листва плыла по канаве, как порванное в клочки письмо, в котором лето объясняло, почему оно убежало к другому полушарию. Служкин закурил под крышей крылечка, глядя на светящуюся мозаику окон за серой акварелью сумерек. Сзади хлопнула дверь, и на крыльцо вышла Кира Валерьевна. В одной руке у нее была сумка, раздутая от тетрадей, в другой руке -- сложенный зонтик. -- Подержите, пожалуйста, -- попросила она, подавая Служкину сумку. -- Тяжелая, -- заметил Служкин. -- Может, вам помочь донести? -- Я близко живу. -- Это как понять? -- Как хотите, -- хмыкнула Кира Валерьевна, выпалив зонтом. -- Хочу вас проводить. -- Служкин выбросил окурок, и тот зашипел от досады. -- Давайте мне и зонтик тоже, а сами возьмите меня под руку. Кира Валерьевна, поджав губки, отдала зонтик и легко взяла Служкина под локоть. Они сошли с крыльца. -- Отгадайте загадку, -- предложил Служкин. -- Моя четырехлетняя дочка сочинила: открывается-закрывается, шляпа ломается. Что это? -- Зонтик, -- сухо сказала Кира Валерьевна. -- Я бы не подумала, что у вас уже такая взрослая дочь... -- Так что ж, человек-то я уже пожилой... -- закряхтел Служкин. -- А у вас кто-нибудь есть? Сын, дочка, внук, внучка?... -- То есть вам интересно, замужем я или нет? -- А разве найдется какой-нибудь мужчина, чтобы ему это было не интересно, особенно если он красив и чертовски умен? Кира Валерьевна снисходительно улыбнулась. -- Не замужем. -- Она вызывающе посмотрела на Служкина. -- Я так и надеялся. А какой предмет вы ведете? -- Немецкий. -- Когда-то и я изучал в университете немецкий, -- вспомнил Служкин. -- Но сейчас в голове осталось только "руссиш швайн" и "хенде хох". Не подскажете, как с немецкого переводится сонет: "Айне кляйне поросенок вдоль по штрассе шуровал"? Кира Валерьевна засмеялась: -- Вы что, литературу ведете? -- Географию, прости господи. -- Точно-точно, припоминаю. -- Она скептически кивнула. -- Что-то про вас говорили на педсовете... Стихи вы какие-то, кажется, ученикам читали, да? -- Жег глаголом, да назвали балаболом, -- согласился Служкин. -- В самокритичности вам не откажешь. -- Посмеяться над собой -- значит лишить этой возможности других, -- назидательно изрек Служкин. -- Это не я сказал, а другой великий поэт. Они остановились у подъезда высокого девятиэтажного дома. -- Мы пришли. -- Кира Валерьевна забрала сумку и зонтик. -- Спасибо. -- А мы еще, Кира, вот так же прогуляемся? -- спросил Служкин. -- А разве мы пили на брудершафт? -- А разве это трудно? -- улыбнулся Служкин. -- Что ж, дальше будет видно, -- усмехнулась Кира. -- Как хоть тебя?... Витя? До свидания, Витя. Она развернулась и вошла в подъезд. Проблемы в памяти Служкин в длинном черном плаще и кожаной кепке, с черным зонтом над головой шагал в садик за Татой. Небо завалили неряшливо слепленные тучи, в мембрану зонта стучался дождь, как вечный непокой мирового эфира. Служкин не полез через дыру, а чинно обошел забор и вступил на территорию садика с главного входа. Под козырьком крылечка он увидел Лену Анфимову с Андрюшей. -- Привет, -- сказал Служкин. -- Вы чего здесь стоите? -- Да вот зонтик сломался, -- виновато пояснила Лена. -- Теперь ждем, когда дождь пореже станет... -- Ну, к зиме распогодится, -- пробормотал Служкин, поглядев на небо. -- Давай я вас под своим зонтом провожу. -- Может, Тату сначала заберешь? Нам на остановку надо... Служкин посмотрел на часы. -- Успею еще, -- заверил он. -- Времени завались. Он подставил локоть. Лена, улыбнувшись, взяла его под руку. Они неторопливо двинулись к воротам. Лена вела Андрюшу. -- Расскажи мне, Лен, как хоть ты поживаешь, -- попросил Служкин. -- А то ведь я так ничего и не знаю. -- Да мне, Витя, нечего рассказывать. -- Лена пожала плечами. -- Нет у меня ничего интересного. Как замуж вышла, так из декрета в декрет, и с утра до вечера готовлю, стираю, глажу, прибираю, за Олей и Андрюшей смотрю... Я уж и сама стала забывать, что я человек, а не машина хозяйственная... В кино уже три года не была... Лена не жаловалась, просто рассказывала так, как есть. -- Могу сводить тебя в кино, -- бодро заявил Служкин, еще не перестроившись на слова Лены. -- С превеликим удовольствием... -- Нет, Витя, я же не напрашиваюсь... -- Лена помолчала. -- Мне некогда, да и перед мужем неудобно. -- А кто у тебя муж? Какие у вас отношения? Служкин отдал Лене зонтик, подхватил Андрюшу, перенес его через канаву по мосткам и подал Лене руку. Лена оперлась о нее тяжело, неумело, как о перила. -- Он у меня работает шофером. Дома мало бывает -- все возится с автобусом. А отношения?... Какие могут быть отношения? Пока Андрюша не родился, так что-то еще имелось. А сейчас оба тянем лямку. Тут уж не до отношений. Живем спокойно, ну и ладно. Поздно уже что-то выгадывать, да и не умею я... -- Денег-то он много зарабатывает? -- наивно спросил Служкин. -- Я слыхал, водители просто мешками их таскают. -- А я слыхала, что учителя, -- сказала Лена, и они рассмеялись. -- А вышла ты по любви? -- напрямик спросил Служкин. Лена, вопреки обычному, не смутилась. Видимо, для нее это было так же далеко, как двойки по рисованию. -- По любви. Только какая разница теперь? -- Лен, скажи, -- помолчав, попросил Служкин. -- А чем у тебя кончился тот школьный роман с Колесниковым? -- Разве ты не знаешь? -- удивилась Лена. -- Ты же дружишь с Веткиной... Хотя, в общем, и рассказывать тут нечего, -- Лена пожала плечами. -- Ничем. Дружили после школы полгода, потом он в армию ушел. Я сначала писала ему, ждала. Потом забывать начала. Потом с Сашей познакомилась -- с будущим мужем. Вот так. А Колесников тоже не особенно переживал. На моей свадьбе напился, всем надоел своими армейскими историями, к каждой девчонке приставал... -- А ведь мы всем классом с таким благоговением относились к твоему роману с Колесниковым! Как же, десятиклассник, на машине ездит -- и нашу Ленку Анфимову любит!... -- Только к машине вы и испытывали уважение, -- улыбнулась Лена. -- Глупые все были... Сейчас у мужа автобус целый, ну и что? -- Н-да-а... -- протянул Служкин. -- Как-то все это... Вроде бы когда-то огромное значение имело, а оказалось -- ерунда. И останется только грустно шутить. Ты же самая красивая девочка в классе была... Все думали, что ананасы в Париже кушать будешь... Лена чуть покраснела. -- Гм, гм, -- смущенно покашлял Служкин. -- А я ведь, Лен, так в тебя влюблен был... -- Я знала, -- засмеялась Лена. -- Да и весь класс знал. -- И тебе не жалко меня было, когда ты с Колесниковым крутила? -- Нет, -- мягко сказала Лена. -- Тогда ведь казалось, что всего еще сколько угодно будет. Не ценили, когда любят. Маленькие были. Они шли вдоль рощицы старых, высоких сосен, вклинившейся в новую застройку. Подлесок здесь был вытоптан детьми и собаками. Андрюша, пользуясь тем, что внимание мамы отвлекает дядя с зонтиком, брел по лужам, поднимая сапогами черные буруны. Показалась автобусная остановка -- голая площадка на обочине шоссе. -- Я вас посажу на автобус, -- сказал Служкин. Они молчали, вглядываясь в призрачную, дождливую перспективу дороги, откуда в брызгах, шипя, вылетали легковушки и проносились мимо, вихрем закручивая морось. Служкин переложил зонт в другую руку и чуть приобнял Лену, словно хотел ее немного согреть. -- Андрюша, встань ко мне поближе, -- велела Лена, подтаскивая сына за руку. -- У тебя и так капюшон уже промок... -- А помнишь, как нас четыре года Чекушка сватала? -- спросил Лену Служкин. -- Всегда сажала за одну парту... Лена слабо улыбнулась. -- Скажи, Лен, а вот тогда, на дискотеке, ты меня вправду поцеловала или случайно в темноте ткнулась? -- Не помню, -- удивленно сказала Лена и засмеялась. -- Витя, а это не ты подсунул мне в портфель записку на Восьмое марта? -- И я не помню, -- честно ответил Служкин. -- А ты помнишь, как на День Победы нам вдвоем давали читать "Жди меня"?... -- А ты помнишь?... Лена медленно менялась -- усталость и покорность уходили с ее лица, казалось, что солнце скоро покажется из-за глухих туч. К ней даже вернулось почти забытое школьное кокетство -- она искоса лукаво глянула на Служкина, как некогда глядела, проходя мимо него в школьном коридоре. Служкин и сам оживился, стал смеяться, жестикулировать и не заметил автобуса. Они одновременно замолчали, с какой-то обидой глядя на открывающиеся двери. Лена сникла. И вдруг Служкин наклонил зонтик вперед, отгораживаясь им от автобуса как щитом, и смело прижался губами к холодным и твердым губам Лены, забыто вздрогнувшим в поцелуе. -- Иди, -- сказал он. -- Мы ведь еще увидимся... Покачивая тяжелым задом, автобус уполз по шоссе. Служкин задумчиво пошагал обратно. Он шел минут пять. Вдруг встрепенулся, быстро захлопнул зонтик и бросился бегом. Дождь плясал на его кепке, под ногами взрывались лужи, полы плаща болтались, как оторванные. Служкин бежал напрямик через газоны, через грязь, прыгал над канавами, проскочил в дыру в заборе вокруг садика и влетел в раздевалку. Тут было уже пусто. Дверь в группу была раскрыта, и Служкин остановился на пороге. В дальнем углу зала за столом сидела и что-то писала воспитательница. На маленьких столиках вверх ножками лежали маленькие стульчики. Свежевымытый пол блестел. Тата -- одна-единственная -- строила из больших фанерных кубов кривую башню. В своем зеленом платьишке на фоне желтого линолеума она казалась последним живым листком посреди осени. -- Тата!... -- охрипнув, позвал Служкин. Тата оглянулась, помедлила и молча кинулась к нему через весь зал. Служкин инстинктивно присел на корточки, поймал ее и прижал к грязному плащу, к мокрому лицу. -- Тата, я больше никогда не опоздаю... -- прошептал он. -- Честное слово, никогда... Честное папино... Выпускной роман К утру газоны становились седыми, а воздух каменел. Люди шли сквозь твердую, кристальную прохладу, как сквозь бесконечный ряд вращающихся стеклянных дверей. На заре по Речникам метлою проходился ветер и обдувал тротуары, отчего город казался приготовленным к зиме, как покойник к погребению. Но снега все не было. И вот будто стронулось само время -- первый снег хлынул как первые слезы после долгого, молчаливого горя. Служкин ходил проведать Сашеньку, но не застал ее на работе. У него еще оставалось полтора часа свободы до конца смены в садике, и он отправился побродить вдоль затона, посмотреть на корабли. Снег валил густо и плотно, словно его скидывали сверху лопатами. У проходной Служкин неожиданно увидел продрогшего, танцующего на месте Овечкина с сугробом на голове. -- Какими судьбами? -- задержавшись, поинтересовался Служкин. -- Человека жду... одного... -- проклацал зубами Овечкин. -- В мае влюбляться надо, -- посоветовал Служкин. На мосту в ржавые бока понтонов тяжело толкалась стылая вода. Понтоны раскачивались, дощатые трапы между ними злобно грохотали. Затон, плотно заставленный кораблями, походил на какую-то стройку. Мачты, антенны, стрелы лебедок торчали как строительные леса. На крышах и палубах снег лежал ровными пластами. Иллюминаторы смотрели на Служкина невидяще, рассеянно, исподлобья, как смотрит человек, который почти уснул, но вдруг зачем-то открыл глаза. Служкин остановился у навеса лесопилки, под которым уныло качался и позвякивал цепями тельфер. В белой мгле Кама выделялась контрастной черной полосой, потому что снег, падая на воду, странно исчезал. Служкин стоял, курил и разглядывал высокий и массивный нос ближайшей самоходки, у которой в клюзах торчали якоря, словно кольцо в ноздрях быка. На дорожке из снегопада появился маленький заснеженный человек, и Служкин с удивлением узнал в нем Машу Большакову из девятого "А". -- Маша, ку-ку, -- окликнул он ее. -- Ой, Виктор Сергеевич!... -- Маша даже испугалась. -- Ты чего здесь делаешь? -- К папе ходила. Мама просила ему записку отнести. -- Это не тебя там у проходной Овечкин дожидается? -- Меня, -- покраснев, созналась Маша. -- Э-эх, жаль, -- вздохнул Служкин. -- А я хотел проводить... -- До проходной еще далеко, -- кокетливо ответила Маша. Они медленно пошли рядом, не глядя друг на друга. Наконец, не выдержав, Маша подняла на Служкина глаза и улыбнулась: -- А вы что здесь