыжим сырьем, станут гнать  своих  Работников,  Солдат,
Десятников, Строителей, Красоток, Начальников, Ученых... От злости глаза  на
лоб лезут!
     Проехал  мимо  инкубатора.  Там все  еще штампуют нашу продукцию Няни в
фартушках, однако  всех  младенцев  в картонной таре  загружают в трейлеры и
увозят куда-то  рыжие. Ладно, меня это теперь не касается, мне главное дамбу
выстроить. По дороге набрал  полный кузов ничейных Работников, большинство с
инструментами в  руках.  Известное  дело,  им на радость  трудиться,  делать
что-нибудь.
     Подъезжаю к  дамбе -  что такое?  Стоит ихний  рыжий Строитель и  с ним
бригада  Проходчиков, все  слепые,  как  кроты.  И  толпа Работников  ихних.
Оказывается, Сам  велел  поскорее сделать озеро, а  дорогу по  дамбе пустить
сквозь гору по тоннелю. Словом, дела хватит на всех.
     Вечером  застрекотал  вертолет,   Сам   прилетел.  Все,   как  водится,
простерлись,  кто где стоял. Сам вышел, потоптался по свежей глине. Дал  нам
знак: хватит, мол, лежать,  работайте. Зажглись прожекторы, каждый впрягся в
свою тачку, а тут еще Водители привезли две цистерны тюри. Что еще Работнику
надо? Повкалывают часиков до одиннадцати в охотку.
     Мне один Строитель говорил, что когда-то, давным-давно такое называлось
"каторга", и  все этого  боялись,  избегали,  как  могли. Работать  никто не
хотел,  а дела, как  всегда, было невпроворот.  Тогда Общественники занялись
этим. У  них  конек  был -  воспитание. Мол,  внушить надо, что это праздник
труда.  Но тоже  осечка,  не до всех доходило...  Разве  что  теперь вот,  в
человейниках проблема разрешилась; иногда и сдерживать приходится.

     Из рецензии

     ...Известно,  таким образом, несколько вполне  жизнеспособных областей,
население которых  образовано было сплошь преступниками в отдаленном (по тем
временам) краю, к примеру, на Сахалине, или, того более, в Австралии. Однако
же  ни  там,  ни  сям  не  произошло  становление  власти  в  ее  подлинном,
криминальном   варианте.   Монумент   призван   увековечить   именно   такой
исторический казус.
     Скульптор, по  всему видать, вдохновлялся прообразом конного памятника,
столь популярного в прошлом; но, возможно из-за отсутствия натуры (лошадей в
этой  приполярной   области   не   держат),  замысел   его  осуществлен  был
приблизительно,  так сказать,  инсценирован.  Коня,  якобы  бегущего  рысью,
изображают два узника, особым образом взявшиеся  друг за друга, а на них уже
восседает основатель державы  - легендарный  Ведро (подлинное  имя диктатора
так и осталось неизвестным). В отличие от  заключенных, изображающих коня  и
образующих различные  группы у пьедестала - все они  в обычной  арестантской
робе,  -  Ведро  изваян  в  костюме, при  галстуке.  Очевидно,  таково  было
верховное требование.
     Группы на цоколе и опоясывающий его барельеф отображают быт каторжан  и
ключевые  эпизоды  захвата  власти   Ведром;  здесь  масса   персонажей,  от
адвентистов до стукачей, от надзирателей до педерастов, все они даны с таким
знанием подробностей, что не оставляет сомнения - создатель памятника был из
их среды.
     Монумент высится над округой - безлесой топкой местностью, почти всегда
закутанной  в морозную  дымку.  Внешне  материал памятника  очень напоминает
старую  бронзу, однако  старожилы утверждают,  что  скульптор использовал  в
работе исключительно традиционный жеваный  ржаной мякиш. Проверить это никто
из группы искусствоведов не отважился.
     Многие  находят, что глава государства  в  такой  интерпретации  -  это
типичный  пахан,  убийца и камерный тиран (так оно, пожалуй, и есть), но, за
исключением  его, так сказать,  верховой позиции, ничто не обличает в  Ведре
сугубого  зверства, напротив  - ассоциация  с  доброжелательным  начальником
среднего калибра приходит на ум сама собой.  Думается, такова была  заданная
трактовка образа; не угодив ей, скульптор бы многим поплатился.
     При созерцании  этой своеобычной группы из мякиша поневоле вспоминается
череда  не  таких  уж давних по времени официальных  памятников, где главный
персонаж,   согласно  канону,  изваян   стоящим   в  открытом  лимузине   из
полированного черного мрамора, с малахитовым торсом, с  лицом и кистями  рук
из червонного золота - и результаты сравнения нет нужды пояснять.

     Реклама снадобья (этикетка)

     <i>Словно  легендарные  буденновцы,  из-за куста вылетающие на  трусливого
Врангеля;</i>
     <i>Как Анка-пулеметчица, что целыми шеренгами валит подлую белогвардейскую
нечисть;</i>
     <i>Будто  пламенный Павка, своей шашкой косивший врагов направо  и налево,
ради нашего сегодняшнего счастья:</i>
     <i>Так действует аэрозоль "Но  пасаран!" на вшей, блох и прочих паразитов,
расплодившихся на наших согражданах за время перманентного кризиса. Вниманию
дам: направленная струйка  аэрозоля проникает сквозь любую одежду, вплоть до
ватника, так что им можно пользоваться в обществе, не раздеваясь!</i>
     <i>Элегантный  баллончик  "Но  пасаран!" спроектирован лучшими дизайнерами
страны.</i>

