он так смеялся - бросил на стол очки. - Вот это начальник! - сказал он, отсмеявшись и вытирая слезы двумя кулаками, как это обычно делают дети. - Зверь!.. А этот - "ноги гудут"... ну умора... Он снова засипел, потом достал пачку "Беломора" и позвал Георга перекурить. 3 В штабе ГО они проработали всю ночь. Под утро Георг почувствовал, что переутомился, когда минут десять пытался провести линию. Только это он нацелится, как вдруг происходит какой-то неуловимо быстрый наплыв, и все приходилось начинать сначала. Он разозлился, взял себя в руки, напряг внимание и... начертил три линии вместо одной. Пришлось пойти покурить, хотя голова и так раскалывалась, а в горле стоял противный привкус от переизбытка никотина в организме. В 6-00 их освободили от каторги. К тому времени практически и так никто не работал. Вся оформительская братия сошлась в одном углу и принялась допивать спирт, выданный для оживления засохших фломастеров. Лишь Георг упорно старался добить свою последнюю карту. Имел он такую привычку: доводить дело до конца. - Колос! - позвал Анатолий. - Кончай ты эту бодягу, иди быстрей сюда, а то они все сейчас выпьют. - Ну и на здоровье, - отмахнулся Георг. - Я не хочу. - Не теряйте времени зря, молодой человек, - сказал подошедший к нему старичок-куратор. - Мы за вас тут все закончим. Старичка изрядно пошатывало, то ли от выпитого спирта, то ли от усталости. Скорее, от того и другого вместе. Глаза его были безумны. Георгу стало стыдно, но соблазн был слишком велик, и он подчинился. И еще ему очень польстило обращение - "молодой человек". Давно уж - ох, как давно! - никто его так не называл. Потом они сходили к майору, тоже не смыкавшему глаз, отметились в журнале и получили пропуска "на два гражданских лица и одно транспортное средство", поскольку комендантский час еще не закончился. 4 Несмотря на утреннюю прохладу, царившую в салоне машины, Георг сразу, как только упал на скрипучее сидение, погрузился в тяжелый тревожный сон. Сознание его то внезапно выплывало на зыбкую поверхность реальности, куда тут же вплетались нелепые, вязкие какие-то видения. Вдруг равномерное, потряхивающее движение прекратилось. Автомобиль остановился. Георг сразу проснулся и сел прямо. - Что, приехали? - спросил он товарища, вытирая слюну с уголка рта. - Да нет еще... - отозвался Анатолий, высматривая дорогу сквозь запотевшее ветровое стекло. - Впереди какое-то оцепление, так что сопи дальше. - А я уже выспался. Всего несколько минут, а голова ясная, как пустой бокал. - И так же звенит? - усмехнулся Анатолий и протянул другу "беломорину". - Ладно, перекур. - Спасибо. У меня свои. Я привык - с фильтром... - А я не могу с фильтром, ничего не чувствую. Мне надо, чтобы пробрало до самого турсун-заде. - Проверка документов, что ли? - сделал предположение Георг и стал рукой протирать окно. - Ни хрена не видно... - По-моему, хуже, - буркнул Анатолий и, двинув локтем дверцу кабины, вышел наружу. Что может быть хуже проверки документов, весело подумал Георг и тоже ступил на асфальт размяться и глотнуть кислорода. Небо было ясное, глубокое, бездонное, темно-голубое на западе и розовато-искристое на востоке. Сунув руки в карманы, зябко поеживаясь от прохладного утреннего ветерка, они не спеша пошли по дороге к перекрестку. Там, впереди, кучковался народ, загораживая движение (и чего ему, народу, не спится?). Впрочем, машин не в пример было меньше. Раз, два - и обчелся. Дорогу, на которой они стояли, пересекала улица, спускавшаяся в направлении реки Неран, главной реки города, и по этой улице, перекрывая все движение, текла молочно-белая густая жидкость. Медленно текла она, точно лава. Но в отличие от лавы, никакого жара не излучала. Просто текла этакая густая, двухметровой ширины речка, как будто так и должно быть. Со всех сторон к этой речке подбегали люди с пустой посудой - кто с бидоном, кто со стеклянной банкой, набирали жидкость и спешили обратно, домой, по-видимому. - Что за притча? - озабоченно сказал Анатолий и привычным движением поскреб затылок, потом пригладил растрепавшиеся волосы вокруг лысины. - Да вот, говорят, что это, вроде бы, сгущенка, - с готовностью отозвался пожилой мужчина, слишком легко одетый для прохладного утра. На нем были только майка, трусы да сандалии, надетые на босую ногу. Зато на голову мужчина нахлобучил громадных размеров, вязанную из пушистого мохера кепку. Его мучила тяжелая одышка, но страсть к просвещению народа была сильней. - Вы не верите? Я тоже сначала не поверил... пых-пых... пока сосед мой не попробовал. Клянется, что... пых-пых... настоящее сгущенное молоко!.. пых-пых... Анатолий с сомнением поджал губы и усмехнулся, чем еще больше раззадорил человека в кепи. Георг, стараясь чтобы его не толкнули в вязкую жидкость, повел взглядом вниз по течению. Странная речка пересекала еще несколько улиц и терялась в дымке начинающегося дня. "Небось, уже в Неран льется", - подумал он и перевел взгляд в противоположную сторону. Яркое, низко стоящее солнце слепило глаза. Прикрывшись ладонью, Георг увидел довольно близко, примерно в полуквартале вверх по улице, источник чудо-речки. Посредине дороги, раскорячившись и подломив одну из четырех посадочных ног, громоздился бочкообразный аппарат, явно неземного происхождения; весь какой-то нелепый, точно модернистская скульптурная композиция. Одним боком он касался дороги, и в этом боку виднелась большая звездообразная трещина. Из нее-то и выливалась судорожными толчками белая жидкость, видом и, возможно вкусом, похожая на сгущенное молоко. - ...А еще, - продолжал человек в вязаной кепке, обращаясь уже ко всем присутствующим, - не слыхали? Вчера сообщили по телевизору... пых-пых... что в Бяйде... пых-пых... из городской колонки вдруг... пых-пых... потекла водка. Ей-богу! Говорят, градусов 45-50. Вы бы видели, что там началось! - словоохотливый гражданин закатил глаза и совсем захрипел, словно вожделенная жидкость уже попала ему в горло. - Пришлось ОМОН вызывать... хр-пых-хр... охр-рану ставить, пост вводить... пых-хр... кор-роче, зону устраивать, понимаете... пых-пых... - Да ладно врать-то, - сказал кто-то обиженным голосом. - Получается как у Высоцкого: "... откопали две коньячные струи...", сплетни все это. И не бывает пятидесятиградусной водки, по ГОСТУ она должна быть 40. - Госты-шмосты, - передразнил человек в кепке и ткнул пальцем в небо. - Они там не скупятся на градусы, знают - чем больше градусов, тем для народа лучше. - Кого вы имеете в виду? - поинтересовался оппонент. - Да уж ясно - "кого"... Сплетни, сплетни... А это что, по-вашему? Ведь факт же, что молоко! Гляди сам - течет! - А ты пробовал? - подзадоривал другой скептик. - Надо будет, попробую, - отозвался энтузиаст, однако с дегустацией явно не спешил. Георг присел на корточки возле текущей жидкости, достал из кармана карандаш и сунул его в массу. Вытащив карандаш обратно, он понюхал нехотя капающую жидкость. Пахло приятно. Свежим продуктом, с едва уловимым ароматом каких-то луговых трав. Конечно, не все съедобно, что приятно пахнет, и потому пришлось подавить в себе инстинктивный импульс, заставлявший лизнуть жидкость. - Вообще-то, действительно похожа на сгущенку, - подтвердил Георг и бросил карандаш обратно в массу. Карандаш поплыл, увлекаемый течением и вскоре исчез, поглощенный вязкой субстанцией. Тут подъехал бэтээр, утробно рыча двигателем, как голодный тигр. Откинулись люки, и солдаты с автоматами, в бронежилетах выскочили из боевой машины и принялись разгонять толпу. Один из военных с погонами капитана, казавшийся чрезмерно толстым из-за надетого бронежилета, поднес мегафон к своим усам, постепенно переходившим в монархические бакенбарды, и гаркнул так, что с ближайших деревьев разлетелись голуби: - А ну-ка, давайте назад! Все назад! Очистили перекресток... И - по домам, быстро! Быстро! Комендантский час еще не кончился... - капитан слегка приседал, вертел головой, всматриваясь в толпу и выискивая, очевидно, особо злостного нарушителя, и, узрев-таки его, побежал неуклюжей рысью вперед. - Брось ведро! Ты, идиот, тебе говорят, брось ведро! - от натуги лицо его сделалось красным, усы встали дыбом. - Граждане, жидкость может быть ядовитой! Те, кто попытаются унести ее домой, будут оштрафованы за нарушение санитарно-эпидемиологического режима!!! Предпоследнее длинное и без запинки произнесенное слово, пугающее своей грозной многозначительностью, возымело действие на некоторых граждан. Они побросали свою посуду с неземным молочком и опечаленные потянулись к своим жилищам. Остальные тоже последовали их примеру. Толпа рассасывалась, огрызаясь, но не теряя достоинства. Однако кое-кто, несмотря на запрет, все же пытался протащить контрабанду. В основном это были люди, находившиеся на противоположной стороне улицы. Чудо-речка уже разлилась вширь метров на шесть, и нарушители, находясь на другом ее берегу, сделали вид, что команды усатого капитана их не касаются. Но далеко они уйти не успели. Туда подкатил танк-разведчик, без пушки, с тщательно загерметизированной башней. Из танка вылезли устрашающего вида существа. Одеты они были в желтые противорадиационные комбинезоны. На ногах - здоровенные резиновые сапоги. Прибывшие напоминали слонов, это сходство усиливали надетые на голову старинные противогазы, гофрированные хоботы которых скрывались в подсумках, висевших через плечо. На шеях у них болтались тяжеленные дозиметры. Слоноподобные существа разделились на две группы. Часть из них задержала оробевших нарушителей, на предмет изъятия сомнительной жидкости, вторая группа потопала к "молочной реке", уже издали направляя на нее рогатые щупы, которые несли в руках. Проведя дозиметрический контроль, существа сняли противогазы и оказались вполне симпатичными молодыми людьми. Капитан нетерпеливо прокричал через реку в мегафон: - Алло! Дозиметристы! Ну что там у вас?! - Нормально! - ответил один из них, запихивая противогаз в подсумок. - Радиоактивность отсутствует. Капитан облегченно вздохнул и тихо добавил уже практически для себя: - Слово теперь за санэпидстанцией. - Ладно, гребем отсюда, - сказал Георг, кивнув головой в сторону машины. - В объезд придется ехать, - недовольным тоном ответил Анатолий. - Блин! Такого круголя давать... - Ха! - усмехнулся Георг. - Живем, как в сказке. Уже молочные реки потекли. Того и гляди - кисельные берега появятся. Ешь - не хочу... - Ох, и дурак же народ, - полушутя, полусерьезно сказал Анатолий, усаживаясь за баранку, - жрут всякую гадость, какую только не найдут... Она же вполне может оказаться ядовитой! Может быть, это у них топливо такое, а? Как ты думаешь? - Вполне возможно, - ответил Георг, улыбаясь. - Высокооктановая космическая сгущенка! Да... смех смехом, но ты знаешь, я нисколько не удивлюсь, если эта жидкость окажется натуральным сгущенным молоком. В последнее время у меня создалось такое впечатление, что ОНИ зачем-то дурачат нас... Сделают что-нибудь этакое... идиотское... и наблюдают, как мы отреагируем на это. - Выходит, что они сами свой же аппарат грохнули? - сказал Анатолий, - Сомневаюсь... Он завел двигатель, заскрежетал рычагом переключения передач и дал задний ход. Они развернулись на дороге и поехали в объезд. - Сомневаешься? - спросил Георг, - Ладно, пусть мы его подбили, тем более, что имеем уже в это кой-какой опыт. Про луч Анферова слыхал? Нет? Так вот у нас, кажется, есть оружие против них. - Это хорошо, - обрадовался товарищ. - Хорошо-то оно хорошо... Но что мы о них знаем? Их действия во многом алогичны. Но самое неприятное - они наглеют с каждым днем. Теперь их можно видеть в любое время суток, когда бы ни взглянул на небо. - Георг высунулся в окно и оглядел небеса, быстро затягивающиеся тучами. Как назло, тарелочки отсутствовали. - Ладно, сегодня они разбежались. Впрочем, к вечеру опять появятся. Спрашивается, что они высматривают? Патрулируют? Готовятся к массированному удару? - Ой, не дай Бог!.. - тяжко вздохнул Анатолий. Едва они отъехали с полквартала, влил дождь, словно открылись шлюзы небесные. Вмиг все исчезло: дома и улица - растворилось в мутной мгле. Казалось, этот