аками,   очистилось:  теплый  ветер,  раздвигая  окоемы,  сметал  тучи  в
громадные  стога, и за ними застенчиво засветилась  еще блеклая  высота.  Во
дворе  Нифонтовой  усадьбы  вытаивали  брошенные вещи:  оброненные  поленья,
потерянный  ковшик, сломанный  санный полоз,  рукавица.  На крыше  проступил
черный и жесткий хребет охлупня, а на коньке повисла длинная сосулька.
     Теперь  Михаил  часто выходил на крыльцо, не закрывая за собою двери  в
сени, брал Аннушку, сидел на ступеньках, сняв шапку, словно бы голова его по
весне тоже вытаяла, как пень. И Нифонт ожил, разом поднялся с лавки, с новой
страстью набросился на дела.
     Пермяки,  похоже,  отступились от  Пелина поля. Но  как-то ночью Нифонт
растолкал Михаила  и Калину -- на  поле что-то  происходило.  Сквозь тусклый
пузырь окошка издалека светила красная точка. Это на поле горел костер.
     -- Спите,-- глянув  в окно, недовольно проворчал Калина.-- Это  пермяки
камлают. Не  тронут они нас, знаю. Они наверное,  тебя, Нифонт,  проклинают.
Спи.
     Днем они отправились на поле взглянуть,  чего там  сотворили камлавшие.
Михаил нес на руках дочку, шагая последним и глубоко проваливаясь  в рыхлый,
мокрый истоптанный снег.
     Посреди поля  лежал  здоровенный валун -- как  пермяки его притащили?..
Рядом было протаявшее почти до земли кострище с черными головнями. Вокруг на
снегу  валялись  разбросанные рыбьи хвосты. Калина  поднял один, повертел  в
пальцах, бросил и весело сказал:
     -- А ведь и вправду прокляли, собаки.
     Михаил поставил дочку на валун. Нифонт задумчиво и угрюмо оглядывался.
     -- Ну  и  черт с  ними,-- с  досадой  сказал  он.-- Не анафема  же,  не
отлучение...  Я  православный.  Чего мне  их  проклятье?..--  он  помолчал и
добавил: -- Много я по пермским чащобам шастал, в Адово озеро  нырял -- и не
видел  никаких  ихних  страшилищ  или  богов. Одни  болваны  пусторылые... И
Стефана, говорят, тоже проклинали...
     -- А пермяки не богами  и не  чудищами тебя прокляли,-- серьезно сказал
Калина.-- Что идол?  Идол без  духа -- деревяшка. Пермяки  твой дух убили  и
сожгли, прокляли твою судьбу.
     -- Выходит, я теперь без судьбы?-- усмехнулся Нифонт.-- Чудно говоришь.
Как же это я без судьбы, коли жив? Это как без тени на солнце -- невозможно.
     --  Возможно,-- возразил Калина.-- И ты  не хмыкай: это ведь  страшное,
жестокое  проклятье  --  на судьбу-то.  Они  могли и убить тебя,  и в жертву
отдать,  да им тоже хлеб  нужен. А  надругательства  над Пелиным  полем  они
простить  не  хотели.  Вот и  отомстили. Не  пожелал  бы  я  на твоем  месте
оказаться.
     Нифонт настороженно молчал -- зло, упрямо, несогласно.
     -- А в чем беда?-- спросил Михаил, смутно ощущая, что это действительно
очень страшно: остаться без судьбы.
     --  В  том  беда,  что нет теперь в  мире силы, которая бы ему помогла.
Будет тонуть -- и соломинка под руку не подвернется. Заблудится в лесу -- ни
следа,  ни  звезды не увидит. Любая, самая мало-мальская беда  с ног сшибет.
Это  как если бы  ты от  любой болезни умирал: хоть  от укола еловой иголки,
хоть от соплей. Человек без Божьей помощи очень слаб, почти бессилен.
     -- Я крещеный.
     --  Ну и что. Ты-то в  Бога веришь, а тебя для Бога больше  нет.  Тем и
гневит Бога язычество,  что способно на такое зло. Ты  хоть  десять  раз еще
покрестись -- не разглядит  тебя  Господь. Рассказывают,  что и  Пелю вогулы
прокляли -- потому и одолел его Ящер.
     Нифонт яростно пнул рыбий хвост.
     -- Да плевать мне на их проклятье!-- рявкнул он.--  За меня  -- хлеб, а
через него и вся земля! Сильней этой силы ничего не знаю.
     Он развернулся и грузно зашагал прочь.

     Снег  таял  на  поле,  и   Михаилу  стало  казаться,  что  сквозь  него
просвечивает  земля, но не  черная,  а голубая. Не  веря глазам, он пошел на
поле  и только  тут увидел: большой клин  был уже вспахан, и  на нем  взошла
озимая рожь. Пелино поле родило  хлеб.  Михаил  был потрясен -- так это было
просто и так велико.
     Сзади к нему подошел Нифонт.
     -- Дураки -- пермяки,-- добродушно, как о детях, сказал он.-- Зазря мне
амбар  пожгли... Не было  ведь там зерна. Забыли они,  что никто здесь  рожь
яровую сеять не будет --  только  озимь, а то не встанет...  Мы с Калиной по
осени вдвоем целину рвали, сеяли по ночам, чтоб никто не увидел, а утром все
сеном закидывали...
     Снег стаял к маю, и теперь издалека было видно,  как ярко зеленеет край
Пелина поля.  Приближалась страда. В  Чердыни  все  готовился  да  готовился
уезжать князь Федор Пестрый, а потом вдруг  Михаил увидел вереницу  плывущих
по Колве стругов  с яркими  парусами  и  расписными носами. Вдруг озаботился
чем-то  и засобирался Калина, в котором вешние  воды всегда будили тревогу и
неодолимую тягу бродяжить, звали куда-то, как перелетную птицу.
     Михаил  помнил  свое  обещание Нифонту --  весной оставить его  дом. Но
некуда было податься с Аннушкой, да и  Нифонт  не гнал. Когда Михаил увидел,
как взошел хлеб  на Пелином поле -- первый русский хлеб на пермской земле,--
и ему почему-то  захотелось  побыть рядом с  этим хлебом, будто напиться  из
родника, будто посидеть на ступеньках храма, к которому брел так долго.
     Вместе с Нифонтом Михаил собирал на зеленой полосе камни, что всплывали
из недр земли,-- на окраине поля выросла целая груда  обломков. А  потом они
на  пару начали взламывать целину -- долбили и рвали  дерн мотыгами, дробили
заступами. Работа была тяжелая; ничего тяжелее этого Михаил за свою жизнь не
делал.  Но так  было  нужно  --  соха бы  не  взяла  здесь  землю, только бы
поцарапала без пользы. Аннушка с Колвы носила им воду  в берестяном ведерке.
Нифонт и Михаил порою  так уставали,  что и  ночевали в поле,  и, просыпаясь
ночью, Михаил видел над собою Млечный Путь, древний Путь Птиц пермяков.
     Они  расковыряли, разворочали  Пелино  поле, и  подошло  время  пахать.
Нифонт выволок соху с двумя лемехами,  вырезанными из лосиных рогов. На раму
взгромоздили  валун, на котором когда-то пермяки  прокляли Нифонта.  В  соху
впрягли  Няту. И пахать оказалось еще труднее, чем  ломать целину.  За  день
лемехи истирались, словно были  из  сосновой  коры, и приходилось  их  снова
резать  и острить. За неделю от широкой лопасти лосиного рога оставался один
обмылок.  А  нужно  было  вспахать  поле не  раз  и  не два,  чтобы  пронять
слежавшуюся   землю   до   самой   плодородной  глубины.  И   когда  Нифонт,
обессиленный, ложился  на межу, за сошники брался Михаил  и  вместе  с Нятой
толкал соху дальше, вперед, вперед.
     Из Чердыни, из городища приходили пермяки и  смотрели,  как князь пашет
поле. Князь,  согнувшись, шагал за сохой,  вдавливая лемех в бурую  землю, и
рубаха его была мокрой на спине, как у простого пахаря. А соху по священному
полю тащил старый  боевой вогульский конь, которого вела  под узцы маленькая
белоголовая княжна. Труд был  не просто  тяжек, он был мучителен, но  в  его
изнуряющей ломоте заключался такой простой и великий смысл, что Михаил порою
переставал понимать: чем и зачем он жил раньше?
     Он  и не заметил,  как лето скатилось  к  осени.  Рожь налилась  силой,
гнувшей  колосья  к  земле.  Вдвоем  с  Нифонтом они горбушами скосили поле,
оставив  лишь  жесткую щетку стерни, связали снопы. В ведро снопы  сушили на
сушилах, в непогоду -- в овине, потом молотили и веяли на гумне, задыхаясь в
колючей пыли половы. Аннушка, как взрослая,  таскала солому в сарай, мяла ее
и  утаптывала:  вдруг Няте до весны  не хватит сена? Урожай вышел небольшой,
сам-треть, как и говорил Нифонт. Он не стал засыпать закрома -- всем зерном,
что  было,  засеял зябь. Он  был согласен еще  одну зиму провести на  рыбе и
дичи, но зато следующей осенью у него будет хлеб.
     К севу вернулся Калина, а после  сева  ударили первые заморозки. Михаил
глядел с крыльца на черное Пелино поле, над которым собирались в клин лесные
журавли, и видел рожь -- золотую  рожь своих  трудов, своей малой,  но такой
трудной правды. С крыльца Михаил и заметил  сына -- княжич пешком шел к нему
из Чердыни.
     -- Батя,-- позвал он  ломким баском,-- дозволь войти...-- и уже в избе,
при  Калине  и Нифонте,  поклонившись, сказал: -- Отец... Нет княжества  без
князя... Иди, княжь, тебя люди зовут... прости меня. Иди, княжь...
     Михаил молчал, не зная, что ответить.
     -- Оно и верно,  князь,--  вдруг сказал Нифонт.-- Хлеб -- дело мое,  не
твое.  Я ведь жениться  думаю. Надо хозяйку в дом... Мне уж в городище девку
просватали. А ты не обессудь. Каждому свое место. Ступай, князь, княжить. Ты
со мной Пелино поле поднял -- это  труд великий.  Дальше я один управлюсь. А
тебя другое дело ждет. Тебе еще Чердынь поднять надо. Ступай.


     Глава 28. Талая вода

     -- Был город люд, стал город лют,-- задумчиво сказал Калина, озираясь.
     Матвей, сощурившись, пристально вглядывался в камскую даль.
     --  Не-е, не шибаса это  и не тюрень,--  сообщил он.-- Это большой каюк
пермяцкий...
     --  Да  и откуда тут татарам взяться,  коли  ты  их прогнал,--  хмыкнул
Калина.-- А пермяки сюда не полезут. Балбанкар -- заклятое место.
     Они стояли на краю заброшенного городища,  на  высоком  склоне  берега.
Рядом валялись мешок с припасами,  весла, лук Калины и меч Матвея, лежала на
боку длинная, как веретено, кожаная лодка.
     Калина  и княжич  Матвей  плыли вниз по  Каме вдвоем, тайком от всех: и
своих, и чужих.  Они держались ближе к берегам, прячась под кустами, рядом с
обрывами, в случае  чего -- накрывались сверху срезанными ветками с листвой:
пусть  думают,   что  плывет  упавшее  дерево.  Своим  незачем  знать,  куда
направился княжич;  татары  могут в полон забрать, ведь  за  княжича большой
выкуп взять  можно;  а  пермяки  --  то  собаки  брехливые,  увидят  и  всем
растрезвонят.
     Когда   плыли  мимо   Балбанкара,   Матвей   разглядел   вдали   парус.
Волей-неволей пришлось причаливать и прятаться на проклятом городище.
     Начиналось лето, молодая трава покрыла  оплывшие  валы, ямы землянок. В
траве  особенно  чуждо  смотрелись  гнилые  черные  колья, трухлявые  бревна
выкладок,  покосившиеся  идолы, в  лицах  которых еще торчали  пеньки  стрел
ушкуйника Ерохи Смыки. Калина оглядывался и вспоминал ватагу Ухвата, которая
почти двадцать лет назад здесь, на Балбанкаре, лопнула пополам  и чуть  себя
не  истребила; вспоминал, как  тащил тяжеленную Вагирйому по  крысиной  норе
подземного хода.
     -- Погоди-ка,--  сказал Матвею Калина и пошел  к другому краю городища,
полез в овраг и вскоре выбрался обратно, держа в руках человеческий череп.
     -- Глянь,  княжич, это кто-то  из  трех Иванов... Отсюда, с Балбанкара,
побежала к твоему деду смерть.
     Матвей посмотрел на череп, презрительно сплюнул и велел:
     -- Собирайся, дальше поплывем. Каюк уже за поворот загнул.
     Калина осторожно положил череп на камень в траве.

     Всю минувшую зиму Матвея мучила память о  той девчонке, о  Маше, ясырке
шибана Мурада, которой он обещал выкупить ее из рабства. Матвей не только не
хотел  нарушать  своего слова,  нет  -- его изнутри жгла еще  какая-то боль.
Хотелось  ту девчонку видеть  подле себя  -- счастливой и  вольной, хотелось
почувствовать ее благодарность и уважение. Матвей знал, что летом афкульские
татары  продадут  своих рабов  в Ибыре.  Плата  у  Матвея была --  все та же
пуговица с кафтана Пестрого. Оставалось только придумать, как попасть в Ибыр
на торг.
     Однажды в Покче Матвей встретил Калину.
     -- Постой,-- окликнул он его.-- Иди сюда. Скажи, где Ибыр находится?
     -- В воскресенье еще на Сылве стоял,-- ответил Калина.
     -- А как добраться до него?
     -- Седлай коня богатырского да скачи во всю прыть.
     -- Я тебя делом спрашиваю, дурак!
     -- По вопросу и ответ, княжич.
     -- Я не княжич, я князь.
     Калина  взглянул на мальчишку  --  красивое,  высокоскулое лицо  ламии,
глаза и губы  --  тоже  от  Тичерть, а  от деда Ермолая -- упрямство и воля,
спокойно переступающая через души и судьбы. Только от Михаила в мальчишке не
было ничего.
     -- Я, княжич,  крест целовал только Михаилу, батьке твоему. Вчерась еще
с ним похлебку хлебали -- так что вроде жив он. Для тебя я -- вольная птица.
Прощай.
     Он уже развернулся, но Матвей схватил его за рваный локоть.
     -- Ладно, не серчай,--  с  досадой сказал он.-- Добром прошу, разъясни,
как мне в Ибыр попасть.
     -- А на что?
     -- Не твое дело.
     -- А я в чужие дела не суюсь.
     --  Да  постой ты!..  Черт с  тобой, я  скажу,  на что...  Но  коли  ты
проболтаешься хоть кому -- хоть отцу,-- найду и под землей, на кол посажу!--
разозлился Матвей.
     -- Ужо штаны на заду отвисли,-- хмыкнул Калина.
     Матвей рассказал -- и его история Калину подкупила.
     Рядились они  недолго. С вешней водой решили плыть  вдвоем и втайне  от
всех.