     Настройщик мыслей

     Клиент  хочет  одного,  поймите.  Клиент  выходит  от  психоаналитика с
заполненной картой, где  указано направление реконструкции внутреннего мира,
карта эта - плод целой серии  наблюдений и бесед, стоит она немалых трудов и
денег, особенно если производилась ретроспектива  генеалогического древа. И,
ясно,  клиент хочет за свои  денежки максимум  удовольствия - он хочет иметь
комфортабельный,  приличный,  надежный  внутренний  мир,  хочет, наконец-то,
заполучить уютное гнездышко, чудесный интерьер для своей души. Клиент всегда
прав.
     И вот, представьте, сидит он перед вами и весь светится от предвкушения
обещанной благодати, что  сейчас на него снизойдет, войдет в него и пребудет
там без особых изменений не менее пяти лет (гарантийный  срок)!  А  внутри у
клиента -  сплошной пепел и пыль, да какие-то побрякушки из жести, и все это
оплетено  немыслимой  брехней  о себе и  окружающем,  которую  клиент  успел
наработать  за  время  сознательной  жизни.  И  с таким материалом  извольте
работать!.. По мне, иной раз уж лучше выгребать натуральное говно - из него,
по крайней мере, никто не подумает лепить дворцы.
     А он выйдет отсюда как новая  копеечка. И тут невежды представляют дело
так, будто  мы  продуваем память, заполненную трухой,  корректируем брехню в
соответствии   с   реальным  положением   дел,   оттесняем,   что  нужно,  в
бессознательное,  приближаем  "идеал-Я" к  типу, свойственному  клиенту -  и
порядок. Если б так,  мы бы растеряли всю клиентуру, а прошедшие такой  курс
скорее всего быстро свихнулись.
     Когда  я только начал практиковать, ко мне заявился грузный фельдфебель
в  отставке,  лет  пятидесяти с лишком. Аппарат его внутреннего  видения был
превосходен и  по  разрешающей способности не уступал орлиному  глазу. Орлы,
как  известно,  видят  в  десять  раз  лучше  нашего,  с  высоты  нескольких
километров могут обозревать до мельчайших подробностей ландшафты потрясающей
красоты. В этих ландшафтах,  надо сказать,  их  интересует лишь пожива.  Так
вот,  моего  фельдфебеля  интересовало  только  то, что  имело  отношение  к
военному делу. Это был образцовый служака. Я погружал его в состояние транса
и вместе с ним созерцал невыразимо  конкретные предметы солдатской амуниции.
Оружие в  собранном  и разобранном виде, смазанное  и вычищенное. Перед нами
проплывали абзацы уставов, составленные будто  из словаря в пятнадцать слов,
и, тем не менее, не расшифровываемые  здравым смыслом. Кстати, у многих вера
заменяет здравый смысл.
     Однажды он пришел  ко мне подвыпивши, в прекрасном  настроении. Я начал
сеанс, и  немедленно  он развернул передо  мной самое красочное  зрелище, на
какое способен  был  его  мозг.  То был парад. В центре находился  Маршал; в
бронированном  открытом  лимузине, по периферии сознания - стройные  колонны
войск,  все  студенистое  вещество  его  мозга чуть  ли  не  содрогалось  от
многоголосого  "ура",  бушевавшего  под  сводами  черепа.  Маршал   пискляво
выкрикнул  команду и поехал  дальше по отведенной ему извилине, а  я оставил
фельдфебеля в этом блаженном состоянии, отошел к окну и задумался.
     Дело в  том, что клиент до  недавнего времени был  вполне благополучен.
Интроверт по  натуре, он предрасположен  был к порядку,  воплощение какового
видел   в   армии.    Недавно   он   опрометчиво   сблизился   с   компанией
ветеранов-выпивох,  а где  выпивохи - там и философы, а где философы, там  и
пацифисты. Пацифисты задурили голову бедняге фельдфебелю, и он усомнился  на
миг в  прочности  своего  "Я", сердцевину  и  оболочку которого сформировала
военная служба. Усомнившаяся часть его души выглядела, как пустая казарма.
     Я понял, что стоит  мне хоть  пальцем тронуть эти миражи цвета  хаки, и
мой фельдфебель станет вещью, негодной к употреблению.  Его внутренний строй
превосходно  гармонировал со структурой  армии;  сомнение в ее необходимости
было  для него тем  же,  чем  для  многих  католиков  поры  Реформации  было
отрицание верховной роли папы,  не меньше. И  я сделал  то, что и полагалось
сделать, вы меня поймете. Я стимулировал сомневающуюся часть  души, возродил
ее,  наполнил  пустую   казарму  молодыми  здоровенными  солдатами,  назубок
заучившими  устав. Я  предъявил клиенту  потенциального  супостата,  дающего
единственный  смысл  существованию  военной  машины  во  всем  ее  ужасающем
величии.  К  супостату  я  незаметно  пристегнул  и могущих еще  встретиться
пацифистов...
     Мой фельдфебель  ушел  вполне  удовлетворенный.  Внутри  него пиликали,
ухали, громыхали походные марши.
     Есть  мнение, что  особую пикантность  нашему  делу придает возможность
заглядывания,   так   сказать,  на   внутренний  экран,  озвучивания  мыслей
(насколько их можно иной  раз озвучивать, да и вообще отождествить с чем-то,
имеющим смысл). Думают, будто мы, как завороженные, прильнув к чему-то вроде
объектива, высматриваем  сокровеннейшие тайники памяти, совести, и т.п., так
оно, пожалуй,  и есть, кроме объектива, конечно. Мы  попросту  отождествляем
свое   сознание  и  сознание  клиента,  пользуясь  особой,  весьма   сложной
методикой. К этому полагается иметь некоторые врожденные качества (в старину
таких называли ясновидящими, затем эта отрасль знания бурно развилась).
     Так вот, шаря  по закоулкам сознания и подсознания, с грустью отмечаешь
их досадную похожесть,  подобие, будто  это приемники  с одинаковой  схемой,
только по-разному сломанные; то есть весь тот треп о неповторимости личности
развеивается после первых же сеансов. Наш клиент, как правило, конформист, и
его  глубоко запрятанные порок и позор  будто отштампованы на одном и том же
прессе, из скверного цветного пластика, что тут же трескается, расползается,
теряет  форму, сохраняя,  однако же,  невредимым  остов.  Мысленный прототип
клиента возобновляет раз от разу минувшие ситуации, порою и вовсе давние - и
тут   ему   в  подмогу  появляется  самоцензура,  вытеснение,   направленное
искажение,  словом, весь  иммунный механизм  психики  работает  на  создание
позлащенного собственного образа; так сказать, индивидуальный соцреализм для
внутреннего употребления.  Ясно, при создании этого идолища, без придумки не
обойтись, клиенту приходится прибегнуть к помощи  фантазии. Участок фантазии
у  большинства в зачаточном состоянии, он то и дело отказывает, осекается, а
когда   вдруг   начинает   работать   по  назначению   -  выдает  совершенно
неправдоподобную продукцию. Отличительное  качество  хорошей  фантазии, даже
самой вычурной правдоподобие, знайте это. И клиенты, даже самые легковерные,
поражаются,  видя в своих  обжитых апартаментах невероятных чудовищ. Тут  уж
недалеко  до  сдвига.  Они обращаются  к  нам; могу  сказать  по  секрету  -
квалифицированный   специалист  первым  делом  намертво  блокирует   область
фантазии, оставляя лишь самые утилитарные функции. К примеру, клиент, увидев
в  окне тучу,  может  захватить с собой  зонт; на большее простому  человеку
фантазии  не полагается. Если б вы знали, сколько неприятностей бывает из-за
неверных предположений!
     Небось, думаете: толкует со мной,  а сам уже высмотрел всю мою срамоту,
переворошил  всего, как вор. Нет, дражайший,  на это к  вечеру уже недостает
желания и сил.  Даже говорить о работе затруднительно.  А публика видит лишь
плюсы нашего умения,  о нас рассказывают  небылицы, забывая об  естественных
трудностях нашего опасного занятия, опасного  потому, что, ежедневно  вливая
собственное  сознание в  чужое,  подгоняя его до  малых  деталей,  ты  часто
утрачиваешь самость, ощущение  себя самого. Твоя душа, будто ртуть, способна
немедленно  перелиться в любую подставленную оболочку, и, кто знает,  сможет
ли  возвратиться  в  собственное  вместилище.  Ведь  бывают  случаи,  правда
исключительно  редкие,  когда  клиент  вдруг  раскрывает  свой  мир,  словно
цветущий благоуханный луг, и ты, опытный, циничный даже психохирург, мнешься
в  смущении, боясь нарушить  эту чистоту, боясь, что твоя усталая амеба (так
называем мы наше орудие проникновения), не захочет возвращаться оттуда, как,
скажем,  никому не пришло  бы в голову уйти  из страны детства. Не знаю, как
другие, а  я в таких  случаях говорю  озадаченной девушке  -  только  у юных
девушек бывают эти солнечные  луга, говорю ей "спасибо" и направляю в кассу,
где  ей вернут взнос.  Она еще придет  ко мне,  и неважно, что возникнет  на
месте  безмятежного  цветенья, бурелом, или грядки жирного чернозема, такого
уже не видать.
     И  вот постепенно из этих десятков тысяч снов наяву, кошмаров, эротики,
иллюзорного  насилия  и  бутафорской самоотверженности,  скрытого  страха  и
психического допинга, из  драм и фарсов, неслышно разыгрывающихся в черепных
коробках - передо мной,  будто на  недодержанной пленке в  слабом проявителе
оконтуривается  сущность человека вообще, и я близок к тому, чтобы объяснить
ее  на  основе обширнейших наблюдений,  в строго научных параметрах.  На это
уйдет весь остаток моей  жизни, и жаль  мне лишь одного, представьте, одного
лишь, что я так и не узнаю, кем был я сам.



     Тайна метрологии

     Когда спускаешься  в московское метро, не всегда возможно из-за суеты и
толкотни  проникнуться  как  следует  тем  иррациональным  пафосом,  которым
прямо-таки пропитаны станции  и переходы первой очереди  строительства;  при
этом не так уж и  важна чрезмерная изукрашенность циклопических  подземелий,
обвешанность  скульптурой и мозаикой,  как общая, отчетливо  шизофреническая
система связей, имеющая, при всем  том, структуру паутины; радиальная ловчая
сеть,  упрятанная  из  каких-то  соображений  глубоко под  землю. Каганович,
неутомимый гомункулус той воспаленной  поры, вполне  явил,  овеществил  свой
бесовской   параноический  потенциал  в  вековой   промозглости  московского
плывуна. Можно даже  представить,  восстановить  по  содеянному, как разряды
безумных прикидок, то и дело вспыхивавшие  в  кипучем разуме сатрапа, тут же
подхватывались одержимыми ордами и с ходу  осуществлялись, в чугуне, мраморе
и позолоте, среди исконного мрака земных недр.
     Местечковый  уроженец,  обуянный энергией,  в  другие  времена  успешно
сфокусированной на коммерции, и не подозревал, конечно, что в своем апофеозе
вполне  приблизился  к  возможностям повелителя тьмы, возводившего  за  ночь
дворцы. Скорее всего, он думал, что всего лишь пробудил энергию масс.
     Долгое  время  после  этого  преисподнего  конвульсивного  триумфа,  от
которого  за версту разило вытаращенным безумием, среди черни ходила легенда
о подземных дворцах. В  самом  деле, если попробовать вообразить дворец зла,
какое-то парадное преддверие  ада, то ничего  лучше и придумать  нельзя, тем
более  с сонмами грешников, увлекаемыми на эскалаторах в самое пекло, где  в
закрытом для нас пока что раззолоченном нефе давно  уже  затаился вселенский
паук.