делаете, Виктор Сергеевич? Только не врите. -- Да ничего не делаю. Шляюсь. Чего мне тут делать? Хожу и вспоминаю времена, когда сам девочек дожидался. -- А почему на заводе? -- Ну... как сказать... Хотел увидеть один теплоходик, про который есть что вспомнить. "Озерный" называется. -- Я в кораблях не разбираюсь... А что у вас за история, Виктор Сергеевич, которую вы вспоминаете? -- История моей последней школьной любви, -- важно пояснил Служкин. -- Расскажите, -- лукаво улыбаясь, предложила Маша. -- Ой, Машенька, -- заныл Служкин. -- Это история очень старая. Она длинная и скучная, со слезами и мордобоем. Тебе будет неинтересно. -- Очень интересно, Виктор Сергеевич! -- горячо заверила Маша. -- Ну, ладно, -- довольно согласился Служкин и полез за сигаретами. -- Было это в июне, когда я окончил десятый класс и шли выпускные экзамены, -- начал он. -- Дружил я тогда с одноклассницей. Красивая девочка была, но характер -- спаси господи! Вздорная, склочная, задиристая -- хуже Ясира Арафата. Звали ее Наташа Веткина, а кличка -- просто Ветка. Дружили мы давно, однако ничего особенного: так, гуляли, болтали, в кино ходили, целовались потихоньку. А тут как дошло до всех, что скоро навсегда расстаемся, так и заводиться начали, нервничать. Ну, я-то еще с детства мудрый был, лежал себе спокойненько на диване. А Ветка, видно, решила под конец урвать кусок побольше и завела роман с другим нашим одноклассником. Звали его Славкой Сметаниным, а кличка была, конечно, Сметана. Он был парень видный, отличник, но нич-чегошеньки собой не представлял. Смотрю, в общем, это я: Ветка со Сметаной каждый день туда-сюда рассекает. Что, думаю, за блин? Попытался я Ветке мозги прочистить, она и ляпнула мне: не суйся, мол, и катись отсюда. Я, понятно, разозлился благородно. Ну, думаю, жаба, ты у меня покукарекаешь еще. И вот был у нас экзамен по химии. Подхожу я это утром к школе и вижу, что Ветка со Сметаной под ручку прется. Я сразу понял: сегодня точно чья-то кровь будет пролита. Химичка нам кабинет открыла и куда-то ушла. Ветка тоже учесала. Сидим мы в кабинете вдвоем: я и Сметана эта дурацкая. Я злость коплю. Сметана тетрадку свою с билетами читает. А надо сказать, что в кабинете том был здоровенный учительский стол. Сверху кафелем выложен, чтобы кислотой не попортить, а сбоку большой стеклянный вытяжной шкаф с трубой наверху. Я все прикинул, обмозговал, потом встал, тетрадку у Сметаны из рук хвать, на этот стол скок, да и запихал ее в трубу. Сметана озверела, сперва за мной между парт погонялась, потом полезла в шкаф за тетрадью. И только она в вытяжной шкаф проникла, я тут же подскочил, дверку у шкафа закрыл и запер со всей силы на шпингалет. А после вышел из кабинета и дверь защелкнул. Вот и время экзамена наступило. У кабинета толпа мнется. Подгребает экзаменационная комиссия, открывает дверь, вваливается в кабинет... А там этот дурак на столе в стеклянном шкафу сидит, как обезьяна в аквариуме. Учителя сразу в визг, остальных со смеху скосило. И главное -- шпингалет никто открыть не может, так я его засобачил. Пока слесаря искали, полшколы в химию поржать прибежало. А мне же, чудотворцу и выдумщику, ни слова не говоря по химии трояк впечатали и с экзамена под зад коленом. Я не стал переживать, только радовался, когда вспоминал, как Ветка позеленела. Маша смеялась. Ободренный, Служкин заливался соловьем. -- Тем же вечером сижу я дома, вдруг звонок в дверь. Я только дверь открыл, а мне Ветка сразу по морде тресь!... Но я -- воробей стреляный, я сразу присел. И она со всего размаха рукой по косяку как засадила, аж весь дом вздрогнул! Тут на грохот моя мама в коридор выбегает. А мама моя страсть любила, когда в гости ко мне девочки приходят. Схватила она Ветку и на кухню поволокла. Сразу чай, конфеты, все такое. Говорит мне: познакомь, мол, Витя, с девушкой... Меня, естественно, черт за язык дернул. Такая и сякая, говорю, моя невеста. От этих слов Ветка чуть не задымилась. Ну, чай допила, с мамой моей попрощалась культурно и ушла, а на меня и не взглянула. Так, думаю, Виктор Сергеевич, ожидает тебя бой не ради славы, ради жизни на земле. Служкин сделал паузу, закуривая. Маша, улыбаясь, ждала продолжения. Они пошагали дальше. Сигарета во рту у Служкина дымила, как крейсерская труба. -- В день выпускного бала вручили нам в торжественной обстановке аттестаты. Дальше в культурной программе значилось катание на теплоходе. Загнали нас, выпускников, на этот вот "Озерный". Здесь дискотека, шведский стол, прочая дребедень. Погода просто золотая! И поплыли мы, значит, на прогулку. В салоне музыка играет, все пляшут. А Ветка, зараза, всю дорогу только со Сметаной и танцует. Если же я ее приглашаю, то мне непристойные вещи руками и пальцами показывает. Отозвал я ее в сторонку и спрашиваю: что такое? Она вместо ответа сорвала у меня с головы бейсболку и за борт кинула. Совсем обидно мне стало, ушел я. А когда вернулся обратно в салон, где банкет бушевал, то взял со стола банку с майонезом и сел рядом со Сметаной. Раз уж Ветка со мной не хочет, то со Сметаной не сможет. Улучил я момент, когда Сметанин, скотина, за колбасой потянулся и зад свой приподнял, и вылил ему на стул полбанки. "Теперь, -- говорю, -- твоя фамилия не Сметанин, а Майонезов", -- и ушел. А Сметанин как приклеился к месту. Ветка его тащит танцевать, а он только улыбается и говорит, что нога болит. Тут пароход наш причалил к берегу, чтобы мы, значит, в лесочке порезвились. Сошел на берег и я. Через некоторое время подруливает ко мне Ветка: вся цветущая, улыбается. Отойдем, говорит, на минутку. Ну, отошли мы, и далеконько отошли. Только остановились на полянке, она и набросилась на меня, как Первая Конная на синежупанников. Разворачивается и с маху мне в челюсть р-раз!! Я только зубами лязгнул. А с другой стороны уже вторая граната летит. Я Веткину руку успел поймать. Тут и я со злости стукнул ее в поддыхало -- она пополам согнулась. Жалко мне ее стало, дуру. Поднял я ее, отряхнул, извинился и обратно потащил. Выходим мы наконец на берег -- и что же? Пароход-то наш -- ту-ту! -- уплыл! Так и остались мы в лесу. -- И что, на выпускной бал не попали? -- изумилась Маша. -- Нет, конечно. Я сориентировался: до ближайшей пристани километров десять. А что делать? Потащились. Пока через всякие буреломы лезли, как Дерсу Узалы, уж вечер наступил, погода испортилась, дождь хлынул. Вымокли. Но тут нам повезло. Шли мимо какого-то котлована, и там на краю экскаватор стоял. Не торчать же нам под дождем всю ночь! Залезли в кабину. Я в кресло сел, она ко мне на колени хлопнулась. Обогрелись, обсохли. Я Ветку конфетами угостил, которые на банкете по привычке со стола стырил. Ветка вроде отмякла. И тут как давай мы с ней целоваться! Всю ночь напролет целовались! Только вот задницей своей толстой она мне все ноги отсидела -- это меня и сгубило. Часа в четыре утра, как светать начало, порешили мы снова в путь тронуться. Ветка первая из кабины выскочила. И пока я разминал занемевшие ноги, она схватила какую-то палку и всунула ее в ручку дверцы -- заперла меня, значит, в кабине, змея! А сама спокойно одна пошагала. Я орал-орал, дверь таранил-таранил -- ничего не выходит. Тогда осерчал я, вырвал какую-то железяку и разбил окно. Выпрыгнул, да неудачно. Упал на дно котлована и вывихнул ногу. Ну, беда! Выполз наверх, рыча, выломал себе дубину суковатую и с ней поковылял, как Мересьев. Ветку догнать уж и не мечтал. Доплелся до деревни, пришел на пристань. Ветки нигде нет. А, думаю, хрен с тобой, старая дура. Купил билет, тут "ракета" подходит. Погрузился я, сижу, гляжу. И вижу, что как черт из табакерки появляется на пристани моя Ветка и начинает уламывать контролершу, чтоб ее без билета на борт взяли. Денег-то на билет у нее нету! Я, как благородный человек, с парохода долой -- и в кассу. И пока я на своих полутора ногах ковылял, "ракета" наша стартовала! Следующая только через пять часов. А мы с Веткой уже устали как сволочи, даже ругаться сил нет. Ушли мы за деревню, нашли песчаную косу, купались, загорали. Ветка тихая-тихая была, виноватая, добрая. В конце концов дождались мы следующей "ракеты", сели. Ветка всю дорогу спала у меня на плече. Приплыли, сошли на берег родной. Лодыжка моя распухла, болит, еле ступаю. С грехом пополам довела меня Ветка до дому, всю дорогу поддерживала. У подъезда стали прощаться. И только я хотел поцеловать ее напоследок, она ка-ак пнет меня в больную ногу! Я на спину брык, заорал и ногами засучил. А она убежала. Больше мы с ней не виделись. Служкин замолчал. -- Никогда?... -- с сочувствием, осторожно спросила Маша. -- Никогда, -- грустно подтвердил Служкин. Маша задумалась. Они вдвоем уже подошли к наплавному мосту. Маша покачала головой и призналась: -- Вы так рассказывали, Виктор Сергеевич, -- я будто кино смотрела. Никогда бы не подумала, что так бывает... -- А так и не бывает, -- улыбнулся Служкин. -- Я все сочинил, чтобы тебе скучно не было. Маша остолбенела. Служкин, улыбаясь, погладил ее по голове. -- Дальше иди одна, а я постою, -- сказал он. -- А то меня Овечкин приревнует. Градусов Прозвенел звонок. Служкин, распихав плотную кучу девятого "В", толпившегося у двери кабинета, молча отпер замок и взялся за ручку. Ручка была мокрая. Вокруг восторженно заржали. -- Это не мы харкнули на ручку! Мы не знаем кто! -- закричали сразу с нескольких сторон. В кабинете Служкин положил журнал на свой стол и долго, тщательно вытирал ладонь тряпкой, испачканной в мелу -- чтобы видели все. Потом посмотрел на часы. От урока прошла минута сорок секунд. Значит, остается еще сорок три минуты двадцать секунд. Заложив руки за спину, как американский полицейский, Служкин стоял у доски и ждал тишины. В общем-то это ожидание было не более чем жестом доброй воли, ритуалом. Для зондер-команды этот ритуал был китайской церемонией. Зондер-команда гомонила. Служкин выждал положенную минуту. -- Ти-ха!! Рты закрыть! Урок начинается! -- заорал он. Он двинулся вдоль парт, глядя в потолок. Не расцепляя рук за спиной, до предела напрягая голосовые связки, он начал: -- Открыли! Тетради! Записываем! Тему! Урока! Машиностроительный! Комплекс! Кто-то действительно открыл тетрадь, но шум лишь увеличился: Служкин говорил громко, и девятиклассникам приходилось перекрикивать его, чтобы слышать друг друга. Служкин, надсаживаясь, гнал голый конспект, потому что рассказывать или объяснять что-либо было невозможно. Интонации Служкина были такие, что после каждой фразы хотелось крикнуть: "Ура!" Пять минут... Десять... Пятнадцать... Диктовка конспекта -- это еще цветочки. А вот что начнется при проверке домашнего задания!... Двадцать минут. Время. Служкин прощально посмотрел в окно. -- Так, а теперь вспомним прошлый урок. Вопрос: "Какие основные отрасли производства в нефтехимическом комплексе?" Гам как на вокзале. И тогда Служкин нырнул в омут с головой. -- Сколько можно орать!!! -- орал он. -- У вас четверть заканчивается!!! Одни двойки!!! И никто слушать не желает!!! Пока Служкин неистовствовал, на первой парте рыжий и носатый Градусов азартно рассказывал соседу: -- ...