и поощряющий,
каким собственно и был Директорат. Демократию Кирилл не признавал.
     По мере приближения к "болту" здание все  росло  и  ширилось  и  только
вблизи  приходило  понимание - насколько оно колоссально. Это был не город в
городе и даже не государство в государстве, это было  планетой  на  планете,
или,  в  крайнем случае, оно было той осью, на которую безумное человечество
насадило свою безумную колыбель.
     Кирилл причалил на двух-с-чем-то тысячном этаже, прошел  через  висячий
сад,  засаженный  елями,  дубами  и кленами с великолепной красной листвой и
гнилостным запахом, покормил  вечно  голодных  белочек,  которым  на  высоте
четырех  километров  от  ближайшего леса было очень тоскливо, удачно избежал
любящейся  парочки,  поздоровался  с  двумя-тремя  знакомыми   и,   наконец,
добравшись  до эскалатора, въехал в здание. Переступая с дорожки на дорожку,
он миновал янтарные комнаты, грановитые палаты  и  тадж-махалы,  наполненные
людьми, животными, техникой и администрацией, на чье происхождение указывали
синие  тоги,  пожал  миллионы рук, поругался с редактором вечерних новостей,
полюбовался хрустальной пещерой и наконец столкнулся  нос  к  носу  с  самой
большой сукой во Вселенной.
     Памела  Мортидо  полностью  оправдывала  свое  прозвище  и  свою жуткую
фамилию, выплывшую из  недр  ортодоксального  психоанализа.  В  ее  передаче
"Лицом  к  лицу"  (которую за глаза все называли "Лицом к морде") была самая
большая текучка кадров. Каждый день здесь приносил очередную жертву:  кто-то
сбегал  сам,  кого-то  вышибала  "Сука  Пэм",  кто-то умирал после очередной
ссоры. Дольше всех здесь  продержался  двухметровый  оператор-культурист,  с
которым  у Пэм был даже роман и у которого (о, чудо) был иммунитет к ее яду.
Но она его доконала в постели - Пэм делала все неистово.
     Передачи  ее  пользовались  популярностью,  потому   что   они   обычно
начинались  и  кончались скандалами, вплоть до обмена нецензурными словами и
рукоприкладства с приглашенным  лицом.  Поэтому  вся  планета  собиралась  у
экрана  и  заключала  пари,  чем закончатся эти теледебаты, сколько грязного
белья будет показано и сколько любовниц главного героя  придут  в  студию  (
однажды  Пэм  для одного "счастливца" организовала встречу с его внебрачными
детьми прямо в студии. Было очень забавно).
     - Готов?, хищно осклабилась Сука  Пэм,  сердечно  тряся  руку  Кирилла,
словно  пытаясь  вырвать  ее  из  плеча, проверяя на прочность этого Желтого
Тигренка, которого она живо усмирит на арене перед  миллиардами  зрителей  и
заставит  ходить  на  задних  лапах,  прыгать  через огненное кольцо, ездить
верхом на пони и брать из рук сахарок под неистовые аплодисменты.
     - Угу, - только и выдавил из себя Кирилл, не испытывая никакого желания
разговаривать с этой Ходячей  Машиной  По  Вытряхиванию  Грязного  Белья,  и
инстинктивно нащупывая висящий под мышкой двенадцатизарядный скорчер.

        Глава третья. ГУРМАН. <i>Паланга, ноябрь 69-го</i>

     Я  обернулся  и  чуть не упал со стула, опрокинув при этом неосторожным
движением руки хрустальную рюмку с недопитым зельем из занесенных в "Зеленую
книгу"  подснежников,  которые  местные  мальчишки  с  молчаливого  согласия
некоторых  весьма  известных  людей  города на свой страх и риск собирали по
весне  в  местных  лесах,  а   предприимчивые   трактирщики   перегоняли   в
феноменальное  пойло,  ценящееся  здесь  на  вес  золота. Зеленоватый ручеек
весело побежал по стойке,  пластик  под  дерево  запузырился,  выдавая  свое
нефтяное  прошлое,  а  Гедеминас  стал автоматически вытирать самтрестовскую
кислоту  своим  передником  с  рюшами  и  цветочками,  не  отрывая  глаз  от
прекрасного видения.
     Это не было видением, но все равно - оно было прекрасным.