     Исповедь ветерана

     Друзья мои, полвека прошло с тех пор как мы, три юных  гена встретились
в  только  что  оплодотворенной  яйцеклетке, в  крохотном  эмбриончике.  Как
молоды,  как  неопытны были мы тогда! Что делать, с чего начать?.. Помнится,
все были немного растеряны. И тут Первый встал и  с горящими  глазами, пылко
жестикулируя (как  сейчас помню его  вдохновенный облик), произнес небольшую
речь. Помню ее дословно, как сейчас:
     Мы,  - сказал он, -  начинаем огромное сложное  дело -  создание нового
человека. Велика ответственность, что ложится на нас, но велика и честь. Так
давайте же приложим  все силы, чтобы  человек наш стал самым  лучшим,  самым
благородным, самым даровитым в мире. За работу, друзья!
     И  работа  закипела.  Начинали, как говорится,  с  пустого  места.  Все
приходилось   делать   заново:  не   было   ни  системы  кровообращения,  ни
пищеварения,  ни органов  дыхания, ни мозга, ни сердца.  Пол - и тот был под
вопросом. Но  в  тот момент было  не до того.  Материалы! Белки! Гемоглобин,
глюкоза! Со всем перебои, везде  трудности... Недосыпали, надоедали,  все на
посту, постоянно в напряжении.  И наш зародыш  рос потихоньку, развивался, и
вот стало уже возможно различить его контуры - руки, ноги, торс.  Помню, как
горячи были наши  споры о поле будущего человека. Третий радел  о женщине, я
колебался,  а первый и слышать не хотел ни о ком, кроме  мужчины.  И он таки
победил, составив нужную комбинацию хромосом.
     Рос наш  парень,  мужал на глазах.  Мы  заведовали  все  более  сложным
хозяйством. Все  модернизировалось, усложнялось. Особенно  туго  стало после
родов  -  ни  о  какой  помощи  извне  уже  не  приходилось  думать.  Ставка
исключительно на собственные силы.
     И  тут  пошло...  Непрекращающиеся  интервенции  микробов -  организуем
антитела,  службу   иммунитета.  Неправильный  обмен  веществ  -  налаживаем
регулирование. Малокровие - бросаем  все силы на  кровообразование... В этой
повседневной кутерьме и хлопотах  мы  незаметно отдалились друг от  друга. Я
возглавил отдел службы печени, Первый, это и понятно, занял почетное место в
коре головного мозга, а третий  получил скромный, но ответственный участок -
сфинктер мочеиспускательного канала. Мы стали общаться реже. У нас появились
много помощников - молодые  гены,  нейроны, лейкоциты - с такими  горы можно
своротить. Шли годы, богатырь наш взрослел.
     И теперь, друзья мои,  на пороге пятидесятилетнего  юбилея,  я все чаще
задумывались  -  где  же  мы  допустили  ошибку?  Ведь  набор  хромосом  был
великолепный. Наследственность  -  превосходная.  Все  системы,  все  службы
работали нормально,  на совесть. Нельзя грешить  и на  нас,  генов -  мол, в
чем-то  недосмотрели, допустили  брак, а там поехало. Ничего  подобного, все
хотели как лучше.
     Как же получился  у нас этот ожирелый недоумок? Как могли мы, державшие
все  задатки  в руках,  вырастить  такого  огромного, вульгарного обывателя?
Этого скучного хама, что пользуется своим прекрасно сконструированным мозгом
лишь  для  того,  чтобы думать  о  жратве,  о  выпивке, бабах и деньгах! Или
составляет хитроумные комбинации, чтобы обжулить кого-нибудь. И  Первый, наш
светоч, участвует в этом. Иной раз мне хочется, чтобы там, наверху, поскорей
разразился инсульт.
     Я   вижу,   как  апатия,   безразличие   охватывают   моих   коллег  по
пищеварительному  тракту.  Всюду царят упадок  и  разложение. Где тот  былой
энтузиазм  поры начала? Работают без огонька,  спустя рукава, перерождаются,
жиреют,  думают  лишь  о  собственном благополучии,  забыв, что от состояния
всего организма зависит судьба каждой отдельной клетки. И такое везде.
     Третьему, пожалуй, проще всех - знай открывай да закрывай сфинктер, эта
однообразная,  отупляющая работа помогает как-то отвлечься, забыться. Хотя и
там  нарастают неполадки, простатит, то-се. Третий, между нами говоря, звезд
с неба никогда  не хватал, это честный исполнительный труженик. Я думаю, что
и он в глубине души страдает от нашей неудачи, возможно, корит себя...
     Хотя - за что?
     А  я?  С  тех  пор,  как  вырезали   желчный  пузырь,   работы  заметно
поубавилось,  и я по свободе все  думаю,  думаю.  Такие  возможности,  такие
многообещающие  предпосылки...  Ночи  провожу  без сна.  Этот  алкоголик  не
бережет  ничего, что создавалось  с таким трудом, печень  вконец  разрушена,
цирроз. Я с грустью вспоминаю, как тщательно выращивали мы каждую  клеточку,
чтобы получить лучшую в мире печень - и она была такой, могу поклясться.
     Единственная  надежда  на  нашу  смену, на  гены,  созревающие  в  этом
ублюдке,  провалилась; он  может плодить лишь даунов. Мы потерпели  страшную
катастрофу, неизвестно в какой день - то ли когда он впервые напился, то  ли
когда начал бесконтрольно врать,  а  может, когда связался со  своей  первой
женой,  с ее  непобедимым  укладом наседки-хищницы.  Мы  оказались бессильны
против  его окружения.  Сделанное нами  изнутри представлялось  безупречным,
снаружи, однако, оказалось страшно уязвимым. Почему?
     Ведь иммунитет, спорт, общая здоровая конституция...
     Нам остается  лишь медленно  перерождаться в жировую ткань и погибать в
этом  тучном,  заживо разлагающемся  организме.  В  чем же  наша  вина,  что
просмотрели мы, чего недоучли?..

     Некролог

     С нормальными чувствами сообщаем о случившейся на днях  своевременной и
достаточно заслуженной кончине магистра Пиотровского А.Г.
     Как известно, магистр подвизался на поприще  псевдонаучного ответвления
фундаментальной академической дисциплины, именуемой популярно "стогастика" и
занимающейся, в основном, вопросами нематематических преобразований. В сферу
стогастики,   таким   образом,   входят   идеальные  объекты,   в   принципе
неформализуемые и  не  обладающие  явным  количественным выражением. Магистр
Пиотровский,  имея  дело с умозрительными сущностями, такими как  "совесть",
или же "абсолют", весь  свой немалый, надо  признать, потенциал сосредоточил
на прохождении  заведомо тупикового пути, а  именно: определении объема, так
сказать, и формы этих сугубых условностей, представлении таковых в наглядном
виде,  скажем,  на  экране  дисплея,  и  вообще  рассматривал последние  как
оперативный материал.  В  представлениях  покойного магистра  гипотетическая
область воображения занимает чуть ли не  главенствующее место, обнимая собою
целый космос, а часто и далее.  Основной  принцип его, не раз  опровергнутый
ведущими   стогастами  страны,   звучит  так:   все   сущее   -  воображено,
следовательно,  воображенное,  химера есть все то, что мы привыкли  полагать
твердой реальностью. Пиотровский утверждает (заблуждаясь,  разумеется),  что
мир  был  воображен однажды верховным существом и населен субъекто-объектами
этой  вселенской фантазии (это мы с  вами!), способными, в  свою очередь, на
автономное воображение,  т.е. на  создание иллюзии внутри иллюзии. Выражение
"искра  Божья", по  магистру  следует  толковать  буквально,  как  вторичную
частицу изначального творения.
     Гроб  с  останками  покойного  будет  помещен  в  боеголовку  ракеты  и
выстрелен в пространство.