     Весной, когда  зазеленели берега Колвы, Калина сам пришел  к Матвею. За
его спиной был здоровенный тюк. Они убрались из Покчи подальше, в лес.
     В  тюке  у Калины  были  припасы:  сухари, сушеное  мясо,  мед,  топор,
рыболовный снаряд, разборный лук, мелкое железо на обмен,  крынка с бобровым
салом,  чтобы смазывать лодку. Шкура  от  лодки занимала  половину тюка. Она
была сшита из оленьих кож ковшом, нос и хвост -- карманами.
     Калина  стал учить Матвея  собирать лодку.  Такими лодками пользовались
охотники. Если придется убегать с реки в  лес,  лодку вмиг можно  разобрать,
свернуть шкуру и  сгинуть  в глухомани. И  восстановить  пыж недолго.  Нужно
срубить две елочки, срезать, где надо, ветви, вставить  комлями друг к другу
в  карманы -- носовой и хвостовой,  а  потом  связать  пришитыми шнурками  и
дважды  перетянуть поперек тетивой. И снова лодка готова -- легкая, как сноп
соломы, и ходкая.
     На  Олену  Ранние Росы выплыли из Покчи. Через  две недели  были уже  у
Балбанкара.
     -- А  чего вы там делали-то, на городище?-- спросил Матвей,  сидевший в
лодке впереди, когда Балбанкар уже скрылся из глаз.
     -- Вагирйому прятали, малую Золотую Бабу...
     -- Это за нее деда убили?
     -- За нее.
     -- Я про Золотую Бабу все знаю,-- помолчав, сообщил Матвей.-- И не Баба
это никакая, а Богородица. Потому ее язычники и прячут. Она  ведь у крещеных
должна быть.
     -- Кто это с тобой такой мудростью поделился?-- удивился Калина.
     -- Филофей, епископ.  Он  мне все рассказал. Чуть ли не  тыщу лет назад
пермяки  пошли войной на  царьградские  и немецкие  земли. Далеко  за Москву
зашли, хоть Москвы тогда еще и не было. И Бог хотел их  остановить, явил  им
чудо:  из  чистого  неба  пошел  град,  и перед войском из градин сама собой
слепилась Богородица. Ни огнем, ни  мечом ее взять не могли, а через три дня
она  вовсе золотой стала. Тогда половина пермяков призвала попа, окрестилась
и в той земле осталась жить, свою страну Енгрией назвала. А  другая половина
язычников  убежала  сюда, на Камень,  и Богородицу  золотую с собой  унесла.
Потому нам и надо ее отнять.
     Калина усмехался, слушая рассказ Матвея.
     -- Репей в глотку твоему епископу,-- сказал он.
     К вечеру дошли  до устья Чусовой -- широкого, как ворота. Дальше уж, до
Ибыра, придется грести вверх по течению.
     --  Запомни Чусовую, великая река,-- сказал Матвею Калина,  когда они в
темноте  ужинали у костра, и оглянулся через плечо: Чусовая широко и туманно
светилась под луной.
     -- А чего в ней?
     -- Она одна  Каменные горы победила -- даже Вишере  то оказалось не под
силу. Началась на той стороне и, как пилой, хребет прорезала. Поэтому на ней
повсюду  скалы -- и малые, и  под  самое небо. Есть, как и у  нас, Столпы --
окаменевшие великаны. И все скалы здесь священные.  На каждой или под каждой
--  капище,  в любой  пещере  -- идол. Река эта богата несметно.  Не  только
рыбой,  зверем, лесом...  Есть и песок золотой, и жемчуга, и горючая  земная
смола, и самородные камни вроде того, что у тебя на пуговице. Только все это
недоступно. Река тайная, и живут здесь тайные вогулы. Со своими не дружатся,
а  чужаков  всех убивают. Нет здесь ни городищ их,  ни павылов, одни  только
легкие стойбища.  Чусовские вогулы -- лесные, живут охотой, молятся камням и
деревьям. У  них  даже  боги  особые.  Тайный народ, одним словом,  тайный и
страшный.
     -- Будет у  меня войско -- и побью я  этих тайных вогулов,-- решительно
ответил  Матвей.-- Заберу  эту  реку  себе. Назову  эту  землю  Пермью Новой
Чусовской и посажу сюда княжить сына.
     -- Далеконько загадываешь,-- недоверчиво покачал головой Калина.

     На следующий день плыли недолго. После полудня Калина причалил к берегу
по  правую   руку.  Вдоль  реки  и  вглубь  здесь  раскинулся  широкий  луг,
ограниченный лесистыми холмами. Калина оставил Матвея налаживать стан, а сам
ушел -- бродил  вдали по травам, глядя под ноги, или вдруг озирался,  словно
что-то потерял, влезал на кривые бугры, часто  натыканные повсюду и заросшие
малиной.
     --  Искал,  что  ль,  чего?-- насмешливо  спросил Матвей,  когда Калина
вернулся.-- Вогулов тайных?
     -- Это,  княжич, знаменитое  поле Чулмандор,-- пояснил  Калина.-- Здесь
два с половиной века назад пермяки и вогулы разбили татар.
     Калина  протянул   Матвею   ладонь,  на  которой   лежали  позеленевшие
наконечники стрел.
     -- Медные,-- презрительно сказал Матвей.
     --  Тогда  весь  век был медный.  Железа мало  делали. Железные  стрелы
только у татар были, а у наших -- медь да кость. Однако ж победили.
     Матвей окинул взглядом пустынное поле, тихо зарастающее молодой травой.
     -- Для нас Чулмандор все равно что Куликово поле для Москвы.
     --  А велика  ли  у  татар сила  была?-- заинтересовавшись, уважительно
спросил Матвей.
     -- Велика. Говорят, тридцать туменов.
     --  Тридцать  татарских  туменов  всю вселенную  завоюют,-- не  поверил
Матвей.
     --  Татары конные в степи сильны. А сюда они на лодках против реки шли.
На тюрени-то с шибасами много  коней не  возьмешь. А пеший  татарин валок...
Вон там пермяки  стояли,-- Калина махнул рукой вверх по течению.-- Татары на
них кинулись. А им в бок ударили вогулы, что прятались  на пармах. Почти все
татары  и полегли, мало  кто  ушел.  Эти  вот  бугры,  что здесь  повсюду,--
скудельни татарские. Я еще помню, что валялись здесь и порубленные татарские
лодки  --  из  травы  торчали  черные носы и ребра, а  сквозь  днища деревца
проросли... Теперь уж те деревца вон какие...
     -- Почему ж тогда пермяки татарам харадж давали?
     -- Народ силен единством. Через двадцать лег после Чулмандора  пришел к
нам хан  Беркай.  Он вогульских  хаканов подкупил, и  вогулы от общего  дела
откололись. Пермякам  же в одиночку было не справиться. Пришлось покориться.
Но татары  рвались  к  Последнему морю. Они  побоялись  навешивать  на людей
Каменных гор  ясак, чтобы  не  оставить у себя  за  спиной  врагов.  Поэтому
обложили  пермяков  данью  союзников,  легкой  данью-хараджем.  Ну  и клятву
верности взяли.
     -- А я их  клятву  порушил и  хараджа велел не  платить.  А кто понесет
харадж -- тому велел руку рубить.
     -- Не по летам ты крут,-- неприязненно заметил Калина.
     -- Как того дело требовало, так и поступил.
     -- Легко тебе дохлую собаку пинать. И в ребра ее и в зубы...
     -- Ты это о чем?
     -- О  том,  что  давно уж Золотая  Орда на куски развалилась, и ханства
нынешние не  чета Чингизову. Пермяки с татарами  за два  столетия уже крепко
срослись.  Их  харадж уж и не дань, а так, знак  уважения. От татар добра не
меньше, чем  горя. Как, впрочем, и от Руси. Ничего не поделаешь -- соседи, и
живем по-соседски: и рубахи друг на друге пластаем, и пожар вместе гасим.
     --  Ну-у, заныл,-- недовольно сказал Матвей. Калина бессильно махнул на
него рукой.

     В темноте Калина решил еще раз пройтись по травам Чулмандора. Чулмандор
неудержимо   манил   его.   Только  кузнечики   стрекотали   также   звонко,
неподвластные времени. Калина вспоминал -- и то, что было  с ним, и то, чего
он никогда  не видел,  но  знал так ярко и остро, словно бы  сам пережил. Он
вдруг остановился и резко оглянулся -- почудился в темноте  чей-то  призрак,
знакомая  тень...  Чусовская  вогулка,  много  лет  назад  нашедшая  его  на
Балбанкаре и лечившая в своей избушке, красавица-ведьма Солэ -- это будто бы
она мелькнула на краю зрения. Но Калина напрасно  всматривался во тьму -- не
было никого.
     Калина вернулся и залез под шкуру рядом с Матвеем.
     Он проснулся  на рассвете  как от толчка, поднял  голову. По розовой от
восхода воде заводи плыли два сиреневых лебедя.  На  берегу на коленях стоял
Матвей и натягивал лук.
     Калина  успел ударить мальчишку  по  руке. Стрела,  взбурлив,  ушла под
кувшинки. Калина вырвал лук у княжича и рявкнул:
     -- Чужое оружие брать не смей!
     --  Не боись, не  сломаю,-- смело ответил Матвей, поднимаясь  с колен и
глядя Калине в глаза.
     -- А лебедь -- птица священная.
     -- У язычников.
     -- А язычников ты уважить не можешь, да?
     -- Кто они и кто я?
     --  Не  буду  я  с  тобой  собачиться,--  сказал  Калина.--  Только  на
Чулмандоре теперь не стреляют, понял? Хватит, тут уже настрелялись.
     --  Ну, поди  обратно в луг, поплачь, повздыхай, помечтай, как девка,--
бесстрашно предложил  Матвей.-- Я ж  видел,  как  ты вчера ночью  стр-радать
бегал.
     Калина взглядом смерил княжича с головы до ног.
     -- Удивляюсь я  тебе,-- признался  он.-- На  чем  ты стоишь? Ни единого
ведь корешка нету!
     Погода наладилась, сияло солнце, река  казалась неподвижной. Пыж  бежал
легко и быстро, как водомерка. Наконец добрались до устья Сылвы.
     -- Сылва -- мирная река, торговая,-- сказал  Матвею Калина.--  Здесь уж
можно не прятаться.
     Длинный песчаный  мыс  с ровным рядом  высоких сосен разделял Чусовую и
Сылву. За стволами и вершинами мягко искрилась чусовская дорога на восток --
в  скалы, в хмурые  леса. Сылва уводила наполдень -- к степям,  к холмам,  к
пологим горам.
     -- Глянь-ка, вроде вогул стоит...-- неуверенно окликнул Калину Матвей.
     На мысу под соснами и вправду кто-то был, но разглядеть мешал подлесок.
Чудилось, что в пушистых елочках стоит человек в одежде из шкур и пристально
следит  за проплывающей  лодкой. Калина  вспомнил  свое  ночное  видение  --
вогулку Солэ -- и подумал,  что неспроста эти мысли. Полтора  десятка  лет о
ней не вспоминал -- и вдруг подряд дважды мерещится.

     На  ночлег встали  за небольшим святилищем под склоном  холма. Здесь на
поверхность земля выдавила ручьи -- чистые и холодные,-- и кумирню соорудили
в  подкопанном русле старого притока. Святилище  не  было заброшенным, хотя,
видно, и  посещали  его редко. Калина и  Матвей потоптались  меж  невысоких,
потрескавшихся идолов, поискали, чем  можно разжиться.  Нашли только  медное
огниво.  Старые  наконечники  стрел,  черепки, молельные  горшочки в  углях,
выкладки  из костей и  черепов, жертвенные  колоды... Святилище сылвенцев не
пугало,  не отгоняло  от себя чужаков. Мирная торговая река  не  поклонялась
злым богам войны и боли, не принимала в жертву могучих лесных хищников.
     А ночью пожаловала ведьма Солэ.
     Матвей  спал, и Калина задремал  возле костерка,  который теперь  можно
было не гасить  и не прятать,-- и вдруг совсем рядом  раздался пронзительный
волчий вой.  Калина вскочил, как  подброшенный, сжимая  топор, и  возле него
тотчас оказался Матвей с  ножом в руке. Вокруг  них, словно по углам, сидели
четыре волка. Отблески углей делали их глаза кровавыми.
     -- Пасия, Калын,-- произнес скрипучий голос.
     Ведьма стояла чуть в стороне,  подальше от  отсветов  костра.  Когда-то
Калина знал  ее  женщиной  в годах,  но все  еще сохранявшей  яркую  и дикую
красоту. Солэ и сейчас  не  утратила стройности и стати, будто бы до сих пор
была  девушкой,  но ее  лицо было  лицом  глубокой  старухи: вылезли  брови,
ввалились глаза и щеки, крючком загнулся нос,  высохли губы, отросла  редкая
борода. Белые волосы Солэ распустила по плечам; в руках она держала глиняный
кувшин.
     -- Пасия, отыр-нэ, Солэ,-- угрюмо ответил Калина.
     --  Я  пришла ойталахтын  вармаль,-- сказала ведьма.--  Помнишь, как  я
спасла тебя? Сака эрнэ вармаль нангки.
     -- Помню,--  кивнул Калина,  опуская  топор.--  Если бы  я знал, что ты
лечишь людей за плату, я бы давно расплатился. Я от долгов не бегаю.
     -- Я лечу людей, Калын,--  ответила ведьма.-- А ты не человек.  Когда я
нашла тебя на Балбанкаре, ты  был такой же,  как  сейчас. Сколько  тебе зим?
Сто? Двести? Тысяча? Кто ты? Куль? Мертвец? Хумляльт? Войпель?
     -- Кто бы я ни был, мне сейчас нечем тебе заплатить.
     -- Отдай мальчишку.
     -- Нет.
     И тут Матвей  сунул руку за пазуху, выхватил пуговицу  князя Пестрого и
кинул в рот.
     -- Йолькирь!-- звонко крикнула ведьма.
     Один  из волков прыгнул Матвею на спину и сбил с ног. Пуговица вылетела
у княжича изо  рта и  покатилась по  траве к ногам ведьмы.  Солэ подняла ее,
посмотрела сквозь камень на костер. Волк  все еще стоял передними  лапами на
спине распластанного Матвея.
     -- Отдай, ведьма!..-- злобно завопил княжич.
     Солэ быстро спрятала пуговицу в кулак и пальцем указала на мальчишку.
     -- Ты должен звать меня "эква",-- велела она.-- Если отныне ты назовешь
меня иначе, мои волки найдут тебя повсюду. Мигирь! Йолькирь! Ракирь! Сагиль!
     Три волка вокруг костра зарычали, поднявшись на все четыре лапы. Матвей
молчал,  уткнувшись лицом в землю. Йолькирь спрыгнул с его спины,  подошел к
ведьме.
     -- Солэ, нам нужен этот камень,-- тихо сказал Калина.-- Потом я заплачу
тебе больше, чем он стоит. На него мы хотим выкупить человека из неволи.
     -- А я тоже на него выкуплю человека. Даже несколько человек. Мои волки
не должны забывать вкус живого мяса. Я стара, я одинока. Мне надо заботиться
о своих помощниках.
     -- Но ты не можешь грабить нас здесь!--  в  бешенстве крикнул Калина  и
топнул ногой.-- Ты давала Вагирйоме и Ялпынгу  мир  элипат маим так  латынг!
Туявит -- мирная река!
     Ведьма засмеялась и бросила под  ноги Калины кувшин. Кувшин раскололся,
вода плеснула на Калину и Матвея.
     --  Я знала, что ты вспомнишь об этом.  Я не граблю,  а забираю долг! И
это -- вода Ханглавита -- Чусовой. Все, прощай. Амки салиуй!
     Солэ словно растворилась в темноте. Калина оглянулся  -- волков тоже не
стало.