а у него тоже на "липе", но синие. Я его спрашиваю: ты, дурак, где брал? После общей морали Служкину полагалось найти и растерзать жертву. Служкин бухнул классным журналом по парте перед Градусовым. -- Помолчи!!! -- взревел он. -- Я битый час добиваюсь тишины, а ты рта не закрывал!!! Ты лучше меня географию знаешь, да?!! Давай отвечай, какие основные отрасли нефтехимического комплекса?!! -- Я это... -- соображал Градусов. -- Я болел на прошлом уроке... -- Встань, я стою перед тобой! -- грохотал Служкин. Градусов неохотно совершил странное телодвижение, перекосившись в полустоячем-полулежачем положении. -- Раз на том уроке не был, так на этом слушать должен!!! -- Да ч-щ-що ваша география... -- презрительно прошипел Градусов, постепенно приходя в себя после первого замешательства. -- Слушал я!... -- Это не моя география, а твоя география! -- теснил Служкин. -- Я свою географию десять лет назад всю выучил! Чего ты слушал? Только что я про Тюменскую область говорил -- назови мне хоть главный город там!... -- Эта... Моек... -- опять сбился Градусов. -- Два!!! -- торжествующе рявкнул Служкин. -- Вам же хуже, -- хмыкнул Градусов, валясь обратно за парту. -- Все равно исправлять будете... -- Там посмотрим! -- Служкин схватил классный журнал. -- Фамилия? И это был его тактический просчет. Теперь он мог Градусову хоть голову отрубить, но только не одолеть его. Градусов приосанился. -- Забыл, -- ухмыльнулся он. -- Как его фамилия? -- обратился Служкин к классу. И это был второй тактический просчет, потому что в конфликт ввязывался весь класс. -- Ергин! -- закричали Служкину. -- Черезвысокозабороногопередерищенко! Воробьев! Шварценеггер! -- Это я Шв-в... В-воробьев, не ставьте двойку!... -- Ладно, я сам дознаюсь, -- заверил Служкин, распахивая журнал. -- Агафонов, ставлю два! -- Вороб... Так, ясно. Горохов! -- Горохов он! Горохов! -- заорали с задних парт. -- Горохов в больнице лежит! -- закричали девицы. -- Чего не признаешься, Градусов?... Ой! -- Кор-ровы безрогие! -- злобно прорычал Градусов девицам. -- Теперь дневник, -- выведя в журнале двойку, велел Служкин. -- Дома забыл, -- хмуро заявил Градусов и бросил на парту свой портфель-ранец с надписями и катафотами. -- Обыщите, если не верите. -- Не верю, -- согласился Служкин. Отступать ему было поздно -- гонор сшибся с гонором. Служкин двумя пальцами поднял открытый ранец за нижний уголок и высыпал на пол все его содержимое. -- Ни фига себе! -- завопил Градусов. -- Собирайте мне теперь!... Служкин носком ботинка откинул пару учебников. -- Тетради нет, учебника нет, дневника и того нет, -- брезгливо сказал он. -- Иди домой за дневником, иначе не отдам портфель. Он демонстративно бросил градусовский ранец на свой стол. -- Т-щ-що это я пойду, мне и тут хорошо, -- скривился Градусов, растекаясь по парте, как тесто. Служкин обошел его и взял за ухо. -- Руки уберите!... Уй-я-а!... -- заорал Градусов, вылезая из-за парты вслед за своим ухом. -- Убер-ри, сказал!... Служкин наклонился к его оттянутому уху и шепнул: -- Только дернись, гад, рожей в стенку суну. Он провел согнутого Градусова к двери и вышиб в коридор. -- Козел Географ!... -- заорал Градусов оттуда. -- Едем дальше, -- мрачно сказал Служкин, запирая дверь. -- Итак, какие основные отрасли в нефтехимическом комплексе? Будкин Было воскресенье -- день, когда водопроводчики отключают воду. По этой причине Надя раздраженно громыхала на кухне тарелками, поливая на них из чайника. В комнате на письменном столе громоздились сцепленные проводами магнитофоны. Будкин, напялив наушники, что-то переписывал с одной кассеты на другую. В такт неслышной музыке он кивал головой и открывал рот как будто подпевал. На полу играла Тата: укладывала Пуджика в коляску. -- Спи, дочка, -- говорила она, укрывая кота кукольным одеялком. Служкин лежал на кровати и проверял самостоятельную у девятого "А". Он прочитал работу Скачкова и красной ручкой написал в тетради: "Ты говоришь, что у тебя по географии трояк, а мне на это просто наплевать". Цитата Скачкову была отлично известна. Служкин подтвердил ее оценкой -- 3. Будкин щелкнул выключателем, снял наушники, встал, потянулся и, перешагнув через Пуджика, пошел на кухню. -- Когда, Надюша, обедать будем? -- ласково спросил он. -- Здесь тебе столовая, что ли? Я на тебя не готовлю! -- Я же один живу... Никто меня не любит, никто не кормит... -- Меня это абсолютно не интересует! -- отрезала Надя. -- Ну, я хоть полсантиметрика колбаски скушаю... Жуя, Будкин вернулся в комнату и сел на кровать к Служкину. -- Пуджик, кс-кс, -- позвал он. -- Колбасы хочешь? А нету! -- И он положил колбасу в рот. Пуджик проводил ее глазами. -- Будкин, не буди мою дочку! -- гневно сказала Тата. -- Ладно, не буду, -- согласился Будкин. -- Слушай, Витус, дай мне потрепаться твою синюю рубашку? Мне завтра в гости. -- Возьми, -- безразлично согласился Служкин. Будкин открыл в шкафу дверку и начал рыться в вещах. Вдруг он вытянул длинный лифчик. -- Витус, а это ты зачем носишь? -- озадаченно спросил он. Лифчик вылетел у Будкина из руки -- напротив него, захлопнув шкаф, очутилась разъяренная Надя. -- Ты чего в моем белье роешься?! -- заорала она. -- А мне Витус разрешил... -- глупо ответил Будкин. -- Ты что, совсем спятил? -- налетела на Служкина Надя. -- Там раньше мое барахло лежало... Спутал он полку. -- Пусть у себя дома путает! -- бушевала Надя. -- Как хозяин тут всем распоряжается! Я за него замуж не выходила! -- Так выходи, -- хехекнул Будкин и приобнял ее за плечи. Надя истерично крутанулась, сбрасывая его ладони. -- Убери руки и не лапай меня! Проваливай вообще отсюда!... -- На-дя, -- предостерегающе сказал Служкин. -- Что "Надя"?! Пускай к себе уходит! У самого есть квартира! Сидит тут каждый день -- ни переодеться, ни отдохнуть! Жрет за здорово живешь, а теперь еще и в белье полез! Ни стыда ни совести! Надоело!... -- крикнула Надя, выбежала из комнаты и заперлась в ванной. Тата молча сидела на полу и переводила с мамы на папу испуганные глаза. Пуджик вылез из-под кукольного одеяла и запрыгнул к Служкину на кровать. Будкин неуверенно хехекнул и достал кассету. -- Воды-то в ванной нет... -- пробормотал он. Служкин молчал. -- Я смотаюсь минут на двадцать, -- решил Будкин. -- Пока она успокоится... К обеду вернусь. -- Возвращайся, -- согласился Служкин. -- Но если Надя тебе череп размозжит, я не виноват. Хехекая, Будкин оделся и ушел, шаркая подошвами. "А мне говорят, что Волга впадает в Каспийское море, а я говорю, что долго не выдержу этого горя, -- записал в очередной тетради Служкин. -- 4". Пуджик повертелся рядом с ним, точно утаптывал площадку в сугробе, и свалился, пихая Служкина в бок и бурча что-то в усы. Тата взялась за кукол. Надя выскочила из ванной в том же озверелом состоянии. Видимо, отсутствие воды помешало ей погасить злобу. -- Ты чего молчишь, когда он меня при тебе же лапает? -- набросилась она на Служкина. -- Хоть бы слово сказал!... Муженек!... Он меня раздевать начнет -- ты не пикнешь!... -- Пикну, -- не согласился Служкин, глядя в тетрадь. -- Гос-споди, какой идиот!... -- Надя забегала по комнате. -- Надя, там у меня детский сад! -- закричала Тата. -- Не трогаю я твоих кукол!... -- Не ори на нее. -- Если бы я знала, какой ты, ни за что бы замуж не вышла!... -- А какой я? -- спокойно поинтересовался Служкин. -- Слова от тебя человеческого не дождешься, одни шутки!... -- Без шутки жить жутко. -- Так у тебя кроме шуточек и нет ничего больше!... Пусто за душой! Ты шуточками только пустоту свою прикрываешь! Ничего тебе, кроме покоя своего, не нужно! Ты эгоист -- страшно подумать какой! -- Думать всегда страшно... -- Тебя не только любить, тебя и уважать-то невозможно! -- не унималась Надя. -- Ты шут! Неудачник! Ноль! Пустое место! -- У тебя лапша пригорит, -- ответил Служкин. -- Провались ты со своей лапшой! -- взорвалась Надя. Она умчалась на кухню. Служкин взял новую тетрадь -- с обгрызенным углом. Однажды он уже написал в ней: "Зачем обглодал тетрадь? Заведи новую. География несъедобна". Теперь под записью имелся ответ: "Это не я обглодал, а моя собака". Служкин проверил самостоятельную, поставил оценку и продолжил диалог: "Выброси тетрадь на помойку. Можешь вместе с собакой. В третий раз этот огрызок не приму". Он сунул тетрадь под кота, как под пресс-папье, и встал с кровати. -- Тата, ты на кухню не ходи, я курить буду, -- попросил он. -- Хорошо, -- солидно согласилась Тата. -- Я буду читать сказку. Надя стояла у окна и глядела на грязный двор, сжимая в кулачке ложку. Служкин убавил газ под лапшой и сел за стол. -- Ну, не расстраивайся, Наденька, -- мягко попросил он. -- Пока еще ничего не потеряно. Я тебе мешать не буду. Не вышло со мной -- выйдет в другой раз. Ты еще молодая... -- Не моложе тебя... -- сдавленно ответила Надя. -- Ну-у, я особый случай. Ты на меня не равняйся. У тебя ведь нету столько терпения, сколько у меня. Я всегда побеждаю, когда играю в гляделки. -- Ты мне всю судьбу поломал. Куда я теперь от Таты денусь? -- Если бы тебе была важна только Тата, ты бы мне не наговорила всего того, что я услышал. -- Тебе говори не говори, никакой разницы. Ты тряпка. -- Вот и найди себе не тряпку. -- Кого я найду в этой дыре?! -- Ну, кого-нибудь... Мне, что ли, самому тебе нового мужа искать? У меня никого, кроме Будкина, нет. -- Видеть не могу этого дурака и хама. -- Он не дурак и не хам. Он хороший человек. Только, как и я, тоже засыхать начал, но, в отличие от меня, с корней. В прихожей затрещал звонок. Служкин раздавил сигарету в пепельнице и пошел открывать. Через некоторое время он впихнул в кухню сияющего Будкина. Жестом факира Будкин извлек из-за пазухи пузатую бомбу дорогого вина. -- Это, Надюша, в качестве моего "пардон", -- заявил Будкин, протягивая Наде бутылку. -- О нем поминки, и он с четвертинкой... -- сказал Служкин. -- Не злись на него, Надя. Если хочешь, он тебе свои трусы покажет, и будете квиты... Это ведь твое любимое вино? -- Сообразил, чем подкупить, да? -- агрессивно спросила Надя. -- Смышлен и дурак, коли видит кулак, -- пояснил Служкин, пошел в комнату, повалился на кровать и открыл очередную тетрадку. Тетрадка оказалась Маши Большаковой. После безупречно написанной самостоятельной Служкин прочел аккуратный постскриптум: "Виктор Сергеевич, пожалуйста, напишите и мне письмо, а то Вы в прошлый раз всем написали, а мне нет". Служкин нащупал под Пуджиком красную ручку и начертал: "Пишу, пишу, дорогая Машенька. Читать твою самостоятельную было так же приятно, как и видеть тебя. 5. Целую, Географ". Мертвые не потеют Служкин проторчал на остановке двадцать минут, дрожа всеми сочленениями, и, не выдержав, пошел к Кире домой. -- Ты чего так рано? -- удивилась Кира. Она была еще в халате. -- Выброси свои ходики на помойку, -- буркнул Служкин. -- Кино начнется через полчаса. -- Черт, -- с досадой сказала Кира. -- Ну ладно. Подожди меня тут. -- На лестнице? -- разозлился Служкин, ловко выставляя ногу и не давая закрыть дверь. -- Пятый класс для меня уже пройденный этап. Кира помолчала, разглядывая его. -- Ладно, пройди. Но я тебя не приглашала. Смотри не пожалей. -- Не из жалостливых... -- проворчал Служкин, впираясь в прихожую. -- Ну, я объясняла тебе, в кино иду, -- уйдя в комнату переодеваться, раздраженно сказала кому-то Кира. В комнате послышался хруст дивана, щелканье ременной пряжки, и на порог вышел атлетически сложенный молодой человек с квадратными плечами. -- Этот, что ли, тут самый крутой? -- оглядев Служкина, спросил он. -- Вернись и не лезь в бутылку! -- одернула его Кира. В лифте, взяв Служкина под руку, Кира насмешливо сказала: -- Ты, наверное, хочешь спросить, кто это был? -- Я и так знаю. Брат. Или сантехник. -- И как ты к этому относишься? -- Никак. -- Служкин пожал плечами. -- Атлет объелся котлет. -- Вообще-то он тебе соперник. -- Победила дружба. Они спустились с крыльца и зашагали по мокрому асфальту. Недавно выпавший снег не удержался, растаял, а грязь замерзла. Газоны, по которым разворачивались легковушки в тесном дворе, превратились в барельефы, в черную фигурную лепнину. Студеная поздняя осень старчески слепла. Туманная морось покачивалась между высокими многоэтажками. С их крыш медузой обвисало рыхлое и дряблое небо. -- Если тебе все безразлично, давай вернемся, -- сердито сказала Служкину Кира, памятуя об атлете. -- Ты же сама хотела пойти этот фильм посмотреть. Билеты на руках, Будкин вечером нас встретит. Поздно оглобли поворачивать. И вообще, я же предупреждал, что не люблю американские боевики... -- А я вот люблю, и будь добр это стерпеть. Только в них и можно настоящего мужика увидеть. Они успели приехать вовремя и даже не очень пострадали в автобусе. На щите перед кинотеатром был изображен летящий в звездном небе мотоцикл с голой девкой верхом. Гардероб в фойе не работал, вешалки торчали за барьером как рога оленей. В зеркальном, музыкальном и разноцветно иллюминированном баре красивая продавщица торговала баночным пивом и сигаретами. По фойе слонялась толпа крепышей в расстегнутых пуховиках. Крепыши были с