е, лег на пол, положив ее перед собой, и стал читать. Книга называлась: "Л.И. Брежнев. Малая земля. Целина. Возрождение". Витька читал ее до половины пятого, а к пяти собрался и пошел в школу. В Чекушкином кабинете уже толпились одноклассники. Витька едва вошел, сразу же был подозван к учительскому столу и получил разнос за то, что еще не переписал на магнитофон траурные марши. Впрочем, скоро его досада отступила на второй план. Витька сел на заднюю парту -- уже не изгой, но еще и не полноправный член "творческой группы", хотя какие там могут быть права, Витька не знал, -- и репетиция началась. Витька молчал и наблюдал. Ему почему-то все стало необыкновенно интересно. Чекушка громоздилась за соседней партой. Взмыленная "творческая группа" стояла у доски. Витька глядел на страдания своих одноклассников, но сочувствия не испытывал. Одноклассники читали тексты -- кто еще по бумажке, кто уже наизусть, сбивались, краснели, повторяли фразы по нескольку раз с разными интонациями, сопели, отворачивались к окну, менялись местами, принимали независимые позы, упрямились и злились. Чекушка тоже злилась: то молчала, внутренне кипя при виде такого надругательства над ее сценарием, то ругалась, покрываясь пятнами, блестя глазами и швыряя на стол искусанную ручку, то махала рукой и говорила -- словно бы сама себе -- что никуда не годится, а то успокаивалась и смотрела без замечаний. Витька неожиданно почувствовал прилив симпатии к Чекушке. Она на глазах у всех творила, созидала новое, воплощала в жизнь свой талант, а материал у нее был необыкновенно неподатлив -- Витька это отлично знал. В действиях Чекушки он вдруг ощутил правоту, а в реакции своих одноклассников -- привычную лень, косность и глупость. Витька размышлял обо всем этом, пока шел с репетиции домой. Но постепенно ноябрьский ветер и осенняя прохлада вынесли из его головы все умные мысли. Дома Витька засел за магнитофон переписывать траурные марши. Это почему-то отняло довольно много времени. Витьке уже порядком наскучили заунывные завывания, и тут в гости пришел Будкин. -- Я, Витус, принес "АББу" и "Чингисхан", -- сказал он, вешая на крючок куртку. Витька обрадовался и вдвоем с Будкиным с новым рвением уселся за магнитофон. Пока перематывались кассеты, Будкин рассказывал, что его родители привезли ему из Москвы джинсы. -- Фиг ли вы чокнулись на этих джинсах? -- неодобрительно пробурчал Витька. -- Джинсы-то -- зыко, -- неуверенно пояснил Будкин, виновато хлопая девчоночьими ресницами. -- И не зыко ни фига. Штаны и штаны. -- Это у нас штаны, а в Америке -- джинсы, -- вздохнул Будкин. -- Я бы и наши штаны носил, если бы они нормальные были. А так -- мама заставляет американские. Что я, родину продам, если их поношу? -- Обидно просто, -- сказал Витька, которого не заставляли носить американские штаны. -- Они нас покупают за эти тряпки, да и все... -- Не покупают ни фига, -- упрямился Будкин. -- Вот если бы, Витус, меня, например, ЦРУ вербовало или шантажировало, так я лучше бы у нас в тюрьму сел, а не сдался бы, вот так. Будкин, видно, огорчился за свои новые джинсы, а может, и за родину. Он молча досидел, пока Витька записал себе "Маны-маны", а потом ушел. Витьке стало неловко, что он задел друга, который все равно не был виноват в том, что мама купила ему вражескую одежку. На следующий день Витька не успел проснуться, как вспомнил, что ему надо в школу, и причем к девяти. Усилием воли он вытолкнул себя из сна и схватил будильник -- было без четверти одиннадцать. С бешено стучащим сердцем он заметался по квартире, отыскивая вещи. Вещи обнаруживались совсем не там, где он их оставлял. Сунув в карман кассету с траурными маршами, Витька вылетел на лестницу, захлопнул дверь и скатился вниз. Он проспал не только генеральную репетицию, но и всю уборку зала. При одной мысли о Чекушке душа его замирала и леденела. Он домчался до школы, наверное, ни разу не переведя дух. Перед актовым залом, ожидая, толпился народ. Растолкав всех, Витька пробился к дверям. Едва он вошел, сразу увидел Чекушку, стоявшую рядом с директрисой Тамбовой. Рослая Чекушка возвышалась над залом, и, разговаривая, не сводила со входа блестящих глаз. Лицо ее было бесстрастно, но нервно румянилось. Чекушка моментально заметила Витьку. Секунду она поверх всех голов смотрела на него, и Витька едва не затлел. Но потом Чекушка отвернулась, словно больше не желала видеть такой гадости. Витька знал, что еще через пять секунд Чекушка снова уставится на него и во взоре ее будет читаться, что ради нужного дела она согласна на общение даже с дерьмом, подобным Служкину, и чувствам своим воли не даст. И пока длились эти пять секунд форы, Витька успел распихать кого-то из сидевших перед ним на скамейках, втиснулся между ними и утонул в ребячьем море, скрывшись из поля зрения Чекушки. Пригнувшись, он достал кассету, сунул ее кому-то впереди и сказал: -- Передай Чекушке, пусть ставит, как стоит, вторая сторона. Кассета пошла по рядам. Витька слышал, как повторяют его слова, и наконец увидел, как кассету протягивают в руки Чекушке. Тут Тамбова вышла на сцену и сказала: -- Ребята! Тихо! Тихо. Сейчас литературный клуб "Бригантина" восьмого "а" класса покажет нам свою композицию, посвященную памяти безвременно ушедшего от нас Леонида Ильича Брежнева. Везде тишина. Просим на сцену!... Она зааплодировала, и весь зал захлопал. Витька расслабился. Он уже знал, что будет дальше, и это его не особенно интересовало. Размышляя, чего бы соврать Чекушке про свое опоздание, он глядел на Леночку Анфимову и мельком следил за ходом действия. Вот обращение к зрителям, вот стихотворение, начинают про биографию Брежнева, снова стихи, опять биография, высказывания сотрудников, зачитывают страницы книги, биография... Время шло, напряжение в зале рассеялось. На задних рядах зашептались, директриса наклонила голову к соседке. Одна Чекушка у сцены сидела за столиком с магнитофоном совершенно неподвижно. Она наблюдала за выступающими, одновременно контролируя и являя собою пример внимания. Витька совершенно отвлекся, и его одернули, когда Леночка Анфимова и Петров начали говорить: -- Смерть -- закономерный итог жизни человека, который всю энергию отдал делу народа. -- Но, кроме смерти, еще и благодарность тех, в чьих сердцах он остался жить навсегда. -- Тех, кто продолжает его дело. -- Нас с вами, ребята. -- Почтим память Леонида Ильича Брежнева минутой молчания. Зал зашумел, вставая, и затих. Чекушка нажала кнопку магнитофона, подключенного к большим динамикам. И первая нота еще только вылетела, и Чекушка еще только оправляла на заду платье, собираясь опустить руки по швам, как Витька все понял. Вместо траурного марша, с самой середины, с самого крамольного места динамики вынесли на весь зал свист, звон, ритм и "маны-маны" шведского ансамбля "АББА". Витька перепрыгнул скамейку и побежал к выходу. Спросонья он перепутал кассеты, но раскаиваться было поздно. Утренник заканчивался. Воспитательница снова построила детишек. -- А сейчас, дорогие мамы, -- объявила она, -- ребята подарят вам подарки, которые они сами смастерили! Другая воспитательница быстро раздала детям аппликации, читая фамилии авторов на обратной стороне картонок. -- Ну, чего же вы стоите? -- подзадорила она детишек. -- Бегите, дарите мамам... Дети сорвались с места и кинулись через зал. Мамы на задних рядах привстали, протягивая руки над плечами сидевших. Тата тоже помчалась к папе, но в толпе ее толкнули, и она шлепнулась на пол. Чья-то нога наступила на ее аппликацию. Тата торопливо подняла разорванную картонку и заревела. Служкин подбежал к ней, обнял и унес на скамейку. -- По... порвали!... -- плакала Тата, утыкаясь носом ему в грудь. -- Ну что ты, что ты... -- бормотал Служкин, поглаживая ее по спинке и расправляя смятый картон. -- Ничего страшного... Мама и такому подарку очень обрадуется, честное слово!... Ну, хочешь, мы с тобой сегодня новую аппликацию склеим?... Банты щекотали напряженные скулы Служкина. -- Товарищи мамы! -- крикнула воспитательница в гомонящий зал. -- Ведите детей в группу, сейчас у них будет обед и тихий час! В раздевалке своей группы Тата -- с опухшими глазами и красным носом -- стащила с себя праздничное платьишко и сказала: -- Папа, пусть за мной сегодня Надя придет... -- Мы вместе придем, -- пообещал Служкин. -- И на санках домой поедем. Отправив Тату обедать, Служкин вышел на крылечко и закурил, поджидая Лену. Лена появилась не скоро. Она вела Андрюшу. -- Проводить вас? -- спросил Служкин. Втроем они медленно пошли к воротам садика. -- А у Чекасиной на похоронах наши были? -- спросил Служкин. -- Были, почти все. Поживают нормально... Девчонки наши почти все замужем, кроме Наташи и Алки, у всех дети, у кого даже двое. Про мальчишек не знаю: в перчатках были, не видно, кто с кольцами, а спрашивать я постеснялась. Знаю, Васильев и Соколов женились, а Петров даже развестись успел. Дергаченко в аспирантуре, Васька военный, Сережка в милиции. Галимуллин -- коммерсант, свои киоски имеет, огромный венок привез, машины достал... -- А Фундамент правда на Лебедевой женился? -- Правда. А Лисовский на Коньковой из "бэ"-класса. -- А Ветка была? -- Нет, ее тоже не было. -- То-то она мне ничего не говорила, -- заметил Служкин. В конце февраля прошла оттепель, но сейчас вновь навалились морозы и непогода. На улице мела метель. В небе, в белом дыму шевелилось бледно-желтое солнце. Было слышно, как крупка хлещет по стеклам окон. Вдали, изгибаясь, вдоль витрин магазина скользили снежные столбы. -- А ты сама как? -- наконец поинтересовался Служкин. -- Трудно, Витя, -- просто ответила Лена. -- Оля у меня заболела. Свекор что-то с Нового года остановиться не может, все поддатый через день... Мужу третий месяц зарплату не платят, обещают вообще отправить в бессрочный отпуск без содержания. Он даже на день рождения мне ничего не подарил -- денег нет. Только на зарплату свекрови и живем... Андрюшу вот забрала, потому что сегодня в садике детям подарки выдавать будут, а я за него не заплатила. Вот и увожу, чтобы не видел, не ревел... Служкин глубоко затягивался сигаретой, молчал. -- А я, Витя, опять беременная, -- вдруг с веселостью отчаянья добавила Лена. -- Мы с мужем все равно решили рожать третьего. Мне еще мальчика хочется... Служкин все равно молчал, медленно и широко шагая рядом с Леной. Лена, видно, смутилась своей откровенности и неумело перевела разговор на другую тему: -- Весны очень хочется, надоели эти морозы... В оттепель как-то сразу расслабились, а тут опять стужа... Ладно уж, немного до весны остается, это, наверное, последние холода, и зима пройдет... -- Воистину пройдет, -- сказал Служкин. Хочешь мира -- не готовься к войне У Служкина был пустой урок, и он проверял листочки с самостоятельной "вэ"-класса. Служкину срочно требовались оценки, чтобы выставить четвертные, поэтому он не углублялся в сущность предмета, а действовал более экономично -- по вдохновению. Он смотрел фамилию и, не читая, сразу ставил оценку. И так ясно, кто чего заслуживает. Ергин? Два. Градусов? Два. Баскакова? М-м... ладно, не жалко, четыре. Суслов? Два. Даже с минусом. Закончив с листочками, Служкин раскрыл створку окна и закурил. Внизу находился замкнутый забором дворик между стеной школы, корпусом спортзала и теплым переходом. Дворик был загроможден поломанными партами. Сюда на переменах бегали курить старшеклассники. Мат и галдеж привлекли внимание Служкина, и он высунулся из окна. Оказывается, во дворике шла разборка. Посреди толпы школьников стоял маленький, взъерошенный Овечкин. За лацкан пиджака его держал тощий и высокий Цыря -- Цыренщиков, всем известная местная шпана, быстро перерастающая в уголовника. Цырю подзуживал толстый олигофрен Бизя-Колобок, его лучший друг. Вокруг толпились наиболее прославленные двоечники восьмых-девятых классов. Рядом Безматерных и Безденежных держали под руки тоже красного и взъерошенного Чебыкина, не подпуская его к Цыре. Цыря, что-то объяснив, вдруг ткнул Овечкина кулаком в скулу. Овечкин отлетел и сел в снег. Цыря нагнулся, поднял его, подтащил к