дождь, похожий на библейский потоп, пытался смыть с лица земли несчастный город. - Во дает, во дает! - воскликнул Анатолий, приспуская окно и высовывая нос наружу, сейчас же его лицо покрылось мелкими каплями. - Вот льет, так льет! Откуда только что и взялось? Где ж ты был, зараза, все лето. У меня в огороде вся картошка сгорела. Ведь такая сушь была, такая сушь... - он вернул на место стекло и вытер рукавом лицо. - Боюсь я за дочку. - Анатолий сунул в рот папиросу и, держа одной рукой баранку, другой пытался зажечь спичку. Видя его безуспешные попытки, Георг достал зажигалку и поднес огонек другу. - Угу, - кивнул тот в знак благодарности, сладко затянулся и выпустил дым через широкие волосатые ноздри. - У нее ведь сейчас как раз тот возраст, когда им кажется, что все самое интересное происходит на улице и именно в сумерках... А у "черных родственников", говорят, в сумерки самая работа начинается... Он включил сигнал поворота и вырулил на соседнюю улицу. Машина затряслась, задребезжала стеклами, переезжая трамвайные рельсы. Когда тряска кончилась и шум установился на привычном уровне, он продолжил: - Про "черных родственников" слыхал? - По-моему, очередная брехня. Все это делается с единственной целью - поднять тираж желтой прессы. Обыватель обожает пощекотать себя ужасом. Дождь кончился так же внезапно, как и начался. Ангел, ответственный за полив, решительно закрутил кран небесного душа. У перекрестка они затормозили, пропуская колонну военных грузовиков, кузова которых были покрыты брезентом и наглухо зашнурованы. В авангарде шла, мягко покачиваясь на хороших амортизаторах, милицейская "TOYOTA", голубая мигалка нервно проблескивала на мокрой крыше. Видя, что колонне нет конца, Анатолий дернул на себя "ручник" и отпустил педаль тормоза. Потом боком откинулся на спинку сидения, чтобы быть лицом к собеседнику, и сказал: - Так вот, вчера пришла ко мне Руфа - я был в гараже, возился с карбюратором, и было уже часов 11 вечера - заходит, значит, она и говорит: "Мне нужна моя дочь". Тон у нее был приказным. После смерти она стала еще круче характером. Я отвечаю ей: "Зачем тебе МОЯ дочь, ты же умерла..." Тогда она поняла, что вроде как не права и стала жаловаться на тоску и скуку, мол, соскучилась по дочке. Тебе, говорит, я уже не нужна, а с дочкой хочу поговорить. И фонариком мне в лицо светит. А холодом от нее несет, жуть! У меня аж сердце зашлось. Зуб на зуб не попадает. - Вот интересно, почему она к тебе пришла, а не сразу к дочери? - Да черт его знает... Может, тут связь есть какая-то с машиной. Она погибла в машине. А машина-то - в гараже. Вот она и пришла в гараж... - Вообще-то ты верно подметил, - похвалил друга Георг, - возможно, так и есть. Конечно, я в этом ничего не разбираюсь... - а кто разбирается?! - но кое-что читал... Призраки, назовем их так по старой доброй традиции, и вправду тяготеют к месту своей гибели. К людям и объектам, связанным с обстоятельствами их смерти. - Хотел бы я знать: откуда у призрака фонарик? Это же полнейший бред! Анатолий сбросил ручной тормоз и резко врубил скорость, когда замызганная колонна наконец пронеслась мимо, оставив после себя в воздухе стойкий черно-синий смог и завесу грязной водяной пыли. - Ну и чем дело кончилось? - поинтересовался Георг. - А ничем, - ответил Анатолий, приспустил стекло и с отвращением выбросил наружу окурок. - Она исчезла. Выключила фонарик - и пропала, как во сне, когда неожиданно меняется действие... Я сломя голову бросился домой, даже гараж не закрыл. Пока ехал в трамвае, думал - все пропало, заберет дочку... Захожу в квартиру - она сидит, телевизор смотрит. - Кто? - Да дочь же... Теперь ей наказал строго-настрого: кто бы под каким видом ни пришел - дверь не открывать! Случай чего, зови, говорю, соседей. А она же меня еще и высмеяла. - Да, с детьми - большие хлопоты, - сказал Георг, зевая. - Но бездетному жить - еще хуже. К сожалению, начинаешь понимать это слишком поздно. Сначала дети тебе мешают гулять - шляться по бабам. Потом они мешают твоему творческому процессу. Картины - вот мои дети, говорил я себе. Но картины уходят от тебя или остаются висеть на стенах, но ты все так же одинок. И с каждым годом одиночество делается все невыносимее... - Жениться тебя надо, вот что. - На ком жениться-то? Я ж нигде не бываю. А кадрить на улице или в транспорте - вроде бы, не те года... Сейчас я постигаю искусство быть дедушкой. Мать письмо прислала, пишет: мой племянник родил сына. Но странное дело, не чувствую я себя дедушкой, и все тут! Я молод - душой и телом! Я все еще в поиске. Наверное, у меня жизненный резерв очень большой... тьфу-тьфу-тьфу... не сглазить бы... - Вот и прекрасно, ищи, кто ищет... - Ты как мой Учитель из художественной студии. "Ищите, ищите...", - говаривал он, приобняв молоденькую студийку за плечико. Георг помолчал, потом добавил почти против воли, так как не хотел трепаться: - Впрочем, завел я на днях одну интрижку, не знаю, как далеко она зайдет... Но дама мне понравилась... только уж больно много препятствий вижу я в этой связи... мне вообще не везет с подругами жизни: все от меня сбегают. Я как синяя борода, только наоборот. Тот убивал своих жен, а я их отпугиваю. Одна сбежала от меня сначала в Крым, потом уехала на БАМ, там и осталась, работать художником в автоколонне. Медноволосая Надежда. Много позже писала: имею, говорит, два мотоцикла, заботливого мужа... Другая, с дочкой, укатила аж в на край света, в Комсомольск-на-Амуре. От этой вообще ни слуху ни духу. Как-то они сейчас живут? БАМ умер - вот тебе и два мотоцикла, поди, голодают? Дальний Восток тоже из катаклизмов не вылезает - природных, энергетических, политических... И вообще, они, может, уже русский-то язык забыли, японский разучивают. Теперь мы все проживаем в разных государствах! Вот жизнь пошла... Хотя, сказать честно, никого мне из них не жалко, кроме Ольги. Может, я эгоист? - С творческими людьми очень трудно жить, они все злостные эгоисты, - философски заметил Анатолий. - А ты творческий человек? - с дружеской подначкой спросил Георг. - Я не эгоист, - честно признался товарищ. Через полчаса два товарища-художника расстались. Думали, что на время, оказалось - навсегда. Впрочем... жизнь - штука многовариантная. Авось, они еще и встретятся. Если не на этом свете, так на том. ГОРОД-МИРАЖ "Наши истерические больные страдают воспоминаниями". З. Фрейд. 1 Георг проспал как под наркозом до трех часов дня. Когда очнулся, голова была ясной, тело легким, и только в икроножных мышцах чувствовалась еще застойная тяжесть, но и та вскоре рассосалась, едва он несколько раз прошелся по комнате, одеваясь и приводя себя в порядок. Тети Эммы дома не было. Куда это она усвистала? Может, на свидание к бывшему военному хирургу? Ну да ладно. Первым делом он позвонил в арт-салон магазина "у Нюры", где выставил недавно для продажи сентиментальный морской пейзажик, верняковый в смысле продажи, тем более что цену запросил небольшую. - Здравствуйте, - сказал он в трубку кухонного телефона, когда ему ответил женский голос. - Это вам звонит Георгий Колосов. Ну, как там мой "парусник"? Все плывет еще... или уже уплыл? Что за "парусник"? Ну, помните, я картину сдавал... она еще вам очень понравилась... Название?.. "Лунная ночь в океане". Там, знаете, парусник... Хорошо, я подожду. Георг положил на холодильник трубку, налил себе чая и стал делать бутерброд с сыром, чутко прислушиваясь к телефону, и когда в трубке послышались квакающие звуки, снова подхватил ее и прижал к уху. - Вы меня слышите? Алло! Алло! - голос женщины был механическим, без человеческого интонирования. - Да-да! - поспешно ответил он. - Могу вас обрадовать, - сказал голос, оживая и как бы набирая обороты, - ваша картина продалась. Бухгалтер у нас пробудет до четырех часов, потом уедет в банк. Если поспешите, может быть, еще сегодня сможете получить деньги. - Большое Вам Спасибо! - с чувством сказал Георг, ловя себя на том, что пытается галантно поклониться телефону. - Я постараюсь успеть... До свидания! Он положил трубку и перекусил со скоростью голодной утки. Потом почистил зубы и критически оглядел себя в зеркале, висевшем над раковиной. Высокий лоб, глубоко запавшие от недосыпания последних дней глаза - зеленоватые, словно бы выцветшие, нос, казалось, стал еще больше; на впалых щеках, пролегли складки заядлого курильщика (хотя теперь его таковым не назовешь: он довольно-таки существенно сократил количество выкуриваемых сигарет), только четко очерченный рот и волевой подбородок не огорчили его. В общем, старость еще не сильно обезобразила его лицо, бывшее некогда очень даже привлекательным и мужественным. Привлекательности с тех славных пор стало меньше, а мужественности в облике, пожалуй, прибавилось. Удивительно, волосы хоть и поредели, но были почти без седины. Вот что значит порода, переданная предками-долгожителями. Еще можно погусарить... лет этак с десяток. А там видно будет... - Значит, "продалась", - вслух подумал Георг. - Это у них такой профессиональный термин... Ну, ладно. Он взял расческу и старательно причесал остатки былой роскоши на голове. После чего вышел в прихожую и вновь взялся за телефон, моля Бога, чтобы Инга оказалась дома, одна, без мужа. У Всевышнего сегодня, очевидно, было хорошее настроение, потому что молитва смертного была принята к немедленному исполнению. Как только кончились напевы электронного набора и их линии соединились, Инга моментально откликнулась. Голос ее был бесконечно печальным. У Георга сразу перехватило горло, а на глазах навернулись слезы. - Здравствуй, пичуга! Это я... - он проглотил острый комок. - Хочу сказать тебе, что был не прав. Прости меня, если сможешь... Мне, честное слово, очень стыдно... - Не оправдывайся, не надо, я сама виновата. - Что Ланард говорит?.. Ну, в смысле, не обижает?... - Да нет, ведет себя вполне цивилизовано, по его любимому выражению. - Ну, а как там твой дом, не рухнул? - И с домом все в порядке. Трещины замажем и опять будем жить. Она рассмеялась, и Георг поспешил воспользоваться ее настроением. - Знаешь, Инга, мы должны встретиться. Чем скорее, тем лучше. - Я тоже так думаю, ответила она после выматывающей нервы паузы. Ее голос явно повеселел, и у Георга стало спокойно на душе, словно у космонавта в ракете, вышедшей на орбиту: кончились перегрузки и началась невесомость. Он сказал с энтузиазмом: - Давай встретимся у кафе "Ройал", бывшее кафе "Дружба", скажем, часика в четыре... Идет? - Это где? - В центре... У НАС в центре. Там еще рядом недостроенный кинотеатр и гостиница "Неран", такой стеклянный небоскреб... - А, знаю, знаю!.. Хорошо, я буду там, но, возможно, опоздаю минут на двадцать, сам понимаешь, мне ведь надо через мост переехать, а там всякое может быть... Подождешь? - Двадцать минут - не двадцать лет. Я тебя ждал всю жизнь... Значит, в 4-20 у кафе? До встречи! - Георг бросил трубку на рычаг и помчался переодеваться. Джинсы - долой! Только классический костюм. И никаких кроссовок. К классическому костюму необходимы классические туфли. Из старых запасов. Вполне умеренные каблуки. Вот черт, давненько он их не надевал, точно колодки, совсем отвык. Ну ладно, расходятся. Он повертел классический галстук так и эдак, но не смог уговорить себя надеть его. С ним он будет чувствовать себя неуютно. Примерно, как Штирлиц в эсэсовском мундире в начале своей незримой битвы с третьим рейхом. (Хотя, надо признать, что мундир СС на нем смотрелся великолепно.) Георг еще успел побриться наскороту. Через 15 минут после звонка Инге, он уже мчался галопом по лестнице. 