а  в
порванной  и  грязной  одежде.  Она  на  четвереньках поползла  по мостку  к
воротам,  в самое  пекло.  Ее  платок сбился  на спину,  волосы шевелились и
осыпались пеплом.  "Сынки!.. Сынки мои!..--  выла старуха.-- Ванюша,  сердце
мое!.."
     Старуха  доползла  до  ворот  и  стала  скрестись  в  доски. Словно  по
волшебству,  одна створка  ворот  отошла. За дымом, во тьме сеней, стоял сам
Кривонос -- в кольчуге,  в шлеме. Он поднял старуху, обнял  ее, и вместе они
скрылись  в глубине  дома.  А  потом  медленно и грузно, все в огне, рухнули
стропила.
     К  вечеру  Анфаловский  городок  догорел.  Дождик прибил  угли, черными
кучами лежавшие на  вершине прибрежного холма,  окопанного  рвом. Белый  пар
медленно стекал с  его склонов  в поле, на Каму.  На  фоне  багрового заката
одиноко и страшно громоздилась чудом уцелевшая башня. На маленьком  кладбище
за угором, где лежали Анфал Никитин и восемь сыновей Кривоноса, пермяки рыли
скудельницу для погибших  на приступе. Отвернувшись от них, Нелидов сидел на
треснувшей пушке и глядел за реку.


     Глава 20. Прокудливая береза

     Иона опять не  мог  уснуть,  потому  что звонил  колокол. Сначала  Иона
думал, что это ему чудится, что он сходит с ума. Но потом понял, что колокол
воистину звонит, хотя никому, кроме него, звона не слышно. Что ж, на то он и
поставлен над людскими душами, чтобы слышать неслышимое и видеть невидимое.
     Этот звон Иона  впервые уловил на вершине  скудельного  холма, в недрах
которого  бились и  кричали заживо  похороненые бугровщики. Потом,  когда он
ушел оттуда,  звон вроде  бы  отдалился. Иона решил, что все это было просто
эхо от  ударов в  свод  склепа, дрожь  земли под  ногами. Но, заблудившись в
протоках Дымного болота и уходя, видимо, все дальше и дальше от скудельницы,
он  все  равно  чуял  за  болотным криволесьем колокольный звон.  Он потерял
надежду отыскать дорогу к Каме, запутался, и руки сами собою направили лодку
в  сторону набата. И протока, как заговоренная, вывела Иону  к старице. Звон
колокола спасал его. Тогда-то Иона и понял --  что же это такое  встревожило
небо над его головой.
     Понимание и потрясло, и поглотило епископа. Даже встреча с московитами,
с князем Пестрым,  которого  Иона ждал  как избавителя,  словно миновала его
душу.  Иона не заметил того изумления, с каким  приветствовали его ратники и
сам князь. Босой, грязный, голодный старик в ободранной рясе -- это епископ?
Но  в  облике  Ионы уже  было  что-то,  от  чего  в  сане  его  нельзя стало
усомниться. И только Иона знал: это "что-то" -- звон его колокола.
     В своем шатре князь почти до рассвета расспрашивал епископа  о Чердыни,
о пермских городищах, о дорогах, о хозяйстве и оружии, о князе Михаиле... Но
чем дольше Иона рассказывал, тем меньше в его речи было князя и войска и тем
больше  --  исступленной  веры   и  восторженного   ожидания  чуда,  которое
непременно должно осиять московские полки.
     -- Ладно, владыка,-- Пестрый хлопнул ладонью по колену.--  Час поздний,
а завтрашний день трудный. Спать пора.
     Ионе поставили лежак в княжеском шатре. Однако Иона не улегся. Он сидел
во тьме и  продолжал говорить  -- о  землях, о  пермяках, об идолах, богах и
шаманах,  о  великой и  тайной силе,  которой  дышала парма, о чьей-то воле,
тяготеющей  над  людьми,  о проклятии на тех,  кто  восстает против зловещей
языческой тьмы.  Говорил  о  божественном  свете,  который должен  разлиться
вокруг  и  озарить звериные души пермяков; о  храмах в  еловых буреломах;  о
крестах,  что  поднимутся  над   шиханами,  осенив  увалы  и  увтыры  Божьей
благодатью.
     На следующем  ночлеге Ионе отвели отдельный шатер, но епископ не пришел
ночевать туда. Не приходил  он и  в третью ночь, и в четвертую. Войско плыло
вниз по Каме, Иона плыл  вместе  с войском  и не отлучался от  ратников.  Он
перебирался  с  плота  на плот и проповедовал, поучал, наставлял.  Ночами он
сидел у караульных костров. Если десятники или есаулы  просили его дать себе
милости  и отдохнуть,  он в одиночестве  молился до рассвета.  Спал он самую
малость и где  попало; питался -- чем подадут. Он исхудал, за несколько дней
дико оброс, стал еще  более грязен и оборван, опух  от комаров, но ничего не
замечал.  Колокольный  звон заслонял  от него весь мир, будоражил,  не давал
покоя, гнал куда-то.

     Иона был счастлив --  может, впервые в жизни. Он был лишен всех удобств
и привычек, но не только  не страдал от этого, а даже словно  бы  чувствовал
облегчение, будто  расстался  с тяготившими его  потребностями.  Былая жизнь
осыпалась  с него,  как пожухлая листва с  дерева,  и обнажила ствол --  его
главную  мысль.  Иона был  возбужден, его  пьянили невесть откуда  взявшиеся
силы, и  он  хотел ринуться  в  бой, в схватку,  на  подвиг, чтобы  эту свою
главную мысль утвердить.
     Иона  нашел  князя  Пестрого и стал убеждать его  разослать  из Бондюга
отряды или самому с войском совершить большой крут по пермским землям, чтобы
разорить святилища: Кудымкар, Майкор, Пыскор, Пянтег, Сурмог, Урол, Редикор,
Акчим, Чердынь, Покчу, Искор, Ныроб... Пестрый выслушал епископа хмуро.
     -- Я тебе, владыка, не тевтонский магистр,-- сказал он,--  и у  меня не
крестовый  поход, а  государево дело.  С шаманами сам разбирайся, а я буду с
князьями.
     Иона разразился упреками, но Пестрый не стал спорить, молча ушел. Тогда
Иона пошел искать Прокудливую березу.
     О березе ему много  рассказывали. Колдуны слушали  шум ее ветвей, чтобы
предсказать погоду;  больные  пили  ее сок, беременные женщины,  породняясь,
мазали ее кровью;  даже сам князь Михаил  свою жену-ведьму встретил под этой
березой.  Прокудливая  береза,  решил  Иона,  падет  первой,  начиная отсчет
последних  дней  языческой  вольницы в парме. Пусть  лесные божки  уросят по
своим берлогам, как плачут бабы по домам несчастного Уроса.
     Священная  роща была видна издалека. Иона  пошагал к ней по  утоптанной
тропинке.  Старые  березы укрыли его ветхой,  дырявой,  желто-зеленой тенью,
зашептались над  головой. В  их ветвях пели птицы. В  молодой траве  чернели
круги кострищ и маленькие идолы  с увядшими венками  подснежников  -- совсем
недавно  здесь  праздновали  праздник  Возвращения  Птиц. Иона  оглядывался,
выискивая  Прокудливую березу.  Она  могла  быть одной  из  многих, покрытых
клеймами сопр, из  чьих  стволов  торчали деревянные  колышки с подвязанными
подарками,  на чьих ветвях висели пестрые  лоскутки и ленты. Но  Иона должен
был найти все-таки ту самую, заветную...
     Иона даже не  понял, как это случилось.  Ноги его вдруг отяжелели,  шаг
замедлился. Он остановился и медленно поднял голову. Прокудливая береза была
перед ним, над ним, вокруг  него. В вершине ее  туманом запуталось облако, а
сквозь листву били снопы солнечного  света. Это вздымалась  седая,  дремучая
языческая  вселенная. С  каждого листка смотрели  на  Иону немые  колдовские
глаза,  ветви извивались  ужами, перелетали зеленые  птицы,  древесные грибы
приобрели  выразительные  черты  диких  рыл чащобной  нечисти, и  в  глубине
виднелись нагая  женщина-сова с совенком на руках, лось с березовыми рогами,
прозрачные  души  предков,  самоцветные  рыбы, пернатые  медведи,  вороны  с
человечьими  личинами на груди, рысь с крыльями на  лапах,  подземный  зверь
Маммут с  древесными  корнями вместо ног, конь с огненной  гривой, человек с
тремя  оленьими  головами  и Золотая  Баба  с неподвижной  улыбкой и желтыми
волчьими  зрачками. Барабанили дятлы, заливались  соловьи, шелестели  ветры,
журчали  ручьи, тихо пели духи, стонали мертвецы, стрекотали кузнечики, выли
ведьмы,  хлопали  крыльями  ястребы, гудело пламя, шипели змеи,  скрипели на
мольбищах священные  чамьи, стучали сердца, скрежетало  железо, шумел дождь,
дышали  снежные поля, гремели ледоходы, звенело ведро, падая на дно колодца,
и  звякали колокольчики лошадок-оберегов  на  обнаженной груди светловолосой
девушки...
     Иона попятился,  крестясь,  оглянулся  -- он  был один. И  снова поднял
взгляд  на Прокудливую березу, и в глаза ему, как  скопище демонов, кинулись
тысячи чужих глаз, когтей, рук,  крыльев, рогов. Иона с  воплем покатился по
траве, вскочил и бросился прочь.

     Весь  русский  стан  видел,  как  из  священной  рощи  Бондюга  выбежал
епископ-без  посоха,  с растрепавшейся  гривой.  Он  завернул  в  первый  же
встретившийся двор и схватил секиру, прислоненную к бревенчатой стене керку.
Сильная рука ратника перехватила ратовище.
     -- Это  почто тебе,  владыка?-- не  отпуская  секиры, осторожно спросил
бородатый дружинник.
     -- Сечь буду  березу прокудливую!-- вперяясь в него  пылающим взглядом,
крикнул Иона.
     --  То секира, оружье боевое,-- мягко отнимая секиру, ответил ратник.--
Ты, владыка, ступай к вологодским  -- вона они. Они  знатные лесорубы. У них
топором и разживешься.
     На  том  конце  деревни, где дымили костры вологжан, Иона  увидел князя
Пестрого. Пестрый беседовал с вологодским сотником. Иона ринулся к нему.
     --  Требую,  князь,  войска  твоего!--  с  ходу  налетел  Иона.--  Рощу
бесовскую надо свести, где сам дьявол гнездо свил!
     Пестрый нахмурился от того, что его перебили.
     -- Мы, владыка,  сюда  не за дровами пришли,-- мрачно перебил он.-- Мне
войско  великим князем  для усмирения его врага дадено. Со своими врагами ты
сам разбирайся. На то у тебя и сан. А мне спешить надо.
     --  Коли  чудских богов  не изгонишь -- чудь не возьмешь!  Для Христова
дела часом поскупишься -- удачей поступишься!
     -- А  ты не  каркай,--  зло сказал Пестрый.-- Молодца меч  судит, а  не
ворон.
     -- Вороном, значит,  меня окрестил?--  разъярился  Иона.-- Вижу, князь,
что недобро ты на меня косишься! Нет в тебе рвения к благочинию! Смеешься ты
над моим делом!
     -- Я свое дело делаю!-- рявкнул князь.-- А ты лезешь, куда не зван! Моя
цель --  чердынский  князь, а  ты  мне рать  с  пути сбиваешь! Забирай своих
монасей  и с ними,  с постниками, при  на кумирни!  Не  моя забота истуканов
валить!
     Вологодский сотник отступил  в  сторону, видя  сшибку князя и епископа.
Оба  они были маленькие --  князь-недоросток и старикашка-поп,-- но глядеть,
как они  лаются, было не  смешно, а  страшно. Иона  вытянул  руку и уткнул в
Пестрого трясущийся палец с черным, обломанным ногтем.
     -- Ты на меч, князь, шибко не уповай! Мало землю  завоевать,  ее  еще и
удержать надо! К каждому пермяку ты московита с пикой не приставишь! Землю и
каждого смерда на ней вера держать будет!
     -- А мне некогда сейчас! Мне каждый день дорог! В любой миг к Михаилу в
Чердынь из лесов и гор пополнение идет! Я не Евпатий Коловрат драться одному
с тысячью, а вдвоем с тьмою!
     --  Божья правда  любой силы сильнее! Повалишь  болвана  языческого  --
считай,  полк  вражеский  порубил!  Мы с тобой  под  одним  парусом  плывем,
князь,-- не забывай  этого!  Ты ладью обладил, а  я ее смолю и конопачу!  Ты
пашню пашешь, а я засеваю! Тебе без меня нельзя,  а ты плюешь  на мою нужду!
Дня тебе, видишь,  жал-ко!..  За  день этот к Мишке Чердынскому сто  дураков
уйдет, да тысяча умных сбежит, когда узнает, что боги ихние тобою порешены!
     Пестрый в ярости схватился за рукоять меча и грохнул крыжем о ножны.
     --  Ладно, будь по-твоему,  владыка!  Данила,--  окликнул он сотника,--
пошли в  рощу десяток человек, пусть  порубят Березу.  А  остальных  отправь
плоты  разбивать,  бревна  тесать  на  часовню.  Отдаю  тебе,  владыка, весь
завтрашний день  до заката-руби рощу, ставь храм, Бог с тобою!.. Но третьего
дня с рассветом -- все, не обессудь, идем на Чердынь!
     Князь круто развернулся на пятках и пошагал прочь.