     Ураган Джино

     Перед этим Шкляр помнит немногое - вечереющая улица, по которой спешили
они с женой, обремененные какой-то ношей, покупками, снедью,  вроде помидор,
а почему спешили  - рядом совсем, за флагштоком горсовета громоздилась туча,
темная  до  трупной  фиолетовости,  и оттуда  рокотала, близилась  немолчная
канонада грома,  но -  без  молний,  что необычно. И  еще  помнил, жена  еще
воскликнула,  оглянувшись -  о, ураган!  И  после  этого  впечатления Шкляра
недостоверны.
     В частности, откуда взялась столешница, в которую он  вцепился смаху, в
момент проваливания -  ведь  сперва показалось, что  они  ухнули в  какую-то
шахту под брусчаткой и камнем летят ко дну, в кромешной тьме, в куче хлама и
обломков  -  когда вдруг его на  какой-то  миг  вытолкнуло  из  этой шахтной
черноты, и  в  ошеломленном  сознании запечатлелись  громады сизых  туч, а в
просветах - кварталы уходящего вниз,  убывающего,  уменьшающегося  города. И
снова - совершенно однородная, непроницаемая  толща тумана,  и в  ней как-то
захребетно это ощутилось - кружило его, закручивало по гигантской дуге, так,
что дух спирало и не было сил даже заорать. Шкляр перевалился набок на своей
столешнице  (она дрожала  и  гудела  от напора  воздуха,  словно бубен),  и,
вцепившись в  ее  края, будто  распятый, несся  в этой  тьме,  среди  адских
завихрений,  то швырявших  в неисповедимые низины,  то опять взметавших  его
вверх,  подобно  камню  из пращи.  К  тому моменту до  Шкляра дошло, что  их
захватил вихрь, смерч, они попали в смерч.
     Меж   тем  постепенно  светлело  и  развиднялось  вокруг,  и  тут  лишь
выяснилось,  каким  бешеным  движением  был  Шкляр  окружен  и  заверчен.  И
удивительно в  этот момент -  ужас  и  чувство неминучей гибели сразу как-то
улетучилось.  -  Покой, - сказал  он  сам  себе,  хотя все вокруг, повторяю,
неистовствовало. Облачные массы, скручиваясь в  жгуты, завивались вверх, где
в зените  редкие  облачка, сбившись  в  кучку,  вертелись грациозно,  мирно,
словно пенка в кофейной  чашке. Но вот, вылетев  на  периферию, они (Шкляр и
столешница), оказались под  темно-синим чистым небесным куполом, высоко  над
облачным морем. "Сейчас замерзну насквозь,  за считанные секунды, -  подумал
он, -  и оземь грохнется мертвая ледяная глыба. Самый, вроде, безболезненный
переход в тот  мир (это Шкляр  соображал насчет замерзнуть), но  никогда  не
думалось,  что   так...  своеобычно,  что  ли".   Но  холода  не  ощущалось,
чувствовалась чуть ли не жара, как из духовки, этот  смерч, видать, захватил
гигантские  объемы  нагретого воздуха. Шкляр мчал  на своем плотике-доске по
направлению к заходящему солнцу, но его  все время сносило к центру тайфуна,
к  пресловутому  "глазу бури";  спустя  некоторое  время  Шкляр  понял,  что
описывает  гигантскую  спираль,   радиусом  в  десятки  километров.  Розовые
закатные  громады  вспучивались  там  и  сям,  творили  все  новый  небесный
ландшафт.
     "Здесь  должны водиться  ангелы",  -  подумалось. Он  взглянул  вниз, в
блеклую темень облачности, объявшей все под доскою, уходившей за горизонт, и
лишь теперь заметил, сколько разного добра вознеслось в небеса с этим вихрем
- прямо таки целые  реки и скопления всякого скарба проносились под  ним, от
цветных полотнищ  рваных  очертаний  до  шкафов и  диванов,  издали,  вроде,
неповрежденных,   но    при    ближайшем    рассмотрении   искореженных   до
неузнаваемости. Масса побитых мелких  предметов,  неопределимых издалека. И,
как  венец  всего,  подобная  гигантской летучей мыши,  кружила  над  тучами
огромная  железная кровля, вместе со всем  своим  стропильным остовом.  Там,
похоже, копошились люди.
     - Эй! Э-э-э-э-э-й! - послышалось Шкляру.
     Кто мог тут  кричать? Он глянул туда-сюда и заметил вдали трепыхавшийся
зеленый лоскут, в  котором с  большим трудом признал  жену. Жена? Он начисто
забыл  о  ней с  момента  катастрофы, и теперь с  изумлением,  будто  заново
узнавая, смотрел, как  она стремительно приближается к нему по пологой дуге,
сноровисто  пользуясь  распяленным  подолом,  работая  руками  (мы,  так  уж
повелось,  обречены  на  какую-то роковую  смехотворность в самых невиданных
обстоятельствах).
     - Уф-ф...
     Она,  наконец,  ухватилась за край  столешницы и подтянулась. Воздушное
течение занесло  ей ноги  вбок, и Шкляр,  поймав  жену за локоть,  с  трудом
втащил  ее  наверх.  Столешница  накренилась;  видимо,  ее  аэродинамика  не
рассчитана  была  на  двойной  вес. Надо же  -  совершенно  забыл о жене!  А
бедняга, видать, за эти  считанные минуты (Шкляр глянул  на часы и  отметил,
что  прошло уже никак не меньше двадцати  минут) и вовсе сдвинулась -  на ее
простоватом, обычно вяло-безучастном  лице  сейчас  полыхал красными пятнами
экстаз.
     - Вот это да! Вот так влетели!
     Шкляр глянул на жену с опаской.
     - Рита! Что с тобой? Мы сейчас разобьемся, ты это знаешь?
     - А-а, чепуха... Какая красота, посмотри только!
     - Рита... а дети?
     Рита глянула мельком,  и  Шкляр  понял, что это  не безумие,  а просто,
может быть, какая-то  конечная стадия просветления, в которой  такие вопросы
уже не важны. Ветер начал спадать, и они явственно подались вниз.
     -  Вить,  как  мы жили? - вдруг спокойно спросила жена.  От ее недавней
экзальтации и следа не осталось. Шкляр немного подумал.
     - Неважно, - признался он наконец.
     - Вить, а мы виноваты?
     - Не знаю... В чем-то, наверное, да.
     - А что с нами будет?
     Шкляр снова изумился - что за вопрос, но  тут же до него дошел смысл. И
все же он попытался увернуться.
     - Ну... шансов мало. Километров десять, как-никак.
     - Я не об  этом, -  со скрытой страстью  прервала жена. - С меня хватит
тридцати метров. Я о том, что дальше?
     "Боже, если б я знал", - подумал Шкляр.  В облачных  просветах под ними
сверкнуло. - Внизу море, - сказал он вслух.
     -  Так что же?  - не отставала жена. Вдруг резко полоснуло холодом; они
явно выходили из круга теплого воздушного выброса.
     - Ну, откуда мне знать...
     - Ты  всегда  был  у нас самый... -  жена  искала слово и  не  заметила
обмолвки "был", - осведомленный. - Вить, для чего все было?
     - Ах, оставь! Почем я знаю...
     - Сейчас, наверное,  все выяснится, - с надеждой сказала жена. Шкляр же
лишь крепче  вцепился в  кромки снижающейся, почти пикирующей столешницы. Он
подумал, что за  жизнь свою столько раз  оказывался в таких  вот страшных и,
вместе  с  тем, унизительных  позициях; нынешняя, пожалуй,  еще  не  худшая.
Распятый на доске, с безумной женою в изножьи, Шкляр  стремительно  влетел в
пурпурную  тучу, горой высившуюся над облачной  пустыней. Внутри  шел теплый
ливень. Шкляр подставил ладонь и оплеснул лицо.
     - Все будет  хорошо, Рита,  - сказал он жене, -  все  самое плохое  уже
позади.

     Из протокола опознания

     ...Неизвестный, по  свидетельству фарцовщика Бугаева  П.С.,  имевшего с
ним постоянный контакт на почве мелкой  перепродажи,  рассказал однажды, что
еще во время  оккупации, будучи  в критических обстоятельствах,  срочно сжег
свою униформу  и  документы  (неясно,  советские, или аусвайс, равно  как  и
форма).  Для большей  надежности,  видимо,  опасаясь  пыток в случае поимки,
неизвестный  обратился  к гипнотизеру,  который  за небольшую  плату  (ведро
картошки)  вытеснил из памяти неизвестного всю его биографию, предшествующую
сожжению  документов.  Таким  образом,  этот  человек с  практически  чистым
сознанием начал новую жизнь безо всякого официального укоренения.
     Бугаев П.С. показал, что неизвестный никогда и не стремится к получению
какого-то  другого  удостоверения  личности,  или   же   узаконенного  места
жительства,  он  избрал  бродячий  образ  жизни,  поскольку  был  для  этого
достаточно  умел  и экипирован. Необычность этого бомжа, по его собственному
признанию, была в том, что после акта сожжения бумаг у него будто  оборвался
внутренний временной  фактор; возраст его как-бы стабилизировался. Свидетель
Бугаев сам  признает, что неизвестному на  вид всегда было лет 45; свидетель
познакомился с ним, занявшись  спекуляцией в сравнительно  молодом возрасте,
затем,  в  результате  естественного  взросления  Бугаева, они как бы  стали
ровесниками, а спустя некоторое время  свидетель ощутил себя уже значительно
старше неизвестного.  Занятый всегдашними проблемами перепродажи, Бугаев  не
обращал  особого  внимания  на  такие качества коллеги,  хотя  тот  время от
времени похвалялся своим здоровьем.
     Вскрытие тела показало своеобычную особенность  его организма, а именно
- древовидное строение конечностей и туловища, с четкой кольцевой структурой
ствола, если можно применить такой  термин. Число годовых колец в поясничном
срезе 90-92, что примерно должно соответствовать возрасту неизвестного, если
принять  его  версию.  Существенное   следствие:  такого  рода  органические
особенности ставят под сомнение первоначальный вывод медэксперта - летальный
исход  вследствие  переохлаждения  (замерзание) на  неотапливаемом  чердаке.
Возможно,  это  была просто  стадия  зимней окоченелости,  каковую  ежегодно
проходят все деревья нашей климатической полосы.
     Вывод:  Установление   личности  неизвестного  крайне  желательно,  ибо
упомянутый ключевой факт его  биографии (сожжение документов) может получить
полярное истолкование: либо мы  имеем  дело с героем,  участником  подполья,
либо  же, наоборот, с  предателем,  заметавшим  следы.  В каждом  случае ему
полагается соответствующее захоронение.