себе и снова дал ему по скуле. Овечкин опять отлетел. Чебыкин, вырываясь, дергался между безматерныхом и безденежныхом. Служкин выкинул окурок и решительно забросил ногу на подоконник. Из окна он ловко спрыгнул на заснеженную крышу теплого перехода, а с нее -- во дворик. Однако ноги его скользнули по валявшейся столешнице сломанной парты, и он шлепнулся задом на какие-то железяки. Кто-то из толпы вокруг Цыри оглянулся, но Служкин уже вскочил, раздвинул двоечников, взял Цырю за плечо и развернул. -- Не п-понял!... -- изумился Цыря. -- Гуманитарная помощь, -- пояснил Служкин и хлопнул его по зубам. -- Теперь понял, Мцыря? -- Че за фраер?! -- заверещал Бизя-Колобок, подскакивая к Служкину, и Служкин коротким толчком кувыркнул его в сугроб. Цыря прикрыл ладонью разбитые губы. Лицо его сделалось зверским. Служкин тем временем повернулся и отвесил Безденежных такой пинок, от которого тот, выпятив пузо, пробежал несколько шагов. Безматерных благоразумно отцепился от Чебыкина сам. -- Ты кто такой воще?... -- угрюмо спросил Цыря. -- Это географ... из школы... -- прошелестели двоечники. -- Чего встали, козлы?! -- вопил Бизя-Колобок. -- Он тут один!... Служкин сильно стукнул ладонью в лоб, и Бизя снова улетел в сугроб, едва не выронив глаза. -- Ну-ка дернули все отсюда, ублюдки! -- прорычал Служкин на двоечников и топнул ногой. Двоечники начали тихо утекать в щель между забором и школой. -- Цыря, вмочи ему! -- грозно орал из сугроба Бизя-Колобок. Цыря, оставшись в одиночестве, хмуро поглядел на Служкина, сплюнул и пошел к забору. Уже сидя на заборе верхом, он пообещал: -- Ладно, Овца, я тебя еще выловлю. Служкин шагнул к барахтающемуся в сугробе Бизе и вышиб его пинком. Матерясь, Колобок перекатился через забор вслед за Цырей. Чебыкин поправлял пиджак, а Овечкин прикладывал к скуле снежок. -- Фонарь будет, наверное, -- мрачно сообщил он. -- Вы нас из окна увидали, Виктор Сергеевич? -- спросил Чебыкин. -- Нет, мне из министерства телеграммой сообщили. -- У вас, Виктор Сергеевич, брюки порвались, -- сказал Овечкин, не отрывая снежка от щеки. Служкин вздрогнул, как ужаленный, и стремительно заглянул через плечо на собственный зад. На заду, как хвост, висел клин материи, выдранный, когда Служкин, поскользнувшись, упал задом на железяки. В прорехе предательски белела подкладка. -- У меня же еще в "а" урок! -- завыл Служкин, пытаясь приставить клин на место. -- Как же я его проведу в рваных штанах?! -- Попросите у Розы Борисовны отменить урок, -- посоветовал Чебыкин, сочувствующе глядя на Служкина, который прикрывал зад рукой. -- И что я ей скажу? Что портки распластал? Да она на меня в суд подаст за оскорбление личности! -- Тогда придется сидеть весь урок, -- заметил Овечкин. -- С вами посидишь... -- проныл Служкин и бессильно начал материться куда круче, чем это делал Бизя-Колобок. -- Да и как я в кабинет попаду? С голым задом через всю школу просверкаю? -- В окно надо лезть, -- сделал вывод Овечкин. Служкин задрал голову, рассматривая свое окно. -- С крыши перехода мне одному туда не забраться... -- Давайте, Виктор Сергеевич, я вам из окна руку подам, а вы Овчину на спину встанете, -- предложил Чебыкин. -- Другого пути нет, -- подумав, согласился Служкин. Чебыкин с ключом от кабинета убежал, а Служкин с Овечкиным полезли на крышу теплого перехода. Когда они забрались, из окна высунулась круглая, веснушчатая физиономия Чебыкина. -- Атас, Виктор Сергеевич! -- вдруг крикнул Чебыкин. -- Вон там Роза Борисовна идет! Служкин оглянулся и увидел на школьной дорожке Угрозу. И тут грянул звонок с урока. -- Блин, давайте скорее!... -- завопил Служкин. -- Чеба, руку!... Овечкин уперся ладонями в стену. Служкин взлетел ему на плечи и рыбкой нырнул в окно, где в него вцепился Чебыкин. Вдвоем они с грохотом повалились на пол, уронив стул и учительский стол. Служкин тотчас вскочил и выглянул из окна. Угроза, раскрыв рот, стояла посреди волейбольной площадки. -- Да... -- откачнувшись, протянул Служкин. -- Сделает она из меня сегодня банановое пюре, точно... -- А вы объясните ей все честно, -- предложил Чебыкин. -- Наивный ты... Честным хорошо быть только потому, что верят, когда врешь. Весь урок в девятом "А" Служкин сидел за своим столом как гвоздями приколоченный. Для красной профессуры Служкин поспешно выдумал какую-то проверочную работу. На проверочной он мог сидеть, не вызывая подозрений. Однако посреди урока раздался стук в дверь. -- Старков, открой, -- велел Служкин. -- Это вас, -- выглянув, сообщил Старков. -- Скажи, я занят... Но тут Старкова властно отодвинули с дороги, и в кабинет вошла Угроза Борисовна собственной персоной. -- Виктор Сергеевич, я вас прошу пройти ко мне прямо сейчас, -- ледяным тоном произнесла она. -- Роза Борисовна, я сейчас провожу контрольную работу за четверть и не могу отлучиться, -- ответил Служкин. "Контрольная!... За четверть!" -- изумленно ахнула профессура. -- И тем не менее я повторяю свою просьбу. -- А я повторяю, что сейчас не могу отлучиться, -- в отчаянии отчеканил Служкин. -- И прошу вас не мешать мне вести урок. Девятый "А" изменился в лице. Угроза покачнулась, но выстояла. Она развернулась, вышла и грохнула дверью. Профессура подпрыгнула за партами. Служкин успел заметить потрясенный взгляд Маши Большаковой и тотчас уткнулся в раскрытый классный журнал. Уши его были свекольного цвета. До конца урока насмерть сраженная красная профессура не издала ни звука. После звонка девятиклассники тихо, как с похорон, вышли из кабинета. Служкин надел пуховик, прикрывающий позорную пробоину, и бежал с поля сражения домой, не заглянув к завучам и даже прошмыгнув мимо их двери на цыпочках. На следующий день Роза Борисовна не ответила на служкинское "здрасте". И на другой день тоже. А потом Служкин и сам не стал здороваться. Близились каникулы, и можно было надеяться, что после них конфликт забудется сам собою. Оставалось только пережить итоговый педсовет за третью четверть, прогулять который было опаснее, чем убить Розу Борисовну. Служкин явился на педсовет, старательно теряясь в толпе учителей, сел в сторонке на самое незаметное место. Итоги четверти подводили долго, с перебранками. И учителя, и Роза Борисовна распалились. Наконец речь дошла до учителей-предметников. -- География! -- в последнюю очередь объявила Роза Борисовна и стала демонстративно долго разыскивать в папке служкинский отчет. -- Вызывает недоумение дифференциация оценок по географии у девятых классов, -- сказала Угроза. -- В "а"-классе почти у всех пятерки, в "бэ" -- четверки, в "вэ" -- тройки. Чем вы это объясните, Виктор Сергеевич? Конечно, эти классы мы составляли из сравнительно равных по силам учеников, но ведь не может быть, чтобы в "а" средний балл был четыре и семь, а в "вэ" -- три и один! -- Что заработали, то и получили... -- пробормотал Служкин. Угроза сделала большую паузу, раздавливая его тишиной. -- Лично у меня, -- начала она, -- складывается впечатление, что дело тут не в знаниях учеников, а в личных пристрастиях учителя, то есть в личности самого Виктора Сергеевича. Насколько я знаю, педагогические приемы Виктора Сергеевича довольно далеки от традиционных. К песням, которые он исполнял на уроках в первой четверти... -- тут смех прокатился по учителям, -- в третьей добавляются еще и массовые прогулы, инициируемые учителем, катания с горок вместо экскурсий, в которых Виктор Сергеевич участвует наравне с учениками, и многое другое. Сама я лично видела Виктора Сергеевича, вместе с учеником влезающим с улицы в окно своего кабинета на втором этаже, а на мое замечание он в присутствии всего класса отреагировал с таким пренебрежением, которое граничит с хамством... Угроза раскатывала Служкина в блин еще с четверть часа. -- Итак, Виктор Сергеевич, -- закруглилась она, -- четвертая четверть для вас становится решающей. В это время мы формируем педколлектив для работы в следующем году, и я не исключаю, что наш коллектив отнесется к вашей попытке занять в нем место не очень одобрительно. Впрочем, все зависит от вас. Разгромом Служкина педсовет и закончился. Руины Служкина, дымясь, сидели за партой, когда все учителя начали с облегчением вставать и греметь стульями. Служкин не понимал глаз. Кира, проходя мимо него, помедлила и насмешливо сказала: -- Ну, ты да-ал... Служкин помолчал, кивая головой, и согласился: -- Дал, да потом страдал. -- И это все твои комментарии? -- У париев нет комментариев. Окиян окаян На каникулах Служкин сидел дома, и однажды заявилась Ветка. -- Блин!... -- еще в прихожей начала ругаться она, стаскивая сапоги. -- Замерзла как собака в этом долбаном автобусе!... Дай, Витька, чаю горячего, а то околею!... Служкин пошел ставить чайник, а Ветка кричала из прихожей: -- Уж апрель на подходе, Кама и то вскрылась, а холодрыга собачая! Когда же зима закончится? В лужу еще вляпалась до колен!... Она прошлепала мокрыми носками на кухню, плюхнулась на табуретку и бесстыдно задрала ноги, приставив ступни к батарее. -- У вас еще греют, сволочи... -- завистливо заметила она. -- Как поживаешь? -- спросил Служкин. -- Да чего там!... -- махнула рукой Ветка и с ходу принялась рассказывать про какого-то Коромыслова, который ей проходу не дает. -- Ты, старая дура, заколебала уже, -- с досадой сказал Служкин. -- Сама-то чего творишь? А еще на Колесникова наезжаешь... -- Кстати! -- перескочила Ветка. -- Мне тут девки знакомые описали ту бабу, с которой его видели. Ну вылитая твоя Рунева! Слушай, дай мне ее фотографию, чтобы девкам показать... -- Иди ты на фиг! -- обозлился Служкин. -- Еще я не участвовал в твоих дознаниях!... -- Что, все еще любишь ее? -- живо спросила Ветка. -- Вижу редко, а думаю часто... -- Служкин пожал плечами. -- А что там Колесников говорит про Руневу? -- Говорит, что ты ее любишь и поэтому не стал бы с ней ничего иметь, потому что тебя уважает. Служкин издал губами неприличный звук и начал разливать чай. -- Он сейчас-то уже не шляется по ночам, -- рассказала Ветка. -- Сразу после работы домой, как и раньше. -- Она помолчала и неожиданно с чувством добавила: -- Жаль, не успела вовремя его застукать, а то прямо во сне видела, как салатницу ему об башку разбиваю... Слушай, Витька, а может, ты и не любишь Сашеньку-то свою дурацкую?... -- Черта тут поймешь, Ветка. -- Служкин закурил. -- Вроде и люблю ее, а к ней не тянет. Тянет к другой девице, училке из моей школы, а жить все равно хотел бы с Надей. И живу с Надей, а ближе тебя нет никого... Никакой точки опоры в жизни, болтаюсь туда-сюда... Окиян окаян, где же остров Буян? Мечусь в заколдованном круге, а порвать его нечем. -- Тебе нравится жить с Надей? -- изумилась Ветка. -- Ну не знала!... Или ты с диванчика обратно на кроватку переехал? -- Не переехал... Так разве в этом дело? У вас у всех об одном только мысли... Молитвы у попа о том, что ниже пупа... -- Ну, раз ты голодный, может, тогда подкрепимся, а? -- Ветка хитро подмигнула. -- На кроватке. Или на диванчике. -- Надо было тебе на час раньше приходить, -- хмуро ответил Служкин. -- Сейчас уже Надя вернется... Кстати, Ветка, она на тебя окрысилась после моего дня рождения. Она думает, что я у тебя ночевал. Боюсь, хреново тебе будет, если она тебя здесь застанет... -- Ерунда, -- отмахнулась Ветка. -- Я ее сумею удержать. Служкин посмотрел на нее недоверчиво. -- И все-таки она у тебя стерва, -- напрямую заявила Ветка. -- Да нет... -- поморщился Служкин. -- Ты ее видишь только снаружи: в гостях или когда я плачусь тебе... А так она очень милая, ласковая, хозяйственная. Татку любит. Разве ж я женился бы на атомной бомбе? Мне с ней жить очень хорошо. И тут в замке повернулся ключ. -- Вот и она, -- сказал Служкин. Первой в прихожую вбежала Тата и остановилась, увидев Ветку. -- Кажется, у нас гости? -- спросила Надя, заглядывая на кухню. -- Привет! -- весело сказала Ветка. Надя не ответила, вернулась в прихожую и стала раздевать Тату. -- Сейчас посиди в комнате, -- громко сказала она Тате, -- а я только тетеньку выгоню, и мы позвоним бабушке. Служкин поднял брови и приложил палец к губам, давая Ветке совет помолчать и