     До утра Калина  и Матвей, подавленные, сидели у прогоревшего костра. На
мальчишку  вообще  было  жалко смотреть:  ведьма отняла  у  него возможность
выкупить рабыню, отняла уверенность в своей силе и своем слове. Но тем самым
она разожгла в  княжиче гнев, который бывает побольше  любой надежды, веры и
силы.
     На  рассвете  Калина оживил костер,  принес  воды  в  медном  котелке и
повесил котел над огнем, а сам в сторонке сел смазывать салом днище пыжа.
     -- Ну, княжич, куда  теперь?-- спросил он, не поднимая головы.-- В Ибыр
или домой?
     Он еле уклонился от топора, который швырнул в него Матвей.
     -- Все  из-за тебя!--  завизжал  княжич.--  Это ты со своими долгами не
расплатился! Ненавижу тебя! Ненавижу эту... э...
     -- Экву -- с готовностью подсказал Калина.
     -- Хоть эква, хоть кто!-- надрывался княжич, шаря по земле  руками: чем
бы еще запустить в Калину.
     -- А я  тут при чем?-- спокойно  хмыкнул Калина. Он увидел, что беда не
раздавила мальчишку, не размазала, как слякоть.-- Думаешь, если бы я вовремя
заплатил, она бы пуговицу брать не стала? Держи карман шире.
     -- Откуда она вообще о ней узнала?
     Калина развел руками.
     -- Как-то проведала... На то и ведьма.
     Матвей в  бессильной  злобе  начал  лупить  палкой  по углям в  костре.
Полетели искры, зола, пепел.
     -- Ты вот  отца клянешь, что он  у тебя рохля  и  пустодыра,-- издалека
сказал Калина,-- теперь сам судьбы попробуй.
     -- Отец -- неудачник!-- снова закричал Матвей.-- Неудачник! Он проиграл
битву! Его побили! Я его ненавижу! Мне не нужен такой отец!
     -- А тебя сейчас не  побили, да? Не ограбили, как лаптя деревенского? И
кто? Старуха!
     -- Ну и пусть! Конец  -- делу венец! Я все равно уведу Машку из ясырок!
Украду! Мечом отобью! Всех обману!..
     -- Ну, давай, давай,-- сварливо согласился Калина.-- Там другого такого
расписного на всю ярмарку не найдется. Витязь, вор и хитрец -- единый в трех
лицах...
     И они плыли дальше вверх по Сылве -- Талой Воде пермяков.
     Река была медленной, как  корова, тихо  и нежно струилась вдоль кожаных
бортов пыжа. Вода  казалась темной  и прозрачной,  а небо, как  на  иконе,--
благостным и лучистым. Солнечный свет играл на гальке перекатов, и чудилось,
что  лодка  парит над  донными  камнями, словно облако.  А  в омутах  солнце
собиралось где-то в глубине  в клубы мерцающего тумана. На  пологих  берегах
звенели  золотые  травы.  Там,  на хребте, на  холодном  севере,  словно  бы
бушевала  буря, выламывала  утесы из жилистых боков мансийских тумпов, гнала
чередой волны  скалистых  зубцов,  смерчем взвихривала  над голыми вершинами
исполинские каменные столбы священных чурков, а здесь буря давно улеглась, и
только эхом ее  протяжно вздымались и  опадали покатые, длинные пармы, да по
берегу, как обсохшие в  межень лодки,  кое-где  громоздились горячие, белые,
приземистые  скалы,  на  которых  отпечатались нечитаемые письмена прошедших
времен  и загадочные, невесть  откуда взявшиеся  известковые  ракушки.  Даже
комарья  тут  не  было,  а над знойными лугами  воздух  бурлил  от увесистых
слепней и оводов, вечных спутников скотогонов.
     Калина и Матвей видели эти стада -- коровьи и козьи, что пасли всадники
в лохматых волчьих  малахаях.  По тропам башкиры гнали  на  продажу  конские
табуны.  Селения встречались редко, и чаще  -- временные:  то чумы вогулов и
остяков, то юрты башкир и  татар, то берестяные балаганы черемисов и мордвы.
Все  тянулись  на  торг.  Лодка  Калины  и  Матвея  иногда обгоняла  большие
караваны,  поднимающиеся к  Ибыру; реже  навстречу вниз проходили  уже почти
порожние или легко  груженые соболями  и  прочей рухлядью. Сылва летом  была
даже более оживленной, чем Колва или Кама у Бондюга.  Бояться  нападения уже
не приходилось: Туявит -- мирная река; но и зевать тоже не стоило.
     Через несколько дней в Сылву  по левую руку  впала Ирень  --  мутная  и
странно  сине-зеленая, как  зимняя хвоя. Отсюда, сказал  Калина,  начинались
земли его друга, остяцкого князьца Чикаля. Вскоре показался и дом  Чикаля --
на прибрежной поляне под высокими старыми соснами. Калина причалил.
     Чикаль  был  совсем старым старикашкой, таким морщинистым, что  на  его
лице невозможно было  бы  найти глаза, рот и нос, если бы не привычка искать
их на своем месте. Однако держался Чикаль бодро.
     Разместившись в избушке под  соснами на земляных лавках, Калина вытащил
из своего мешка наконечник стрелы -- первый попавшийся.
     -- Ты, небось, слышал, что наш князь Михаил побывал в Москве,  у самого
великого князя?-- спросил Чикаля  Калина.-- Так  вот, рассказал он  о  нашей
жизни и  тебя, уважаемого, вспоминал. И великий князь послал всем подарки --
небольшие, но  ценные. Вот, тебе велел передать это  острие.  Пусть, сказал,
знаменитый Сылвенский и Иренский князь Чикаль  ходит с этим острием в стреле
на охоту.  Охота  всегда  будет  удачной,  потому  что  главный  пам  роччиз
заговорил это железо на зверя. Принимай!
     Чикаль был очень польщен, спрятал наконечник в берестяную коробочку,  а
коробочку убрал на дальнюю полку.
     -- А Камаю он тоже подарок послал?-- ревниво спросил старик.
     -- Нет, Камаю он ничего не послал. Чикаль был доволен вдвойне.
     С Камая завязался разговор. Матвей скучал, не  понимая, зачем  им  надо
здесь торчать. Но  Калина,  видно,  наслаждался общением с хозяином.  Чикаль
говорил  о  своей  вражде  с  Камаем  --  соседним  князьцом,  давним  своим
другом-соперником и таким же старикашкой.
     Камай, этот  глупый,  злой и  жадный  человек, творил  преступления без
стыда и  совести. Он высек свои  катпосы на  деревьях  в Осиновом логу,  что
издревле  принадлежал Чикалям,  межевому идолу в  жертву кидал пустые шишки,
выливал по утрам в Сылву помои, чтобы Чикаль их пил, наслал на Чикаля ломоту
в  спине и  лысину,  охотился в лесах  Чикаля, колдовством  влюбил красивых,
умных  и  добрых внуков Чикаля в своих  внучек, уродливых, злых и грязных, а
проплывавшим мимо остякам  сказал, что Чикаль  -- старая  крыса и муравьиная
какашка. Но потихоньку  Калина разузнал и кое-что важное: каков нынче торг в
Ибыре, много ли ясырей, как татары относятся  к  русским.  Напоследок Калина
прикупил у Чикаля мяса.
     -- Позавчера мой  сын Бакат  убил большого кабана за  Сорумпатум  хотпа
махум -- за Мертвыми Народами. Я его положил в Янгкынг Ма кивыр курссип -- в
Ледяную  пещеру,-- сказал Чикаль.-- Там еще  две коровы и мань ут --  всякая
мелочь. Но ты бери только кабана.
     -- Разве ж я вор?-- обиделся Калина.
     Они  расстались  с  Чикалем  и погребли  дальше,  к  белым  скалам  над
прибрежным тальником.

     -- Почто  у  старика столько времени  потеряли?..--  недовольно  ворчал
Матвей.
     -- Отчего же хорошего человека не навестить?
     -- А зачем же хорошему человеку про стрелу наврал?
     -- Мне ничего не стоит, а ему приятно,-- беспечно ответил Калина.
     -- А что это за Мертвые Народы, где кабана убили?
     --  Мертвые  Народы  --  это  холм такой погребальный, здоровенный.  На
правом берегу Ирени  стоит  верстах в десяти-пятнадцати от устья.  Под  ним,
говорят, может, сто, а может, и двести или больше могил, где древние пермяки
схоронены.  Там, бывает, в земле, в ручьях золото могильное находят, река из
берегов кости вымывает...
     --  Какие древние  пермяки?--  удивился  Матвей.-- Сылва же,  Туявит,--
вогульская и остяцкая река...
     -- Это сейчас. А лет пятьсот назад она пермская была. Название-то у нее
пермское.  Тут много крепостей стояло, гортов -- ну,  деревень  по-нашему. А
вогулы  тогда еще  звали себя "манси" -- значит, меньшие братья  пермяков. И
жили они за Камнем.
     -- А потом что?
     -- А потом, еще задолго до  Чулмандора, вогулы перешли Камень и напали,
выгнали старших братьев. Отняли они и Сылву, и Чусовую. Отняли Койву, Усьву,
Яйву,  половину Вишеры  до  Акчима, левый берег Камы,  где  долины брошенных
селений -- Кужмангорт. Вот тогда пермяки  и ушли отсюда в Кудымкарские леса,
на верхнюю Каму, на Колву.
     Калина  направил пыж к берегу.  Там  в  зарослях, над которыми вставала
скала, виднелась поляна с журавлем -- вогульским кострищем.
     С  поляны  к  скале  вела узкая тропа.  В конце  ее, под скалой,  между
глыбами  камня,  заплетенными малиной,  чернела  небольшая дыра, из  которой
несло могильным холодом.
     -- Ух ты!..-- сказал Матвей.-- Пещера!
     Калина  некоторое  время  возился,-- разжигая  бересту,  накрученную на
палку.  Палки с берестой  пучком торчали из расщелины  меж валунов,  заранее
заготовленные Чикалем.
     Со  светочем в руке Калина встал перед лазом  на колени, перекрестился,
неожиданно суровый, и полез в дыру  на четвереньках. Матвей ринулся за  ним,
стараясь не отстать, и даже получил пяткой по лбу.
     Земля и камни  были обжигающе холодными. Солнечный свет позади внезапно
оборвался,  иссяк,  словно  вытек весь до капли. Ползти пришлось  недолго  и
недалеко,  хотя Матвею  показалось, что очень далеко и очень долго.  Но  вот
впереди  во  тьме словно бы  растворилось  присутствие  Калины, и всем телом
Матвей ощутил вокруг себя пустое пространство. Он осторожно поднялся на ноги
и обогнул ледяной выступ.
     Казалось, что из солнечного летнего полдня они попали в зимнюю полночь.
Кругом громоздились горбатые  сугробы. Низкий косой потолок бугристо  провис
над  головой, как  набрякшее тучами небо. И справа,  и слева стояли  ледяные
столбы; лед стекал  потоками по стенам, свисал огромными сосулями. И сосули,
и камни, и даже  снег  были покрыты  невесомой,  игольчатой  ледяной  пылью,
словно замерз воздух. Огонь светоча  Калины  засиял на  мириадах кристаллов,
замерцал в  изморози,  трепеща,  заструился по потолку, разбежался радугами,
как круги по воде.
     -- Ну и хоромы!..-- гулко сказал Матвей.-- Калина, гляди, там проход...
     -- Не для нас,-- шепотом ответил Калина.
     -- Почему?
     -- Потому что мы берем кабана и уходим.
     Воткнув  светоч в сугроб,  Калина ворочал  замерзшие куски разрубленных
туш, отыскивая своего кабана.
     Матвей пополз по каменной осыпи к черной расселине.
     --  Княжич,  не  суйся,  коли  спятить  не  хочешь,--  предостерег  его
Калина.-- Тьма глаза высосет, разум оморочит...
     -- А ты там был?-- останавливаясь, спросил Матвей.
     -- Единожды случилось, и больше не пойду. Лучше я буду среди вогульских
тумпов скитаться, на гибидеях ночевать. Лучше уж сразу в Пети-Ур.
     -- А чего там?
     --  Красота неизмеримая, но не для человека.  Дворцы и храмы изо  льда,
ледяные  леса, образы птичьи, звериные и человечьи  из камня, валуны поющие,
колодцы в  потолке, бездонные  озера  с  невидимой  водой... Это все Мамонта
жилище, людям туда ход заказан.
     -- Какого Мамонта?-- невольно понижая голос, спросил Матвей и оглянулся
через плечо на расселину.
     -- Слышал, небось, что иногда реки вымывают из  берегов кости огромные,
загнутые? Это стада Чуди Белоглазой -- мамонты.  Звери, живущие  под землей.
Маммуты по-пермски.  Когда движутся  они, ходы в земле остаются, вроде нор и
пещер.  А если  ночью  поднимаются  наружу  и бродят  по лугам  и  горам, то
появляются  их следы-ямищи  огромные, воронки, в  которые  может провалиться
целый  дом, а то и  больше.  Я  тебе  потом покажу  такие. Их здесь  наверху
видимо-невидимо. Потому  что  в  этой пещере, в Ледяной горе, живет  владыка
всех мамонтов и пещер, старший Мамонт.
     -- А наша Дивья пещера...-- начал было Матвей.
     -- У нас,  в Перми Великой, пещеры  от Ящеров, а здесь другое... Ладно,
пошли  скорее  отсюда,  пока лихо не накликали.  Ты  держи  огонь, а  я тушу
поволоку.
     Калина снова полез первый. Прежде чем нырнуть за ним, Матвей оглянулся,
подняв светоч повыше. И  увидел Мамонта. Косматый пещерный  мрак живой горой
навалился  на  мальчишку,  нависли  сверху  страшные  ледяные бивни,  искрой
блеснул огонек маленького кровавого глаза...  Матвей пискнул, выронил светоч
и стрелой юркнул вслед за Калиной.
     Вечером у костра он попросил:
     -- Расскажи еще что-нибудь про Мамонта...
     Калина сидел с закрытыми глазами; изо рта у него  торчала тростина,  на
которую был  насажен  коровий рог. Рог дымил саром  --  вогульским курением,
которым Калину угостил Чикаль.
     --  Про   Мамонта?..--  переспросил  Калина,   открывая  глаза.--  Могу
рассказать тебе  о  двоюродной бабке  Чикаля. Она в  те давние  времена  еще
девкой была.  И прельстил  ее пришлый человек. Волосом  он был  черен, ликом
бел, от дыхания холод шел, света солнечного не любил. Но был богат безмерно,
перламутры  сыпал  перед девкой,  лалы, яхонты, бирюзу...  Соблазнилась дура
богачеством и  пошла за пришельцем жить к  нему  в пещеру.  Но то не человек
был, а  сам  Ма Елипат  Олнэ Воруй  Махар --  Подземный Зверь Мамонт, только
человеком  обернувшийся.  И  как дошли они  в  пещере до заветного озера, он
обратно чудовищем стал, а все  его самоцветы оказались ледышками. Но  выхода
уже не было. Так девка в пещере и завековала... Мы с Чикалем ходили на озеро
Плачущей  Красавицы,  носили  пищу, приветы  передавали...  Там  в  тишине и
темноте денно и нощно капают с потолка в воду слезы.
     Матвей сидел задумчивый.  Калина молча  выколотил о камень рог и  пошел
спать.

