, откуда незнакомец. Скупые жесты, скучающий взгляд. Из области. - Мне нужно главное лицо. Распорядитель кредитов, - еще более недовольно объяснил мужчина. - Тогда приходите завтра, - Настя нетерпеливо взглянула на часы: что-то Глеб задерживается. - Вы не могли бы проводить меня до гостиницы? - скорее распорядился, чем попросил мужчина. - Чего нет, того нет, - Настя усмехнулась. - В смысле гостиницы в поселке. Есть рудничное общежитие. Там комнаты для приезжих. - Но я - Метелкин! - Он посмотрел на Настю: какое это на нее произвело впечатление. Настя пожала плечами. Он снисходительно объяснил: - Художник Лукиан Метелкин. Слыхали, конечно? - Признаться, нет. Вы к нам на этюды? - Я, милая девушка, не писать, я - защищать! Защищать творение искусства от поднявших на него руку невежд. Справедливо сказано: искусство требует жертв. И посягнувший на него - мой личный враг. Настя посторонилась и спросила с усмешкой: - Попросту - судиться приехали за то, что мы отказались оплатить вашу, так сказать, живопись? В светлых, навыкате, глазах Метелкина проскользнула растерянность. - Стало быть, вы в курсе? - Именно я и восстала против того, чтобы оплачивать ваши изделия. Так что я, наверное, рухну первой. - Ради искусства не пощажу и отца родного... - Вам бы копии научиться писать, а вы жалобы... - Не забывайтесь! - Что за шум? - весело спросил Глеб, появляясь в дверях. Настя обрадованно протянула ему руку и объяснила: - Ты помнишь картины? Ну, когда пришел сюда в первый раз... Так вот, товарищ приехал доказывать, что на них - не кошки-мышки и не елки-палки... - Это уже издевательство! - возмутился Метелкин шепотом. - Я вынужден обратиться в соответствующие инстанции... Настя прислушалась к его удалявшимся шагам, сказала с усмешкой: - Я-то сначала его за академика живописи приняла. Вот уж действительно встречают по одежке... Начнем заниматься, да? И осеклась. Оживленное лицо Глеба стало вдруг хмурым и настороженным. - Нет, сегодня репетиции не получится. Занят я, очень занят... - Он подался к Насте, как бы намереваясь сказать ей о чем-то тяжком и важном для него. Но постоял, молча глядя на нее, махнул рукой, медленно повернулся и выбежал из клуба. За столиком чайной Глеб рассказывал Аркадию Шилову: - Понимаешь: приехал и сразу права качать, за горло берет... Ты велел мне говорить, кто появится тут не здешний. Художник будто бы... - Правильно, что сразу сказал. Ладно, разберемся какая там у него живопись на уме... 4 Начальник Северотайгинского райотдела внутренних дел подполковник Лазебников, выслушав рапорт лейтенанта Копченова о результатах проверки в старательской артели, сказал: - Спецсообщение есть из Москвы: ребята с Петровки взяли у одного "деятеля" самодельные зубные пластины. Изготовленные из золота Октябрьского месторождения. Далеко утекли наши самородки! Двадцать лет я в этом районе. Начинал с твоей должности, а такое скверное дело в первый раз. В Москве ищут продавца пластинок. Мы должны двигаться навстречу москвичам, искать поставщика золота, и опережающими темпами... Лейтенант Копченов теперь, как на работу, приходил в районное отделение связи, перелистывал книги регистрации бандеролей, посылок, переводов. Жители Октябрьского отправляли сыновьям и дочкам-студентам переводы, почтовые и телеграфные, посылки с домашней снедью. Кочевое племя сезонников не перегружало почту работой. Несколько переводов женам или матерям, редкие бандероли. Вот в сентябре прошлого года старатель Тимофей Варварин отправил в Москву Дмитрию Ступину посылку весом в четыре килограмма, с объявленной ценностью в двести рублей... Копченов помнил Варварина, красное, будто кирпичной крошкой присыпанное лицо, обвислые плечи... Сколько раз случалось Копченову призывать Варварина к порядку. Тот отмахивался и с хмельной улыбочкой бормотал: - Не замай, лейтенант. Не возьмешь голыми руками. Колюч. Костист. Да и заступа у меня... В поселке знали, что "заступой" этого спившегося человека был управляющий рудником Николай Аристархович Аксенов. А в прошлом году Варварин исчез. Копченов сделал пометку в блокноте и снова углубился в книгу регистрации. Он и сам не мог объяснить, чем привлекла его внимание запись: "Москва, Большая Калужская улица, дом Э 23, квартира 17, Желтову Михаилу Георгиевичу. Бандероль. Отправитель - Смородин Григорий Кириллович". О Смородине и Желтове никогда не слыхал, но вот улица, номер дома... Лейтенант мог поклясться, что совсем недавно слышал и даже записывал этот или очень схожий адрес. Он вернулся в райотдел, хмуро кивнул соседу по кабинету Юрию Локтеву, спросил: - Тебе ни о чем не говорит адрес: Москва, Большая Калужская, дом двадцать три? Живет там Желтов. - В Москве я бывал проездом. Знаю, что есть там метро "Калужская" - и только, - он из-под очков поглядел на Копченова. - Есть любопытные новости. Петр. Из области приехал в поселок художник Метелкин в связи с оплатой его произведений для клуба. Загорелся вдруг писать портрет Насти Аксеновой и упрашивал позировать ему. Как, Петя, в свете приказа взять под охрану семейство Аксеновых? Не настораживает, а? - А Смородин Григорий Кириллович? Не говорит ни о чем? - думая о своем, спрашивал Копченов. - А чем он, собственно, знаменит, твой Смородин? Выслушав ответ Копченова, Локтев сказал: - Ну, что тут особенного? Бандероль - дело обычное. И что тебе дает Смородин? Вполне возможно, что он студент-москвич из строительного отряда. Хотя погоди, кажется, я припоминаю. На прииске Сосновском в прошлом году, по-моему, был такой парень... - Но если Смородин жил в Сосновском, зачем его понесло в Октябрьский, за сто километров отправлять бандероль? В Сосновском своя почта. Копченов разыскал работницу, которая дежурила на почте в тот сентябрьский день, когда Смородин отправлял бандероль. Пожилая женщина, сощурясь, долго разглядывала запись в книге регистрации. - Год ведь прошел без малого. - Постарайтесь припомнить. Как выглядел парень, который отправлял бандероль? Может быть, еще какие подробности. Пожалуйста, это очень важно. - Да какие подробности. - Женщина насупилась я спохватилась: - Уж не те ли двое, что приемник проверяли?.. Дежурю я, значит. Ну, приходят два парня. - Два? - Ага, очень даже хорошо помню: двое. Книжку принесли, толстую такую. Нет, две, однако, книги. Как называются - мне без надобности. Еще принесли приемничек. Ну, эти, как их, транзитные, что ли... Спрашивают, можно это бандеролью отправить? Отвечаю: почему нельзя? Ну, пощелкали они кнопкой, колесико повертели, музыка запела. Я запаковала, выписала квитанцию - и вся недолга. Я говорю, обыкновенно все. Кабы они не запускали транзитник свой, я бы не вспомнила ни за что - год почти прошел. "Будто продемонстрировать хотели: мол, все в порядке, обычный приемник. А на самом деле это был совсем не приемник..." - подумал Копченов. - А как выглядели эти двое? - А тоже обыкновенно. Одетые, как все ходят нынче, в чистом. И на личность ничего особенного. Который сдавал бандероль, я его что-то не примечала в поселке, невидный такой из себя, белесый, скуластенький. Ну, а второй, он вроде нонешний год старается на Светлой. Высоченный такой парень, на лицо приятный. Встретила я его недавно. На улице позвал его кто-то по фамилии. Признать-то сразу его признала, а вот фамилия из головы вон. Съедобная вроде - не то Булкин, не то Лепешкин или Рыбкин... - Не Карасев, случайно? - Может, и Карасев. Ну, конечно же. Как только лейтенант мог позабыть? Он же сам интересовался в старательской артели местожительством работавших в прошлом году сезонников и записал адрес Карасева: Москва, Большая Калужская, дом двадцать пять. Так вот почему привлекла его внимание бандероль к Желтову. Этот Желтов - сосед Карасева. И похоже, что Карасев принимал участие в отправке бандероли. Но бандероль-то отравил все-таки Смородин. Но стоп! Почему он так уверен в том, что это был Смородин именно из Сосновского, а не другой. И Карасев - парень, которого трудно заподозрить в чем-то. Трудолюбив, культурен, вежлив, к выпивке равнодушен. Вон как дружка своего шибанул за пьянки. Снова приехал сюда и работает на совесть. И все-таки придется проверять Карасева и его московского соседа Желтова, Ступина, которому отправил посылку Варварин, разыскивать Варварина и Смородина. Осторожно проверять, без шума, чтобы не обидеть напрасно. Но проверять непременно. 5 Вылетая из Москвы, Зубцов надеялся, что сможет найти с Агнией Климентьевной общий язык и, возможно, даже сделать ее своей союзницей. Но то, что удалось уловить при встрече с нею, появление Кашеварова и особенно Потапова поколебало намерения Зубцова и убедило, что разговаривать начистоту опрометчиво. Преждевременно заводить откровенный разговор и с Аксеновым. Да и нет сейчас его в Октябрьском. Уехал на коллегию министерства, простудился, заполучил тяжелый грипп и неизвестно когда вернется из Москвы. Отзывы об Аксенове самые лестные, но товарищи из Северотайгинского райотдела подозревают в кражах золота Тимофея Варварина, которому покровительствует Аксенов. Варварин прошлой осенью выехал неизвестно куда. Пришлось объявлять всесоюзный розыск. Дмитрий Ступин, которому Варварин отправил посылку, завербовался в рыболовный флот и промышляет у Огненной Земли. Московский адресат Григория Смородина, Михаил Желтов, уехал туристом на Кубу. А пока не допрошены Смородин и Желтов, нельзя ничего сказать о роли Карасева. Может быть, он случайно зашел со Смородиным на почту, а может быть, это вообще не Карасев. Раздумывая об этом, Зубцов закончил зарядку, оглядываясь на дверь, побоксовал подушку, запил кефиром черствую булочку и отправился в областное управление к полковнику Патрину. Сергей Иванович встретил, как всегда, радушно: - Хорошо ли отдыхал, Анатолий Владимирович? - Хорошо, - буркнул Зубцов. - Хотя и устать не с чего. Смотрим, смотрим, а увидеть не можем... - Эх, кабы могли мы с одного взгляда все рассмотреть, так были бы повсюду тишь да гладь, а мы с тобой хроническими безработными. - Вот славно бы, пришел с повинной последний неразысканный преступник - и милиция стала безработной. Я переквалифицируюсь в историки. Трактат напишу о борьбе прогрессивных и реакционных тенденций среди дореволюционной сибирской интеллигенции. Патрин вздохнул: - Не знаю, что приготовит нам день грядущий, а день минувший принес такие новости: вчера Потапов заходил к Лебедевой. Побыл у нее часа три и уехал на турбазу, где проводит семинар библиотекарей. - Все у Потапова в ажуре, - отозвался Зубцов. - Но почему он, собираясь на такой же семинар в Тюмень, срочно переиграл командировку и прилетел сюда? Не потому ли, что всколыхнул я его допросом, интересом к Бодылину. Он же сообразил сразу, чем вызван мой интерес. А главное: как вышел на Наследницу? Сам же говорил мне, что дочь Бодылина умерла. Может, он главный в шайке, его сообщники были у Никандрова?.. Ох, и глаза у него были, Сергей Иванович, во время нашего разговора! Такая гамма чувств. А с другой стороны, - Зубцов по привычке закружил по комнате, - вроде бы и логично, что приехал в Краснокаменск. Ведь после того не значит вследствие того... Товарищ, которого направляли сюда, заболел. У Потапова в Краснокаменске живут дочь, внуки, он навещал их и раньше. И встречи с Лебедевой естественны: отцы их были знакомы. Но откуда все-таки он узнал про нее? Ладно, через два дня семинар закончится. Посмотрим, как поведет себя Потапов. А пока ждать... - Совершенно справедливо, товарищ майор, - за спиной Зубцова раздался подчеркнуто внушительный голос. - Генерал Шадричев считает, что нет оснований для изменений тактики. Время решительных действий не наступило. - На том стоим уже десять дней, - Зубцов растроганно смотрел на Федорина. - Семейство-то видел мое?.. - И не однажды. Между прочим, в Сибири, как в Сахаре, жара, а в Москве дожди. Юрка твой пристрастился сбрасывать сандалии и шлепать босиком по лужам. Нину это приводит в отчаянье. Она уверена: сын получил от тебя порочный генетический код. А вообще-то, просила передать привет и сказать, что все в порядке... - Спасибо. Если ты уже