девушками; они, угрожающе глядя исподлобья, пили пиво, мяли банки и с грохотом бросали их в урны. -- Новое поколение выбирает опьянение... -- бормотал, озираясь, Служкин. -- Молодежь тянется к культуре: пришла узнать, чем отличается Тинторетто от "Амаретто"... -- Слушай, помолчи, -- поморщилась Кира. Но Служкин на всем скаку остановиться не мог. Они прошли в зал, сели, фильм начался, а Служкин все еще дребезжал: -- Многомиллионный город терроризирует маньяк-убийца, -- подражая интонациям рекламного ролика, шептал он. -- Полицейский-одиночка вступает в единоборство с бандой. Погони, схватки, каскад головокружительных трюков, настоящие мужчины и прекрасные женщины -- все это в новом американском супербоевике "Мертвые не потеют". В главных ролях -- неподражаемые Реп Паренн и Хруст Реббер... Сюжет фильма был замысловат. Злобный Маньяк крошил всех подряд, носясь на мотоцикле во главе Банды. Банда гнездилась на верхнем Этаже заброшенного небоскреба. Лестницы в нем были взорваны. К себе на Этаж Банда попадала, прыгая с разгона на мотоциклах с крыши соседнего, тоже заброшенного небоскреба. -- Это главная художественная находка авторов фильма, -- прокомментировал ситуацию Служкин. Банда поймала Девку и изнасиловала ее. Причем сам Маньяк делал это, привязав Девку к мотоциклу и носясь по крыше. Потом Банда выбросила Девку вниз со своего миллионного Этажа. Девка, естественно, шлепнулась в машину с мусором и выжила. Девка пошла скандалить в полицию. А начальником полиции был брат-близнец Маньяка. Он Девку арестовал и хотел вернуть огорчившейся Банде, чтобы та все-таки прикончила Девку как следует. Девку охранял Лучший Друг Полицейского. Когда Банда пришла за Девкой, он в страшной Битве погиб, защищая жертву, но успел направить Девку к своему лучшему другу -- Полицейскому. Девка застала Полицейского дома одного, он в слезах листал альбом с фотографиями Лучшего Друга. -- А по выходным он обычно ловит сачком бабочек, -- развил образ Полицейского Служкин. Полицейский был необыкновенно молчаливым и нелюдимым типом. Начальство он презирал, никогда с ним не разговаривал и всегда поступал вопреки приказам. Девку он ненавидел, а Маньяка вообще не считал за млекопитающее. Во всех случаях жизни он произносил только одно слово "Фак!". -- Сейчас Полицейский станет всех рубить в капусту, а начнет с самого наглого и мозглявого, -- предупредил Служкин. -- Если ты уже смотрел, то дай и мне! -- прошипела Кира. -- Разве бы я выдержал дважды прожевать эту ботву?... Дело пошло по служкинскому прогнозу. Братец-Начальник упек Полицейского за решетку, а Девку отдал Банде. Маньяк повез Девку убивать. -- Дурак, -- расстроился за Маньяка Служкин. -- Ему надо было сделать пластическую операцию и сдаться русским. Может, и выжил бы. Но Маньяк был глупее Служкина и жить совсем не хотел. Он привез Девку на свой пресловутый Этаж, опять раздел ее и привязал к "Харлей Дэвидсону", собираясь с Бандой повторить всю Программу. Тем временем Полицейский поднял в тюрьме Бунт, все там погнул и сломал и убежал, повиснув на шасси вертолета. Потом Нью-Йоркский воздушный флот начал биться с ним среди громад Манхэттена. Из горящего вертолета Полицейский спрыгнул на Этаж Маньяка. Свой геликоптер, потерявший актуальность, он направил на соседний дом, с которого Банда и прыгала в свое логово. Дом разнесло к едрене-фене. Пока Полицейский разделывался с Бандой, Маньяк быстро поумнел и решил удрать. Девка погналась за ним, напялив шлем, но ничем не прикрыв срама. Маньяк, Девка и Полицейский дружной стайкой долго носились по карнизам и балконам на мотоциклах. Наконец, Маньяк изловчился прыгнуть, как обычно, на соседний дом -- а дома-то уже и не было. И он гробанулся о мостовую так, что оторвалась непутевая Голова. Голова, кстати, прилетела точно в машину Сенатора, который совсем запутался в близнецах и темных делишках и хотел взорвать Нью-Йорк атомной бомбой. А Полицейский пулей -- конечно, последней -- разнес колесо у мотоцикла Девки, которая хотела повторить полет Маньяка. Девка осталась жива и долго целовалась с Полицейским на фоне финальных титров. Свет в зале зажегся, и публика, уважительно покрякивая, вразвалку двинулась к выходу. -- Ты мне испортил все удовольствие, -- вставая, с холодным бешенством сказала Служкину Кира. Служкин только стонал и держался за голову, волоча ноги. Они вывернули из-за угла кинотеатра на площадку. Уже совсем стемнело -- по-осеннему густо, мглисто, неровно. Синий неоновый свет передней стеклянной стены кинотеатра выпукло и однотонно выделял ряд блестящих автомобилей, похожих на клавиши рояля. -- Вон наш экипаж. -- Служкин кивнул на будкинскую "вольво". Кира неохотно взяла Служкина под руку. И тут из темноты возле машины появилось пятеро каких-то типов. Трое остановились в стороне, один подошел к капоту, а еще один сунулся в открытое окошко, где светилась багровая искра сигареты Будкина. О чем была беседа, никто не слышал, но тип у дверки полез в окно рукой, чтобы открыть машину. Второй тип по-хозяйски уселся на капот. Через мгновение тот парень, что лез в машину, вдруг растопырил руки, словно восклицая: "Да ба-а!..." -- и задом сел в грязный газон. Дверка открылась, Будкин вылез и деловито съездил снизу в челюсть седоку на капоте -- тот, мелькнув подошвами, кувыркнулся на другую сторону. От троицы отделился еще один боец, который добежал до Будкина, а потом резко развернулся и поковылял прочь. Он скрючился, выпятив зад и обеими руками скомкав в горсть штаны в паху -- так отжимают плавки купальщики, не желающие раздеваться. Через миг вся компания исчезла в кустах. Кира присвистнула и сощурилась, разглядывая Будкина. -- За что бился? -- подходя, спросил Служкин. -- Парнишки номером автобуса ошиблись, -- пояснил Будкин. -- Знакомься, старый пень: это Кира, моя... м-м... коллега. -- Очень приятно. -- Будкин сдержанно приложился к ручке Киры. -- Ну, гони к цыганам, -- распорядился Служкин. -- Я бы покаталась, -- нейтрально заметила Кира. -- Э-э... -- озадачился Служкин. -- Я же отец семейства, народный учитель... Мне домой надо. -- А мне не надо. Они втроем замолчали. Будкин грустно поглядел на Киру, тяжко хехекнул и отошел в сторону покурить. -- Ты что-то хочешь спросить? -- поинтересовалась Кира у Служкина. -- Да, в общем, нет, -- подумав, сказал Служкин и открыл перед ней переднюю дверцу. Торжество Который год подряд первый тонкий, но уже прочный зимний снег лег на землю в канун служкинского дня рождения, и Служкин, проснувшись, вместе с диваном поплыл в иглистое белое свечение, такое яркое и неожиданное после темных и тяжелых красок поздней осени. Прямо с утра началась подготовка к празднеству. Надя сердито застучала на кухне ножом. Служкин на четвереньках ползал под кроватью с пылесосом. Пуджик, раздувшись огромным шаром, сидел в прихожей на полке для шапок и шипел на пылесосный шланг. Тата за письменным столом старательно черкала в альбоме цветными карандашами. Потом Служкин носился из кухни в комнату с тарелками. Пуджик, напевая, в своем углу пожирал обильные селедочные обрезки, а Тата пыталась повязать ему на хвост свой бантик. -- Не понимаю, зачем каждый год устраивать такой кутеж? -- недовольно ворчала Надя, шинкуя морковь. -- Ладно бы еще -- дата была круглая!... А так?... Лишь бы нажраться. -- Встреча с друзьями -- это способ выжить, а не выжрать. -- Нашел друзей! Ладно -- Будкин, он все равно припрется. А зачем с ним Рунева? Невежливо тащить с собой подругу, пока она не стала женой. И Колесниковых тоже зачем позвал? Они разве звали тебя на свои дни рождения? Ветке главное напиться, а муж ее вообще дурак, куда он нужен? Тем более они с сыном придут... -- Ну, не ругайся хоть сегодня, -- примирительно попросил Служкин. -- Я вообще могу молчать весь день! -- раздраженно крикнула Надя. К трем часам они поссорились еще раз, но праздничный стол был готов. Надя и Тата поздравили именинника: Надя осторожно поцеловала и вручила набор из одеколона, дезодоранта и крема для бритья, а Тата подарила папе аппликацию -- домик с трубой в окружении елочек. Служкин поднял Тату на руки и поцеловал в обе щеки. В половине четвертого звонок затрещал, и явился Будкин. -- Хе-хе, плешивый мерин, -- сказал он. -- Поздравляю. Теперь на год скорее сдохнешь... Это тебе. -- И он вручил Служкину цветастый двухтомник. -- Знаешь, что купить, сучье вымя!... -- посмотрев на обложку, сдавленно промычал Служкин и двинул Будкина в грудь кулаком. Затем в дверь стеснительно звякнула Саша Рунева. Она подарила Служкину рубашку в целлофановой упаковке и извинилась: -- Мне показалось, что тебе подойдет... Она робко поцеловала его и вытерла помаду платочком. -- Ну зачем же!... -- обескураженно завопил Служкин, хватаясь за щеку, будто у него стрельнуло в зуб. Последними прибыли Колесниковы. Ветка, визжа, повисла на Служкине, а потом перецеловала всех -- и Сашеньку, с которой была едва знакома, и Надю, про которую знала, что та ее недолюбливает, и Будкина, который для такого дела охотно выбежал из сортира. Колесников потряс всем руки и протянул Наде толстую бутылку -- свой подарок. Надя несколько театрально улыбалась гостям. Шуруп вышел из-за родительских ног и солидно пробасил: -- Дядя Витя, я тебя тоже проздравляю. -- Вот, знакомьтесь, -- предложил Служкин Колесникову. -- Вы еще не встречались, хотя я всем все про всех рассказывал. Вовка, это Саша Рунева. Сашенька, это Вовка, муж Ветки. Сашенька и Колесников странно переглянулись. -- Ну что? -- спросил Служкин. -- Метнемся к станкам? -- Он царственным жестом указал на стол. Празднество началось. Пока звучали традиционные тосты -- за именинника, за родителей, за жену и дочку, за гостей, -- Служкин еще сдерживался в речах и поступках, но затем развернулся во всю прыть. Он исхитрялся быть сразу во всех местах, подливал в каждую рюмку, разговаривал со всеми одновременно и в то же время вроде бы сидел на своем месте, не отлучаясь ни на миг, принимал положенные чествования, однако на нем уже похрустывала подаренная рубашка, рядом с локтем скромно притулилась уже на треть початая бутылка Колесниковых, которую Надя спрятала в холодильник, а в двухтомнике, лежащем на телевизоре, очутилась закладка из конфетного фантика на середине второго тома. Первым захмелел Колесников. Он рассказывал Сашеньке людоедские истории о своей службе в милиции. Покраснев и расстегнув воротник, он раздвинул посуду в разные стороны и на свободном пространстве стола ладонями изображал различные положения. -- Мы вот тут, в кустах сидим, а с этой стороны у нас вторая засада. Они приезжают, все на "джипах", все шкафы, в коже, со стволами под мышками. Сходятся на разборку. А мы внезапно по мегафону: "Не двигаться! Бросить оружие!" Куприянов своим кричит: "Атас, засада!" -- и Залымову пулю в грудь! Ну, тут мы... Сашенька слушала невнимательно, крутила в пальцах рюмку, куда со словами "Где Петрушка, там пирушка!" -- то и дело подливал вино именинник. Сашенька механически пила и глядела на Будкина, который учил Тату есть колбасу с помощью ножа и вилки. Тата, пыхтя и высоко задирая локотки, неумело мочалила колбасный кружок, а Будкин брал отрезанные кусочки пальцами и клал себе в рот, всякий раз ехидно подмигивая Наде. Надя, смеясь, возмущалась этим хамством и путано рассказывала Ветке рецепт нового торта. Ветка карандашом для глаз поспешно записывала рецепт на салфетке и рвала грифелем бумагу. Пользуясь свободой, Шуруп покинул компанию и возле кровати безуспешно усаживал Таточкину куклу на спину Пуджика, что лежал в позе сфинкса и невозмутимо дремал. -- Вовка, кончай Сашеньке уши компостировать!... -- кричал Служкин. Через некоторое время он выбежал из-за стола, включил магнитофон и начал отплясывать, как павиан в брачный период. Но его пример никого не воспламенил. Тогда Служкин задернул шторы, погасил люстру и переменил кассету. Медляки сыграли свою роль, и теперь никто не остался сидеть. Колесников приклеился к Саше, Будкин облапил Надю, а Служкину досталась Ветка. -- Что-то твой благоверный предпочтение отдает новым знакомым, -- прошептал ей Служкин. -- А-а, плевать, фиг с ним, -- беспечно