     Когда  он  утром  проснулся,  на  берегу не было ни  Матвея,  ни лодки.
Поначалу Калина ничего не заподозрил -- рыбалка там, забавы... Но время шло,
а княжич не возвращался. В душу Калины начала закрадываться тревога. Он стал
вспоминать: о чем вчера  говорили? Двоюродная бабка Чикаля,  Подземный Зверь
Мамонт, пещера,  сам Чикаль...  Чикаль! Мертвые Народы! Могильный курган  на
Ирени! Конечно,  княжич поплыл туда за  золотом  --  ведь он  не  знал,  чем
платить за ясырку!.. Но разрывать могилы...
     Калина  заметался  по поляне, но  что он мог сделать? Лодку и ту княжич
увел. Тогда Калина через заросли полез на склон,  поднялся на вершину  горы,
осмотрелся.  Нет,  Матвея нигде не  было  видно.  Да  и  сколько  уж времени
прошло... Сейчас, наверное,  он уже  копает курган. Оставалось только ждать.
Будь что будет.
     Калина опустился  на лежащий  в траве белый валун. Легкая  рябь облаков
плыла в небе над  Ледяной горой. Вокруг распростерлись заповедные сылвенские
лесостепи: курчавились перелески на горах, золотились под солнцем луга, таял
в мареве  окоем. Ирень едва-едва просверкивала извивом в жаркой дымке. Сылва
широкой  лентой  тихо стелилась  под  светлыми  кручами Ледяной горы, широко
убегала  и  направо, откуда приплыли Калина  и  Матвей, и налево,  где вдали
мутно  синела высокая скала --  там некогда  дозорные древнего городища жгли
сигнальный костер, если по реке шел враг.
     Городище лежало рядом, по  левую  руку --  оплывшие  валы, редкие зубья
упавшего тына. По всей плоской вершине Ледяной горы  расплескалось ковыльное
море, полынный океан, и теплый полуденный ветер гнал по нему от края до края
волны  серебристого  отсвета.  Как острова, по щиколотку  в  ковылях  стояли
сосновые боры. Высокое  поле было ровным,  только кое-где  вдруг западало  в
глубокие складки логов, да еще дырявили его  круглые воронки следов Мамонта,
из  которых весело выглядывали вершинки  березок.  Совсем  белые, изъеденные
временем  валуны вросли  в землю,  и  на них  сидели  огромные,  как  волки,
черно-сизые вороны -- мудрые птицы, жравшие мертвечину и жившие три века.
     Жаркий  покой  дрожал,  звенел,  стрекотал  кузнечиками  вокруг. Калина
потихоньку успокоился, а потом и разозлился.  Он  слез с горы  на  поляну  и
начал возиться с костром.
     До  темноты  он  коптил  мясо  на  прутьях,  затем  прилег возле углей,
рассчитывая  подремать  вполглаза до  рассвета.  В  ветвях  над  его головой
расчирикались  птицы,  и   голоса   их  казались   голосами  звезд,  зернами
просыпавшихся на синее блюдо небосвода...
     Кто-то  больно пнул его в плечо, и  Калина подскочил, проснувшись.  Уже
давно рассвело; последний пар таял над гладью реки. Над Калиной стоял Матвей
-- перепачканный глиной, осунувшийся, но ликующий.  Он бросил на землю перед
Калиной золотую чашу -- большую, плоскую, мятую, с одной ручкой.
     --  Я  нашел золото в могилах!--  крикнул  он.-- Нашел!  Никто  меня не
остановит! Пусть твоя ведьма подавится моей пуговицей!
     -- Эква,-- вяло поправил его Калина, рассматривая чашу.
     -- Ведьма! Ведьма!-- упрямо выкрикнул княжич.
     Калина поставил чашу на траву и поднялся.
     --  Ты  соображаешь,  чего  натворил, княжич?--  зло  спросил  он.-- Ты
разграбил священную могилу! Такого  грабителя должен  убить любой,  кто  его
встретит!  Куда ты  сунешься  с  этой чашей?  Каждый,  кто ее  увидит, сразу
поймет,  что это могильное золото! Он должен будет  нас убить! А чашу у тебя
никто не возьмет!
     -- Возьмут. Золото -- всегда золото,-- хмыкнул Матвей.
     --  Тьфу,  сопляк!..  Через  день-два всей Сылве  станет  известно, что
кто-то разрыл Мертвые Народы! И если при нас найдут эту чашу -- обоих тут же
живьем закопают!
     -- И что теперь, утопить ее?-- с вызовом спросил Матвей.
     -- Утопить!
     -- Ну да,-- ухмыльнулся Матвей и поставил на чашу ногу.-- Разбежался. Я
ее камнем расплющу и будет она просто лепешкой золота.
     --  Ай, бес с тобой!-- в сердцах сказал Калина.-- Поймают нас  -- я все
на тебя сопру, поклянусь, что не я  могилу рыл. Когда тебя тетивой удавят --
я тебе глазки сам  закрою.  Давай скорее  убираться  отсюда. И  зря ты  Солэ
ведьмой назвал -- она услышит.
     Калина  до вечера  греб как одержимый,  стараясь уйти подальше от устья
Ирени.  Проплыли  по  левую руку сросшиеся  утесы, где  когда-то  зажигались
сполохи  для  городища на  Ледяной горе, потом  в распадке  мелькнул межевой
идол, разделявший земли Чикаля и Камая.
     Истомившись,  вечером  Калина причалил лодку  к  пологому  бережку  под
скалой. Здесь заканчивалась еще одна широкая петля Сылвы, горло которой было
перехвачено  длинной и  крутой  горой.  Склон горы, обращенный  к реке,  был
скалистым; скальная стена высовывалась из края  горы гребнем, почти нависшим
над  водой. Понизу лежала щебневая осыпь,  а  поверху  на  полоске  земли по
хребту росли несколько  елочек, торчали  гнилые  зубцы  частокола  и  головы
идолов.  Утесы   здесь  были  покрыты   желто-бурым  лишайником,  на  закате
казавшимся кровавым.
     --  Эту  гору  вогулы  зовут  Пунгк  выгыр  вортолнут  нер  или  просто
Вортолнутур,-- сказал Калина,  рассматривая гряду.-- Это значит "Гора головы
красного медведя".
     -- Пунк... гынк... мурл...--  передразнил Матвей и зевнул.-- Как ты это
запоминаешь? Язык сломать можно.
     Они вытащили лодку, раскинули  стан, наломали  дров для костра. Солнце,
побагровев, село на острия елей, как отрубленная голова  на копья хонта. Над
огнем на прутьях разогревалась нарезанная ремнями кабанина. В котелке Калина
заварил мяту, помешивая берестяным ковшиком.
     --  И нисколько не похожа эта гора на медведя,-- сказал  Матвей, искоса
глядя на скалу и зубами разрывая мясо.
     -- Там останец есть такой, как медвежья голова,-- пояснил Калина.-- Ему
жертвы приносили, там и пещерка имеется.
     -- Здесь тоже пермяки жили?
     -- Пермяки.  Тут крепость их  стояла.  Видишь остатки тына? Частокол по
горе шел. На склоне, вон там,-- землянки. Здесь, на луговине, скот  держали,
а река  и тын  защищали его,  если враг нападал. Все  окрестные деревни этой
крепостью спасались и стада спасали.
     --  Пока не стемнело, пойдем посмотрим на Медвежью  Голову,-- предложил
Матвей.-- Может, там еще жертвенное золото осталось?
     -- Мало тебе?-- буркнул Калина.
     Черная дырка  пещеры  посередине  скалы была видна издалека, а  останец
совсем не виден.  К  пещере вела  тропка, ровная на  осыпи и завихлявшая  на
заросших можжевельником крутых каменных ступенях. Калина и  Матвей добрались
до пещеры -- совсем  маленькой,  глубиной в два шага. Матвей  сразу принялся
ворошить камни, засовывать  руки в дыры по  стенам, но нашел  только кости и
позеленевшую медную безделушку.
     -- Хорош варначить,--  недовольно одернул его Калина.--  Взглянул бы на
Медвежью Голову...
     Перед пещерой  в  скале образовалась  заросшая  кустами выемка с косым,
неровным дном,  а  из  ее  края торчала в небо  каменная Медвежья Голова  --
вытянутая, с прижатыми ушами, с четко обозначенной скулой. Внизу раскинулась
вся луговина, очерченная петлей Сылвы. Тень горы укрыла ее наполовину.
     -- Ну-ка  я  Медведю на нос залезу,-- воодушевился Матвей и  дернулся к
останцу, но Калина  вдруг  услышал знакомый вой и рванул княжича за рубаху в
пещеру.
     В скалу, звякнув, ударила вогульская стрела со свистулькой в острие.
     -- Это что?..-- обомлел Матвей.
     Калина, отодвинув его, осторожно выглянул, но тут же отдернул голову --
сверху клюнула еще одна стрела, посланная ему в затылок.
     -- На берегу  две  вогульские  лодки,--  сказал  он  Матвею.--  Значит,
вогулов четверо... Видать,  пошарились в наших пожитках и нашли твою чашу...
Говорил же я тебе -- не бери могильное золото!..
     Матвей молчал.
     -- Заперли нас здесь, княжич, как в норе. У тебя оружие есть?
     -- Нож,-- тихо сказал побледневший Матвей.
     -- А у меня ничего... Красота.
     -- Что же делать?
     Калина пожал плечами, уселся и поднял камень поувесистее, подбросил его
на ладони. Они ждали, но вогулы не шли.
     -- Чего они не идут-то?-- наконец не вытерпел Матвей.-- Боятся?
     --  Нас испугаешься...-- проворчал  Калина.-- Васька Калина,  Тараканья
Смерть, и богатырь Матвей-Уноси Зад Поскорей...-- Калина  быстро выглянул  и
тотчас всунулся обратно в пещеру.--  Костер наш жгут... Караулят, когда сами
выйдем.
     -- А чего им нас тут не перебить?-- не унялся Матвей.
     -- Не  терпится,  что  ли?--  огрызнулся  Калина.--  Они,  наверное, из
какого-то рода,  чей предок  враждовал  с  Медведем.  А здесь  --  священное
медвежье место. Им сюда, значит, ход запрещен.
     -- Э-э!-- обрадовался Матвей.-- Тогда мы ночью уйдем!
     -- Думаешь, они такие  же дураки, как  ты? Они и сверху,  и снизу будут
нас сторожить. А больше нам деться некуда.
     -- Сам дурак,-- только и ответил Матвей.
     -- Ладно, давай ночи ждать,-- сказал Калина.