2 Уютный подвальчик магазина "У Нюры" встретил его уже привычным сложным запахом дорогих одеколонов и пестротой заморских шмоток, в основном из Финляндии, переправленных транзитом через правый берег. Но были вещи и из России, произведенные в Турции. О Аллах! Турция стала законодателем моды в России. Среди картин, выставленных на продажу, как и следовало ожидать, "Парусника" не было. Георг прошел к столу приема, за которым сидел молодой человек и читал книгу. Выслушав посетителя, молодой человек широким жестом направил клиента к продавщице и вновь уткнулся в книгу. Георг выложил на прилавок паспорт и сообщил молоденькой девушке-продавщице цель своего визита. - Поговорите с ним, - она указала наманикюренным перстом на полного, относительно молодого мужчину сангвинической наружности, с остатками рыжих кудрей вокруг лысины. Красная его физиономия была потной. Он стоял посреди торгового зала и довольно экспансивно что-то втолковывал некоему коротышке, обремененному огромным портфелем, который доставал нижней своей частью чуть ли не до земли. Третья попытка художника привлечь к себе внимание оказалась успешной. Сангвиник без сожалений бросил своего собеседника, сказал Георгу: "Сейчас поглядим" и, с проворностью ищейки, устремился вдоль периметра стен, а также стал обегать колонны, на которых тоже были развешаны произведения местных живописцев. Безуспешно тычась во все углы близорукими глазами, заведующий все больше краснел и потел, наконец, нашел то, что искал: вбитый в стену пустой гвоздь, на котором ничего не висело. Заведующий секунду другую тупо созерцал злополучное место, потом сказал: "А тут почему пусто? Ну, все ясно...". Георг, которому надоело хвостиком бегать за сангвиником по залу, осмелился открыть рот: - Мне сообщили, что ее продали. - Не продали мы ее, - ответил заведующий, утирая лицо платком. - Вы сколько за нее хотели, три? Георга разбирал смех, но, понимая, что обстоятельства требуют от него проявления совсем противоположных чувств, он придал своему лицу скорбно-сочувствующее выражение и кивнул головой: "три". - Выдай ему три "орла", - сказал заведующий продавщице и, не попрощавшись, удалился через подсобное помещение к себе в офис. Девушка открыла кассу, отсчитала из общей выручки три большие хрустящие банкноты - литавские кроны - и отдала их Георгу. - Не повезло вам, - тихо произнес он почти виноватым голосом, свернул вражескую валюту и сунул ее в верхний карман пиджака. Девушка вымученно улыбнулась улыбкой Джоконды. Хороший был магазинчик, подумал он, без оглядки направляясь к выходу. Жаль, что теперь путь сюда ему заказан. Людей, приносящих несчастья, не любят. Ну и черт с ними, в городе полно арт-салонов. А навязываться кому-то всегда было противно его натуре. Поднимаясь по лестнице из подвальчика, Георг тормознул, заметив, как открылась дверь подсобного помещения и высунулась распаренная физиономия заведующего. Теперь он был в очках с толстыми стеклами, отчего глазки его стали маленькими-маленькими и злыми-презлыми. "Володенька, - сказал заведующий молодому человеку, читавшему книгу, - зайди, родной, сюда..." Володенька закрыл книгу, сунув туда палец, нехотя вылез из-за стола и, почтительно сутулясь, пошел "на ковер". "Сейчас он тебе даст вздрючки, - с веселым злорадством подумал Георг, затворяя за собой тяжелую дверь магазина. - И правильно сделает. Это тебе не старый режим. У нас хоть и уродливый, но все-таки тоже капитализм. Тебя поставили бдить, так бди". Преодолев еще один марш закрученной лестницы, он вышел на улицу и не спеша зашагал по центру города, пребывая в очень хорошем настроении. В средоточии делового квартала, на углу улиц революционеров Леппе и Ленина, он остановился, чтобы переждать поток транспорта. Здесь было многомашинно и многолюдно. Над зданием администрации республики, охраняемого бронетехникой и зенитными комплексами, гордо реял флаг республики Леберли - красное полотнище с черными гиперборейскими грифонами, поддерживающими с двух сторон белую книгу, с малопонятным символом на обложке. Вероятно, имелась в виду программная книга генерал-президента Голощекова - "Окончательное освобождение". Здания центра сохранились в точности такими, какими они были построены в ХIХ веке, когда город Каузинас шагнул на левый берег, разве что некоторые богатые фирмы и приватизированные магазины перекрасили фасады, обновили двери и вставили зеркальные витрины. Впрочем, зеркальные витрины и тогда уже не были в диковинку. И уж точно дома красили не по-теперешнему - фасад намалярят, а боковины грязные. Нет, уж если вы взялись за дело, так извольте, судари вы мои, обновить здание со всех сторон. Но где им это понять. Культура низов. Георг помнил, как в детстве, в бараке у них жила девица Татьяна. На свидания бегала в босоножках, ноги голые, губы накрасит, а пятки грязные. Впрочем, Бог с ними, с задниками. При большевиках и этого не было. В одном из старинных подновленных домов, на первом этаже и располагалось кафе "Ройал", или просто "Рояль", как стал называть его простой люд. В больших, доходящих почти до земли, окнах с зеркальными стеклами были вставлены цветные витражи, непременным элементом которых была замысловатая корона, то ли Российской империи, то ли какой-то Утопической. Массивная, черного цвета входная дверь из натурального дерева имела весьма солидный вид. Над входом повесили огромный фонарь, очевидно, для пущего антуража. Только вот стекла фонаря были почему-то красного цвета. Наверное, хотели, чтобы покрасивее было, напрочь забыв при этом, какие заведения оснащались этаким атрибутом - красным фонарем. С этим кафе у Георга связан целый пласт воспоминаний, бережно хранимый, как альбом со старыми фотографиями. Он давно сюда не заглядывал и даже сейчас не решался войти, словно боясь застать врасплох свое прошлое. Боже! как здесь раньше хорошо было: шумно, весело, дымно. Молодежное кафе. Модное место. Собирались студенты, местная интеллигенция, ну и рабочие парни заходили. Тогда еще не было такого бесстыдного деления по национальному признаку. Еще жили идеи интернационализма, особенно здесь, на левом берегу. Литавцы и русские вперемежку сидели за столиками и не всегда поймешь, "кто есть ху", как говаривал Горби. Пили кофе кофейниками и жутко дымили сигаретами. Прожорливый автомат глотал пятаки и выдавал мелодию за мелодией. Вначале это была хилая советская эстрада, позже разрешили польскую. И это уже был предел дозволенного. Но они были счастливы, несмотря ни на какие ограничения. Автомат съедал очередной пятак и вновь с хрипом, с натугой играл и пел: "...О мами! О мами-мами блю, о мами блю...". И еще: "Ты и я, и ночь. Я и ты, и наша ночь! Ты и я, я и ты, и наша ночь!.." Песня глупая, но за душу хватала сильно... Георг повернулся в сторону близкого перекрестка, посмотрел на часы, висящие на столбе. Времени до прихода Инги оставалось предостаточно, чтобы не торчать здесь истуканом, а с чувством и остановками прогуляться по исторической части города. Идя по панели тротуара, выложенного вручную, разглядывая дугообразные узоры из камня, он вспоминал, как вживался в эту страну, как врастал корнями в ее негостеприимную почву. И как постепенно она приняла его, обволокла, точно сосновая смола обволакивает муравья, затвердела, и он оказался уже внутри этой стеклянной массы, стал частью ее вместе с сосновыми иголками, камушками, вместе со всем мусором жизни. И вот теперь, чтобы выбраться из этого кусочка янтаря, по большей части теплого и уютного, и начать новую жизнь, новую жизнь в России, нужно было разбить его. Согласитесь, дело это вовсе не легкое. Думать о будущем было страшно, и он привычно скользнул в прошлое. 3 Когда он вспоминал идиллическую, братскую атмосферу кафе "Дружба", он невольно приукрашивал действительное положение дел. И тогда с национальным вопросом не все было гладко. В особенности это касалось правобережья, где русских проживало мало. Просто Георг в силу эгоизма жителя метрополии не придавал этому должного значения, он понятия не имел, о чем думает местный житель. А они, оказывается, думали об этом все время. Они только и ждали случая "освободиться от оккупации". А он, молодой, прекраснодушный "оккупант", только что приехавший в Прибалтику, наоборот, был пленен скромной красотой этого края Империи. С раннего утра он отправлялся в самой центр Старого города, в средневековые его кварталы, ходил по узким мощеным улочкам, впитывал как губка красоту, оригинальную архитектуру зданий, дышал каменной древностью. И не переставал удивляться, обилию в этой, в общем-то северной стране, цветочных магазинов. Он совершал длительные рейды по барам, кафе и ресторанам, спускался в уютные подвальчики, с кирпичными сводами, прокопченными балками, с цветными витражами узких окон, чьи подоконники облиты были застывшими слезами, пролитыми многими поколениями свечей. Как необычны, причудливо-красивы были эти разноцветные стеариновые водопады, незаметно глазу стекавшие по стене до самого пола. Сидя за стойкой с каким-нибудь коктейлем, он наблюдал происходящее вокруг себя. Его завораживали малопонятная атмосфера почти западного общества, журчание нерусской, чужой речи. Чужой, но не чуждой. Более того, чувствуя себя одиноко (он тогда еще никого здесь не знал), молодой русский провинциал жаждал стать одним из них. Таким же литавцем, как вот эти симпатичные люди. Хотелось говорить на их языке, думать, как они. Он даже как бы тяготился своей русскостью. Но в этом не было ничего предательского, нехорошего. Немного разбираясь в психологии, он понимал, что в нем заработала защитная программа, заложенная природой. Кто слишком выделяется на общем фоне, тот рискует погибнуть. Вот программа и нашептывала ему: стань таким, как все, слейся с фоном. Прав был проницательный Ланард, когда говорил о социальной мимикрии. Конечно, внешне он мог слиться с фоном, и временно стать одним из. Но первое, произнесенное им слово на русском языке, выдавало его с головой. Так и случалось каждый раз, хотя с официантами он общался чуть ли не жестами, лишь бы не выказывать своей национальной принадлежности. Один раз ему даже удалось выдержать роль аборигена почти до конца. Он уже выходил, но завернул в туалет. Стены были облицованы траурным кафелем. Георг уже успел заметить пристрастие прибалтов к черному цвету. Следом вошел светловолосый парень и, взглянув на Георга, что-то веселое сказал по-литавски. Вот тут ему пришлось открывать рот и каркать на родном языке: "Простите, я не понимаю..." Лицо парня потеряло приветливость и приобрело натянутое выражение вежливости. Он перешел на русский и спросил: "Вот, как ви считайте... как ви относитэсь... ну вот... литавцы и русские?.." Парень только наметил направление возможной дискуссии. Георг ответил равнодушным голосом: "Мня это как-то совершенно не волнует". Выйдя из туалета, он чувствовал себя неловко, словно плюнул парню в лицо. Было это в глубоко имперское время. Но он все-таки сумел понять: ИХ ЭТО ВОЛНУЕТ ВСЕГДА! Но именно с момента прозрения вместо сочувствия в душе Георга нарастало раздражение. Так вот, значит, вы какие, думал он. Мы к вам со всей душой, а вы к нам со всей жопой, только и мечтаете о своей маленькой отчизне, вам и дела нет до всей огромной страны, вы так, да? эгоисты проклятые... Может, кому-то покажутся наивными его гневные филиппики, но душевные переживание человека не могут быть наивными. Он изменил тактику поведения. Теперь он демонстративно говорил по-русски - в магазине, в кафе, в транспорте. Ему вежливо отвечали. Никто не хамил, не отворачивался с презрением. И это при том, что многие русские женщины, побывавшие в Прибалтике, часто жаловались: дескать, местные продавцы на их вопросы не отвечают, не понимая, что во многом виноваты сами. Георг тоже не ответил бы этим растрепанным бабам с сумками, ошалело бегавшим по магазинам. Георг подавал себя таким, каков он есть. Он - русский, и точка. Не нравится? перетерпете. Но имя свое он все-таки урезал. Его раздражало, когда уже появившиеся друзья начинали произносить его имя, беря разгон от ратуши, для мягкости заворачивая языком согласные, да так и не доезжали до конца. Он исколесил всю Прибалтику по их прекрасным дорогам, похожим на немецкие автобаны. Был, и не раз, в Риге, Таллинне и других крупных городах. Побывал и в маленьких, игрушечных городках, часто очень отдаленных, таких как Вентспилс, дальше которого было только море. Лежа в постели, в каком-нибудь крохотном отеле, приятно ощущая, как усталость обратно вытекает через ноги, вслушиваясь сквозь открытое окно в чужую ночь, в отзывчивую каменную тишину, откуда доносились то эхо