отозвалась Ветка, прижимаясь к нему грудью и жарко дыша в ухо. -- Нам же лучше, да, Витька? Я сейчас такая пьяная, мне крутой порнухи хочется... Давай его накачаем, чтобы он у вас заночевал, а потом ты пойдешь меня домой проводить, там и оторвемся... -- Женщина -- лучший подарок, -- ответил Служкин. В дальнем углу, в темноте, Колесников умело и жадно мял Сашеньку, не переставая бубнить: -- На операцию втроем поехали: я и еще двое, омоновцы... Когда Служкин повел Надю, Надя сказала, что ему хватит пить. -- Но долго буду тем любезен я народу, -- доверительно пояснил ей Служкин, -- что чувства добрые я литрой пробуждал... В доказательство после танца он озорно опрокинул еще рюмку. Колесников пошел в туалет, и Саша наконец перепала Служкину. -- Витенька, я так рада нашей дружбе, -- прошептала она, положив голову Служкину на грудь. -- Это не дружба, -- тотчас поправил ее Служкин. -- Это несостоявшаяся любовь. -- Помнишь, я тебе говорила, что у меня ухажер появился?... Ты не думай ничего такого... Ну, цветы дарит, гулять зовет, с работы встречает, и все. С ним легко, ни о чем думать не надо, -- он дурак. Знаешь, кто это? Это Колесников. -- Ну и ну! -- удивился Служкин. -- Ай да Виктор Сергеевич, старая толстая сводня!... Значит, тут все мужики -- твои поклонники? -- Одного я терплю, другого люблю, а без третьего жить не могу... Сашенька потянулась к Служкину губами, и они долго поцеловались. -- А что Будкин? -- напомнил потом Служкин Сашеньке. -- Я не уверена, что он вообще заметил мое присутствие... На кухне, где они курили, Будкин, хехекая, заявил: -- Врет она все, Витус. Она уже напросилась ко мне сегодня на ночь. Вот там и замечу ее присутствие. Просто ей пожаловаться охота больше, чем потрахаться. Давай задушевничай с ней -- тебе же нравится. В дверь неожиданно позвонили, и открыл Колесников. -- В чем дело? -- услышал Служкин его милицейские интонации. -- Кто вы такие? Кого надо? По какому делу? -- Видимо, в паузах звучали и ответы, не доносящиеся до кухни. Колесников подумал и крикнул: -- Виктор, тут к тебе какие-то малолетние преступники пришли. Отцы Служкин выбежал в прихожую и увидел в коридоре Деменева, Тютина, Бармина, Овечкина и Чебыкина с гитарой. -- А мы вас поздравить пришли, -- улыбаясь, сказал Чебыкин. -- Джастен момент! -- крикнул Служкин, вернулся в кухню, схватил колесниковскую бутылку, металлические стопки и помчался обратно. Со школьниками он поднялся по лестнице вверх на два марша, и там все расселись на ступеньках. Служкин разлил. -- Ну, с днем рождения вас, -- солидно сказал Бармин и пригубил вино. Все, кроме Овечкина, выпили. -- Овчину хорошо, -- завистливо сказал Тютин, вытирая ладонью рот. -- Ему пить нельзя. Он на одной площадке с Розой Борисовной живет, и мамаша его с ней дружит... -- Чего там сегодня новенького в школе? -- спросил Служкин. -- Сушку довели. Она деньги считала, а мы украли с ее стола стольник. Она целый урок выясняла, кто украл. Так и не нашла. -- На фиг? Чего на сто рублей купишь? -- Да просто так, на спор. Еще сегодня мы химичке в ящик стола дохлую мышь бросили. Только она ящик на уроке не открывала, а то бы мы поржали, как она визжит. -- Мы не так над учителями прикалывались, -- пренебрежительно заявил Служкин, снова разливая вино. -- Вот, помню, ходила у нас по классу записка: "Это твой носок висит на люстре?" Каждый прочитает и сразу на потолок посмотрит. Наша классная по кличке Чекушка записку отняла, прочитала и сама глазами вверх зырк. Тут мы все и рухнули. Служкин захохотал над собственным воспоминанием. -- Давайте еще клюкнем, и я вам расскажу, -- распорядился он, и все клюкнули. -- Тоже, помню, был какой-то съезд, и у нас в комсомольском уголке повесили ящик с надписью: "Твои вопросы съезду". Через месяц его сняли, а там один-единственный листочек: "А когда в нашей школе откроется мужской туалет на втором этаже?" Отсмеявшись, все снова приняли по рюмке. -- Ну что, Виктор Сергеевич, в поход-то в мае месяце идем? -- спросил Деменев и подмигнул. -- Отцы, блин! -- возмутился Служкин. -- Еще полгода до мая, а вы мне уже плешь проели! Сказал "идем" -- значит, идем. -- У нас уже половина девятых с вами собирается. -- Я столько не подниму, вы чего? Не агитируйте зря. Только из вашего класса. Остальные пусть вон физрука просят. -- Не-е, все хотят с вами, потому что вы учитель клевый. -- Раздолбай я клевый, а учитель из меня -- как из колбасы телескоп, -- опять разливая вино, честно сообщил Служкин. -- У вас на уроках зыко: и побазарить можно, и приколоться... А на других уроках -- только дернись. Вас и доводить-то неохота... -- Ну да. Вон Градусов как через силу старается -- пот градом. -- Градусов -- фигня. Зато к вам на урок, наоборот, двоечники идут, а отличники не хотят. Это потому что вы какой-то особенный учитель, не брынза, как Сушка или там немка... -- Вы Киру Валерьевну не трогайте, -- обиделся Служкин. -- Не доводите ее, она мне нравится. -- А мы видели, как вы с ней гуляли. -- Видели -- так помалкивайте. Лучше вон про Градусова говорите... Отцы понимающе заржали. -- Градусов пообещал вашего кота повесить за то, что вы ему двойку за первую четверть вывели. -- Пятерки, бывает, я ставлю зря, а двойки -- нет. Пусть учит географию, дурак. Я, конечно, понимаю, что никому из вас эта география никуда не упирается, да и устаревает моментально... Однако надо. А Градусова я и сам повешу за... Ну, узнает, когда повешу. -- Он, Виктор Сергеевич, про вас песню сочинил. Ругательную. -- Ну-ка, отцы, давайте, наяривайте. Чебыкин перетащил гитару со спины на живот, заиграл и запел на мотив старого шлягера "Миллион роз": Жил-был Географ один, Карту имел и глобус. Но он детей не любил, Тех, что не метили в вуз. Он их чуханил всегда, Ставил им двойки за все, Был потому что глиста, Старый, вонючий козел... Служкин хохотал так, что чуть не упал с лестницы. -- А вы, говорят, Виктор Сергеевич, тоже песни сочиняете? -- Кто говорит? -- Машка Большакова из "А" класса, -- сознался Овечкин. -- Спойте нам песню, -- жалобно попросил Тютин. -- За мах, -- согласился Служкин. -- Я пьяный, мне по фиг. Он взял у Чебыкина гитару, забренчал без складу и ладу и надрывно завопил на весь подъезд: Когда к нам в Россию поляки пришли, Крестьяне, конечно, спужались. Нашелся предатель всей Русской земли, Ивашкой Сусаниным звали. За литр самогону продался врагу И тут же нажрался халявы. Решил провести иноземцев в Москву И лесом повел глухоманным. Идут супостаты, не видно ни зги, И жрать захотелось до боли. И видят: Сусанин им пудрит мозги, Дорогу забыл алкоголик. От литра Сусанин совсем окосел. Поляки совсем осерчали, Схватились за сабли и с криком "Пся крев!" На части его порубали. Но выйти из леса уже не могли, Обратно дорога забыта. И, прокляв предателя Русской земли, Откинули дружно копыта. От служкинских воплей в подъезд вышла Надя. -- Ты что, с ума сошел? -- спросила она. -- Молодые люди, как вам не стыдно пьянствовать с ним? Ладно -- он, он ни трезвый, ни пьяный не соображает, что можно, а чего нельзя учителю. Но вы-то должны понимать, что можно, а чего нельзя ученикам!... -- Все-все, Надя, -- торопливо поднялся Служкин. -- Дома разберемся... -- Он пошел вниз, оглянулся и подмигнул: -- Спасибо, что поздравили, отцы. А сейчас мне задницу на британский флаг порвут. Пока! -- Нашел с кем дружить! -- с невыразимым презрением сказала Надя в прихожей, запирая дверь. -- Бог, когда людей создавал, тоже не выбирал материала, -- мрачно отозвался Служкин. Темная ночь -- Вовка, я с Шурупом домой пошла! -- громко объявила Ветка. -- Ты оставайся, если хочешь, а меня Витька проводит. Надя, отпустишь его?... Надя фыркнула. Шуруп был усталый и сонный, молчал, тяжело вздыхал. На улице Служкин взял его за руку. Тьма была прозрачной от свечения снега. -- Представляешь, Ветка, я недавно одной своей ученице рассказывал историю нашего выпускного романа, -- неожиданно признался Служкин. -- Приврал, конечно, с три короба... Она затащилась, а мне грустно стало. Давай как-нибудь съездим снова на ту пристань? -- Зачем в такую даль ехать, когда и дома можно? -- Дура ты, -- огорчился Служкин. Они по заснеженным тротуарам тихонько дошли до клуба, и тут Служкин обнаружил, что забыл дома сигареты. -- Блин, Ветка, -- пробормотал он. -- Можно я до киоска сгоняю?... -- Сгоняй, -- согласилась Ветка. -- Только не долго. Я жду тебя дома. Служкин побежал по улице, оставив Ветку с Шурупом, обогнул здание клуба и углубился в парк, который все называли Грачевником. Фонари здесь не светили, и Служкин сбавил ход до шага. В Грачевнике стояла морозная, черная тишина, чуть приподнятая над землей белизною снега. Тучи над соснами размело ветром, и кроны казались голубыми, стеклянными. Дьявольское, инфернальное небо было как вспоротое брюхо, и зеленой электрической болью в нем горели звезды, как оборванные нервы. Служкин свернул с тропы и побрел по мелкой целине, задрав голову. Ноги вынесли его к старым качелям. В ночной ноябрьской жути качели выглядели как пыточный инструмент. Смахнув перчаткой снег с сиденья, Служкин взобрался на него и ухватился руками за длинные штанги, будто за веревки колоколов. Качели заскрипели, поехав над землей. Служкин приседал, раскачиваясь всем телом и двигая качели. Полы его плаща зашелестели, разворачиваясь. Снег вокруг взвихрился, белым пуделем заметался вслед размахам. Служкин раскачивался все сильнее и сильнее, то взлетая лицом к небу, то всей грудью возносясь над землей, точно твердь его не притягивала, а отталкивала. Небосвод как гигантский искрящийся диск тоже зашатался на оси. Звезды пересыпались из стороны в сторону, оставляя светящиеся царапины. Со свистом и визгом ржавых шарниров Служкин носился в орбите качелей -- искра жизни в маятнике вечного мирового времени. Разжав пальцы в верхней точке виража, он спрыгнул с качелей, пронесся над кустами как черная, страшная птица и рухнул в снег. Кряхтя и охая, он поднялся и поковылял дальше. Опустевшие качели, качаясь по инерции, стонали посреди пустого ночного парка. Служкин выбрался к автобусной остановке и прилип к киоску. -- Бутылку водки, и откройте сразу, -- как пиво, заказал он. Он сунул в окошко деньги и вытащил бутылку. -- Паленая? -- спросил он и приложился к горлышку. -- Настоящая, -- соврали из окошка. -- Закусить надо? -- После первой не закусываю, -- сказал Служкин и пошел прочь. Возле подъезда Ветки он долго щурил глаза и считал пальцем окна. Свет у Ветки не горел. Ветка не дождалась его и легла спать. В Веткином подъезде Служкин сел на лестницу и начал пить водку. Постепенно он опростал почти полбутылки. Сидеть ему надоело, он встал и пошел на улицу. Потом началось что-то странное. Бутылка утерялась, зато откуда-то появились так и не купленные сигареты. Какая-то мелкая шпана за сигарету пыталась перетащить Служкина через какой-то бетонный забор, но так и не смогла. Потом Служкин умывался ледяной водой на ключике, чтобы привести себя в чувство. Потом у бани пил какой-то портвейн с каким-то подозрительным типом. Потом спал на скамейке. Потом на какой-то стройке свалился в котлован и долго блуждал впотьмах в недрах возведенного фундамента, пытаясь найти выход. Выбрался оттуда он грязный, как свинья, и почти сразу же рядом с ним остановился милицейский "уазик". Служкин пришел в себя только в ярко освещенном помещении отделения милиции. -- Ой! -- испуганно сказал он. -- Где я? В вытрезвителе, что ли?... -- Сидеть! -- заорал на него через стойку сержант. Служкин присмирел, озираясь, и потрогал физиономию -- цела ли? Из коридора напротив донесся рев и пьяный мат. Одна из дверей распахнулась, и наружу вывалился мужик в расстегнутой рубахе и трусах. Ему выкручивал руку второй милиционер. -- Хазин, помоги уложить! -- закричал он. -- Убью, если пошевелишься! -- пообещал сержант Служкину и с дубинкой побежал на помощь коллеге. Едва оба милиционера заволокли мужика в комнату, Служкин метнулся к телефону на стойке и набрал номер Будкина. -- Будкин, это Служкин, -- быстро сказал он. -- Выручай, я в трезвяке!... Вернулся сержант Хазин, сел, подозрительно ощупал Служкина