истощил свое остроумие, расскажи нам с Сергеем Ивановичем о Кашеварове. - Не так уж много, - Федорин разом отрешился от шутливого тона. - Журналист-профессионал на вольных хлебах. До войны жил в Ленинграде. Всю войну служил в армии, имеет награды. После демобилизации поселился в Москве. Одинок. У него две комнаты в коммунальной квартире. Третью комнату в секции занимает пенсионерка Надежда Алексеевна Завьялова. Ей около семидесяти, в прошлом бухгалтер. У Кашеварова на станции Лосиноостровская скромная дачка. Она замкнута и оборудована сигнализацией. В феврале Кашеваров заключил с журналом договор на статью о сибирском шелкопряде, однако командировку в Северотайгинский район попросил две недели назад, что естественно: зимой шелкопряд в спячке. В издательстве от Кашеварова есть заявка на роман о старой Сибири и сибирской интеллигенции. Подана в июне. Кроме командировки от журнала, он оформил творческую командировку от групкома литераторов для сбора материалов к роману. Так что в Москве у него все в порядке. - Здесь у него тоже все в порядке, - сказал Зубцов. - Ведет себя, как надлежит в творческой командировке. Побывал в писательской организации, в редакциях газет, в Институте леса, в архивах и музеях, навещает старожилов, иногда рисует на Тополиной улице, но к Лебедевой не проявлял ни малейшего интереса. - Так, может, и нам к нему - ни малейшего интереса? - спросил Федорин. - Понимаешь, Эдик, все у Кашеварова в порядке. За исключением мелочей. Заявка подана в издательство в июне, после смерти Никандрова... Или вот... В обществе охраны исторических памятников мне объяснили: наиболее ценные образцы старинной архитектуры находятся на Песочной улице. Кашеваров знает об этом, однако рисует на Тополиной, вблизи домика Лебедевой, хотя резьба там довольно заурядная. Случайностью можно считать и его визиты ко мне. Он каждый вечер рассказывает, чем занимается днем. Не много ли случайностей, чтобы не задуматься о закономерностях?.. - Соседка Кашеварова действительно получала от него телеграмму о растворимом кофе, - рассказывал Федорин. - Я побывал у нее, сказал что издательству необходимо связаться со Степаном Кондратьевичем, а его Краснокаменского адреса мы не знаем. Она показала телеграмму, говорила, что дважды звонили из редакции журнала, интересовались адресом Кашеварова. Секретарь журнала подтвердил, что звонил Завьяловой. Кто был вторым собеседником, пока невыяснено. - Фоторобот Мамедова не показывали Завьяловой? - спросил Патрин. - Нет, поостереглись. Но соседям, ребятишкам, постовым милиционерам, регулировщикам, водителям транспорта показывали. Соседям Кашеварова по даче - тоже. Припомнить Мамедова не смог никто. И в районе, где живет Потапов, никто не видел Мамедова. - Выходит, Мамедов действительно главный? - Зубцов закружил по комнате. - Неужели над ним и за его спиной никого? Или параллельно действуют две группы? - Разрешите, товарищ полковник? - Капитан Осадчий подошел к столу: - Сегодня утром Потапов опять был у Лебедевой, потом направился в парк, там встретился с Кашеваровым. Встретились как старые знакомые. - Неужели пересечение? - Зубцов азартно растер лоб. - Первое, за много дней. Интересно, расскажет ли вечером Кашеваров об этой встрече? Мне кажется, Эдик, утром тебе пора в Октябрьской. - Всегда готов. Документы для меня в порядке? День клонился к вечеру, когда Зубцову вручили спецсообщение из Москвы. "В ходе следствия по делу Игумнова произведен обыск в квартире сообщника Игумнова гражданина Сысоева. Изъят золотой слиток весом в 400 граммов с клеймом-печатью Бодылина. Сысоев показал, что пять дней назад к нему на квартиру пришел незнакомый мужчина лет сорока пяти с условным знаком от Игумнова и предложил купить у него этот слиток. Игумнов категорически отрицает, что направлял кого бы то ни было к Сысоеву. И действительно не ног этого сделать, так как находился под стражей. Сысоев на фотороботе Мамедова не признал. Сысоеву была также предъявлена фотография Аксенова. На вопрос: знает ли он этого человека, Сысоев ответил неопределенно. В связи с этими обстоятельствами считаем целесообразным ваш выезд в поселок Октябрьский..." Зубцов, передав документ Патрину, возбужденно сказал: - Щедрые граждане. Фунтовый слиток... - Для вящей убедительности Нас прямо-таки заманивают в Москву, услужливо указывают дорогу... - Не ведут они никуда, дороги-то эти. - На это и весь расчет. Словом, надо укладывать чемоданы и - в Октябрьский. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 1 - Лебедева послезавтра вылетает в Октябрьский. Кашеваров тоже купил билет до Октябрьского, - доложил Осадчий. - Вылетают одним рейсом? - Он завтра вечером. Кашеваров вошел по-свойски, шумно отдышался, протер платком потное лицо, сказал с улыбкой: - Не Сибирь - Африка. Не обессудьте, что поздно. Зашел вернуть долг. Получил вот из Москвы. - И поставил на стол банку растворимого кофе. - А вы изрядно загорели, Степан Кондратьевич. - Целый день под открытым небом. То в музей, то в архив, то на Тополиную улицу - бегом от инфаркта. - На Тополиной-то все шедевры скопировали? - Так нет на Тополиной шедевров. На Песочной они. Но я ведь приехал не за шедеврами, типичная старая сибирская улица - мне в самую пору. - И долго еще думаете бегать от инфаркта по Краснокаменску? - Поспешить надо в Октябрьский. Завтра отбуду. Шелкопряд выходит из коконов, начинается жор. Это мне нужно увидеть своими глазами. Так что надоедаю вам в последний раз. - Он пытливо оглядел Зубцова и заключил дружески: - У меня предчувствие, что судьба сведет нас и в Северотайгинском районе... - Может статься, что и повстречаемся. Я здесь с инспекторской поездкой. - Встреча с земляками в такой дальней дали - очень приятна. Сегодня испытал такую радость. Кашеваров стал неторопливо рассказывать, что в Москве есть у него старинный знакомый, Павел Елизарович Потапов. Подвизается на библиотечной ниве. И вот нежданно-негаданно повстречал он Павла Елизаровича здесь, в парке. Отец Потапова до революции был компаньоном самого Климентия Бодылина... - Да-с, мир тесен, - заключил Кашеваров философски. - Потапов-то здесь повстречался с дочкой самого Бодылина, Агнией Климентьевной. И сын ее, Аксенов Николай Аристархович, умудрился унаследовать дедовский прииск. Не в собственность, правда, но под свое начало. Встреча с такими людьми. Для моего-то романа!.. Проводив соседа, Зубцов стоял на балконе и раздумывал: не понапрасну ли он насторожен к Кашеварову. Вполне возможно, что все в его устах - сущая правда. И в то же время столичный журналист частенько как бы прощупывает его, их разговоры возвращаются к Бодылину. Он вернулся в комнату, включил телевизор. Шел концерт самодеятельного хора. Зубцов развернул газету. К хоровому пению он был равнодушен. - Старинная сибирская песня о Ермаке. Запевает Антон Максимович Овсянников... Анатолий оторвал взгляд от газеты, прислушался. - Антон Максимович - один из ветеранов Краснокаменской милиции, начал службу в двадцатом году, вернувшись с фронтов гражданской войны. После Великой Отечественной войны был учителем в сельской школе. В юности полюбил песню, а теперь стал одним из организаторов хора... Худощавый старичок с седым пышным чубом старательно повел неожиданно крепким басом: Ревела буря, дождь шумел. Во мраке молнии блистали... Дряблая стариковская шея, болезненные подглазницы и горячие, не остывшие с годами глаза. Зубцов, не дослушав песню, позвонил на студию телевидения. - Попросите, пожалуйста, товарища Овсянникова после концерта позвонить мне по телефону... Звонок прозвучал минут через тридцать. Зубцов нетерпеливо схватил трубку. - Это - Овсянников. - Голос был не такой крепкий, как в песне, а надтреснутый и хрипловатый. - Мне передали номер телефона. С кем имею честь?.. 2 - Не думал, не гадал, что встречу вас, Антон Максимович, - повторил Зубцов обрадованно. - Куда я только ни направлял запросы. И в адресное бюро, и в кадры. Ответы, как под копирку: "Не проживает, не значится". "Сведений не имеем". Я и поверил: пропал Овсянников без вести в сорок втором. Река сонно всплескивала у гранитной стенки. Овсянников стоял, опершись о парапет, стариковская ладошка на сером камне будто выпилена из сосновой коры. - Пропадал, да вот нашелся... Но вам где же сыскать. Живу в пригородном районе. Сюда наезжаю только на спевки да на выступления хора. А кадровики отставников в таком-то, как у меня не шибко великом звании не жалуют своей памятью, - проговорил Овсянников со вздохом. Потом, словно от забытья очнувшись, продолжал: - Вы спрашиваете меня о Валдисе. Вильгельм Арвидович Валдис был моим начальником, старшим товарищем, уважаемым человеком. Жизнь свою он кончил в схватке с бандитами и похоронен с воинскими почестями. - Он окинул Зубцова острым взглядом и заключил раздумчиво: - Однако же не могу скрыть, что семя сомнений в своей правоте и проницательности Валдис заронил в меня все-таки... Антон Овсянников не спал третьи сутки. Две ночи просидел в Николиной слободе: брали мокрушника Шишина. Едва доставили раненного в перестрелке бандита в допровскую больницу, как Валдис приказал Антону подменить на дежурстве Федю Сверчкова... До смены оставался час, тут в дежурку заскочила старуха, закутанная, несмотря на жару, в платок, и спросила: - Здесь ли, чо ли, имают разбойников? - Тут, - уныло буркнул Овсянников. - Слава те! Я, почитай, с обеда тащусь через весь город, управу ищу на татей... - Да что поделалось-то, гражданочка? - перебил Овсянников. - Только свою фамилию объяви! - Проколова мне фамилия. Квартирую в слободе, во флигеле, два дома от Бодылинского садоводства. Иду сегодня мимо садоводства, смотрю - калитка нарастопашку и собака воет где-то далеко, ровно по покойнику. Меня будто кто под ребро толкнул: зайди, мол, Власьевна, глянь, что к чему. Вошла, вижу, собака привязана к дровянику короткой цепью. Летник разворочен, дверь напрочь отодрана и крыльцо у дома порушено. Жутко мне стало до невозможности. Сотворила я молитву и на завалинку влезла, стала заглядывать в окошки. Смотрю, а на коврике под образами сам хозяин связанный и убитый, в крови весь... Царство небесное, вечный покой ему, благодетелю нашему... Овсянников подошел к жестяному рукомойнику, горстями поплескал себе воду на глаза, вышел на крыльцо, скомандовал конюху: - Запрягай мою оперативную. Происшествие в Бодылинском садоводстве. В губрозыск Овсянников возвращался под утро. Колеса дрожек по-змеиному шипели в пыли. Тянулись с боку немытые окна магазинов в частой паутине трещин. На пятнистой стене можно рассмотреть облупившиеся буквы: "Торговый дом "Бодылин и сыновья", перед подъездом тумба в лохмотьях старой афиши. Валдис встретил Овсянникова так, точно ждал в гости. Расстелил на столе газету, принес кипятку, выложил заварку фабричного чаю, полкаравая хлеба, сахарин. - Ешь, Антон, - отхлебнул чай и спросил: - Ну, что там у Бодылина? - Ограбление. Убитый он. - Ограбление?! - Светлые глаза Валдиса сощурились, потемнели. - Что, налет банды? Овсянников с наслаждением жевал хлеб, не пайковый, пополам с картошкой и жмыхом, а настоящий, домашней выпечки. - Не было там ни банды, ни налета. Там похитрее было обмозговано. Один человек был у Бодылина. В кухне на столе две стопки, выпивка и закуска. Все чин чином, в аккурат на двоих. В дом его пустил сам Бодылин. Собаку, волкодава этого, мог перевести к дровянику только хозяин. Бандиты, они прежде собаку бы пришибли, чтоб шума не подымала. А тут сам Бодылин подсоблял, человек вошел вполне ему известный. Валдис, почти не сгибая ног, прошагал по кабинету, остановился за спиной Антона. - Зачем друг пристукнет своего друга? И как один мог разворочать столько, найти золото и уйти? Банда там орудовала, Антон! Кто-то из них, может, знаком Бодылину, его и пустили вперед для приманки. "Ну что ты затвердил: банда, банда?.. Сам же все напортачил; не отпусти ты Бодылина, не было бы происшествия, и золото лежало бы сейчас в Государственном банке", - думал Овсянников и сказал упрямо: - По-другому там все было. Когда Бодылина от нас отпустили, кликнул