не нарываться на скандал. Тата послушно скрылась в комнате, а Надя вышла в кухню, сложила руки на груди и прислонилась спиной к холодильнику. -- Хорошо еще, что не в моей постели и не в моем халате, -- сказала она. -- Я ведь, кажется, говорила тебе, чтобы этой шлюхи ноги в моем доме не было! -- Кого? -- тупо переспросила Ветка и открыла рот. -- Если у тебя зудит, так ты иди к ней домой и там с ней трахайся, -- продолжала Надя, не замечая Ветки. -- А мне тут такие посетители не нужны. Мало того, что незваный гость хуже татарина, так эта проститутка хуже незваного гостя. Здесь не публичный дом. Выбирайте для свиданий другие места. У нее самой квартира есть. Пусть мужа с ребенком куда хочет девает и развлекается с тобой, а я не собираюсь караулить вас на лестнице, да и вообще не хочу терпеть здесь ничего подобного! И минуты не желаю оставаться с ней под одной крышей! Пусть одевается и убирается отсюда сей же момент, и дорогу сюда пусть забудет! Передай ей это, если у тебя смелости хватает не только на то, чтобы тискаться с бабами тайком! Надя оттолкнулась задом от холодильника и ушла в комнату. Служкин многозначительно поглядел на обомлевшую Ветку. -- Ну, бли-ин... -- приходя в себя, протянула Ветка и поскребла в кудрях. -- Что, значит, мне идти?... Служкин грустно кивнул. Ветка поднялась, оправила юбку и пошла в прихожую. Служкин поплелся за ней. -- Ты уж меня не провожай, -- напяливая сапог, саркастически сказала Ветка. -- Заходи, когда время будет. -- Она надела плащ, покачала головой и искренне добавила напоследок: -- Не погибай. Весь вечер Надя со Служкиным не разговаривала. Когда Тату уложили спать, Надя мыла на кухне посуду. Служкин сел у стола и сказал: -- Ну чего ты в бутылку лезешь? На меня остервенилась, Ветку на все корки разделала... -- Я уже говорила тебе, -- рявкнула Надя, -- чтобы ты эту любовницу свою, сучку, не смел сюда тащить! -- Я Ветку не тащил сюда, -- покорно начал оправдываться Служкин. -- Она сама забежала по пути. И она не сучка, не шлюха. Просто балда, задним местом в царствии небесном. И не моя любовница. -- Ты можешь мне сказать, что не спал с ней? -- напала Надя. Служкин тяжело вздохнул. -- И еще смеет мне какие-то претензии высказывать!... Алкоголик, нищий, шут гороховый, да еще и бабник в придачу! Не будь Таты, я бы и секунды с тобой не жила! Нечего детей заводить, если не можешь дать им ничего хорошего! -- Ну ладно, -- примирительно сказал Служкин. -- Это все здесь ни при чем. Я только хотел сказать, что Ветку ты обидела зря. -- И не смей мне больше говорить об этой проститутке!... -- Да не проститутка она! Уж лучше бы я связался с проституткой! Они уже снятся мне по ночам на этом чертовом диванчике!... -- вырвалось у Служкина. -- Сам того захотел! Чего захотел -- того и добился! -- Надя швырнула посуду, закрыла воду, села за стол и неумело закурила. -- А Ветку ты защищаешь только потому, что в душе сам точно такой же, как она, -- недаром однокласснички! Тебе бы только за бабами волочиться, а до прочего и дела нет! Только ни одна баба на такого не позарится -- одна я, дура, связалась! Ты и Будкина мне подсовываешь, чтобы я такой же была, как ты, и пикнуть не посмела!... -- Я тебе Будкина не подсовываю... -- А у меня с ним ничего и нету! -- закричала Надя. -- Я с ним не сплю, в гости к нему не таскаюсь, не целуюсь, на свиданья не бегаю!... И вообще, это не твое дело, понял?! -- Ну и зря, что нету! -- не выдержав, вспылил и Служкин. -- Зря! Жалей, что не бегала, не целовалась, не трахалась! Святой из тебя все равно не получится, потому что ты людей не любишь, а вся твоя порядочность только от ненависти ко мне! Одного-единственного Будкина сумела полюбить, да и того в жертву своей ненависти принесла! А Будкин сам к тебе не прибежит, потому что дурак -- тоже не в свою душу глядит, а в чужие рты! А у меня все то, от чего ты отказалась, было -- слышишь, Надя, было! И это лучшее, что у меня было с тех пор, как я переехал на этот проклятый диванчик! Вини -- винями Сразу после звонка зондер-команда расселась за парты с откровенным интересом к предстоящему. Служкин насторожился. Он прошелся у доски, словно пробуя пол на прочность, и сказал: -- Записываем тему урока... Доска была исчеркана крестиками-ноликами, и Служкин взял тряпку. Вздох восторга промахнул за его спиной. На перемене смочить сухую тряпку в туалет бегал Ергин. Теперь от тряпки явственно пахло мочой. Служкин побелел скулами и покраснел ушами, но не изменил выражения лица. С тряпкой в руках он продолжил: -- "Профилирующие отрасли хозяйства Средней Азии". Искоса поглядывая на Служкина и гомоня, зондер-команда склонилась над тетрадями. Служкин вышагивал перед доской, словно в забывчивости держа тряпку в руках. Девочки на передних партах морщились. На галерке Градусов и присные с досадой зажужжали: Географ тупорылый, не отразил, чего сделали с его тряпкой! Безостановочно диктуя, Служкин медленно углубился в проход между рядами. При его приближении Ергин с фальшивым усердием принялся строчить в тетради, на страницах которой пестрели химические формулы. Служкин сделал еще шаг и вдруг ловко ухватил Ергина левой рукой за затылок, а правой прилепил к его физиономии тряпку и тряпкой начал тереть ергинскую рожу, как Аладдин свою лампу. Все произошло совершенно беззвучно, быстро, и зондер-команда охнула только тогда, когда Служкин с грохотом выломал тихо завывающего двоечника из-за парты, как доску из забора, и поволок к выходу. Вытащив Ергина в коридор и не прикрыв дверь кабинета -- чтобы зондер-команда ужаснулась всему в подробностях, -- Служкин тщательно повозил обомлевшего двоечника по полу, от всей души отвесил ему несколько таких пинков, от которых затрещал организм Ергина, и выбросил его вниз с лестницы. Только после этого Служкин запер дверь и пошел мыть руки. Он вернулся в класс с поддернутыми рукавами, с красными от холодной воды руками и с таким лицом, будто бы он был Сизифом, который только что наконец вкатил свой камень на вершину горы. На задних партах Градусов и присные уже раскинули дурака. При виде Служкина Градусов проворно сгреб карты и сунул их под столешницу, но Служкин нагнулся и цапнул колоду. Градусов дернулся, вырываясь, и в пальцах Служкина осталась одна-единственная карта. Служкин глянул на нее. -- Семерка пик! -- сообщил он. -- Покер! -- И он собрался демонстративно порвать карту пополам. -- Не надо!... -- вдруг испуганно завопил Градусов. -- Не рвите, Виктор Сергеевич!... -- Ты даже выучил, как меня зовут? -- искренне удивился Служкин. -- Не рвите, -- повторил Градусов. -- Я больше не буду, уберу все... Без покера уже не колода, а я ее две недели крапил!... -- Гад ты, Градус... -- тихо сказал кто-то из присных. -- Ничего, значит, никто тебе не должен... Служкин подумал и бросил покера Градусову на стол. -- Уж своих-то не накалывал бы, -- сказал он. -- Только мухлевать и умеешь... -- А что, думаете, мухлевать просто? -- обиделся Градусов. -- Трудно, -- без выражения согласился Служкин, ушел и сел за свой стол. Но Градусова зацепило. -- Да я и без мухлежа выиграю у любого! -- заорал он через весь класс. -- Спорняк, что я и вас высажу с первого же кона? Зондер-команда загудела, заинтересовавшись вызовом. -- Хлыздите, да? -- орал Градусов. -- Ну давайте срежемся, а? -- А что мне будет, если я выиграю? -- вдруг спросил Служкин. Класс дружно взвыл от восторга. -- Тогда мы до конца года на географии будем сидеть как на русском, -- нагло заявил Градусов. -- А если проиграю? -- То вы нас с урока отпустите!... -- завопили сразу с нескольких сторон. -- Сейчас по кабельному порнуха начнется!... -- Да ну и фиг с вами, козлы! -- в сердцах сказал Служкин и широким движением руки сдвинул на край стола классный журнал и тетради. -- Иди сюда, Градусов! Градусов вскочил и побежал к учительскому столу, как боксер к рингу: он подпрыгивал на ходу, поводил плечами и тузил кулаками воздух. Галдя, на галерке присные полезли на парты, чтобы лучше видеть поединок. Служкин протянул Градусову руку, и Градусов лихо отбил ладонь, закрепляя спор. -- Градусов, проиграешь -- убьем!... -- кричали девочки. Служкин взял у Градусова колоду, перетасовал и разбросал карты. -- В подкидного, вини -- винями, -- деловито сказал Градусов. Служкин развернул карты веером и задумался. Зондер-команда, как корабль в бурю, накренилась налево, пытаясь посмотреть, что у него в запасе. Служкин сбросил шестерку. -- Вы -- мерзавцы, -- просто сказал он. -- Я от вас устал беспредельно. Бито. Думаете, мне стыдно, что я играю в дурака на уроке? Да ни фига подобного. Я вас всех уже видеть больше не могу. Будь моя воля, я бы вас со всех уроков подряд вышибал, а по улице ходил бы в противогазе, чтобы с вами одним воздухом не дышать. Зондер-команда, переговариваясь и посмеиваясь, хладнокровно выслушивала речи Служкина. -- Убери бубуху, -- велел Служкин Градусову. -- Обещал же не мухлевать. Думаешь, у меня не глаза, а пуговицы от ширинки? -- Я спутался! -- сконфуженно ответил Градусов, забирая карту. -- А я тебе не верю. Я вам всем вообще не верю, сколько бы вы ни клялись. Клятвам верят, когда человек, их дающий, уважает себя. А вы разве себя уважаете? Взял, пятая не влезает. Вы перед всем классом собственной мочой умываетесь, вам не стыдно, когда при всех вам морды бьют и под зад пинают. Когда вам в лицо правду говорят, вы даже не краснеете. -- Куда вы пошли! Сейчас моя очередь! -- вспенился Градусов. -- Пардон, ошибочка вышла. Валяй. Вы не только еще не личности, но вы даже еще не люди. Вы -- тесто, тупая, злобная и вонючая человеческая масса без всякой духовной начинки. Вам не только география не нужна. Вам вообще ничего не нужно, кроме жратвы, телевизора и сортира. Как так можно жить? Куда десятку подкидываешь? Протри шары -- где здесь десятки? Градусов задумался и переместил в заначку две карты. -- Я понимаю: у вас чувство юмора не развито, поэтому и приколы у вас идиотские. Для чувства юмора нужна культура, которой у вас нет. Вы мне свои обезьяньи подляны строите и думаете, что они меня задевают. А они меня совсем не задевают. Я на вас ору только для того, чтобы вы успокоились: мол, ништяк, достали географа. Меня ваши подляны не обижают, потому что я вас не уважаю. Они мне просто мешают, но не урок вести мешают, а мешают перед собственным начальством выкобениваться, потому что оно -- такое же, как вы, только навыворот... Угораздило же меня попасть между двух огней! И сверху идиоты, и снизу -- вот и повертись! Устал я от всего этого... Карточный поединок вступил в завершающую фазу. Класс притих. Градусов пошел под Служкина -- Служкин покрыл. Градусов сбросил вторую карту -- Служкин отбился. Тогда Градусов обвел класс отчаянным взглядом и кинул третью карту -- ту самую семерку пик. Служкин широко размахнулся козырем, чтобы припечатать и ее, но тут Градусов тихонько напомнил: -- Вини -- винями. -- Свини -- свинями! -- в сердцах сказал Служкин. -- Я продул! Зондер-команда победно завопила. -- А вы говорили: "Выиграю, выиграю!" -- снисходительно передразнил Градусов, собирая колоду. -- Вы мне еще в пуп дышите. -- Можно домой идти, да? -- ликуя, орала зондер-команда. -- Я свое слово держу, -- заявил Служкин, демонстративно откидываясь на спинку стула и доставая сигареты. -- Валите. Все дружно ломанулась к двери, сдвигая парты и роняя стулья. В пять секунд кабинет опустел. Служкин закурил, посидел, встал, запер дверь, прошелся по классу, ставя на место парты и поднимая стулья, открыл окно, залез на подоконник, сел, вывесив ноги наружу, и продолжал дымить дальше. Речники лежали в руинах зимы, а над ними, как купальщица, выгнулось бесстыдно-голубое небо. На земле первыми оттаяли глубинные, таинственные артерии города -- теплотрассы, ярко черневшие мокрой землей. Из-под крышек канализационных люков валил пар. Сгорбившиеся сугробы были по бокам искусаны чьими-то грязными зубами. На дороге ручейки проточили колеи до асфальта, и от этого колеи вихлялись в разные стороны, будто здесь ездили пьяные автомобили. Старый снег на волейбольной площадке, как сыр, был повсюду продырявлен следами. На