     Хотя  мы встречались с Одри при свете дня и мне тогда показалось, что я
ее хорошо рассмотрел - девчонка как девчонка, невысокая, с длинными ногами и
неплохим бюстом, в общем ничего такого, что могло бы задеть до глубины  души
мужчину сорока лет от роду, в свое время отменно порезвившегося на просторах
Солнечной  системы  и  повидавшего  на  своем  веку  и  хрупких селениток, и
темнокожих венерианок, и рыжих марсианок с "оперной грудью", и землянок всех
племен и народностей. Короче говоря, ничего выдающегося я  в  ней  тогда  не
узрел.  Вполне  вероятно,  что  виноват в этом досадном проколе был не я, со
своими энциклопедическими знаниями в области женской этнографии и топологии,
и не моя избалованность  женским  вниманием,  а  ее  ржавый  гиппопотам,  по
странному стечению обстоятельств слившемуся с образом этого невинного ангела
и  придавшему  ее  чистым чертам некоторый налет ржавчины и привкус бензина.
Хотя и мое меланхолическое настроение, одолевающее меня из года в год каждой
дождливой   осенью,   как   одолевает   по   весне   шизофреника    приступы
нетрадиционного взгляда на мир, сыграло здесь не последнюю роль.
     Надо честно сознаться, что меня как мужчину в женщине привлекает прежде
всего  наличие  некой изюминки, некого изъяна, эдакой червоточинки в яблоке,
служащей свидетельством его экологической чистоты и знаком качества.
     Небольшой дефект выделяет именно это творение из ребра  Адама  в  сонме
прочих  блондинок  и  брюнеток,  высоких  и  маленьких,  худых и пухленьких,
зеленоглазых  и  кареглазых,  придавая  им   неповторимый   шарм   и   милую
закомплексованность.
     Я  не  люблю  идеально  красивых  женщин - до восемнадцати лет я вообще
сомневался в их существовании в реальной жизни,  считая  идеал  уделом  лишь
полотен  художников, да фантазий режиссеров, но потом, повзрослев и все-таки
встретив их, сразу в них разочаровался.
     Нет ничего банальнее и скучнее, чем просто красивая женщина и я до  сих
пор  не разобрался почему это так. То ли мы так развращены нашим обществом и
нашим ненормальным бытием, что идеалы оставляют нас  равнодушными,  а  то  и
вовсе   раздражают.   То   ли   это   объективная   закономерность   и  если
перефразировать Толстого - все красивые женщины похожи друг на друга, а  все
некрасивые - красивы по своему. Точно не знаю.
     Поэтому видя женщину с большим носом (особенно этим грешат англичанки),
плоской  грудью (этим грешат все нации), или если у женщины косит один глаз,
а ноги демонстрируют на практике кривые второго порядка, сходящиеся в начале
координат (ну это я загнул конечно - всему есть свой предел), я  смело  сушу
весла,  запихиваю  пистоли за пояс и, сжимая в зубах кортик, а в руке саблю,
смело иду на абордаж вражеского корабля.
     Кстати, взять тех же греков - спроси сейчас  любого  мелкообразованного
человека об античной скульптуре и он, пусть с большим трудом, потея и пуская
слюни  от  напряжения, скрипя заплывшими жиром мозгами, но все-таки вспомнят
безрукую титькастую бабу по кликухе Венера (больная, что-ли), да  безголовую
девку в балахоне (жаль не голая), с дурацкими крыльями за спиной. А не отбей
в свое время Венере Милосской руки, а Нике Самофракийской - голову, кто бы о
них сейчас помнил?
     Итак,  мы  в четыре глаза разглядывали в темноте бара сверкающую Одри в
сумасшедше дорогом, даже по моим меркам, платье-растении, выращиваемые всего
лишь по несколько десятков штук в  год  на  плантациях  "Флора-Генетикс",  в
данный момент принявшем вид классического "маленького тюльпана" ослепительно
белого цвета и с живой актинией на левом плече.
     Могу  поспорить на что угодно, а такая королева еще никогда не посещала
здешнюю забегаловку и мне внезапно стало стыдно за этого балбеса  Гедеминаса
с  его потной лысиной и Сен-Сансом, и за самого себя - за испитую, обрюзгшую
рожу, дурно отглаженную рубашку, за свою меланхолию, за свои четыре  десятка
бездарно прожитых лет, за свои попытки спасти человечество и за свое желание
сделать  это,  став  если  не  вторым  Мессией,  то  хотя бы третьим Иоанном
Златоустом, за все, за все, в том числе и за свое таращенье на эту смазливую
рожицу, будто я с младых ногтей воспитывался в мужском монастыре,  а  женщин
видел только на скабрезных рисунках в тамошнем сортире.
     Разглядывая  вот  так  Одри  -  с  жадностью, с удивлением, с виноватым
восхищением, я внезапно понял почему она стала так мне нравиться. И дело тут
было конечно не в ее наряде - слава Богу,  я  уже  научился  и  встречать  и
провожать  людей  по  уму.  В ней все-таки был изъян - тщательно скрываемый,
замаскированный и превращенный даже в  некоторое  достоинство,  как  это  ни
парадоксально звучит. Несомненно, Одри читала классический рассказ Эдгара По
и  она  выбрала  наилучший  способ  скрыть  свой  недостаток  - она стала им
бравировать, выставлять напоказ и можно  было  подумать,  что  для  нее  это
только притворство, маска, имидж, а не сама сущность.