взглядом и начал скучно допрашивать, записывая ответы. Изображая предупредительность, Служкин отвечал охотно и многословно, но все врал. Минут через пятнадцать в отделение решительно вступил Будкин. Он уверенно пошагал сразу к стойке. Его расстегнутый плащ летел ему вслед страшно и грозно, как чапаевская бурка. Служкин дернулся навстречу Будкину, и Будкин одновременно с сержантом свирепо рявкнул: -- Сидеть! -- У вас, значит, этот голубь, -- проговорил Будкин, по-хозяйски опираясь на стойку. -- А я ищу его который час... Какие с ним будут формальности? Не меньше получаса прошло, пока Будкин заполнял какие-то бланки и расплачивался. Наконец он грубо подхватил Служкина под мышку и потащил на выход, прошипев краем рта: -- Ногами скорее шевели, идиот!... От милицейского подъезда они дунули к ближайшей подворотне. -- Ты чего, в ментовке бомбу заложил?... -- задыхаясь, спросил Служкин. -- Быстрее надо было, пока этот сержант меня не вспомнил, -- пояснил Будкин и хехекнул: -- Я в школе у него два года в сортире мелочь вытрясал... А ты где пропадал? Почему грязный такой? Надька мне уже сто раз звонила. Чего ты бесишься-то, Витус? -- Я не бесюсь... не бешусь... Короче, все ништяк. -- Да-а... -- Будкин закурил, печально рассматривая Служкина. -- Вот сейчас тебе и будет ништяк... -- А у тебя нельзя отсидеться? -- робко спросил Служкин. -- У меня негде. Там сейчас Рунева с Колесниковым. -- Ни фига себе! -- удивился Служкин. -- А чего они делают? -- Чего ты с Веткой делал? Торпеду полировал. Вот и они тоже. -- А ты чего?... -- Че-че, -- хехекнув, передразнил Будкин. -- Варю суп харчо. Пусть трахаются, палас не протрут. Пойдем лучше пиво пить. Угощаю. Только на рассвете Служкин позвонил в свою дверь. Ему открыла осунувшаяся Надя и посторонилась, пропуская в прихожую. -- Это я, твой пупсик, -- беспомощно сказал Служкин. -- Ну что, удовлетворила тебя Ветка как женщина? -- поинтересовалась Надя, недобро сощурившись. -- Нет... -- виновато сознался Служкин. -- Жаль, что квартира твоя и я не могу тебя выгнать... Я надеюсь, что сегодня твой день рождения уже кончился? -- Кончился, -- покорно согласился Служкин. -- Ну и у меня с тобой все кончилось, -- спокойно заявила Надя и с размаха съездила ему по скуле.  * ЧАСТЬ II. Ищу человека *  Выбираем "лошадь" В зеленоватом арктическом небе не было ни единого облака, как ни единой мысли. Серебряное, дымное солнце походило на луну, с которой сошлифовали щербины. Замерзшие после оттепели деревья в палисадниках переливчато вздымались хрустальными люстрами и свешивали в разные стороны ледяные гроздья отяжелевших ветвей. Служкин запустил девятый "А" в кабинет и раскрыл классный журнал. В нем лежала иносказательная -- чтобы не поняли другие учителя -- записка, написанная им самому себе в прошлую пятницу. -- Так, -- сказал Служкин, когда красная профессура, рассевшись, угомонилась. -- У меня к вам, господа, вопрос: почему это вы всем классом в прошлую пятницу сбежали с урока, а? -- Кто? Мы?! -- искренне изумились девятиклассники. -- Это вы сбежали! Это вас не было! Мы ждали, мы стучались! И когда дверь пинали, вы тоже не орали! И в замочной скважине вас не было! -- Не было вас, -- авторитетно подтвердил Старков. -- Мы честно проторчали семь минут после звонка и только потом ушли. -- Почему же я, как пень, сидел весь шестой урок один? -- У нас география четвертым была! -- закричала красная профессура. -- А на пятом-шестом мы на физре, как сволочи, три километра бегали! -- Расписание-то изменили, -- пояснил Старков. -- Посмотреть-то его не судьба была? -- фыркнула Митрофанова. -- А у нас в учительской на расписании никаких перемен не было!... -- обескураженно развел руками Служкин. -- Ага, а мы виноваты, -- расстроилась красная профессура. -- Ладно, не нойте, -- махнул рукой Служкин. -- Что делать будем, если так вышло? Есть три выхода. Первый -- честно рассказать все Розе Борисовне, и пусть она решает. Второй -- сегодня провести дополнительный урок. Третий -- сделать вид, что "я не я и лошадь не моя". Что предпочтете? -- "Лошадь"! -- дружно закричала красная профессура. -- Роза Борисовна всех убьет, и вас, и нас, -- рассудительно сказал Старков, -- и заставит проводить все тот же дополнительный урок. А на него придет только полкласса, да и то вас слушать не будут. Так что лучше уж сразу "лошадь", Виктор Сергеевич. -- Тогда два условия. Первое: вы самостоятельно учите дома еще один параграф и в следующий раз по нему -- проверочная... -- Не пройдет, -- прокомментировал Старков. -- Никто учить не будет. А впрочем, мы никогда не учим географию, а все проверочные пишем на пятерки. Ладно, принимаем это условие. Давайте второе. -- Второе -- чтобы об этом не узнала Роза Борисовна. Волнение концентрическими кругами пробежало по классу и сошлось наконец почему-то на Маше Большаковой. -- Она не узнает, -- чуть покраснев, пообещала за всех Маша. В учительской Служкин оживленно пересказал историю своего договора с девятым "А" Кире Валерьевне. -- Знаешь, -- поморщившись, сказала Кира, -- я не люблю, когда мне показывают голый, грязный зад и при этом радуются. Служкин осекся, помолчал и ответил: -- А я не люблю, когда ставят сапоги на пироги. -- Ты ничего не забыл? -- холодно поинтересовалась Кира. Служкин возвел глаза и начал вспоминать, загибая пальцы: -- Зубы почистил... Ботинки зашнуровал... Ширинку застегнул... -- А где журнал девятого "А"? -- устало спросила Кира. -- Роза Борисовна забрала, -- блекло ответил Служкин. Едва он вошел в квартиру, заорал телефон. -- Витька, это ты? -- раздался голос Ветки. -- Ты чего, с ума сошел? Куда ты пропал тогда? Колесникова всю ночь дома не было! Мы бы с тобой так оторвались!... В это время дверь открылась, и в прихожую вбежала Тата. -- Ветка, потом поговорим, -- торопливо сказал Служкин и положил трубку. -- Папа дома! -- ликующе крикнула Тата Наде. -- Ты рыбу коту купил? -- не здороваясь, спросила Надя. -- Нет? Своим ужином его кормить будешь. Пока не разделся, сходи в подвал, поищи его. Потом мусор выброси. С ведром в руке Служкин вышел из подъезда. Он направился вдоль фундамента дома, кискиская в разбитые подвальные окна. Из одного окна в ответ раздалось задумчивое бурчание и скрежет когтей по водопроводным трубам. Служкин присел возле этого окна на корточки и позвал снова: -- Кис-кис-кис... Пуджик, гад... Кис-кис-кис... Ты чего сбежал? Кормят, что ли, плохо? Или дорогу домой забыл? Кис-кис-кис... Иди сюда, куда исчез?... Кис-кис-кис... Опять пропал, сволочь... Кис-кис... Ладно -- я, а ты-то чего выпендриваешься? Собачья доля После школы Служкин пошел не домой, а к Будкину. -- Ты чего в таком виде? -- мрачно спросил он Будкина, открывшего ему дверь в трусах и длинной импортной майке. -- Я же дома, -- удивился Будкин. -- А в каком виде мне ходить?... -- Как я -- на коне и в броне, -- пробурчал Служкин. На кухне он грузно уселся на табуретку и закурил. Будкин, хехекнув, продолжил поедание обеда -- водянистого пюре из картофельных хлопьев. Больше он ничего не умел готовить. Чтобы было не так противно, Будкин закусывал шоколадными конфетами "ассорти" из коробки. -- Чего такой злой? -- поинтересовался он. -- Школа достала. -- Так уволься, -- просто посоветовал Будкин. -- Уволься... -- недовольно повторил Служкин. -- А я вот не хочу. Вроде отвратно, а тянет обратно. Наверное, это первая любовь. -- Ну, валяй, рассказывай, -- предложил Будкин. -- Для этого пришел? -- Опять у меня сегодня баталия с зондер-командой была, -- начал Служкин. -- У нас при столовке ошивается шавка, помои там жрет -- болонка, белая, как плесень, злющая, трусливая, в общем, гадость на ножках. И вот перед самым уроком Градусов затащил ее в кабинет. Все развеселились, орут: она у нас новенькая, она географию учить хочет, запишите в журнал... А я уже усвоил, что зондер-команде ни в малейшем уступать нельзя. Со всемирными потопами компромиссов не бывает. Ну, я и заявляю Градусову: либо ты на уроке, либо эта шавка. А Градусову только того и надо. Напустился он на собачонку, как черт на репу. Ловить стал. Носился по всему классу, прыгал с разбега, под парты кидался. Схватил швабру, строчил из нее, как из пулемета, метал, как копье, пока я не отнял. Он тогда стал засады устраивать, гавкал, мяукал, умолял собачонку сдаться, головой об пол стучал, рыдал. Собачонка визжит, класс свистит, топочет, хохочет. Я не выдержал, в удобный момент сцапал Градусова и вышиб в коридор. Он сразу в дверь пинать начал. Я открыл -- он убежал. А зондер-команду после Градусова разве утихомиришь? Я поорал, побегал между парт, пригоршню двоек поставил -- хоть сам успокоился. Тут стук в дверь. Я купился, открываю -- Градусов в кабинет рвется, чуть меня с ног не свалил, поганец. Вопит: пацаны, портфель мой заберите! Я снова его вытурил. В классе -- рев, как на пилораме. Я еще чуток побегал, дневники поотбирал, наконец стал писать на доске тему урока. И тут снова в дверь барабанят. Ну что за хреновина!... Я дверь распахиваю -- а в коридоре темнотища, смерти своей не разглядишь -- и с разгону как рявкну: еще раз в дверь стукнешь -- шею сверну!... Глядь -- а там Угроза Борисовна. Меня едва Кондрат не треснул. Вплывает она в кабинет. За ней Градусов, как овечка, семенит. Зондер-команда вмиг преобразилась, я даже остолбенел: все сидят, все пишут без помарок, все хорошисты, все голубоглазые. Один я Д'Артаньян стою: глаза повылазили, из свитера клочья торчат, с клыков капает и в руке указка окровавленная. Ну, Угроза сперва зондер-команду по бревнышкам раскатала, потом за меня взялась. Дети, мол, ходят в школу не для того, чтобы слоняться по коридорам, а если из вас педагог, как из огурца бомба, так вы -- трах-тарарах-тах-тах. От меня после этого вообще одна икебана осталась. Посадила Угроза Градусова на место, пожурила и ушла. А я стою перед классом, как сортир без дверки. Мерзкая же собачонка, про которую все уже забыли, тем временем тихо пристроилась за моим столом у доски и -- бац! -- наложила целую кучу. У зондер-команды истерика, а у меня руки опустились. Все, говорю. Урок вы мне сорвали -- хрен с вами. Но отсюда не уйдете, пока дерьмо не уберете. Журнал под мышку и вон из класса. Покурил на крылечке -- полегчало. Тут звонок на перемену. Я возвращаюсь к своей двери -- зондер-команда колотится, вопит. Я спрашиваю: убрали? Оттуда: сам убирай, географ, козел вонючий! Добро, говорю, сидите. Пошел на их следующий урок, объяснил все училке в пристойных выражениях. Она и рада от зондер-команды отделаться, тем более за мой счет. Целый урок бродил вокруг школы, на перемене вернулся. Как настроение? -- через дверь спрашиваю. Убрали, говорят. Но я не лыком шит. Разойдись от двери, приказываю, я в замочную скважину посмотрю. Не расходятся. Значит, врут. Ладно, хорьки, говорю, пошел второй тайм. Они орут: дверь выбьем, окна высадим, выпрыгнем!... Валяйте, соглашаюсь, и пошел со следующей училкой договариваться. Осада продолжается. Этот урок у них последний по расписанию. На перемене традиционно стою у двери. Зондер-команда орет, стучит, уже паника начинается: мне ключи отдать надо! Меня ждут! В туалет хочу! Ну, думаю, дело сдвинулось с мертвой точки. Пока не уберете, говорю, будете сидеть хоть до вечера, хоть до утра, хоть до второго пришествия. На уроке от двери не отхожу, подслушиваю. В кабинете до меня уже никому дела нет, там гражданская война. Орут: это ты притащил, ты и убирай! -- это ты придумал! -- это ты подговаривал! -- сволочи вы все! -- и кто-то уже рыдает. Но звонка я дождался. Со звонком спрашиваю: убрали? Убрали, кричат. Разойдись от двери, говорю, я смотреть буду! Заглянул в скважину -- и правда, перед доской чисто. Отомкнул я замок, они лавиной хлынули. Умчались. Зашел я в кабинет -- мамочки!... Все окна раскрыты, накурено, парты повалены, пол замусорен, мой стол и стул обхарканы, доска матюками про меня исписана. А самое-то главное, что дерьмо собачье попросту шваброй мне под стол свезли, и все! Так ничего я и не добился. Урок сорвал, учителям напакостил, себе обеспечил разборку с Угрозой, да еще и все драить пришлось самому... Служкин