верхушках фонарей, словно коты, сидели косые шапки. Из-за угла школы веером высыпалась зондер-команда. Увидев в окне Служкина, девочки замахали руками, а пацаны заржали. -- Географ!... -- закричали они. -- Свалишься!... Монтана!... Фак ю!... -- А Градусов все равно мухлевал!... -- завопил кто-то. -- Хеви-метал! -- крикнул в ответ Служкин и показал рога из пальцев. -- Я знаю! В центре плоской земли -- Папа, если хочешь попасть в грязь, то иди за мной, -- сказала Тата, топая сапожками по плотному песчаному склону. Служкин тащил рюкзак и держал Тату за ручку, а сзади шла Надя со спортивной сумкой. Миновав кучи прибрежного хлама, они поднялись на мостки лодочной стоянки. Вдоль кварталов плавучих дорожек были пришвартованы разноцветные и разномастные моторки. Служкин уверенно пошагал по настилу. Стоял ясный апрельский вечер. Затон еще гукал, посвистывал, лязгал и взрыкивал двигателями. Над спутанной корабельной архитектурой в сиреневом небе бледнела рыхлая луна, словно пар от дыхания. Вдали, стуча дизелем, прошел катер "Усолка", и в понтоны мостков скоро толкнулась мягкая, как женская грудь, волна. Будкин ждал их на двускатном носу своего маленького суденышка. -- Я-то думала, у тебя что-нибудь серьезное... -- разочарованно сказала ему Надя, подавая руку, чтобы перебраться на борт. -- И что это за дурацкое название -- "Скумбрия"? Я на таком не поплыву! -- Нам в детстве казалось, что "скумбрия" -- очень красивое слово, -- пояснил Служкин, подавая Будкину Тату и перебираясь сам. Раскачивая катерок, они распихали груз по ящикам. Тата сидела на скамейке и испуганно держалась за нее руками. Будкин взгромоздился на водительское место, положил ладони на автомобильный руль и распорядился: -- Витус, отгребай! Махая двумя красными распашными веслами, Служкин не очень ловко отвел "Скумбрию" от мостков. -- Баста! -- сказал Будкин и включил мотор. На волне отходящей "Скумбрии" дружно поднялись и опустились "казанки" у причала, бренча друг о друга бортами. Набирая скорость, "Скумбрия" ощутимо поднималась из воды. За кормой заклокотал бело-черный кипяток. Запах бензина смешался с речной свежестью. "Скумбрия" широким полукругом разворачивалась по затону. Вдали мелькнула прощально задранная стрела землечерпалки, потом горохом просыпались мимо иллюминаторы теплохода и грозно проплыли над головами черные клювы самоходок с якорными цепями, выпущенными в воду из ноздрей. Волны "Скумбрии", залетев в разъятый трюм полузатопленной баржи у берега, гулко шлепнули по ржавым шпангоутам. За вербами на круче берега показалась фигурная шкатулка заводоуправления, а внизу -- дебаркадер и понтонный мост. -- Надя, а зачем домик плавает? -- спросила Тата про дебаркадер. -- А-а... в нем моряки живут... -- неуверенно ответила Надя. Но Тата, возражая маме, ответила сама себе: -- Моряки живут на кораблях и работают там капитанами! В том месте, где понтонный мост примыкал к дебаркадеру, имелась специальная арка для прохода моторок. Будкин, не снижая скорости, правил туда. Надя, вглядываясь в арку, начала нервничать. -- Будкин, притормози, -- попросила она, но Будкин только самоуверенно хехекнул, развалясь за рулем. Арка стремительно приближалась. -- Ну, Будкин, я больше никогда никуда с тобой не поеду! -- вдруг отчаянно крикнула Надя, прижала к себе Тату и закрыла глаза. "Скумбрия" стрелой промчалась под аркой, только хлопнул воздух. Перед катером словно раскрыли ворота -- так широко размахнулся речной створ. Справа быстро побежали назад к затону Старые Речники -- деревянные домики над глиняным обрывом, высокие сосны, заборы, резные фронтоны и башенки купеческих дач. Укоризненно качая маленькой головой, мимо проплыл облупленный бакен. Из кустов на берегу тревожно высунулись полосатые треугольники фарватерных знаков, похожие на паруса-тельняшки. На мокрых коричневых отмелях лежали белые льдины. -- Лед толстый, -- рассудительно заметила Тата. -- Его только гвоздем пробить можно. -- Интересно, чем вы в садике занимаетесь? -- задумчиво спросил Служкин, но Тата его не слушала, смотрела на реку. Будкин вел катер через огромную Каму наискосок -- точно таракан перебегал футбольное поле. У дальнего берега против течения поднимался к городу танкер; белый бурун за его кормой клокотал, но танкер словно буксовал на месте -- таким незаметным было его движение с борта летящей "Скумбрии". Будкин правил на старые отвалы левого берега, песчаные горы которого поднимались над болотистой прибрежной равниной. Над отвалами громоздилась высоченная решетчатая конструкция с каким-то то ли баком, то ли механизмом наверху. Оттуда к реке тянулась длинная, тоже решетчатая стрела. "Скумбрия" сбрасывала скорость, подходя к причалу из ржавых труб. Причал был обвешан автомобильными покрышками, как папуас ракушками. -- Летом здесь трамвайчик швартуется, -- пояснил Будкин. -- Пляжники и рыболовы приезжают... А сейчас еще никого нет. -- Одни мы, дураки, -- буркнула Надя. Лагерь они разбили на голой песчаной площадке на вершине отвала. Служкин поставил палатку и принес вещи, Будкин насобирал плавника и развел костер. Надя стала жарить шашлыки. Тата выкопала в песке большую яму и напекла два десятка круглых "пирожков". Ржавая громада заброшенного насоса плыла над ними в нежно-фиалковом, темнеющем небе. Темнота словно бы поднималась из глубины земли, из глубины реки, как подпочвенная вода. Уже затлели искры бакенов на черной равнине Камы, а небо все еще оставалось светлым, и от этого всем было видно, как же оно высоко -- так долго приходится добираться до него тьме. Но тьма все-таки добралась и погасила небо, оставив лишь огни звезд -- так во время прилива над водой остаются верхушки камней. Все расселись вокруг костра, шашлыки наконец дожарились, Будкин достал вино, но Тата уснула на руках у Служкина. -- Бедная девочка... -- жалостливо сказала Надя, беря у Таты лопатку и застегивая комбинезон. -- Уснула голодная... -- Может, разбудить?... -- тихонько предложил Служкин. -- Не надо. Положи ее в палатку, только укутай потеплей. Служкин унес Тату в палатку, а когда вернулся, Надя и Будкин уже держали перед собой шампуры и негромко разговаривали. -- Будкин рассказывает свою великую мечту, -- насмешливо сказала Служкину Надя. -- Это про кругосветное плавание?... -- Служкин тоже взял шашлык. -- Про него, -- согласился Будкин. -- А что? Дело у меня схвачено, деньги есть. Я, Витус, даже в затоне поинтересовался: сколько стоит, скажем, "Усолка". Ничего, поднять можно. -- На этой старой сковородке ты в затоне и затонешь. -- Чего, Витус, ты меня за дурака держишь? Я ее подремонтирую, перестрою, движок модифицирую, а то мощь есть, а скорость мала... -- Это речной катер, кретин. Он не может ходить по морю. -- А я ему для горючего запасную емкость поставлю, это не проблема. На фиг мне пассажирская палуба? Пусть там цистерна стоит. А чтобы не перевернуться, я придумал такую хреновину -- полые пластиковые гондолы на консолях справа и слева. Получится вроде тримарана, как у этих чуваков из Полинезии. -- И что, денег не жалко? -- спросила Надя. -- А что мне деньги? -- Будкин пожал плечами. -- Все, чего мне надо, у меня уже есть. На жизнь всегда заработаю. Родители с меня ничего не требуют, даже сами помогать лезут. И девки у меня нету, на которую можно тратиться... Куда мне деньги девать? -- Трать на меня, -- предложил Служкин. -- На тебя, Витус, много не истратишь. Тебе купил бутылку -- и до воскресенья ты счастлив. -- Построил бы уж тогда яхту... -- задумчиво сказала Надя. -- Ведь красивее, чем на старом буксирном катере. -- Яхта -- это долго, Надюша, -- ответил Будкин. -- Пока ее построишь, вся мечта уже засохнет. А мне поскорее хочется. Заколебала эта жизнь бессмысленная... Еще немного, и совсем привыкну, стану жлобом, и тогда уж ничего не нужно будет. Начну по казино бабки садить, по кабакам дорогих шлюх клеить, которые за баксы дерьмо жрать готовы, а про себя думают, что они декабристские жены... А ты бы пошел, Витус, со мной в кругосветку? -- Не-а. -- Служкин усмехнулся. -- Мне в Речниках интереснее, чем в Сингапуре. -- А раньше обещал... -- Это было в детстве. С тех пор я вырос. И меня порядком изжевало. -- Эх, Витус, -- протянул Будкин. -- Утратил ты дух романтики. А вот так выйти бы из нашего затона, и дальше -- Кама, Волга, Каспий, а потом Турция, Босфор, Афины, Трапезунд, Мальта, Гибралтар, потом -- Атлантика, Америка, Мексика... -- Будкин, зажмурившись, сладострастно прошептал: -- Индийский океан... Служкин согнулся, подбрасывая в костер палку. -- Нету этого ничего, -- сказал он, глядя в огонь. -- Как географ заявляю тебе со всем авторитетом. Все это выдумки большевиков. А на самом деле Земля плоская и очень маленькая. И всем ее хватает. А мы живем в ее центре. -- Ну тебя на фиг, -- махнул рукой Будкин и обратился к Наде: -- А знаешь, Надюша, как я назову свой катер? "Надежда"! Слово очень красивое. И имя. И ты. Пойдем со мной в кругосветное плавание, а он пускай здесь остается и пьет свое разбавленное пиво из трехлитровой банки. Пойдешь? -- Пойду, -- согласилась Надя. -- Но в полукругосветное. До Америки. -- И она засмеялась, видя искреннее огорчение Будкина. Только через час они доели шашлыки и допили вино. Будкин посидел некоторое время, мечтательно глядя в небо, и сказал: -- Пойти, что ли, на "Скумбрии" по ночной Каме покататься?... Он тяжело поднялся и пошагал от костра. Служкин молчал. -- Отпусти меня с ним, а? -- вдруг жалобно попросила Надя. -- Иди, -- после раздумья согласился Служкин и негромко добавил: -- Все равно не известно, кто кого отпускает... Надя помолчала, потом придвинулась к нему, обняла за шею и поцеловала в небритую щеку. Затем она вскочила и побежала в темноту, но, пробежав десять шагов, неожиданно повернула к палатке, залезла туда и чего-то вытащила. -- Ты от костра не отходи и за Татой следи, -- вернувшись, сказала она. -- Пощупай ей штанишки -- если мокрые, то запасной комбинезон у меня в сумке. А это тебе, чтобы одному не грустно было. -- И она протянула Служкину бутылку коньяку. -- "Променял друга на рюмку, правда, очень хорошего, коньяка", -- печально улыбнувшись, процитировал Служкин и взял бутылку. Он сидел у костра один -- будто один на целой планете, будто один в лунном кратере, потому что почти со всех сторон его песчаную площадку ограждали невысокие зубцы песчаных хребтов, а за их гребнями ярко и густо горели звезды. Внеземное ощущение усиливала и решетчатая громада старого насоса -- то ли это опустился космический корабль, то ли на полушаге застыл фантастический треножник марсиан. Выкурив полпачки и выпив полбутылки, Служкин поднялся, проверил Тату и пошагал к опоре насоса. По монтажной лесенке, охваченной обручами, Служкин. вскарабкался на самый верх конструкции. Отсюда и была видна вся плоская Земля, на которой он жил, -- темные боры Закамска, россыпь огней Речников вдоль кромки обрыва, ярко освещенный затон со спящими кораблями, широкая и черная, лаковая дорога Камы, лунный кратер с палаткой и костром, равнина незнакомой Служкину стороны реки, укрытая светлым ночным туманом, и целое озеро огней далекого города. Звезд на небе было так много, что казалось, будто там нельзя сделать и шага, чтобы под ногой не захрустело. Однако, видимо, никто там не ходил, потому что стояла такая тишина, что можно было услышать, как в глубине реки собираются завтрашние волны, как с шорохом мягко укладывается на землю лунный свет, как под теплыми одеялами стучит сердечко Таты, как, потрескивая, ржавеет металл, как улыбается весна, шагая издалека без устали, как ветер ерошит невесомые перья на крыльях снов, как в душе зреют слезы, которые не дано будет выплакать, как волна мягко баюкает лодку, так и не отвязанную от причала, ритмично покачивает ее -- с носа на корму, с носа на корму, с носа на корму... Виктор Сергеевич Макиавелли -- Витус, твою мать! На фиг ты криво-то клеишь?! -- Это у тебя глаза кривые, а я клею -- прямее не бывает! Сделаем, как в Эрмитаже... Служкин и Будкин, толкаясь плечами, облицовывали стену в ванной комнате Будкина кафельной плиткой. В это время в дверь