     Конечно,  это был не телесный дефект - не родинка безобразных размеров,
не бородавка с торчащими из нее жесткими волосами, не родимое пятно на  щеке
- кожа  одриного  лица  была  гладкой и матовой, не было это и искусственной
рукой или костяной ногой - с конечностями у нее тоже было все  в  порядке  -
округлы, прямы и изящны.
     Это был не телесный, а психологический недостаток.
     Я не держу себя за великого психолога-практика, наподобие М. Леви, и не
считаю,  что с одного взгляда на человека могу поставить ему диагноз, как З.
Фрейд, но я многое повидал на  этом  свете,  а  к  тому  же  в  моей  бывшей
профессии  умение проникать в потемки души человеческой и, находя там слабые
места, манипулировать ими, было одним из самых важных, после наглости.
     Одрин <i>бронетранспортер</i>, ее живое платье и неуверенность в глазах
подсказали мне, что передо мной просто слабая, нежная и ранимая от  рождения
женщина,  которая  очень  тщится  стать  сильной.  Может для других это и не
является недостатком, может некоторые женщины воспринимают свою слабость как
нечто само собой разумеющееся и даже очень привлекательное, так  как  многие
мужчины  очень  не  любят,  когда противоположный пол хоть в чем-то равен им
или, того хуже, превосходит их, но для Одри это было трагедией.
     И она выбрала худший вариант преодоления своей "ущербности" - она стала
бороться со своим характером. Все эти  путешествия  по  Европе  пешкостопом,
посещение  третьеразрядного  бара  в  одеянии, стоящем не одно состояние, по
приглашению малознакомого мужчины, опухшего от попоек и бессонницы, все  это
было  внешним проявлением, отголоском Великой Борьбы С Самой Собой. Хуже нет
этого пути, на нем люди уподобляются, говоря словами Бассе, дубу, несгибаемо
противостоящему обильному снегопаду и ломающему свои  ветви,  не  выдерживая
тяжести снега, вместо того, чтобы подобно иве уступить, поддаться, стряхнуть
тяжесть с гибких ветвей и вновь выпрямиться навстречу новым стихиям.
     Бассе мне все-таки ближе.
     Я  не  удивился,  если  бы  оказалось,  что  моя  новая  знакомая имеет
отношение к спецслужбам или террористам.
     Все эти размышления пронеслись в моей голове за доли  секунд  -  думать
быстро еще одна полезная привычка, вынесенная мной из прошлой жизни, я понял
как надо себя вести и бодро ответил:
     - Привет, Одри. Забирайся на стул и я познакомлю тебя с нашим хозяином.
     Одри  забралась на табурет, нисколько не заботясь о приличиях и сверкая
белым и ажурным бельем, протянула ладошку Гедеминасу и представилась:
     - Одри, путешественница.
     - Гедеминс, трактирщик, - буркнул Гедеминс,  трактирщик,  пожимая  руку
девушке.  Он  вытер стойку, выставил новые стаканы и налил в них "подснежку"
68-го года издания.
     - За знакомство, - сказал он и пояснил, - конечно же за счет заведения.
     - Можно и за мой, - ответил я, поднимая стакан и  пытаясь  не  плеснуть
себе на кожу.
     - Понеслись,  как  говорил  мой  дедушка,  толкая  заглохшую  машину, -
засмеялась  Одри  и  выпила  дьявольскую  настойку  не  поперхнувшись  и  не
поморщившись.
     Мы  с  уважением  посмотрели  на ветерана спиртового фронта и бросились
вдогонку.
     Бар постепенно заполнялся народом  и  как  не  ныл  Гедеминас  о  своих
убытках,  но  вскоре  все  столики  оказались  занятыми, а у стойки толпился
народ, требуя горячительного и закуски. Хозяин извинился перед дамой и  ушел
обслуживать  клиентов  -  местных  бичей,  студентов,  дальнобойщиков  и  их
подружек.
     Народ здесь теперь обретался все более мелкий, неизбалованный достатком
и культурой и поэтому на Одри пялились как давеча мы с Гедеминесом, наверное
прикидывая, как эту ночную бабочку из столицы занесло к нам и сколько  может
стоить всего лишь минута с такой королевой.
     Женской  половине  народа  такое внимание к разодетой шлюхе не могло не
показаться  оскорбительным  и  в  атмосфере  "Вешнаге"  стала   стремительно
собираться  гроза  и  запахло  озоном.  Кто-то  с  кем-то выяснял отношения,
утверждая что все мужики - козлы, кому-то залепили пощечину, а мордобой  был
уже на подходе.