он верного человека или тот сам вышел на купца. И все у них сталося полюбовно. Угостились, и Бодылин ему выдал клад. Потом уж гостенек пристрелил хозяина. На это, само собой, у них не было уговора. В светлых, водянистых глазах Валдиса свинцовый блеск. Однако начальник, будто от света загородился, прикрыл глаза ладонью, опустился на стул, набил трубку, отфыркал клубы дыма, сказал с усмешкой: - Может, ты, Овсянников, есть знаменитый сыщик Путилин, Пинкертон, Шерлок Холмс, с одного взгляда проник в тайну и понял все? Стало обидно от насмешливого тона Валдиса и от того, что тот сравнил его, красного субинспектора, с царскими ищейками и слугами капитала. - Не я придумал про одного человека. Старуха Проколова видела: крутился там мужик, чернявый, на левый глаз косоватый... А это - приметы Якова Филина... Валдис настороженно посмотрел на Овсянникова и сказал с укором: - Ты что, Антон? Разве не ты выписывал препроводиловку для перевода Филина из губернского в Таежинский уездный допр? В Таежинске за Филиным числятся три грабежа, в том числе пристанской кассы. Разве не ты, Антон, подменял на дежурстве нашего самого боевого и опытного инспектора Федю Сверчкова, который уже целую неделю конвоирует в Таежинск Филина и не сегодня-завтра вернется домой? Разве не так? - Так, - буркнул Антон и смутился: и верно, вышло не очень-то складно. Какой-то старухе поверил, а документам и своим глазам - нет. - Словом, Антон, составляй рапорт о происшествии. Пиши, как понимаешь, не криви душой. Считаешь, что там действовал один человек, так и пиши. Нам нужна правда. Мы не царская охранка, а рабоче-крестьянская милиция. Но о Филине, послушай моего доброго совета, не вспоминай, наши ребята засмеют тебя: поверил бредням выжившей из ума бабки. А еще лучше, Антон, иди отоспись за трое суток, а рапорт напишешь на свежую голову. Из-за классово чуждого элемента не стоит надсажаться. А золото... Сколько его там, по-твоему, взяли? Пуд примерно. Золото сам и найдешь, когда задержим бандитов. Месяц тебе сроку. Найдешь - заслужишь благодарность рабоче-крестьянской власти... - И ваши подозрения против Филина не подтвердились? - спросил Зубцов. - В том-то и штука, Анатолий Владимирович, что и сейчас я не могу ни утверждать, ни отрицать участия Филина. За пять дней до убийства Бодылина Сверчков действительно доставил Филина в Таежинский допр. Однако Филин той же ночью бежал, но куда? Задержан он был в том же Таежинске и неизвестно, выезжал ли в Краснокаменск. Но в жестокости, коварстве расправы над Бодылиным - почерк Филина. - Что же, Валдис как будто выгораживал его? - Я этого не утверждал и не утверждаю. Валдис сложил голову в бою. Это забыть трудно. Едва Антон вошел в здание уголовного розыска, как его вызвал начальник. - Вы помните, товарищ Овсянников, - холодно начал Валдис, - что после ограбления Бодылина прошло, - он слегка скосил глаза на самодельный календарь, - тридцать два дня, больше месяца! - Помню, - ответил Антон и горестно вздохнул. В голосе начальника слышалось: "Тюха ты, Овсянников, а никакой не красный субинспектор - гроза пособников контрреволюции". - В расследовании этого происшествия я дал вам полную самостоятельность и не мешал вам. "Не мешал, но и пособлял не шибко, - хотел рубануть Овсянников в оправдание себе. - Где бы ни стряслось чего, сразу: "Овсянников, поезжай, разберись". А что ни день - новые происшествия. Об убийстве Бодылина и мозгами-то пораскинуть некогда". Однако Антон поостерегся высказываться так откровенно. Как ни обиден язвительный тон Валдиса, но крыть Овсянникову нечем. Месяц промелькнул, но ни золото не найдено, ни убийца. Даже и следов никаких. И с обысками по воровским малинам ходил, и скупщиков краденого допрашивал как мог строго, - бодылинское золото растаяло, будто снег весной... А что касается происшествий, так не Валдис же их придумывает, и не один Овсянников в запарке. Валдис оглядел его пытливо: - Так где же он есть, тот пуд золота и тот экспроприатор-одиночка? - Где же ему быть? - Овсянников вздохнул. - Хоронится на хазе. А коли умный, то и вовсе скрылся из города. Может, к границе путь взял. Может, в тайге затаился, ждет, пока все угомонятся... - Может! Не может!.. Кто ты есть, Овсянников, - красный субинспектор или гадальщик на бобах? - Не совладать мне одному, нашему губрозыску то есть. Без соседей, без их подсобления нам золото это не сыскать и налетчика не изловить. Надобно всем сибирским розыскам приналечь артельно. - Артельно! - Валдис фыркнул. - Тебе-то, субинспектору, может, и прилично на всю Сибирь кричать "караул". А мне, начальнику угрозыска, совестно. Скажут, хороша в Краснокаменске революционная милиция и начальник там молодец. Сами палец о палец не ударили, а зовут на помощь: сыщите нам по всей Сибири невесть кого и невесть что. И откуда в тебе, Овсянников, это желание держать ручки в брючки. Нет, ты сам себе набей трудовые мозоли. Говоришь, "на хазе", а ты прошел, проверил эти хазы? - Кабы знать их все, берлоги эти... - Хорошо, хоть меня послушал, не написал в рапорте про Филина. Стал бы посмешищем, Филин-то в Таежинске за решеткой... Овсянников понурился: - Обозналась, видно, старуха. - То-то, что обозналась. Где твоя революционная бдительность, Овсянников? А если старуха Проколова в сговоре с бандитами и навела тебя на ложный след? Ты и клюнул на приманку. Скажи спасибо, что я приказал этой старой карге не распускать провокационных слухов. Она бы долго водила тебя за нос, пока вовсе не затащила в контрреволюционное болото. - Старуха Проколова? Меня в контрреволюционное болото?! - Стыдно, Овсянников! Враг не спит!.. Кругом враг. А ты берешь под защиту непроверенную старуху. Это же полная потеря классовой бдительности. Валдис привычно зашагал по кабинету. Поскрипывали начищенные сапоги, туго затянутые ремни портупеи. Сказал с расстановкой: - Другой начальник угро упек бы тебя под суд революционного трибунала. За халатность, за медлительность в расследовании. Я хорошо отношусь к тебе, Антон, будто к сыну. Возьму твой грех на свою душу. - Это как? - оторопел Овсянников. - Прекращать надо, Антон Максимович, дело. Подумай сам. Кто погиб? Наш брат по классу, пролетарий труда? Красный герой? - Валдис пожал плечами, презрительно фыркнул. - И сказать-то противно - Бодылин! Кровосос! Эксплуататор! Да туда ему и дорога. Пристрелили бандиты. Спасибо, пулю нам сберегли. Кабы не золото, мы бы и вмешиваться не стали. - Так вы же сами, - Овсянников трудно прокашлялся. - Вы же сами говорили: у Бодылина пуды золота А в республике разорение, люди пухнут с голода... А теперь... Ничего не найдя, закрыть дело. И потом... Какой бы он там ни был, Бодылин, пусть и классово нам чуждый, да ведь человек. И убивать его не дозволено никому... Валдис с недоверчивым интересом окинул взглядом субинспектора от порыжелых сапог до застиранной ветхой гимнастерки и сказал презрительно: - Ты, Овсянников, не подходишь для нашей работы. Добренький чересчур и классового чутья лишен совершенно. Разве я сказал закрыть дело? Я сказал: прекратить сейчас, - он выделил это "сейчас", - операцию. Хочу помочь тебе, поскольку ты зашел в тупик. И я не сказал; прекратить розыск этого золота. Нам надо быть настороже, и как только бандиты высунутся из укрытия, мы их за ушко да на солнышко. - Валдис потер руки, засмеялся и договорил жестко: - Я хотел по-товарищески помочь тебе. Но ты не хочешь понимать этого. Что же, пиши рапорт, почему провалил операцию. Решим: просто выгнать тебя или под трибунал. Овсянников живо представил, как его распоясанного поведут под винтовками в трибунал, поежился и подумал, что, может быть, прав Валдис: надо выждать, пока убийца почувствует себя в безопасности. - Если ваше такое распоряжение, - неуверенно сказал Овсянников, - я могу написать постановление... - Я не приказываю тебе, а советую, - тихо сказал Валдис. - Дело битое, безнадежное. У нас и так хлопот полон рот. Выноси постановление да езжай в Таежинский уезд. Там убили продовольственного комиссара. Это тебе не бывший человек Бодылин... - В Таежинске, - продолжал Овсянников, - я пробыл почти год. Пришлось погоняться за несколькими бандами. А когда вернулся в угрозыск, Валдиса уже не было в живых. - Яков Филин в это время был в заключении? - Он снова бежал из тюрьмы. Причем бесследно. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 1 - Пассажир Аксенов Николай Аристархович, вылетающий рейсом до Краснокаменска, вас просят подойти к справочному бюро... Мужчина за ресторанным столиком отодвинул от себя бутылку пива и неспешно двинулся к дверям. На ходу стало видно, что он высок ростом, плотен и проход между столиками тесноват для него. - Я Аксенов Николай Аристархович. - Вас просили позвонить по этому телефону. Телефон начальника главка. Он недоуменно пожал плечами и торопливо направился к телефону-автомату. - Здравствуйте, Вадим Павлович. Это - Аксенов. - Привет, Николай Аристархович. Я считал, что ты уже паришь где-то за Волгой. Но на всякий случай позвонил в порт. Каких, думаю, чудес не бывает в природе и в Аэрофлоте. И точно. Вылет задержали. Считай, нет худа без добра... На коллегии мы разговаривали о лучших формах хозяйственных объединений. Зашла речь и о твоей идее собрать Северотайгинские рудники и прииски в комбинат на полном хозрасчете. Новые формы управления - проблема не простая. Нужен в главке человек, который всецело был бы занят этими вопросами. Прикинули возможных претендентов, решили, что лучшего, чем ты, не сыщем. - Спасибо, - сказал Аксенов растроганно. - Может быть, сдашь билет, задержишься на недельку в Москве? Глядишь, все и решится... Аксенов на мгновение отстранил трубку, ворвался в уши рев авиационных моторов на летном поле. Вспомнился разговор с Настей по телефону: "Папка, я соскучилась по тебе. У меня такие новости... Ты не забыл, что через неделю мой праздник?.." Нет, он не забыл. И твердо сказал в трубку: - Спасибо за высокую честь, Вадим Павлович. Но я полечу домой. Надо посоветоваться с дочерью. Она у меня - глава семейства... На привокзальной площади включили освещение. Вокруг светильников роились ночные бабочки. Смыкались в темноте купы деревьев. За ними небо смотрелось словно бы предрассветным - там была Москва. Жена Аксенова, Наташа, частенько повторяла: - Хочу жить в Москве. Готова в одной комнатушке в коммунальной квартире. Ну почему у тебя такая кошмарная профессия? Есть же нормальные люди - архитекторы, асфальтировщики, вагоновожатые. У них работа в Москве. А ты... - А я, говоря по-старинному, золотоискатель. И обязан жить и работать там, где добывают золото. - Значит, пожизненно обитать в тайге и ездить на собаках? - Ну отчего же пожизненно? Золото найдут, например, а Кызылкумах. Можно жить в пустыне и ездить на верблюдах... Давно утихли их споры. На реке Раздольной перевернуло лодку. Наташу даже не нашли... Как радовалась бы она сейчас переезду в столицу... Мать тоже обрадуется. Она давно твердит: "Я не понимаю тебя, Николай. Каким ты видишь будущее Насти? Пора серьезно подумать о ее образовании. Или ты уготовил ей участь купринской Олеси?.." Мать обрадуется перемене в судьбе Насти. А сама Настя? Как приживется она на московском асфальте, вдали от приискового пруда, сопки Ягодной?.. Настя говорит, что, когда ясно осознает свое призвание, будет учиться заочно: отца без своего догляда не оставит. Но теперь-то в Москве вместе... А ты, Николай Аксенов, так ли уж ты жаждешь переезда? Конечно, в Москве откроются новые перспективы, иной простор. Простор... И явственно, точно он действительно видел их сейчас, встали перед глазами цепи таежных сопок, сыростью задышали лога и межгорья, река Раздольная ослепила кипением бликов... 