одиноких шагов, то вдруг пьяный вопль: "Йога-а-ан!.." - и рассыпалась дробь непонятного говора, думал про себя: "Заразы, говорят как фашисты". Но за некоторые качества национального характера он испытывал уважение к прибалтам. За их спокойную рассудительность, за истинно нордическую сдержанность. Например, стоя в автобусе, удивлялся непривычной тишине, царившей в салоне, словно пассажиры сговорились играть в молчанку. Невольно сравнивал он эту культурную тишину с громогласной вакханалией краснодарских автобусов, когда грудастые и толстозадые бабищи с узлами, корзинами, сумками, с пьяными мужьями, с визжащими детьми и молодыми поросятами штурмовали салон на остановках. Постепенно он познавал искусство жить в чужой стране. Были и учителя. В Таллинне, его мимолетный сосед по отелю, рассказывал: "Эстонки, чтоб ты знал, очень алчные. Если ты в первый день знакомства потратил на нее в ресторане меньше пятидесяти рублей, она тебе ни за что не даст..." (Тогда пятьдесят рублей - это были большие деньги. За пятерку можно было козырем посидеть в кафе, за десятку - в ресторане. А за двадцатку тебя на руках вынесет метрдотель и посадит в такси...) Потом у него были разной протяженности любовные романы и с эстонкой, и с латышкой... И здесь, в Литавии, а затем и в Леберли, тоже были женщины. Нет, это не стоит воспринимать как нечто грязное, недостойное упоминания в приличном обществе. Это были приличные, европейские отношения, иногда довольно красивые. Но правда и то, что он меньше всего думал о женитьбе, заводя знакомства. Итак, он жил. Порой, выйдя из столовой, где обычно обедал и где ему особенно нравились взбитые сливки с шоколадной крошкой и то, что кисель подавали в тарелках, как и положено, и надо было его хлебать ложкой, - он застывал на маленькой площади, куда выходили несколько улиц треугольными клиньями, говорил себе: "Вот уже год я живу здесь. Чудно!" Вскоре он освоил литавский язык, с его мягкостью, а то неожиданной жесткостью, придыханием и растяжкой, и перестал совершенно испытывать комплекс неполноценности, как, впрочем, и чувство имперского превосходства. И наконец-то сам стал немного проникаться их любовью к уютной, маленькой родине и, собираясь в отпуск, домой, он уже загодя испытывал боязнь к дурной бесконечности огромного пространства России. Приезжая домой, он говорил по-русски с акцентом, которого не замечал, и удивлялся, когда мама, смеясь, делала ему замечание: "Ты стал говорить, как немец". (Немцев она не любила еще со времен оккупации. Девочкой она жила в Крыму. Потом товарищ Сталин всех болгар, греков, армян и представителей других "народов-предателей" выслал на Урал.) Георг так привык к укладу жизни в Прибалтике, что перестал замечать ее особенности по сравнению с жизнью в России. И был однажды неприятно удивлен, когда по переезде границы (тогда условной), в Ленинграде, зайдя в гостиницу "Московская", был встречен дикими возгласами: "Куда?! Это что такое?!" Георг застыл посреди вестибюля, не понимая, что от него хотят. "Сигарета! Немедленно уберите сигарету!" - указали ему. Он все понял, произнес: "О! Узнаю Россию..." - "Что значит "узнаю Россию?" - гневно вопрошала администраторша. - У нас не курят в помещении". Заядлые курильщики и кофеманы, прибалты пьют кофе и курят везде, за исключением общественного городского транспорта. Из гостиницы он ушел ни с чем, чего в Прибалтике не случалось с ним никогда... Георг свернул на тихую улочку, которую в этом городе любил больше всего. Наверное, потому что она чем-то напоминала ему улицу родного города, улицу его отрочества. Где он, розовощекий эфеб - юноша вступающий в пору зрелости, в том числе и половой, - прожил очень важный, наиболее интенсивный в творческом отношении отрезок жизни. Там и сям, в соседних кварталах выделялись, подпирая небо, новые высотки, выстроенные в стиле "техно", похожие на стартовые комплексы "Шатлл", - а здесь все осталось по-старому. По правой руке потянулся длиннющий старинный (набоковский) забор с пятнами граффитти. Цоемания докатилась и сюда. На заборе белой краской было написано: "Улица Виктора Цоя", ну и прочие изречения из цитатника фанатов группы "Кино", как то: "Он любил ночь", "Смерть стоит того, чтобы жить", и прочая. Кто-то из старичков-злопыхателей не удержался и красным мелом дописал свое: "Он любит день", и подпись - "Иосиф Кобзон". Впрочем, видно было, что культ Цоя давно пошел на убыль. Надписи потускнели и больше не обновлялись повзрослевшими фанатами. И уже представители новой генерации рок-движения заявляют о себе во весь голос. Правда, декларации их по большей части состоят из коротких трехбуквенных слов: "ЛОХ", "РОК", "КАЛ", "RAP". Причем, если в детстве Георга это было одно единственное словечко (на "х"), то словарный запас нынешней молоди значительно расширился, в том числе и за счет слов англоязычных. Такое смешение языков говорило о том, что городская цивилизация космополитизируется, а, значит, неизбежно катится к закату. И все-таки в этой краткости просматривается некая концептуальность. Мы бы в детстве написали просто: "говно", а они пишут "кал". Согласитесь, есть тут какая-то своя эстетика. Некончающийся забор все-таки закончился, и тут Георгу вдруг привиделся его старый двухэтажный дом. Это походило на сон, на морок, на загробную грезу. Удивленный, он даже пересек пустынную улицу и вошел во двор. Задрав голову, взглянул на окна бывшей своей квартиры, располагавшейся на верхнем этаже, пытаясь там разглядеть светлое прошлое. Большое трехстворчатое окно их с сестрой комнаты теперь было забрано решеткой (словно мечту посадили в тюрьму). Потом шли два простых окна комнаты родителей и младшего брата, замыкали анфиладу комнат окна кухни, очень большой по нынешним меркам. В своей комнате Георгий был хозяином, а сестра квартирантом. Она больше обитала в комнате родителей или на кухне, или на улице. Сюда заходила лишь ночевать. А Георгий часами высиживал в кресле, дедовской работы, за столом, который сделал отец, и рисовал: карандашами, акварелью, иногда тушью... Георгий погладил теплый ствол клена. Помнится, это был хилый прутик, росший возле дома. А теперь он вымахал выше крыши. В глубине двора стоял знакомый деревянный флигель, на деревянное крыльцо которого часто выходил встречать зарю старый чекист на пенсии. На крыльце имелась узкая лавочка, но чекист не любил на ней сидеть, потому что тогда приходилось бы смотреть, да еще с близкого расстояния, на глухую кирпичную стену, разделявшую соседствующие дворы. А старый чекист не любил созерцать стенку, это право он предоставлял своим подопечным. Вот почему он выносил из своей трехкомнатной квартиры стул, садился лицом к востоку и, глядя поверх покосившихся сараев, принадлежащих местным пролетариям, встречал алую зарю наступающего утра На вопрос Георгия, почему он, старый чекист, в такую рань выполз на крыльцо, старый чекист ответил: "Это для тебя, сони, 10 часов утра - рано, а я встаю в 6 часов, а то и в пять, чтобы встретить солнышко". - "А зачем его встречать, дедушка?- спрашивал наивный Георгий. - Оно и так само встанет". - "Когда доживешь до моих лет, тогда поймешь..." - отвечал седовласый чекист, тяжело опираясь трясущимися худыми руками на загнутую крюком ручку своей трости. Георгию эта ручка почему-то напоминала склоненную голову человека, которому так отполировали затылок, что он уже давно ни на кого и ни на что не ропщет и которому позволено только одно - быть стойкой опорой для рук чекиста. В правой части двора находился все тот же маленький палисадник. Только теперь вместо деревянного столика были клумбы с жирной землей, на которой густо росли багряные георгины. Это очень кстати, подумал влюбленный художник. Он придерживался того мнения, что дарить купленные цветы женщине вовсе не романтично, банально, пошло. Настоящий мужчина их добывает с риском для жизни, как древний охотник. Таковы древние правила ухаживания. Понимая, что совершает преступление, он не удержался и сорвал одним махом сразу пять стеблей, усыпанных яркими цветами. Сейчас же с натужным рыданием открылась дверь во флигеле и наружу высунулась легендарная трость, а потом и голова старика. Зеленоватая плесень покрывала его впалые щеки, а лысину - белые пятна лишаев. Георга аж мороз продрал по коже от страха. Пока старик стряхивал паутину со своей личины, набирал воздуха в дырявые легкие и вспоминал бранные слова, чтобы дать отпор непрошеному гостю, Георг проворно ретировался на улицу. Он хотел вернуться к кафе тем же маршрутом, но оказалось, что туда путь отрезан. На парадное крыльцо соседнего дома, возле которого дремали припаркованные машины, вышел мужчина с брюшком, и стал играть цепочкой с ключами. Мужчина очень подозрительно уставился на Георга. "Ухожу-ухожу, - пробормотал приблудный художник и, не теряя достоинства, медленно двинулся вниз по направлению к местному "Бродвею". Напоследок он оглянулся. Крыша его старого дома, теперь покрытая новенькой нержавейкой, ослепительно ярко блестела на солнце. И Георг с удивлением понял, что это вовсе не его дом, как он мог так плениться хитрой подменой. И старик совсем другой. Тот чекист вовремя умер в шикарном госпитале обкома КПСС для ветеранов партии. А юный мечтатель давно превратился в старого брюзгу, заплутавшего в чужих кварталах, в поисках утраченного времени. Чтобы замкнуть кольцо путешествия, ему теперь надо было идти кружным путем. О, этот кружной путь! Георг взглянул на часы. "Е-мое! Уже - 4-30!" Он бросился бежать. Он опаздывал. 3 Запыхавшись, Георг подбежал ко входу в кафе. И все же он опоздал. Инга стояла у дверей, одиноко оглядываясь по сторонам, и уже, кажется, собиралась уходить. - Опаздываете, маэстро! - сказала она нарочито строгим голосом, но не доиграла роли до конца, улыбка тронула ее перламутровые губы, когда увидела она цветы. - Привет!.. Это мне? - Здравствуй, дорогая! - ответил Георг, тяжело дыша и вручая букет своей возлюбленной. - Ой-ей-ей, какая прелесть! - Она погрузила лицо в цветы, словно припала к роднику. - Спасибо. - Прошу великодушно простить меня. Случайно перепутал остановки, сошел на станции "Детство", а враги отрезали дорогу. Пришлось бежать в обход. - Загадками изъясняешься? - сказала Инга, склонив голову к плечу. Что-то случилось? - Можешь меня поздравить. Сегодня украли мою картину из салона мадам Нюры. - Да ты что! О Боже! Как же это... а деньги? - Что деньги - тлен. Впрочем, с деньгами все в порядке. - Георг похлопал ладонью по карману. - Главное, что украли мою картину... Словно работу какого-нибудь Ван Гога или другой знаменитости. Надеюсь, что она попала в руки настоящего любителя искусства. - Ты так радуешься, просто странно... - По-моему, лучшего признания таланта художника быть не может. Кое-кто, узнай он об этом происшествии со мной, лопнул бы от зависти. Ведь многие их картины даром никому не нужны! - Хвастаешься? - глаза Инги искрились. - Ну, разве что чуть-чуть, - засмущался Георг. - Себя не похвалишь - сто лет будешь ходить оплеванным. - Странные вы люди - художники... Ну что, мы так и будем стоять у входа? - Пардон! - воскликнул художник и с силой хозяина жизни рывком распахнул тяжелую дверь. - Войдем же, любимая, и воздадим должное Бахусу! Отметим сие торжественное событие!.. Боже! я совсем забыл сказать тебе: ты просто потрясающе выглядишь! - Наконец-то ты заметил мое новое платье... КАФЕ "НОСТАЛЬГИЯ" 1 Они оказались в маленьком холле, где располагалась раздевалка, закрытая по случаю лета. Вымыли руки, над раковиной, причесались, глядя в настенное зеркало, и прошли в полупустой зал. Здесь все изменись. Сильно. Что называется, полная перемена декораций. Спартанская простота дизайна конца 60-х и непритязательные интерьеры 70 - 80-х годов сменились кричащим шиком и излишней роскошью 90-х, обычно свойственной всем эпохам периода упадка. Той роскошью, что подавляет новичков, заставляя их деревянно сидеть на кончике стула, робко поглядывая по сторонам. Георг, не бывший здесь черт знает с каких времен, инстинктивно направился в сторону всегдашнего своего места. Где-то там, за решетчатым стеллажом, на полках которого громоздились горшки с растениями, у предпоследнего окна, недалеко от музыкального ящика, стоял ЕГО стол. С того места весь зал был как на ладони, а тебя, укрытого стеллажом, видели только избранные. Но здесь все стало по-другому. Все старое, привычное, родное: музыкальный автомат, стеллаж и многое другое выброшено было на свалку истории. Он усадил подругу и сел сам, спиной к зашторенному окну. Инга положила цветы поперек стола. Тут же возник официант, как чертик из коробочки. Только что его не было, и вот он есть. Стоит, приняв полупочтительную, полупрезрительную позу, нервно теребит блокнотик. Эта двусмысленность в его позе сразу исчезнет и приобретет вполне определенную направленность (по-хамски пренебрежительную или лакейски угодливую, смотря по тому, каким будет заказ клиента). - Что будем заказывать? - легкий реверанс гибким станом в сторону стола. - Вот что... - сказал Георг, закрывая глянцевую книжечку меню, потому что все равно ничего не мог прочесть без очков. - Вы, пожалуйста, зачитайте нам списочек, а мы выберем, хорошо? Официант закатил выпуклые глаза под потолок и стал шпарить скороговоркой, словно читал меню с листа: - Из первых блюд имеются: стерляжья уха, сборная солянка "Слава КПСС!"