     Во главе небольшой ватажки лесорубов Иона шел по священной роще. Сквозь
ветви  деревьев  било  солнце, щебетали в листве птицы, но мужики  двигались
сторожко, словно пробирались мимо спящих врагов. Иона нагнулся и поднял свой
посох, мертвенно белевший резной костью  в свежей траве.  Теперь он издалека
увидел  Прокудливую  березу. Колокола оглушительно  зазвенели  в его голове.
Береза надвигалась на идущих, как огромный корабль под всеми парусами.
     -- Вот она,--  указывая,  остановился  Иона.  Мужики, задирая  головы и
придерживая шапки на затылках, обошли дерево.
     -- Пень ровно стешите!-- издалека крикнул  им  Иона.-- На пне в часовне
престол пресвятой Богородицы воздвигнем!
     Перекрестившись, мужики взялись за  топоры. От ударов с ветвей, вереща,
посыпались птицы.  Щепки полетели вокруг на траву.  Иона  глядел  на могучую
березу.  Она даже  не  вздрагивала, погрузившись вершиной  в  солнце,  как в
озеро,--  словно не замечала,  что  ее рубят.  Голова  Ионы  тряслась,  губы
шевелились, читая молитвы.  Сливочно-белые  раны  надрубов  углублялись  под
падающим железом топоров.
     Наконец мужики отошли в сторону и уперлись в ствол длинными слегами.
     -- Э-эх, р-раз!..-- крикнул артельный.
     И  береза вдруг  словно  немного  осела, охнула. Ионе  почудилось,  что
внезапно в  листве  широко  раскрылись  мириады глаз  и  ошеломленно  повели
взглядом  вокруг --  побежали  вокруг солнечные  тени;  закрутившись,  ветер
взметнул  ленты,  подбросил в воздух  жухлые прошлогодние  листья;  из травы
брызнули кто куда кузнечики.
     Страшный треск, как смертельный крик, потряс рощу, и Прокудливая береза
начала  падать  головой  на  восток.  Сминая  и ломая соседние  деревья, она
грянулась  о  землю,  качнув  даже  небо над  Камой,  расшвыряла  по  кустам
привязанные  берестяные   туески  с  подарками,  лоскутных  куколок,  резных
болванчиков.  Птицы фонтаном взвились  над  вершинами, криком оглушая людей.
Ионе показалось, что мимо  него пролетела и  рухнула та языческая вселенная,
которая  час назад его отсюда  вышвырнула. Колокольный  звон в ушах епископа
стал нестерпимым: захолонуло  сердце,  потемнело в глазах,  изнутри расперло
череп. Иона опустился на колени и плача кланялся -- неизвестно кому.
     Весь вечер  и  всю ночь на берегу  горели костры. Ратники  разбивали на
бревна  выволоченные плоты, дробью стучали топоры тесальщиков. Артели тащили
бревна в рощу по дорожке,  освещенной огнями. Окопав пень  священной березы,
наскоро бутили подножие, выкладывали венцы. Сотня человек строгала лемешины.
Уже к  рассвету  стены часовни поднялись до  повала;  к  полудню четыре чела
накрыли охлупнями,  на слеги и курицы  постелили  кровлю.  Здесь, на севере,
солнце  долго стоит в небе, словно очаровавшись тихой красотой холодных рек,
бескрайней  пармы,  каменных зубцов на горах. Задолго  до  темноты  плотники
изладили барабаны  и луковки в  лемеховой чешуе, подняли  кресты. Внутри уже
подогнали толстые  половицы,  навесили  двери, поставили  раму иконостаса, и
чья-то рука успела пройтись по брусу легким резцом.
     Первую службу  войско, сотники, воеводы и  князь отстояли в  роще, пока
Иона святил храм.  Маленькая, ладлая часовенка светилась, как теплый огонек,
среди вековой  священной рощи -- будто лампада.  Огромная крона  Прокудливой
березы горой возвышалась  за алтарем, шевелилась на ветру,  перешептывалась,
словно  духи   шныряли  меж  листьев,  прячась  от  новых   хозяев.   Птицы,
успокоившись, укрылись в чаще, лишь отважная маленькая синичка  не побоялась
народа и задорно прыгала по кровле часовни.
     Ратники  жертвовали  в храм иконки, привезенные  из дома.  Князь  отдал
большой наперсный крест с жемчугами. Иона водрузил на иконостас черный образ
Стефанова письма,  что достался  ему  от скудельника Лукьяна.  Прозрачный  и
слепящий  алый  закат  освещал  речную  излучину,  берег, рощу с часовней  и
молчаливую толпу.
     А ночью  Иона ушел  из  Бондюга в  Чердынь. Никто из войска  живым  его
больше не видел.

     С  рассветом полки Пестрого вышли по Русскому вожу. Хоть и невелик путь
оставался  до  Колвы, дружины  с  обозами двигались медленно,  переваливаясь
через буреломные увалы и седые, замшелые ельники.
     На второй  день ертаульная  полусотня наткнулась на маленький пермяцкий
горт.  Жители  деревушки,  увидев  бородатых всадников  в  бронях,  кинулись
врассыпную --  прочь от большой ямы у околицы. В руки русским попался только
один --  угрюмый,  рослый,  беловолосый парень.  В большой яме на дне в  ряд
лежали семь свертков из  бересты. В каждом свертке -- ребенок с перерезанным
горлом.  Трупы еще  и  окоченеть  не  успели.  Ертаульные остановили войско,
призвали Пестрого.
     -- Почто чад порешили?-- спросил пленника князь.
     --  Русский  бата вечером пришел,  крестил,-- хмуро  ответил  пермяк.--
Затем и убили. Души спасали, освобождали от перны.
     Пестрый  глядел на пермяка,  и  пермяк  отвечал ему  таким  же твердым,
тяжелым, упрямым взглядом.
     -- На релю каина,-- кратко велел князь.
     Иона   бежал  впереди  войска,  как   наскучавшийся,  наголодавшийся  и
спущенный с цепи пес. Следы его находили повсюду.

     Под  низкими  облаками обуглившаяся, черная  Чердынь выглядела страшно.
Полусгоревший, опаленный острожек непримиримо топорщил  головни  частоколов,
обломанные клыки башен, скелеты шатров. Острожек был пуст. Кое-где в нем еще
можно было  расположить людей  под  крышей,  но  почему-то  никто не захотел
подниматься  на княжий  холм.  Сотники  поехали по  дворам  посада.  Пестрый
направил коня к монастырю.
     Монахи  --  видно,  напоказ  --  усердно молились:  из  храма слышалось
многоголосое пение, службы  стояли  закрытые,  работных распустили.  Пестрый
спешился  у  крепких  маленьких  ворот  бревенчатого  тына  и  рукоятью меча
забренчал в тесовые прясла  с  железными  набойками. Вратарь приоткрыл  одну
створку; дозорный на каланче звякнул в колокол. Пестрый отдал удила вратарю,
стащил  рукавицы и бросил их на землю. От келий  по грязному двору уже бежал
навстречу мальчишка-послушник.
     Дионисий  сидел  в  своей  келье,  писал  грамоту.  Когда  на  лестнице
зазвенели шпоры князя, он  отложил  перо и отодвинул в сторону старый, много
раз перебеленный пергамент.
     -- Здрав будь, отец,-- поклонился князь, не снимая шишака.
     -- И тебя храни Господь,-- сдержанно ответил Дионисий.
     Пестрый уселся на скамью, покрытую рядном.  Тотчас открылась  низенькая
дверца  в соседнюю горницу  и вошел  отец-келарь  --  маленький, толстый,  с
объемистым свертком засаленных холстин:  монастырскими описями.  Князь сразу
приступил к  делу: каков харч заготовлен,  сколько кормов на конницу, что от
монастыря и епархии своекоштно, а что за казну. Келарь оказался рачительным,
немногословным и надолго князя не занял. Дионисий слушал молча.
     -- Благодарствую, отец Елизар,-- подвел он итог.-- распорядись,  князь,
подводы  подгонять  к житницам и амбарам. Руку к  вире приложишь,  думаю, на
обратном пути --  я не  из тех, кто наперед титлы выпрашивает. Оставь теперь
нас, отче.
     Келарь поклонился и вышел. Игумен и князь долго глядели друг на друга.
     -- Ну что ж,  старче,-- наконец начал Пестрый.--  Разъясни мне,  что за
бес во владыку вселился?
     --  То  не  бес,--  тяжело  произнес  Дионисий.--  То  рвение  великое,
сравнимое со святой одержимостью, а может, и с подвигом...
     -- Надеюсь, братия  нас  не подслушивает?--  усмехнулся князь.-- Тогда,
старче,  можно  на  речи и  оскоромиться. Получается,  что ты здесь хоть  не
саном, так разумом в вашем духовном чине  выше всех остался. Вот  и  объясни
мне, что делать-то с владыкой? Он ведь таких дров наломает -- вывозить возов
не хватит. От его рвения великого, с подвигом сравнимого, пермяки уже в леса
бегут,  детей своих  режут. Скоро так озлобятся,  что Михаилу предадутся.  А
крепость-то нашу единственную владыка сам же и спалил.
     Дионисий помолчал, жуя губами.
     --  Сам  примерь, князь, сколь много  достойного владыка за  свою жизнь
совершил...   От  Усть-Вымского   разорения  через  младость  князя  Михаила
Пермского  он  землю  покрестил,  обитель поставил...  А приходам  открытым,
храмам  освященным, школам,  идолам  поваленным  и числа  нет... Даже  в сей
скорбный час сумел он на кумирне бесово дерево посечь  и воздвигнуть часовню
из плотовых бревен... По силам ли такое человеку? Плоть старческими немощами
скорбна; дух из тела, как  из худого  меха, наружу хлынул,  помутил разум...
Вчера владыка  к нам  прибежал хуже голи какой  перекатной --  брада и власы
клочьями, от  рясы  лохмотья,  босой,  грех смотреть  --  Иов  на  гноище...
Прибежал и стал прогонять братию с  подворья; велел набат бить; кричал, чтоб
шли  мы  в  леса и болота  истуканов валить;  чтоб  крестным  ходом  полчища
Михаила-отступника развеяли;  чтобы жили праведно, без пристанища,  подаяния
моля и  собачей  блевотиной  питаясь...  Каюсь,  растерялся  я;  а  как  Бог
разумение  вернул -- владыки уж  и след  простыл. Ушел, как пришел,-- нищ, с
крестом и  посохом, только топор украл. Куда убег  -- не знаю, но думаю, что
по  Ныробскому  тракту  направился  прямиком  на  Искор, на  Перунов алтарь,
впереди тебя,  князь.  Потому и  просить тебя хочу...  Седины уважая, прояви
милость. Нельзя нам  ни сана епископского порочить, ни самого владыку, помня
о подвигах его. Надо тайком от всех его поймать и доставить ко мне. Найдутся
для него и келья, и почет -- лишь бы не позорился по городам  и весям. А пол
нашу  митру  уже  игумен  Филофей, настоятель  Ферапонтовой обители,  голову
готовит. Так что, князь,  на тебе  сейчас  две заботы. За  Михаила тебя Иван
Васильевич благодарить будет, а за епископа -- митрополит. Однако, зная твой
крутой нрав и отдавая тебе волю, прошу об одном -- об осторожности...
     Но князю Федору Пестрому Стародубскому осторожничать  не потребовалось.
В тот час, когда он разговаривал с игуменом Дионисием, Иона подходил к Покче
-- всего в десяти верстах от  Чердыни. Силы  оставили его на  полпути, и  он
долго пролежал  в придорожном бурьяне,  но все же  сумел  подняться и побрел
дальше.
     Перейдя  речку  Кемзелку  он  остановился   среди   домишек,  изумленно
оглядываясь.  Керку  были  безлюдными.  Пустое,  запертое   городище  угрюмо
топорщило  частоколы за берестяными кровлями  изб.  Налегая  на посох,  Иона
выбрался  к околице, что-то бормоча  себе  в  бороду.  Вдалеке,  на  выпасе,
виднелась  большая  толпа.  Доносились  шум,  вопли,  треск. На берегу Колвы
горели костры.
     -- Камлаете, дьяволы?!-- яростно закричал Иона.
     Он бросился  через луг к  толпе. Вновь в голове зазвенел колокол -- все
быстрее, громче, тревожнее. К нему прибавлялись новые звоны, оглушая и сводя
с  ума  старика.  Иона  бежал напрямик, падал  на  рытвинах,  спотыкался  на
истоптанной скотиной земле. Светлые сумерки белых  ночей  сияли  над рекой и
лесом.
     Покчинцы  собрались на лугу, чтобы воззвать  к самой надежной богине --
Матери Земли, Солнечной Деве Зарини.  Они хотели молиться даже не за себя --
за  весь свой народ, за всех богов, за  свою землю, на которую  пришли полки
московитов. Боги  судьбы не остановили нашествия -- так пусть же сама земля,
что породила и судьбу, и всех на ней живущих, восстанет против врага, сгубит
его или изгонит прочь. Нашли старого шамана, согласившегося стать вестником.
Покчинский  князь  Сойгат сам  затянул на  его горле  ременную петлю,  чтобы
птицы-души  не покинули тела  в миг смерти. Обрядив труп в  ягу,  вывернутую
мехом наружу, другие шаманы возложили его на помост, под которым были дрова.
Каждый, кто пришел на камлание, обязан был принести огню  если не ветвь,  то
хоть  завитушку  бересты, хоть  искорку  сосновой  иголки, чтобы  в  крыльях
Пил-Кая -- Птицы-Облака, улетающей к Зарини,-- от каждого было перо. А вслед
за Пил-Каем полетят и  черные  от горя и дыма птицы-души Чагала-удавленника,
которые  расскажут  Солнечной  Деве  о  беде.  Пермяки, размахивая  горящими
метлами, плясали вокруг будущего  костра, пели,  кричали, били  в бубны. Они
уже опились  пьяными  настойками  из  болотных  трав,  надышались  дымом  из
священных горшков, в которых тлели волшебные корешки.
     Когда  Иона  ворвался  в  обезумевшую  толпу,  столб огня  взвился  над
головами, осыпав людей искрами. Толпа взвыла. Сумашествие светилось во  всех
глазах, и епископ тоже окунулся в него, как и любой из камлавших. Голова его
лопалась от звона и грохота.
     --  Перуновы  дети!  Идолское  отродье!..--  кричал  Иона,  расшвыривая
пермяков перед собой с невесть откуда взявшейся силой.
     Он пробивался вперед, к высокому огню.  Князь Сойгат, узнав его, шагнул
ему навстречу, преграждая путь, растопырил руки, но Иона взмахнул Стефановым
посохом  и ударил его  острием Сойгата в  грудь.  Выхватив  из-за пенькового
пояса топор, Иона выскочил к костру.  Круг  людей остался  у него за спиной,
раздвинутый нестерпимым жаром могучего пламени. Иона жара не чувствовал.
     Рядом с костром торчал идол,  до этого  дня надежно спрятанный в лесной
яме -- нетревоженный. Но это  был не медведь, не лосиноголовый  человек,  не
золотое блюдо на  гвозде  и не птицерылое чудище:  из соснового  ствола была
вырублена сама Заринь.  Коренастая, нагая  баба,  закрыв  глаза  и улыбаясь,
кривыми ручками  охватила  свое раздутое чрево, в  котором  было  обозначено
дитя, а в  его животе -- еще  одно. От зноя дерево  раскалилось, и  янтарные
капли  смолы,  как  слезы, текли  по  круглому, плоскому,  деревянному  лику
богини.
     Иона  вмиг  ее  узнал. Это  сейчас  она стала  деревянной,  а  тогда, в
Усть-Выме, в горнице  князя  Ермолая, она  была золотой... Иона  завизжал  и
бросился на идолицу.
     Вокруг епископа затрещал воздух, края рясы начали обугливаться, но Иона
этого не заметил. От пота его лицо и обнажившиеся из рукавов руки засияли на
огне, как медные. Иона рубил идола -- последнего в своей жизни.
     И тут толпа  пермяков закричала. В  огромном костре, в облаках  пламени
вдруг шевельнулся мертвец и  медленно сел. Руки  его дергались, поджимались,
словно он силился их поднять. И тотчас русский  епископ вспыхнул с головы до
пят, как береста.  Но и  горящий он рубил идола. Вопли  баб, хрип пораженных
ужасом мужиков  волной  прокатились по толпе. Кто-то упал лицом вниз, кто-то
остолбенел, кто-то бросился  прочь. Горящий мертвец  глядел из  костра,  как
горящий  епископ  рубит горящего  идола. Лик  Зарини с закрытыми  глазами  и
медленной, длинной улыбкой  плыл  над людьми,  как луна,--  в  расплавленном
темном воздухе, в золотом рое искр.
     Идол протяжно хрустнул, как  кости на  дыбе.  Иона  отпрыгнул,  выронив
топор.  Заринь камнем ринулась к земле, точно ястреб  на добычу,  и  ударила
головой Ионе  в темя.  Мертвец в  костре рухнул  на спину,  будто, отомстив,
испустил дух. Иона бесформенной кучей тряпья яростно догорал под поверженным
истуканом. Над кострищем и лугом, над  Колвой и  пармой ветвями  Прокудливой
березы  в  светлой  пермской  полночи  сияли  грозные  созвездия  языческого
небосвода.