позвонили. Служкин, оказавшийся к выходу ближе, пошел открывать, вытирая руки тряпкой. За дверью стояла Кира. -- Будкина можно? -- спросила она, словно у незнакомого. -- Будкин, к тебе какая-то девушка, -- громко сказал Служкин, возвращаясь в ванную. Будкин пошел в прихожую, а Служкин продолжал клеить кафель. -- А-а, это ты... -- услышал он голос Будкина. -- Проходи на кухню... На кухне Будкин усадил Киру и угостил пивом. Оба они долго молчали, и наконец Кира сказала недовольным тоном: -- Ну, выпроводи его как-нибудь, что ли... -- Я не хочу его выпроваживать... -- пробурчал в ответ Будкин. -- Тогда накачай его, чтобы он уснул. -- Зачем? Служкин услышал, как Кира яростно щелкнула зажигалкой. -- Видишь ли, -- вдруг сказал Будкин. -- Думаю, этого больше не надо. -- Почему, позволь узнать? -- Я люблю другую девушку, -- просто ответил Будкин. -- Раньше тебе подобное не мешало. -- Раньше было раньше. -- И кто она? -- Жена Витуса. -- Вот как? -- изумилась Кира. -- А он об этом знает? -- Знает. -- И как реагирует? -- Спроси у него, -- с досадой сказал Будкин. -- Ладно, -- после паузы сказала Кира, и было слышно, как она встала, отодвинув табуретку: -- Ты меня проводишь? -- Ты ведь близко живешь... -- виновато произнес Будкин. -- Тогда прощай, -- холодно и жестко отрезала Кира, вышла из кухни и требовательно постучала в дверь ванной: -- Виктор, проводи меня. Служкин вздохнул и ожесточенно почесался. У подъезда Кира оценивающе осмотрела затрапезный наряд Служкина, презрительно отвернулась и подставила ему локоть, твердый, как автобусный поручень. На третьем этаже из раскрытого окна кухни в теплые, почти майские сумерки свисал Будкин и курил. Кира и Служкин напряженно зашагали по тротуару прочь от будкинского подъезда. Всю дорогу Кира молчала. У витрины ларька она остановилась. -- Бутылку вон того марочного, бутылку семьдесят второго портвейна и пакет, -- приказала Кира в окошко. От ларька таким же чеканным шагом они добарабанили до подъезда Киры. Служкин вызвал лифт и поневоле вытянулся по стойке "смирно". В подъезде стояла кромешная темень, и когда дверки лифта раскрылись, кабина, излучающая янтарный свет, могла показаться преддверием палат Хозяйки Медной горы. -- Куда изволите? -- спросил Служкин. -- Не паясничай! -- рыкнула Кира, нажимая кнопку этажа. Через пять минут они уже сидели в креслах в гостиной у Киры Валерьевны, разделенные журнальным столиком с двумя открытыми бутылками и двумя наполненными фужерами. -- Кажется, ты испытываешь тягу ко всему национально-плебейскому?... -- спросила Кира и цокнула ногтем по липкой стенке бутылки. -- К сигаретам "Прима", к портвейну, к разливному пиву... Она подчеркнуто элегантно прикурила длинную ментоловую сигарету от зажигалки "Ронсон". Служкин подчеркнуто-тщательно расправил кривую "примину" и прикурил, чиркнув спичкой о смятый коробок. -- Нет, к дерьму меня особенно не тянет, -- сказал он. -- Просто на что-то хорошее у меня нет денег. Никто не хочет купить у меня чего-нибудь за четыре сольдо, как колпачок у Буратино. -- Значит, наверное, жена тобою недовольна, да? -- с двойным смыслом спросила Кира. -- Почему же? Вполне довольна, -- непроницаемо ответил Служкин. -- Хорошая у тебя жена, -- похвалила Кира. -- Зашибись. -- Это правда, что ты с ней не спишь уже год? -- Кира стряхнула пепел таким жестом, каким протягивают руку для поцелуя. -- М-да, не получится из Будкина Зои Космодемьянской... -- И как, интересно знать, ты живешь без секса? Крыша-то не съезжает? Или у тебя любовница есть?... Впрочем, вряд ли. -- Из чего ты это заключила? -- несильно заинтересовался Служкин. -- Видал бы ты свое лицо, когда сейчас заглянул в мою спальню. -- Отныне повсюду ношу с собой трельяж, -- заявил Служкин. Кира усмехнулась: -- У мужиков при воздержании мозги всегда лучше работают... -- А также исправляется почерк, -- добавил Служкин. -- Так заведи себе любовницу, не мучайся. -- Кира в деланом недоумении пожала плечами. -- Баб вокруг -- только свистни. -- Ладно, хватит топтаться на моих мозолях, -- устало завершил тему Служкин. Они замолчали, пили вино, курили и смотрели друг на друга. За окном совсем стемнело. Над верхушками сосен рассыпалась звездная карамель. Сигарета в длинных пальцах Киры дымилась ровной белой струйкой. Сейчас Кира была очень красива какой-то равнодушной, насмешливой и доступной красотой. -- Ты знаешь, что Будкин любит твою жену? -- наконец спросила она. -- Новости из временных лет Повести, -- мрачно ответил Служкин. -- Без меня у них бы ничего и не вышло. -- Так ты что, сам все это подстроил?... -- Кира негромко засмеялась, глядя на него с некоторым уважением, и сказала: -- Ну, я догадывалась о твоей непомерной гордыне, однако не думала, что она непомерна до такой степени... -- То есть? -- удивился Служкин. Кира глядела на него снисходительно-понимающе. -- Когда жена не дает, то чудесный способ продемонстрировать свое презрение и власть над ней -- подложить ее под другого. И Будкину хорошая затычка в рот. Он тебе, наверное, осточертел своими любовными победами -- вот ты его и втоптал в грязь, заставив полюбить свою жену. Да и мне самой в общем-то мимоходом оплеуха за строптивость: не хочешь, мол, со мною спать, так и с Будкиным не дам, стерва. Одним выстрелом сразу трех зайцев. Служкин глубоко задумался, окутавшись облаком дыма. -- Ну ты меня и расписала, -- сказал он. -- Я теперь сам себя в зеркале пугаться буду. Просто Макиавелли какой-то, мелкого пошиба. Кира усмехнулась и, подняв над головой руки, сладострастно потянулась в кресле. Потом бросила недокуренную сигарету в пепельницу и встала. -- Столик и кресла отодвинь, диван расправь и застели, -- велела она. -- Белье вон там, в шкафу... А я приму ванну. -- Угу, -- одеревенело ответил Служкин. Кира выскользнула из комнаты, и скоро раздался шум душа. Служкин немного посидел, потом помотал головой, потом поднялся и стал отодвигать столик и кресла, раскладывать диван, стелить постель... Когда все было готово, он забрал обе бутылки и зачем-то понес их на кухню. Дверь ванной предусмотрительно была чуть приоткрыта. В светящейся щели мелькало что-то белое и округлое -- это Кира принимала душ, изгибаясь, как красотка из рекламы шампуня. Служкин, как пятиклассник, некоторое время постоял у двери, затаив дыхание, потом криво ухмыльнулся и пошел на кухню. Когда Кира вышла из ванной, придерживая у горла расстегнутый халатик, Служкин сидел на табуретке посреди темной кухни, как филин в дупле, и глядел на нее круглыми, желтыми, светящимися глазами. Кира многозначительно произнесла: -- Я пошла... А ты прими душ. Я жду. И она грациозно уплыла в комнату. Служкин неуклюже ввалился в ванную, заперся, бухнулся на унитаз и вытащил из карманов обе бутылки. Он начал быстро пить, чередуя портвейн с марочным вином, и закурил. Когда он наконец появился в дверях комнаты, Кира делала вид, что спит. Она, совершенно голая, лежала на боку на диване, обхватив обеими руками подушку. Вид ее выражал полную беззащитность и невинность в степени святой наивности. Служкин непрочно утвердился у краешка дивана, держа руки за спиной, и уставился на Кирин зад, как Папа Римский на черта. Через некоторое время Кира зашевелилась, точно служкинский взгляд припекал ее, оглянулась через плечо, медленно поднялась и томно уселась, оглаживая себя ладонями по небольшим, крепким грудям и пропуская между пальцев напружинившиеся соски. -- Ну, иди же ко мне, дурачок... -- прошептала она и посмотрела на Служкина сквозь рассыпавшиеся по лицу волосы. -- Стоп! -- хрипло ответил Служкин. Глаза его были уже совершенно пьяные, но он продолжал пьянеть дальше, хотя дальше, казалось бы, уже некуда. -- Знаешь, как нынче приличные люди в гости ходят? -- неожиданно спросил он. -- Они покупают две бутылки, звонят в дверь, и когда хозяин открывает, делают так... Тут Служкин стремительно выхватил из-за спины две пустые бутылки, звонко припечатал их донышками к своему лбу на манер рогов и со страшным воплем "Му-у!!", потеряв равновесие, с грохотом полетел под диван. Через десять минут он уже брел по улице на квартиру к Будкину. Незачем и не за что Посреди урока Служкина вызвали в учительскую к телефону. -- Витя, это ты? А это я, -- пропищало в трубке. -- Сашенька? Ничего себе! -- изумился Служкин. -- Как ты номер узнала? Даже я его не знаю! -- В справочнике посмотрела, Витя, -- виновато сказала Сашенька. -- Не в этом дело... Витенька, я хочу тебя срочно видеть... Прямо сейчас... -- А что случилось? -- забеспокоился Служкин. -- Да ничего... Но ты мне очень нужен, Витенька... Приди... -- У меня вообще-то еще уроки... -- озадачился Служкин. -- Ну, я так редко тебя прошу о чем-нибудь... -- Ладно, -- вздохнув, согласился Служкин. -- Жди. Он кое-как довел урок до конца и на перемене пошел к завучам отпрашиваться. Заводоуправление, как всегда, поражало ничем не истребимым ощущением послеобеденного покоя. На лестничных площадках пахло сигаретным дымом. В коридорах на паркете лежали солнечные квадраты. Служкин заглянул в конструкторское бюро, и по его просьбе кто-то привычно крикнул в лабиринты кульманов: -- Рунева, к тебе жених!... Саша выглянула неожиданно жизнерадостная и попросила: -- Витечка, подожди немножко, я тут линию доведу... Служкин покорно отправился на лестницу, раскрыл форточку и закурил. Затон искрился рябью. Чисто отмытый белый дизель-электроход у дебаркадера вхолостую гонял двигатель, взбивая за кормой бурун. На дальнем камском просторе медленно, как перо, летела "ракета". Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать. Линия, которую доводила Сашенька, видимо, была длинная, как Великая Китайская стена. И вдруг чьи-то руки обхватили Служкина за талию, а когда он обернулся, то наткнулся губами на мягкие и теплые губы Саши. -- Я все знаю, Витенька, -- отрываясь от него и грустно улыбаясь, произнесла Саша таким тоном, словно бы снимала со Служкина неприятную обязанность что-то объяснять. -- Тогда ответь мне, в каком году запорожские казаки штурмовали Мачу-Пикчу? -- немедленно потребовал Служкин. -- Не поняла... -- растерялась Саша. -- Ну, ты же сказала, что все знаешь. Саша облегченно рассмеялась. -- Что мне нравится в тебе, Витя, так это то, что ты даже в самые горькие минуты не теряешь чувства юмора... Хорошо тебе. Меня на такое мужество никогда не хватает. -- А что со мною случилось? -- удивился Служкин. -- Ты узнала, что я неизлечимо болен и это, скорее всего, гонорея? -- Гонорея излечима, -- чуть покраснев, сказала Саша. Оба они неожиданно замолчали, словно споткнувшись. -- Будкин ведь предал нас обоих, -- выправилась Саша. -- И тебя, и меня. Мы с тобой как потерпевшие кораблекрушение, вдвоем на необитаемом острове... -- Ты недавно видела Будкина? -- осторожно спросил Служкин. Саша кивнула и молча подалась к нему. Служкин нежно обнял ее и провел рукой по волосам. Сашенька раньше никогда не позволяла ничего подобного, если был риск попасться кому-нибудь на глаза. -- Будкин сказал мне, что у него со мной все кончено и чтобы я его больше не доставала... И еще рассказал про Надю. Служкин задумчиво хмыкнул. Саша пристально глядела в окно на блещущий затон, на теплоход у дебаркадера, на ясную камскую даль. -- Господи, как я устала, как я измучилась... -- жалобно прошептала Саша. -- Не могу уже дальше тут жить ни секунды... Каждый день мимо окон корабли плывут -- знал бы ты, Витя, как мне хочется очутиться у них на борту и уехать отсюда... Терять мне уже нечего... -- А с Колесниковым ты не виделась? -- Нет. -- Саша качнула головой. -- Да что мне Колесников? Я его по-настоящему и не любила никогда... Он же дурак. С ним только спать очень хорошо, потому что он исключительно сильный кобель, а больше с ним делать нечего. Я ведь, как ты мне советовал, его использовала только в качестве клина, которым другой клин вышибают, да вот все равно ничего не вышибла... У Служкина лицо сделалось таким же, как у завучихи, когда он отпрашивался с урока, но Сашенька этого не видела. -- Как же ты, Витя, дальше жить собираешься? -- участливо спросила она. Служкин неопределенно махнул бровями. -- Горе