2 - Отправление самолета рейсом до Краснокаменска задерживается по метеорологическим условиям, - объявил диктор. - Как долго может держаться грозовой фронт? - произнес рядом женский голос. Аксенов, не отрываясь от журнала, чуть скосил уголок глаза. Через кресло от него сидела женщина. В глазах Аксенова зарябило от ее ярко-красного свитера, васильковых брюк и болотного цвета сумки. Но он все же отметил и молодость соседки, и ее привлекательность, и обращенный на него выжидающий взгляд. Аксенов слегка подался к соседке и осведомился: - Простите, вы что-то сказали? - Я сказала... Николай Аристархович, долго ли будет держаться грозовой фронт, из-за которого задерживают наш рейс? - Она говорила чуть нараспев, покачивая в такт словам высокой прической. Аксенов озадаченно посмотрел на нее. Она засмеялась. - Ваше инкогнито, Николай Аристархович, раскрыл диктор. Я стояла у справочного бюро, когда подошли вы. Как видите, никакой мистики. - Что ж, самые сложные вопросы чаще всего имеют простые ответы. - Аксенов улыбнулся смущенно: совсем обирючился в тайге, непринужденного разговора не можешь поддержать с интересной дамой. Права мать: "Нет в тебе ни грана ни лоска, ни светскости, в кого ты только задался таким мужланом?" - Извините, но я даже понаблюдала за вашей мимикой в телефонной будке. Мне показалось, вы были взволнованы. Близкая московская знакомая, - она подчеркнула эти слова, - давала вам последние наставления перед возвращением к супруге? - улыбнулась поощрительно. Аксенов нахмурился, но тотчас же усмехнулся: ее намеки ничуть не оскорбительны. Она видит в нем не старого и даже привлекательного мужчину. А почему бы и нет, черт возьми! Ведь ему еще и пятидесяти нет. Но и выставлять себя перед нею этаким командированным хлыщом было непривычно и неловко. - Волнение, пожалуй, вы подметили правильно. Звонило начальство. - Следовательно, ЦУ перед возвращением... на рудник Октябрьский, - она заглянула ему в глаза наслаждаясь его недоумением и весело посмеивалась: - Шапка управляющего рудником не легче шапки Мономаха... И опять, Николай Аристархович, никакой мистики. На Октябрьском второй год работает в старательской артели мой двоюродный брат Глеб Карасев. - Карасев?.. Старатель?.. Нет, не припоминаю. - Естественно. Он рядовой рабочий. А вы... Дистанция, как говорится... Но я слышала про вас от Глеба. - Она пересела в кресло рядом с Аксеновым. - Я - Елизавета Ивановна Гущина, москвичка, младший научный сотрудник. Глеб так восторженно расписывает ваши края. Набралась смелости и решила взглянуть своими глазами. - Она с подчеркнутым интересом засмотрелась на объемистую сетку Николая Аристарховича, заполненную свертками, и заметила с улыбкой: - Столичные гостинцы для верной Пенелопы. - Жена погибла. Утонула. Уже пятнадцать лет. - Простите. - Она мягко коснулась своими прохладными пальцами его руки. - У вас не найдется сигареты? Николай Аристархович с готовностью протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой. Она взяла его за руку, приблизила к себе колеблющийся огонек. - Дочь у меня, знаете, Настя. Главнокомандующий нашего мини-семейства. Над подарками для нее голову поломать пришлось изрядно. С ног сбился, пока подыскал для нее снаряжение для подводного плавания и отличную "тулку". Двадцать лет девице... Елизавета Ивановна улыбнулась недоверчиво. Глеб Карасев прошлой зимой в Москве не раз то почтительно, то с иронией рассказывал о мрачноватом управляющем рудником. И вот полчаса назад, случайно повстречав Аксенова у справочного бюро, желая скоротать затянувшееся ожидание вылета, она решила помистифицировать этого солидного, уверенного в себе человека. Сейчас она с любопытством приглядывалась к своему собеседнику. Красавцем его не назовешь. Да и возраст. Как выражается Глеб, второго срока службы... Не стар, конечно. Но волосы - уже чернь с серебром. Лицо крупное. Тяжелый подбородок. Глаза серые, такие же, наверное, как небо там, в Сибири, смотрят совсем не по-стариковски... Интуиция подсказывала Елизавете Ивановне: он заметил ее. Что ж, как говорится, еще один: мужики, особенно в годах, любят пялить глаза на молоденьких... Ей были приятны его внимательный взгляд, грустно-растерянная улыбка и чуть глуховатый голос. И почему-то подумалось, что рядом с ним, наверное, не очень весело, но зато тепло и спокойно. Ей всегда так не хватало спокойствия. С Гущиным его не обретешь. Оставил отличную должность на спецобъекте, устремился чуть ли не лаборантом, но в науку. Наспех собрал чемодан и отправился в "море-окиян" на "Витязе". На полгода! А какое спокойствие рядом с Глебом, если... И зачем только в прошлом году, когда застала его за выплавкой самодельной пластины, она не сказала ему решительно "нет". Промолчала, сделала вид, что не поняла, не догадалась. А Глеб неизвестно почему перестал отвечать на письма. Наверное, она поступила по-бабьи, когда решила лететь невесть куда и зачем. И может быть, перст судьбы в том, что встретила Аксенова. - И все же парадоксально, - сказала она, думая о своем. - Девушке - ружье?.. - Наверное. - Аксенов пожал плечами и неуверенно предложил: - Может быть, пока держится грозовой фронт, мы пойдем в ресторан и поужинаем? Елизавета Ивановна молча поднялась, решительно надела на плечо свою болотного цвета сумку и взяла Николая Аристарховича под руку. 3 Федотыч, моторист рудничного катера, обернулся к Насте и Глебу, приглашая к беседе: - Долго нынче держится коренная вода. Но уж зато травы на островах будет укосно. Замочило так, что еле-еле лозняк над водой мельтешит. - Красиво! Краски-то какие... - воскликнула Настя и не спускала взгляда с раздавшейся вширь реки, с островов с выступавшими над водой кустами, точно крышами града Китежа. - Рассвет в самой силе, вот небо и полыхает, - подхватил Федотыч обрадованно, будто он сам разлил по воде и тайге эти краски. Макушки сопок словно бы разрумянились ото сна. Шаром налились облака и поползли в реку в поисках прохлады, и река подернулась розовой рябью. "Совсем как на пруду в то утро", - Настя посмотрела на Глеба. Он поднял глаза на Настю. И ей показалось: в них тоже плескалась вода. Скулы его порозовели. "Он помнит то утро", - обрадовалась Настя. - А раньше я любила желтый цвет. Глеб рассмеялся с вызовом, дерзко, как бы желая стряхнуть с себя оцепенение, и сказал: - Классический цвет измены. - Такую нелепость мог распустить по свету лишь очень мрачный человек. Настя горячо заговорила о том, как жаль ей незрячих людей, кого оставляет равнодушными желтизна сентябрьского леса, подсолнух над плетнем огорода, капля янтаря на морском песке, сгустки меда в зеленоватом воске сот, солнечный луч в траве... А Глеб впервые разглядел золотистые точечки в ее глазах, желтые крапинки веснушек. Ему захотелось тотчас же сказать об этом Насте, но он подавил это желание, вспомнив циничную тираду Шилова: "В мире есть единственная реальная ценность - золото!" Глеб наклонил голову и сказал: - Если уж честно, то всем цветам я предпочитаю фиолетовый... Ночь, предгрозовье, снега из окна вагона. И ночное море. Я очень любил слушать его. Я различал в его гуле то стоны погибших, то голоса надежды... Глеб замолк. Аркаша Шилов, доведись ему услыхать все это, от души бы повеселился над "карасями-идеалистами", но остался бы очень доволен. Шилов еще вчера поучал: "Девки, они с чего начинаются? С ушных раковин да еще с сердчишка, которое прямо-таки изнывает от желания отогреть чью-то заблудшую душу. Так что ты, главное, капай ей на мозги насчет своих порывов, которые-де вдребезги расшибаются об острые углы бытия. Их, девок, хлебом не корми, только подкармливай байками. И все. И она - твоя..." - Разве ты жил у моря? Он не любил рассказывать об этом, был убежден: с родителями ему крепко не повезло. Даже на вопросы Лизы отвечал неохотно. Однако Настя смотрела на него с таким искренним интересом и сочувствием... ...Прохладное северное море. Серо-зеленые волны с ревом рушатся на моторку, норовят захлестнуть ее, зашвырнуть к береговым соснам. Загорелые, в синих змейках татуировки, руки отца крепко держат штурвал. Ветер треплет бронзовый чуб, офицерская фуражка с малиновым околышем чудом держится на затылке. И Глебу кажется: моторка летит навстречу погрузившемуся в море солнцу. Отец выключал мотор, мечтательно говорил: - Подрейфуем. Доверимся Посейдону. Авось он не проткнет нам днище трезубцем. - Отец ложился на дно лодки, смотрел в небо, по которому быстро, словно кто его чернилами заливал, растекались фиолетовые разводы. - И через тысячу веков море останется таким же, как при Магеллане, Колумбе, Беринге. Так же будут реветь волны, водоросли пахнуть йодом. Нигде человек не соприкасается с природой так близко, как в море. - Почему ты не стал моряком? - спросил Глеб. - Родился-то я в Миргороде. И хотя там, кроме воспетой Гоголем лужи, других водоемов не водится, спал и видел себя на мостике корабля. Но война стояла на пороге, определили меня в пехотное училище. И стал я подданным "царицы полей". Хорошо еще, что назначили в приморский гарнизон. Вскоре они простились с морем и с плаваниями под звездами. Отца с повышением перевели в московский гарнизон. Мама радовалась: - Я разобьюсь в лепешку, но сделаю так, чтобы твои однополчане, Костя, говорили о нашем доме как о самом гостеприимном. По вечерам у них частенько собирались гости. Чаще других наведывался "по-холостяцки, на огонек" начфин части Владимир Прохорович Карасев. Глеб чувствовал: отец не любит этого тучного человека. Зато мама, едва Владимир Прохорович переступал порог, краснела и становилась очень суетливой. И Глебу почему-то делалось стыдно. Однажды Глеб забежал в комнату и увидел, что отец бьет маму. У отца было бледное, незнакомое лицо. Губы вздрагивали и прыгали, будто отец плакал. Мама увертывалась от ударов, пронзительно выкрикивала: - Ты этим ничего не докажешь! Ты стал мне еще противнее! Наверное, маме было больно. Но Глебу стало жаль отца и хотелось заступиться за него. Отец стал надолго исчезать из дому. Возвращался всклокоченный, с опухшим лицом. Однажды его не было почти неделю. Мать сердито говорила: - Искать не станем. Спивается. Но он вернулся. Бочком проскользнул в дверь, остановился, осмотрелся, точно попал в незнакомое место, и пролепетал заплетающимся голосом: - Нет больше подполковника Надеждина. Все. Демобилизовали. - Достукался, - зло сказала мама и стала швырять в чемодан вещи отца. - Нет! Нет! Не пущу! - закричал Глеб и вцепился отцу в колени. Отец провел рукою по его волосам. - Я вернусь за тобой, малыш, - хрипло сказал он, втянул голову в плечи и шагнул за порог. Через несколько дней мать и Владимир Прохорович пришли нарядные, с букетом цветов. Мать ласково сказала Глебу: - Ты уже большой, все понимаешь. Теперь твоим папой будет Владимир Прохорович Карасев... А вскоре мама вернулась домой такой расстроенной, какою Глеб не видел ее никогда - Константин Иванович Надеждин, - начала она с порога, - оказался верен себе. Не хватило силы воли дотянуть даже до совершеннолетия сына. Утонул на своей тарахтелке. Теперь будем получать на мальчика очень небольшую пенсию. Наше материальное положение сильно ухудшится. Их материальное положение, видимо, ухудшилось не настолько, чтобы отложить намеченную на осень поездку в Сочи. У лесенки вагона Глеба обняла низенькая старушка. Глеб испуганно вертел головой, уклоняясь от ее поцелуев, а она повторяла: - Глебушка! Внучек! Какой ты большущий! - Здравствуйте, Елена Андреевна! - сказала мама. - Вам не кажется, что вы травмируете ребенка? - И объяснила Глебу: - Это твоя бабушка - баба Лена, мама твоего первого отца. Мама и Елена Андреевна отошли в сторону, до Глеба донеслись обрывки фраз: - Нет, нет, Елена Андреевна, - говорила мама непреклонно. - Это невозможно. Глеб - мой любимый сын. И Владимир Прохорович так привязан к нему... - Но Глеб для меня - единственная память о Костике. К тому же здесь юг, море. - Конечно, юг для здоровья ребенка... - начала мама неуверенно. Теперь Глеб жил в маленьком домике с застекленной верандой, затянутой зеленой шторой винограда. Можно было часами лежать на горячем галечнике и слушать, как шумит пляж, перекликаются огромные, будто айсберги, теплоходы, смотреть, как погружается с пустого неба в морскую пучину солнце. Море вспыхивает на мгновение и сразу же заполняется фиолетовой стынью. И в тот же миг, точно кто-то включает их, как светильники на бульваре, загораются