     Глава 21. Чур сочтет

     Закашлявшись от  дыма, Пестрый поднялся  на  лежаке и кинул на земляной
пол  керку  рукопись  "Шестокрыла" --  толстую прошитую  тетрадь  из жестких
бумажных листов,  засаленных и закапанных воском. Великий князь еще в Москве
попросил  Пестрого  свериться  с  "Шестокрылом"  о  лунных  долях  в далекой
северной Перми. Впрочем,  митрополит обещал  вымести  из  головы московского
владыки сор жидовской ереси. Может, потом и не вспомнит Иван Васильевич, что
поручал Пестрому проверить таблицы "Шестокрыла"?
     Натягивая сапоги, князь неприязненно оглядывал просторное, низкое керку
Сойгата  -- покчинского владыки. На Руси у смердов курные черные избы лучше,
чем здесь терем у князька... Пестрый откинул кожаную занавеску со входа и по
ступенькам поднялся на двор. Душный белый дым от  хорошо  просушенных бревен
ключами  бурлил  за частоколом  городища, длинной  бородой  полз  по  Колве,
затягивая хмурые прибрежные леса.
     Из-под   телеги  во  дворе  вылез  Вольга  --  новгородский  ополченец,
сбежавший перед Шелонью от своих и взятый Пестрым  в рынды.  Вольга проворно
оттащил  перекосившееся  прясло ворот,  и  князь пошагал по тесной,  грязной
улочке  Покчи,  сжатой  частоколами  дворов  и  замшелыми  стенами  керку  и
сомъяхов. Сопрелая береста по свесам  крыш обросла плесенью, дерновые кровли
зеленели  свежей травой.  Пестрый  брезгливо  морщился,  переступая  собачьи
трупы. В  грязи под ногами  валялись черепки, щепки расколотых бочек, рваные
тряпки  и шкуры,  растоптанные  корзины.  Отовсюду смердело:  в  чужих домах
ратники  справляли нужду прямо под стены. За спиной Пестрого  Вольга  поддел
ногой растрепанную куклу, плававшую в  луже. Над  головами торчали онемевшие
от  горя идолы-охранители,  не охранившие  Покчи,  и вдалеке в дыму виднелся
вздернутый колодезный  журавль, на котором теперь вверх  ногами раскачивался
колдун.  На  ближайшей  сторожевой  вышке плевался и перхал караульный. Сажа
падала с неба.

     В Покчу войско  московитов вступило три дня  назад. Напуганные  гибелью
епископа Ионы, покчинцы раскрыли ворота. Но Пестрый  считал,  что покорность
не искупляет их  вины. Жаль, не  достался ему  князь  Сойгат.  Грудь его так
пробил посох  Стефана, направленный рукой Ионы, что в тот час, когда Пестрый
въезжал в ворота Покчи,  Сойгат кончился. Тело  его Пестрый  велел бросить в
Колву.
     Князь все  хладнокровно  рассчитал.  От Покчи  до Искора,  Искорки, где
засели с ополчением Михаил-отступник и пермские князьцы, было два дня пешего
хода.  Искорка  -- крепость  сильная,  трудная.  Здесь,  в  парме,  Пестрому
придется надеяться  только на  себя.  Коли  он будет  разбит  язычниками под
Искоркой,  ему придется бежать. Однако  далеко  не убежишь.  Вдогонку хлынут
орды пермяков с  верхней Колвы --  с Ныроба,  Янидора, Тулпана и Дия;  в бок
врежутся вишерцы с Акчима и  Редикора; лоб в лоб ударят камичи -- с Пянтега,
а, Губдора,  Сурмога, Урола, Канкора, Пыскора, Майкора; наконец, на перехват
в засаду спрячутся  пермяки Кудымкара, уцелевшие уросцы и бондюжане. Поэтому
безопасней не бежать, а спрятаться поблизости от Искорки, чтобы  не искушать
беса  вероломной пармы. Но где укрыться?  Монастырь хоть и  крепок, да  мал;
острожек  Иона  спалил...  Только в Покче. Если  пермяки  осадят Покчу, им в
спину вонзятся копья монахов, соликамцев и ратников Нелидова.
     Но Покчу еще надо приготовить к обороне. Старое городище больно хлипко,
да  и  не  строят на Руси таких крепостей. И пермякам о  Покче  известно все
вплоть до последней былинки  на юру. Пермяки  и трудились в Покче: углубляли
ров;  отсыпали валы,  муравьиной  кучей  усеяв скаты; набивали  частоколы на
напольной  стороне и  Ныробском  тракте; жгли  посады; смолили  ладьи, чтобы
московиты в  случае разгрома  успели послать гонцов за  подмогой. За работой
присматривали обозные.
     Повсюду тюкали  топоры, свистели пилы, бранились приневоленные к трудам
ратники, чавкала няша под  ногами. Московиты в рубахах и подвернутых портах,
босые  и  грязные,  раскатывали  избы на бревна, волокли  бревна к заплотам,
правили  тын, крепили ворота, обкладывали срубами сторожевые  вышки, сбивали
щиты  с  прозорами  для  лучного  боя, растаскивали  припасы  по  землянкам.
Болтаясь на ремне,  в колодце копался сотник.  Пестрый только хмыкал,  слыша
ругань  недовольных ратников.  Два дня назад он отослал  полки с воеводами к
Искорке,  оставив в  Покче лишь конницу: не нужно, чтобы все войско  видело,
как  он готовится к поражению. На конников  и  обозных и легла  вся  тяжесть
трудов.
     Сопровождаемый Вольгой,  князь  поднялся на вал  и стал смотреть  туда,
куда в  лес  утекал  Ныробский тракт --  в сторону  Искорки.  Великая  парма
морем-океаном разлилась перед московитом до окоема.  Князь видел ее --  и не
видел. Он  о  ней и не думал. Он ее не  боялся, не уважал, не замечал. Парма
была для него просто очень большим лесом.
     Оставив обоз  и  обозников,  на  рассвете  князь с конницей двинулся по
Ныробскому тракту на  Искорку. Растянувшись  на полверсты,  вершники скакали
через лес  -- то непривычно-чистый, где  из толстой перины белого мха плотно
торчали черные, густые ели, то загроможденный валежником, обросший плесенью,
огромный  и  дикий, где рядом с  вековыми  деревьями грозно и страшно белели
великаны-мертвецы,  исковерканные,  растопорщенные, лопнувшие вдоль стволов.
Сизые валуны лежали на дороге, и тележные колеи огибали их, а конские копыта
среди глухого перестука вдруг звонко звякали о камень, высекая искры.
     Отряд  одну  за  другой  миновал  несколько пермяцких  деревень.  Тракт
подошел к  броду. Дозорные  всадники спешились, побрели  по  воде  к  левому
берегу, пробуя дно. Вода кипела  вокруг их коленей. Кони фыркали, брыкались,
мотали  головами, одновременно и  боясь реки,  и  радуясь брызгам, свежести,
солнечному  сиянию.  Разведчики,  выбравшись  на отмель,  заорали,  замахали
шапками.  Вольга  спрыгнул  и  повел  в  поводу  обоих  коней  --  своего  и
княжеского.
     За бродом  отъехали еще немного и решили полудничать. На большой поляне
разбили костры,  навесили медные  чаны. Пестрый спустился  к  реке напиться.
Вдали,  в  лесу на  излучине,  светлел  невысокий  утес, а  под ним  торчали
сучкастые пеньки идолов.
     -- Вольга!-- окликнул рынду князь, выплескивая из шелома воду и надевая
его  -- холодный, влажный -- на  разогретую солнцем голову.--  Пойдем,  пока
полба преет, сходим-ка на мольбище. Полюбуюсь, что тут за болваны.
     Вольга подбежал, придерживая на бедре меч.
     Они  зашагали  по тропинке меж  прибрежных  валунов. Вода  плескалась у
камней, вспыхивала пятнами, солнечные тени сплетались на разноцветной гальке
отмели,  и речное дно вдруг  напомнило князю  лучезарные смальтовые  мозаики
киевской Софии, которые так завораживали его в детстве.
     Под  утесом на старой осыпи была расчищена площадка.  Скала  загородила
солнце,  угрюмой,  холодной стеной  приподняла  небо над  капищем.  Плотная,
сросшаяся  ветвями  чаща,  оторочившая  капище  по  склону,  дышала  прелью,
сыростью, зябкостью.  Студеная  синяя  тень скалы накрыла Пестрого  и Вольгу
когда они подошли к воротам -- клином вкопанным  бревнам с полуразвалившимся
медвежьим черепом на острие. Пестрый остановился посреди кумирни. С  десяток
черных,  разбухших от сырости идолов торчали из  земли, подгнив у основания.
Они были сделаны из стволов, врытых вверх корневищем. С корней-рогов свисали
какие-то лохмотья. Глубоко  врезанные  выпуклые глаза  яростно  пялились  на
пришельцев. Беззвучно вопили раззявленные рты. Валялись вокруг колоды, грубо
вытесанные  из валунов,  оленьи рога, какие-то  треснувшие ребра, расколотые
горшки, головни. С морщин утеса  на камни тихо капала вода. Пестрый протянул
руку  и выдернул воткнутый  идолу  в брюхо  зеленый медный  нож  с  костяной
рукояткой.
     Сзади   раздался  негромкий  свист.  Пестрый   оглянулся.  Вольга  тоже
оглянулся, и рука его непроизвольно дернулась к мечу. Пестрый ухватил Вольгу
за  локоть.  Загораживая  ворота,  стояли  три человека,  словно вынырнувшие
из-под земли. На шаг  вперед  выступил высоченный, совсем седой старик, а за
его  плечами  застыли  два  мужика, такие  же  рослые  и  синеглазые. Старик
спокойно положил обе  ладони на рукоять  огромного меча, воткнутого  в землю
между носков его рваных кис.
     Пестрый  почувствовал, как иней  ползет по его  жилам,  а душа привычно
сжимается в кулак, выдавливая одну-единственную мысль: "Не прощу!"
     -- Кто такие?-- спокойно спросил князь.
     -- Я -- Тур,-- не  кланяясь, произнес старик.--  А это сыны мои Олег  и
Комар.
     Пестрый помолчал, разглядывая гостей.
     -- Хороший меч у тебя, Тур,-- сказал он.
     -- Ирий,-- глядя князю в глаза, ответил Тур.-- Прадедов кладенец.
     -- Никак, караулили нас?-- недобро сощурился Пестрый.
     --   Нет,  князь,--   Тур   степенно  провел   ладонью   по   бороде.--
Переправлялись с того берега и увидели,  как твоя дружина полудничает. А тут
и сам ты будто нарочно к нам шагаешь. Подождали. Чур!-- негромко крикнул он.
     Вокруг  капища из-за  валунов,  распрямляясь,  стали подниматься  люди.
Пестрый мрачно оглядывался. Десятка  два мужиков, все  с оружием, все как на
подбор  крепкие, светловолосые,  разные и  в то  же время неуловимо похожие,
словно творения одного мастера. Вольга решительно выволок из ножен меч.
     -- Ты, отрок,  не спеши,-- сказал ему Тур.-- Мы ведь, княже, к тебе  на
подмогу  идем.  Не удивляйся. Ты о нас  не знаешь.  Такие  же, как вы, мы --
словене. Но живем в лесах,  в строгости. Есть у  нас  несколько  деревень по
Лологу.
     -- А почто прячетесь?-- сдержанно удивился Пестрый, не веря Туру.-- Кто
вы? Тати беглые? Скитники?
     --  Не  тати.  И  не  скитники,--  веско  сказал Тур.-- Мы,  по-вашему,
язычники.
     -- Русские -- и язычники?
     -- Не русские. Словене.
     Речь старика была русской, но  какой-то певучей, древней,  сказочной. И
весь его облик,  облик молчаливых  людей, стоящих за валунами вокруг капища,
дышал древностью, необычностью, былинной мощью.
     --  Не пойму я тебя,--  отшвырнув медный нож,  признался Пестрый. Краем
глаза он увидел, как один из  "словен"  подобрал нож и, обтерев  от  гнили о
рукав, бережно положил на колоду.
     -- Вы -- Христовы дети, а мы -- дети Перуна. Издревле  род  мой,  Туры,
молился Перуну, да Яриле, да Стрибогу и другим родам на их небеса воскурения
не поганил.  Но христиане  нас не  потерпели.  Осквернены  были наши алтари,
заплеваны светочи, затоптаны божьи  личины и смешаны с грязью  жертвы. Тогда
наши пращуры от злого князя Болота Мономаха решили уйти -- и ушли  из отчего
Чернигова  в далекую Чердынь.  Два  священных хазарских блюда у нас  было, и
одно  мы на родине погребли, а другое принесли в дар  пермскому кану. Он нам
дал земли вдоль лесного Лолога, где тогда еще обитали звери Индрик и Маммут.
С тех пор мы здесь и живем. Пермяки по  нашему уговору тебе о нас не скажут,
а московитам о нас не узнать никогда.
     Пестрый нахмурился,  вспоминая. Вотчина  его,  Стародубово,  находилась
недалеко от  Чернигова, и не  раз,  еще княжичем,  Федор слышал  об  упрямых
язычниках, уносивших свою веру в далекие леса, к чужим чудским народам.
     -- Чего ж вам от меня надо?-- спросил Пестрый.
     -- От тебя нам ничего не надо -- только одолей беду. А мы тебе пособим,
сколько сил хватит.
     -- Так ведь и я -- христианин.
     -- Про тебя нам давно известно. Делами своими, терпимостью и твердостью
ты многих к себе расположил. Никогда ты чужих святынь не рушил и своих богов
силком не навязывал. Под твоей рукой честь наша не осквернилась. Мы с  тобой
по богам разные, но по человечности едины. Твоя правда -- наша правда, пусть
и судьба будет общей. Не хотим бежать, как прашуры. И  ждать покорно тоже не
хотим. Хотим встать за себя рядом с тобой.
     Князь  Пестрый  опустил глаза,  снял  шелом,  вытер  лоб. Эти  язычники
приняли его за Михаила Пермского. Когда Пестрый надел шелом обратно и поднял
взгляд, лицо его было жестким, непроницаемым.
     --  Хорошо,  Тур,--  согласился  он.--  Я  возьму  вас в свою  дружину.
Вольга...-- он обернулся к рынде.-- Лети в отряд, готовь встречу.
     Потемневшие,  расширенные глаза  Вольги  все сказали Пестрому -- парень
понял его без слов. Олег и Комар Раздвинулись, пропуская Вольгу на тропу.
     Тур и князь пошагали вслед за убежавшим  рындой первыми, а остальные --
за ними.
     -- Ну  что  ж,  как жизнь здесь  ваша?--  спросил  Пестрый,  лишь бы не
молчать.
     --  Жизнь добрая,-- с достоинством  ответил Тур. Он нес свой меч  Ирий,
как косу,-- на плече.-- Жировать не жируем, но и не пухнем с голоду. Немного
пашем, рыбу берем, зверя бьем. Пермяки -- народ тихий. Вольно нам здесь.
     -- А из-за богов не теснят?
     -- Не теснят. Они нас понимают, мы их тоже. И мы, и они Перуну молимся,
по-пермски  Войперу. А главный богатырь их, вроде  нашего Святогора, Пера --
напрямую Перунов внук. Волхвы пермские и наши алтари  в чести блюдут, потому
как боги наши -- единого корня, родные братья. Сварог Сурмогу брат, Рарог --
Лологу,  Пан -- Пянтегу, Лель -- Пеле, Дид --  Дию, Велес -- Велсу... Как  и
мы, пермяки Латыгорке, Солнечной Деве, Зарини по-ихнему, кланяются, на семик
березу завивают, на Купалу хмель варят, хороводы водят, венки плетут...
     На  тропе вдали послышался конский  топот.  По берегу  скакали вершники
князя,  держа  мечи  поперек  седел. Словене  остановились,  выжидательно  и
испытующе глядя на всадников. Первым скакал Вольга.
     Бывалые ратники  князя  не  спугнули врагов, приблизились  не торопясь,
спокойно.  А потом винтом ввысь  взвился свист, и  дружно сверкнули  русские
мечи,  падая  с  неба на язычников. Вольга  первым рубанул  с плеча  Комара,
широко плеснув кровью в лицо князя.
     Пестрый  отпрыгнул, падая набок.  Над ним,  блеснув дугой,  с  шелестом
прошел  огромный меч  Тура  -- Ирий.  Кто-то  из всадников  тотчас ударил  в
широкую грудь старика копьем, и Тур повалился на тропу.
     Словене  не  бросились врассыпную,  да  и бежать им было некуда  --  их
прижали  к  крутому  склону,  заросшему  ельником,  заваленному  непролазным
буреломом.  Мгновенно  построившись  серпом,  словене  ощетинились   мечами,
кольями, копьями, рогатинами. Но  конники врубились в их строй, сеча направо
и налево, без криков и воплей, молча, только звенели  мечи и удила да трещал
сухостой под ногами.  От  блеска  клинков  в  лучистом  небе  словно  что-то
замерцало  -- это открылись глаза древних языческих богов, тихо смотревших с
высоты, как истребляют последних Перуновых детей на этой земле.
     Пестрый поднялся на ноги и наступил на Ирий.  К князю уже бежал Вольга.
Ручища  Тура  медленно потянулась  к рукояти меча --  огромная  и костлявая,
похожая  на корень, уже  мертвенно  посветлевшая,  стынущая, но  еще  упрямо
дрожащая. Кровь залила широкую грудь старика, будто на груди, как на парусе,
загорелось  языческое солнце. Тур чуть приподнял  разбитую о камень  голову,
глянул  на Пестрого  огненно-синими, запоминающими глазами и ткнулся  лбом в
мох.
     -- Чур нас сочтет...-- прошептал он.