     Рекламка

     <i>Человек,  всегда  готовый  к  худшему  -  это  не  обязательно  боевик,
выходящий на звонок в прихожую с  автоматом наизготовку; не тот, кто запасся
рыцарскими   доспехами,  или  импортным  противогазом;   не   тот,   который
предусмотрительно застолбил себе  местечко на трех-четырех кладбищах города,
а тот, кто вживил себе в тело капсулу-пеленгатор!</i>
     <i>Капсула-пеленгатор,  испуская строго индивидуальный  регулярный сигнал,
позволяет нашим службам держать клиента под контролем практически постоянно.
Возможные   похитители   не   способны   экранировать   капсулу   (так   она
сконструирована), пеленг будет идти даже  после сожжения тела,  спустя сотни
лет...</i>

     Язык животных

     Язык животных... Кто этим не интересовался? Попугаи, дельфины,  макаки,
собаки, воробьи, кузнечики,  ластоногие, скрытощележаберные, корытообразные,
яйцекрадущие,  двоякоживущие - все  они,  оказывается, без  умолку  общаются
между собой - по-своему.
     Аспирант  Невалящий  с  детства  фанатически  увлекся  этим,   а  затем
увлечение приняло такой тяжкий  характер, что ему пришлось закончить  биофак
(специальный курс  зоолингвистики) и защитить диссертацию.  К концу обучения
молодой  ученый  стал  так  здорово  понимать живые  существа, что иной  раз
воспринимал достаточно свободно даже речь растений.
     Надо отметить,  что  здесь  в ходу  такая теория - чем ближе к человеку
существо,  тем больше оно от него набирается.  Комнатная герань, к  примеру,
знает  тридцать-сорок слов  из  лексикона  домохозяйки, георгин  с  парковой
клумбы  - и того  больше,  но там есть  и матерщина, а вот колхозный  огурец
слышит обычно лишь два слова: "Будь здоров!", и то, когда им уже закусывают.
     Мечтой Невалящего было попасть в нетронутый край лопухов, допетровский,
так  сказать,  где  сохранился  еще  древний  диалект растений, свободный от
всяких  современных  включений.  Хотелось  нетронутой,  подлинной  глубинки.
Чего-чего,  а это  добро  у  нас  в  дефиците никогда  не  значилось,  можно
подобрать  на  любой  вкус.  Нашлось  такое  сельцо со  старинным  названием
Укромина,  в  каковом  не  видели  приезжего со времен,  пожалуй, Александра
Македонского.  Да и  то  -  ежели  б всемирный диктатор во главе своих армий
появился здесь однажды и окинул взором бесконечные гряды лысоватых холмиков,
поросших кое-где невзрачным кустарником - нетрудно представить его реакцию.
     -  М-да... - сказал  бы  полководец  неопределенно  и  махнул  войскам:
заворачивай,  мол, бойцы, в Мессопотамию, тут завоевывать нечего. Край  этот
отродясь слыл неперспективным, то есть.
     Но кандидат Невалящий  вовсе не разделял мнение Македонского; он пришел
в  восторг  от  мохнатого  диалекта простецких елок  и  растрепанных  берез.
Ночевал он в палатке и дни напролет бродил по окрестностям Укромины со своим
портативным магнитофоном,  подсаживаясь  то  к  тому, то  к  иному  кустику,
записывая и собеседуя, он опомнился лишь, когда его съестные припасы подошли
к финишу. Надо отметить, что Укромина была полностью покинута жителями ввиду
всесторонней   ее  неперспективности,  лишь  на  отшибе   в  двух   избушках
размещалась небольшая метеостанция, регулярно сообщавшая в центр  о погоде в
этой забытой местности. Невалящий доел последнюю банку ставриды, и взоры его
обратились туда. "Небось, тоже люди, помогут", решил он оптимистически.
     В самом деле, на метеостанции хозяйничала молодой метеоролог Анастасия;
увидев  ее,  аспирант  на  миг  позабыл  о цели своего визита.  Возможно,  и
Македонский  тоже изменил бы  свое  решение,  хотя,  как  утверждали  многие
метеорологи,  ничего особенного в Анастасии и не было;  но, опять же, каждый
из них не прочь был провести вдвоем с ней зимовку где-нибудь на Новой земле.
Причина, по которой возле  девицы не кишели коллеги по профессии, выяснилась
позднее,  пока же  Невалящий бессознательно отметил  этот факт. Он  осмотрел
просторный  двор, где квохтали  куры, бегал цепной  пес,  принайтовленный  к
длинному тросу, хрупала траву корова на  огороженном лужку - а посреди этого
благосостояния улыбалась ему очаровательная Анастасия.
     Конечно  же,  она  накормила голодного аспиранта,  естественно, что они
вспомнили  студенческие годы,  само  собой  выяснилось, что  они  из  одного
города,  и  вполне  понятно, что рядом с  метеостанцией  аспирант  Невалящий
обнаружил множество говорящих растений, но  - удивительное дело  -  говорили
они ему только об Анастасии. Да, теперь, беря интервью у обшарпанной осинки,
Невалящий следил  одним  глазом,  как  Анастасия  грациозно,  словно  Диана,
заполевавшая   борова,   возится   с  воздушным   шаром-зондом,   как   она,
обворожительно щурясь,  заносит  в журнал показания самописцев,  как опрятно
выметает  двор, или  задает  корм  птичью.  Ничего  подобного,  оказывается,
аспирант не видел в жизни.
     К  концу  недели,  что  прожил аспирант возле  метеостанции,  он  почти
утратил  дар  общения  с "зеленым другом",  как  популярно  называют  у  нас
растительность, зато в голове его  созревало и  крепло определенное решение,
выражалось   оно   в   форме   летучих   мыслей,   похожих  на   белоснежные
облачка-барашки. Шли  они обычно  чередой и  выглядели так:  ...А  почему бы
нет... сходство  интересов и  характеров...  оба  как-то в  науке...  должна
оценить  мой уникальный дар...  прелесть, просто-таки...  И  много  подобных
облачков.
     Откуда бралась такая уверенность аспиранта? Очевидно, его  преследовало
распространенное  убеждение,  заблуждение скорей,  насчет того,  что  женщин
неотвратимо  влечет какое-то  уникальное качество избранника,  расцениваемое
ими как талант. В среду Невалящий,  оставив  без  внимания тянувшуюся к нему
всеми  листочками  и  что-то  лепетавшую  крапиву,  решительно  приступил  к
обольстительной вещунье погоды.
     - Анастасия!
     Девушка потупилась, предвидя неизбежное. И в этот миг -  словно конница
в классических фильмах - на авансцену, то есть  на середину  двора, выскочил
персонаж, странный,  но  чем-то  обычный для нашего  северного Нечерноморья,
этакий   мужчинка  при  бороде,   в   выгоревшей  синтетической  куртке,   в
отечественных  джинсах,  заправленных  в  сапоги.  Не  обращая  внимания  на
приветственные возгласы  Анастасии и  радостное  поскуливание пса, он  молча
бросился на ученого, вмиг догадавшегося обо всем, - и сжал его в объятиях.
     - Невалящий! Тот самый?
     Аспирант,   еще   не   оправившись   от   пережитого   испуга,   кивнул
утвердительно. Мужик радостно захохотал.
     -  Это ж надо!  Только  по газетам и  знал.  А мне  в райцентре говорят
Невалящий в Укромине! Я все бросил - и домой.
     Словно вихрь сдул все облачка Невалящего, и самым лучшим, думалось ему,
было  бы сейчас  сразу откланяться и уйти,  но - где  там!  Пришедший, Борис
Густопсоев, да, был он мужем прелестного метеоролога и хозяином  изобильного
подворья,  уже  соображал скромное застолье.  Анастасия летала по двору,  из
погреба в клеть, на  кухню, бросая на  Густопсоева  обожающие взоры. Угрюмая
скука  ни  с  того, ни  с  сего окатила  молодого  ученого. "К растениям,  к
растениям!" -  только  это  спасительное  желание брезжило над растоптанными
мечтами,  и  потому  аспирант  почти  не   вслушивался  в   увлеченную  речь
Густопсоева. Тот как раз ухнул первую стопку.
     - Э... это ж... прямо-таки сенсация будет. Ваше мнение нужно позарез...
Знание языка насекомых. Аттракцион "Дерзанье"!
     Невалящий отодвинул тарелку и вяло поинтересовался:
     - Что ж это за аттракцион?
     -  Цирковой!  -  чуть  не  хором  выпалила  чета.  -  Впервые  в  мире.
Дрессированные скарабеи!
     - Чего? Скарабеи? Навозные жуки?
     - Ну да,  так их  по-простому, -  Густопсоев объяснял, сметая  рукавами
закуску. -  Знаете,  что меня  вдохновило -  шарики! Они же шарики катают из
говна,  инстинкт  такой.  Отсюда  и замысел -  фосфоресцирующие  шарики, две
команды  скарабеев - одни черные,  как есть,  других я покрашу  серебрянкой.
Уловили идею?
     Вытаращенное лицо  одержимого было прямо перед Невалящим,  борода почти
касалась его носа. "И что в нем нашла Анастасия?" - опять возник мучительный
вопрос. Алкоголь не брал аспиранта.
     - Признаться, не уловил...
     - Борьба света и тьмы! - Густопсоев торжествующе откинулся на табурете.
- Светлые -  добро, черные - зло. Отнимают друг  у  друга светящийся шарик -
символ мечты...
     Анастасия внимала самозабвенно.
     - ...в  самый  напряженный момент - барабаны трещат!  -  я  и  Настя, в
костюмах космонавтов, подхватываем шарик и  летим под куполом цирка. Контакт
миров! Дерзание! Ничего подобного не было еще.
     - А жуки? - напомнил Невалящий.
     Густопсоев задумался.
     - Да, жуки... Это  верно замечено,  свежий  взгляд, он  всегда...  надо
как-то эффектно закончить  с жуками...  - он надолго ушел в  мышление, глаза
его  остекленели. Вдруг мгновенное  просветление отпечаталось  на физиономии
Густопсоева,  как  оплеуха  свыше.  - О!  Настя!  Контрномер,  знаешь, когда
укротитель кладет голову в пасть льву...
     - Нет! -  крикнула Анастасия. -  Только  не это,  у  тебя  нет никакого
инстинкта самосохранения.
     - Балда  ты, Настя, -  улыбнулся Густопсоев аспиранту.  - Я  же  сказал
контрномер. Я загоняю жуков  к себе в пасть, в рот,  то-есть. Под барабанную
дробь. Все замирает, все смолкает вокруг, нервных тошнит. Затем литавры...
     - ...и жуки выбегают с обратной стороны - из задницы! Оркестр - марш! -
неожиданно для самого себя выпалил Невалящий.
     - Ерунда, профанация, - отмел с ходу  энтузиаст, а  жена  его (в первый
раз за  все  время)  глянула  на  гостя  с  неприязнью.  - Жуки выбегают  на
сверкающее блюдо, и мы с Настей, подняв его на вытянутых руках, идем в лучах
юпитеров по арене. Публика неистовствует...
     Невалящий  все  глядел  на Анастасию и будто  видел,  как огни грядущих
триумфов  вспыхивают  в  ее зрачках.  Так  вот  на  чем поймал  ее  странный
мужчинка!  Да, какой  бы вздор ни громоздил избранник женщины, однако,  если
там есть юпитеры, радужные эффекты - это беспроигрышно. И что по сравнению с
этим какие-то разговоры лопухов, паучьи травки, язык животных? Ах, почему же
он  никогда не мечтал в детстве стать жонглером, клоуном на худой конец? Что
за призвание - толковать с иван-чаем? Ха!
     Прощаясь на подворье, Густопсоев еще распространялся на любимую тему.
     - Здесь нам прозябать уже недолго. А потом - куда-нибудь южнее, и сразу
отрабатывать номер. Тут ведь, в Укромине, и скарабеи настоящие не водятся...
     Вечерело. Вся округа жила напряженной животной и растительной жизнью, и
многоязычная речь ее была ясна аспиранту как день:
     - Ку-ку-ру-зы! - требовал с забора огненный петух.
     - Че-куш-ку! Че-куш-ку! -  умолял под стрехой дикий голубь,  ну вылитый
алкан возле только что закрытого ларька.
     - Хамы! Хамы! Хамы! - клеймил их дворовый кобель, носясь вдоль троса на
цепи,  словно троллейбус  с ополоумевшим водителем. И над  всем  этим что-то
умиротворенно  шамкала  старая  лиственница,  но  никому  это  уже  не  было
интересно.