     Нет,  все-таки  нет  ничего  забавнее  и поучительнее, чем наблюдать за
провинциальными нравами, это  еще  древние  классики  поняли.  Что  отличает
провинцию  от  метрополии,  по  моему  убеждению,  так  это потуги первой не
отстать от второй. И, как обычно в таких случаях, получается более или менее
смешное обезьяничество - таков  удел  всякого  подражательства,  плагиата  и
графоманства.
     Местные  провинциалы  изо  всех  сил  стремились  быть сексуальными как
парижане,  интеллигентами  как  петербуржцы,  раскрепощенными   как   тайцы,
философичными  как  пекинцы, спокойными как эстонцы и еще черт знает кем как
черт знает кто. Но в своих  устремлениях  они  сильно  перебарщивали  и  при
каждом   удобном   случае   незаметно   для   самих   себя  откатывались  на
патриархально-провинциальные позиции.
     Ну спишь ты с мужиком (и не одним) без венчания, ну  ходишь  с  ним  (с
ними)  по  всяким  злачным  местам, так почему тебя раздражает, что он (они)
заглядывается(-ются) на  чужую  бабу?  Давайте  будем  последовательными  до
конца, дорогие пони-кобылы! В Париже так себя не ведут!
     Одри  сидела  на  стуле,  махала изящными ногами, смакуя коктейль, и не
обращала внимания на окружающих. Ее  "генетикс-флора"  медленно  изменялась,
повинуясь  пожеланиям  хозяйки  и  становясь  все  меньше и все откровеннее,
открывая самые соблазнительные места.
     Гедеминас и Марюс мелькали  в  поле  нашего  зрения,  выполняя  заказы,
сбивая коктейли и подвернувшихся под ноги клиентов и ведя светские беседы со
всяким желающим излить душу бармену-проповеднику.
     Посетителей  сегодня было подозрительно много, что опровергало весь мой
рассказ о падении "Вешнаге", но из разговоров я понял, что по  метеоусловиям
(снег,   мороз)  были  запрещены  полеты  и  вся  летная  братия  по  такому
замечательному случаю гудела по всему балтийскому побережью.
     Через  Скандинавию  и  Прибалтику  шел   мощный   грузовой   поток   из
Американского Союза. Везли кофе, пшеницу, мясо, компьютеры, интеллектронику,
туннельные  двигатели,  деньги,  наркотики,  собак, джинсы, джин, медведей и
прочую дребедень в Плисецк, Байконур и Ашоку, откуда  это  забрасывалось  на
высоту  200  километров и распределялось по всему Внеземелью. Евро-Азиатский
Когломерат был монополистом в снабжении планет и спутников земными товарами,
что в сущности и позволяло ему держать в ежовых рукавицах всю Систему.
     Братия  решила  сегодня  повеселиться  на  славу  и  поставить  на  уши
хладнокровных    прибалтов.    Созерцать   их   веселые   рожи   и   слушать
зубодробительные истории про очередную аварию на Северном полюсе и схватку с
белым  медведем  и  черно-белыми  пингвинами  мне  не  хотелось  и  я   стал
высматривать  свободный столик. К тому же следовало спешить - пищевые запасы
Гедеминаса, по моим оценкам давно уже не приспособленные к такому количеству
посетителей, вскоре должны были иссякнуть, а  я  все  еще  не  угостил  Одри
хорошим ужином.
     Я  поймал  за  рукав  спешащего  куда-то  Гедеминаса и зловещим голосом
напомнил:
     - За тобой должок, понис. Завтра эта  братия  сгинет  без  следа,  а  я
останусь. О постоянных клиентах заботиться надою
     - А  вон  и столик освободился, - весело воскликнула Одри и, наконец-то
почувствовав себя неуютно под взглядами пропахших  пивом,  луком  и  табаком
дальнобойщиков, с большим энтузиазмом сдернула меня со стула (или как он там
называется  этот  неудобный  толстенький кругляк, насаженный на двухметровый
железный штырь, намертво привинченный к полу,  чтобы  в  пылу  дискуссии  на
послужил  весомым  аргументом)  и  потащила  через танцующую толпу куда-то в
глубь бара, скрытую завесой табачного дыма и  винных  испарений,  сшибая  по
пути  как кегли оборзевших алкоголиков, пытающихся хлопнуть ее по аппетитной
попке, и крича кому-то в темноте:
     - Эге-гей, ребята! Это наш столик и не надо его лапать своими  грязными
ногами!