     Глава 22. Искорка

     До стана под Искором они добрались к вечеру.
     Вольга сразу понял,  что место для стана выбрано хоть и не  князем,  но
верными  его  воеводами. Пестрый  всегда  подыскивал  такие  места.  Большая
кедровая роща на берегу Колвы была охвачена широкими луговинами. По луговине
враг  не  сможет подобраться  незаметно; вода -- рядом; деревья дадут  дров.
Роща  и  войско  укроет так, что  издалека  не сосчитаешь, сколько  человек,
коней,  шатров.  Меж  деревьев  увязнет чужая конница, если  нужда  припечет
отступать с поля боя на стан.
     Стан  был   окружен  рогатками,  заломами,   подсеками  и  располагался
квадратом.  Пестрый  понимал власть  по-татарски,  а  войсковой  порядок  --
по-ромейски.  Балаганы воинов  окружали палатки  сотников;  в центре, вокруг
княжеского,  торчали шатры воевод. У входа в  шатер Пестрого были  врыты две
жерди,  на  которых висели хоругви: великого князя  Московского с Георгием и
князя  Федора  Стародубского  с  вышитыми  словами  из  Писания:  "Имя же им
легион". Вольга понимал, что  тем самым Пестрый пояснял: у него не сброд  не
ватага, не удельная дружина, а надежное и крепкое войско -- как у тевтонцев,
как у царьградцев, как у римлян.
     Пока  Вольга расседлывал коней и снимал сбруи, князь и воеводы пошли по
стану. Конюх  погнал коней на берег,  где ярко зеленела полоса свежей травы.
Там стреноженные кони будут пастись до рассвета. А на рассвете -- битва.
     Вольга едва успел  слетать к артельному котлу, как над станом  затрубил
рог. Дожевывая горбушку на бегу, Вольга кинулся к князю. У  шатра он напялил
белый кафтан, нахлобучил смушковую шапку и взял в руки посеребренную секиру.
Пестрый уже сидел в шатре на маленькой лавочке, что стояла на алом бухарском
ковре. Вольга, как положено рынде, встал  у князя за спиной  и застыл. Князь
хлопнул в ладоши. Рожечник  выскочил  за  полог и  снова затрубил. В  шатер,
кланяясь, но не снимая шеломов, вошли воеводы и сотники.
     Воеводы доложили  о своих  отрядах.  Пестрый на вощаной  дощечке чертил
какие-то  палочки,  крестики  и  крючки --  учитывал  свою силу  одному  ему
понятными значками. Потом  перед  князем  расстелили широкий  лист  бересты,
исчерченный  линиями,  загогулинами   и  каракулями.  Это  было  изображение
местности  между Искоркой  и станом,  где завтра  состоится  битва.  Подолгу
раздумывая,   расспрашивая,  Пестрый   начал  что-то  дорисовывать   стилом,
переносить  с  дощечки   свои  знаки.  Воеводы  напряженно  всматривались  в
изографию, чесали затылки под шеломами, кивали, драли себя за бороды. Вольга
на бересту не глядел. С огромным  уважением он  рассматривал большую  голову
князя, его выпуклый затылок.
     Войсковую премудрость  Вольга  так  и не  постиг, хотя не раз  стоял за
спиной Пестрого на советах.  Раньше, до Шелони, Вольга  думал так. Что такое
войско? Это большая толпа богатырей.  Что такое сражение? Это  когда большая
толпа богатырей  нападает на  большую толпу врагов и рубит ее  в капусту. Но
став  рындой при Пестром,  Вольга понял,  что  все держится  на  хитрости  и
расчете. Только  постичь  эти  расчеты  он  уже  не  сумел.  Он  мог  только
изумляться устройству  княжеской головы,  в которой  эти  линии и загогулины
превращаются в перелески, луга,  лощины, холмы, ручьи, а закорючки, кресты и
палочки -- в сотни мечников, лучников, копейщиков, которые бегут по холмам и
лощинам и бьют врага.
     Потом совет вывалил из шатра. Князя повели на дозорную вышку.

     На краю рощи стоял огромный  кедр, у которого срубили вершину, а вместо
нее сколотили помост. По  узенькой приставной лестнице Пестрый полез наверх,
словно  не замечая высоты. Вольга карабкался за князем и едва не  трясся  на
жердях, ходивших ходуном,  хватался  за  перекладины  так  цепко, что белели
костяшки пальцев. Пестрый выбрался  наверх и встал у края помоста, оглядывая
дали.  Помост   скрипел,   раскачивался,   как  лодка.  Вольга  раскорячился
посередке,  расставив  ноги и  растопырив локти.  Больше  всего ему хотелось
опуститься на четвереньки.
     Глубокий  простор  раскрывался с вершины кедра.  Синей  блещущей лентой
текла к  полуночи Колва.  По левому берегу далеко  тянулись  зеленые луга  и
выпасы,  кое-где  разорванные  сосновыми   борами,   березовыми,   липовыми,
осиновыми,  кедровыми  рощами.  Вольга  уже  знал,  что  их  здесь  называют
дубравами, хотя дубов тут не росло. Где-то далеко-далеко виднелась пермяцкая
деревушка,  а на полпути между  ней и станом раскинулся беспорядочный лагерь
пермяков: людишки,  кони,  шатры,  костры... Но  к восходу от реки поляны  и
дубравы сменялись  густыми  еловыми  чащами.  И  там,  в  парме, поднималась
скалистая  и  гребенчатая гора с частоколами  -- гора Ис, Камень, и крепость
Искор,  Искорка, Каменная  Твердыня. А над  Искоркой  и станом, над  пармой,
лугами и Колвой высоко стояло небо, лазурное, как покров Богородицы.
     Только  на  земле Вольга смог  оценить  все величие  увиденной картины.
Наверху  мешал страх. Пестрый повел воевод обратно в шатер. Вольга знал, что
спать этой  ночью никому не придется. Пестрый всегда  назначал бой на раннее
утро и никому не давал перед боем спать.
     Как-то раз при Вольге он объяснял кому-то, зачем так  поступает. Сытый,
выспавшийся человек  в бою  плох. Сила  играет,  подмывает, хочется  лихость
проявить,  покрасоваться. А бессонная  ночь  словно бы  гасит душу человека,
притупляет  чувства, и на ратное поле выходит не творец-искусник, а надежный
ремесленник, который точно и привычно делает свое  дело.  Мечом  воя двигает
уже  не гнев,  не одержимость,  не  страх, а непогрешимый и выверенный опыт.
Такой ратник будет только слушать и выполнять приказ; и путаться крови в нем
силы не найдется; и удача его не опьянит; и о бегстве он не вспомнит.

     После заката  Пестрый направил полки на  поле завтрашней  битвы: копать
рвы для конницы, бить колья, отсыпать валы,  защищающие лучников. Вольга  со
слипающимися  глазами качался  в седле, разъезжая  вслед за князем. "Соснуть
бы...-- мечтал он.-- А может, искупнуться?.. Когда ж свет вернется? На свету
дрема отстанет..." Возвратившись в шатер,  Пестрый велел нести квасу; он пил
квас  и  поглядывал  на  очумевшего  рынду.  Косматые вершины  кедров, снизу
озаренные кострами, шумели в звездах неяркого северного неба.
     -- Взбодриться хочешь?-- спросил князь.-- А вот отправлю тебя сейчас со
всеми прочими могилу рыть, и взбодришься.
     -- Какую могилу?-- оторопел Вольга.
     -- Общую. Ее перед рассветом все войско рыть будет.
     -- Свят-свят,  князь!--  Вольга перекрестился.--  Ты что  ж, для  живых
людей скудельню готовишь?
     -- Готовлю. А перед битвой велю еще и отпеть всех. Даром ли попа возим?
     -- Да почто же это тебе?-- изумился Вольга.
     --  Кто  себя  мертвым  считает,  тот  смерти  не боится. Злее  драться
ратнички будут.
     -- Грех,--  убежденно сказал Вольга.-- Не по уму,  да и  не по душе мне
твоя хитрость, князь. Отпусти ты меня до боя. Пойду в разведку.
     Пестрый усмехнулся, перекосив тонкогубый рот.
     -- Иди, курья душа.
     Вольга стащил кольчугу, холодившую ночью тело, оставил  шлем и  поножи,
натянул рваный зипун и шапку, подпоясался оскордом, за голенище сунул ножик.

     Над  далекой  глыбой Искора  голубой криницей горела Полуночная звезда.
Трава  под ногами стрекотала, брызгала  ночными кузнечиками. Высокое небо со
всеми своими светилами как  стог громоздилось над головой. Вольга дышал всей
грудью,  чувствуя медвяный  хмель  набирающих  силу  трав, росный и  влажный
ветерок с Колвы, чуть уловимое, но просторное и грозное эхо запахов пармы --
горько-смолистое, будоражащее, древнее.
     Дозорные у  пермского  стана жгли костры,  и  Вольга, дивясь  наивности
пермяков,  попросту  обошел их,  даже  не пригибаясь. Стан,  как  подтаявший
сугроб, кучами расползся по склонам холмов. По опушке перелеска горели огни,
бродили стреноженные кони,  вверх  оглоблями  стояли  телеги,  под  которыми
храпели хозяева. "Эх,  вояки!.." --  радостно поражаясь беспечности  врагов,
восклицал  про себя  Вольга. Вокруг костров сидели люди, следили за котлами,
ели, переругивались по-русски и по-пермски, пересмеивались,  кричали что-то,
пили.  Вольга не чувствовал, что  он на  войне, лазутчик, а эти люди  -- его
недруги. Он будто бы попал в  незнакомую артель, или в купеческий табор, или
к косцам... Он остановился  в круге света костра, возле  которого на охапках
кедровых лап лежали русские.
     -- Сядь, не торчи, как дрын заборный,-- лениво предложили ему.
     Он сел на корточки и протянул к углям руки.
     -- Тоже на рать пришел?-- спросил у Вольги ближайший мужик, лежавший на
боку.  Он был одет в рванье,  перемотанное веревкой. На кушаке висел  ржавый
меч.-- Сам-то чей?
     -- С Лолога,-- ответил Вольга, вспомнив перебитых словен.
     -- Пашенный? Промысловый?
     -- Пока никакой. Недавно осел.
     -- А откуда пришел?
     -- Онежанин с Волкострова,-- честно рассказал Вольга.-- Отец рыбарил, а
я в извозе  был,  в Новгород  на торг рыбу ставил. Московиты пришли  -- воля
кончилась. Податями задушили, приписали к боярам. Убег.
     --  Понятное дело,-- кивнул  мужик.-- У всех  эдак.  Потому и поднялись
против  московита  -- кто от сохи, кто  от  сети,  кто от рогатины. Без воли
недоля.
     -- Думаешь, одолеем?-- спросил Вольга.
     -- Должны,-- почему-то грустно ответил мужик.
     -- Ладно, добрые люди,  Бог  в помощь,-- поднимаясь, попрощался Вольга.
На  душе  было  хорошо, словно и вправду  собирался драться  с  московитами,
отстаивая свою  волю.  И он  вдруг  ощутил  родство  со  всеми  людьми,  что
собрались вокруг.