... - Георг сделал знак рукой - пропустить. - ...Из горячих блюд имеются: антрекоты - антрекоты надо подождать, - шашлык на ребрышках, телячье контр-филе, ромштекс по-монастырски, ростбиф с кровью и без, свиные отбивные с косточкой, гамбургеры... - Хам-бур-херов нам не надобно, а возьмем мы, пожалуй... - Георг задумался и вопросительно глянул на Ингу. Она выбрала телячье филе. - А мне ростбиф, - заказал Георг, - только, пожалуйста, без крови. - Слушаюсь, - тоном расторопного адъютанта командующего ответил официант и деловито осведомился у дамы: - Филе с белым перцем или с черным? - Без разницы, - ответила клиентка. - Из холодных закусок имеются... - продолжил свою арию официант, - имеются: икра черная, икра красная, лососина копченая, язык говяжий, балык, ветчина английская, шампиньоны с крабами, креветки, омары из Сингапура... - Простите, - поднял палец клиент, - откуда, вы сказали, омары? - Из Сингапура... а что? - Ничего-ничего, продолжайте, пожалуйста. - Из рыбных блюд: осетрина по-купечески, севрюжина с хреном... Все из России, - на всякий случай уточнил официант. - Немного красной икры, немного копченой лососины, - сказал Георг, - Бутылку шампанского, какой-нибудь тоник... Да! и плитку шоколада. - Шампанское - только французское, другого еще не подвезли - сказал, как отрезал паренек с полотенцем через руку. - Сойдет. - Водка, коньяк, виски, ликеры желаете? - "Старый Каузинас" есть?.. Двести грамм, пожалуйста. - Фрукты какие прикажите подать? Правда, выбор небольшой: ананасы, бананы, да яблоки. Сами знаете - прежних-то поставщиков разогнали, а новые еще не совсем вошли в курс дела... - Шампанское с ананасами употребляли только недорезанные большевиками буржуи, - засмеялся Георг, - а мы люди простые, согласны и на яблоки. Инга молча кивнула головой, а потом попросила официанта как-нибудь пристроить ее цветы. Официант ответил, что не извольте, мол, беспокоиться, все записал и чинно удалился. Инга придвинулась ближе и сказала, улыбаясь: - Мы не буржуи, говоришь? А сам французское шампанское заказываешь. Наверняка, у них есть "Советское шампанское" или Крымское, "Князь Голицын". - Да ладно. Гулять так гулять. У меня сегодня удачный день - деньги за картину получил. Как никак - три "орла" все-таки дали, думаю, хватит. А если нет - брошу живопись к чертовой матери и пойду торговать с лотка. Если какой-то паршивый ужин в кабаке ценится выше искусства!.. - Ничего ты не бросишь, - опять засмеялась Инга, - кто творчеством заболел, тот до конца жизни обречен корпеть над столом, мольбертом, верстаком или над чем вы там корпите. - Ты права, я обречен. Георг взял ее руку в свои, погладил по ладони. Он отвлекся на минуту, оглядывая зал, по-прежнему полупустой в этот час. Дневные клиенты, отобедав, разошлись, вечерние завсегдатаи еще не явились и, очевидно, не появятся, в связи с надвигающимся комендантским часом. Если не считать скромного дядечку в очках, по-заячьи уплетавшего зеленые листья салата в своем дальнем уголке, почти у двери, была еще только одна компания. Зато гуляли они во всю ширь, занимая весь огромный центральный стол, предназначавшийся обычно для банкета. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить - перед вами хозяева жизни сей: рэкетиры и проститутки. Плечистые, как на подбор, парни все были одеты в свою любимую униформу - кожанки, пестрые спортивные костюмы, кроссовки гигантских размеров. Несколько раз они снисходительно бросали косые взгляды в сторону Инги. Проститутки, скорее раздетые, чем одетые, естественно, посматривали нагловатыми глазками на Георга. Вот же времена пошли, с горечью думал он, простому человеку теперь никуда нельзя зайти, посидеть, отдохнуть без того, чтобы не встретить этих... Эту волчью породу. Нет, против женщин он ничего не имел. Каждый зарабатывает на жизнь как может. Женщина продает свое тело за деньги, рискует своим здоровьем, терпит унижения - это, безусловно, плохая и весьма сомнительная в нравственном отношении, но все же работа. Их можно понять, пожалеть и простить, как пожалел Господь блудницу. Но этих волков в кожанках Георг на дух переносить не мог. Они же ничего не могут и не умеют делать, только избивать, грабить, насиловать и убивать. Они, как чума, обрушившая на родные дома. Они хуже чумы. От любой чумы, в конце концов, можно найти лекарство. Какими же химикатами вывести эту чуму? Они ударили по щеке Отечество, и уже многие спешат подставить другую щеку. Сколько же это унижение будет продолжаться?.. Когда же Адам сдержит свои предвыборные обещания - очистить город от этих тварей? Или все не так просто, как думают наивные граждане? Подхватить заразу очень легко, вылечиться трудно. 2 - Эй, ты где? - окликнула его Инга. - Здесь я, дорогая, здесь, - ответил Георг и постарался придать своему лицу веселое выражение, но, по-видимому, это ему никогда не удавалось в достаточной мере - и раньше, и особенно в последние годы. - Отчего у тебя такой грустный вид? Этот вопрос, кажется, написан был у него на лбу. Все женщины, которых он знал близко, задавали его. И он уже автоматически отвечал: - Не обращай внимания. Таково, очевидно, анатомическое строение моего лица. И тут уж ничего не поделаешь. Знаешь, есть люди, у которых рот до ушей и уголки губ загнуты кверху. Сама природа повелела им быть комиками. А у меня - все наоборот. - Я поняла тебя. Ты трагик в жизни, но комик в душе. - А ведь верно. Это ты здорово подметила! Страсть как люблю анекдоты, всякие хохмы и приколы. Вот дежурный анекдот моего отца. Посетитель спрашивает официанта: "Что у вас на десерт?" Официант отвечает: "Ромовая баба". Посетитель тогда говорит: "Мне, пожалуйста, ром отдельно, бабу отдельно". Появился официант с бутылкой шампанского, профессионально ее открыл с умеренным хлопком, наполнил бокалы, поставил бутылку в центр стола, зажег свечи и удалился. Инга подняла свой бокал и сказала: - Хочу нарушить традицию и выпить первый тост за тебя, за рыцаря печального образа! - О, это такая честь. Я не стою того. Из всех его характерных черт, разве что худоба мне соответствует. Безрассудной храбростью не обладаю, увы! Потому что слишком эгоистичен и тщеславен. Это, наверное, мои главные грехи. Очевидно, каждый бы хотел быть праведником, но не каждому это дано. - Не было бы грешников, не было бы и спасения. Терпеть не могу праведников! - воскликнула Инга, подставляя пустой бокал для новой порции шампанского. - И словечка этого не выношу. Я тебя люблю именно за то, что ты грешен. Я сама грешница, вот и выбираю, что ближе моей душе... - Ты вправду меня любишь? Мне ведь скоро полтинник отвалится... - Это ничего, лишь бы что-нибудь другое не отвалилось... Шучу. А вообще-то, я из тех женщин, которым нравятся зрелые мужчины. Такие вот, как ты: мужественного вида, умные... талантливые! - Слушай, я сейчас провалюсь сквозь землю... - Георг в смущении закрыл лицо бокалом и опрокинул в себя шипяще-ледяной хмельной напиток. - Не проваливайся, не надо. Не то ты многое потеряешь... Я когда тебя увидела в первый раз, тогда, на выставке, сразу сказала себе: Почему бы этому симпатичному мужчине не стать моим... - Значит, ты из тех женщин, которые сами выбирают? А мне казалось, что инициатором знакомства был я. - Господи, выбирают все женщины! Только делают это боле тонко, чем вы. Было бы глупо, пускать такое ответственное дело на самотек, надеясь только на мужчину. - Мне здорово повезло, что ты выбрала именно меня, ведь там были художники и помоложе. Я благодарен судьбе... и тебе лично. Именно твоя любовь мне нужна сейчас, как никогда. Я тоже тебя люблю. И еще я благодарю тебя за то, что ты поможешь мне вылечиться от одной ужасной болезни... - От какой еще болезни? - вскинула длинные ресницы Инга. - От ностальгии... Хотя, если разобраться: моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству. Хочется домой, в 1955-й год, к деду на печку... Бывало, заберемся туда с сестрой, там тепло, пахло пылью, нагретыми кирпичами, сушеными травами; сидим и смотрим в окошко, сквозь морозные узоры. За окошком виднелось широкое поле, занесенное снегом, ослепительно белое. И, если это было воскресение, по этому полю, как по скатерти, скользили далекие фигурки лыжников, направлявшиеся к близкому лесу... Георг словно очнулся. - Я понимаю, - сказал он смущенно, - это первые признаки наступающей старости. Порой эти приступы бывают сладостны и желанны, но чаще приносят лишь ненужные страдания и запоздалые сожаления. - Пойми и прими как факт тройственную формулу человеческого бытия: невозвратимость, несбыточность, неизбежность. Прошлое прошло, будущее туманно, если оно вообще наступит. У нас есть только настоящее. Hic et nuns - "здесь и сейчас". И этим будем жить. - Женщинам легче постигнуть эту мудрость. Потому что женщина живет настоящим, "hic et nuns", как ты говоришь, а мужчина - прошлым... стареющий мужчина. - Вообще-то, жить прошлым не так плохо, - пожалев художника, пошла на попятную Инга. - Иногда приятные воспоминания, особенно детства, лечат душу лучше всякого бальзама... Хуже всего жить будущим. Все откладывать на потом. Для примера, сравни лозунг еврейства - "все очень хорошо" и лозунг русского - "все будет хорошо". Чувствуешь разницу? - У тебя ума палата. - Как-никак я окончила три курса историко-философского факультета в Каузинасском университете. - А почему бросила? - Ланард заставил. Говорит: "Слишком для меня умная будешь". - Крепко же он тебя держал. Георг замолчал, наблюдая, как его женщина мелкими глотками пьет шампанское из широкого хрустального бокала. - Почему ты так странно на меня смотришь? - Это прозвучит банально, - смущенно ответил Георг, - но я все пытаюсь решить одну загадку моей памяти, будто силюсь подковырнуть тяжелый гладкий предмет. Еще немного, и мне откроется... Я абсолютно уверен, что где-то тебя видел раньше. И вроде бы недавно, и одновременно словно бы очень давно. То ли наяву, то ли во сне... - Вероятно, мы встречались в предыдущей жизни. - Нет, здесь что-то другое, без тумана метемпсихоза. Впрочем, все это пустяки. Главное, что мы встретились. Для меня, быть может, это последний подарок судьбы. Последний поезд в нормальную жизнь. Тут явился официант, и стол, как по волшебству, украсился цветами, напитками, закусками и горячими блюдами. Инга и Георг принялись за еду. Но перед этим он тяпнул рюмочку "Старого Каузинаса", шоколадного цвета, разбавив его тоником до приемлемых градусов. Водку Георг не любил ( в отличие от брата) и это был единственный крепкий напиток, ароматный, вкусный, который он полюбил в Прибалтике. - Ну, как ликерчик, нравится? - спросила Инга, разрезая мясо на тарелке заученными движениями выпускницы института благородных девиц. - Божественная амброзия, - ответил Георг на выдохе севшим голосом и затолкал в рот половину бутерброда с икрой. - Может, выпьешь со мной, - сказал он, прожевавшись. - Я закажу