     Страничка из дневника

     <i>...Другой бы на  моем месте пропустил такой пустяк безо всякой реакции.
Я  же  вышел из ванной  и  внимательно  осмотрел плечо на свету, возле окна.
Этакий  синеватый, весьма  четкий крестик,  черточки-поперечинки примерно  в
сантиметр. Попробовал стереть его - не вышло, крестик был выполнен (я тут же
убедился) в технике татуировки. Ну, тут уж и недоумок сообразит - мета!</i>
     <i>Меня пометили!</i>
     <i>В нашу славную эпоху  не тратят время на то, чтоб выяснить,  к примеру,
почему человека метят. Ведь пока разберешься и докажешь, что ты не еврей, не
гомосек, не тайный агент по сбыту оружия, не  сепаратист, не доносчик ГБ, не
завмаг,  не подпольный  парторг  - с тобой  уже разберутся и быстро свезут в
мусорном  контейнере  на  городскую  свалку.  Потому  действовать  следовало
решительно.  С поры Варфоломеевской ночи ни у кого нету загадок насчет таких
крестиков,  все  знают, чем тут пахнет. Меня даже не  особенно заинтриговала
техника этого  клеймения, хотя есть над  чем подумать,  - как можно на живом
человеке  вытатуировать  (и качественно!)  такую вот,  хоть  и  миниатюрную,
штучку, и без всякой реакции с его стороны? Во сне? Под наркозом? Словом, не
знаю и знать не хочу уловки этих людоедов.</i>
     <i>Нужно было спасаться, и  срочно. Сразу признаюсь - я не был оригинален,
просто  применил   уловку  Али-бабы.  Итак,  принцип  Али-бабы:  метят  всех
окружающих подряд.</i>
     <i>Я  довольно  быстро изготовил свой  инъектор;  это миниатюрное  клеймо,
напаянное  на  замке  браслета наручных  часов.  Оно  набрано  из  множества
кончиков игл для  шприца  и  в нормальном положении скрыто под хромированной
пластинкой, крохотный резервуар  с  тушью и  обезболивающим также спрятан  в
толще  браслета.  На некоторое время мне -  интроверту и нелюдиму - пришлось
стать до омерзения общительным и дружелюбным (рубахой-парнем, душой общества
- какие там еще термины для вечно осклабленного, пышущего приязнью кретина)?
Я то  и  дело с  кем-то обнимался, хлопал  собеседника  по спине, фамильярно
тискал  знакомых дам  (и  незнакомых, при случае), шлепал девчонок по попке;
все это шумно, с утрированием, по-клоунски иной раз на что не пойдешь, чтобы
лишь  отвлечь  внимание  от  легкого укола.  Теперь почти  все мое окружение
перемечено,  и  если  террористы  чего  задумали, у  них будут  затруднения.
Смущает лишь то,  что вскорости я должен покинуть  родной город и чуть ли не
на месяц  с  лишком  отправиться  по  делам  службы  в П-ск; это  совершенно
некстати,  тем более, что  у меня есть основательное подозрение, что крестик
мне посадили именно в П-ске, в мой предыдущий визит.</i>