     Вольга вышел к большому  костру, от которого далеко разносились крики и
хохот. Здесь,  видать, бражничал какой-то пермский князец с дружиной. Вольге
стало интересно:  каковы они, истинные, исконные пермяки? Он бросил на траву
зипун и уселся, скрестив ноги по-татарски. Хмельной воин слева  покосился на
него, что-то хрипло крикнул, и по  цепочке сидящих  из рук в руки поплыл для
Вольги ковш с брагой. Вольга принял его, поклонился и пригубил.
     Пермский  князь  --  высокого  роста,  одетый в  рванье поверх дорогой,
искрящейся  от  костра  кольчуги,  с  золотой  серьгой  в  ухе,  беззубый  и
желтоглазый  --  что-то  увлеченно  рассказывал  дружинникам, почти  кричал,
яростно махал кулаком.
     Вдруг дружинники начали оглядываться. Князь оборвал рассказ.  В темноте
послышалась мягкая  поступь  коней, звякнули  чамбуры,  кто-то  спрыгивал  с
седел.  В  круг света вошли трое: высокий,  гривастый русский  мужик; другой
немного пониже, темноволосый, с  внимательными, строгими  глазами; и третий,
низенький,  насупленный, с круглой, как котел, головою, по локоть без правой
руки. Пришедшие поклонились. Пермский князь кивнул, дружинники загомонили.
     -- Ну как,  князь, не страшно тебе за  частоколами Искора?-- насмешливо
спросил пермский князь по-русски.
     --   И  там,  Качаим,  страшно,--  не   поддерживая   веселья,  ответил
темноволосый и присел на полено.
     "Это,  видать,  и есть сам  Михаил Пермский!"  -- понял  Вольга,  жадно
вглядываясь в  князя. Не было в нем ничего особенного, обычное русское лицо,
усталое, с тенью под глазами, с резкой морщиной поперек лба.
     -- Как московиты?-- спросил князь Михаил.
     --  Московиты?--  Качаим  засмеялся.-- Вокруг стана своего  канавы роют
против нашей конницы.
     -- А ты б не бражничал, а сводил лучше всадников те канавы посмотреть.
     --  Моим  коням те  канавы  на полскока.  Мои  кони  в  парме  выросли,
жеребятами через буреломы прыгали и сейчас вековую лесину берут.
     --  Неисправим  ты...--  Михаил  покачал  головой.-- Велика  ли сила  у
московитов?
     Качаим сказал что-то  по-пермски,  и  головастый  коротышка,  присевший
рядом с Михаилом, кратко перевел:
     -- Пол-три десятка сотен, и две из них конные.
     -- У  меня людей больше, чем у московитов,-- весело  сказал Качаим.-- А
коней вдвое больше! Не бойся, князь! Выходи  из-за стен  в поле, становись с
нами,  вместе  гостей прогоним.  Мои  лазутчики своими  глазами видели,  что
московиты  уже сами себе  яму копают. Они свою погибель чуют, а ты все никак
осмелеть  не можешь.  Или  в  силу мою не веришь?-- Качаим  глянул  на  свою
хмельную дружину, и она разом завопила, завыла от возмущения.
     Какой-то пьяненький пермячок  вылез из  рядов и,  ласково улыбаясь, сел
перед Михаилом на корточки.
     -- Коча-князь поражения не знал! Он и силой, и духом могуч! Знаешь, как
он княжью тамгу добыл?
     Михаил  мимо  пермячка  смотрел  на   Кочу.  Тот  развалился,  довольно
оглядываясь вокруг, важно протянул руку, в которую тотчас вложили ковш.
     -- Видал ли ты в Искоре на Княжьем валу каменную колоду?--  рассказывал
пьяненький  пермячок.-- Великий подвиг Коча совершил! Был он вторым  сыном у
своего  отца, и отец тамгу  хотел старшему  отдать.  А Коча закричал: "Давай
испытание  тягой!"  Страшное  то  испытание!  Но  старший брат не испугался.
Подняли  Коча с  братом руки  над  головой,  и десять  самых сильных  воинов
положили  им на  руки эту колоду. Кто первым уронит, тот  и проиграл. Держат
княжичи колоду! Ноги и руки у них затряслись. Коча младше был, да упрямее. У
него лицо стало, как у мертвеца, кровь из-под ногтей  потекла, а он  держал.
Не  осилил старший брат тяги,  ослабил  руки. Упала колода и голову  ему  на
куски раздавила.  Под этой колодой его и похоронили, а Коча князем стал! Вот
так!
     Михаил тяжело вздохнул.
     --  Воля  твоя, князь  Качаим,--  сказал он.--  Не  могу я  себя судьей
ставить.  Решил в поле  биться с московитами -- что ж,  это твоя судьба. А я
останусь  за стенами Искора. Если ты  не  сронишь  тягу, одолеешь -- великая
слава  тебе, сам тебе поклонюсь. Но если  беда подступит --  не  губи себя и
людей, отступай в  Искор  за  валы и частоколы. Я ворота  открытыми  держать
буду.
     -- Не понадобится,-- уверенно сказал Качаим.
     -- Князь, позволь  мне  с отцом остаться,-- негромко, не поднимая глаз,
попросил большеголовый однорукий пермяк.
     -- Нет!-- Качаим поднял ладонь над головой.-- Я тебе  велел быть с  ним
-- не перечь мне!
     Большеголовый молча поник.
     -- Я  тебе, Коча, не данник, а потому по сердцу скажу,-- вдруг произнес
гривастый мужик, пришедший с князем Михаилом.-- Не  одолеть тебе  московита.
Чем больше пыжишься, тем больше навоняешь.
     Князь Коча, выкатив глаза,  сорвал с  себя лисью  шапку,  швырнул ее  в
костер и показал мужику увесистый кулачище.
     -- Завтра после боя, Калын, приходи ко мне на кулаках биться! Хоть один
зуб домой принесешь -- я тебе сто соболей плачу!
     Дружина  и гривастый захохотали --  каждый над своим. Князь Михаил  тем
временем наклонился к молодому, но уже  совсем  поседевшему пермяку, который
лежал на шкуре рядом с Вольгой и не смеялся вместе со всеми.
     -- Мичкин, пошли  ко  мне на гору,-- негромко позвал  князь.-- Здесь ты
сгибнешь зря, а со мной ты сможешь отомстить...
     Рука  пермяка, державшая  глиняную чашку,  сжалась. Чашка  разломилась,
брага пролилась.
     -- Вот жизнь  моя,-- бросая обломки, сказал Мичкин.-- Я не хочу мстить.
Я хочу умереть. Только нет мне смерти,  боги меня отвергли. Потому что сам я
выжил, а жену и сына защитить не сумел.
     Где-то позади опять  послышались шум, разноголосый гомон,  звон, вопли,
бубенцы. Дружинники Качаима повернули головы. Гривастый мужик, которого Коча
вызвал на кулачный бой, тихонько произнес на ухо князю:
     -- Пойдем,  Миш,  отсюда.  Шаман  мухоморовку заварил. Они сейчас  пить
будут.
     -- Почто такую дрянь глотать?
     --  Так  у них еще  от  мурманов-берсерков  ведется. Мухоморовка в  бою
слепит  и  бесит.  Пойдем,  нечего на такую пакость смотреть,--  мужик вдруг
взглянул  на  Вольгу: --  И  ты, парень,  коли  православный,  лучше  уходи.
Хорошего мало будет.
     На небе чуть  светало. Тихая просинь очертила мрачную громаду Искорской
горы в зубчатом воротнике  елей. Вольга остановился у другого костра,  почти
догоревшего. Здесь никого уже не было -- люди, закутавшись кто во что, спали
поодаль. Вольга  поворошил угли, подбросил дров и кинул на траву зипун, тоже
лег. "Успею еще к Пестрому,-- подумал он.-- В кои веки волей подышать..."
     Он  лежал  на боку,  подперев рукой голову,  шевелил в  костре  веткой,
глядел на звезды, зернью дрожавшие над миром, и ему казалось, что он, как  в
отрочестве, лежит у костра рядом с дядькой Серегой, а  за спиной громоздятся
возы  с рыбой,  бродят во тьме стреноженные кони,  и покой в мире,  покой  в
душе...
     Проснулся Вольга от пинка и вскочил, ничего не  соображая. "Идут! Идут!
Московиты  идут!.." -- кричали повсюду. "А я?!..-- ударило Вольгу в виски.--
Я же  там должен  быть!.."  Мимо  бежали люди  с  мечами,  дубинами, вилами,
копьями,  косами  -- это пермяки  ополчались  на пришельцев.  Вольга кинулся
куда-то в сторону, словно одним рывком мог очутиться среди своих. Но в толпе
его чуть не сшибли с ног, кто-то съездил по  уху, сбив шапку. Толпа увлекала
Вольгу  с  собой,  и  он  тоже побежал,  топча  брошенную  одежду и погасшие
кострища.
     Его  вынесло  на  гребень холма,  и он увидел  своих. Мглистый  рассвет
тускло озарил землю, перелески, реку. Посеребренные ночным заморозком  травы
блестели  на склонах. Широкая,  лохматая, зеленая борозда  съезжала в лог --
это, сбивая росу, визжа и улюлюкая, промчалась пермская конница  вдогонку за
убегающими московитами.
     "Бегут?.."  -- не  поверил,  останавливаясь,  Вольга. Ратники  Пестрого
теперь бегут?..  Рука стиснула топорище  оскорда.  Вольга наклонился, вырвал
пук клевера и вытер лицо, словно снимал порчу.
     Несколько сотен русских ратников молча и размеренно бежали со склона  в
низину, где рядами  стояло войско, готовое  к  бою.  Тусклые брони виднелись
сквозь  прорези кафтанов, червленые щиты  остриями  врылись в дерн. Издалека
Вольга увидел лица  стоявших  -- серые, утомленные, равнодушные. Конная лава
пермяков, рассыпаясь по скату, нагоняла бегущих.
     Пьяные, непроспавшиеся всадники дико вопили, рвались с седел,  горячили
коней,  вертели  над головами  мечи,  подбрасывали копья.  Пешие  ополченцы,
разгоняясь  под  уклон,  ордой  катились  вслед  коннице.  Пермские  дружины
наваливались сверху на  московитов,  как  грозовые тучи.  Московиты  стояли.
Вольга упал на  колени,  словно  мог схорониться в короткой траве. Он отстал
почти  от  всех и оказался среди мертвецки пьяных и помятых  в суматохе, что
валялись  по  стану и по  гребню холма. Он остался  у врага!-- и  ужас этого
преступления ключевым холодом окатил его душу.

     Бежавшие московиты проскользнули сквозь стоявших, как вода сквозь сито,
а стоявшие за десяток шагов до первых всадников вдруг подхватили щиты и тоже
отшатнулись  назад, открывая многозубые  полосы  врытого ночью частокола. Но
теперь пермяки уже не  могли  остановиться.  Кони  и люди  со  всего размаха
нарвались на тын, и  на  его черте вмиг, словно  волна,  начал расти вал  из
лошадей и людей. Конский крик, человеческие вопли выхлестнулись к небу. Кони
протыкали кольями шеи, рвали бока, ломали  ноги, пробивали груди, вспарывали
животы.  Они валились целыми косматыми кучами, а люди  вылетали из  седел  и
падали на острия, как  снопы на вилы. Страшная  груда  ног,  хвостов,  грив,
человеческих  голов,  рук, сломанных  копий  шевелилась,  росла  и  обтекала
кровью, как туша, которую свежуют и тут же рубят.
     А  сзади налетали все  новые и  новые  конники,  и их  подпирала  толпа
бежавших  ополченцев, с  разбега ползших  на живую  гору по плечам, головам,
лицам, дрожащим лошадиным животам.  Их  было слишком много, они  мешали друг
другу,  падали,  валили своих,  топтали,  давили.  И  вдруг  в этом  живом и
кровавом тесте, как ножи, блеснули брони московитов.
     Они шагали  по мертвым и по живым редкой цепью. В левой руке, наискосок
прикрывая себя до колен, они держали каплевидные червленые  щиты, а в правой
руке -- длинные  мечи.  Они  шагали мерно  и страшно, как  косари, и  широко
рубили слева направо и справа налево -- на каждый мах.
     Вольга  видел, как  от  их мечей,  будто  звезды репейника, разлетаются
срубленные  руки и головы пермяков. Опущенные  медные личины шеломов огненно
пылали,  а  прорези  глазниц  рассекали  взглядом,  как  лезвием.  Московиты
двигались,   будто  какие-то  железные  птицы  смерти  со   щитами-крыльями:
прозрачно-алая кровь бежала по булату мечей и брызгами срывалась  с  крыжей,
кровь  была  на медных личинах, по  локоть в крови были кольчужные  руки, по
колено в крови -- ноги, за которыми волоклись приставшие или зацепившиеся за
подошвы потроха.
     Пермяки рванулись обратно, сбиваясь  в кучу  на дне лощины,  кинулись в
разные стороны. Московиты прыгали на  них  сверху,  словно  рыси. Среди алых
щитов  еще вертелись, отбиваясь,  несколько уцелевших  всадников  --  Вольга
узнал  князя  Качаима,  точно  горящего  от  покрывавшей  его  крови,  точно
дымящегося  от  пара. Другой пермяк -- молодой  и  уже седой, которого князь
Михаил называл Мичкином,--  погнал толпу ополченцев вправо, к  реке, в обход
вала из мертвецов. Но  там, где лощина  загибалась, на склоне, будто  из-под
земли вдруг поднялся ряд  русских  лучников, прятавшихся  в канаве. В лощине
зарябило от стрел, и Вольга издалека услышал их шелестящий, осиный,  каленый
и пернатый свист.
     Пермяки  падали  и вставали,  укрывались  кожаными  щитами и все  равно
бежали  вперед.  Тогда склон будто лопнул,  подбросив солнце, как  катящийся
бондарный  обруч  на кочке, и что-то  лопнуло  в  голове  у Вольги.  Пермяки
повалились, вскочили,  и опять ударили пищали. Ополченцы --  потерявшиеся  и
оглушенные -- поползли по траве прямо под ноги бегущих навстречу московитов.
     С другого краю  смятенные  пермяки метнулись налево, к далекому Искору,
отчаянно  черневшему   на  скале  своими  бесполезными  частоколами.  Но  им
наперерез  летела русская  конница --  так, как умели только  русские, когда
конь стелется над землей, а всадник прямо, как полено, торчит в седле, слева
под мышкой зажав копье, а правой рукой держа на отлете меч.
     В клин русской конницы вонзился  крохотный отряд пермских всадников под
началом страшного  воина,  волосы которого  были  заплетены в две косы, а на
голове растопырил рога олений череп. Этот воин рубился сразу двумя клинками,
а конь  его  танцевал,  шел  боком,  клонился, словно лодка, наискось вынося
хозяина  из схватки. Строй русской  конницы  смешался,  и в просветах  между
лошадьми  замелькали  светловолосые  головы убегающих  к  Искорке  пермяков.
Вольга встрепенулся и  кинулся туда  же. Кол  и  дыба -- вот что ждет его  у
своих.
     Скорая битва  вращалась, как  водоворот, затягивая  в  жерло  всех, кто
оказался на ее пути, но выбрасывая наружу тех, кто задевал ее только с краю.
Вольга  проскочил мимо русских конников,  перекатился  на  спине под копьем,
получил голомянем по темени и вырвался в чистое поле, полого поднимавшееся к
Искорской  горе. Он  бежал в Искорку во  весь  дух -- бросив  оскорд, сорвав
зипун.
     Солнце палило в затылок,  в спину. Вдали кричали добиваемые московитами
пермяки. Гора качалась  в  глазах, вздох разламывал  грудь.  Ворота  Искорки
стояли открытыми. Все искорцы  высыпали на валы глядеть, как  с ратного поля
бегут уцелевшие воины Качаимова ополчения.