звезды. Однажды на берег прибежала соседка, с трудом перевела дух, крикнула: - Пойдем, Глебушка! Бабушка умерла. Через неделю Глеб снова был в Москве. Владимир Прохорович без улыбки оглядел его, потянулся потрепать по волосам, но раздумал: - Большой какой стал. Хотя, само собой, под южным солнцем... У тебя здесь народилась сестренка Светланка. Станешь водиться с нею. Матери надо на работу. Нам остро не хватает денег. У каждого в доме должны быть свои обязанности... Зачем он рассказывал все это Насте? Идиотская сентиментальность, и только. Чистенький домик под южным небом, вздохи отца о вечности моря и даже Лиза с ее хмельным шепотом по ночам и трезвым взглядом на жизнь в таком далеке, что, может, все это пригрезилось ему во сне... 4 Но что это? Тоже сон? Глеб косился по сторонам, желая убедиться в реальности происходящего. По береговым крутоярам - непролазное чернолесье. Летное поле аэродрома - в рысьих зрачках ромашек. Небо перечеркнул крест антенны домика аэровокзала. А по ступенькам трапа отстукивала каблучками, приближалась к дорожке, на которой стояли Глеб и Настя, Елизавета Ивановна Гущина. Бежать! Махнуть в реку. Провалиться сквозь землю! Глаза Лизы сузились, потемнели. И ее взгляд, строгий и удивленный, остановился на Глебе. А пальцы Насти, ласковые и нетерпеливые, охватили запястье Глеба и потянули вперед. - Ну, что ты, Глеб, как вкопанный?! Нельзя быть таким робким. Отец очень простой. Я уверена, вы понравитесь друг другу. Не выпуская руку Глеба, она другой рукой обняла отца и горячо зашептала: - Папка! Родной, здравствуй! Это - Глеб Карасев. Понимаешь! - Настя округлила глаза и многозначительно пояснила: - Ну, он мой друг и поет в нашем клубе. - И вложила руку Глеба в руку отца. - Глеб Карасев, говорите? - у Глеба зазвенело в ушах: таким зычным ему послышался бас Николая Аристарховича. - Рад знакомству очень. Сестра твоя, Елизавета Ивановна, всю дорогу только и рассказывала о тебе. Елизавета Ивановна, да где вы? - Я здесь! - почти пропела Лиза, выступая из-за широкой спины Николая Аристарховича, коснулась руки Насти, ласково покивала ей, обняла Глеба, приблизила его к себе, крепко расцеловала и сказала не то наставительно, не то предостерегающе: - Здравствуй, братец! Тебя, Глебушка, не сразу и узнаешь без бороды... Вот и я. Приехала посмотреть на твою возлюбленную... Сибирь. Значит, ты получил мою телеграмму? Я боялась, что не поспеет... - Я не получал твоей телеграммы, Лиза. И я не встречал тебя. Я ничего не знал о твоем приезде. - Я в один день изменила свои планы отдыха и решила погостить у тебя. Ты не рад моему приезду, мой милый двоюродный братишка? Ты же давно приглашал меня, не так ли? - Так, - обреченно подтвердил Глеб. - Телеграмма не телеграмма. Встречал не встречал, - весело сказал Аксенов. - Важно, что встретились и все вместе... - И, взяв Настю и Лизу под руки, повлек их за собой к выходу. "Милый двоюродный братишка!.." Зачем понадобилась ей эта комедия? - недоумевал Глеб, шагая следом. Он был зол на Лизу за ее ложь и благодарен ей за нее: эта ложь оказалась спасительной. А что, если взять билет до Краснокаменска, и пусть все останется за бортом. И угрозы Шилова, и нелепое это пение, и выламывание перед Настей, и эта пикантная Лиза, невесть зачем свалившаяся как снег на голову... Нет, к черту камень на шею, к черту побег. Глеб не предаст Настю, тем более сейчас, когда рядом с нею выстукивает каблучками не меньший, может быть, враг, чем Аркашка Шилов, Лиза не пощадит Настю. Ведь она явилась сюда, чтобы утвердить свои права на него, доказать ему свою любовь и потребовать платы за нее. Это она, Елизавета Ивановна Гущина, благословила его поездку в эти гибельные места. Узнав правду, напустила на себя вид, что не поняла ее, восхищалась щедростью Глеба, ввела в круг своих друзей. Они пили в ресторанах на деньги Глеба, не спрашивая - откуда у него столько денег? Наверное, они правы: интеллигентные люди, как пробросила однажды Лиза, не спрашивают, откуда у человека деньги. Ради Лизы Гущиной он вновь явился сюда ловить жар-птицу удачи. А поймали его, Глеба. Поймал Аркадий Шилов. Да на такую блесну, что и выпустить жаль, и заглотнуть боязно... ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 1 Улицы поселка медленно погрузились во мглу, и молодой месяц в черном небе не высветлил дорогу. Где-то вдалеке всхлипнул и сразу умолк баян. Поселок Октябрьский отходил ко сну. В доме подполковника Лазебникова стояла тишина. Он собрался лечь спать, но во дворе скрипнула калитка, предостерегающе зарычал Туман. Лазебников нахмурился: с приятными вестями в полночь к начальнику райотдела внутренних дел не пойдут. - Сидеть, Туман! - скомандовал Лазебников и пригласил: - Кто там, проходите. Собака не тронет. К Лазебникову быстро подошел высокий мужчина. - Василий Васильевич? - спросил он. - Я - Эдуард Бочарников, спецкор областной газеты. - Прошу, прошу. С утра поджидаю вас. Лазебников с любопытством оглядел гостя. Темные глаза Бочарникова из-под щеточек бровей словно бы приценивались к собеседнику. - Мы с вами незнакомы, Василий Васильевич. Так что позвольте представиться по всей форме. - Он подал Лазебникову удостоверение в красной обложке. - С Петровки, значит, Эдуард Борисович, - сказал Лазебников не без ревности. - Прибыли показать нам, грешным, столичный класс работы. Ну-с, какие новости? - Новости обнадеживающие. Желтов возвратился с Кубы, бандероль из Сибири от Григория Смородина получил. Хотя и не был с ним знаком. Познакомились позднее, когда Смородин - и снова не с пустыми руками - прилетел в отпуск в Москву. Желтов не прикасался ни к бандероли, ни к "гостинцам" из тайги, ожидал, пока явится хозяин. Хозяин - Глеб Карасев, его сосед и в прошлом одноклассник. О том, что пришлет посылки, Карасев предупреждал Желтова перед отъездом. - Все-таки Карасев! Мы-то думали на Варварина. - Лазебников, давая выход возбуждению, заходил по комнате. - На Карасева, правда, сразу обратили внимание, но отзывы о нем самые лестные, и вообще у нас пока нет доказательств, что он крадет золото... - Это и сейчас пока не доказано, - подчеркнул Бочарников. - Я случайно видел Карасева на аэродроме. Он производит благоприятное впечатление. Попробую завязать с ним контакты, мы ведь с Карасевым соседи по общежитию. Ваша первая задача найти Смородина. Лазебников усмехнулся: - Наш лейтенант Локтев отыскал его на прииске Сосновском. - И не удержался, похвастал:- Это только так говорится скромно - район. А район-то по территории обширнее иной области в Центральной России. Да еще бездорожье и не очень надежная телефонная связь... Но как бы там ни было - нашли. Завтра пошлем Смородину повестку. - Не надо повестки. Прилетит сюда майор Зубцов, съездит к нему. А пока условимся: для всех, в том числе и для ваших сотрудников, я - корреспондент областной газеты, приехал писать очерки о старателях... 2 По травянистому взвозу улица спускалась к реке. В зеленоватой воде раскачивались и морщились плоские отражения домиков. А на другом берегу тайга спускалась к реке, будто искала брод. Клинышек неба над котловиной был пустым и бесцветным. Край света... "Хвастают еще сибирским простором, а ровного места не сыскали для поселка, - подумал Зубцов и вспомнил дорогу в Сосновский - крутые подъемы на взгорья, обвальные спуски в разломы и усмехнулся, - впрочем, где оно тут есть, ровное место?" Природа словно с умыслом, чтобы взвинтить цену на золото, а может быть, прозорливо, чтобы уберечь людей от соблазнов "желтого дьявола", расшвыряла, рассыпала крупицы драгоценного металла в самых гиблых краях. Захоронила золото в ледяных подземельях Аляски и Колымы, погребла в раскаленном чреве африканских и азиатских песков, утопила на дне гремучих речек, укутала сумраком таежных урочищ. Но человек, движимый то вдохновением рудознатца, то неуемной алчностью и слепой верою в шальной фарт, пешим и конным, на собаках и на верблюдах дотянулся до заповедных мест... Смородин вошел без стука, окинул взглядом Зубцова, потом щербатые стены кабинетика участкового инспектора, письменный стол с продранным зеленым сукном, немытый графин на облезлом сейфе и слегка скривил губы. "А ведь прав он, черт возьми, - с досадой подумал Зубцов. - Когда только покончим с таким убожеством? Уважение к милиции - понятие многозначное". - Смородин Григорий Кириллович? - Да, - парень наклонил голову. - Участковый сказал, что меня приглашает офицер из военкомата. Говор у него был певучий, с мягкими протяжными "а". Говор потомственного москвича. - Да, я поджидаю вас. Садитесь, пожалуйста. Смородин расстегнул клетчатый пиджак, не спеша сел. Теплым глянцем отливали его желтые летние туфли и медные пуговицы на пиджаке. "Силой ты не отличаешься, - глядя на его запавшую грудь и узкие плечи, отметил Зубцов. - Но, конечно же, слывешь среди сосновской молодежи законодателем мод. И пиджак-то у тебя в "оксфордскую клетку", и в парикмахерскую ты не считаешь за труд съездить за сто километров в Октябрьский. Здешний цирюльник тебе так локоны не накрутит. А может быть, парикмахерская, ателье, магазин - всего лишь повод?" - Вы, кажется, москвич? Не скучаете по Москве? Край здесь довольно суровый. - Скучаю? - переспросил Смородин небрежно. - Я мечтал о такой жизни. Суровая природа, здоровый труд на свежем воздухе. Простые, естественные отношения. - Разве естественность отношений - это географический фактор? - Но, согласитесь, в Москве - тьма условностей. Прав был старик Руссо, когда призывал к простоте, к чистоте и ясности нравов. - Он сделал паузу, давая возможность оценить оригинальность и благородство своих суждений. - А что вы агитируете за Москву? Предложите поступить в одно из московских военных училищ? - Я не из райвоенкомата. Я - старший инспектор министерства внутренних дел майор Зубцов Анатолий Владимирович. Приехал из Москвы для того, чтобы встретиться с вами. Смородин сел прямее, скривил губы, как тогда, когда осматривал комнату, и сказал с колючей усмешкой: - Чем же это я так знаменит, что для встречи со мной надо лететь двумя самолетами и выдавать себя за работника военкомата? - Вы тоже летали в Москву двумя самолетами... - А что здесь криминального? Домой ведь. А не за тридевять земель... Летал навестить больную мать. Зубцов вздохнул и сказал: - Правильно, мать болела. Но ведь вы не только ухаживали за ней, вы встречались с приятелями, заводили новые знакомства. - Следили, что ли, за мной? Или кто из моих друзей привлек ваше внимание?.. - Человек, которому вы позвонили с аэродрома, назначили свидание и условились, что он узнает вас по цветной косынке на шее. А за три недели до встречи, когда он и не подозревал о вашем существовании, вы отправили ему посылку с довольно ценным подарком... - Ах, вы о Желтове. А я-то слушаю, слушаю... - Смородин засмеялся и, нанизывая подробности, стал рассказывать, как еще в школе мечтал о мотоцикле с коляской. Но не было денег. А теперь, когда появились, не вдруг достанешь мотоцикл. В прошлом году в Сосновской чайной он познакомился со студентом Павлом из строительного отряда, тот вызвался помочь. В Москве у Павла есть друг, Михаил Желтов, который может достать мотоцикл. Павел собирался в Москву, однако у него на Дальнем Востоке умер отец. Павел улетел на похороны и не успел отправить Желтову купленный для него транзистор. А Григорий как раз ехал в Октябрьский к зубному врачу, вот и вызвался отправить приемник. Вскоре Григорию сообщили о болезни матери, и пришлось срочно вылететь в Москву. Он позвонил из Домодедово Желтову, договорился о свидании. При встрече подарил Желтову кедровые шишки. Потом посидели в ресторане, обмыли знакомство... - Фамилию и адрес Павла позабыли, конечно? - Не знал никогда. Я ему - Гриша, он мне - Павел, и точка. Не заполнять же анкеты. Не принято это в нашем возрасте. Верим в человека и ценим таким, каков он есть... - Очень похвальное качество. - Зубцов усмехнулся. - Мне, к сожалению, придется выяснять у Желтова, есть ли у него приятель Павел. Если окажется, что действительно есть, искать Павла, который в