умолк. Оживление его угасло. Он сидел усталый, подавленный. Будкин достал сигареты и протянул ему. Служкин закурил. -- Может, побить твоего Термометра? -- предложил Будкин. -- Я по женщинам и детям не стреляю. -- Ты не добрый, Витус, -- сказал Будкин, -- а добренький. Поэтому у тебя в жизни все наперекосяк. И девки поэтому обламывают. -- Да хрен с девками... -- Служкин махнул рукой. -- А я не девок, а больше Надю имею в виду. -- А что, заметно? -- грустно спросил Служкин. -- Еще как. Видно, что она тебя не любит. -- Ну да, -- покорно согласился Служкин. -- А также не уважает. Уважение заработать надо, а у нас с ней расхождение в жизненных ценностях. Вот такая белиберда, блин. -- Ты-то сам как к Наде относишься? -- А как можно долго жить с человеком и не любить его? -- Интересно, как она с тобой спит... -- Никак. Может, потому она и зверствует. Хоть бы любовника себе завела, дура... -- Да-а... -- закряхтел Будкин. -- И чего делать будешь? -- А ничего, -- пожал плечами Служкин. -- Не хочу провоцировать ее, не хочу ограничивать. Пусть сама решит, чего ей надо. Жизнь-то ее. -- Ой, Витус, не доведет это тебя до добра... -- Сам знаю. В конце концов я во всем и окажусь виноватым. Такая уж у меня позиция: на меня все свалить легко. Однако по-другому жить не собираюсь. Я правильно поступаю, вот. -- Может, и правильно, -- подумав, кивнул Будкин, -- вот только, Витус, странно у тебя получается. Поступаешь ты правильно, а выходит -- дрянь. -- Судьба, -- мрачно хмыкнул Служкин. Станция Валежная -- Эй, парень, станция-то ваша... Служкина тормошил дед, занимавший скамейку напротив. Служкин расклеил глаза, стремительно вскочил в спальнике на колени и посмотрел в верхнюю половину окна -- нижняя толсто заросла дремучими ледяными папоротниками. Мимо электрички по косогору увалисто тянулись серые, кособокие домики Валежной. -- Атас, отцы!... -- заорал Служкин. -- Валежную проспали!... Отцы в спальниках полетели со скамеек на пол. Пустой вагон был полон белого, известкового света. Электричка завыла, притормаживая, и под полом вагона инфарктно заколотилось ее металлическое сердце. Динамики лаконично квакнули: "Валежная!" Заспанные, со съехавшими набок шапочками, в расстегнутых куртках и задравшихся свитерах, отцы лихорадочно заметались по вагону, сгребая в ком свои спальные мешки, шмотки, раскрытые рюкзаки. Служкин взгромоздился на скамейку и крикнул: -- Выбрасывайте все как есть! Потом соберем!... Электричка встала. В тамбуре зашипели разъезжающиеся двери. Запинаясь друг об друга, налетая на скамейки, теряя шмотки и размахивая незавязанными шнурками лыжных ботинок, отцы ордой кинулись к тамбуру. Из раскрытых дверей электрички рюкзаки и спальники полетели прямо в сугроб на перроне. -- Тютин -- держи двери! Деменев -- на стоп-кран! Овечкин, Чебыкин -- за лыжами! Бармин, проверь вагон! -- командовал Служкин. -- Не успеем, Виктор Сергеевич! Не успеем же! -- стонал Тютин. Овечкин и Чебыкин схватили по охапке лыж и палок, с грохотом поволокли их в тамбур. Бармин как пловец нырнул под скамейку за потерянными варежками. Служкин жадно пожирал глазами вагон -- не осталось ли чего? -- Уходим! -- крикнул он, как партизан, подорвавший мост. Они горохом высыпались из тамбура в сугроб. Двери зашипели и съехались. Электричка голодно икнула, дернулась и покатилась. Рельсы задрожали, а вдоль вращающихся колес поднялась искристая снежная пыль. Ускоряясь, мелькая окнами, электричка с воем и грохотом проструилась мимо. И, улетев, она как застежка-молния вдруг распахнула перед глазами огромную, мягкую полость окоема. Вниз от путей текли покатые холмы, заросшие сизым лесом. Далеко-далеко они превращались в серые волны, плавно смыкающиеся с неровно провисшей плоскостью седовато-голубого облачного поля над головой. Они стояли на пустом перроне среди разбросанных вещей. Эти вещи среди снега чем-то напоминали последнюю стоянку полярного капитана Русанова. Служкин закурил. -- Вот и приехали, -- сказал он. -- С добрым утром, товарищи. Неторопливо собравшись, они пошагали от станции в гору по улице поселка, по глубоким отпечаткам тракторных гусениц. Здесь, оказывается, была глубокая и глухая зима. Дома по ноздри погрузились в снег, нахлобучили на глаза белые папахи и хмуро провожали отцов темными отблесками окон. Над трубами мельтешил горячий воздух -- дыхание еще не остывших за ночь печей. Каждая штакетина длинных заборов была заботливо одета в рукавичку. По обочине тянулись бесконечные поленницы, чем-то похожие на деревянные календари. Словно бы из последних сил поднявшись на косогор, Валежная кончилась кривой баней. Дальше расстилалась чисто подметенная, сонно-обморочная равнина. Дорога улетала по ней, устремившись к какой-то своей неведомой цели. Отцы дошагали до излучины и встали. -- Напяливайте лыжи, -- сказал Служкин. -- Здесь мы свернем и по целине дойдем до лога. На другой его стороне будет торная лыжня, которая и приведет нас к Шихановской пещере. -- А вдруг не будет лыжни? -- пал духом Тютин. -- Будет, -- заверил Служкин. Отцы надевали лыжи, хлопали ими по дороге, отбивая снег, налипший на еще непромерзшие полозья. Хлопанье лыж особенно контрастно выделило тишину, стоящую над полем, над косогором, над Валежной. Казалось, в этой тишине не стоит ничего говорить, не подумав, -- такое большое таилось в ней значение. Служкин подумал и сказал: -- Я стою на асфальте, ноги в лыжи обуты. То ли лыжи не едут, то ли я долбанутый. -- Виктор Сергеевич, -- вдруг негромко позвал Овечкин. -- А у меня лыжа сломалась, когда из вагона выкидывали... Он отнял у лыжи загнутый носок и поковырял щепу на изломе. Отцы молча смотрели на него, словно боясь произнести приговор. -- Я, пожалуй, вернусь на станцию... -- мертвым голосом сказал Овечкин. Служкин снял шапку и поскреб затылок рукояткой лыжной палки. -- Встречать Новый год в электричке -- это паршиво, -- наконец заявил он. -- Да и бросать тебя одного -- по-волчьи. А возвращаться всем -- обидно. Что делать-то?... Пойдем так. Я надену твои лыжи. -- Я и сам могу... -- вяло запротестовал Овечкин. -- Зачем вы?... -- Не спорь, -- твердо возразил Служкин. -- Во-первых, я все на свете умею, случалось уже. А во-вторых, я дорогу знаю, и мне она не покажется такой длинной, как вам. Отцы подождали, пока Служкин и Овечкин переобуются. -- Давайте тогда я ваш рюкзак понесу, -- предложил Овечкин. -- Это -- пожалуйста, -- охотно согласился Служкин. Они перелезли снеговой бруствер на обочине дороги и выбрались на целину. Первым деловито торил лыжню Бармин. За ним путь утаптывал Чебыкин. Третьим шел Деменев -- Демон, который в своей длинной черной курточке и остроконечной черной шапочке и вправду напоминал мелкого демона для незначительных поручений. Четвертым двигался Овечкин с самым большим, служкинским рюкзаком. За ним осторожно, будто на цыпочках по первому льду, крался Тютин. И замыкал шествие Служкин, заметно хромающий на правую лыжу. Они пробороздили поле и вышли к склону большого оврага, съехали по скорлупе наста на дно и остановились. Здесь по насквозь промерзшему ручью бежала лыжня. Служкин потыкал в нее палкой и назидательно сказал Тютину: -- Вот она. А ты рыдал, как вдова. Лыжня, словно бы кряхтя -- такая она стала ухабистая, -- полезла на другой склон оврага, а потом перешла в подъем на очередной косогор. На сломанной лыже Служкин тащился последним, время от времени зачерпывая рукавицей снег и засовывая его в рот. С вершины косогора открывался вид на Валежную, скатившуюся куда-то вниз, ближе к дальним сизым лесам. Впереди лежали протяжные увалы, по которым шла старая лесовозная просека. Небо нехотя повторяло рельеф увалов, но у горизонта бессильно свисало до самых еловых верхушек. -- Старт, отцы, -- сказал Служкин, глядя на убегающую лыжню. И отцы двинулись вперед. Сперва они побежали слишком резво, но потом сбавили темп, обретая мерный, монотонный ход. Поначалу они о чем-то переговаривались, перекрикивались, ржали, но вскоре замолчали и раскраснелись, словно в первый раз признались в любви. Помаленьку наступила тишина, в которой слышен был только свист лыж да редкий, случайный стук палки о пенек на обочине. Плавно ныряя и выныривая, просека тянулась сквозь лес, по колено стоящий в сугробах. Из снеговых валов кое-где торчали жалкие прутья погребенного подлеска. Ветер стряхнул снег с ветвей, и лес стоял серый, простоволосый, словно измученный каким-то непонятным ожиданием. Бежали долго, часа два, пока просека с размаху, как копье, не вонзилась в бок огромной трассе газопровода. Толстая труба газопровода, покрытая белой жестью, как мост, висела на звенящих от напряжения стальных тросах, натянутых на решетчатые железные вышки. Труба эта блестящей струной вылетала из невообразимой мглистой дали, проносилась мимо и улетала дальше, в невообразимую мглистую даль. Лыжня стремительно проскользнула под ней, и труба прошла над головами, хлестнув по глазам, как ветка по лицу. За трубой стал виден брошенный трелевочный трактор. Красный, он выглядел на общем фоне серо-бело-сизого пейзажа как свежая ссадина. Только вблизи стало заметно, что он уже не красный, а ржавый. Он стоял накренившись, по гусеницы утонув в сугробах, и напоминал оставленный экипажем катер, который волею стихий посадило на мель. Окна его были выбиты, дверка висела на одной петле, на крыше лежала снежная шапка, и длинным языком снег взбирался вверх по его наклоненному щиту. Возле трактора сделали привал, кое-как рассевшись на обледеневших бревнах. Чебыкин достал термос с горячим чаем, а Бармин -- холодные, окаменевшие баранки, твердые, как кольца якорной цепи. Дальше просеки уже не было: лыжня уходила прямо под еловые лапы. Прежде чем войти под сталактитовые своды ельника, Служкин оглянулся. По блестящей трубе газопровода бежал солнечный блик. Это, оказывается, ветер разбуянился среди туч и на севере промыло полынью, в которой ярко горело пронзительно-синее небесное дно. Сами тучи как-то яснее выявили свои косматые объемы и разделились извилистыми руслами просини. Что-то ясное и ледоходное сквозило в этом небесном кочевье. Черный ельник тенью надвинулся со всех сторон. Снег не пролезал вниз сквозь густые еловые лапы и громоздился на деревьях огромными глыбами, но изредка они все же продавливали преграду и хлопались на землю. Сугробов здесь не было. Лыжня шустро петляла по тонкому снеговому слою, торопливо исписанному темной клинописью опавших хвоинок. Через некоторое время ельник начал редеть. Вершины дальних деревьев рисовались уже на фоне неба, засветившегося между стволами. Ели становились все толще, кряжистее. Наконец показалась опушка, и лес кончился, словно бы в досаде топнув последними, самыми могучими деревьями. Отцы, пораженные, остановились на опушке. Отсюда открывалась вся долина между двумя грядами пологих, заснеженных гор. Долина сияла нетронутыми снегами, как чаша прожекторного рефлектора. Редкие рощицы на склонах внизу срастались в сплошную полосу вдоль извилистой речки, которая словно бы состегивала, как шов, два крыла долины. Ветер расчистил небо, слепив остатки облаков в несколько грандиозных массивов. Их лепные, фигурные, вычурные башни висели в неимоверной толще химически-яркой синевы, которая, казалось, столбом уходит от Земли вверх во вселенную. Солнце горело, словно бесконечный взрыв. От пространства, вдруг открывшегося глазам, становилось жутко. -- Зашиб-бонско... -- произнес Чебыкин. -- Как с самолета, -- добавил Овечкин. Тени облаков бесшумно скользили по снежным полям. -- А теперь нам вниз к речке, -- сказал Служкин. -- Тут ведь шею сломаешь на спуске... -- ужаснулся Тютин. Отцы выстроились над склоном в ряд. Служкин сказал: -- Кто последний, кроме меня, тот чухан. Вперед! Отцы пригнулись, оттолкнулись палками и дружно заскользили вниз. Сперва они летели все рядом, быстро уменьшаясь, но затем строй их начал расходиться веером. Пять пышных кометных хвостов протянулись по склону, а потом они начали взрываться снежными фонтанами, когда лыжники катились с копыт. Один только Демон, скрючившись и растопорщившись, ловко несся вперед, к речке. Служкин переступил на