     Глава 23. Княжий вал

     Острог сгорел больше чем  наполовину -- три башни и четыре прясла стен,
осадные  дворы,  гридница,  лабазы, часовня,  княжий дом...  Остался  только
юго-восточный  угол  с  несколькими лабазами.  Землю  и  валы усыпал  пепел.
Грудами  выше  человека  лежали  головни  и  кроваво  тлели в  глубине.  Все
дымилось; черным  снегом реяла зола. Обугленные бревна косо  торчали к небу,
словно  подземные  пермские  боги  в негодовании  воздели изломанные, кривые
ручищи.  В  белом  тумане  рассвета  потрясенно  затихли  вокруг  острога  и
монастырь, и городище, и слободки, и сама Колва.
     Но даже в пожарище Чердынь оставалась грозной и страшной, точно  ее  не
воры подожгли, а сама она вспыхнула и пожрала себя. Утром Михаил поднялся на
уцелевшую Спасскую башню, встал на обходе, что навис над  воротами,  которые
теперь вели из  пустоты в пустоту. Пепелище родного города лежало под ногами
князя.  Он уже видел подобное  пепелище --  в Усть-Выме. Но тогда оно еще не
было столь родным и вызывало только страх.
     Вокруг   башни,  прямо  в  пепле,   спали  на  земле  люди:  чердынские
дружинники, ополченцы из слободок, ратники пермских князей,  беглецы, татары
--  все, кто  пришел  сюда защищать город. Ночью, едва ударили в  набат, они
кинулись  спасать  острог.  Крючьями  раскатывали строения,  выворачивали из
земли колья, волочили припасы, топтали головни, обжигались, кричали, падали,
ругались.  А князь молча стоял  в стороне. Он  чувствовал, как тяжелеет  его
душа.  Подобное  чувство  он  испытал  давным-давно,  в  горнице  у  отца  в
Усть-Выме, когда смотрел на лик Сорни-Най.  И сейчас, на Спасской башне, над
родным  пепелищем и спящими  людьми, князь  понял, что  это была за тяжесть.
Душа тяжелела судьбою.
     Как-то  давно  Калина  рассказывал Михаилу песню  шамана Отши  о  душах
пермяков. Каждый человек,  говорил Отша, рождается  с пятью душами, и каждая
душа  --  птица.  На  четвертом,  высшем  небе  перми  обитает  душа-судьба,
душа-лебедь.  Лебедь-птица священная. Приходит время, и он примыкает к стае,
клином летящей под светилами, а приходит другое  время,  и он покидает стаю,
ищет  себе пару и живет с  лебедушкой. Если же лебедушка гибнет, то и лебедь
складывает крылья и камнем падает вниз с высоты.
     Вот это и  случилось с князем, когда он  полюбил свою  Тиче, а  ее душу
унесла за синие леса жестокая Таньварпеква. Их  три сестры на свете: ведьма,
зовущая  зло;  ведьма,  хранящая  зло;  ведьма,  радующаяся  злу,--   Сопра,
Таньварпеква  и Ема. А лебедь Михаила, оставшись без лебедушки, искал ее  за
вогульскими горами  и  туманами, но  так и не нашел, только напрасно разорил
Пелым. Тогда, когда в  Кае  князь отпускал Асыку душа-лебедь его уже  падала
грудью на еловые пики. И Михаил остался без лебедя.
     Отша  учил, пересказывал Калина, что человеку  не  уйти от судьбы. Если
кто теряет своего лебедя, то среди судеб на четвертом небе будет жить другая
его душа-птица: душа-сокол, что  роднится с богами; душа-филин, что роднится
с духами; душа-ворон, что роднится с предками;  или та душа, что живет среди
людей,  которая  у  каждого человека  выглядит своей птицей. Когда-то Ветлан
потерял  своего  лебедя вместе с  Бисеркой,  отданной  Полюду,  и к  судьбам
поднялась его  страшная  душа-ворон,  погнав  охотника в мансийскую тьму  за
тамгой Золотой Бабы.  Когда-то  Полюд потерял своего лебедя  вместе с той же
Бисеркой, не забывшей  Ветлана, и  на четвертое  небо  взмыла  его  отважная
душа-сокол, сделав человека  равновеликим богам и поставив его в одиночку на
вершину  горы, что  преградила древнему  злу путь на  родную  Чердынь. И вот
теперь  князь  Михаил  не  сберег   лебедя,  и   к  звездам   взлетела   его
душа-филин-одинокая,  печальная,  полуночная птица, птица мудрости и памяти,
птица с глазами, что видят  во тьме и слепнут на солнце. Сейчас в его судьбе
сумерки, когда одинаково плохо видят и  его темноперая, ночная душа-филин, и
ясноглазый московский кречет.

     Вечером Михаил  собрал совет:  что  делать  дальше? Исур  звал выйти на
Русский вож и встретить Пестрого на дороге из Чердыни в  Бондюг,  но его  не
поддержали: вряд ли в чистом поле пермяки одолеют. Калина и Зырян предлагали
перейти в какое-нибудь городище, но в какое? Покчинский князь  Сойгат умолял
не  трогать  его  вотчины.  Близлежащая  крепостишка   Крымкор  была  совсем
крошечной. В Пянтеге, наверное, уже стояли московиты.
     Калина предложил  Редикор  -- крепкий город, но редикорский князь Кейга
приходился  зятем  премудрому Пемдану Пянтежскому, а Пемдан не хотел  битвы.
Гнездо  Иньвенских  крепостей  --  Кудымкар,  Дойкар,  Майкор   --  и  лента
прикамских  крепостей  --  Пыскор,  Канкор,  Мечкор  --  уже  были  отрезаны
московитами. "Да хоть в Акчим уйдем!.." -- разгорячившись, крикнул Зырян. Но
Акчим притулился  на окраине  пермской земли; перекрыв Вишеру, московиты его
попросту бы закупорили,  не пропуская подкреплений; да и в  случае поражения
куда  бежать? К вогулам за  Камень?  Наконец  тугодум  Бурмот, раскачавшись,
бросил: "Князь, надо в Искор".
     И как-то сразу всем стало ясно, что иного выхода и быть не  может. Куда
ж  еще, кроме  Искора? Неукротимый Качаим Искорский, отец Бурмота,  все одно
будет драться с московитами. А  Искор, наверное, первая крепость в  Перми, о
нее  и  варяги зубы ломали.  Стоит  на высокой  горе,  не  окружишь. Значит,
просочится подлога,  когда  начнется осада. Хоть  Искор  тоже почти  окраина
пермских земель, но все  же за ним еще Колва, свободная от московитов, а это
-- Ныроб,  Тулпан, Дий,  куда князь отослал жену и детей.  И если уж  совсем
станет худо, можно уйти по древней дороге ушкуйников через Чусовское озеро и
Бухонин волок в Пермь Старую, которая коли не защитит, так укроет.
     К ночи князь приказал начать сборы. На рассвете войско  вразброд  вышло
из Чердыни по Ныробскому тракту. Люди уходили мрачные, ожесточенные. Князь в
последний  раз оглянулся  на три уцелевшие башенки  острога, которые, словно
сестры, печально чернели в розовой заре за пепелищем.

     Качаим встретил Михаила надменно.
     -- Если ты хочешь, можешь спрятаться в крепости,-- заявил он.-- Мне она
не нужна. Сидя  за стенами,  битвы не выиграешь. Я буду встречать московитов
здесь.
     -- Тебе  не устоять  против них,-- возразил Михаил.-- Только людей  зря
погубишь.
     -- За свою землю не гибнут зря.  Ты трус. Но тебе не  напялить на  меня
свой  страх,  как дырявую ягу.  Ты был  хорошим князем, пока не  было войны.
Брось свою ламию и женись на  Пемдане, который тоже думает, что словом может
отразить меч. Когда прогоню московитов, я больше не буду платить тебе ясак.
     Свистнув и тем выразив свое презрение, Качаим поехал прочь.
     -- Ну, старый кочет!..-- с восхищением хмыкнул вслед Калина.
     Лицо Бурмота сморщилось. Ему было стыдно перед отцом за князя Михаила.
     Исур  и  Мичкин  остались в поле.  Зырян долго колебался,  но  все-таки
повернул  в городище. С  Михаилом  в  ворота  пустого  Искора  вошло  меньше
половины тех людей, что вышло из Чердыни. Михаил угрюмо молчал.
     Искор и вправду был крепостью неприступной.  Гора, на которой он стоял,
с  трех сторон  обрывалась в леса скалистыми кручами. Единственный доступный
подъем  на вершину преграждали  высокие валы с  частоколами.  Их  колья были
тесаны  из огромных  свилеватых бревен.  На двух нижних  валах  снаружи  они
исклеваны  стрелами  и  посечены,  изнутри подперты  валунными насыпями,  на
которых  могли стоять лучники.  Расстояние  между  валами -- шагов двадцать.
Ворота  поставлены так,  что  если враг прорвется через одни,  до других ему
придется бежать вдоль  всей стены  под стрелами и копьями  верхнего заплота.
Последний  вал,  называемый Княжьим,  поверху  подковой охватывал темя горы.
Здесь  у  ворот раскорячилась сторожевая вышка. Крепкие, прочно врытые керку
накрыты  толстыми бревенчатыми накатами, на  которых уже наросли шапки мха и
травы, а стены их обложены камнями.
     В скальных  кручах  тыла -- два прохода  вниз, в леса. Широкое  ущелье,
перегороженное пряслом ворот,  издавно звалось Большой Улицей.  Был и тайный
путь:   узенькое,  едва  протиснешься,  неприметное   ущельице,  заслоненное
утесом,-- Узкая Улочка.
     Михаил  с  Калиной  внимательно  осмотрели  городище.  Повсюду  торчали
старые, дикого вида  идолы разных воинских богов. Многих из них Михаил  и не
знал.  Здесь были Чоба -- плясун смерти, Йолькирь и Мигирь -- боги  черных и
белых боевых  коней, Парасанк  --  князь  небесных  воинов великанов капаев,
Кильдак-пожиратель трупов, Пэрана -- бог боли, дева-воительница Сула.
     --  Натыкали  богов-меченосцев,--  хмыкнул  Калина,-- а Охранителей  ни
одного нет.
     Качаим  --  задиристый,  как  и все  искорцы,--  поклонялся тем  богам,
которые вели в бой. Отсиживаться за  стенами было противно его духу. Поэтому
Искор, хоть  и грозный, порядком  обветшал, и повсюду чуялся дух запустения.
Серые  бревна  частокола понизу обметала  зеленая гниль,  а валунные  насыпи
замшели. Ворота покосились. Камень, который когда-то на  спор поднимал Коча,
врос в землю. В  керку захламлено,  пахнет плесенью и  висит паутина. Вода в
бочках протухла. Само городище заросло травой.
     Чтобы  люди  не расслаблялись  бездельем, Михаил велел чистить и чинить
городище. А внизу, на поле, дразня и искушая, несколько дней подряд в таборе
Кочи  кипел пир, горели костры, булькала  в  пузырях  брага, жарилось  мясо;
пели, плясали, кричали и хвастались, звеня мечами и кольчугами.
     На  четвертый  день  после  прихода  Михаила  появились  московиты.  Не
приближаясь к Искору, они заняли перелесок и встали  станом. Удалые  молодцы
Качаима тотчас  отправились их дразнить. Московиты не  отвечали. Воины  Кочи
вернулись словно  бы уже с победой, и  веселье  разгорелось с новой силой. В
сравнении с беспорядочным, пьяным,  шумным  станом пермяков русский стан был
особенно хмур. Упрямая, тихая работа московитов в перелеске казалась мышиной
возней.
     Еще  через три  дня лазутчики  донесли, что прибыл сам  князь  Пестрый.
Михаил понял, что наутро надо ждать боя. Ночью он поехал к Качаиму, и Качаим
пренебрежительно отмахнулся от него.

     На рассвете Михаила разбудил Бурмот.
     -- Московиты пошли,-- сказал он.
     Городище  уже  проснулось. Люди  бежали на валы  к частоколам,  на ходу
опоясываясь и одергивая кольчуги. Михаил и  Бурмот направились к  вышке.  На
дозорной  площадке  уже  стояли  Калина и  Зырян,  вглядываясь  в туман  над
лощинами. Ветер с Колвы потихоньку разволакивал мглу над полем боя.
     Михаил видел, как ринулась вперед,  вслед коннице, рать Качаима, и, как
все, думал, что сейчас уже она сомнет, растопчет редкие  цепочки московитов,
темневшие вдоль склона. А потом  рать,  как волна  на запруду, напоролась на
колья. Князю захотелось закрыть глаза уйти  -- пусть потом кто-нибудь скажет
ему  о гибели  ополчения.  А в  лощине  закипела  сеча;  красные  муравьи  с
искорками в лапках поползли по черным грудам мертвецов. Рука Бурмота сжалась
на рукояти.
     -- Ведь не  соберутся же строем, ироды! Врассыпную кинутся!..-- крикнул
Калина и с досады ударил кулаком по жердине, ограждающей площадку вышки.
     Пермяки  кинулись  врассыпную.  Михаил увидел,  что  кто-то  там  сумел
собрать небольшой отряд и  повел  его  к  реке,--  и вдруг что-то  странно и
страшно  треснуло,  гулко  раскатилось  над  землей.  Другая часть  пермяков
кинулась к городищу. Пока они еще бежали по лощине, на валах Искора поднялся
крик.  Ратники  Михаила  орали, махая копьями с надетыми на острия  шапками,
руками  показывали  за  лесок,  откуда  наперерез  бегущим  скакала  русская
конница. Но бегущие не могли услышать искорцев, и московиты,  смяв передних,
отсекли остальных от горы.
     Никто  не  смог  понять  откуда,  но  откуда-то вдруг по  гребню  холма
понеслись  на  московитов  пермские  всадники.  Михаил  узнал уланов  Исура,
кое-кого из  конницы Качаима и,  совсем неожиданно, вогульских вершников  на
маленьких косматых лошаденках. Два  конных отряда сшиблись, перемешиваясь, и
сквозь рубку, как рыбы сквозь бредень, потекли из страшной лощины  уцелевшие
ополченцы, побежали по просторному зеленому полю к частоколам Искора.
     -- Откройте ворота!..-- закричал с вышки Михаил.
     Ворота давно  уже отволокли, но  прежде  чем  беглецы  достигли  склона
Искорской  горы,  навстречу   им  вниз  помчались   ратники  Михаила.  Битва
заканчивалась:  вспугнутыми  птицами взлетали вопли  тех,  кто  не сдался  и
погибал  с мечом;  ужами расползались  по траве  стоны  тех, кого  московиты
добивали  лежачими.  Остатки Исуровой  конницы  уносились  к далекому  клину
березняка,  а  московиты  поворачивали коней  на  Искор. Забежавшие  в  поле
ратники Михаила останавливались, ошарашенно глядя на врага, поворачивались и
еще быстрее бежали обратно.
     Михаил почувствовал, что кулаки его все еще сжаты, будто он держит меч,
а  горло перехвачено  судорогой,  но  душа  уже обвисла  в теле.  Он  провел
взглядом по лицам Калины, Зыряна, Бурмота, опустил глаза и полез с вышки.
     Он  встал на Княжьем валу  у ворот и глядел, как мимо его  людей, будто
нарочно  выстроившихся  вдоль  проходов,  идут уцелевшие  ополченцы  Кочи --
хрипло дыша  открытыми ртами,  вытаращив глаза  и ничего не  видя, с лицами,
облепленными мокрыми волосами. Они изнуренно опирались на окровавленные мечи
и копья. Ни Кочи, ни Исура, ни Мичкина среди них не было.