прошлом году вылетел из строительного отряда на похороны отца на Дальний Восток. Искать и проверять ваши показания... - Пожалуйста, - чуть помедлив, сказал Смородин. - А к зубному врачу, наверное, так и не успели попасть в тот день, задержались на почте? - Отчего же? Запломбировали зуб в районной поликлинике. И даже в карточку записали об этом. "А ты совсем не наивен, Григорий Смородин, - думал Зубцов. Гвоздили, видно, тебя крепко эти посылочки. Грыз тебя страх. Вот и насочинял версию. Совсем не исключено, что вы договорились с Желтовым пустить нас по следу мнимого Павла. Заранее ясно - никакого Павла нет, но пока изобличишь их во лжи, сколько времени утечет. И о Карасеве ловко умолчал, даже намека на него не бросил..." Смородин вольготнее откинулся на спинку стула: - Надеюсь, исчерпали свои вопросы? - Нет, осталось еще несколько, - простецки возразил Зубцов. - Транзистор на почте вы отправляли один или с кем-нибудь из приятелей? - Мрачная у вас профессия, - Смородин осуждающе покачал головой. - Что поделаешь? - кротко сказал Зубцов. - Работа, конечно, не из приятных. Но общественно нужная. На то и щука в море, чтобы... Карасев не дремал. Смородин выпрямился, рука метнулась в карман, извлекла носовой платок. Не разворачивая платка, он потыкал в щеки, в лоб. - Почему Карасев? Причем здесь Карасев? - Просто к слову пришлось, - отозвался Зубцов весело и прихлопнул ладонью по столу, будто точку поставил. - Но вы отвлеклись от вопроса: не был ли с вами на почте кто-либо из ваших приятелей? Бандероль отправлена пятого августа прошлого года. Жидкие, светлые ресницы Смородина дрогнули, словно ему соринки попали в глаза. Но он холодно улыбнулся и сказал осуждающе: - Далась вам эта бандероль... Ни соболя, ни норку я не отправлял. Отправил транзистор, они пылятся на полках здешнего раймага, а в Москве их нет. Если бы знал, что попаду под следствие, я бы запасся свидетелями. Но у меня их нет. Мне кажется, это говорит в мою пользу так же, как то, что обратный адрес я указал свой. - Значит, кроме приемщицы, не было никого? Смородин снова потыкал платком в лоб. - Подходил ко мне какой-то бородач, включал приемник, проверял, что он берет здесь. Это может подтвердить приемщица. - Она уже подтвердила. Почему же вы упорно молчали о бородаче? - Не хотел навлечь подозрения на человека, которого не знаю и которого вам невозможно найти. Изменчивая примета. Побрился и уже не бородач. - Верно. Тем более, что он действительно побрился. - Кто он? - Смородин зашелся кашлем. - Он - это Карасев. Смородин, еще не унявший кашля, замахал руками, как бы отшвыривая слова Зубцова, сказал сердито: - Что вы пристаете ко мне с каким-то Карасевым? Пусть он хоть... оскопится. В чем меня обвиняют, гражданин следователь? Так вас, кажется, положено называть? Или гражданин начальник? - Так сразу и гражданин, - Зубцов покачал головой. - Нервничаете излишне. Я приехал сюда потому, что здесь совершено преступление. И вы имеете к нему касательство. - Какое преступление? Какое касательство? - голос Смородина сорвался на фальцет. - Не надо, Смородин! - Зубцов чуть возвысил голос. - Пощадите свое человеческое достоинство. Вы прекрасно понимаете, о чем идет речь. Прекрасно знаете Карасева. Но молчите о нем. Придумываете мнимого Павла и молчите о том, что Карасев не просто присутствовал на почте, а контролировал отправку приемника, который принадлежит ему. И кедровые шишки, которые вы отвезли в подарок Желтову, дал вам тоже Карасев. И с Желтовым вы познакомились потому, что так надо было Карасеву. Они с Желтовым соседи и одноклассники. Между ними была договоренность об этих посылках. Забрал он у Желтова и транзистор, и шишки. Желтов подтвердил, что получил посылки и не от какого-то студента Павла, а именно от Карасева через вас. Дело тут вовсе не в приемнике и шишках, а в том, что они скрывали в себе, в начинке... - На какую начинку вы намекаете? - спросил Смородин с усилием. - Самородки. Золотые самородки, - Зубцов рисковал: не исключено, что самородков все-таки не было или что Смородин впервые слышит о них. Но Смородин сидел, зябко съежившись, локти упирались в колени, ладони прикрывали веки. "Попал точно в десятку!" - с облегчением отметил Зубцов и сказал убежденно: - Я хочу понять: почему вы стали курьером Карасева, прикрытием для него. Я не верю в то, что вы - закоренелый преступник, но не могу поверить и в то, что вы - лишь слепое орудие в руках Карасева. Смородин тяжело, будто спросонок, зашевелился: - Правильно. Я не слепое орудие. Но и не предатель. Я не хочу быть виновником несчастий для Глеба, а возможно, и его гибели. Это ведь не моя тайна... "Все-таки я не ошибся в тебе. Был бы ты вором, не ломал бы голову над этическими проблемами, об одном бы заботился - спасти свою шкуру", - одобрил Зубцов и, переходя на доверительное "ты" возразил: - А Карасев тебя сколько раз предал, когда втянул в свою авантюру?! А себя, самого себя, будущее свое, Карасев не предал?! Ты говоришь: не хочешь предавать его, но ты уже предал. Когда узнал о его секретном промысле и не схватил за руку, не пришел к нам за помощью, а стал помогать ему. В чем помогать-то? В преступлении! В позоре! Эх, Смородин! А считаешь себя другом Карасева и порядочным человеком... 3 В июне прошлого года Григорий Смородин отпраздновал два радостных события: получение аттестата зрелости и свое восемнадцатилетие. Дедовской постройки, дом в Филях едва вместил родичей и знакомых. Наутро Григорий проснулся поздно, прошел на кухню к матери и, как, бывало, отец в такие минуты, потребовал: - Налей-ка, мать, солененького чего-нибудь... - Он жадно выпил кружку огуречного рассола, крякнул и сказал: - Да собери чемодан в дорогу. Уезжаю. - Далеко ли собрался, сынок? - В Сибирь, - ответил он небрежно. - Есть там такой Северотайгинский район. Золота в нем, говорят, видимо-невидимо. Подработать хочу до призыва в армию. Мать, разом обессилев, запричитала: - С похмелья говоришь невесть что! Гляди-ка ты на него, приискатель! В Сибирь собрался. В этакую-то даль. Обморозишься, чахотку наживешь. Григорий приосанился и возразил с важностью: - Я совершеннолетний. В Сибири сейчас лето, обморозиться мудрено. Географию надо знать, темнота, или хотя бы по телевизору слушать сводки погоды. В общем, собирай пожитки - и послезавтра в дорогу. В аэропорту, у стойки, где регистрировали билеты, Григорий оказался в очереди позади рослого парня. Не мог отвести глаз от его шкиперской бородки, могучих плеч, сразу видно, настоящий сибиряк. "В тайге займусь атлетикой, чтобы развить бицепсы", - пообещал себе. В самолете, подойдя к своему месту, Григорий глазам не поверил: в соседнем кресле сидит чернобородый. Они уже подлетали к Уралу, когда сосед обернулся к Григорию и даже слегка улыбнулся ему: - Вздремнул немного, - сказал он, позевывая. - Проводы, то да се... Голова, понимаешь, побаливает. - У меня есть таблетки, - встрепенулся Григорий. - От такой боли другие снадобья придуманы. - Окинул Григория насмешливым взглядом. - Домой возвращаешься, к маме? - Наоборот. От матери. - И опасаясь, что соседу наскучит слушать его, Григорий стал рассказывать, что окончил школу и решил стать золотоискателем. Сосед перестал улыбаться, пододвинулся к нему: - Я тоже лечу в Северотайгинский... - Вы инженер? - преданно взирая на него, спросил Григорий и рисовал в воображении, как станет работать под его началом и переймет чуть ленивую манеру разговора, скучающую улыбку и бороду отпустит такую же. Жаль только, он, Григорий, белесый... - Инженер? Не совсем, - бородач уловил восхищение и робость, какие внушал Григорию, улыбнулся и сказал ласково: - Почему ты обращаешься ко мне на "вы"? Никакой я не инженер. И лечу туда впервые. Такой же, как ты, искатель счастья, Глеб Карасев. - Давай в тайге всегда будем вместе, - горячо предложил Григорий. Однако Карасева в старатели взяли охотно, а у Григория вышла осечка. Председатель артели критически оглядел его и сказал: - Каши ты ел маловато. Ступай-ка на промышленную добычу. Там по твоей силе да по ухватке поставят на должность с повременной оплатой. А у нас артель тебя обрабатывать не поспеет. Пока Григорий оформлялся и получал подъемные, жил с Глебом в маленькой комнатке на окраине поселка Октябрьского. Сколько наслушался от Глеба о службе в армии, а еще больше о любви к удивительной женщине Лизе Гущиной. Григорий уезжал в Сосновский счастливым: судьба послала ему редкостного друга... Смородин привыкал к таежной жизни, приноравливался к работе, набирал силу, мечтал в будущем сезоне попасть к старателям, быть вместе с Глебом. Но встретились они неожиданно скоро. У Григория разболелся зуб. Пришлось ехать в Октябрьский к стоматологу. Из поликлиники зашел к Глебу. Тот встретил радушно, выставил вино, редкие для этих мест яблоки. Снисходительно слушал излияния захмелевшего гостя. Потом сказал печально: - Завидую я тебе, Гриша. Веселый, общительный, с людьми сходишься легко. А я, наверное, мрачный тип. Не получается скорой дружбы. И мысли там, в Москве... Преданно заглядывая в глаза к Глебу, Гриша спросил: - Лиза, да?.. Глеб грустно кивнул, молчал, улыбался, вспоминал о чем-то очень своем, потом сказал оживленно: - Ты как нельзя кстати. Я приготовил ей подарок, но не хочу, чтобы знала мать... Давай отправим от твоего имени моему школьному другу, - подмигнул он Григорию. - Давай, - с восторгом подхватил Григорий. Они отправились к поселковой почте... А недели через две Григорий получил телеграмму: серьезно заболела мать. Он взял отпуск и в тот же день был в Октябрьском. - Поездка у тебя нерадостная, - сочувственно заметил Глеб, - но все-таки, прости, мне завидно. - Завтра в Москве, под одним небом с нею... - Передать ей что-нибудь? Глеб пожал плечами, долго расхаживал по комнате, все убыстряя шаг, остужая, оспаривая в чем то себя, то и дело вскидывал глаза на Григория. Наконец остановился, напряженно улыбнулся и сказал: - Ей ничего не надо передавать. А вот для нее... Он подлил в стакан Грише вина, налил себе, но отошел от стола, извлек из-под кровати чемодан, бережно достал пакет с крупными кедровыми шишками, положил на стол и сказал просительно: - Если можно, свези вот это... И стал дотошно растолковывать, что шишки нужно из рук в руки передать Михаилу Желтову. Назвал номер его телефона, но записывать не позволил, велел договориться по телефону о встрече в людном месте и об условном знаке, чтобы узнать друг друга в толпе. - Ничего не понимаю, - удивленно сказал Григорий. - Столько шума об обыкновенных шишках. Почему надо отдать их Михаилу, да еще таким хитрым способом. Или снова из-за твоей матери, да? В глазах Глеба на миг, всего лишь на один миг, проскользнуло смятение. Но вот взгляд его отяжелел, а голос зазвучал незнакомо жестко: - Шишки только упаковка. - Глеб придавливал Григория взглядом к стулу. - Понимаешь? - Н-нет... - Ты знаешь, что значит для меня Лиза... Ради нее - к черту в пекло. Звезды смахнуть с неба! А не только это... - Он так стиснул пакет, что побелели пальцы. - Уж не хочешь ли ты сказать... - начал Григорий, еле ворочая отяжелевшим вдруг языком... - Вот именно. Под чешуйками шишек - самородки, - Глеб смахнул со лба испарину, залпом опорожнил стакан с вином и договорил устало: - Теперь ты знаешь все решай: повезешь или нет. Друг ты мне или так... сосед в самолете. - И ты решил доказать, что ты - настоящий мужчина. Таким-то способом, - сказал Зубцов печально. - Но ведь Глеб... - вяло возразил Григорий. - Понятно. Шкиперская бородка... Манеры лорда и... волчья хватка... - Ну какая там волчья, - почти взмолился Григорий. - Дело ведь не только в нем, но и во мне... - Он заволновался, щеки разрумянились, ярче проступила цыплячья желтизна белесых бакенбардов. - Должен был я себе-то самому доказать, что могу что-то. Не трус, не маменькин сынок, понимаете? - А если бы твой кумир тебя на убийство послал, тоже поплелся бы, чтобы только не пасть в его глазах? - А кроме тебя и Желтова, у Карасева есть близкие друзья? - Он упоминал какого-то Аркадия Шилова. Говорил по-разному: то с восхищением, то как о подонке. Зубцов внимательно смотрел на Смородина, что-то взвешивая в уме, потом сказал: - У меня, Гриша, к тебе большая просьба. Повстречайся с Карасевым, скажи, что снова собираешься в Москву. Разговор с ним подробно передашь мне. Смородин сидел, заслонив ладонями глаза: не то плакал бесслезно, не то прощался с прошлым, не то не мог собраться с мыслями. С усилием отвел руки, медленно провел пальцами по лицу, с неприязнью посмотрел на Зубцова и проговорил устало: - Придется. Куда же теперь скроешься от вас? - Да не от нас, - успокаивающе сказал Зубцов. - Просто надо когда-то искупать свою вину. Помоги мне узнать правду о Карасеве. Надо, Гриша, когда-то действительно становиться мужчиной... - Надо, - Смородин улыбнулся грустно. - Честно-то вам сказать: я после той поездки с шишками спать отвык нормально. Вздрагиваю от каждого стука. - Про студента Павла байку придумал сам? - Сам, - Григорий вздохнул. Когда Зубцов возвратился в Октябрьский, в райотделе внутренних дел ему передали записку. Зубцов узнал почерк Федорина: "Вчера вместе с Аксеновым в Октябрьский прилетела Елизавета Ивановна Гущина, она объявила Глеба Карасева своим двоюродным братом. Судя по реакции Карасева, ее приезд был неожиданным. Аксенов оказывает Гущиной знаки внимания". ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 1 - Неужели вы - Кашеваров? Тот самый? Герой гражданской войны?! - Настя смотрела даже с некоторым испугом. - Вас же считают погибшим... Кашеваров отечески улыбнулся и сказал шутливо: - А я вот он, живехонький... - и договорил проникновенно: - Увы, лишь ординарный сын знаменитого отца. Оладышкин нервно заморгал белесыми ресницами: - То-то и есть, что знаменитого! И поскольку в нашем обществе нет проблемы ни отцов, ни детей, вы, товарищ Кашеваров, представляете то же самое, что и ваш геройский папаша... Кашеваров растроганно сказал: - Благодарю вас. Это так берет за душу: родные места, воспоминания, незримое присутствие отца... Настя много слышала о Кондратии Кашеварове и теперь удивлялась: оказывается, этот обыкновенный старик сын того Кашеварова. Впрочем, почему "обыкновенный"? Отличный старик, интеллигентный. Только вот разволновался. Чуть не плачет... Оладышкин налил в стакан воды, почтительно подал Кашеварову и сочувственно сказал: - Эк вас растрогали эмоции. Попейте. Кипяченая. - Могила отца здесь, - Кашеваров отпил воды, - не в лучшем состоянии. Оградку и надгробье не мешает подновить. Почему бы одному из пионерских отрядов не присматривать за могилой, а может быть, создать в школе музей Кашеварова. Я полагаю, это не только моя сыновняя забота... - О чем разговор, Степан Кондратьевич, - смущенно сказала Настя. - Сами-то не могли додуматься, дождались, пока приехал такой человек... Поговорю с отцом. В райкоме комсомола. И сама, чем только могу... - Мыслить, товарищ Аксенова, надо широко, - перебил Оладышкин, - как требует того текущий момент. Мы должны провести в клубе доклад товарища Кашеварова о жизни и деятельности его незабвенного отца. Вечер воспоминаний о Кондратии Федоровиче. Музей жизни и деятельности легендарного героя развернуть в клубе. Закажем портрет товарища Кашеварова в полный рост... - Спасибо за инициативу, Май Севостьянович, - сказал Кашеваров признательно. - Действительно масштабно, с подлинно сибирским размахом. Только не надо помпезности. Кондратий Федорович был человеком скромным. И мой доклад едва ли правомерен. Я же от него остался совсем юнцом. Да и пробуду я здесь дней десять-пятнадцать. Нет, пусть лучше кто-нибудь из местных товарищей, да хотя бы вы, приготовьте реферат. - Ре-фе-рат?.. Конечно, само собой... - И с портретом - прекрасная мысль. У вас, что же, есть художник? - Есть! Тут в аккурат прибыл Лукиан Филимонович Метелкин. - Кто такой Метелкин, откуда? - Художник из области. Товарищ со стажем, опытом и заслугами. По настоянию товарищ Аксеновой рудничный комитет; отказался оплачивать его копии знаменитых русских классиков. Товарищ Метелкин приехал к нам судиться и задержался рисовать местный колорит, ну и портрет товарищ Аксеновой. Его и наймем перерисовать с фотокарточки портрет вашего героического напаши... - Пьет?.. - быстро спросил Кашеваров. - Кто? Метелкин, что ли? Какой он питок, - Оладышкин горестно махнул рукой. - Примет стопочку для аппетита или там для вдохновения - и пас. А так на руку-то он очень даже проворный. Жены моей, Лидии Мефодьевны, портрет с фотокарточке в три дня перерисовал без никаких там сеансов и позирований. Краску положил густо, без скупости. - Проворный, значит? И непьющий? - думая о своем, отчужденно переспросил Кашеваров. - Что же, пусть рисует... Только вечер в клубе назначьте, когда будет портрет. Событие станет более впечатляющим. - Очень ценный совет, - сказал Май Севостьянович и, увидев вошедшего Глеба, просиял: - Знакомься. Это - товарищ Кашеваров, сын героя гражданской войны Кондратия Федоровича Кашеварова. А это, позвольте, Степан Кондратьевич, задержать внимание, Глеб Карасев. Москвич, старатель и лучший наш солист... Кашеваров задержал в своей руке руку Глеба: - Приятно встретиться с земляком. У двери Кашеваров услыхал, как Настя говорила: - Глеб, ты сможешь снова проводить меня до аэродрома. Вечером прилетает бабушка... Кашеваров обернулся. Настя и Глеб стояли рядом. Кашеваров понимающе улыбнулся. 2 - Председатель райисполкома и моя дочь, Настя, рассказывали о вашем приезде. А вчера в райкоме был разговор о вас, - сказал Аксенов, пожимая Кашеварову руку. - Даже в райкоме? - Кашеваров выжидающе улыбнулся. - Возможно, я допустил бестактность, но у меня правило: являться в партийные органы, когда я уже знаком с новыми местами и с новыми людьми. Зайду в райком непременно, но не раньше, чем заполню свои блокноты. А мои личные дела я полагал уладить, не беспокоя районного комитета партии. - Дела-то не совсем личные. У вас есть основание обидеться на нас, северотайгинцев. Я дал распоряжение начальнику ремонтно-строительного цеха привести в порядок могилу, памятник закажем. - Спасибо, - горячо сказал Кашеваров. - Вам спасибо за то, что напомнили о нашем упущении, - Аксенов выразительно посмотрел на часы. Густые седеющие брови Кашеварова встопорщились. Он тоже посмотрел на часы и, медленно расставляя слова, проговорил учтиво, но с оттенком обиды: - Жаль, хлопот вам много доставил излишних. При вашей-то занятости... Аксенов усмехнулся досадливо и смущенно, спросил любезнее: - Значит, давно не бывали здесь? Наверное, все кажется незнакомым? - Прямо-таки другая планета! Возникают, правда, какие то зыбкие ассоциации, защемит вдруг душу наплывом чего-то очень родного. Но, в общем-то, все время ощущение, что я не то читал об этом, не то видел во сне. Только сопки были выше, и тайга гуще, и реки полноводнее. А люди... Люди-то совсем иные кругом. Представляем, за три дня не повстречал никого из старых знакомых... - А мне все время кажется, - сказал Аксенов, - что мы знакомы, встречались где-то, что я слышал ваш голос, видел ваше лицо... - А я припоминаю вашего отца, смутно, правда, но припоминаю. Знаменитейший горняк, редкого ума и кристальной честности человек. Бодылинское дело держалось и процветало талантом Аристарха Николаевича. - Ну, Бодылин тоже был не дилетант в золотодобыче. Хотя, нет спору, отец в горном деле - фигура видная. - Уж вы, Николай Аристархович, простите, коли мой вопрос невпопад. Литераторы народ настырный. Не довлеет над вами, даже и помимо ваших желаний, прошлая-то история прииска? - А я как-то не очень задумываюсь над прошлой историей. Некогда просто. Хозяйство-то не в пример бодылинскому. Воспринимаю этот рудник, как воспринимал бы всякий иной. Место работы, которую надо выполнять в полную меру сил. - И все-таки, поди-ка, такие словосочетания, как "Бодылинские отвалы", скребут душу. Не посчитайте за назойливость. Я исключительно из профессионального интереса. Роман задумал о старой Сибири. Хотел и с вами перемолвиться насчет вашего деда, поскольку он видится мне личностью примечательной. - Что же, замысел, наверное, неплох. - Аксенов старательно выправлял голос. - А что до моего деда, так я о нем не печальник. Уместнее вам поговорить с моей матерью, благо она сегодня будет в Октябрьском. У нее вы встретите взаимопонимание. С моей же точки зрения, Бодылин - никчемный транжира своего инженерного дарования и абсолютный политический слепец. Если бы он не был убит кем-то из сообщников, его следовало бы покарать Советской власти. А вообще-то, простите, я не люблю эту тему... ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 1 Весь день моросил холодный дождь, и речка дымилась из-под яра сизым туманом. Прогалины дымчатых туч багровели в отсветах не погасшего еще солнца. Глебу вспомнился армейский аэродром, сигнальные огни, надрывные, с посвистом, вздохи двигателей. Неужели там-то и была настоящая жизнь? А он не понимал, тяготился ею. Выставлялся перед товарищами: "Афоризм, что каждый солдат носит в ранце маршальский жезл, - преувеличение. Я не ношу, не только маршальского жезла, но и ефрейторских лычек. В моей парашютной сумке - штатская шляпа..." - Карасев! Эй, Карасев!- донеслось издали. Послышалось, окликает Шилов. Глеб прибавил шаг. - Карасев! Да остановись ты! Глеб перевел дух: окликает не Шилов, а корреспондент областной газеты Бочарников. Который день торчит на установке. Он поравнялся с Глебом, спросил. - У тебя что, разряд по спортивной ходьбе? - Привык так ходить. На тропе им было тесно. Мокрые ветки цеплялись за плечи, стряхивали за ворот холодную влагу. Бочарников обогнал Глеба, насвистывая, шел впереди. - Ты, Эдуард, тоже ходок, не замерзнешь с тобой. - Молва утверждает: журналиста ноги кормят. - Я считал: для журналиста главное - голова. - Голова - для всех необходимый предмет. Шапку-то надо носить на чем-то. А иногда и подумать не вредно. Чтобы не раскаиваться ни в чем. - Шапка, она, конечно, вещь необходимая, В Сибири особенно, - шутливо подхватил Глеб, но помрачнел: - Где ты встречал мудрецов, которые бы не раскаивались ни в чем? - В общем, не согрешишь - не покаешься... - Бочарников присвистнул насмешливо. - Знакомая песня. Только слабое это утешение: я, мол, не хуже других Лучше стать - вот в чем суть. Надо приумножать свои, так сказать, врожденные добродетели. Конечно, можно и отшутиться, но Глеб не мог отмахнуться от неожиданных своих мыслей, от сознания загнанности, бессилия, все чаще овладевавшего им. - Главное, наверное, в том, ради чего приумножать?.. А то ведь совесть заест, - сказал он очень тихо. - Совесть, - обрадованно подтвердил Бочарников. - Надежный фильтр поступков. Отдай людям все доброе, что имеешь в себе, - будешь в ладу с совестью. - Складно! - насмешливо одобрил Глеб. - Отдать все. Получить ничего да еще прослыть донкихотом... Бочарников слегка поморщился от слов Глеба, но сказал мягко: - Чудаком и донкихотом - среди мещан, приспособленцев, стяжателей. Зато человеком - среди людей. А душевный покой, душевная гармония - разве это мало?! - Много. Но ради этого стать аскетом, отказаться от радостей жизни?! Наслаждаться гармонией в гордом одиночестве?! Нет, не по мне!.. - А разменять совесть и честь на минутные радости и утехи - это по тебе? - наступал Бочарников. - Считаться порядочным человеком, но знать про себя, что преуспеваешь на проценты обманутого тобой доверия, посвящать усилия лишь тому, чтобы укрыть, сберечь свою тайну... Какая тут к черту радость жизни?! Ты иронизируешь: наслаждаться в одиночестве душевной гармонией... А подличать втихомолку - это как? Это же обречь себя на беспросветное одиночество. В могилу себя заживо уложить. Казаться и быть - это, дорогой Глеб, знаешь ли, дилемма... Смыкались сплющенные темнотой кусты. Чавкала под ногами иссеченная дождем земля. Высоко в черноте голубела звездочка. Давно Глебу не доводилось говорить о разных "высоких материях", как называл он их, и сам старался раздумывать о них поменьше. Но в последние недели, как бы против своей воли, он все чаще стал возвращаться мыслями к тому, что и как стряслось с