     Солнце затонуло  в лесах. Кудель тумана  сплеталась и  расплеталась над
тихой водой  омута.  Небо  потемнело,  но  все осветилось  прорехами ярких и
чистых  звезд.  Огромная  луна выкатилась над  луговиной и  светила прямо  в
пещеру.  Травы поголубели; красные скалы  стали  бледными, как кость. Каждая
пядь земли была озарена мертвящим лунным пламенем.
     У подножия скалы горел  костер. Другое  зарево  поднялось  за  гребнем.
Калина видел, как два вогула сидят на валунной осыпи  внизу; третий стражник
торчал, чернея на фоне звезд, на скале над головой.
     -- Если проползти, то  не  заметят,--  шепнул Матвей Калине.--  А  то я
замерз -- зябко тут в камнях...
     --  Ползи,  попробуй,--  предложил   Калина.--  Со  стрелой  в  заднице
вернешься... Надо ждать, пока луна за гору зайдет.
     -- Все у тебя "ждать, ждать"... Сказал же, замерз я...
     Отодвинувшись  друг от  друга, они полночи  мерзли  поодиночке.  Лунное
колесо, рассыпая серебряную пыль, наконец перекатило небо и стало опускаться
за хребет горы.  Склон,  на который смотрела пещера,  непроглядно  почернел,
хотя осыпь все еще оставалась ярко освещенной -- луна стояла высоко.
     -- Теперь можно попробовать,-- решил  Калина. Он стащил с себя рубаху и
портки.-- Помочись на них,-- велел он княжичу и сам помочился.
     -- Ты чего это?-- засмеялся княжич.
     -- Давай-давай.
     Калина  вытер мокрой одеждой пол пещеры, куда нанесло  земли, и напялил
грязную одежду обратно. Грязью он измазал лицо, шею, пятки.
     -- Не погано тебе так?-- ухмыльнулся княжич.
     -- Смерти ты не видел, а то б не кочевряжился... Давай нож.
     -- Не дам. Это мой нож. Ты свой внизу оставил.
     После короткой схватки Калина отнял у мальчишки нож.
     -- За грибами я, что ли, пошел?-- яростно прошипел он.
     -- Когда вернемся, я велю тебя повесить!-- злобно ответил Матвей.
     --  Вешай,-- кивнул Калина.-- Меня долго не будет, понял? Ты здесь шуми
время от времени -- ну, возись, камнями стучи, бормочи.
     Калина лег на живот и соскользнул по камням за край пещеры.
     Перемазанный грязью, в  темноте почти сливаясь со скалой, он полз очень
медленно и  осторожно --  чуть  приподнимаясь  на пальцах  рук и ног  и тихо
передвигая тело на вершок вперед. Не шелохнув кустов, не сбросив ни камешка,
он добрался до поворота скалы.
     Здесь было самое опасное, самое заметное место. Луна освещала  каменный
угол, который любой ценой  надо было обогнуть. По правую руку в темноте, как
призрак,  плыла  тоже  освещенная  луной  Медвежья  Голова.  Калина  нашарил
подходящий  обломок,  примерился  и точно швырнул  его  в небо  так, что  он
перелетел Медвежью Голову, ударился  за нею о склон и, стуча,  запрыгал вниз
по осыпи. Вогулы, что караулили и на горе, и под горой, тотчас оглянулись на
шум. Они отвлеклись  --  это и нужно было Калине. Он ужом проскользнул  мимо
угла и пополз дальше под стеной, в сторону гребня, нависшего над Сылвой.
     Эта  часть  скальной  стены  тоже  была во  тьме,  к  тому  же  с  виду
неприступна. Да и зачем пленникам залезать на нее? Поэтому вогулы сюда почти
не смотрели. Однако Калина не ослабил осторожности.
     Теперь он стал  карабкаться  вверх  на  отвесный  гребень, цепляясь  за
малейшие  неровности  камня. Расплющившись  по скале, растекшись по ней, как
смола, Калина забрался на гребень,  прополз по нему немного обратно, ближе к
скрытому горбом горы  вогульскому  костру,  и быстро,  но так  же  бесшумно,
спустился по другую сторону.
     Сейчас его никто уже не мог увидеть. Он стоял на крутом, заросшем елями
склоне, что поднимался из лога к гребню и выше, к вершине, где горел костер.
Калина прокрался в самую чащу ельника и затаился, приготовив нож.
     Костер  караульных,  конечно,  требовал  дров. Вскоре один  из  вогулов
спустился с вершины и полез в елки. Застучал топор.
     Калина, как рысь, по дуге обогнул дровосека, заходя со спины. Вогул его
не замечал, не слышал, срубая еловые лапы. Калина  метнулся  к  нему  сзади,
зажал ладонью рот, запрокидывая  голову, и ножом перерезал туго натянувшееся
горло. Он держал вогула стоящим, прихлопнув  ему  губы, чтобы не захрипел, и
обнимая  за  грудь  другою рукой, на  которую  горячо и  густо  текла кровь.
Наконец вогул перестал дергаться, тело  обмякло и  отяжелело. Калина бережно
положил мертвеца на землю.
     -- Нанг моялх?-- от костра крикнул другой вогул.
     -- Моляхыл!-- ответил Калина.
     Он быстро нарубил большую  кучу лапника,  взял ее в охапку, не выпуская
топора, и пошел на вершину.
     Второй  вогул сидел неподалеку от костра  на  краю обрыва, свесив  вниз
ноги.  На земле рядом с ним лежали лук и стрелы. Он оглянулся  на Калину, но
Калина был весь укрыт лапником -- и вогул отвернулся.
     Калина сбросил  ветки  в костер. У него  было несколько мгновений, пока
прибитое пламя поднимется  вновь и вершину опять можно будет разглядывать от
подножия.  В наступившей краткой темноте Калина  прыгнул к  вогулу  и всадил
топор ему в затылок, тотчас подхватив за  шкирку, чтобы  мертвец не свалился
вниз.  Изогнувшись,  Калина выдернул из костра  длинный сук,  еще горевший с
одного  конца,  и подпер  им  тело  --  теперь  снизу  будет  казаться,  что
караульщик сидит по-прежнему.
     В  костре  загудело и затрещало  пламя,  поднялось столбом, разбрасывая
искры. Белые  клубы дыма повалили в темное  небо. Калина уже лежал на животе
на краю площадки. Он бросил вниз, к пещере, маленький камешек и тихо позвал:
     -- Княжич!.. Матвейка!.. Лезь сюда!..
     Вскоре Матвей, все-таки сообразивший, что шуметь нельзя, выполз наверх.
Калина сразу прижал его к земле: нельзя вставать, заметят.
     -- А вогулы?..-- шепотом спросил Матвей.
     Калина два раза щелкнул языком.
     -- Здорово!-- восхитился Матвей.
     -- Чего уж тут хорошего...
     Они  ползком пересекли  площадку  на вершине,  подобрав  луки и  стрелы
убитых вогулов, и сползли на противоположный склон.
     -- Уйдем в лес?-- спросил Матвей.
     -- Куда мы потом без лодки?-- ответил  Калина.-- К тому же,  оставшихся
надо кончить. Они твое могильное золото видели -- молву разнесут...
     Он бы не стал раньше времени вытаскивать княжича из пещеры, если бы мог
справиться с оставшимися вогулами сам.
     Вдвоем они побежали по  склону,  укрываясь за  гребнем  горы  и  старым
частоколом.  Спустившись на луговину,  залитую лунным светом, они  отошли от
горы, чтобы оказаться у вогулов сзади, легли и поползли ко второму костру.
     У этого костра один из  вогулов на колышках пережаривал мясо их кабана,
а другой сидел  спиной  к  огню  и  не  отрываясь следил за черным склоном и
осыпью.
     Калина и Матвей  выглянули из травы, и Калина указал  Матвею пальцем на
вогула у костра. Матвей понимающе кивнул.
     Взвизгнули две  стрелы,  и  обе  ударили в спину вогулу,  сидевшему  на
валуне. Он  подскочил,  вскрикнув,  изогнулся и повалился  набок.  Костровой
вогул на мгновение остолбенел, а потом  бросил  палку, которой шевелил угли,
скакнул в  сторону и кинулся к зарослям тальника. Матвей и Калина выбежали к
костру.
     -- Ты чего не в того стрельнул?-- заорал Калина.
     -- На кого показал, в того и стрельнул! У тебя, может, палец кривой!..
     -- Ладно, некогда!-- рявкнул Калина.-- Забирай луки -- и на берег!
     Калина метнулся  к  берестяным лодкам вогулов  и  двумя взмахами топора
перерубил  их  почти  пополам.  Затем разом поднял над головой свой  пыж  и,
перевернув в воздухе, грузно плюхнул его на воду.
     Калина уже сидел в лодке на корме, когда прибежал  Матвей, покидал луки
и  колчаны  вогулов  и  начал залезать сам,  держа под  мышкой золотую чашу.
Калина  подался вперед, выдернул чашу из-под руки мальчишки  и  швырнул ее в
воду далеко посреди реки.
     -- Ты чего?!--  завизжал Матвей и чуть не прыгнул  вслед  за чашей,  но
Калина  поймал  его за  шиворот, кинул  на  свое  место и оттолкнул лодку от
берега.
     -- Мало тебе напастей могильное золото накликало?-- закричал он,  чтобы
оглушить Матвея.-- Я дурак, по-твоему,  что ли, что  плыву в Ибыр твою девку
выкупать, а платить нечем, да? Дурак я?.. Есть чем заплатить, понял?!
     Он  мощными гребками  стремительно перегнал  через  реку  и приткнул  к
берегу.
     -- Вылезай,-- переводя дух, сказал он.-- До рассвета здесь будем.
     -- Вогула уцелевшего испугался?-- злобно спросил Матвей.
     -- Испугался. Он в любой миг за спиной из-под земли выскочит, сатана.
     -- А здесь не выскочит?
     -- Здесь -- нет. Реку не одолеет.
     -- Что, переплыть не сможет?
     -- Не сможет.
     -- Отчего же?
     -- Отстань.
     Они вытащили  пыж на мелководье, а сами  уселись на высокой  круче.  За
рекой  грозно и  мрачно темнела  громада Медвежьей горы Вортолнутур, поверху
вся усыпанная звездами.

     А потом пришел  рассвет,  туман снялся с  воды, осветились  и посвежели
ельники, задышал ивняк, и страшная гора  замутилась  мглою, поголубела и под
низким  солнцем выплыла к  Сылве,  как огромный корабль. Два  кострища -- на
вершине и у подножия -- чуть курились синим дымком.
     Калина и Матвей переплыли обратно на свой стан.
     -- Огонь надо развести...-- пробурчал продрогший Матвей.-- Э-э... А где
же мертвец?
     Под камнем, где лежал убитый вогул, теперь валялся мертвый волк с двумя
стрелами в спине. Матвей, обомлев, не верил своим глазам. Подошел Калина.
     --  А там, на горе,  небось, другой волк с  расколотой башкой,-- сказал
он.-- А в  ельнике -- третий, с перерезанным горлом. Понял теперь, отчего мы
на тот берег уплывали?
     -- Ве... э-э... Эква?..
     Калина кивнул.
     --  Обойдемся без  костра,--  он повернулся и пошел  к  лодке.-- Веслом
согреешься...
     С той  ночи  словно  бы  что-то сместилось  в их  и без  того  неладных
отношениях. Матвей озлобленно молчал.  Он был, словно конь, остановленный на
всем  скаку. А  лодка бежала  дальше  против течения, минуя  луга  и  темные
крутояры, редкие становища, стада по берегам, аргиши шедших на торг, барки и
шибасы купцов, плывущие навстречу.
     Они  остановились  переждать под  елками дождь, а  заодно  и отдохнуть.
Рядом с невысокого обрыва двумя струями скатывался небольшой водопад.
     -- Люссуйнер,-- сказал Калина.-- Плачущая гора.
     -- А чем ты  собираешься  заплатить в Ибыре за  ясырку?-- вдруг спросил
Матвей.
     Калина без  слов  полез  за пазуху и вытащил  небольшую зеленую  медную
бляху на гайтане.
     -- Медяшкой?-- презрительно изумился Матвей.
     -- Это  не просто медяшка. Это малая княжья тамга  хакана Асыки. За нее
можно получить очень и очень  много... Любой вогул или остяк даст все,  чего
захочешь.
     -- А как она у тебя очутилась?
     -- Долгая история.
     -- И дождь, видать, надолго.
     -- Ну, как хочешь. Только начинать надо издалека. Ты о Стефане Пермском
что знаешь?
     -- Все знаю,-- уверенно заявил Матвей.-- Я и житие читал, и Филофей мне
рассказывал.
     -- А историю о двух проклятиях?
     -- Тоже знаю.
     -- Тогда начинай, рассказывай.
     --  Проверяешь  меня, что ли? Тоже  мне, государев дьяк  выискался... А
история   такая.   Раньше,   значит,    до   Христа   еще,    пермяки   были
огнепоклонниками...
     -- С тех пор они Гондыра и почитают,-- добавил Калина.
     -- Не перебивай. Поклонялись они Заре... ту...
     -- Заратустре.
     --  ...и вот этот Заратустр предрек пришествие Христа. Когда загорелась
Вифлеемская звезда,  три  пермских пама пошли ему  поклониться. Их Священное
писание называет волхвами. Христу они  поклонились, а обратно не  вернулись.
Мощи их нетленные сейчас рыцари  захватили и у себя держат. Поэтому Христова
вера в Пермь не пришла. А четыре  века спустя пермяки собрали  войско и сами
пошли в поход на Рим. Повел их князь Атилла...
     -- Стой-стой, какие пермяки?
     -- Пермские, какие же еще? Так Филофей говорил.
     --  Брехал.  На  Рим  из  полуденных  степей,  от  самого  Жукотина,  с
монгольского Керулена, шли народы хуны. Они через  Каменный Пояс много южнее
Перми переваливали -- там, где лежит  древняя  страна Артания, где в  степях
видны еще следы круглых глиняных  крепостей, что тысячи лет назад  построили
народы-огнепоклонники, пришедшие  неведомо откуда и ушедшие  неведомо  куда.
Они и оставили пермякам почитание  огня... А у хунов, которые  двинулись  на
Рим, был  военачальник Беледэй -- Бледа иначе. Кан  Атыл -- Атилла по-твоему
-- со  своим отрядом присоединился к нему, а потом уже  рассорился с Бледой,
зарубил его и сам встал во главе войска...
     -- Ну, сам и рассказывай, если лучше меня знаешь,-- обиделся Матвей.
     -- Ладно, молчу.
     --  Вот...  Ромеи пришельцев звали варварами. Варвары разграбили всю их
страну,  захватили Рим.  Они  бесчинствовали в  храмах,  попов  и  епископов
убивали, и за это  Господь на них  осерчал.  Атилла в одночасье  умер,  а на
пермяков Господь  на  триста один  год наложил  проклятье. Триста  один  год
прошел. Пермяки  снова собрали  войско и опять пошли на Рим. Но дошли только
до страны  Паннонии. Там Господь явил им чудо, чтобы одумались.  Из  чистого
неба пошел град... А-а, это я тебе уже рассказывал, про Золотую Бабу-то... В
общем, часть пермяков осталась  в Паннонии и свою страну  назвала Енгрией, а
другие с Золотой Бабой бежали за Каменный Пояс и назвали свою страну Угрией,
Югрой.  За  безверие Господь снова  наложил  на них проклятие,  теперь вдвое
тяжелее -- на  шестьсот два  года. Проклятие и завершилось, когда в  Великом
Устюге родился  креститель Стефан. А в Пермь Великую он  пришел в  тот  год,
когда московиты разбили Мамая на Куликовом поле...
     -- Не был Стефан в  Перми Великой,-- опять перебил  Калина,-- и зря его
зовут Великопермским. Он только в Перми  Старой был, на Вычегде и Печоре. Он
поселился  возле городища Йемдын на  устье Выми -- и  с  него  начался город
Усть-Вым,  где  княжил  твой дед.  А  сейчас  попы  о Стефане вовсе неправду
говорят. Расписывают его под иконный лик -- и грамоту он  составил, и мудрец
был,  весь  в сединах, и  то,  и се... А  он даже  не дожил до  седин-то.  И
грамотой его, в  общем, никто  не  пользуется...  Ты, к  примеру, ее знаешь?
То-то. Он, Стефан-то, геройства искал, а не духовного подвига. И звали его в
Ростове в монастыре в Затворе до пострига Степан Храп. Нахрапом он все взять
и  хотел. Он как крестоносец был. В божьем деле  алкал мирской славы. Потому
его Сергий  Радонежский на Пермь и послал. Сергий  понял, где  Стефан  может
пригодиться...
     -- Ты  так  говоришь, будто  сам Стефана видел,--  недоверчиво  заметил
Матвей.
     -- Ты, княжич, не поверишь, но я его вправду видел.
     -- Ври давай. Он сто лет назад жил.
     -- А мне и есть сто лет.
     Матвей оглядел Калину с головы до ног, словно видел впервые.
     -- Я бессмертный,--  просто сказал Калина.-- Мне  Бог  дело поручил,  и
пока я его не  сделаю, не умру. Таких, как я, вогулы называют хумляльтами --
людьми призванными. Князь  Асыка тоже хумляльт.  Вспомни, что эква  про меня
говорила  --  будто я не состарился. А ведь я деда  твоего  здесь,  в Перми,
встречал, отца твоего отроком помню. Спроси его: изменился ли я с тех пор?
     -- Что ж, тебя и убить нельзя?-- почему-то разозлился Матвей.
     -- Убить можно, хотя и труднее,  чем прочих. Конечно, коль ты мне  руку
или ногу отрубишь -- новые не вырастут. Убить меня можно, а сам по себе я не
умру, пока обещанного не выполню.
     -- А чего ты обещал?
     -- Не стоит про то...
     -- А кому?
     --  Стефану... В то лето взял  отец меня с собою на  торг. Торг был  на
Печоре, против  Мамыльского порога. Туда пришли вогулы. У их кана Кероса сын
был, со мной  одногодок,-- Асыка. Мы сдружились,  втроем играли: я, Асыка  и
Айчейль, девчонка, которую Асыке в жены прочили. Стефан в Перми  в силе был:
уже  обжился,  роды некоторые  покрестил;  слава  о  нем гремела. Но,  как и
многие, кто не  рос в Перми сызмальства, а пришел извне, возжелал он Золотую
Бабу заполучить.
     Про это дело, как  мне рассказывали, у него еще в лавре  с Сергием речь
была.  Может,  ради Зарини Сергий и  послал сюда  Стефана. Говорят, будто бы
Сергий благословил  его  на этот  подвиг и  дал ему  серебряный  чудотворный
крест, заговоренный  и освященный в водах  Иордана. И вот в  то  лето Стефан
из-своего Троицкого монастыря на Печоре поплыл в одиночку куда-то к остякам,
у которых на  гибидее и  стояла тогда Сорни-Най. О  намерении Стефана всякий
знал, но по пермским законам  нельзя было чинить ему препятствий до тех пор,
пока он Зариню не увидит. Никто не мог и помочь,  даже  руки подать права не
имел.
     И вот мы втроем  играли на  берегу и  увидели, как  в  Мамыльский порог
заплывает плотик с русским мужиком. Завертело его в валах, ударило, понесло,
разбило на бревна. Мужик в воде очутился. Орет, руками машет, захлебывается.
Утонул  бы,  да  вцепился  в какой-то валун.  Вылезти не может  -- вода  его
сносит, а вытащить его, помочь ему никому нельзя. Народ стоит и смотрит. Так
он и сгиб бы у всех на глазах. А я же мал был, глуп, да и кто мне тогда чего
объяснял?..
     Я с шестом в руках по камням пробрался и протянул мужику жердину. Он за
нее  схватился  и  выполз  из  воды. Да, видно, в Мамыльском  пороге изрядно
страху натерпелся и решил отказаться от своей мысли Золотую Бабу одолеть. Но
от  обета так просто не  отрешишься -- надо его кому-то передать. Стефан, не
мудрствуя лукаво,  мне  и передал, коли я единственный  ему  руку  протянул.
Надел на  меня свой чудотворный крест и взял  с  меня зарок. А  я-то, дурак,
тогда  еще радовался. И вот уж сколько  лет с тех пор прошло, и, кроме Асыки
да Айчейль, никого не осталось, а я еще живу. Все еще висит на мне обещание.
Не  доделал я Стефанова дела, а потому нет мне ни смерти, ни покоя... Калина
замолк, раздумывая.
     -- Ну, а медяшка-то при чем?-- напомнил Матвей.
     --  А,  это...  Это  детская  дурь,  которая  в большую  взрослую  беду
переросла...  Там же, на Мамыльском пороге,  мы с Асыкой друг другу в дружбе
поклялись и перед расставанием  поменялись. Я ему Стефанов крест отдал, а он
мне -- свою тамгу. Зря он это сделал.
     У вогульских князей бывает две тамги: большая у князя, малая у княжича,
у  наследника. И  малая  даже  важнее большой. Если ее  потерять, то большую
тамгу  княжичу  уже не  дадут шаманы,  и князем ему  уже не  стать.  А когда
князь-отец  докняжит  и  помрет, весь  род  его  истребят. Закон такой. Отец
Асыки, кан  Керос, как узнал о  нашем обмене, так чуть не убил сына, отрекся
от него. Но и Асыка не лыком  был шит. Он Кероса-отца попросту зарезал и сам
взял себе большую княжескую тамгу. Но  для потомков своих малой тамги у него
все равно не было!
     Коли такое дело, я  б, конечно, тамгу ему отдал...  Но  кончилась тогда
промеж нас дружба -- развела нас по разным  берегам красавица Айчейль. И вот
тогда-то пошел  Асыка  к  шаманам  Сорни-Най и  отдал  Золотой  Бабе  крест,
заговоренный против  нее, а в обмен получил бессмертие до той поры, пока  не
вернет себе тамгу. Сделал  это все  он для того, чтобы у него с Айчейль дети
были  князьями, и  никто  ни детей  его, ни  жену  не тронул. Так  и стал он
хумляльтом --  человеком призванным,  который  не  может  умереть,  пока  не
доделает  своего  дела.   А   чтобы  всю  жизнь  бесконечную  любовью   жены
наслаждаться, он Айчейль тоже отдал Сорни-Най, и она стала ламией, и в ламию
еще  в Усть-Выме обратила твою мать... Теперь сам понимаешь, почему за тамгу
Асыка  чего хочешь отдаст, не только девчонку-ясырку.  Сын-то  Юмшан у Асыки
старше твоего отца. Пора  ему княжить.  Да  и хумляльту с ламией  жизнь  уже
осточертела...
     -- На  его месте  я бы не  стал от  бессмертия отказываться,--  хмыкнул
Матвей.--  Да и  на  твоем месте за тамгу чегонь-то подороже потребовал, чем
Машка.
     -- Ничего  ты, княжич, в  жизни не понимаешь. Асыка  нажился  уже  выше
горла. Ему  покоя  хочется. Он  человек гордый  и  умный.  Пройдет  время, и
русский князь из Чердыни  покорит Югру насовсем. Может,  этим князем  будешь
ты. И манси  исчезнут  с земли, как  Чудь Белоглазая. Думаешь, гордому Асыке
хочется  это увидеть? Поэтому он спешит умереть. За тамгу  Асыка любую  цену
заплатит.