     Что  больше  всего  меня бесит в моем организме, так это его реакция на
алкоголь. По долгу  службы  я  часто  посещал  официальные  и  неофициальные
приемы,  тусовки,  междусобойчики,  презентации, свадьбы, сейшены, похороны,
крестины, где жажду предпочитали утолять водкой, запивая ее пивом, и то, что
ниже 60 градусов вообще не  считали  за  выпивку,  где  люди  напивались  до
поросячьего  визга  и белой горячки, где все были зачаты по пьяному делу и с
большим удовольствием поддерживали эту семейную традицию, но более  сложного
случая, чем мой, я не наблюдал.
     Некоторые,  выпив, глупеют, у других развязывается язык и они треплются
почище, чем на исповеди или после инъекции "сыворотки правды" (таких  хорошо
иметь  информаторами  и  я  их  имел), третьи в прямом смысле сходят с ума -
лезут в драку, причем стремясь  к  злостному  членовредительству  -  ну  там
оттяпать  тебе  руку  столовым  ножом  или  выковырять  вилкой  твой глаз, и
угомонить их можно только отправив в  накаут.  Четвертые  принимаются  нудно
плакаться  тебе  в  жилетку  и  периодически  туда  же  сморкаться. Пятые...
Шестые... Седьмые... Короче говоря, каждый спивается по-своему.
     Я же, к  своей  гордости,  полностью  сохраняю  ясность  мысли  и,  при
известных  обстоятельствах, могу вести вполне внятные философские беседы, не
плача и не стремясь съездить  визави  по  физиономии,  что  бы  он  с  более
приличиствующим  выражением лица выслушивал мои тезисы. Но, к моему стыду, у
меня полностью отключается вестибулярный аппарат. И если налить, в том числе
и на стол, и закусить, взяв черную икру прямо руками, я, пусть и не с первой
попытки, но  с  третьей-то  уже  точно,  смогу,  то  как  ходить  я  забываю
полностью.  Дурацкое  ощущение  -  ноги  есть,  голова  легка, мысли ясны, а
встаешь и падаешь, в лучшем случае прямо на пол, а в худшем - в  объедки  на
своей тарелке.
     На   людей   неискушенных   это  производит  неизгладимое  впечатление.
Действительно, сейчас только этот человек, хоть  и  изрядно  принявший,  вел
себя  вполне прилично, высказывал вполне связные и умные мысли, а стоило ему
подняться из-за стола, хоть и  с  большим  трудом,  опираясь  на  столешницу
трясущимися  от напряжения руками, с виноватым выражением на лице и холодным
потом  на  лбу,  и  тут  он,  хлоп,  падает  как  подкошенный.  И  человеку,
собеседнику  писателя  (журналиста) Малхонски, сразу приходит в голову мысль
об инфаркте, спазме коронарных сосудов, кровоизлиянии в  мозг  и  отравлении
цианидами,  а  также  возможные  эксклюзивные интервью и бешеные гонорары на
тему "Моя последняя беседа с  Кириллом  Малхонски"  или  нудные  разборки  в
полиции  и  суде  на  не  менее  животрепещущую тему "Зачем вы убили Кирилла
Малхонски". И он со всех ног бежит к телефону и звонит  в  "Скорую  помощь",
полицию,  "Геральд Трибьюн", Рейтер, "Правду" и "Черный поясок". И когда все
заинтересованные лица уже в сборе: щелкают вспышки, записываются  показатели
свидетелей и устанавливается система искусственного сердца, санитары бережно
переворачивают тело журналиста-алкоголика, тело открывает глаза и совершенно
трезвым голосом говорит: "Привет, ребята! Нельзя ли меня проводить в туалет?
".
     Неудобно,  согласитесь.  Но  со  временем я выработал способы борьбы со
своим недугом. Самый простой и примитивный заключался в том, что  бы  вообще
не  пить,  или  пить  очень  умеренно.  К  сожалению, в наше время и в нашей
профессии это практически невозможно. Кто тебя допустит в  круг,  кто  будет
делиться  с  тобой  сокровенным,  если  ты  не  докажешь,  что  ты  такой же
рубаха-парень, пьешь горькую наравне со всеми и не будешь  строить  из  себя
подозрительного трезвенника с гомосексуальными наклонностями, проявляющимися
в вежливости речи и неизмятости костюма?
     Более  изощренный  метод  -  знать  свою  меру  и не превышать ее. Но в
вышеуказанных компаниях (а к ним относились девяносто из ста посещаемых мной
тусовок) мера еще худший грех, чем трезвость. Твои  собеседники-собутыльники
просто  не  могут чувствовать себя спокойно, когда ты, после такого хорошего
начала в поддержку завязавшегося знакомства, втянув  новоиспеченных  друзей,
которые,  в общем-то, проповедуют трезвый образ жизни и в рот спиртное берут
лишь когда в церкви причищаются, но ради такого  приятного  собеседника  как
вы,  Кирилл,  пошедшие  на  чудовищное  нарушение своих правил, на скользкую
дорожку пития, бросаешь на полпути спаянный и споенный  коллектив,  предаешь
команду и... кроче, пшел вон, писака!