еще. - Нет, спасибо, я крепких напитков не употребляю. Они молча ели свой ужин, потом Георг обратился к подруге с вопросом: - Скажи мне, пожалуйста, Инга, что думает современный философ о такой категории, как вера? - Ты меня спрашиваешь? - Ну, ты же у нас историк, философ - я университетов не кончал. - Неверующих людей нет, как сказал один вороватый пастор из известной советской комедии, - ответила Инга, отломив кусочек шоколада и бросая его в бокал с шампанским. Шоколад, несмотря на обилие пузырьков, поддерживавших его, опустился на дно. - Просто одни верят, что пить вредно, а другие верят, что алкоголь благотворно расширяет сосуды. Они посмеялись. Георг достал сигарету и прикурил от горящей свечи. - Никогда не прикуривай от свечей, - сделала внушение Инга. - Душа сгорит. - Уй, какие страсти! - воскликнул он и выпустил дым в потолок. Понаблюдав, как дым расползается причудливой туманностью, расслаивается тонкими нитями, спросил серьезно: - Ну, хорошо, а все-таки... веришь ли ты в Судьбу? Подруга искоса на него взглянула, промокнула губы салфеткой и ответила: - Редкая женщина не верит в судьбу... - Редкая птица долетит до середины Нерана, не отравившись ядовитыми выбросами из заводских труб Непобединска, а если и долетит... Все это шуточки, а если серьезно... У меня такое чувство, что встреча с тобой как-то по-особому изменит всю мою жизнь. Очень странное предчувствие, почти мистическое. Никогда у меня такого не было, ни с одной женщиной. Можно сказать, ты для меня - роковая женщина. Инга протянула гибкую руку с тонкими аристократическими пальцами, с узкими, ярко накрашенными ногтями, открыла сумочку и достала зеленую с золотом пачку сигарет "Данхил". Георг поспешно вынул из кармана зажигалку, и когда губы Инги обняли белый фильтр, преподнес даме огонек. - Мерси... - кивнула Инга, и заговорила, по-женски часто затягиваясь сигаретой: - Я понимаю, что ты хочешь услышать от меня... Дай мне подумать. Завтра утром я приму окончательное решение. Согласен? - Завтра, завтра... - Георг покачал головой. - Сама-то, по какому лозунгу живешь? - Я же не еврейка, - рассмеялась Инга. - И потом, мое "завтра" - бытовое. - Хорошо, подождем, - вздохнул Георг. Он бросил в пепельницу сигарету, докуренную до фильтра. Инга, как бы с трудом что-то отогнав от себя, ослепительно улыбнулась, и тень, легшая было на ее лицо, мгновенно улетучилась: - Во что я точно верю, так это в хиромантию. Если хочешь, могу прочесть твою индивидуальную судьбу. - Не знал, что ты умеешь гадать, поостерегся бы с тобой откровенничать... - Да, меня научила этому моя тетка из Молдавии. Давай руку... любую... Впрочем, для точного прогноза, лучше - обе. Ваза с цветами мешала, и Георг переставил ее на соседний пустой столик. Инга развернула его ладони, как книгу, и стала читать по ней: - У-у-у, какая у тебя длинная линия жизни! И кольца на запястье говорят о том же. - Я буду жить до ста одного года. - Кто это тебе сказал? - Я сам так решил. Еще в пятнадцатилетнем возрасте. Между прочим, у меня в роду много долгожителей, а один предок, Макар, прожил аж 124 года! Казак. Из терских казаков. Станичный атаман, в переводе на армейское звание - приравнивается к генералу. Полный георгиевский кавалер. С Шамилем воевал. То есть, против него... в тогдашней Чечне. Как настоящий вояка, невесту себе добыл в бою... Самолично пленил какого-то Мурзу - князя! - и все его семейство. Поселил их в своей станице. Этот Мурза Тазус злющим был, вспыльчивым, как все горцы. Раз чья-то свинья залезла к нему в огород. Князь в гневе схватил вилы, метнул их в грязное животное - насквозь прошиб!.. Ну и вот, Макар женился на его дочери. Княжне. Стало быть, у меня в роду еще и кавказские предки имеются, акромя болгарских и русских. Кровь диких горцев пенится в моих жилах!.. - Вот, значит как... Этот ручеек от бурного "Терека" чеченской крови дает себя знать. То-то, я смотрю и думаю, откуда у тебя этот профиль, почти греческий? - Это, возможно, еще и от турков, - ответил Георг. - Мать моя - болгарка, хотя и обрусевшая, а болгары так же долго были под турками, как русские под татарами. А где турки, там и греки. Турки выкорчевывали греков из Малой Азии долго... Боже! сколько крови пролито! Сколько крови намешано в каждом из нас, если начать разбираться. Какая уж тут чистота расы... Вот так, моя дорогая. - Ясно. А ждет тебя, мой горный орел, казак удалой, путь не близкий. Как говорится, дальняя дорога. Настолько дальняя, что я даже конца ей не вижу. И это странно... Ладно, смотрим дальше. Линия судьбы очень извилистая. Трудная у тебя судьба... - А казенный дом, с решетками на окнах, там не просматривается? - Ну, об этом сказать наверное трудно... Решетчатые линии на бугре Юпитера, вот здесь, на указательном пальце, служат признаком сангвинического характера. А маленький крестик в четырехугольнике... не волнуйся, не волнуйся... указывает на благочестивую, честную и верующую душу. - Это про меня? Или про какого-нибудь херо... херувима? - Про тебя, а то про кого же... Сейчас посмотрим Венерин бугор. Четко выраженные линии, целых четыре, указывают на успех у женщин. (Георг расцвел как майская роза.) А вот маленький островок на головной линии указывает на раздоры между родственниками и на упрямство. - Истинная правда. Слушай, ты настоящий гений хиромантии! - А вот неприятное сообщение: квадрат, видишь этот маленький, на бугре Луны сигнализирует об опасности для жизни... от близкого человека. - Близкого, близкого... - озабоченно пробормотал Георг, внутренне сосредоточившись. - У меня много близких, но никто мне зла не желает. - Не знаю, - пожала плечом Инга. - Может, муж мой тебя пристрелит, а может, тетка твоя перекормит до смерти... - Если мы действительно близкие люди, - со всей серьезностью заявил Георг, - то тогда мне не страшны никакие опасности... Ладно, глаголь дальше. - Да, собственно, я затрудняюсь сказать тебе еще что-либо... Я ведь так... по верхам. Детальный анализ я не в состоянии сделать. Ну... то, что желудок у тебя слабый, это ты и сам знаешь... - А про таланты ты там ничего не видишь? - сказал Георг упавшим голосом. - Про таланты?.. Тут столько линий, разве их все запомнишь. Я же не профессионалка. Так что извини, все что знала, - сказала... - Ну и Бог с ним, и на том спасибо, - вздохнул Георг и опять закурил с огорчения. 4 Когда все было съедено и выпито, они засобирались домой. - Где же наш кормилец? - сказала Инга, оглядывая зал. - Позови его. Их официант обнаружился посреди зала. Он обслуживал центральный стол. Как раз принес еще одну бутылку шампанского в дополнение к многочисленным ликерам и коньякам, уже украшавшим их застолье. - По-русски это будет довольно трудно сделать, - сказал Георг. - Кричать: "официант!" неудобно, а как-то по-другому у нас, вроде бы, не принято называть. Ибо помни заповедь, оставшуюся еще с большевистских времен: не называй официанта человеком, это унижает его достоинство. - Хороший афоризм, - улыбнулась Инга. - Это жизнь, - ответил Георг, затягиваясь сигаретой. - Как-то, давно это было, еще в России, сидим мы в "Каме", и кто-то из нас окликнул официанта: "Человек!" Тот сильно обиделся и сказал сурово: "Еще раз назовете меня человеком, обслуживать не буду". Инга засмеялась и посоветовала использовать французское словечко, звучащее более мягко: гарсон, или немецкое - кельнер. - Может быть, это не обидит его? - А в старину у нас говорили - "любезный" или "голубчик", - сказал Георг, бесполезно махая рукой согбенной спине официанта. - Только не очень-то он похож на голубчика и любезностью не блещет. Пройдоха - точное ему имя. Официант, словно услыхав свое настоящее имя, быстро подошел к их столу и, не считая (что было очень дурным признаком), произнес цифру счета, от которой сердце у Георга оборвалось и горячей котлетой упало в живот, а кончики пальцев похолодели. - С вас четыре "орла", - прозвучало, как обвинительный приговор суда. Георг, чувствуя, как лицо его медленно наливается краской стыда и гнева, тихо, но твердо сказал: - Дайте мне счет на бумажке, - он постучал ногтем по столу. - Только крупно и разборчиво. С подробным описанием всего нами выпитого и съеденного. - Минуточку, - бросил официант и ушел за кулису. Вернулся он с несчастным выражением на физиономии и с огромными, доисторическими счетами в руках. Откуда он только выкопал этот реликт застойных времен. Нигде в мире, даже в России, уже не пользуются деревянными счетами. Георг подозревал, что их здесь используют вовсе не как прибор для счета, а как орудие пытки. Официант специально не взял калькулятор из садистских соображений. Перегнав костяшки на одну сторону, кормилец и поилец стал считать - громко, с треском. Компания рэкетиров весело наблюдала за представлением, комментируя его едкими, обидными словечками. "Что ж ты унижаешь-то меня так? - со все возрастающей злостью думал Георг, чувствуя, как пульсирует на виске жилка. - Ведь я же не унижал тебя, сволочь ты этакая!" - Пожалуйста, - сказал официант и протянул листочек с расчетом. Георг глянул с расстояния вытянутой руки, сосредотачивая взгляд на корявых буквах и цифрах. Все было правильно. Впрочем, нет, не все. - Объясните,- обратился озабоченный клиент, указывая пальцем в уголок листа, где было нацарапано: "+ 1 б", - что такое "плюс одна бэ"? - Плюс одна бутылка, ответил официант, держа руки скрещенными возле гульфика своих брюк, словно футболист в ожидании штрафного удара. - Итого, значит, две бутылки шампанского... - Но мы заказывали ОДНУ бутылку, - произнес Георг, пронзительно сверля противника глазами, только что искры не сыпались. - Где вторая? - Вторую бутылку заказали ребята... за ваш счет, - кивнул головой несчастный гарсон в сторону банкетного стола. - Я добавлю, - сказала Инга, поспешно открывая свою сумочку. - Сиди спокойно, - поймав ее за руку, ответил Георг и, не глядя на сконфуженного официанта, задал ему вопрос: - Значит так... Сколько будет "минус одна бэ"? - Три "орла", - честно ответил официант, - но... - Вот тебе три "орла" за НАШ ужин, - Георг выложил из кармана пиджака на стол деньги, - а это тебе на чай или кофе без сахара... (сверху легла смятая бумажка мелкого достоинства в леберах) и считай, что легко отделался. Официант сгреб деньги и рысью поскакал к центральному столу. - За твоей спиной стоит ширма, - сказал Георг, поглаживая руку Инги. - За ней - выход во двор. Пройдешь через этот черный ход на улицу и подождешь меня там. - Нет, - решительно ответила Инга. - Только вместе. - За меня не бойся, я прорвусь... Иди, не огорчай меня. - Нет, - упрямо повторила она, наклоняя голову. - Ну хорошо, - сказал Георг. Он встал с места, помог подняться Инге. Она крепко взяла его под руку, и они твердым шагом направились к выходу. Один из подонков встал и ленивой походочкой вышел в холл и занял сторожевой пост у парадной двери. Другой - выехал вместе с креслом на середину прохода, преграждая дорогу идущей паре. Он нагло развалился на сидении и, мерзко ухмыляясь, сказал остановившемуся Георгу: - Папаша, ты чем-то не доволен, а? У тебя есть какие-то претензии? Платить не хочешь, да? Денежек жалко, да? - фальшиво сочувствующим тоном спрашивал он. - Что ж ты идешь в кабак, а бабки с собой не берешь? Или у тебя их нет? Тогда сидел бы дома, а не искал бы на старую жопу приключений. Он заржал взахлеб, но тут же согнал гримасу радости со своего злодейского лица. - Или у тебя все-таки есть деньги? - опять продолжал он, с кривой улыбочкой на тонких губах. - Ну, конечно, есть. Просто ты жадный. Ты ведь жадный? Ну, что молчишь? Язык проглотил или в штаны навалил от страха? (все его "подельники" заржали, как жеребцы на выгоне.) Не бойся, бить не станем, мы сегодня добрые... Нашего шефа сегодня зарегистрировали кандидатом в депутаты, а мы его агитбригада (взрыв хохота). Так что, голосуйте за Мокрухина, вот такой мужик! Ладно, идите, денежки свои только сюда вот положите... Своих кандидатов народ обязан любить и конкретно поддерживать. Значит, вынимай капусту, всю, какая есть... и ее колечко... Колечко-то золотое? А, мамзель?.. Инга побледнела и еще сильнее сжала руку