как море, -- сказал он. -- Да случай был: мужик на соломинке переплыл. -- А знаешь, Витя, -- тяжело вздохнув, призналась Сашенька, -- я почему-то всегда ожидала от Нади нечто подобное... Будкин -- ладно, он что -- самец... А Надя... Слишком уж она у тебя правильная была. И вот выждала момент и ударила. -- Не говори про Надю, -- попросил Служкин. -- Она поступила правильно и честно. Я ее не виню. Я сам, можно сказать, всего этого добился самоотверженным трудом. -- Ты слишком добрый, Витенька... А они воспользовались тем, что ты можешь собою пожертвовать. Только стоило ли жертвовать для них? Я знаю, что ты переживаешь. Ты сильный, но мне тебя ужасно жалко. Ты не расстраивайся... Не думай, что тебя никто не любит. Плюнь на них. Я тебя люблю, всегда любила и буду любить. Ты единственный, кого я могу любить. -- Я тебя тоже очень люблю, Сашенька, -- ответил Служкин. Из дверей конструкторского бюро выглянула какая-то тетка. -- Рунева, хватит обниматься, дело ждет! -- крикнула она. -- Сейчас иду, -- ответила Саша, не оглядываясь и не делая попытки высвободиться из рук Служкина. Тетка захлопнула дверь, и Саша вдруг горячо зашептала: -- Витенька, я очень-очень хочу, чтобы ты пришел ко мне сегодня... Отпросись, соври, убеги -- но приходи, на всю ночь, до утра... Я умру сегодня без тебя, Витенька... -- Вот тебе и раз! -- ошарашенно вырвалось у Служкина. -- Обещай мне, что придешь!... -- умоляюще требовала Сашенька. -- Обещаю, -- сказал Служкин. Он вышел из заводоуправления совершенно обалделый. Дома он лег на диван и с головой укутался одеялом. Через час пришла Надя, привела Тату. Служкин лежал по-прежнему. -- Ты чего в постель залез не раздеваясь? -- спросила Надя. -- Я заболел, -- ответил из-под одеяла Служкин. Еще спустя час он вылез и набрал на телефоне номер Ветки. -- Але? -- быстро отозвалась Ветка. -- Будьте добры Колесникова к телефону, -- чужим, хриплым голосом попросил Служкин и вскоре услышал солидное милицейское откашливание. -- Колесников, -- строго сказал Колесников. -- Служкин, -- в тон ему сказал Служкин. Колесников некоторое время мучительно мыслил. -- Слушай, -- избавил его от страданий Служкин. -- Я сегодня встретил Руневу. Она Ветки боится и не звонит тебе. Она просила передать, что ждет тебя сегодня на ночь. -- Э... -- отупел Колесников. -- Она?... А-а... Блин, классно! Спасибо, Витек, что позвонил! Спасибо! -- Да не за что, -- ответил Служкин и повесил, трубку. Лишь бы не соскучиться После уроков Градусов, коварно изловленный Служкиным, сопя, мыл пол в кабинете географии, а Служкин с отцами обсуждал предстоящий поход. Служкин сидел за столом, расстелив перед собой потрепанную карту. Придвинув стул, рядом основательно устроился Бармин. Овечкин и Чебыкин уселись напротив за парту. Деменев притулился на подоконнике. Тютин тревожно торчал за плечом у Служкина и с ужасом вглядывался в извилистую линию реки. -- Вы давайте все конкретно объясните, -- потребовал Бармин. -- Объясняю конкретно, -- начал Служкин. -- Выезжаем в четверг вечером, ночью в Комарихе пересадка, и утром мы на станции Гранит. -- Вот она. -- Бармин на карте прижал станцию ногтем, чтобы она не убежала, как таракан. -- От станции до реки километр. На реке собираем катамаран. -- Целый километр? -- охнул Тютин. -- А точно? Не три? Не пять? -- А катамаран нас выдержит? -- осведомился Бармин. -- Выдержит... Ну и дальше плывем пять дней. -- Деревни по пути будут? -- выяснял Бармин. -- Одна. Межень. Вот она. -- А чего интересного мы на реке увидим? -- спросил Овечкин. -- Много разного... Расскажу по ходу пьесы. -- А погода, погода какая будет? -- беспокоился Тютин. -- Не знаю, не Господь Бог. Плохая, наверное. -- Промокнем, простудимся... -- страдальчески прошептал Тютин. -- Виктор Сергеевич, вы умеете первую медицинскую помощь оказывать? -- Последнюю умею. Медными пятаками глаза закрывать. -- Лишь бы не соскучиться, -- плотоядно сказал Чебыкин, -- а погода -- фигня. Порогов бы побольше, завалов там лесных, чтоб по-пырому. -- Порог будет перед Меженью, Долган -- да? -- вспомнил Бармин. В дальнем конце кабинета Градусов яростно запыхтел и начал швырять шваброй стулья. -- А сколько у нас палаток будет? -- продолжал допрос Борман. -- Одна на всех. Я возьму большую шатровую. -- Чур, я посередине сплю, -- быстро вставил Тютин. -- А жратвы хватит? -- Я оч-чень много ем... -- тихо шепнул Тютин на ухо Служкину. -- Хватит, -- заверил Служкин. -- Раскладку я сегодня вечером составлю, а вы завтра зайдите ко мне и перепишите, кому чего и сколько покупать. Служкин и отцы еще долго обсуждали все тонкости, потом Служкин диктовал список снаряжения, перечень вещей и одежды, высчитывал цены. Все это время Градусов сидел на задней парте и задумчиво возил шваброй в проходе. Наконец отцы двинулись на выход, озабоченно переговариваясь. В кабинете, кроме Градусова, как-то незаметно остался Деменев. -- Виктор Сергеевич, -- блестя глазами, негромко спросил он. -- А девки? Девки же еще хотели!... -- Какие девки? -- удивился Служкин. -- Ну... Митрофанова с Большаковой. -- Почему же они мне-то ничего не сказали? Я как должен про их намерения узнавать -- гадать на бараньих кишках? -- Они стеснялись. Деменев выбежал и через некоторое время втолкнул в кабинет смущенных Машу и Люську. Увидев Служкина, Люська вдруг почему-то вытаращила глаза, словно бы ей до этого сообщили, что Служкин умер и уже погребен. Служкин указал девочкам на парту перед собой. -- Значит, в поход хотите?... -- переспросил он, глядя на Машу. Маша посмотрела на Служкина и покраснела. -- Чего вы это вдруг разохотились?... -- риторически спросил Служкин, но Люська оказалась словно бы неожиданно потрясена этим вопросом и ошеломленно уставилась на Машу, будто прозрела: "А чего это и вправду мы такие дуры?..." -- Поход -- это ведь дело муторное, -- передвигая по своему столу различные предметы, сказал Служкин. -- Придется таскать тяжести, трудно ехать, спать в сыром спальнике, все время что-то делать -- ставить палатки, варить жратву, отскребать котлы в ледяной воде... Будет грязно, холодно, непременно попадем под дождь, стрясутся какие-нибудь беды, а крыши над головой нет, горячего душа нет, и все трудности надо преодолевать самостоятельно. А мы будем неприлично ругаться, пьянствовать, и никто даже не попытается хоть маленько за вами поухаживать, помочь... -- Ну и что? -- негромко сказала Маша и пожала плечами. -- Можно подумать, пацаны здесь за нами ухаживают! -- возмущенно выпалила Люська. -- Ну смотрите... А родители вас отпустят? -- Отпустят, -- твердо пообещала Маша. -- Меня уже отпустили! -- независимо заявила Люська. -- А денег на эту затею у вас хватит? -- Хватит! -- тотчас сообщила Люська. -- А сколько надо? -- Ох, девчонки... -- вздохнул Служкин, складывая руки. -- Ищете вы приключений на свою -- знаете что? -- Что? -- испугалась Люська. -- Знаем, -- печально согласилась Маша. -- Ну, тогда давайте записывайте. Служкин заново начал перечислять все параметры похода. Маша не стала записывать, надеясь на Люську, и задумчиво глядела куда-то в сторону, чтобы не встретиться со Служкиным глазами. Служкин диктовал и смотрел на Машу. Люська лихорадочно строчила в тетрадке какие-то магические заклинания: "...свтр 2 шт тр 1 бр 1 штан бол 1 бот сапг нск шрст побольше..." -- Сама-то потом поймешь свои шифровки? -- насмешливо спросил Служкин, и Люська, не поднимая головы, фыркнула, сдув с лица упавшую челку. -- Ну а за списком продуктов завтра придете ко мне вместе с пацанами, -- в заключение сказал Служкин. Люська кивнула и начертала: "за жртв зв с пц к Геогрф". Деменев увел девочек. Служкин закурил, блаженно щурясь, и вдруг увидел, что на том месте, где только что сидели девочки, из клубов дыма материализовался Градусов -- маленький, нахохленный, носатый, рыже-растрепанный и красный от злости. -- Виктор Сергеевич, -- проскрипел он, -- а меня в поход возьмете? Служкин медленно поголубел от изумления. -- Тебя? -- переспросил он, пытаясь заглянуть Градусову в лицо. Градусов тяжело занавесил глаза бровями и мрачно уставился куда-то назад через плечо. -- Слушай, Градусов, -- сердечно произнес Служкин, -- а ты что, не помнишь, как ты меня весь год доставал? Тебе напомнить, что ли? -- Не надо, -- буркнул Градусов, слезая с парты. -- Я и так знал, что не возьмете... Он отпихнул с дороги стул, забросил за спину свой идиотский ранец с шестью замками и катафотами и пошел на выход. -- Постой, -- окликнул его Служкин. Градусов, уже распахнувший дверь, остановился в проеме, недоверчиво покосившись на Служкина. Служкин, не торопясь, снова закурил. -- Знаешь, сегодня у меня неожиданно счастливый день, -- сказал он Градусову. -- Поэтому я никого не хочу огорчать, даже если кто этого и заслуживает... Приходи завтра ко мне вместе со всеми: получишь свой список продуктов. Уважительная причина для святости Когда заявился Служкин, Ветка ожесточенно лепила пельмени. Она сидела за столом в криво застегнутом, испачканном мукой халате, спиной к окну. Во все окно пылал закат. На его фоне Ветка выглядела черной, как черт. Ее лохматые кудри испускали дымные лучи наподобие лазерных. -- Ты чего так злобно стряпаешь? -- поинтересовался Служкин, усаживаясь напротив. -- Где у тебя Шуруп, где Колесников?... -- Шурупа мама забрала, а Колесников у Руневой. -- Э-э... не понял, -- немного ошалел Служкин. Ветка захлопнула и защипала ракушку пельменя, словно не желала слушать его оправданий. -- Чего не понял-то? Сам небось все знаешь. Колесников мне в пятницу позвонил, сказал, что его до понедельника посылают в командировку в область. А сегодня утром я поперлась в магазин, гляжу: он там с Руневой винище покупает. Да еще колбаса у него из кармана торчит. Копченая. Я такой колбасы уже год не жрала. В общем, поняла я, что Рунева и есть его любовница. -- Ну и что ты сделала, когда их застукала? -- безрадостно поинтересовался Служкин. -- Ничего. Плюнула, купила теста да водяры взяла. Решила сегодня нажраться. Пришла домой, как дура, вмазала немного, да чего-то не полезло на голодняк. Вот, думаю, под пельмени вкачаю. Ты будешь водку? -- Почему бы и нет? -- задумчиво спросил себя Служкин. -- Я нынче тоже один. Будкин Надю с Таткой к себе на дачу повез. Мне можно. Ветка вскочила, тотчас выхватила откуда-то две чашки и разлила. Служкин поднял чашку, поглядел в нее и сказал: -- Ну, за здоровье молодых... Он выпил и оскалился. Ветка тоже опрокинула водку и со слезами на глазах оторвала кусочек теста зажевать. -- А ты у Колесникова в курсе всего этого был? -- спросила она. -- В курсе, -- кивнул Служкин. -- И давно у них? -- Не приставай, все равно не буду рассказывать. -- Сейчас-то уж чего? -- хмыкнула Ветка. -- Тоже мне, партизан на допросе. Чего ж ты Руневу-то Колесникову уступил? Все ходил, стонал... Служкин пожал плечами. -- Самое обидное не то, что он с ней трахается, -- сказала Ветка. -- Это ладно, по пьянке всякое бывает... Обидно то, что он ее любовницей сделал. Значит, гад, со мной разговаривал, а сам планировал, когда к ней пойти... Мне врал, а ей цветы дарил, про меня всякие гадости рассказывал, деньги на нее тратил, время... Да и я тоже хороша. На моих глазах они познакомились, и по всему видно было, что после этого у него кто-то завелся, и девки мне ее описывали один к одному, а я все сообразить не могла, идиотка... -- Вы, бабы, все такие, -- успокоил ее Служкин. -- Как шагающие экскаваторы. За десять верст ямы роете, а под пятой лягушки спят. Ветка возмущенно фыркнула. -- И что ты собираешься делать? -- спросил Служкин. -- А что делать? Ничего. В магазине они меня не видели. Колесников вернется в понедельник как огурчик, а я молчать буду в тряпочку. Я уже подумала: если ему скандал устроить или перестать с ним спать, так он, пожалуй, насовсем к Руневой уйдет. А куда я -- без денег, без работы, без квартиры, да еще с ребенком на шее? И мужика тоже хочется -- что мне, монашкой жить или снимать кого на улице? Если он до сих пор от меня не ушел, может, и совсем не уйдет. Поваландается с ней, перебесится и бросит. Что я, его не знаю? -- А говорила -- если