     Ибыр   встретил  их   висельниками.  На  большой   березе  над   Сылвой
раскачивались  тела   двух  женщин-воровок.  Дальше  начиналась   просторная
луговина, вся  загроможденная  татарскими и  башкирскими юртами, вогульскими
шалашами, пермяцкими и остяцкими чумами, балаганами черемисов и мордвы.
     В  отличие  от Афкуля  Ибыр не был  крепостью:  в  сплошном  море жилищ
едва-едва выделялись  несколько  врытых в  землю домов  да  спица  минарета,
обнесенные тыном. Вдоль берега  протянулись  несколько торговых  рядов,  где
прямо на  траве, на бересте или на  кошмах были разложены и навалены товары.
Издалека   доносился  гул  человеческих   голосов:   крики   зазывал,  ссоры
торгующихся, плач детей. Десятки разномастных  лодок  болтались на приколе у
мелководья; лошади  и  олени под присмотром  пастушат паслись на опушках; по
стану дымились костры; топталась толпа меж  рядов; сновали торговцы дровами;
татарские всадники с камчами зорко следили за порядком.
     Людьми торговали на острове посреди Сылвы.
     -- На тамгу Асыки у татар мы ничего не купим,-- говорил Калина, правя к
острову.--  На  что  татарам   тамга?  Нужно  делать  двойной  обмен,  через
вогулов... Я пойду, а ты сиди в лодке.
     Калина заволок пыж носом на берег и пошагал к торгу.
     Невольников  продавали в основном  татары и башкиры. Калине не хотелось
подходить  туда,  где,  привязанные к столбам, стояли русские рабы,  а купцы
сидели, скрестив ноги. Он свернул в сторону от татарского стана.
     Вогулы, остяки, черемисы  продавали детей и младенцев, чужеродных вдов,
стариков, знающих ремесла. Бывало, кое-кто продавал сам себя: плату  отдавал
детям и уходил в  рабство. Калина знал, что такова  жизнь, и ничего здесь не
изменить, и все же ему было тяжело, душно, совестно.
     Он подошел к вогулу, продававшему трехлетнюю девочку.
     -- Зачем отдаешь?-- хмуро спросил он по-вогульски.
     -- Девок много,-- задумчиво ответил вогул.-- Зачем мне много девок? Мне
топоры нужны.
     -- Не знаешь, продавали или нет русских из Афкуля?
     -- Почто  не  знаю? Знаю. Давно стою. Никому девок не нужно. Всем нужны
топоры... А русских вчера последних продали.
     -- Кому? Куда?-- вскинулся Калина.
     --  По-разному...  Всех не запомнишь. Многих кондинец  Пылай купил,  во
сколько,-- вогул показал растопыренные пальцы.
     -- А была ли среди них девчонка лет четырнадцати, Машей зовут?
     -- Этого не знаю. Спроси у Пылая, он еще не  уехал. Вон там  стоит,  за
кустами.
     Калина побежал к лодке.
     -- Малость припоздали,-- сказал он  Матвею, торопливо спихивая лодку на
воду.--  Многих  один  вогул купил,  может, и  твоя  у  него...  Сейчас  все
выведаем.
     Пылай сидел у  костра  и курил,  а  за его спиной работники навьючивали
потки на оленей. Невольников вокруг, кажется, не было.
     -- Салия,  Пылай,-- сказал Калина, присаживаясь.-- Ты ли  купил русских
ясырей из Афкуля?
     -- Я,-- спокойно кивнул кондинец.
     -- Была ли среди них девчонка лет четырнадцати, Машей зовут?
     -- С поротым задом?
     -- Она,-- мрачно кивнул Матвей.
     -- Была. Купил ее.
     -- И где же сейчас твои ясыри?
     -- Еще вчера с  аргишем пешими отправил,--  пояснил  вогул.-- Догоню. У
меня быстрые олени.
     -- Послушай, Пылай,-- подступился  Калина.-- Продай  мне эту  девчонку.
Гляди, что плачу,-- Калина выволок из-под рубахи тамгу.
     Пылай даже открыл рот, увидев ее.
     -- Это очень высокая цена,-- уважительно сказал  он.-- Девчонка того не
стоит. Кан Асыка даст за тамгу целый гурт -- нет, три гурта!
     -- Забирай тамгу себе, а девчонка -- наша.
     Матвей  уже  ликовал.  Кондинец  задумчиво  пососал тростину,  выпустил
облако дыма.
     -- Нет,-- сказал он.-- Меня мой кан за рабами посылал, а не  за тамгой.
Я рабов и приведу. Кану рабы нужны, а не тамга.
     -- Так ведь ты на эту  тамгу вдвое больше рабов купишь, чем уже есть!--
убеждал Калина.
     -- Я уже купил, сколько нужно,-- ответил вогул.
     --  Ну  как ты не понимаешь!..-- Калина начал горячиться.-- Тамга  ведь
дороже! Прибытка больше! Ты не десять, а двадцать рабов купишь!
     -- Зачем мне дважды делать одну и ту же работу?
     Калина растерялся, не зная, чем прошибить этого тугодума.
     -- Нет,  ты меня не понял, Пылай,-- начал  растолковывать он.-- Я отдам
тебе  тамгу,  за которую ты купишь три  гурта оленей. А ты за это отдашь мне
девчонку...
     --  Я понял  тебя, роччиз.  Но зачем мне тамга, даже такая ценная? Меня
ведь послали за рабами. Когда  я  иду рыбачить, мне нужен крючок, а не полоз
от нарты. Когда я иду на охоту, мне нужна собака, а не ведро.
     --  И я понял тебя...-- сдался Калина.-- Но послушай... Нам очень нужна
эта девчонка!
     -- Она твоя дочь?
     -- Нет.
     -- Его невеста?-- вогул указал на Матвея.
     -- Тоже нет.
     -- Тогда она вам не нужна.
     -- Не тебе судить!-- крикнул Матвей.
     -- Он,-- Калина тоже указал на Матвея,-- он обещал ее выкупить. Это его
долг.
     -- Долги  надо отдавать,-- согласился кондинец.-- Но боги судьбы мудрее
даже  памов,  не  только  нас, простых людей. Иногда они заставляют человека
сделать долги, которые он отдает  всю жизнь,  но так и не  может отдать. Эти
долги держат  человека в жизни, не дают умереть, ведь человек умирает, когда
отдает все долги. Пусть мальчик не отдаст своего долга. Ты ведь поймешь меня
как мужчина мужчину. Неотданный долг сделает мужчиной и этого мальчика.
     -- Не учи меня!-- злобно закричал Матвей, вскакивая.
     -- Ты меня  обидел во  второй раз,-- с  сожалением  сказал  вогул.--  Я
больше не хочу с вами разговаривать.
     Пылай  поднялся  и  пошел  к  оленям. Калина  хотел  пойти  за  ним, но
работники Пылая заслонили собой хозяина.
     Калина и Матвей растерянно смотрели, как уходят олени вогулов.
     -- Надо нагнать их  в лесу и отбить Машку!--  сипло сказал  Матвей, еле
сдерживая жгучие слезы ненависти.
     -- Не справимся,-- тихо ответил Калина и, помолчав, добавил: -- Пропала
твоя Машка.
     Матвей вдруг побежал к реке, сел в лодку и повернулся спиной.
     -- Поплыли домой!-- заорал он так, что и вдалеке люди оглянулись.
     Калина  подошел к лодке,  яростно  столкнул ее  на глубину и прыгнул на
свое место.
     -- Греби живей!
     -- Не ори!-- заорал и Калина.-- Я тебе не возчик, князь ты драный!
     Он  зачерпнул  веслом воды и плеснул  в Матвея.  Тот  сидел согнувшись,
спрятав лицо в коленях,-- плакал от бессилья.


     Глава 29. Чердынь -- русская застава

     Михаил возвращался -- и возвращался, князем.
     Башня сгоревшего острога  для  жилья не  годилась,  и Михаил  вместе  с
Аннушкой поселился до  следующей весны в монастыре.  Настоятель Дионисий сам
предложил ему жить у себя, а не христарадничать по домам.
     Михаил  крепко переменился со  времен похода московитов. Он  понял, что
княжить надо  иначе. Но  как? Можно было страхом дружины... Да маловата была
дружина, и  не хотел он стать  своему народу  Батыем.  Можно  было  сплотить
Пермь, найдя  ей  общего  врага.  А  кого  сделать  врагом? Москва  сильнее.
Новгород теперь  почти московитский. Татары далеко... Оставался третий путь:
новое,  последнее  крещение, от  которого пермяки уже насовсем  бы сделались
русскими. О крещении надо говорить с попами. Михаил поначалу хотел обсудить,
свой замысел с Дионисием.
     Он  долго  присматривался  к игумену,  и старик  начал  ему  нравиться:
строгий,  твердый,  честный.  Но  как-то  раз  Михаил  увидел,  что  молодой
послушник о  чем-то просит Дионисия, а старик, насупив брови, сердито кричит
в ответ:  "О  чем  думаешь,  греховодник!  До  конца  света  семнадцать  лет
осталось! О спасении думай, вот чего!" И Михаил не стал вызывать Дионисия на
разговор, раз старик решил, что мир в преддверии Страшного суда.
     Оставался Филофей. Епископ вернулся из  Усть-Выма в марте.  Он выслушал
Михаила, понимающе кивая головой.
     -- Согласен с тобой, князь,-- сказал он.-- Да и дело это Богу  и Москве
угодное. Но скажи, кто тебя надоумил пойти ко мне? Сын?
     -- При чем здесь Матвей?-- удивился Михаил.
     Филофей успокоился и рассказал князю все,  что он с  Матвеем  тогда еще
удумал.
     -- Хитер ты, владыка,-- удивился Михаил..
     -- Так  ведь  Пермь  -- не первая  страна, которую к  Христовой  церкви
приобщают...-- скромно сказал епископ, опустив глаза.
     -- Значит, что ж мне теперь, надо князей на совет созывать?
     -- Погоди немного.  Для начала нужно  еще Дионисия уломать, чтобы попов
дал.