     Из путевых записок

     12.IV с.г.
     Прокус, наконец-то мы на месте, друг мой. Дорога была сносной, лишь раз
у  железной  трубы  на  нас  напали  хулиганы  и перевернули  дилижанс.  Мой
камердинер  и  возница  получили  синяки,  лопнул  пластик откидного  верха;
остальные пассажиры,  в  том  числе  и  я, пристегнутые  к  сиденьям поясами
безопасности (здесь, как ты знаешь, свято чтут старинные традиции и все, что
связано  с преемственностью культур),  -  не пострадали.  Высвободившись  из
ремней, мы  кое-как поставили карету  на колеса и  продолжали путь. Дорога в
Срон столько раз описана в путеводителях, что не хочется повторяться, но все
же  вековые отвалы мусора, среди  которых она  прихотливо вьется, производят
неизгладимое впечатление. Эти  горы все  время дымятся, друг мой  Прокус,  а
тысячи тысяч лоскутьев прозрачной пленки сверкают на солнце  так, что слепит
глаза. Мы катили уже с полчаса по этому каньону, и я не  уставал восхищаться
все новыми и  новыми его ракурсами - как вдруг возница сделал знак, и мы тут
же бросили вертеть педали. "Крысы", - затаив голос,  сказал он нам, указывая
кнутовищем  куда-то  вдаль.  Действительно, впереди по  дороге мелькнули два
грациозных силуэта и скрылись  среди ржавых цистерн. Мы смотрели на  них  во
все глаза.  Мой  сосед после  этого все  мурлыкал шансоньетку: "Пуглива, как
крыса, строптива, как крыса, как крыса прелестно дика..."
     Оказывается, этих вымирающих животных завезли сюда из  Полуденной Супы,
где они  еще  изредка  встречаются.  Появление крыс  у всех нас подняло дух,
пошли разговоры о возрождении животного мира и о  том, какие меры  принимает
Властитель  в  этом отношении.  Возница  божился, что  видел однажды в  этих
местах ворону: "Вот так близко,  не сойти с  этого места!", - однако, мнится
мне, это извечные сказки аборигенов, всего лишь.
     Солнце  поднялось повыше, зловоние и чад  усилились. Мы, погруженные  в
дурман  и  грезы,  еле крутили  маховик.  Возница,  поощряя  изредка  кнутом
нерадивых, включил  первую передачу, ибо рытвины и тряска стали невыносимы -
и тут,  за очередным поворотом  внезапно  открылась  прославленная  панорама
Срона  - песчаная равнина,  над которой высятся его  знаменитые развалины  и
хрестоматийно известный  самый  длинный в мире пляж  - черный  от  мазута  и
глянцевый, словно рояль, а за ним слабо волновалась безбрежная бурая ширь...
Океан! Мы  снова  остановились, потрясенные этим  зрелищем,  и вдруг, как по
команде,  принялись  вертеть  маховик с новой энергией  - нам  не  терпелось
поскорее попасть в столицу.
     Срон,  как знаешь ты, мой благородный друг, вот  уже полстолетья слывет
Меккой живописцев, ваятелей, поэтов, мыслителей. Мы мчались туда во весь дух
по  прекрасной  бетонке,  вдруг  возникшей  из-под  отбросов;   возбужденные
предстоящими  впечатлениями,  мы  весело  переговаривались.  Мой  визави  по
рычагу, кавалер Ромаш, персона большой  учености и  отменных  манер, любезно
поведал мне о положении  театра в этом благодатном краю.  Оказывается, здесь
уже  давным-давно  подвизается  труппа  под названием  "Акме"  -  совершенно
неуловимый театр. Они дают представление в  мгновение  ока и в мгновение ока
исчезают;   не   успеют   еще   патрульные   стражи   оцепить  здание,   как
разгримированные  актеры  уже  сидят среди зрителей. Диктатор в затруднении:
его  собственные театры, укомплектованные  невольниками,  пользуются гораздо
меньшим успехом. Актеры, как  известно, близки  с  нечистой  силой,  добавил
кавалер,  среди них не редкость оборотни, это облегчает им вживание в образ.
Кавалер  Ромаш  показал  мне  талисман,  который  всегда  берет  с  собой  в
путешествия,  это  маленький  капроновый  рычажок  от  какого-то  старинного
механизма. В знак ответной любезности я предъявил ему свою ладанку. За этими
разумными и пристойными речами мы незаметно подкатили к околицам Срона.
     В  Срон,  как известно  тебе, мой  друг, ведет пять  дорог  -  подумать
только!  - и не зря он зовется  пятивратным. Мы подъехали  к вратам N_3, где
оборванный,   зато   отменно   вежливый  писец  без  особых  проволочек  нас
зарегистрировал и тут же предупредил, какие  районы города  пользуются особо
дурной славой.  Вот это  - столичный сервис, любезный Прокус! У нас в Цуцыке
никому такое и в голову не придет, мы - культурная окраина; с болью в сердце
я еще раз посетовал на свою родину.
     И мы с благоговением вступили на улицы этой цитадели искусств,  наук  и
добродетелей. Дражайший Прокус, развалины Срона...