засечешь, то всех повесишь, город взорвешь... -- разочарованно напомнил Служкин. -- Мало ли что я говорила... Давай еще вмажем. Они еще вмазали. Закатное пылание в окнах тускнело, и Служкин уже мог хорошенько рассмотреть Веткино лицо -- грубо-красивое, чувственное, беспокойное. -- Ладно, не грусти, Витька, -- сказала ему Ветка. -- Я знаю, что ты в той же заднице, где и я. Фигня. Выживем, не сдохнем. -- В смысле?... -- не понял Служкин. -- Про задницу-то поподробнее... -- Ну, что Надя спит с Будкиным. -- А ты откуда узнала? -- удивился Служкин. -- Колесников сказал. А ему Рунева растрепалась. -- Надо обо всем этом в газете корреспонденцию тиснуть, -- заметил Служкин. -- А то вдруг еще не все слыхали. -- Не понимаю, чего Надя в Будкине могла найти? -- Ветка пожала плечами. -- Будкин как Будкин, ничего особенного. -- Чего все бабы в нем находят, то и она нашла. -- А чего все в нем находят? Я тоже с ним переспала -- все равно ни фига не прорубила. -- Ты-то когда умудрилась? -- грустно удивился Служкин. -- Да уж не помню когда... Ты же сам рассказывал, как все бабы на него кидаются. Вот я и заинтересовалась. Пошла к нему в гости да потрахалась. И ни черта не допетрила, чего в нем такого. -- Что-то я не слышал раньше этой дивной истории... -- Да все забывала тебе рассказать, -- отмахнулась Ветка. -- Жаль, что вспомнила. -- Не переживай. Дело житейское, как говорил Карлсон. Подумаешь, жена изменила, подумаешь, муж. Не война все-таки. Останутся -- хорошо, а уйдут -- фиг с ними. Я тогда за тебя замуж выйду. У меня Колесников еще семь раз слезами умоется. Я ему такие рога приделаю -- в автобус не влезет. И ты тоже отомсти Наде. Пусть знает, выдра, что на ней свет клином не сошелся. -- Да не хочу я мстить, Ветка, -- поморщился Служкин. -- Я и не считаю, что она по отношению ко мне непорядочно поступила... -- Уж передо мной, Витька, не изображай из себя апостола, -- скептически заметила Ветка. -- Я-то знаю, какой ты самолюбивый. Ты, конечно, дурак: у себя под носом не разглядел, как они спелись. Но уж если лопухнулся, то отыграйся вволю, а не корчи благородного. И нечего стесняться, что любовницы пока не нашел. У меня тоже любовника сроду не было -- так, уроды какие-то... Любовницу найти, наверное, потруднее, чем жену. Искать надо, а не философствовать. -- Ох, Ветка, как бы тебе объяснить... -- вздохнул пьяный Служкин, стряхивая пепел себе в чашку. -- Ты думаешь, у меня все так получается, потому что я не могу по-другому?... Нет. Я просто хочу жить как святой. -- Это что ж, не трахаться ни с кем? -- напрямик спросила Ветка. -- Нет, не то... -- с досадой сказал Служкин. -- Так святые же не трахались. -- Дура. Не трахались монахи, а не все святые были монахами. Я и имею в виду такого святого. Так сказать, современного, в миру... Я для себя так определяю святость: это когда ты никому не являешься залогом счастья и когда тебе никто не является залогом счастья, но чтобы ты любил людей и люди тебя любили тоже. Совершенная любовь, понимаешь? Совершенная любовь изгоняет страх. Библия. -- Опять твои заморочки!... -- Ветка потрясла кудрями. -- Чокнутый ты, Витька. Все у тебя через задницу, не по-людски. Ты мне лучше скажи популярно: мы с тобой идем или что? -- Куда идем? -- спросил Служкин, разливая водку. -- Куда-куда! В постельку. Трахаться. -- Нет, Ветка, -- печально сказал Служкин. -- Нехорошо это. -- Надю жалко, да? Или святость мешает? -- Дважды дура ты, -- обиделся Служкин. -- Ничего не понимаешь. -- А чего я должна понимать? -- Я, Ветка, тут в девочку влюбился, -- смущенно признался Служкин. -- Вот, здрасте! -- изумилась Ветка. -- В какую? -- В ученицу свою. -- Прямо так, ни с того ни с сего и -- бац! -- Ну почему же... Она мне давно нравилась, но я как-то не определял своего отношения к ней. А недавно она вдруг попросилась со мной в поход -- ну, я и понял. Это только в кино: увидел -- и любовь до гроба. А на самом деле все незаметно происходит. По порядку. Прозаично. -- И ты ее в любовницы взять решил? -- Господь с тобой! -- испугался Служкин. -- Она же маленькая! Ей всего четырнадцать лет! Я же ее вдвое старше! -- Ну и что? У нее, что ли, еще ничего не прорезалось, или у тебя, что ли, уже отсохло? У Служкина чуть искры из ушей не посыпались. -- Ветка, я тебя укушу! -- скрипя зубами, предупредил он. -- Подумаешь, в девочку влюбился! -- Ветка пренебрежительно махнула сигаретой. -- Что, твоя девочка окочурится, если ты с кем-нибудь потрахаешься? Тоже мне, нашел повод для воздержания! -- Ну, мне как-то перед собой неудобно... -- промямлил Служкин. -- А кто только что говорил, -- Ветка скорчила рожу и пропищала: -- "Никого не делать залогом своего счастья"?... Тебе такое счастье привалило -- ни Колесникова, ни Шурупа, ни Нади, ни Таты, да я еще сама навязываюсь, -- а ты за какую-то салагу уцепился!... Служкин озадаченно поскреб затылок. -- Ну, в общем-то ты права, -- подумав, согласился он. -- Только давай хоть водку допьем... В комнате Ветка разобрала диван и с аппетитом сообщила: -- Еще никогда я не изменяла Колесникову в супружеской постели! Ветка начала быстро раздеваться, расшвыривая вещи. -- Иди сюда, -- велела она, валя Служкина на себя. -- Под тобой как под велосипедом... Ты, Витька, не думай, что чик-чик -- и готово. Ты у меня сейчас работать будешь как негр! И Служкин действительно работал как негр. Под его руками и губами Ветка бесстыже вертелась и корчилась, рычала, орала и материлась, мотала головой, колотила пятками, царапалась. Со стороны могло показаться, что Служкин в постели сражается со стаей бандерлогов. -- Сильнее, грубее, вот так, вот тут, -- хрипло поучала Ветка, зажмуривая глаза. -- Я тебе баба, а не микрохирургия!... А-у-ум-м!... Через некоторое время они упали с дивана на пол, и мокрая от пота Ветка, отползая от Служкина, простонала: -- Если, Витька, я еще раз кончу, то лопну... Они полежали на полу, отдохнули. -- Давай теперь я тобою займусь, -- подползая обратно, сказала Ветка. -- А то у нас с тобой пока еще только рукопашная была... -- Валяй, -- согласился Служкин. -- Теперь ты будешь негром. Однако негра из Ветки не получилось. Сколько она ни трудилась, чего бы ни выдумывала, ничего не помогло. Наконец Служкин начал отпихивать ее, страдальчески кряхтя: -- Ну тебя на фиг... Не видишь -- один обмылок остался... Все, приехали, бензин кончился... -- Что же мы, толком и не потрахаемся?... -- усаживаясь, обескураженно спросила Ветка. -- А я что поделаю? -- грустно сказал Служкин. -- Ну, не расстраивайся. -- Ветка извиняюще погладила Служкина по колену. -- Мне с тобой и так было просто зашибись -- чуть в космос не улетела. В другой раз все будет нормально... Только не внушай себе ничего. -- А чего мне внушать? -- удивился Служкин. -- Я и так про себя все знаю. Дома хожу как "тэ"-тридцать четыре... -- Тем более. -- Это, Ветка, судьба, -- убежденно сказал Служкин. -- И ничто иное. Сама посмотри, как она из меня насильно святого делает. -- Пить надо меньше, -- философски заметила Ветка.  * ЧАСТЬ III. Вечное влечение дорог *  Первые сутки "Пермь-вторая, конечная!" -- хрипят динамики. Колеса трамвая перекатываются с рельса на рельс, как карамель во рту. Трамвай останавливается. Пластины дверей с рокотом разъезжаются в стороны. Я гляжу с верхней ступеньки на привокзальную площадь поверх моря людских голов. Над вокзалом, за проводами с бусами тарелок-изоляторов, за решетчатыми мостами, за козырьками семафоров -- малиновые полосы облаков. Небо до фиолета отмыто закатом, который желтым свечением стоит где-то вдали, за Камой. Хоть времени и в обрез, я иду в толпе медленно, чтобы ненароком не сбить кого своим огромным рюкзачищем. Гомон, музыка, шарканье шагов, свистки, перестуки. Издалека я замечаю свою команду у стенки правого тоннеля. Девочки смирно сидят на подоконнике. Пацаны курят. Рюкзаки составлены в ряд. Ученички мои, конечно, вырядились кто во что горазд. Маша и Люська в кроссовках, брючках и разноцветных импортных куртках. Отцы в телогрейках, брезентовых штанах и сапогах. С Градусовым вообще беда. Под свисающей с плеч рваной курткой -- тельняшка, заляпанное известкой трико подпоясано солдатским ремнем, на ногах -- болотники с подвернутыми голенищами. На рыжем затылке висит длинная лыжная шапочка с красным помпоном. Н-да, походнички... Девочки словно бы на пикник собрались, отцы -- в колхоз, а Градусов -- вообще в армию батьки Махно. -- Опаздываете на пятнадцать минут, -- строго говорит мне Бармин. -- Думали, совсем не придете, обломаете... -- гнусавит Тютин. -- Надевайте свои сидоры, -- велю я. -- Дома ничего не забыли? И тут раздается дикий крик. Люська закрывает лицо руками. -- Я сапоги забыла! -- Она таращит глаза сквозь пальцы. -- Ну, все! -- Я ожесточенно машу рукой. -- Поход отменяется! -- Из-за нее одной все страдать должны?... -- расстраивается Тютин. -- Да фиг с ее сапогами, -- говорит Деменев. -- Дура, блин! -- орет Градусов. -- Корова! Чего из-за нее поход отменять, Виктор Сергеевич! Если она ноги промочит, я ей их на фиг оторву, чтобы не заболела, и все дела! Маша смеется. Бармин глядит на часы. -- Да суетитесь живее, лопухи, -- тороплю я. -- Накололи, да? -- доходит до Градусова, и он яростно пихает Тютина: -- Шевели рейками, бивень! Из-за тебя опаздываем! "Электропоезд Пермь -- Комарихинская отправляется с пятого пути Горнозаводского направления!..." -- грозно раскатывается над вокзалом. Мы рысью пролетаем туннель и выскакиваем на перрон. Бармин, как фургон, уносится вперед, к полосатой роже нашей электричики. Остальные бегут за ним. Я предпоследний: за моей спиной надрывно сопит и подвывает Тютин. Бармин прыжком взлетает в вагон и хватается за рукоять стоп-крана. Отцы с рюкзаками карабкаются на ступеньки. Я подсаживаю девочек. Визжит Тютин, которого сверху втаскивают за воротник, за рюкзак, за уши, за волосы. Я вспархиваю самостоятельно. Двери съезжаются с пушечным грохотом. От толчка мы валимся на стенку тамбура -- электричка трогается. Плывет за окнами привокзальная площадь с ларьками, рекламными щитами и разноцветными крышами машин, похожими после недавнего дождя на морскую гальку. Деревья под насыпью сквозисто-зелеными кронами замутняют город. Мы едем. За окнами быстро смеркается. В вагоне включают неторопливый и неяркий дорожный свет. Почти все лавки пусты, пассажиров практически нет. Слева за окнами бледным отливом то и дело широко сверкает Кама. Воют моторы. Колеса стучат, как пулеметы, и трассирующие нити городских огней летят в полумгле. Отцы долго собачатся, распихивая рюкзаки, потом садятся играть в карты. Я ухожу в тамбур, где сломана одна половинка двери, и сажусь на ступеньки. Я курю, гляжу в проносящуюся мимо ночную тьму и думаю о том, что я все же вырвался в поход. Пять дней -- по меркам города немного. Но по меркам природы в этот срок входят и жизнь, и смерть, и любовь. Но по меркам судьбы эти пять дней длиннее года, который я проработал в школе. В эти пять дней ничто не будет отлучать меня от Маши, которую, может, черт, а быть может, Бог, в облике завуча первого сентября посадил за третью парту в девятом "А". Воз слепого бессилия, который я волок по улицам города от дома к школе и от школы к дому, застрянет в грязи немощеной дороги за городской заставой. Река Ледяная спасет меня. Вынесет меня, как лодку, из моей судьбы, потому что на реках законы судьбы становятся явлениями природы, а пересечь полосу ливня гораздо легче, чем пересилить отчаяние. Я поднимаюсь и иду в вагон. Отцы режутся в дурака уже вяло, без гвалта. Только Градусов, точно розгами, яростно сечет козырями Чебыкина, который кряхтит и почесывается. Тютин трет глаза кулаками. Маша прикорнула на плече у Овечкина, который незаметно и ласково приобнял ее сзади. Бармин напряженно смотрит в свои карты и задумчиво держит себя за нос. Из другого тамбура появляются Люська и Демон. У Деменева совершенно обалделый вид. У Люськи глаза хитрые и трусливые, зато восторженные. Понятно, целовались в тамбуре до легкой контузии. Я увещеваю всех лечь спать. Все по привычке не желают. Тогда я ухожу обратно. Мне здесь сидеть до Комарихи. Станция