     Через  несколько  дней инок позвал  князя в келью к  игумену. Дионисий,
завесив  глаза  бровями, сидел  у своего  стола,  заваленного  пергаментами,
положив  на  грамоты руку. Филофей торчал на  скамье  напротив, поставив меж
острых  коленей резной  Стефанов  посох.  Рядом  с  кипой  свитков  в  руках
притулился его служка -- дьячок  Леваш из Усть-Выма. Михаил поклонился и сел
на лавку в стороне, как чужой.
     --  Я, епископ  Филофей, божьей  милостью  и  волей митрополита  шестой
епископ Пермский, созвал  вас, набольших  людей княжества  Пермь Великая, на
совет,   как  нам  вместе  довершить   дело  пермских   владык   --  Стефана
равноапостольного,  Исаакия,  Герасима,   Питирима  и  Ионы,--  торжественно
огласил Филофей.-- Изложи, княже.
     Михаил, чувствуя себя неловко,  коротко  пересказал  Дионисию то, о чем
они с Филофеем давеча говорили.
     -- Каково же, отец, мнение твое?-- спросил Филофей.
     Дионисий качнулся, словно пробудился, и зыркнул на епископа блеснувшими
под кустами бровей глазами.
     -- Не дело то,-- веско сказал он.
     -- Как же не дело?-- удивился Филофей.-- Паствы прибудет, храмов...
     -- Паствы, храмов, причта -- да, а верующих -- нет.
     -- Объяснись,-- строго велел Филофей.
     Дионисий  вдруг возвысил голос  так, что свитки посыпались  у Леваша из
рук.
     --  Я-то,  дурак  старый,  думал,  что  после   прохвоста  Ионы  к  нам
благонравный  владыка  прибудет!  Поверил  грамоткам  твоим из  Ферапонтовой
обители! Позор на мои седины! Еще  на Руси увидел я, что церковь  -- невеста
Христова  --  в  вавилонскую блудницу превращается! От  того окаянства бежал
сюда, в глухомань,--  а скверна и  сюда добралась! Мирские дела  непотребные
именем  церкви вершить -- грех!  Вслед за Стефаном  вашим лжеапостольским  и
сюда, в чащобы пермские, поп с мошной приполз!
     -- Ты что ж, подвиг Стефанов отрицаешь?
     -- Отрицаю!  Не верю ему! И право на то имею, потому  как никто его еще
не канонизировал, слава богу!
     -- Канонизируют,-- будто с угрозой, предупредил Филофей.
     -- С тобой -- да!-- разозлился Дионисий.-- Все о тебе знаю, владыка! Ты
Стефана  на  хоругвь  подымаешь,  потому  как  тебе  то  выгодно!  Ты  его в
месяцесловы включил,  ты  по нему греку Пахомию  Логофету  заказал  службу с
акафистом и житием! А своей славы у Стефана нет!
     -- А Епифанов труд?-- опешил Филофей.
     -- Что --  Епифаново житие?.. Епифан со Стефаном бок о бок в Ростове, в
Григория Богослова обители в Затворе блох кормил!
     --  Ну,  ты,  отче, крут...--  протянул Филофей, приходя  в себя.-- Мои
труды  скромные  ты,  конечно,  отрицать вправе,  но  как отрицать  святость
Стефанову, явленную через чудеса?
     -- Какие чудеса?
     --  Да многие... По дальности обители твоей и глухомани, ты,  небось, и
не знал о них, хотя  должен  был  бы знать...  Ведь  еще Прокопий  Устюжский
рождение Стефана предсказал.  И  здесь  Стефан премного Богом  отмечен  был.
Когда язычники его убить хотели -- ослепли же  они от его молитвы! И когда в
ладье на  Вычегде  на  него бес  в ризах напал,  утопить хотел,  от  молитвы
закипела ж вода, и сварился  бес! Стефан -- чудотворец, в том сомненья нету!
Он  в Бондюг  по Каме на  камне приплыл -- поди, взгляни, тот  камень по сей
день  на берегу лежит. И с  Сергием по  дороге  в лавру он  за  девять верст
говорил!  Икона его  письма --  образ Николая Чудотворца, что  написана им в
честь его первого прихода в Усть-Вым в Николин день,-- чудотворна! А вспомни
образ Святой  Троицы с зырянской  надписью,  что  Стефан оставил  в  храме в
Вожме, когда  в последний раз в  Москву уходил? Трижды новгородцы сей  образ
крали и к себе увозили, и трижды он обратно сам возвращался!
     -- Ты  меня бесами вареными не убедишь! Шаманы и  кудесники тоже чудеса
творят! Не верю я в чудотворность сына причетника из Успенской церкви Устюга
и зырянской  девки  Машки!  Не верю  в  чудотворность  епископа, что чертову
дюжину  лет  епископствовал! Все чудеса  Стефана  им  самим  и его  присными
придуманы! Кто свидетель? Когда Стефан с памом спорил и  предлагал  в  огонь
войти и подо  льдом проплыть -- почему не вошел и не проплыл? Только словеса
плесть хитер был да ловок дурачить! Не святой он!
     -- Святостью Господь  не только  за чудеса облекает! Вспомни Александра
Невского -- тот чудес не творил! По делам чин!
     -- По каким делам-то? Что от него осталось? Ты мощи его видел?
     -- Мощи его, в храме Спаса на Бору в Кремле, не вскрывались еще, но вот
дела его по сей день землю  украшают! Храмы Усть-Вымские --  Благовещенский,
Никольский, Архангельский!  И монастыри его  -- Троицкий на Печоре,  Михаила
Архангела в Яренске, Спасский близ Усть-Сысолы -- мало?
     -- Мало! Храмы, монастыри -- того для святости мало!
     -- А грамота зырянская, азбука? Как Кирилл и Мефодий...
     --  Азбука!--  перебил Дионисий.--  Переписал  двадцать четыре пермских
паса   на   греческий   лад,   вот   тебе   и   азбука!    "А-бур-гаи-дои...
пеи-реи-сии-таи..." Кто ее знает-то теперь, эту  азбуку? Кто  ей пользуется?
Разве что ты, когда  грамотку подмахиваешь: "Пилопий"! Да и ты ее только год
назад вызубрил!
     Михаил,  отстранясь, смотрел, как  спорят Дионисий  и Филофей.  Епископ
нервно постукивал об пол посохом, на котором тихо брякали костяные  втулки с
резьбой на тему Стефанова жития -- труд Стефанова ученика, второго пермского
епископа Исаакия. Дионисий же весь  подался вперед, в запале тыча во владыку
пальцем  и тряся бородой. Леваш,  насмешливо улыбаясь, устало прислонился  к
бревенчатой стене кельи.
     --  Святой!--  гремел  Дионисий.--  Кто  вокруг  него  был,  с  кем  он
хороводился? Сопляком еще он  постриг принял  от  руки игумена и  пресвитера
старца Максима! Воспитывал его митрополит Московский Алексий! Через пять лет
после пострига дьяконом  ставил епископ Арсений!  В  священнический чин  его
благословил  епископ  Коломенский Герасим! В  путь на  Пермь, помимо Сергия,
направлял митрополит Пимен, он же его и епископом сделал! Новгород усовещать
он  с Алексием-архиепископом ездил! В прошлый  век  в девяносто восьмом году
тверского епископа Евфимия он смещал вместе с епископами Михаилом Смоленским
и Даниилом Звенигородским, с греческими митрополитами Матфеем и Накандром, с
московским митрополитом  Киприаном, с  которым и сдружился тогда! Год спустя
на соборе перед всеми русскими епископами покрасовался!  Знался с Сергием, а
с  Епифанием  Премудрым  вместе   иночествовал!   Сам  Дмитрий  Донской  ему
потворствовал! Экие великие заступники! С такими-то и  Навуходоносора святым
объявить можно!
     --  Что  ж,  в  чем-то  ты и  прав,  отче,--  от греха  подальше сдался
Филофей.--  Но ведь зазря такие большие люди  с ним  бы не якшались. Значит,
важное княжеское дело он делал.  Не зря ж  ему Донской  и  охранную  грамоту
выдал, и деньги, и дружину с ним до Котласа -- Пыраса -- послал! Ведь Стефан
Пермь Вычегодскую Старую от  Новгорода оторвал и Москве  отдал!  От него, от
Стефана, мы -- пермские  епископы -- имеем права московских  наместников и в
том лишь перед великим князем, а не перед митрополитом ответ держим! Мы ведь
и  своим судом судить властны,  и с торговых людей  пошлины брать! В том вся
заслуга Стефана! Он здесь, в Перми, себя не только  святителем  оказал, но и
государевым мужем! Он Новгород от Перми отвадил и в голодуху хлеб зырянам из
Вологды  и  Устюга  возил! А управление  вотчиной  -- это  тоже  вид божьего
служения!
     -- Мало того!
     -- Мало-помалу -- много наберется.
     -- Для  Стефана-нет! Он церковное имя опорочил! Он с мирским делом сюда
под пастырской личиной  проник! Хотела Москва  пермские  земли  у  Новгорода
оттягать, да  боялась в открытую: Мамай шел! Вот она  и заслала сюда Стефана
воду мутить! Он начал кашу варить, а ты ее  доварил, когда Ивана Васильевича
на Пермь  натравил! Сто годов,  почитай,  здесь правда  крещения  попиралась
епископами!  Все они не церковные, а княжьи ставленники были! Покрестят ради
пустого слова, а веры нет! Пермяк с крестом на капище ходит, с крестом требы
языческие  справляет!  Не  Христову  веру, а лицемерие  Стефан сюда  принес!
Мишка-идольник  во  сто  раз к  вере пристальнее,  чем  Стефан!  Не крестить
пермяков надо,  а  христианить! Твои же замыслы о погостах, о ясаке -- то же
Стефаново лицемерие!  Грешен  я, что звал тебя!  Каюсь!  Совсем в Перми веру
извратят крестоносцы!  Не стать пермякам христианами с такими  пастырями! Не
быть Перми единой с Русью!
     --  Ну, то промысел божий да государев,--  разозлился и Филофей.-- А от
тебя мне только попы в новые приходы нужны. Хулу свою оставь.
     -- Как я тебе попов  дам?-- Дионисий  выхватил  из кучи грамот на столе
одну, свалив половину оставшихся на  пол.-- Накось,  почитай и вспомни "Чины
избранья  и поставленья". Попа надо ставить того, кого причт из себя изберет
и о  том  выборную челобитную напишет, где укажет  условия  найма,  сроки  и
поручительства соседей вкупе  с духовником, да  еще  и оговорка на изгнание!
Только уж после этого архиерей,  которого у нас тоже  нет,  попа  испытывать
будет  и  утверждать на  место!  А  какая  челобитная от пермяков,  коли они
неграмотны и язычны, да и поп им нужен, как собаке мельница!
     -- Ты, отче, давай  за буквы не цепляйся. Мне лишь человек нужен, живой
человек, а все остальное, челобитные всякие, я на себя беру. Дружина за всех
напишет. Знай заноси в Святительские книги. Я тебе и архиереем буду, и папой
римским, коли надо.
     -- Тьфу!-- яростно плюнул Дионисий.
     Михаил  опустил  голову. Он понимал,  что  правы оба. Но  Филофей  свою
правду вертел  туда-сюда, как барышник на ярмарке, а Дионисий  своей правдой
не  поступался.  Князь  почувствовал,  как холодное,  жесткое,  непримиримое
дыхание старика раздувает в нем, согревая, негаснушую искорку Полюда.