     К  тому же, даже зная свою норму, удержаться на этой грани очень трудно
- все-равно, что перестать заниматься любовью за секунду до оргазма.
     Последний и наиболее удачный во всех отношениях способ  -  пей  сколько
влезет,  но  обильно  закусывай, и из-за стола до полного отрезвления даже в
туалет не вставай ни в коем случае.
     Об этом вскоре тоже пошли легенды -  мол,  Кирилла  никто  перепить  не
может, а из-за стола он встает всегда последним, трезвым как стеклышко, хотя
остальные, кто от него не отставал в потреблении горячительного, давно ловят
чертей на стенах платного вытрезвителя.
     До прихода Одри в "Вешнаге" мы с Гедеминасом выпили не много, но крепко
(стандарт  "подснежки" - семьдесят и не градусом меньше), да когда Одри села
еще добавили. В общем, отключения гироскопов еще не  произошло,  но  система
уже  начала  прецессировать.  И когда моя новая подружка столь темпераментно
сдернула меня с насиженного места, я от  неожиданности  полторы-  две  сотни
метров  пробежал  довольно  прилично, но на третьем круге сбросил темп, сбил
дыхание и обрушился на подвернувшийся столик. Случилось бы страшное, но меня
подхватили вовремя под белые рученьки и усадили на стул.
     В поле зрения появилось озабоченная Одри в строгом черном платье до пят
и цветущей орхидеей на груди, и стала достаточно профессионально выслушивать
мое сердцебиение  по  методике  шиацу  -  с  еле  заметными  надавливаниями,
содыханием и полным погружением в диагностику.
     - Со  мной  все в порядке, - сказал я и Одри быстро убрала свои пальцы,
похожие  на  подушечки  кошкинах  лапок  -  такие  же   мягкие   и   упругие
одновременно.
     Она  повернулась  к  суетящемуся  рядом  Гедеминасу  (я  с  облегчением
заметил, что задний вырез платья превосходит все мои самые смелые  ожидания,
доходя чуть ли не до середины аппетитных, черт побери, ягодиц) и сказала:
     - Не беспокойтесь, это не сердце. Он просто поскользнулся.
     - Действительно,  - поддержал я Одри, - поскользнуться человеку нельзя.
Сначала насорят, намусорят, а потом говорят - сердце у человека слабое.
     На некоторую несвязность фразы окружающие внимание не обратили, но  то,
что  я  заговорил,  на  всех  произвело  не  меньшее впечатление, чем поющая
кобыла. Гедеминас стал расталкивать растущую толпу своим  толстым  брюхом  и
орать  Римке,  что бы тот пошевеливался в смысле музыки. Римка зашевелился и
музыка грянула, все пустились в пляс и мы остались в старом составе  -  трио
на балалайках.
     Я  прочно  утвердился  на  спасительном  стуле,  дама уже расположилась
напротив, а официант находился рядом. Я щелкнул пальцами и небрежно бросил:
     - Официант, нам все самое лучшее, что есть в вашей забегаловке.
     Гедеминас обиделся и удалился, не менее небрежно бросив напоследок:
     - Яичница сейчас будет, сэр.
     Я  включил  "глушилку"  и  мы  отгородились  от  бушующей  вокруг   нас
свистопляски,  погрузившись в уютный мирок тишины, покоя и полумрака. Голова
у меня  еще  кружилась,  но  алкоголь  уже  начал  выветриваться  из  крови,
разлагаясь  и  разлагая  печень,  осаждаясь в мозгах и нагружая почки. Можно
было пить дальше.
     Поверхность нашего столика немного шалила и по ней разбегались радужные
узоры, как в детском калейдоскопе, бросая отсветы на наши лица. Одри сидела,
поставив локти на стол и положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрела
на меня. Ее платье предприняло очередную  эволюцию,  превращаясь  в  строгий
серый костюм и наблюдать за этим было довольно странно, если не неприятно.
     - Очень проголодалась?, - сочувственно спросил я.
     - Очень, - согласилась девушка, - и...
     Докончить  она  не  успела,  так как из стола полезли стаканы, бутылки,
тарелки, соусницы, горшочки, ножи, щипцы, вилки, половники, еда, еда и  еда.
Гедеминас  не подвел меня и я начал раскаиваться в своем поведении. Не знаю,
как такого специалиста занесло в эту богом  забытую  Палангу,  но  это  была
настоящая   "высокая  кухня",  как  говорят  французы,  правда  с  некоторым
привкусом провинциальности и моря. Бал здесь правила рыба.