Дивья, станция Парма, станция Валежная -- снежная, таежная. Станция Багул, станция Ергач, станция Теплая Гора. Я жду, я караулю. И несется мимо неясная, еще льдистая майская ночь. Сгорбясь под рюкзаками, стоим в тамбуре. За окном в мути проплывают глухие огни спящей Комарихи. На стекле дождь растворяет их в звезды, волны, радуги. Электричка тормозит, останавливается. Двери раскрываются. На улице -- тьма и дождь. В потоке света из тамбура виден только какой-то белый кирпичный угол и голая ветка, отбрасывающая на него контрастную тень. Отцы, кряхтя, лезут вниз. Я -- за ними. Дождь сразу ощупывает холодными пальцами волосы, лоб, кончики ушей. Отцы ежатся. Я закуриваю. -- Что, -- говорю, -- худо, Магелланы? Молчат, даже Тютин молчит. Значит, действительно худо. Цепочкой понуро бредем по перрончику мимо вокзала под горящими окнами нашей электрички. Полоса этих окон в темноте похожа на светящуюся фотопленку. В кустах у граненого кирпичного стакана водонапорной башни слышатся пьяные выкрики. Отцы прибавляют шаг. За башней глазам открывается туманное, мерцающее дождем пространство, понизу расчерченное блестящими рельсами. Вдали смутно громоздится какой-то эшелон, светлеет голова другой электрички, дожидающейся отправления в тупике. Туда и идем. Я запихиваю школьников в пустой и темный вагон с раскрытыми дверями, а Градусову, который мне наиболее подозрителен, говорю: -- Градусов, без вещей на выход! Пойдешь со мной за билетами. Злобно махая руками, Градусов выпрыгивает из вагона. На вокзале у кассы толпятся брезентовые туристы, засаленные колхозники, какие-то драные бомжи. Окошечко кассы маленькое и необыкновенно глубокое, вроде штрека. Такую кассу можно ограбить лишь силами крупного воинского соединения. Скорчившись, вытаскиваю девять влажных, липких билетиков. С огромным облегчением мы с Градусовым выходим на улицу и вдоль путей идем к себе. Я на ходу пересчитываю билеты -- точно, девять. -- Мужики, стоять!... -- Из кустов возле водонапорки к нам вываливаются пятеро пьяных парней примерно моего возраста. Один хватает меня за рукав, другой цапает Градусова за шиворот. -- Мужики, помогите деньгами, -- проникновенно говорит кто-то. -- Отпусти, козел! -- тотчас орет Градусов. Не успеваю я и чирикнуть, как Градусов врезает кулаком в глаз тому, кто держал его за шкирку. Все мои внутренности обрываются и шлепаются на дно живота. Ой, дура-ак!... Сейчас начнется битва на Калке!... Удар в челюсть откидывает Градусова на меня. Градусов кидается на врага. В неизмеримо короткий миг я успеваю выдернуть свою руку, перехватить Градусова уже в полете и развернуть в другую сторону. Я отвешиваю Градусову такого пинка, от которого тот уносится к нашей электричке. Я чешу за ним. Матерясь и запинаясь о шпалы, парни преследуют нас. -- Ну, туристы, падлы, вычислим вас в электричке!... -- отставая, кричат они нам вслед. Мы с Градусовым тормозим только у дверей своего вагона. -- Фиг ли ты в драку-то лезешь, урод?! -- хриплю я. -- Они тут сейчас всю Комариху поднимут, колья пойдут выворачивать!... Градусов молчит, вытирая шапкой лицо. Мы переводим дух. -- Нашим про это -- ни слова! -- предупреждаю я. В вагоне горит свечка. Маша гадает Люське. Отцы слушают. -- Ты нагадай, чтобы хорошо получилось... -- жарко шепчет Люська. -- Дура, что ли? -- спрашивает Маша. Меня все еще колотит после встречи с комарихинскими алкашами. Мне надо чем-то занять мысли, руки, чтобы не тряслись. -- Давайте пожрем, -- говорю я. -- До Ледяной больше не успеем. Отцы лезут в рюкзаки, вытаскивают свертки с перекусами. Один только Демон остается в стороне. Он развалился на скамейке и положил ноги на соседнее сиденье. -- Что, перекус дома забыл? -- спрашиваю я. -- А-а, неохота собирать было... -- лениво отвечает Демон. Я тупо гляжу на свои бутерброды. Все жуют. У меня в ушах все еще звучит: "Вычислим вас в электричке!..." Кусок в горло не лезет. Я пододвигаю свою снедь Демону: -- Лопай. От своих-то не дождешься, чтобы поделились... Я иду в тамбур курить. Там уже стоит и курит Градусов. -- Чего не ешь? -- спрашиваю я. -- Мне блевать охота, какая еда... Вот уж не ожидал от Градусова такой ранимости. Мы молчим. -- А ведь у меня, Виктор Сергеевич, нож с собою был... -- вдруг говорит Градусов. -- Если бы вы меня не оттащили, я бы точно того козла пырнул... Ничего уже не соображал... Я не знаю, верить ли Градусову. В четырнадцать лет все крутые. -- А если они полезут нас искать? -- спрашивает Градусов. Тоска подкатывает мне под горло. Почему всегда что-то отлучает меня от Маши? То одно, то другое, вот теперь -- страх. -- Я пойду тогда к первому вагону, а? -- предлагает Градусов. -- Если придут, подерусь с ними, они и отвалят, дальше и не сунутся... Все равно нам на запасном пути еще два часа торчать... -- Я с тобой, -- неожиданно для себя говорю я. Мы выпрыгиваем под дождь и идем к головному вагону, усаживаемся на ступеньку тамбура. -- Вы, наверное, жалеете, что взяли меня... -- бубнит сбоку Градусов. -- Двоечник, в школе вам всегда подляны делал, тут чуть драку не устроил... А я вас только первые полгода ненавидел, а потом уже нет... Только остановиться не мог... Я и в поход-то напросился из-за вас, чтобы вам здесь помогать... Мне ведь компания-то эта совсем не нравится, чмошные все, особенно эта Люська Митрофанова... -- Градусов помолчал, но я ничего не сказал. -- Не верите... -- горько кивнул он. Он колупнул ногтем краску на стене и вдруг достал из своей гусарской курточки пузатую фляжку. -- Водка! Нажрусь щас назло вам!... Он отвинчивает колпачок и пьет из горлышка. Я не гляжу на него. Он снова пьет. Потом переводит дух и глотает опять. -- Мне-то оставь, -- говорю я. -- Я тоже нажрусь. Градусов подозрительно смотрит на меня, ухмыляется и протягивает фляжку. Я прикладываюсь и возвращаю ее. -- Вы серьезно? -- с некоторым удивлением спрашивает Градусов. А я чувствую, что я страшно устал. Устал от долгого учебного года, от города, и от похода тоже уже устал. Устал от Маши, от Градусова, от комарихинских алкашей, от себя. Устал от страха, от любви, от жизни. Устал от своих разочарований и от своих надежд, устал от своей непорядочности и от своей порядочности. А-а, катись все к черту. -- Серьезно, -- говорю я. -- Вместе нажремся. Идет? -- Вы встать-то можете?... -- тормошит меня Овечкин. Я сажусь на скамейке. Господи, как я сюда попал? Где я? Где мы? Что было? Ничего не помню, ничего не понимаю. Кошмар, что со мною! Я еще пьяный, но уже маюсь с похмелья. Сердце зашкаливает, душа в тело вставлена сикось-накось, раскаленный крест жжет мозги. Мимо меня по проходу вагона Бармин и Чебыкин волокут Градусова. Я встаю, вдеваюсь в рюкзак и, шатаясь, бреду в тамбур. Стук колес замирает, двери разъезжаются. Маша, Люська, Демон, Тютин, Овечкин, как парашютисты, прыгают в блещущую тьму. Из нее ко мне, как цветы, тянутся руки. Я валюсь на них, как телефонная трубка на рычаг. Сзади Бармин и Чебыкин спускают тело Градусова и выпрыгивают сами. Двери шипят. Электричка взвывает и течет прочь. Узкая тропа заменяет платформу. За полночь. Дождь. Пустынная темная станция, затонувшая в дожде и тьме, как Атлантида. Табуном мы бредем через рельсы к вокзальчику. Вокзал -- это заколоченная и запертая хибара. Борман плюет на замок и сбрасывает рюкзак в грязь. Все поступают по его примеру, потом натягивают на головы капюшоны и садятся на завалинку под облупленной стеной. -- Слушайте, -- говорю я, снимая кепку, чтобы дождь освежил башку. -- Так пойдемте лучше к реке. До нее от станции... -- От какой станции? -- мрачно спрашивает Борман. -- От Гранита, -- тупо отвечаю я. -- Вот твоя станция, -- говорит Борман и носком сапога переворачивает в луже ржавую, свалившуюся сверху табличку. -- Семичеловечья... -- обалдеваю я. -- Семичеловечья -- третья после Гранита, -- печально поясняет Овечкин. -- Проспали мы Гранит из-за вас, алкашей... Трясущимися руками я достаю сигарету. -- Что, я сильно напился?... -- робко спрашиваю я. -- Воще жара! -- говорит Чебыкин и начинает хихикать. -- К нам пришли и спросили: не наши ли там туристы? Мы говорим: наверное, это наш руководитель. Вы с Градусом сидели в первом вагоне, курили, плевались, матерились, песни орали. Ты нас увидел -- полез под скамейку. Когда волокли тебя, ты ноги поджимал, цеплялся за все, ржал. Потом бухнулся к Машке на лавку, обнял ее, сказал, что она все равно будет твоей женой, и уснул. Мне хочется залезть в какой-нибудь сосуд и похоронить себя в морской пучине, как старик Хоттабыч. -- Короче, мы тебя за пьянку свергли из начальников, -- неохотно информирует Овечкин. -- Нам такие начальники-бухальники не нужны, -- беспощадно добавляет Борман. -- Так что ты нам больше не командир, и звать мы тебя будем просто Географ. А все вопросы станем решать сами. -- О-ох... -- стону я и, нахлобучивая кепку, ухожу во тьму. К черту все. Завтрашние проблемы решу завтра. Сейчас я хочу спать. Я озираюсь, подыскивая место для ночлега. Невдалеке я вижу какой-то навес. Пустая лесопилка. Словно Бог подсунул... По моргающим лужам шагаю обратно. Просторное мятое небо дымно пучится над головой. Тускло горит вдали одинокий фиолетовый семафор. Неприглядная, без единой искры деревня Семичеловечья по слякоти соскальзывает вниз с косогора черными, раздерганными копнами домов. Холодным ветром тянет с северного горизонта, как сквозняком из щели под дверью. Издалека вижу отцов, съежившихся на фоне некогда беленой стены вокзальчика. Они надвинули капюшоны, закутались в дождевики и штормовки, а вода все равно течет по головам, по плечам, по коленям. Дождь метет по перрону, бренчит на брошенной табличке с названием станции. Бедные отцы! Представляю, каково им -- зябко, сыро, голодно, спать охота... Ночь длинная, дороги огромные, сил нет, будущее во тьме, никто не поможет, и командир -- гад. Раннее утро. Мы спим на дощатом настиле под навесом лесопилки. Мы залезли в спальники, прижались друг к другу и укрылись сверху полиэтиленовым тентом. Голубое небо размыто светится сквозь запотевший от дыхания полиэтилен. Нам тепло, хоть и тесно. Спящий рядом Тютин лежит наполовину на мне, наполовину на Чебыкине. Я сдвигаю с себя свою половину Тютина и вылезаю наружу. Над миром ясно и тихо. Вдалеке у ветхого забора на окаменевшем кряже сидит Маша. Прочие еще спят. Я иду к Маше, хрустя тонким льдом. Лужи обметаны припаем. На штабелях бревен искрится иней. Опилочная грязь затвердела так, что не продавливается сапогом. Воздух пахнет водой и остывшими дорогами. Я усаживаюсь на комель рядом с Машей и закуриваю, спокойно любуясь ею. Похмелья почти нет. Маша молчит. -- Зачем вы вчера напились, Виктор Сергеевич? -- наконец спрашивает она, но я не отвечаю. Сам не знаю зачем. Так. Мы с Машей молча глядим на спящую деревню Семичеловечью -- убогую, выцветшую, кривую, грязную. Улицы ее проваливаются в косогоры, как прогнившие доски настила в подпол. Топорщатся гребенки заборов. Цвет у мира -- серо-голубой. Негасимые сумерки красоты. Вечный неуют северного очарования. Сдержанные краски, холодная и ясная весна. Сизые еловые острия поднимаются за деревней ровной строчкой кардиограммы. Сердцебиение Земли -- в норме. Покой. Туманом катятся к горизонту великие дали тайги. -- Виктор Сергеевич, -- осторожно говорит Маша, -- а вы помните, что вам вчера пацаны сказали? -- Это что свергли меня? Помню. И очень этим доволен. Мне хлопот меньше. Пусть сами командуют. Я и в школе накомандовался. Маша смотрит на меня как-то странно. Учитель, называется. Вытащил детей в глухомань, напился, и плывите, как хотите. Я беззаботно подмигиваю Маше. -- Вы или врете, или ошибаетесь, -- серьезно говорит Маша. Я закуриваю и не отвечаю. Все-таки Маша -- еще девочка, пусть красивая и умная, но еще девочка. Мне не суметь объяснить ей то, до чего сам я добрался с содранной кожей. Я знаю, что научить ничему нельзя. Можно стать примером, и тогда те, кому надо, научатся сами, подражая. Однако подражать лично мне не советую. А можно просто поставить в такие условия, где и без пояснений будет ясно, как чего делать. Конечно, я откачаю, если кто утонет, но во