     Молчание,  как туча, весь день угрюмо висело над Искором. Ворота стояли
запертые, дозорные торчали на валах, вглядываясь в поле. Кроме них, на  поле
никто больше не смотрел. Отворачиваясь, хмуря брови, опустив глаза,  ратники
Михаила жгли  костры,  варили похлебку, чистили  оружие. Михаил почувствовал
себя одиноким, как никогда в жизни. Калина и Зырян куда-то исчезли, а Бурмот
был рядом, и Михаил плечами, шеей,  затылком ощущал его  тяжелую  ненависть.
Что  он  думал, Бурмот?  Он  думал,  что  Михаил знал о  предстоящей  победе
московитов, знал -- и никого не остановил...
     На поле  московиты  ворошили трупы.  Сложив щиты и  мечи,  они собирали
песцовые  шапки,  золотые браслеты,  вытряхивали мертвецов из  кольчуг.  Они
делали это сноровисто,  ловко, и  было  понятно,  что такая  работа  им не в
новинку. А потом на  копьях  и корзнах  они потащили на стан  своих раненых,
поволокли  убитых, и  поле опустело. Палило  солнце,  стрекотали  кузнечики,
распрямлялась трава.  Птицы  пугливо  прыгали по  лежавшим  телам.  Печально
торчали  из  земли  сломанные мечи и  копья,  стрекозы садились на оперенные
стрелы, ярко блестели раздавленные конскими копытами шлемы.
     Тихо, как вода, на поле появились женщины Искора, прятавшиеся в лесу, и
вскоре до городища донеслись их вопли, причитания, стоны. Как раненые звери,
женщины  ползали  среди  покойников,  отыскивая  своих.   А   вдалеке,  едва
различимые  с горы, скрюченные  старухи,  дряхлые  старики и дети кольями  и
мотыгами молча долбили землю, выгребая общую могилу.
     К  вечеру в  Искор по  Большой  Улице  стали  подниматься последние  из
оставшихся   в  живых   Качаимовы  ополченцы.   Они   чудом  ускользнули  от
московитских мечей, отлежались под  трупами, отсиделись  в  бочажинах  или в
Колве, добежали до рощи и укрылись  в кустах. Вздох изумления прошелестел по
городищу:  люди оборачивались на ворота  Большой Улицы, и Михаил, сидевший у
костра, тяжело встал и обошел угол керку, чтобы увидеть самому.
     Исур ехал первым.  Лошадь его прихрамывала. На Исуре были блистающая от
заката русская чешуя и русский шелом.  На коленях он вез отрубленную голову.
Возле Михаила Исур остановился,  не торопясь спешился и бросил  голову князю
под ноги.
     -- Сотник московитов,-- улыбнувшись, сказал он.
     Но Михаил не  смотрел на Исура. В  череде всадников,  проезжавших мимо,
Михаил  увидел человека  с  бледным,  неподвижным  лицом, с  длинными сивыми
волосами, заплетенными в две косы, с рогатым оленьим черепом на голове.
     -- Асыка,-- ухмыльнувшись, подтвердил Исур.
     Асыка  чуть оглянулся на князя, прищурившись, и медленно кивнул. И Нята
под  ним, словно узнав  Михаила,  скосил веселый и злой глаз, стал кланяться
косматой башкой и тихонько заржал.
     Асыка проехал мимо, и теперь Михаил увидел следовавшего  за ним юного и
стройного вогульского  воина. Воин ссутулился, устав, опустил голову, плотно
сжал губы, прикрыл глаза. Большой шлем закрывал ему лоб и щеки.

     Солнце  зависло  в  небе,  как  пузырь  на  луже,  и  никак  не  хотело
опускаться.  Михаил сидел  в княжеском керку на  совете.  Рядом были Калина,
Зырян, Бурмот, Исур. Они говорили что-то,  а Михаил не слышал, глядя на дыру
дымохода в кровле и тоскливо  ожидая, когда же сквозь нее стрельнет искоркой
первая  звезда.  Догорающий  очаг углями освещал  бревенчатые стены,  низкий
потолок,  заплесневевшие  бревна наката и  белые  нитки корней, свисающие из
стыков. Перо Тайменя, волшебное  светило,  блеснуло в дыре  дымохода,  как в
проруби.  Михаил  поднялся, никого не видя, и, ничего не объясняя, пошел  на
воздух.
     Сделав  по двору  несколько шагов, князь  споткнулся. В  траве валялась
всеми забытая голова русского сотника. В ее глазах  отражалась  луна. Князь,
не  задумываясь, пнул  ее  в  крапиву  под  стеной  керку, словно треснувший
горшок.
     Городище,  заросшее молодой травой,  с низкими землянками,  с  идолами,
частоколами,  угасающими  кострами,  все сплошь  устланное  спящими  людьми,
походило на большой плот, что тихо  плывет по звездной реке. Теплая  полночь
звенела. Князь медленно пошел вперед, разглядывая встречных...
     Асыка  сидел,  привалившись  спиной  к камню  насыпи. В зубах он держал
длинную тростину,  всаженную  в  коровий рог,  где  тлели  угольки  сара  --
вогульского  курения.  Глаза  у Асыки  были тусклые, оловянные.  Из  ноздрей
медленно  выползал  дымок. Вогул ничего не  видел и не слышал. Давешний юный
воин  спал рядом  на кошме,  так  и  не  сняв  воинского снаряжения.  Михаил
опустился на корточки,  подождал  и  осторожно  стащил с  его  головы  шлем.
Черные, густые  волосы  рассыпались по  плечам, по  лицу, по  ровдуге кошмы.
Тиче. Михаил коснулся  кончиком пальца ее  виска, ощутил  теплое  трепетание
жизни.  Он поднял глаза  -- хумляльт молча  смотрел на него. Михаил  встал и
пошел на вал.
     Отсюда  была  видна вся долина  Колвы -- мягкие волны  холмов  и лугов,
застеленные прозрачным туманом, темное лезвие реки, леса дальнего берега, за
которыми на  окоеме горело зеленоватое свечение.  В небе  над Искоркой сияли
сотни, тысячи, сотни тысяч звездного воинства, словно собравшаяся сюда рать.
Луна колесом катилась в дыму Млечного Пути -- Звездной Ворги, древнего  Пути
Птиц пермяков.  Пахло речной свежестью, молодой  травой, остывающими углями,
прелым деревом,  пармой.  Сзади  захлопали  крылья,  и,  оглянувшись, Михаил
увидел,  что  на макушку ближнего идола сел  филин, осветив Михаила  желтым,
кошачьим взглядом.
     -- По мою душу прилетел, побратим?-- тихо спросил Михаил.
     "Судьба-сова, судьба-сова,-- думал он.--  Полночь и одиночество... Чего
же  тебе,  сова, от меня надо?  Сегодня от меня ушел Бурмот. У меня  не было
никого надежнее Бурмота,  и вот он меня оставил...  Может, он и прав? Если я
не смог остановить  побоище, остановить Качаима, то я должен был идти  в бой
вместе  с ним  --  и  погибнуть?.. Нет, не то  страшно,  что  погибнуть... Я
проиграл уже тогда, когда оставил Чердынь. Я был побит не московитами, а той
подлой рукой вора, что зажгла огонь в Тайницкой башне...
     В моей судьбе уже не важно,  отбросим завтра мы московитов, или они нас
все же одолеют. Моя судьба уже завела меня  за этот поворот, а жизнь за  ней
еще не  поспевает.  Ничего, догонит...  Казалось  бы,  откуда тоска,  откуда
печаль, откуда эта уверенность  в завтрашней неудаче? Московиты сильны, но и
пермяки сильны тоже. Он, князь, хоть и с небольшим, но  с верным и послушным
войском в  крепости,  доныне  неприступной. Его  люди отважны  и  не  желают
сдаваться.
     Сколько огней вокруг,-- думал Михаил.--  Луна,  звезды и  Млечный Путь,
что отражается в Колве, зарево заката  у горизонта, угли  очагов в городище,
костры  московитов в дальнем перелеске и огнища погребальных тризн на берегу
реки; а в поле, где полегло войско,--  светляки, светляки... Я могу все, что
захочу: бежать отсюда в  одиночку  или увести людей;  сдаться  московитам  с
головой или замириться торгом,-- но я выбираю бой".

     Михаил долго стоял  на Княжьем валу, а потом спустился, вернулся в свой
керку где  уже  спали Бурмот,  Калина и Зырян, тоже повалился на  лежанку  и
тотчас глубоко, без сновидений, заснул.
     Разбудили   его   трели   рожечников,   которые   играли  тревогу.   Из
неконопаченных  щелей  в  стенах  тянулись  полосы  бледного света.  Снаружи
доносились крики, топот, лязг. Бурмота и Зыряна в керку не было.
     --  Вставай, князь,-- весело позвал Калина, сидя натягивавший  сапог.--
Княжество проспишь.
     Михаил молча и тяжело поднялся.  В  висках ломило. Он вышел во  дворик.
Воины с  оружием  бежали  к воротам. На валах лучники гнули луки,  насаживая
тетиву. Черные  кострища  уже  не  дымили: пермяки  предпочитали идти  в бой
голодными.  Светлое,  умытое солнце едва приподнялось над  горизонтом, сзади
осветив городище.
     Появился с  корчажкой  Калина. Михаил ополоснулся, отнял  корчагу, стал
пить.  Калина  опять  нырнул в керку  и  вернулся с  княжеским колонтарем  и
перевязью в руках.  На его  кудлатой голове криво  сидел  боевой шлем князя.
Михаил напялил тяжелый,  как мокрая  шуба,  доспех, перепоясался  и  снял  с
Калины шлем.
     -- Не по твоей башке роблен,-- мрачно сказал он.
     Шлем был мал, кожа подкладки ссохлась. Михаил, морщась, пристраивал его
на темени, а потом сдернул и швырнул в крапиву.
     -- Похоже, и не по твоей,-- ухмыльнулся Калина.
     Михаил угрюмо поглядел на него  --  Калина  ответил  прямым, понимающим
взглядом. Тоска на  душе  у князя  стала  еще острее. Калина  подал древко и
свернутую хоругвь. Больше не пререкаясь, они пошагали на вал.
     Здесь князь  развернул хоругвь, насадил  ее на древко и вбил  древко  в
землю. Он это делал буднично, спокойно, словно сажал деревце. Хоругвь тяжело
плеснулась  под  свежим ветром, и  над  Искором засиял серебряный медведь на
алом поле,  что нес на спине книгу  и  крест. Русские ратники вокруг снимали
шапки и крестились, пермяки поклонились медведю.
     -- Ну,  бывай, князь,--  Калина хлопнул Михаила по плечу и сбежал вниз,
направляясь к своим.
     Щурясь от ветра  с Колвы,  Михаил  разглядывал долину. Вдоль частоколов
выстроились все защитники и так же, как князь, смотрели  вперед, на подножие
горы.  Там, в тени, рядами брусничин  поднимались рати московитов, одетых  в
красные  кафтаны  поверх  кольчуг  и  прикрывшихся  червлеными  щитами.  Как
солнечные блики на волнах, светлели среди них обнаженные брони сотников.
     У самого нижнего частокола на  валу мелькал  Бурмот, что-то приказывал,
мечом махал в сторону  московитов. На  коротком кольчужном  рукаве его руки,
отрубленной  в Пельше, болталась цепь с  железным шаром, усаженным гвоздями.
Это оружие Бурмот придумал себе сам, велел отковать,  подвесить к  рукаву  и
научился действовать им ловко,  страшно, беспощадно. "Бурмот ушел от меня на
самый край, на самый дальний рубеж,-- подумал  Михаил.-- Там  опаснее всего.
Там верная смерть. Конечно, он хочет погибнуть. Погиб  его отец, и князь его
предал..."
     Второй частокол  оборонял  Исур,  и Михаил  сразу нашел его, торчавшего
среди пеших на  коне. Третий вал взял на  себя Зырян.  Вон  он  -- сидит  на
камне,  мечом ковыряет землю, ждет. Тот вал, что был перед ним, Михаил отдал
Калине.  Кудлатой, седой головы храмодела  нигде не виднелось  --  наверное,
Калина  надел  шлем  и  стал  неразличим  среди  прочих  шишаков,  ерихонок,
кольчужных назатыльников и бармиц.
     Княжий вал  --  пятый  -- Михаил  оставил за  собой. Он окинул взглядом
частую  цепочку  своих воинов. Где-то среди  них Асыка, который  должен  был
отсиживаться за своими горами, и Тиче, которая обещала ждать его с детьми  в
Дие. Михаил прогнал мысли о ламии и хумляльте, перевел взгляд на московитов.
Тех было тысячи полторы,  может, и побольше. У него  же  имелось  сотен пять
воинов -- по  сотне  на вал.  Эх, Коча-Качаим,  зачем  же ты скормил  войско
Пестрому?.. И вон там,  вдали, за рядами московитов, всадники с хоругвями, в
расшитых корзнах, с длинными яловцами на высоких пиках, с кручеными яблоками
на  маленьких  круглых щитах,  с  блистающими зерцалами на  груди  -- скорее
всего, это и есть князь Пестрый со свитой.