ним после отъезда в прошлом году из Москвы. Мысль о неизбежной расплате за тайный промысел навещала снова и снова. Он словно бы привык к ней. Но как привыкнуть, как смириться с коротким, обжигающим, будто удар хлыста, словом, каким станут называть его после ареста. Все чаще он сравнивал: "было и стало" и недоумевал: неужели все случилось на самом деле?.. А теперь этот корреспондент словно подслушал тайные мысли Глеба и саданул по самому больному месту. Возразить нечего. Но и отмолчаться нельзя. Глеб криво улыбнулся и сказал с вызовом: - Неужели никогда не ловчил? Всегда по совести, без задней мысли, всегда для других... - Разве я утверждал, что я - эталон морали? Но не отождествляй лукавство, житейскую хитрость с ложью и подлостью, как основой существования... Вообще-то, такие вопросы - запрещенный прием Я же не исповедую тебя в прегрешениях, хотя и должен бы исповедовать... - Это почему? - Так ведь я не ради любопытства торчу у вас в артели. Писать намерен о тебе, товарищ Карасев. Мне бы в самый раз выспрашивать тебя где родился, где крестился, из каких побуждений приехал в Сибирь, в чем секрет производственных успехов?.. - Писать... Обо мне?! - Глеб перевел дух и спросил с облегчением: - Что же сразу-то не сказал? - А зачем говорить? Я ведь не допотопный фотограф, предупреждать: "Улыбнитесь, сделайте умное лицо. Спокойно, снимаю". - Я говорю, писать не о чем, отрезал Глеб и энергично зашагал по тропе. В душе он был рад. Если председатель артели назвал Бочарникову его в качестве положительного героя, значит, ему, Глебу Карасеву, вполне верят, и то страшное, что маячит перед ним, еще далеко. - Никакой я не герой для очерка там или для репортажа. Самый обычный рядовой. - Так уж и обычный. Москвич, демобилизованный солдат... Много ли таких среди старателей? - Да немало. - Не ломай мне тему Глеб. Я на тебя нацелился сразу. Вон как орудуешь у монитора. Красиво, мастеровито. Верно ребята говорят: двужильный. Глеб улыбнулся довольно и сказал самым равнодушным тоном: - У нас не держат филонов Не потопаешь - не полопаешь... - И все-таки тебя называют в числе лучших. Так что уважай мнение начальства ну и меня бедного, не лишай гонорара. У меня сюжет сложился: москвич отказывается от столичных благ, едет в Сибирь, становится старателем, вступает в конфликт с вредными традициями старого частного старательства. Глеб снисходительно подумал: "Эх, ты, идеалист" А вслух возразил: - Так ведь не было этого. Ну, в смысле борьбы с традициями и хулиганами. - Как же не было? - не сдавался Бочарников. - Ну, может, и не было впрямую. Но автор имеет право на домысел. Твой моральный пример, твое отношение к работе - это уже вызов старым обычаям и нравам. Какой авторитет у тебя среди товарищей! И не по должности, а по мастерству, по личным качествам. Люди чувствуют: приехал не за длинным рублем... "Эх, твоими бы устами..." - подумал Глеб. И стало тоскливо оттого, что это, мягко говоря, не совсем так. Как сказал этот моралист: "Преуспевать на проценты с людского доверия и посвятить себя лишь тому, чтобы сберечь от посторонних глаз свою тайну..." Не думая, не гадая влепил в самое яблочко! Казаться и быть!.. Нельзя все время только казаться... - Значит, не за длинным рублем... А за чем же? Бочарников с пафосом объявил: - По велению сердца. Движимый патриотическим чувством помочь в освоении Сибири... - Не было этого. Ну, как ты говоришь: патриотического желания... Было именно стремление заработать рубль, подлиннее, побольше. Демобилизовался, жил в Москве, мягко выражаясь, довольно скромно. Вот и двинул сюда на заработки. А чтобы заработать, работать надо на совесть. Так что никакой я не герой Бочарников помолчал и сказал с надеждой: - Ну что ж. Поехал за длинным рублем, но полюбил Сибирь... - А откуда видно, что полюбил? - Так ведь приехал на второй сезон, - Бочарников засмеялся торжествующе. - И не уверяй меня, что только из-за денег. Правда, товарищи говорят, что дело тут не только в Сибири, но и в одной юной сибирячке. - Он слегка подтолкнул Глеба плечом. - Ей будет приятно прочесть о тебе доброе слово... Глеб потоптался на месте, сказал тихо: - Да, пожалуй... Впереди уже помигивали поселковые огни, теплые, добрые, надежные. - Мне в клуб надо, - сказал Глеб. - Я ведь пою немного. Так что договорим завтра. - Поешь? - обрадованно переспросил Бочарников. - Можно, я зайду с тобой, послушаю... Пел Глеб негромко, низким глуховатым голосом. Казалось, он рассказывал не только о летчиках, которые погибли, спасая город, но и о чем-то своем, горьком и нежданном. Он часто оборачивался к Насте, и она вскидывала на него глаза и улыбалась ободряюще. Бочарников слушал песню и думал, что скоро Насте откроется правда об этом, наверное, первом в ее жизни парне, ее ожидает разлука, скорее всего навсегда. Может статься, что сразу же ей откроется правда о бабушке, с которой она с такой сердечностью знакомила Бочарникова, или, того хуже, - правда об отце. Не останется ли она надломленной, смятой, озлобленной? Глеб кончил петь, и от дверей раздались одобрительные хлопки. Распахнув полы плаща, к сцене шел Кашеваров. - Недурно, молодой человек. Право, недурно. - Он поцеловал Насте руку. - Милая Настенька, вас можно поздравить с такой находкой. Зашел случайно и не жалею. Не посетуйте на старика, коли нарушил уединение. - Какое уединение? Здесь моя бабушка и товарищ Бочарников из газеты. Бабочка Агочка, знакомьтесь, пожалуйста, это - Степан Кондратьевич Кашеваров. Я тебе рассказывала о нем. - А мы уже знакомы, - весело отозвалась Агния Климентьевна и подошла к Кашеварову. Он виновато улыбнулся и сказал: - Простите, глазами, видно, становлюсь слабоват, но не припоминаю... - Неужто запамятовали? Недели, должно быть, две назад на Тополиной улице вы срисовывали резьбу, а я подошла к вам и просила о заступничестве... - Господи! Конечно, конечно. А я-то хорош... Вашего имени-отчества спросить не удосужился. - Агния Климентьевна Лебедева. Кашеваров отпрянул, шлепнул себя по лбу, воскликнул потрясенно: - Стало быть, урожденная Бодылина! Вот это встреча! Как во сне, право, как во сне! Несказанно рад видеть вас в добром здравии. Дочь Бодылина! Ей-же-ей, это - дорогой подарок... - Он наклонил голову, благоговейно коснулся губами руки Агнии Климентьевны и скосил глаза на Бочарникова. - Спасибо, - растроганно сказала Агния Климентьевна. - Но я-то пуще вас опростоволосилась... На Тополиной-то улице вы отрекомендовались, а мне и невдомек, что передо мною сын Кондратия Федоровича Кашеварова. И вот казус: превосходно помню вашего батюшку, а сыночка запамятовала напрочь. Густые брови Кашеварова сблизились у переносья. Он сощурился, как бы стараясь получше рассмотреть Агнию Климентьевну, и заговорил с грустной усмешкой: - Эх, память девичья да стариковская... Кабы вы не назвались, так не признал бы вас нипочем. А Климентия Даниловича я отчетливо помню. Могучий человечище, необыкновенной яркости. И телесной, и духовной. Острого ума и многих дарований... Агния Климентьевна испытующе и строго смотрела на Кашеварова, как бы желая удостовериться в его искренности. Взгляд ее смягчился, щеки разрумянились, глаза заблестели, и голос стал молодым, звонким. - Спасибо, Степан Кондратьевич, на добром слове и доброй памяти. К сожалению, сейчас редко можно услыхать беспристрастное суждение об отце. Горько, что имя и дела его забылись, а если и вспомнят, то иные до сих пор видят в нем классового врага. "Один сыночек твой с его филиппиками чего стоит..." - подумал Кашеваров и сказал сочувственно: - Молодость категорична, рубит сплеча. А потому прямой долг нас, очевидцев, рассказывать правду о прошлых днях. Мечтаю внести посильную лепту. Роман пишу о старой Сибири, о путях здешней интеллигенции в революцию... - Кашеваров осекся и договорил смущенно: - Простите великодушно, увлекся я. Но если бы выкроили вы часок-другой, припомнили некоторые подробности о своем отце. Я был бы весьма благодарен. - Помилуйте, какие там хлопоты! Рада видеть вас у себя. Кстати, в воскресенье у нас семейное торжество. Настеньке нашей двадцать лет. Не откажите в любезности почтить своим присутствием... - Сочту за честь. - И вас, молодой человек, милости просим, - Агния Климентьевна слегка поклонилась Бочарникову. - Спасибо. Постараюсь быть. - Вот оно, искренне сибирское хлебосольство, - восторженно сказал Кашеваров, оборачиваясь к Бочарникову. - Коли пир - так на весь мир... - Кашеваров замолк, взглянул на Глеба и объявил виновато: - Действительно, память у меня стала дырявой. Я в клуб-то завернул потому, что одна молодая особа просила вызвать вас... 2 Глеб вышел на крыльцо клуба. Провальная темнота. Скорее почувствовал, чем увидел, как отошла от стены и встала на его пути Лиза. - Ну, здравствуй. - Здравствуй. - Ты откликался на мои приглашения быстрее. - Прости, - торопливо сказал Глеб, взял Лизу за локоть и, увлекая за собой, быстро зашагал от клуба. - Кашеваров передал мне только что. Темнели в палисадниках плоские, будто нарисованные деревья, листва отливала густой чернью, как металлические венки на могилах. - Не подозревала, что ты можешь так трогательно петь. Или для милого дружка и сережку из ушка? - Лиза язвительно засмеялась. "Для милого дружка можно и самородок..." - подумал Глеб. Лиза оборвала смех, заговорила зло: - Вообще, я многого в тебе не подозревала. Прилетела, живу в этой дыре, а ты только и делаешь, что прячешься от меня. Пойми, для брата, - она опять усмехнулась, - ты ведешь себя нелепо. Николай Аристархович и тот... - Ах, Николай Аристархович!.. - прервал Глеб язвительно. - Я заходил к тебе дважды, но ты отбыла на его персональном катере любоваться живописными берегами реки Раздольной. А вчера... Я просто не решился войти, боялся нарушить ваш тэт-а-тэт. Глеб не заходил к Лизе, о ее встречах и прогулках с Аксеновым он узнал от Насти. И внутренне обрадовался: появился предлог упрекнуть Лизу. Если же Лиза станет оправдываться или укорять его, дать волю гневу, устроить сцену ревности, быть в ее глазах, а отчасти и в собственных, покинутым и оскорбленным... Лиза не упрекнула, она погладила руку Глеба и сказала с облегчением: - Так ты все-таки приходил. Слава богу. А я-то думала... Эх, ты, Отелло! Николай Аристархович - милый, гостеприимный человек. И не более того. - Зачем ты назвалась моей сестрой? - Кем же мне было назваться? Кто я тебе: жена, невеста? - Тебе так нужна определенность? Обходились мы без нее в Москве. Могли бы и дальше. - В Москве - да. Там можно затеряться в толпе. А здесь я - кто? Любовница? Теперь, правда, выражаются деликатнее: подруга... Но не могла же я объяснять тому же Николаю Аристарховичу: я - подруга Глеба Карасева, лечу за тридевять земель, потому что мой друг перестал писать... "Переводить деньги и посылать посылки..." - думал Глеб. - Кем я могла назваться, когда увидела тебя разомлевшим от телячьей нежности рядом с дочкой Аксенова? Нет, я не ревную тебя к этой... - губы Лизы брезгливо дернулись. Она увидела протестующее движение Глеба, продолжала напористо: - Не заявлять же мне было свои права на тебя. Вдруг твоя дама при всем честном народе станет таскать меня за волосы, вдруг ты ответишь мне старой, как мир, сентенцией для таких случаев: "И я не я, и лошадь не моя". Синева с чернью разлиты кругом. Синела дорога, синели пятна лунного света на стенах и крышах, чернела тайга за речкой, чернели ставни окон. Глеб ставил ноги бесшумно, будто крался по Бодылинской тропе через гари и сухостой. И все время казалось: это снится ему... Он жалел себя, жалел Лизу, но не мог признаться ей в своей жалости, протянуть руку. Лиза оскорблена его холодностью, нетерпеливо ждет слов, которые сломали бы разделившую их стену, но у него не было права на искренность и откровенность. Откровенность могла стать убийственной, в прямом смысле слова, для него, для Насти, даже и для этой женщины, не подозревавшей, какой опасности подвергает она себя, приехав сюда. Он проклинал себя, но ничего не мог изменить. И вдруг с удивлением и потаенной радостью осознал: дело не только в