     Мы, как водится, начали с холодных  закусок,  запивая  икру,  лососину,
копченого  угря,  селедку  с горячей картошкой и лучком, маринованные грибы,
отварной  язык  и  свиную  шейку  прекрасным  сухим  "Кестлем"  и  редчайшим
новосветским "Брютом".
     На  Одри  приятно  было  смотреть  -  она  уминала  за  обе  щеки  и не
отказывалась от добавок. Я же, прикинув про себя всю предстоящую марафонскую
дистанцию, решил, что с закусками малость переборщил. Поэтому пришлось (мне)
отказаться от рыбной солянки и осетрины в кокильнице в пользу супов.
     Среди супов выбор был так же обширен и я остановился на борще,  а  Одри
начала с мясной солянки и кончила крем-супом из шампиньонов.
     - Удивительная  вещь  -  это  наслаждение.  Ни  с  чем  так усиленно не
боролась человеческая цивилизация,  ни  что  так  не  хотела  поставить  под
контроль,  как  возможность,  способность и желание человека наслаждаться, -
сказал я перед первой переменой блюд, откинувшись на спинку стула и стараясь
как можно незаметнее распустить ремень и освободить дремлющие резервы своего
организма.
     Одри покончила с шампиньонами и тоже была не прочь пофилософствовать.
     - Когда человек наслаждается,  он  полностью  всем  доволен  и  его  не
заставишь уже идти на войну, рыть котлован под сталелитейный завод, ходить в
школу,  -  высказала  она  гипотезу,  -  Цивилизация  есть проявление нашего
недовольства  нашим  же  положением.  Будь  наши  волосатые   предки   сыты,
причесаны,  согреты,  не  заедай  их  блохи, тигры и медведи, не замораживай
морозы, да разве пришла бы им в голову такая безумная идея,  как  борьба  за
существование,  как  цивилизация,  как  право  наций  на  самоопределение  и
равенство мужчин и женщин!
     Я перехватил эстафету:
     - Когда человек доволен, он и пальцем не пошевельнет, чтобы  что-нибудь
сделать.  Вся  наша  история  - это история нашего недовольства. Если хочешь
заставить эту безволосую обезьяну  свернуть  горы,  сделай  ее  недовольной.
Диктаторы  всех  времен и народов это очень хорошо понимали. И причина краха
нашего либерализма в том, что  демократия  считала  своим  долгом  в  первую
очередь  думать о человеке, о том, чтобы жилось ему хорошо и по его кухне не
ползали тараканы (- Кто? Кто? - переспросила  Одри.  Пришлось  прерваться  и
просветить   отсталое   создание,   во   всех   красках  живописуя  таракана
обыкновенного, вечного спутника холостяцких кухонь,  солдатских  столовок  и
внеземных поселений. После чего заметно побледневшая Одри передернула голыми
плечиками  и призналась, что о таких чудовищах она до сих пор не слышала). А
Человек Довольный есть первейший враг любого государства, потому что на  это
самое  государство  ему  наплевать.  Он социально пассивен, не ведет никакой
общественной работы и не ходит на  выборы.  Недовольные  же,  наоборот,  дни
напролет шастают по демонстрациям и орут "Долой Президента! ". Диктаторы как
раз  и  приходят  на  этой мутной волне недовольства. Какая первейшая задача
диктатуры? Сделать весь народ недовольным! Даже если  у  них  все  есть,  то
заявить,  что  живут  они  все-равно  в дерьме, а еще лучше - отнять большую
часть того, что они имеют и обвинить в этом соседа.
     - Хотя, если мы были бы всем довольны, то сейчас сидели в  какой-нибудь
вонючей  берлоге,  завернувшись  во  вшивые  шкуры,  и поедали папоротники и
хвощи, - задумчиво сказала  Одри  и  подвинула  к  себе  появившуюся  кстати
тарелку.
     Против  такого  сильного  аргумента  я ничего не смог возразить и молча
напал с ножом и вилкой  на  беззащитные  донские  "зразы"  из  филе  судака,
фаршированные крабами, грибами и всяческой зеленью.
     Мы  сидели, отгородившись от сумасшедшего мира, смотрели друг на друга,
ели  вкусную  пищу  и  нам  было  хорошо.  Мы  казались  друг  другу  самыми
симпатичными  и  милыми людьми и нам казалось, что весь мир состоит из таких
же милашек и симпатяг, что в мире царит добро и рай сошел на Землю.
     Приплыл запеченный карп с гречневой кашей,  но  рыбные  блюда  мне  уже
надоели и я принялся за свиную рульку с капустой и ароматным соусом "красное
вино".  Одри  же,  в  первый раз ступив на столь хлебосольный и рыбообильный
берег Прибалтики, от карпа не отказалась. Она ела как кошечка  -  аккуратно,
тихо,  но  очень сноровисто и быстро. Я с удивлением отметил, как под нежной
кожей ее рук обнаруживаются по-мужски крепкие  мышцы.  О  технике  "скрытого
цветка"   я   слышал,  но  мне  никогда  не  приходилась  встречать  женщин,
воспитанных по этой школе. Если верить слухам, то моей маленькой Одри ничего
не стоило разобрать на запчасти пару вооруженных террористов. Я мог  сегодня
спокойно гулять по ночной Паланге.