     Через несколько дней Михаил разослал тиунов, созывая  в  Покчу пермских
князей. Теперь их было только семеро.
     Михаил  оглядывал съехавшихся князей. Из семерых  он  знал  трех: Кейгу
Редикорского,  зятя   Пемдана,   который  теперь  объединил   Редикорские  и
Пянтежские вотчины,  янидорского  Керчега  и  крещеного  Колога Пыскорского.
Однако по рассказам тиунов и ясачных  сборщиков  Михаил неплохо  представлял
себе  и остальных князьцов, молодых. Михаил молчал  и размышлял: как  же ему
навязать князьцам свою волю? Князьцы ждали.
     -- Я  собрал  вас, князья, чтобы говорить о  новом  порядке княжения,--
начал  наконец Михаил.-- Знаю, Федор Пестрый уже объявил  вам  об увеличении
ясака...
     --  Не по  силам нам такой ясак,-- тотчас сказал Юксей Урольский.--  Мы
его дать не сможем.
     -- Мне на бедность свою не ссылайтесь,-- осадил Михаил.-- В вашу худобу
я не верю. У тебя,  Юксей,  пять жен, и каждая толще священной  гляденовской
ели. А у тебя,  Колог  из  Пыскора, походный чум  из ковров Коканда,  одного
Коканда,  потому что Бухара и Ургенч,  Хорезм и Самарканд, Мерв и Отрар тебе
не угодили, видишь ли! Все я знаю о вас. В твоем роду  медведей, Кудым-Боег,
все  лыжи и полозья нарт подбиты  песцами.  А  твой  бобровый  род,  Елог из
Майкора,  у  татар, что из Афкуля уходили,  купил много рабов, а каждый  раб
стоит  столько же, сколько  годовой ясак  целого  рода...  Вижу,  Кейга,  ты
плакать собрался? Не поверю. Тебе от  Пемдана какое наследство досталось, а?
Вместе  посчитаем,  или  лучше  ясак  дашь?  И  у  тебя,  Керчег,  добра  не
перемерять. Есть ли еще на Колве охотники с костяными стрелами? Нету --  все
с железными.  Ты  же,  Неган Акчимский, на  разорение от  вогулов не  кивай.
Вогулы уж сколько лет в набеги не ходили, а торг ихний весь через тебя идет.
К тому ж, какую дань ты собираешь с тех, кто мимо тебя  на поклонение к Пеле
или  Ялпынгам  идет?  Нет, вы не  нищие. Это я по сравнению  с  вами  нищий.
Соберете новый ясак, не обеднеете... Но я не о том говорить хотел.
     --  А о чем же еще?-- смело  усмехнулся Кудым-Боег.--  Чего  еще у  нас
отнять хочешь?
     -- Вы знаете,  что  я в Москве  побывал... Вашей  милостью туда  попал.
Вышли бы  вы в поле с  московитом биться, как Коча, так и не было бы  у  нас
сегодняшнего разговора. Но сделанного не воротишь... О многом мне пришлось в
том  пути  подумать.  Многое и  увидел... Я прошу  вас, хотя бы  на  сегодня
забудьте свои обиды на Москву. Хакан Московский Иван хочет, чтобы все народы
этих земель слились воедино, чтобы вся земля стала Русью, а все народы стали
русскими... И думаю я, что надо нам этой дорогой добром идти.
     -- Зачем?
     Это был самый трудный вопрос. Им, пермякам, зачем это?
     --  Вместе, едины, мы будем великим народом. Никакой враг нам не  будет
страшен.
     -- А мы до сих пор и так сами  справлялись со всеми врагами,-- напрямик
сказал Кудым-Боег.
     -- А Москва?
     Пермяки пораженно переглянулись.
     -- Я  был  в  Москве  и  вот что  понял:  либо с ней, либо против  нее.
Поверьте мне:  таких войск, как у Пестрого, Москва может послать  сотню. Нам
надо с Москвой родниться, чтобы вновь не пришли ее полки.
     -- Чего же, кроме ясака, для этого требуется?
     -- Крещение.
     Колог презрительно свистнул.
     -- И все? Что ж, покрестимся. Креститься не трудно. Я знаю.
     -- Нет, Колог. Креститься трудно. Нужно креститься по-настоящему. Нужно
оставить родительских богов. Это обидно, и горько, и страшно. Нужно поверить
в Христа, понять его и  жить по  его  законам. Нужно блюсти  их,  даже  если
видишь рядом обман и  неправду. Даже если  другим ложь будет выгодна, а тебе
твоя вера убыточна.  Даже  если  над тобой  будут смеяться  или  начнут тебя
презирать. Далеко не все русские  могут это. Но вы должны суметь, потому что
будете первыми.
     -- Но зачем?--  упорствовал Боег.-- Мы можем поставить нового идола  --
или  что там  у  вас? Божий  дом,  христову чамью... Можем приносить  Христу
жертвы,  сколько  требуется,  но  не  уважать его.  Я многих наших  богов не
уважаю, но боюсь их или просто привык их кормить, как  отец и дед. Зачем нам
любить нового бога по-настоящему? Зачем гнать старых богов?
     -- Христос идолов не  терпит. А  любить его... Я мог бы объяснить, чему
он учил, но вам не понять его замысла... Вы можете его  только почитать,  но
почитать искренне. Пермь и Москва стали единой землей, а пермяки и московиты
станут единым  народом. Нам этого не увидеть, но это увидят наши  дети.  Они
войдут  в большой русский народ как равные, и  нам должно быть стыдно,  если
они  войдут  с  ложью. Ведь вы не пускаете на  совет  рода воров. Мы --  еще
пермяки, но дети  наши будут  называть себя русскими. Им станет горько, если
они будут знать,  что  в их русские жилы  отцы вместо  крови плеснули тухлую
воду. Вы должны принять Христа ради будущего, чтобы пермяки в русском народе
сохранились  навеки, а не были истреблены московитами. Ради нашего спасения,
понимаете? Пермяки молчали, раздумывая.
     --  Ты  говоришь  об  очень  сложных  вещах,-- наконец сказал  за  всех
Кейга.-- Дай нам время подумать.
     Они думали два дня. Михаил ждал. И на душе у него было погано. Все, что
он говорил, было  правдой -- но правдой  слишком  большой для человека.  Эти
пермяки, конечно, не станут русскими, и дети их не станут, и, наверное, даже
правнуки еще  не  станут.  Но  кто-то  потом все  же  станет...  И  придется
заплатить очень, очень дорого. Они потеряют своих князей, своих  богов, свои
имена, сказки, может быть, и свою память, свой язык... Но они сохранят нечто
большее  -- свою землю  в  веках,  которую не  вытопчут  конницы  враждующих
дружин, и свою кровь  в поколениях,  которая не  прольется впустую на берега
студеных рек.
     А что  делать?  Все  поглощается всем:  вода размывает  землю,  и земля
впитывает  воду,  горы останавливают тучи, и ветер  истирает камни в  песок.
Таков порядок вещей во вселенной.
     Пермяки и Михаил вновь встретились в гриднице Покчинского острога.
     --   Нам  не  понравилось   то  будущее,  которое  ты  нам  обещаешь,--
рассудительно сказали  они.-- Но, похоже, что другим  оно быть не  может. Мы
покоряемся будущему. Скажи, что мы должны делать?
     Михаил объяснил.
     Пермяки разъехались по своим городищам,  по своим увтырам. Михаил знал,
что  они   честно  выполнят  порученное.  И  вскоре  им  вслед  он  разослал
монастырские артели плотников, чтобы  возводить новые  храмы, а Дионисий уже
готовил попов.
     Узнав  про обещание  пермяков  креститься  и  держать храмы, Филофей  и
обрадовался, и удивился. С хитрым прищуром он посмотрел князю в глаза.
     -- А ведь  тебе, пожалуй, удастся то, что не удалось Стефану, Питириму,
Ионе...
     Михаил только махнул рукой. Он не  хотел славы крестителя, он не святой
Владимир. Переступив свою совесть, он  не жалел пермяков,  но все же тяжесть
оставалась  на душе, ведь его крещение -- пока полуправда, потому что за ним
идет правда: московитская кабала. О правде пермяки еще пока не ведали.
     --  Что  ж,  сочтем,  что  ты лишь скромно завершил почти вековой  труд
великих своих предтеч,-- по-своему понял Михаила Филофей.

     Лето накалялось, как  железо  в  горне. Оставив монахам Аннушку, Михаил
покинул  монастырь.. Вдвоем  с  Калиной  они взялись обустраивать обгоревший
острожный  холм  и  башни.  Сначала  --  Княжью.  Настелили  полы,  потолок,
соорудили дощатые сени, проконопатили мхом пазы между венцов, заново сложили
чувал, сколотили лавки и стол -- и башня стала пригодной для жилья.
     Затем принялись разгребать пепелище.  Крючьями и баграми стащили годные
бревна  к башне,  накатили на  слеги, чтобы  не  гнили от  земли.  Негодные,
обугленные бревна распилили, раскололи на дрова, выложили поленницы. Головни
спихнули со склона в овраг. Копать валы, чтобы выкопать черные пни частокола
и ряжей под башни,  не успели -- лето, оказывается, уже проскользнуло  мимо,
как  девичья  лента  по  речному перекату.  Первые  заморозки  звякнули  над
крыльцом.
     На  первый снег  из пармы, из Урола и  Пыскора, вернулись  монастырские
артели. В монастырской  трапезной  князь  читал  грамоты от  ушедших  попов,
слушал рассказы мастеровых.
     Глядя  на  огонек  лучины,  он  словно  воочию  видел,  как  на еланях,
расклинив собою чащу  и городище, встают  новые храмы  -- из сырых,  вековых
еловых  бревен,  на  высоких подклетах,  с  узкими  бойницами  и  огромными,
страшными крестами на  маленьких главках: словно кулак  сжимает  меч. Храмы,
как разбойничьи  вертепы, были  обнесены  тыном. Это  были даже не храмы  --
крепости. Здесь два попа могли надежно спрятать рухлядь за тяжелыми засовами
и  переждать осаду. На божью помощь и людскую любовь попы не рассчитывали. И
на мирную  кончину  свою  тоже. И в  этих угрюмых храмах  пермские  князья и
пермские роды принимали таинство крещения -- мрачное, как камлание.
     -- Что ж, самые светлые ключи тоже бьют из-под диких камней,-- подумав,
сказал Дионисий.
     Княжича Михаил  поставил  воеводой над дружиной.  Дружбы  с  Матвеем  у
Михаила все равно не получилось. Но теперь их связала прочная упряжка общего
дела. Зимой нужно было заняться обороной. Два года вогулы не ходили на Пермь
Великую в набеги, не трогали Акчима и Дия.

     Михаил  решил окружить  свое княжество  заставами  со сменным караулом.
Поначалу с первой сотней Никиты Бархата он пошел вверх по Колве.  С ним была
и Аннушка  -- с кем же ее  оставить? На вершине  Искорской  горы, в разбитой
пермской  крепости,  Михаил  заложил  первую  заставу;  для  второй   Матвей
присмотрел давно  брошенное  городище Пымпал.  По пояс в снегах,  худо-бедно
изладили землянки, поставили заплоты, облили водой валы и подступы. Доводить
заставу станут уже летние караулы.
     Двумя  другими заставами  Михаил  задумал перегородить вогулам  Вишеру.
Полюдов камень  сам  напрашивался  под дозор. Михаил вновь  поднялся  на его
вершину,  вскарабкался  на  заиндевевшие  валуны  --  глядел  на  бескрайнюю
заснеженную  парму,  такую  холодную  и  нелюдимую,  но  так  горячо любимую
Полюдом... Ратники показывали  друг другу огромный след человеческой ноги на
камне  и  рассказывали,  что  это   ступил  сам  богатырь  Полюд.  Когда-то,
давным-давно, богатырь Полюд показывал этот след княжичу Мише и говорил, что
это  ступил бог  ветра Шуа.  А Полюдова меча  Михаил  уже  не  увидел -- меч
соржавел в прах. Даже камня, им рассеченного, не найти.
     Под  вторую вишерскую заставу  князь присмотрел  поляну  неподалеку  от
Редикора.  Надежда на  пермяков неважная  --  пусть  застава стоит  рядом  с
городищем.  На  этой  заставе  Михаил  поселил  ратника Кондрата  Петрова  с
товарищами, которые давно просили волю от  службы. Пусть  эта застава  будет
слободой.
     Последней заставой, пятой, Михаил закрыл Каму.  Застава расположилась у
Пянтега,   на  Анфаловом  городище,  где  сиротливо  торчала  над  крутояром
засыпанная снегами одинокая башня.
     И потихоньку закрутились колеса  княжьей жизни, с  шорохом  завращались
жернова забот, из-под которых посыпался песок проходящего времени.
     Третьим летом  --  так  Михаил  начал  отсчитывать  года  после  похода
московитов -- на свой кошт князь  сбил артели из нищих пришельцев  и прочего
люда и отправил в парму рубить лес и возить его в Чердынь.
     Зиму Михаил коротал в башне, ездил по заставам, надолго  задерживался в
городищах,  расспрашивая  о  слухах  и настроениях  пермяков;  самые  холода
просидел в Соликамске, заново знакомясь со старшинами и богатыми солеварами.
В долгих разъездах по  снежным воргам Михаил не уставал дивиться --  как все
же велика его земля и как малолюдна, словно после потопа.
     Четвертым летом пришел черед взять  пермских князьцов за горло. Михаил,
посоветовавшись с Филофеем и дьяками, составил  указ, растолковал смысл  его
Матвею, настрополил и  испытал дружину  и лишь после этого отправил ратников
вниз по Каме. Дружина должна была проверить  житье-бытье чердынских попов  и
огласить  новую  волю  князя:  отныне  ясак собирать  храмам, а  не  местным
князьцам. Пусть мечи и брони дружины предостерегут пермяков от непокорства.
     По осени  Матвей  вернулся заметно  возмужавший,  посвежевший и  словно
просветлевший  от  большого и самостоятельного ратного  дела.  Давить мятежи
Матвею не пришлось. Видно, князьцы  еще не  сообразили, чем  чреват  для них
новый порядок. Михаил понял, что меч ему потребуется только через год-два.
     И  в пятое лето он решил ставить острог. Дружина поволокла из  пармы, с
лесосек,  просохшие бревна;  усеяла  острожный холм,  отсыпая  заново  валы,
углубляя рвы, копая  ямы под  ряжи, колотя бутовый камень, растесывая доски.
Михаил уже привык, что на его холме чернеет пепелище, полузаросшее крапивой,
да  стоят  три  башенки,  печальные, как часовни  на кладбище.  И  вдруг все
переменилось: зашевелилась и закипела земля под заступами, и полезли из нее,
как новая щетина из старого  шрама,  волчьи зубы  частоколов; друг на  друга
укладывались венцы башен, как пергаментные листы бессмертной летописи.
     Михаил  смотрел на стройку, и  ему  казалось: нет, не бой на Искорке, а
вот это  время, когда возрождается Чердынь, первая,  самая  надежная русская
застава  навстречь солнца,--  самое главное в  его жизни. Присмотревшись, он
увидел среди ратников многих иных людей: и  монахов,  и солеваров, и русских
лапотников из слободок,  и  пермяков,  сошедшихся сюда со  всех концов Перми
Великой, и еще шли из леса новые люди -- незнакомые, молчаливые, оборванные,
с разбойничьим  прищуром глаз, привыкших  к сумраку пармы.  Всем  была нужна
Чердынь,  и  посад утыкали землянки и  балаганы,  задымили  костры и чувалы,
появились бабы, вокруг которых,  как грибы вокруг пней, словно  размножились
стаи детишек,  козы, коровы, гуси,  псы, кошки, лошади... И в этой  суматохе
будто бы отступала боль в сердце князя, легчало на душе, прояснялось в небе,
и в этом гаме Михаил впервые услышал, как зовет его народ: Старый князь.
     А ведь ему было всего под сорок. Но он огляделся и увидел рядом с собой
своих  детей. Матвей  превратился в плечистого,  рослого  и  статного парня,
черного, как уголь,  красивого, с  полоской  еще  мягких  усиков  над упрямо
изогнутыми губами и с темным, грозовым взглядом колдовских материнских глаз.
При встрече  с  ним прятались девки и краснели молодухи-вдовицы,  у землянок
которых по ночам бил копытом Матвеев конь. И совсем другой была Аннушка, уже
превращавшаяся в девушку, тоненькая, улыбчивая и тихая, как речная кувшинка,
не  по-княжески  стыдливая,  закрывавшаяся  рукавом,  если  проходящий  мимо
орел-ратник приосанивался, начинал накручивать ус и бесстыже подмигивал.

     Достроить весь  острог  до  снегопада  не успели.  Михаил  распорядился
оставить  до  весны  княжий  дом  и  гридницу, церковь,  амбары  и  конюшни,
возведенные только по нижние венцы. И под первым снегом все же поднялись над
тыном острые шатры башен,  перекликавшиеся с остриями  елей, как колокольный
звон  с громом за Полюдовым камнем. В новом  остроге Михаил оставил на  зиму
сотню Вольги Онежанина, а сотни Матвея и Бархата отправил в Покчу.
     Впервые  за несколько лет было людно и весело на острожном холме, когда
над снегами лишь  еле-еле брезжит  пасмурный  день,  а ночи светлее  дня  от
дивного  размаха  лазоревых  и  серебряных  позарей.  Зима  навалилась,  как
медведь, помяла Чердынь, треща костями, и уползла прочь, в ледяные пещеры на
самоедских островах.
     Летом  к Чердыни снизу  подошли  большие пермяцкие  каюки  с  людьми  и
грузом. Это с Иньвы,  с Майкора  и Кудымкара, приплыли князья  Кудым-Боег  и
Елог.
     Народ облепил  валы  острога,  глядя, как  перед  новым  княжьим  домом
пермяки  расстилают  на земле холстины и выкладывают  на  них  меха, золото,
угощенья. Кудым-Боег поклонился Михаилу по-русски.
     -- Я к тебе, князь, со сватовством,-- сказал он.
     -- А... кого сватаешь?..-- изумился Михаил.
     Боег сморщил лицо, пряча усмешку.
     -- Дочь твою, Анну, сватаю себе в жены.
     Михаил обомлел.
     Аннушка, вспыхнув, метнулась с крыльца в дом. Потом уже, оставив гостей
на пиру, Михаил уединился с Боегом в маленькой горнице.
     -- Не по нашему обычаю твое сватовство,-- сказал Боегу Михаил.
     --  Русских  обычаев я еще  мало  знаю,--  согласи