     Восковой двор

     Этот  двор, скорее анфилада  дворов,  начинается суровым оштукатуренным
порталом,  неотличимым  особо от  прочих  заездов  на  улице  Верхней  (ныне
Гвоздикова),  и завершается в распаханном  бульдозерами  переулке, впадающем
непосредственно в  Горбатую,  с  ее всем известным мостом. Отсюда,  с  этого
крутого  места уже  отчетливо  видна  медлительная  речка внизу, забранная с
одной  стороны  в  гигантские плиты набережной, с  другой -  все еще в дикой
поросли кленов и тополей. Двор сразу обнаруживает свою восковую сущность.
     Когда-то, в пору очередной кампании  по подъему села,  у всех  на слуху
был  такой агрономический термин - "молочно-восковая спелость", относился он
к кукурузе,  разумеется.  Примерно такова  полупрозрачная,  молочно-восковая
субстанция,  из  которой  и  состоит  все  вокруг  -  дома,  деревья,  люди,
автомобили.  Я  достаточно  свободно  вижу сквозь стены  обитателей  домов -
молочно-восковых  персонажей,  представленных   большей  частью  в  ключевые
моменты  жизни: невесты,  с  фотогеничной  улыбкой  под  негнущейся  ажурной
вуалью, пенсионеры с костяшками домино в просвечивающих под солнцем восковых
ладонях, покойников  - ну,  они-то уж подлинно восковые  -  на  составленных
вместе столах, под навощенными цветочными гроздьями...
     В  воротах  среднего двора ключевая эффектная  сцена образца 1946 года:
вооруженный   паренек  с  подножки  синего   трофейного   "опеля"  выпускает
стеариновую, безвредную на  вид  пулю в грудь  своего приятеля,  сидящего на
закраине  детской песочницы. Возле песочницы - другая композиция: куча-мала,
составленная из малолетних босяков,  многочисленная и  сложно построенная. В
гуще тел, если вглядеться, детский ботинок примерно 21-го размера, это  все,
что  я могу различить у себя самого, заваленного ворохом шпаны. Есть еще два
сюжета, посвященных мне - это композиция у приямка  подвального окна, где я,
пойманный и плененный как чужак, испуганный и злой,  окружен стеариновыми от
вечернего  освещения туземцами  - наглыми,  издевающимися, - и над всем этим
вовсе  уж  неразличимая  почти фигурка девочки под козырьком входа, вроде бы
сочувственно на меня посматривающей. К последней композиции с моим участием,
размещенной уже на Горбатой, нужно пройти через другой  двор, где на искусно
выщербленном  постаменте  крыльца  фигурка моей юной жены в мини-платьице, с
жемчужными  висюльками на уровне груди.  В окне  кухни (рядом, бельэтаж)  ее
приветствует моя престарелая тетка - кремовой, дряблой рукой, со стынущей на
лице  морщинистой,  гостеприимной  гримаской.  В  глубине  квартиры   смутно
различим  открытый  рояль с наспех  вылепленным на клавишах черным котенком,
большим  любителем  по ним бегать; а дальше,  за спинкой  кресла угадывается
молочно-восковая  лысина  дяди,  погруженного  в   чтение.  Этажом  выше  из
балконной  открытой  двери  фестонами  обрывки  песен  Лещенко,  развешанные
гирляндами по  всему  двору, а  на балконе  он сам - полуфигура в  цыганском
жилете,  прилизанный  красавец-брюнет  с  гитарой,  в   простреленном  жабо.
Поодаль, на равных расстояниях друг  от друга,  находятся ипостаси всех (или
почти всех), мужей моей кузины, самой же ее я почему-то не  обнаруживаю. Муж
N_1 голубоглазый студент-еврей с томиком Есенина под мышкой; когда я прохожу
мимо, он приветливо  смотрит  сквозь  меня...  Муж  N_2, летчик, алкоголик в
кожанке, с  подернутым водкой  взором. И так  далее... У генеральского  дома
отставной полковник с  палочкой и лощеная,  тщательно изваянная  автомашина;
ясно  вижу  ее  бампер,  решетку,  но  никак  не  могу  сообразить,  что  за
автомобиль. Бьюик? ЗИМ?
     Сразу за этим домом - также проницаемым для зрения, населенным стоячими
персонажами и  трупами  - высятся  великолепные  дубы с  черными  сказочными
стволами, с кривыми ветвями, на вид прямо-таки чугунными, но, опять же, если
вникнуть в толщу ствола, можно легко различить тонкий стебелек трехсотлетней
давности. И вот, в конце излучины шикарного некогда въезда, уже на Горбатой,
патетическая сцена -  моя  мать в женской униформе  Соединенного Королевства
(благотворительная  посылка)  и  малец  в широких  коротких  штанах,  она  с
яростью, он с  азартом -  кричат что-то  немо разверстыми  ртами  в  широкий
провал улицы, собственно, уже в  речную долину,  где, сколько я  ни напрягаю
глаза, не могу ничего различить.
     Этот паноптикум озаряет металлическим свечением четверка  расположенных
в зените  мужских,  как  бы  налезающих  друг  на  друга  профилей,  которым
анонимный  ваятель придал  черты неотразимой  добродетели. Все  они, от пары
впередсмотрящих бородатых  патриархов,  от  головастого  лысого  трибуна  до
усатого озабоченного  осетина, выглядят на диво надежно и положительно, зато
Хрущев,  с  широкой  и  мягкой,  словно  ягодицы,  физиономией,  представлен
неуважительно  - его  лик  выпирает,  подобно  тесту,  из  округлого  экрана
допотопного черно-белого  телевизора с ножками  на  колесиках. В отличие  от
прочих, недвижных персонажей, телевизор довольно резво разъезжает по цепочке
дворов, ловко виляя меж восковых групп.
     Само собой, здесь много лиц, каких я  даже не  берусь  угадать, есть  и
такие, что знакомы смутно; некоторые, вроде бы, знают меня куда лучше, чем я
их, обращенная ко мне приветливость озадачивает и вызывает неловкое чувство.
Хотелось  бы узнать, кто эта девочка  в матроске, с ранцем за спиной, или же
этот, с волчьим  лицом,  чахоточный  в берете - но внимание опять отвлечено,
отторжено на какую-то внезапно обнаруженную невидаль -  гигантских  размеров
самолет  прямо над глухой  стеной соседнего  корпуса, или явлением  лошади -
подумать только, лошади! -  в наборной сбруе, отчетливой масти, но опять же,
почему в этом заповедном дворе каурый битюг?
     К   тому  же   вощаному  подворью   относится   и  вовсе  материальный,
топографически весьма отдаленный  и  не особенно, казалось  бы, вяжущийся со
всей этой тающей конструкцией - барочный  шпиль. Удивительно появление этого
шпиля  в моем  городе бедной архитектуры  - он будто  вырастает на  углу, на
выступе   обычного   жилого   дома   постройки  годов   30-40-х;   не  столь
утробно-утилитарной,  как  дома  нашего  времени, он больше всего напоминает
старомодное, потертое,  но все еще пристойное пальто -  и вот на нем-то этот
совсем неуместный шпиль, такой себе шестигранный гвоздь абсурда,  нацеленный
в пустоту. Я не  нахожу  ему объяснения и потому правомочно смещаю его сюда.
Здесь все такое.
     Можно представить  себе, что наше лихолетье  отодвинуто  куда-то отсюда
безмерным  - по самый небосвод  -  колпаком силовой защиты,  сквозь  который
видна лишь  в  огромном  удалении  матовая полупрозрачная кремлевская башня;
взглянув на  нее более  пристально, убеждаешься, что  это  и  в  самом  деле
увеличенный до невозможности флакон одеколона "Красная Москва", торчащий  на
многие  километры из  северной дымки.  И  тотчас же знакомый с  младенчества
аромат победоносно провеивает сквозь купол силовой защиты, несокрушимый даже
для атомного взрыва. И здесь, в конце кирпичного тупика, я нахожу Ксению.
     Возможно ли вылить любовь,  как  знахарки  выливают из воска, опять же,
"переполох",  и по  этой  странной разлапой фигурке определить ее  исток? Ее
будущее? Возможно  ли вообще  какое-то будущее в  восковом дворе, обращенном
внутрь?  Я  не  знаю,  я  лишь  стараюсь   ничего  не  упустить:  Ксения   в
прямоугольном, с рельефной  строчкой, пружинистая отроковница;  выпускница в
сером пальто; Ксения -  курсистка,  быстрая и дерзкая, со статью танцовщицы;
Ксения  усталая  и   подавленная  небытием;   Ксения  -  восковой  персонаж,
достопримечательность  этих  мест,  по  которым  я  стараюсь  проходить,  не
задумываясь.  Но лишь  теперь я заметил, глядя  в ее  серые,  обожаемые,  но
невидящие  глаза,  я ощутил, какой меланхолической  стужей, словно поземкой,
здесь овевает ноги, подбираясь все выше, захватывая уже заиндевевшие колени,
бедра  и постепенно обесцвечивающиеся,  все еще куда-то  простертые восковые
муляжи рук.





        <i>Часть II (1991-2000)</i>


     <i>Ведет под елку дед Мороз</i>
     <i>снегурочку Каплан,</i>
     <i>он в белом венчике из роз,</i>
     <i>она прошла Афган.</i>

     <i>(Иртеньев)</i>
     Противотуманки

     Что же  с нами произошло, что стряслось? И снова дымы, снова стрельба и
русский  воин - юноша, вчерашний школьник в  камуфляжной униформе, в круглом
шлеме,  обтянутом тканью - вглядывается  во  враждебную  даль  сквозь прицел
Калаша. И над неприятельскими  ущельями стрекочут  боевые акулы с витязями у
рукояток, и жесткая ратная речь звучит от горизонта до горизонта:
     - Вижу цель. Делаю заход, прикрой...
     Часто  думаю  -  а  как  же  вот  такие  изобретатели,  вроде  сержанта
Калашникова,  не  тяготятся  ли  они  этими  горами   добычи,  отстрелянного
материала, не  думают ли, что в эту вот секунду наверняка где-то в Анголе, в
Македонии,  а  верней всего на  хищном Кавказе  работает, сечет  кого-то его
юношеская придумка?
     В полдневный  жар,  в долине Дагестана... Так уж  повелось  у нас,  что
пасть  вот здесь,  на кромке  вековой вражды, это чуть  ли  не  национальная
традиция.  Отплывая, отходя вдаль,  эти  годы будут  отмечены легко уловимым
пороховым душком. И ведь  все напрасно,  и молодые жизни,  положенные здесь,
будут   бездумно  списаны  слабоумными  властителями,   а  крепости,  взятые
вчерашними школьниками, сданы без боя. Что же с нами произошло?
     И есть ли какая-то отрада при взгляде назад?
     Вообще,  по  мере удаления от нас,  по  мере  иссякания  в памяти годы,
уплощаясь и обращаясь как бы  в  пожелтевший  газетный лист, еще  и обретают
такой неизбывный печальный колорит  - я бы определил  его как цвет  крепкого
чая,  который постепенно заволакивает  все  предметы  -  одни раньше, другие
позже,  но все, все...  И даже самые бравурные,  развеселые дни, к  примеру,
какой-нибудь солнечный Первомай  с  голубым  ветерком,  ширяющим  в цветущих
вишневых  садах,  с  маршами  и парадами,  с яркими молодками при флажках  и
белоснежными спортсменами в колоннах - все это, ниспадая и отодвигаясь будто
затягивается туманом непреодолимой  грусти. Зрительно  это как бы  привычный
нам вечерний смог, в котором уже не различишь подробностей, а  фонари еще не
зажглись, томительное  заревое освещение - и запоздалый автомобилист, борясь
с  нахлынувшей на него  беспричинной  тоской, включает противотуманки. А что
могут высветить эти верные фары - разве что придорожный хлам, жуть окружения
нашего, случайного бродягу или собачью стаю?
     Но  другого  средства нет  в нашем распоряжении. Не знаю занятия  более
бесплодного и  более  тяжкого  психологически, чем  вот такое вглядывание  в
предвечерний  сумрак,  в непроницаемую толщу времени,  спрессованного на дне
своем (так мне представляется) до абсолютной черноты.
     Включаем противотуманки.


     Постфактум

     <i>- Без меня