     Раздался тонкий  крик Бурмота,  и  туча  пермских  стрел  взмыла  из-за
частокола,  поднявшись на  высоту  Княжьего  вала.  И  тотчас такая  же туча
взлетела  над  московитами. Небо  замельтешило --  стрелы  посыпались  вниз.
Дружно  взвыли люди, и  боевой рев полосами раскатился по валам -- и в  него
вклинилось  яростное "А-а-а!.." московитов. Московские стрелы дождем  падали
на  Искор,  перелетая даже  Михайлову хоругвь,  и  ближайший  к  князю  воин
покосился,  чуть  приподняв щит:  не  укрыть  ли  от  беды? Московиты  внизу
побежали на приступ, держа щиты над головами.
     У подножия горы гулко бабахнуло. Там на козлах лежала длинная  железная
труба, из жерла которой струился дымок.  Ворота в нижнем  частоколе осели на
треснувших деревянных петлях и рухнули плашмя, будто расколдованные. Красные
кафтаны тотчас рванулись в проход.
     На  пространстве   между   двумя  частоколами  забушевала   рукопашная.
Московиты  все бежали и  бежали вверх  по склону  -- словно кто-то забрызгал
склон  кровью.  Пермяки,  ошеломленные внезапным  взятием  ворот, не готовые
драться на валу и под стеной, все же успели развернуться навстречу врагу. Но
московитов было больше,  и число  их все увеличивалось, будто  рати  их были
бесконечными, и они валили воинов Бурмота как буря валит сухостой. А лучники
на валу Исура  не могли  даже поддержать своих: московиты скосили бурмотовых
лучников, заняли  их  места, били стрелой  в любую  голову,  что мелькнет за
зубцами, не давали разобраться в кутерьме -- где свои, где чужие --  и сразу
же с десятка сажен насквозь прошибали и шлемы, и черепа. Стук, треск, звон и
вопль понизу  серпом отсекли Искор от долины и  луга. На  других  валах люди
кричали и махали оружием от бессилья.
     Михаил  видел  и  самого  Бурмота, вертевшегося  среди  окруживших  его
московитов. Высверкивая  крестом, носился  его  меч,  и  черным молотом  бил
шипастый кистень, проламывая щиты и головы. Бурмот не отступал --  наоборот,
он пер напролом, без цели, лишь бы вперед, где больше красных  кафтанов,  на
которых  кровь  не была  заметна. Так  страшен  был напор  этого  маленького
однорукого пермяка, что московитам,  наверное, показалось, что это  вовсе не
один человек, и они отступали, еле отмахиваясь от меча и кистеня, мешая друг
другу, тесня, пугаясь и все же подставляясь под разящий наповал удар.
     Но  вдруг что-то случилось с Бурмотом,  и он рухнул лицом вниз. Даже не
добивая,  а  затаптывая  его,  московиты рванулись к  воротам  Исурова вала.
Ворота открывались.
     -- Стой!..-- закричал Михаил, но его не услышали даже те, кто находился
рядом.
     Это Исур, запертый за тыном, обезумел и велел открывать, чтобы ринуться
в  сечу. Что-то  визжа, он  вылетел  на коне  и врубился в самую свалку -- и
тотчас исчез, выбитый из седла. А  московиты, сминая  защитников, поперли  в
раззявленные  ворота,  и  через миг черно-красная каша забурлила на Исуровом
валу, под частоколом Зыряна.
     Михаил увидел,  что  и  зыряновы  ратники  полезли к  засовам  на своих
воротах:  в  бешенстве  близкого  боя нестерпимо  было  ждать, когда  дойдет
очередь.  Зырян  кинулся  на  своих  же,  расшвыривая их голомянем меча.  Но
кровавая  каша за частоколом уже разбухла и  повалила через зубцы, как через
край горшка. Пермяки уже сшибались с московитами на его валу, а Зырян еще не
замечал и спиной  давил створку ворот, закрывая  ее  обратно. Из  щели лезли
мечи, копья, руки. Прясло тряслось и трескалось под ударами топоров, а Зырян
все  выжимал  его,   выжимал,  оскалившись,   будто  смеялся   от  обиды  на
бесполезность  своего усилия.  Петли лопнули, и полотнище створки как ладонь
накрыла Зыряна и вмяла в землю, и по нему, как по мосту, побежали московиты.
     "Как все быстро!" -- поразился князь Михаил. Ведь только что брусничная
россыпь появилась у  подножия  горы, и  вот  уже московиты  лезут  через тын
Калины,  и видны уже  их страшные, окровавленные, бородатые лица... Рубились
уже прямо под его стеной;  гремели и трещали под  топорами ворота теперь уже
Княжьего вала. Михаил  потянул из ножен  хмеч. Виски словно сковало льдом, а
руки, плечи, грудь, живот, колени стали наливаться тяжелой, уверенной силой.
Михаил понял, что где-то там,  в душе, разгорается в нем никогда не гаснущая
искорка Полюда.
     А  вокруг московиты перелезали зубцы и прыгали на вал. И вблизи они  не
казались  красными --  вблизи  они  были, как пермяки: белые, черные, синие,
рыжие,  бурые,  и под рваньем  кафтанов  сверкало  железо броней.  Московиты
походили на огромных, диких, дымящихся животных, которые вылетают  из  леса,
спасаясь от пожара. Они  проносились мимо  князя, словно не  замечая его. На
самом деле все они видели человека, стоящего  под хоругвью,  но их  пылающий
разум  не успевал  понять то, что  здесь не всякий стоящий  под  хоругвью --
свой... А  может,  они  даже  и не знали, что Пермь Великая  -- православное
княжество.
     Городище вмиг наполнилось людьми. Дрались везде: на валу, у  ворот, под
идолами,  на крышах  керку.  Стоял  такой звон,  будто люди  не сражались, а
камлали и били в бубен.
     Михаил  почувствовал,  как  полотнище хоругви  качнулось  над  головой.
Какой-то московит,  совсем еще мальчишка, осторожно взялся  за древко рукой,
робко посмотрев на Михаила -- точно просил разрешения. Михаил с силой махнул
мечом и  разом отсек  руку, которая мгновение повисела на  древке,  а  потом
разжала пальцы и  шлепнулась.  Московит испуганно  отскочил, развернулся  и,
тихо воя, бросился прочь, беспорядочно размахивая бердышом  и  окровавленным
обрубком.
     "Вот  мое место-под хоругвью!" -- понял князь. Он бросил меч, подхватил
хоругвь  и  побежал  к  вышке над Княжьим  валом. Пусть все  видят пермского
медведя над гибнущей пермской крепостью.
     По лесенке он забрался на  площадку, где лежал убитый лучник. В спине у
него, как  у рыбы, торчал целый плавник  из  оперенных  стрел. Михаил загнал
кованую  пяту  древка  в щель помоста,  укрепил древко  в  углу ограды и для
верности привалил  мертвецом. Хоругвь  тяжело развернулась  над  Искором,  и
серебряный медведь словно бы чуть поклонился последним его защитникам.
     А  Искор  погибал.  Князь взглядом разом  охватил всю картину приступа:
брусничные  брызги у подножия горы, длинные черно-красные груды мертвых  тел
между частоколами,  сумятицу  яростной  и  безнадежной  сечи в городище  под
вышкой. Здесь люди дрались так, словно бы они вовсе  не защищали себя и свою
землю, словно бы им вовсе не нужна  была победа,-- дрались так, будто у них,
как кровь горлом, хлынула  наружу душа,  и только в  битве они могли жить, и
если никто из врагов не сможет одолеть, они будут сражаться вечно.
     Князь стянул с  погибшего лучника перевязь с колчаном,  поднял  лук. Он
услышал стон  своих  жил и  скрип кожи, сдираемой  с пальцев  тугой тетивой,
когда начал стрелу за стрелой посылать сверху в московитов. Он был последним
лучником Искора. Он видел, как в коловращении битвы плывет, вертясь, кусаясь
и лягаясь, косматый  Нята, а на нем по-татарски двумя  мечами рубится Асыка,
страшный  шлем которого венчали теперь  обрубки и  обломки  рогов. Асыка  на
мгновение нагнулся,  словно нырнул, выхватил из человеческой каши тоненького
воина, у которого из-под  шишака  посыпались смоляные кудри, и  усадил перед
собой. Как-то боком, словно продавливая собою толпу, Нята понес Асыку и Тиче
к  окраине  городища,  тяжело  поднялся  на дыбы  и копытами  выбил  хлипкие
воротца, закрывавшие путь по Большой Улице вниз с Искорской горы.
     Михаил стрелял в спины московитов, побежавших по расщелине за Асыкой  и
Тиче, стрелял вслед беглецам, одинаково ненавидя и тех, и других. С вышки он
заметил, как  у  обрыва дерется  Калина, чудом вырвавшийся  из ловушки между
частоколами. Калина  тяжело  отмахивался длинным мечом, каждый раз откидывая
на  сторону  направленные в  него  копья, клинки,  бердыши,--  будто  палкой
расшвыривал  траву. Михаил пытался достать московитов, наседавших на Калину,
но Калина все отступал и отступал ближе к краю скалы -- и вдруг вздернул меч
в последнем замахе и так и повалился в пропасть.
     Кто-то  уже  полз  по лестнице  на вышку. Едва  над  помостом поднялись
острия  шлема, меча, глаз,  Михаил ударил в них стрелой. Московит  покатился
обратно, сшибая тех, кто полз за ним. Михаил опять повернулся лицом к Искору
и  поразился  --  теперь  он  мог  убивать  любого: кругом  остались  только
московиты.
     Новый  человек  карабкался  на вышку. Михаил застрелил бы  и  его,  как
предыдущего,  но  рука дрогнула. Князь узнал человека -- это  был свой. Этот
парень,  голубоглазый  и  большеротый, совсем недавно сидел у костра рядом с
Качаимом,  когда в  ночь перед  разгромом Михаил  пытался  уговорить Кочу, и
потом  этот  же парень бежал к воротам Искора  через поле,  а за ним гнались
всадники Пестрого...
     Парень выкатился на  помост, вскочил и вдруг рванул лук у князя. Михаил
цапнул пустые ножны меча. Парень орал:
     -- Не стреляй! Это пермский князь!..
     Широко растопырив руки, он косо прыгнул на Михаила и облапил его, будто
обнял. Свистнула сулица  и ударила парню  в  спину --  парень  собою прикрыл
князя. Толчок сулицы  качнул их обоих в  сторону. Они споткнулись о мертвого
лучника, проломили ограду вышки и рухнули вниз.
     Уже  в  воздухе Михаил закричал  от  гнева --  вместе с  ними  падала и
хоругвь. На длинном древке развевалось белое полотно, и князь внезапно узнал
этот миг, хотя никогда его  не видел: это развеваются белые волосы  пермской
девушки, что бросилась со скалы Ветлана в Вишеру.
     А потом земля прыгнула князю в глаза и ударила в лицо.


     Глава 24. Узкая улочка

     Никогда еще Вольге не было так тяжело.  Ему казалось: закатись солнце и
не взойди больше  --  и то было  бы легче. А  что  такое  случилось?  Да, он
оказался  у  пермяков  и сидит сейчас в Искорке  у  костра, вместе  со всеми
ожидая приступа -- ну и что? Перед ним все равно много дорог, выбирай любую.
Можно остаться с пермяками, можно  вернуться к своим, можно просто сбежать в
лес. Но Вольга понимал, что ни по какой из этих дорог ему не пройти.
     Он не мог  спать, не мог есть, не мог просто отдохнуть и целый день как
потерянный слонялся по Искору натыкаясь на людей, а потом, обессилев, присел
у этого костра. Его никто не трогал, не одергивал, ни о чем не расспрашивал.
Пермяки помнили этого парня -- он сумел убежать с поля, где московиты рубили
качаимовых ратников. Видно, разгром так  его потряс, что нужно время,  чтобы
прийти  в  себя,  опомниться, охолонуть. Поэтому в  толпе  Вольга  оставался
одинок.
     Наступила ночь, городище затихло, а Вольга все сидел у костра. Пермяки,
что  были рядом, один за другим заваливались спать, только  человек напротив
никак не  уходил,  а тоже сидел, глядя  в огонь,  и  шевелил палочкой  угли.
Вольга всматривался в лицо этого человека и  ему хотелось взять и рассказать
о себе. Вольга крепился, убеждал себя, что это его подзуживают бесы, но он и
сам знал, что безнадежно запутался в судьбе, и его душит тоска, и  ему нужен
хоть кто-нибудь -- если не  с советом, то хотя бы с участием, с жалостью. Он
ждал, когда же человек напротив заговорит.
     -- Ты московит?-- вдруг тихо спросил пермяк.
     Вольга дернулся, вскинув на пермяка ошарашенные и растерянные глаза.
     -- Не бойся. Говори, если хочешь,-- негромко и спокойно сказал тот.-- Я
же вижу.
     И Вольга заговорил -- сначала запинаясь на  каждом  слове, а  потом все
более быстро, горячо, и рассказал о себе все, чего хотел и не хотел, и  даже
то, чего, как раньше думал, и сам о себе не знал, удивляясь своему доверию к
этому незнакомому человеку. А тот слушал, кивал и все шевелил палочкой угли.
     -- Все твои беды  от того, что ты лжешь,-- наконец заговорил человек.--
Ты лгал отцу что хочешь жить с ним его  жизнью,  хотя ты и  сам еще не знал,
чего хотел. Спасая себя, ты сначала лгал новгородцам, что пойдешь с ними,  а
потом московитам -- что новгородцы держали тебя силой; ведь человек, который
не связан по рукам и  ногам, всегда может уйти в лес. Ты лгал своему  князю,
что хочешь быть  его ратником, потому что тебе  некуда было податься. Своими
делами  ты лгал своим товарищам и воеводам, что хочешь  покарать пермяков, а
очутившись среди нас, ты лгал, что эта война тебя не касается,  и  ты хочешь
только одного -- уцелеть.
     Тихие слова падали  в темноту веско и страшно, точно капли раскаленного
металла. Вольге показалось,  что человек, сидящий  напротив, сейчас поднимет
голову и закричит: "Держи татя!.." Но человек не закричал, а продолжил:
     -- Самое главное,  что ты лгал себе. Но я  тебя не виню. Вы, московиты,
больны.  Вы  захватываете огромные земли, а  сами разделяетесь на  все более
мелкие части: на княжества, на  города, на владения бояр. У вас  только один
исцелившийся человек -- ваш великий князь, поэтому боги даруют ему победу за
победой.  Русь  может  побеждать  слабых, но  пока она не излечится, сильные
будут  ее бить, как били  татары.  И ты  тоже  болен, юноша. От  этого  твои
страдания. Хотя ты можешь излечиться. Ты для этого готов.
     -- Как излечиться?-- угрюмо спросил Вольга.
     -- Я тебе скажу, как считаем мы. Все душевные болезни лечатся любовью к
родине. Перестань врать себе и другим, трезво оглядись по сторонам и зажги в
своем сердце эту лю