Георга. - Все сюда на стол положите, - спокойно продолжал рэкетир, - и можете спокойненько пиздовать домой. Усек, ты?!. "Боже мой! - подумал Георг. - Боимся космического вторжения, прихода Антихриста. Какие там, к черту, зеленые человечки, когда настоящие пришельцы уже здесь, вот же они - слуги Антихриста. Они уже раскатали козлоногому ковровую дорожку к трону и ждут его прихода..." Инга сняла кольцо с пальца и хотела положить его на стол, но Георг забрал кольцо и сунул руку в карман, повернулся и, когда его губы коснулись ее волос возле уха, шепнул: "Иди к зеркалу, причешись, - и совсем тихо добавил: - В зал не выглядывай..." Она перешагнула через вытянутые ноги парня. - Ух, какие ножки! Так бы и съел их... - прогавкал бандит, промахиваясь и хватая загребущей лапой воздух. Инга быстро пошла к раздевалке, скрылась за углом стены. Никто из компании не задержал ее, и у Георга с груди упала одна из тяжелых гирь. - Ну, давай доставай, доставай, что у тебя там, в кармане? - В каком кармане? - спросил Георг, отпуская золотое кольцо, которое тут же упало в глубь, и нащупал другое - стальное. - В котором ты руку держишь, - подсказал терпеливый рэкетир. - Слушай, отец, - вмешался другой, менее терпеливый, от взгляда которого веяло жутким холодом (Георг не был сторонником известной теории, но в данном случае Чезаре Ламброзо был прав), - давай скоренько, по-мирному... А то ведь мы сейчас твою телку разложим на этом столе и будем трахать ее хором во все дыхательные и пихательные дырки одновременно, а ты будешь смотреть и пускать слюни... А потом мы тебя... Георг продел указательный палец в кольцо, вынул руку из кармана и подал парню то, что держал в ладони. Парень машинально взял протянутое, но увидев тускло отблескивающие грани гранаты, отбросил ее (вместе с рукой Георга) от себя, как ядовитое насекомое. Граната глухо ударилась об край стола, отскочила и повисла смертельным брильянтом на согнутом пальце Георга. Все вздрогнули, замерев в напряженных позах. Георг, крепко держа за кольцо побелевшим от напряжения пальцем и, придав своим глазам лихорадочный блеск фанатика, сказал: - Вот что, ребятки, мы - боевики партии Лимонова, а это наш мандат - лимонка. Так что, не стойте у нас на дороге, если не хотите, чтобы ваши кишки и яйца болтались на этих люстрах. - Да ты знаешь, ты, с кем связываешься?.. - заерепенился жуткий тип, он подтянул рукава куртки, оголяя бездарные наколки. - Ты, падла!.. Георг решительно взялся за гранату другой рукой. Одна из проституток вышла из оцепенения и с коротким взвизгом шлепнулась, как жаба, со стула на пол. Руки парней метнулись под куртки. - Оставьте вы его в покое, идиоты! - не громко, но внятно сказал скромный, худенький дядя из своего уголка. Все повернулись к его столику. Дядечка, похожий на бухгалтера, попивал "Боржоми" и тихо перебирал листочки в папочке, что-то подсчитывая на карманном калькуляторе, словно готовил годовой балансовый отчет. - Но, босс... - Закрой хлебало, Тетерев-Косач, когда я говорю... Только хая мне тут не хватало. И потом, я не выношу запаха паленой шерсти. Георг сжал в ладони гранату и сунул ее в карман, потом повернулся и размашистым шагом пошел в вестибюль. За углом, у зеркала, стояла Инга и пристально, не мигая, смотрела на свое отражение, словно хотела загипнотизировать самое себя. Георг с трудом оторвал ее руки от раковины, обнял за плечи и повел к выходу. Амбал, стоящий на стреме, как вышколенный швейцар, отворил им дверь. ВЕЧЕР КИТАЙСКОЙ ПОЭЗИИ Когда они шли по вечерней улице - пыльной и в этот час малолюдной, Инга спросила: - Как тебе удалось уйти?.. - А я им пропуск показал, - судорожно усмехнулся Георг. - Какой еще пропуск? - Пропуск в ад. - И он продемонстрировал ей "пропуск", почти не разжимая ладони и так, чтобы не увидели прохожие. - Действует безотказно. У нее расширились глаза от испуга, удивления и восторга. - Настоящая?! - Конечно, нет, учебная. - А если бы не поверили? - Сомневающихся еще пока не встречал, - ответил он и подумал, что один сомневающийся сегодня нашелся-таки, этот ламброзовский тип, эта тупая скотина, обнаглевшая от своей безнаказанности. И если бы не благоразумие их шефа, кафе пришлось бы закрывать на ремонт. И надолго. Только сам Георг об этом не узнал бы уже никогда. Бог свидетель, он выполнил бы угрозу, потому что ненавидел всю уголовную сволочь, которая есть на свете. Да, он боялся и ненавидел, но никогда бы не сдался. Ненависть и страх. Страх и ненависть к ним он испытывал всегда, даже когда этого не осознавал. Даже во сне его противниками и преследователями были уголовники, словно он был не простым художником, далеким от всей этой мерзости, а отставным комиссаром полиции. По-видимому, это передалось ему через гены отца, и не только отца, но и деда, служившего одно время милиционером в Ялте. Два таких сильных чувства обязательно должны были передаваться через гены. А отец его по горло нахлебался этих ощущений, едучи из немецкого лагеря в советский, и в тех "телячьих" вагонах был ограблен уголовниками, обобран до нитки, и на зоне терпел поборы и притеснения. И уяснил себе крепко-накрепко волчий их закон жизни: никакой помощи и взаимовыручки в быту! Человек человеку - волк. Каждый сам за себя - таков закон. И только для грабежей и убийств они сбиваются в стаю. Если ты, из альтруистских соображений, помог кому-либо, то автоматически становишься шестеркой того, кому помог, а то и для всей остальной кодлы. А он-то, маленький Георгий, частенько недоумевал, почему это папаня один корячится, спихивает тяжелую лодку на воду, когда стоит только кликнуть вон тех кругломордых мужиков, сидящих без дела (к тому же, они хорошие знакомые и наверняка помогут охотно), - как все вместе, дружно лодку спихнут на воду, точно перышко. Но нет же, нельзя! Папаша был закаленным зэком. Конечно, сознанию Георга был чужд этот асоциальный закон волчьей стаи, и он никогда его не соблюдал и презирал тех, кто ему следует, делая снисхождение лишь для своего отца, но те упомянутые два острых чувства не раз, по-видимому, сыграли свою спасительную роль в его жизни. Многие, ох, многие из его знакомых и малознакомых попали в железные клещи и безжалостные жернова тюрем и лагерей по самым примитивным обвинениям - спекуляция, воровство, кража, разбой. И сгинули там. Или вернулись оттуда нравственными, а часто и физическими калеками. Но Георгий сумел избежать всего этого благодаря своему ангелу хранителю, который сидел в его генах. Но есть предел человеческому терпению... "Я бы сделал это", - повторил он про себя, до боли стискивая ребристую рубашку гранаты. - Мрази поганые, такой вечер загубили, - глухо сказал он. - Не огорчайся, милый, - ответила Инга, прижимаясь к его плечу, - я утешу тебя, мой герой, мой рыцарь, мой защитник. - Пожалуйста, птичка, перестань. Не люблю я громких слов. - Ладно, прости за высокопарную тираду. Я просто хотела тебя подбодрить. Георг насупился и сжал зубы. Как же, герой - кверху дырой, думал он. До сих пор поджилки трясутся и рубашка прилипла к спине от холодного пота. И все-таки он победил свой страх и впредь намерен побеждать. Молодец, что как ни торопился, а все же прихватил с собой это оружие отчаяния. Оружие террористов и политических фанатиков. Но именно оно - то единственное оружие, которого еще боятся эти беспредельщики. - Ой! - воскликнула Инга, останавливаясь, - Я забыла цветы... там, на столике. - Да ладно, - махнул рукой Георг. - Пусть их положат на могилы тех гадов. - Жалко, сказала Инга. - Кого жалко? - Цветы, разумеется. Двинулись дальше, заговорив о цветах. Выяснилось, что ее любимые - маргаритки и гладиолусы. - Вот! - широко улыбнулся Георг. - Наконец вспомнил! Вспомнил, где я тебя раньше видел, еще до знакомства... Ты ехала в "гладиолусе" на задней площадке, стояла у окна. А я сидел в автобусе, и ты взглянула на меня в последний миг, когда мы уже разъезжались. - Когда это было? - Седьмого августа, что ли?.. - Извини, не припомню. - Просто ты была чем-то расстроена. Лицо у тебя было грустное. Нет, все-таки я убежден - наша встреча запланирована Высшей инстанцией. - Чудак. Все-то у тебя символично да мистично. А между тем жизнь бывает такой пресной, такой гадкой... Вечерело. Все меньше людей попадалось им по дороге и все больше встречались бродячие собаки. На одного такого пса они чуть было не налетели, почему-то не заметив его, хотя пес стоял посреди тротуара. Собака резко дернула головой в их сторону. Георг инстинктивно отпрянул в противоположную, увлекая за собой Ингу. К счастью, собака не была бешеной, хотя имела жуткий вид, только что вылезшего из помойки хищника. Они сейчас тоже, как и люди, стали опасны. Сбиваются в стаи и отлавливают кошек, жрать-то нечего. И уже были случаи нападения на прохожих. Шерсть у хищника на загривке торчала дыбом, в остальных местах была грязной, свалявшейся. Собака медленно пошла за ними, припадая на одну лапу. Георг остро пожалел ее. Вряд ли она доживет до утра со своей хромотой. Сегодня ночью, когда на дома опустится тьма, и со всех ближайших свалок и кладбищ в город войдут одичавшие и озверелые от голода ее сородичи, - она примет свой последний бой, короткий и яростный. И когда она упадет, обессилив, ее разорвут на куски и сожрут. Таков их закон: каждый сам за себя, и все на одного. Сами того не ожидая, они вышли на набережную Нерана. Облокотясь на чугунные перила, наблюдали они, как догорает день. Впрочем, до настоящего заката было еще рановато, все-таки лето. Плыли, отражаясь в глубоких водах, рассеянные облака. Вечер лишь слегка притронулся к восточной части неба, а западная часть сверкала точно алмаз. На правом берегу, за вуалью воздуха, виднелись кварталы Старого города, его башни, шпили и флюгера. За городом до самого горизонта темнел, зеленел и золотился сосновый бор. А здесь, у парапета, плескалась, блестела светлой рябью вода, подгоняемая течением и порывами ветра. В свежем вечернем воздухе ясен каждый звук. Свистящий шелест шин доносился с Нового моста. Цветные коробочки на колесах, поблескивая стеклами, неслись навстречу друг другу с одного берега на другой, словно не было границ, не было раздора, как будто на всей земле установился мир и покой. Пыхтел буксир, гоня перед своим тупым рылом буруны воды. Провожая суденышко взглядом, Георг по наитию стал читать стихи: Быстроходная наша речка Бянь. Я в дорогу рано собрался. По теченью ялик мой плывет. Да к тому ж и расправил паруса. Я дремлю, и кажется сквозь сон, Будто стерлись грани и следы - Где конец сияющих небес? Где начало блещущей воды? - Прелесть! - воскликнула Инга, радостно сверкая белыми зубами. - Я этого поэта тоже знаю. - А я не знаю, как его имя. У меня на имена память дырявая... - Его звали Хань Цзюй. И жил он около 1140 года. Нашей эры. Но все равно очень давно. А ведь ни одно слово не устарело, правда? - Вот что значит - настоящее искусство! - Настоящее искусство вечно, - согласилась Инга и сказала: - Теперь моя очередь. Только они не рифмованы по-русски: Вы уехали в город на том берегу, Чтобы построить славы дворец. Я осталась, ничтожная, здесь, на скале, Вслед смотрю текущим волнам. Эти волны, в них слезы печали моей, В них любовь моя, в них мой взгляд, Если в них отразится тот дивный дворец, Я не стану больше рыдать.3 - Да-а-а, - протянул Георг и внимательно взглянул на подругу. - Хорошая аллегория на наши отношения. - Ты так думаешь? От пристани отвалил громадный трехпалубный теплоход "Адам Голощеков", и грянула из динамиков песнь разлуки - марш "Прощание славянки". "Пароход-человек" медленно, по широкой дуге, развернулся и поплыл вниз по течению в счастливый круиз по Балтийскому морю. - Ты заметила, как русские люди любят генералов? - Потому что команды выполнять легче, чем думать самостоятельно... - Ты права, мы народ-воин, язык команд нам более привычен. А главное, случай чего, ты, вроде, как и не виноват. Исполнял приказы. Кстати, о генералах, - Инга полуобернулась, глядя исподлобья и лукаво улыбаясь. - Говорят, Голощеков тебя хвалил? - Кто говорит? - Ланард. Он прочитал об этом в вашей газете. В "Славянской правде". - Вот как... Он