его лыжню, присел на корточки и медленно, как в инвалидной коляске, поехал. Склон разворачивался перед ним как свиток. Служкин ехал, вертел головой и рассматривал метеоритные кратеры в снегу. В одной воронке он увидел зеленую варежку и подцепил ее острием лыжной палки. Отцы дожидались Служкина в зарослях на берегу речки. Они стояли в облаке пара, мокрые, с красными лицами и фиолетовыми руками, с открытыми ртами и вытаращенными глазами. -- То-то, отцы! -- важно сказал им Служкин. -- Это вам не пистоны бабахать! -- А куда дальше, Виктор Сергеевич? -- поинтересовался Бармин. -- Дальше -- через речку. Служкин снял лыжи и первым шагнул на лед. Ветер сдул со льда снег, и устоять на речке не смог никто. Пока шли вдоль другого берега, отыскивая место, пригодное для подъема, даже Служкин грохнулся пару раз, а Тютин пластанулся так, что лыжи из его рук разлетелись, точно бумеранги. Тютин ползал за ними на четвереньках. Лед под ногами был зеленовато-голубым, в полупрозрачных разводьях, с гроздьями мелких алмазных пузырьков. Подо льдом мерцала и смутно шевелилась таинственная, темно-синяя, студеная жизнь. Служкин вскарабкался по обрыву, цепляясь за ветки, и сверху за руки повыдергивал отцов к себе, как репу из грядки. Дальше простерлась горбатая, каменистая, малоснежная равнина, усыпанная битым угловатым камнем и заросшая длинной желтой травой, которая космами торчала из снега. За равниной стоял густой перелесок, а за ним -- высокая насыпь. Отцы поднялись на нее к двум ржавым рельсам узкоколейки. Вдалеке на рельсах громоздилась небольшая двухосная теплушка. -- Да-а... -- протянул Чебыкин, заглянув внутрь. -- Все схвачено... Туристы давно облюбовали вагончик для ночлега. Перегородка из обломков фанеры и досок, сколоченных сикось-накось, делила вагончик пополам. Одна половина была спальней: здесь щели законопатили тряпками и рваным полиэтиленом. Другая половина служила трапезной. Здесь в потолке зияла дыра -- дымоход, а под ней на полу лежал гнутый железный лист -- очаг. На пирамидках из камня лежал железный прут -- перекладина для котелков. Вокруг валялись ящики разной степени сохранности -- сиденья для гостей. -- А куда ведет узкоколейка? -- спросил Бармин. -- Туда -- на старый лесоповал. А туда -- в заброшенный поселок. Сняв рюкзаки и перевооружившись, отцы вслед за Служкиным зашагали по насыпи к пещере. Стена Шихана напоминала измятую и выправленную бумагу. На ее выступах лежал снег, кое-где бурели пятна выжженных холодом лишайников. В громаде Шихана, угрюмо нависшей над долиной, было что-то совершенно дочеловеческое, непостижимое ныне, и весь мир словно отшатнулся от нее, образовав пропасть нерушимой тишины и сумрака. От этой тишины кровь стыла в жилах и корчились хилые деревца на склоне, пытающиеся убежать, но словно колдовством прикованные к этому месту. Шихан заслонял собою закатное солнце, и над ним в едко-синем небе горел фантастический ореол. -- Шихан -- это риф пермского периода, -- пояснил Служкин. И это слово "риф" странно было слышать по отношению к доисторическому монолиту, который на безмерно долгий срок пережил океан, его породивший, и теперь стоит один посреди континента и посреди совершенно чуждого ему мира, освещаемого совсем другими созвездиями. Прямо под скальной стеной имелась утоптанная площадка, покато стекавшая к длинной и узкой горизонтальной щели, похожей на приоткрытую пасть утеса. Из этой пасти тянуло теплым дыханием. -- Вот и пещера, -- сказал Служкин и бросил в ее зев шишку. -- Может, с нами пойдете? -- тоскливо спросил у Служкина Тютин. -- Нет, отцы, -- отрекся Служкин. -- Я там уже был, и ничего там опасного нету. И вообще, не люблю я пещеры. Ползаешь там, ползаешь, как свинья, в глине и темноте и башкой по всем углам бренчишь. Если я в школу с фингалом приду, кто мне поверит, что я его не в пьяной драке под Новый год получил? Лезьте давайте, а я вас в вагончике подожду. Первым решился Бармин. Он присел на корточки, всматриваясь в темноту, и осторожно полез вперед, светя фонариком. Пятки его скрылись. Отцы ждали. Из пещеры донесся гулкий вопль: -- У-у-ы-ы!... Скелеты, скелеты!... Отцы по одному полезли вслед за Барминым. Последним обреченно уполз Тютин, который перед этим долго и прощально смотрел на небо. Служкин постоял немного, развернулся и пошел обратно. Вокруг него тихо густели вечерние краски. В них словно бы добавили на капельку больше, чем нужно, синевы. Серая, оснеженная скала стала сизой. Перелески слились в зубчатые полосы. Солнце из красного сделалось лиловым. В ядовито-синем, полярно озаренном небе проступила зеленая луна. Служкин вернулся к вагончику и занялся хозяйством. Он нарубил в "спальню" лапника и распотрошил рюкзаки. В один угол он составил припасы: мешочек со своей кашей, торт Овечкина, чай и консервы Деменева, ватрушки Бармина, печенье Чебыкина и пять тютинских банок тушенки. Бутылки с водкой Служкин сунул в сугроб. Расщепив ящик, он развел костер, набил снегом и подвесил котелки, сел перед огнем и стал допивать из термоса горячий кофе. Отцы вернулись часа через полтора. Из лощин поднимался багровый дым, и отцы вышли из него как черти из преисподней -- черные от грязи и копоти, закапанные парафином свечей. -- Зыкая пещера! -- восхищенно сказал Служкину Чебыкин. -- Здоровенная, как не знаю что, -- добавил Овечкин. -- Еле обратно выбрались, -- поделился Тютин. Отцы столпились у костра, протягивая к огню ладони. -- А где кофе? Горячего хочу! -- Чебыкин поискал глазами термос. -- Выпил я кофе, -- сознался Служкин. -- Вы такая сволочь, Виктор Сергеевич... -- А мы сейчас с вами водки дерябнем, -- возразил Служкин, составляя кружки и отвинчивая с бутылки колпачок. -- А потом вы пошуршите в поселок за дровами. И поскорее, резину не тяните. Отцы заныли, но разобрали кружки, чокнулись и выпили. Потом, охая, выбрались из вагончика и побрели по рельсам в сторону заброшенного поселка. Скоро они скрылись за поворотом, а Служкин остался сидеть на ящике перед маленьким костерком. Он курил, потихоньку замахивал водку и глядел по сторонам. А закат разгорелся всеми красками, что остались не израсходованными за уходящий год. Угольно-красное, дымное солнце висело над горизонтом. Небо отцветало спектром: лимонно-желтая узкая полоса заката плавно переходила в неземную, изумрудную зелень, которая в зените менялась на мощную, яркую, насыщенную синеву. И к востоку концентрация этой синевы возрастала до глубокой черноты, в которой загорелись звезды, словно от неимоверного давления в ней начался процесс кристаллизации. Земля же отражала небо наоборот: на западе черный, горелый лес неровными зубцами вгрызался в сумрачный диск светила, а под сводом тьмы на востоке лес мерцал будто голубой, освещенный изнутри айсберг. Снега стали зеркальными и кроваво полыхали. Но самым загадочным было бесшумное движение, охватившее мир. Грузно и устало погружалось солнце. Удлиняясь, зловеще ползли тени, ощупывая перед собой дорогу и змеино ныряя в складки лощин. Сверху катился прилив мрака, отмывая все новые и новые огни. Багровый дым, клубясь, устремился вслед за солнцем мимо насыпи, и казалось, что вагончик тоже поехал куда-то под уклон земного шара, увозя Служкина, склонившегося над огнем. Отцы вернулись из звездной темноты с огромными охапками досок, выломанных из заборов брошенного поселка. Костер живо разгорелся, и отцы расселись вокруг. Их лица, непривычно освещенные снизу, сделались похожими. Быстро закипел чай и оживилась каша. Она родилась из горсти сухой гречки, как Афродита из пены. Под крышкой котла она возилась, устраиваясь поудобнее, и все охала, жаловалась, что-то бурчала себе под нос -- она была женщина нервная и впечатлительная. -- Да-а, Виктор Сергеевич, -- протянул Чебыкин, облизывая ложку. -- У нас такого Нового года еще не было... -- Так Новый год встречать в сто раз лучше, чем дома, -- заметил Овечкин. -- Наши-то, наверное, только-только от родителей смылись, сейчас нажрутся где-нибудь в подъезде, да и весь праздник. -- Вы Новый год каждый раз так встречаете? -- Нет, в первый раз, -- ответил Служкин. -- Что? Вы здесь в первый раз?! -- поразился Тютин. -- В Новый год впервые. А просто так я здесь сто раз бывал. -- Здесь зыко, -- согласился Чебыкин. -- И я бы сюда хоть каждую неделю ходил. -- Я очень люблю ходить на Шихан, -- признался Служкин. -- И не ради пещеры, а просто так, ради всего этого... -- Служкин неопределенно махнул рукой. -- В девятом классе я даже стих про это сочинил... -- Прочитайте, -- тут же предложили отцы. -- Так ведь это лирический стих, не "Поляки"... -- Ну и что. Нам по фиг. -- Как хотите, -- сказал Служкин. Снежная, таежная станция Валежная. Тихо-неприметная, сонно-предрассветная. Небеса зеркальные, а леса хрустальные. Из снегов серебряных Подымалось медленно От мороза красное Солнце над тайгой. Снегопады белые, Что же вы наделали? Мне бродить до полночи В тишине такой. Над землею снежною темнота безбрежная. Тонкий месяц светится, а над ним Медведица. Синевой охвачена, ветром разлохмачена. Станция Валежная, Ты судьба дорожная: Приезжаешь -- радуйся, Уезжаешь -- плачь. Скоро поезд тронется, Взмоет ветра конница, И над косогорами Понесется вскачь. Отцы слушали непривычно серьезные. -- А вы, оказывается, Виктор Сергеевич, талант, -- уважительно сообщил Чебыкин. -- Бог с тобой, -- отрекся Служкин. -- В этом стихе нет ничего особенного. Хороший посредственный стих. Я люблю его, потому что он простой и искренний. А хорошие стихи может писать любой человек, знающий русский язык. Нет, отцы, я не талант. Просто я -- творческая личность. -- Наверное, поэтому вы и ходите в походы, -- сделал вывод Бармин. -- Эх, блин, так в поход захотелось... -- вздохнул Чебыкин. -- Виктор Сергеевич, вы уже придумали, куда мы пойдем? -- Отстаньте от меня, еще сто лет до весны. Сами еще миллион раз передумаете, а меня уже всего затеребили... -- Нет, я не передумаю, -- пообещал Тютин. -- А про тебя, Тютин, может быть, я сам передумаю. Уж больно ты ныть горазд. -- Я не ною! -- воскликнул Тютин. -- Я просто человек такой! Тоже творческий! Ну и предусмотрительный! -- И все-таки, Виктор Сергеевич, -- не отставал Чебыкин, -- куда? -- Есть хорошая речка, -- сдавшись, рассказал Служкин. -- Называется Ледяная. Первая категория сложности с одним порогом четвертой категории. Вот на Ледяную и пойдем. Дощатые стены вагончика, озаренные качающимся костром, создавали ощущение уюта и защищенности. Только в углах, колеблясь, дрожала паутина мрака. Служкин поглядел на часы, включил приемник и сдвинул шкалу настройки, чтобы ни одна станция мира не отвлекла отцов от его речи. -- Отцы, -- сказал Служкин. -- До Нового года остается полчаса. Прошедший год был разный -- хороший и плохой, тяжелый и легкий. Давайте в оставшееся время помолчим и вспомним то, чего потом не будем уже вспоминать, чтобы войти в будущее без лишнего багажа. Отцы замолчали, задумчиво глядя в огонь. Молчал и Служкин. Стояла новогодняя ночь с открытыми, всепонимающими глазами -- сфинкс среди северных снегов. Это было время негатива, когда белая земля светлее, чище и больше черного неба. Приемник свистел, шипел, булькал, словно торопился сказать людям что-то важное, нужное. Земля летела сквозь таинственные радиопояса вселенной, и холод мироздания лизал ее круглые бока. Тонкие копья вечной тишины хрустальными остриями глядели в далекое, узорчато заиндевевшее небо. Искры бежали по невидимым дугам меридианов над головой, а из-за горизонта тянулся неслышный звон качающихся полюсов. Дым от костра сливался с Млечным Путем, и казалось, что костер дымит звездами. -- Время, -- сказал Служкин и снова шевельнул шкалу настройки. Гулкая тишина в динамике замаялась, заныла, и вдруг как камень в омут ахнул первый удар колокола. Следом за ним перезвоном рассыпались другие колокола, словно по ступенькам, подскакивая, покатилось ведро. Вслед за последним звуком жуткое молчание стянуло нервы в узел, и вот, каясь, чугунным лбом в ледяную плиту врезался главный колокол и начал бить поклоны так, что шевельнулись волосы, и каждому стало больно его нечеловеческой мукой. Служкин