действительно внимательно читает прессу. - Ну вот, теперь ты на коне... - Да не на коне я, - раздраженно ответил Георг, - а на коньке-горбунке. Который может скакнуть неизвестно куда. Все зыбко, эфемерно. Завтра, может, никакой Леберли не будет. И генерал Голощеков исчезнет. Зарежет его какой-нибудь Брут... - Ты тщеславен. Алчешь мировой славы? - Да нет, теперь мне бы хватило и российской... Когда-то я мечтал вернуться домой известным художником, въехать, так сказать, на пресловутом белом коне. - Кое-кто въезжал в город на осле, и ничего - по сей день знаменит. - Ну, ты скажешь! Когда отзвучал звонкий смех Инги, после паузы, Георг сказал то, о чем собирался сказать еще в кафе: - Если серьезно, то я собираюсь въехать в Россию на поезде. В Россию, моя дорогая, надо въезжать на поезде, долго-долго ехать по ее просторам... Короче говоря, я хочу вернуться домой. Тетка намекает, да и вообще... Пора. Меня там мама ждет. И как в прорубь, как в ледяную воду нырнул, выпалил: - Вот что: поедем со мной. Начнем новую жизнь... Может быть, там удастся построить тот "дивный дворец", который здесь не сложился... Поедем?! Инга долго молчала, о чем-то напряженно думая. - Можно, я все-таки подумаю. До утра? - попросила она, вымученно улыбаясь. - Конечно, конечно... Время терпит... не горит ведь... - Не могу понять, почему люди так ненавидят друг друга? - В каком смысле?.. - Иногда я молюсь: пусть пришельцы из космоса расселят все нации по планетам. Чтобы никто никому не мешал... - Это иллюзия. Всегда люди делились и кучковались. Исчезнут одни объекты для ненависти, появятся другие. Не будет евреев, арабов, негров, станут ненавидеть лысых или рыжих. Твой муж их уже ненавидит... Потом еще придумают что-нибудь. Этому нет конца. На каждое учение возникает контручение, на каждую догму - своя ересь. Так устроены люди. - Так что же делать? - Не знаю. А может, это как раз и защищает нас от унификации, и, в конечном счете, от диктатуры. Но за это мы платим раздорами. За все приходится платить. - А иногда и расплачиваться... - Вот что, милая моя, такие сложные философские вопросы лучше всего решать лежа. Так учили древние. Ву компроме? Обнявшись, они направились от набережной обратно в затихающий город. Возле Кафедрального собора им повстречались двое пьяных представителей народа-воина. Пути их были неисповедимы. Они зигзагообразно двигались по тротуару, то сталкиваясь плечами, то разбегались в стороны. В одну из наиболее широких амплитуд этих колебаний, художник с подругой-философом проскочили между пьяными бугаями, как корабль Аргонавтов между Сциллой и Харибдой. И вовремя. Через мгновение тела с глухим треском сомкнулись. Только головы сбрякали, как два недоспелых арбуза. - Побежали! - позвала Инга и устремилась к остановке, куда выруливал из-за угла дребезжащий, изрыгающий сизый перегар отработанной солярки, автобус-гармошка. Георг, в два огромных прыжка, догнал Ингу, схватил ее за руку и взял на буксир. И тут на середине пути он понял, что переоценил свои силы. А ведь дистанция плевая. Раньше он ее преодолел бы в момент, вихрем. В молодости среди сверстников ему равных не было в беге, а теперь... Да что там - в молодости, еще недавно он был в хорошей форме. Но эти бессонные ночи подорвали его здоровье. От выпитого шампанского и пары рюмок ликера - даже от такой малости - в ногах разлилась какая-то расслабленность. И сердце билось неровно. Ай-яй-яй, какой позор! Георг напрягся, жестоко подгоняя себя, сломал свою вялость и сумел войти в нужный ритм бега. Воробьи и голуби испуганно выпархивали из-под их ног. Дробный стук их каблуков в виде эха отражался от стен домов, множился, накладывался друг на друга, резонировал: трак-тррак-ттрррак!!! Какая-то женщина открыла окно на первом этаже, высунула голову в бигудях, и спросила, куда это они бегут, и не началась ли спешная эвакуация? Одинокий встречный прохожий в выцветшем плаще-крылатке, надетом на голое тело, ответил самаритянке: "Успокойся, женщина, время еще не пришло". Водитель сжалился над ними, медленно ехал вдоль тротуара, не закрывая двери. Запыхавшиеся и благодарные Георг и Инга с шумом ввалились в автобус и рухнули на сиденья. Успели. Автобус был последним. Через 20 минут начинался комендантский час. Час Быка. Время темных сил. Часть вторая ПУТИ НЕБЕСНЫЕ Знаете, я положительно убежден, что вам суждено сыграть важную роль в этой странной истории... или, вернее, в этих двух историях! Не знаю еще, какие нити их связывают, но какая-то связь существует, - это несомненно. Вы оказались ПРИЧАСТНЫ к первой; не будет ничего УДИВИТЕЛЬНОГО, если вы окажетесь причастны и ко второй. Жюль Верн. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ Георг проснулся с петухами. Это его ручные электронные часы прокукарекали, а в промежутках между затихающими воплями красивый женский голос объявлял: "Девять часов ровно". И так продолжалось целую минуту. Когда часы умолкли и наступила тишина, он открыл глаза. Первое, что хотел бы он увидеть в свете нового дня - это лицо Инги. Отныне они будут вместе до конца дней своих. Никто и ничего их теперь не разлучит. Он протянул руку. Он повернул голову. Инги не было. Ее место на постели успело остыть - значит, она уже давно встала. Георг накинул на себя старенький свой халат, подпоясался и а ля Бальзак вышел в общий коридор. В общественной ванной шумели трубы, стало быть, кто-то там мылся. Георг прошлепал босыми ногами на кухню. Она была пуста - ни Инги, ни аборигенов. Впрочем, в девять утра аборигенам полагалось быть на работе, кроме жены соседа из маленькой комнаты. Он поставил чайник на газ и вернулся в коридор. "Инга, ты здесь?" - крикнул он и постучал костяшкой пальца по двери. Ему никто не ответил. И тут он обратил внимание, что дверь в ванную заперта с его стороны и там не горит свет. Щелкнув задвижкой, он распахнул обшарпанную дверь. Пусто. Трубы шумели, но где-то за стенкой или на нижнем этаже. Георг постучал к соседке мини-комнаты. Но и там царило гробовое молчание. Детская коляска, всегда торчавшая на дороге у входной двери, тоже исчезла. Значит, молодая мамаша пошла выгуливать свое дитя. Проходя обратно в кухню, он, ни на что не надеясь, торкнулся ко вторым соседям и, конечно же, напрасно. "Ну ладно, - процедил он сквозь зубы, - позавтракаем в творческом одиночестве. Тем более, что нам не привыкать..." Он ополоснул лицо под кухонным краном, тем временем закипел чайник. Есть не хотелось, да и не было ничего есть, и он только попил чаю с сухарями. Потом вымыл чашку, сходил в ванную: принял душ и почистил зубы; оделся и обулся в домашние сандалии, и только после этих необходимых процедур - закурил первую утреннюю сигарету. Делать это необходимо сидя, расслабившись. Помните, совет женщинам? Если вам не удалось отбиться от насильника - расслабьтесь и получите удовольствие. Так и здесь. Если вы не в силах противостоять дурной привычке - расслабьтесь и получите кайф. Курить нужно вдумчиво, ни в коем случае не впопыхах, не на ходу или, занимаясь делом. Георг всегда придерживался этим полезным правилам, ставшими привычками, которые, в конце концов, превращаются в черты характера. И потому внешне он был совершенно спокоен. Его мужественное лицо не дрогнуло, не исказилось гримасой боли. Зато сердце будто кто-то сжал невидимой шершавой рукой. Если я когда-нибудь умру, подумал он, то наверняка от сердечного приступа. Получив удовольствие от курения, он загасил окурок, бросил его в общую пепельницу - пол-литровую стеклянную банку, чье прозрачное брюхо на две трети было заполнено окаменевшими чибариками - и пошел к телефону, как приговоренный на эшафот. Не без дрожи в душе и теле набрал номер домашнего телефона Инги. - Да, - отозвался мужской голос так быстро, словно дежурный учреждения. - Здравствуйте... - сказал Георг, мучительно пытаясь вспомнить, как зовут мужа его любовницы. Понял, что ни за что не вспомнит, но не растерялся, не разозлился и даже где-то проникся состраданием к несчастному, но чрезвычайно опасному рогоносцу. Даже нашел (без прежнего цинизма) ситуацию комичной. Как во французском фильме - любовник звонит обманутому мужу, чтобы договориться о встрече с его женой. Наконец, он представился, и, конечно, его узнали. - Простите, Инга дома? Нет? А где она может быть? - Поищи ее возле себя, - посоветовал голос. - Но ее нет!.. - глупо ответил любовник. - А я тебя предупреждал, помнишь? Чему же ты удивляешься? Теперь голос рогоносца стал спокоен и как-то отвлечен, казалось, руки его были заняты каким-то привычным делом, а трубку он держит, прижав ее плечом к уху. Говорит, а сам работает, скажем, чистит свою любимую сексуально-убийственную машинку, разложив разобранные части на промасленной газете. Как все порядочные люди чистят по утрам зубы, так муж Инги, может быть, чистит свой пистолет - ведь, по большому счету, это его зубы, помогающие ему жить в этом мире. Зубы и еще иногда - член. Такой универсальный предмет необходимо держать в надлежащей чистоте и порядке. Георг буркнул благодарность за проявленную к любовнику жены любезность, бросил трубку и вытер ладонью взмокший лоб. Полез в карман за платком, пальцы его наткнулись на острые грани твердой картонки. Он вытащил глянцевый прямоугольник - визитка Марго! Как раз то, что нужно: фамилия, имя, адрес и телефон - наличествовали все координаты хозяйки светского (скотского) салона, где побывали они с Ингой. Как хорошо, что он не выбросил карточку. Георг быстро набрал номер и весь обратился в слух. - Хэллоу! - дохнул ему в ухо жеманный голосок. - Простите, Маргарита Евграфовна?.. Вас беспокоит Георг... друг Инги. Может, помните?.. - О! Георг! Ну как же, как же... И хочу вам заметить, что художники никого не беспокоят, это их беспокоят. Так что, я всецело к вашим услугам, - ответила она голосом попечительного друга. "Всецело", повторил про себя Георг и представил, как далеко распространяется ее готовность к услугам людям искусства. На его озабоченный вопрос, последовал столь же озабоченный ответ: "Инги у нас нет". - Я обеспокоен, Маргарита Евграфовна, ведь и домой к себе она не приходила... Куда она могла пойти? - Право, даже ума не приложу... Марго, скрипя трубкой, усилено размышляла, куда может направиться с утра пораньше молодая, нигде не работающая женщина. - Ну хотя бы в виде предположения, сейчас меня устроят любые сведения, только не неизвестность. - Вы знаете... - произнесла наконец подруга Инги, и голос ее неподдельно дрогнул, - кажется, я догадываюсь, куда она могла направиться, но боюсь даже об этом говорить, вдруг я ошибаюсь. - Я готов ко всему... - Вы что-нибудь слышали об обществе "Новый Иерусалим"? - Нет, - ответил Георг и стал шарить руками в поисках сигарет. - Лет пять тому назад, - продолжала Марго, справившись с волнением и переходя на деловой тон, - они появились как маленький кружок, неформальное общество, которое позже стало разрастаться в общественное движение. Это были "зеленые", старые хиппи, любители русской старины, ну и в таком роде. Потом общество частью раскололось на фракции, частью обзавелось филиалами. Одни принялись восстанавливать храмы, другие пытались создавать коммуны, русские кибуцы. А третьи и четвертые ударились в мистику и коммерцию. Эти последние создали свои общество, не помню уж какое... Там собирались всякие экстрасенсы, аномальщики и, в частности, контактеры... Вам понятен этот термин? - Понятен, - излишне резко отозвался Георг. - Продолжайте, пожалуйста. - Так вот, недавно на базе этих обществ возникла довольно своеобразная дистрибьюторская фирма под названием "Переселение инкорпорейтед". Как следует из проспектов этой фирмы, контактеры, находящиеся у них на службе, установили связь с пришельцами. И якобы пришельцы предоставили им эксклюзивное право быть посредниками между некой звездной расой и землянами в деле переселения последних на другие, более счастливые миры. Короче говоря, "Переселение инкорпорейтед" продает билеты на звездолеты пришельцев... - Бред какой-то, - пробормотал Георг, ему хотелось сесть, но он вынужден был стоять перед коридорным аппаратом. Он оперся спиной о с