     Мое разглядывание Одри не понравилось и она нанесла ответный удар.
     - А что вы сейчас пишете, Кирилл?
     Я откинулся на спинку стула и попытался отшутиться:
     - Ну что вы, Одри! Разве я сейчас пишу? Я же ем. И с чего вы взяли, что
я должен что-то писать?
     Одри  пригубила  вино. Платье ее все строжело и строжело, привратившись
окончательно в глухой закрытый балахон из густо-синего  бархата  и  скромной
бриллиантовой брошкой в виде пухленького Амура.
     - Вы  ведь  писатель  и  должны писать. Я вас сразу узнала, - объяснила
она.
     - И сразу захотели задавить. А я-то ломал голову -  с  чего  это  вдруг
молодая  красавица  соглашается  на  предложение  совершенно  незнакомого ей
человека, с явными  признаками...  э-э,  хм...  депрессии  на  лице,  вместе
отужинать в какой-то забегаловке. Я думал, лелеял в душе надежду, что еще не
утерял  способность  обвораживать  и  завлекать юные неопытные сердца, а мне
заявляют, что просто моя физиономия украшает заднюю обложку моих же книг,  и
уж  лучше перехватить сосисок вместе с этим, наверняка нудным и заумным, как
все писатели, типом, чем в одиночку искать  приключений  на  свою...  э-э...
голову.
     - Я  такого  не  говорила  и  говорить  не  собиралась,  - хладнокровно
заметила Одри, - вы напрасно обижаетесь.
     - Последний  раз  я  обиделся,  когда  старший  Витька  забрал  у  меня
понравившуюся  ему  погремушку. Ходить тогда я еще не умел, поэтому пришлось
обидеться. Но с  тех  пор  больше  ничего  подобного  со  мной  не  было,  -
пробормотал я. Моя филиппика поразила и меня самого.
     Вот  и  еще один звонок приближающейся старости. Сначала ты становишься
сентиментальным и чувствуешь себя за все в ответе, затем - обидчивым, потому
что у тебя выпадают волосы, и, в конце-концов, тебя  перестают  интересовать
женщины.
     Я  подергал  себя за волосы, но они держались пока крепко. Да и девушка
напротив меня волновала.
     - Я больше не пишу, - сказал я,  прервав  опасную  линию  разговора,  и
погрузился  в  созерцание  появившегося пирога и горшочков. Одри подвинула к
себе один горшочек и, открыв, понюхала:
     - Пахнет пивом, медом и мясом. Очень необычно.
     - Это фирменное блюдо Гедеминаса. Он почему-то считает, что я русский и
при каждом моем посещении потчует меня бараниной по-боярски, - объяснил я  и
придвинул к себе свою долю.
     Одри попробовала боярское блюдо и захлопала в ладоши:
     - Будем как русские - пить водку и закусывать солеными огурцами.
     Водки  у  Гедеминаса  тоже  было  много.  Одри  согласилась  на ледяные
"Русскую" и "Смирнов". Но с солеными огурцами  произошла  промашка  -  такак
экзотика   в   "Вешнаге"   отсутствовала   и  нам  пришлось  удовлетвориться
запеченными грибами-кокот.
     Мы чокались толстенькими стопками и спорили, чем  отличаются  "Русская"
от  смирновской  водки. Мы долго обсуждали эту проблему и пришли к обоюдному
выводу, что водки было слишком  мало  для  столь  тонкой  дегустации  и  нам
подкинули  графинчик  с  двустами граммами "Московской особой". Одри твердой
рукой отрезала себе и мне пирог с угрем и  лососью  и  объявила,  что  рыбка
плавать хочет.
     Она  решила  меня  споить,  усмехнулся  я про себя и, сосредоточившись,
очень удачно подхватил свою стопку, пролив  всего-то  половину.  Поверхность
стола мгновенно поглотила жидкость и мне стало очень смешно.
     - Что? Что такое?, - спрашивала меня Одри, но у меня начилась истерика.
     - Он,...  он... тоже закусить хочет, - выдавил я наконец, вытирая слезы
и подавив приступ смеха.
     - Кто?!, - не поняла девушка.
     - Столик!
     Одри упала со стула.
     Поднялась она уже в очень откровенном наряде -  две  полоски  металлика
отходили  от  бархотки  на ее шее, проходили через соски ее крепких грудей и
перетекали на поясе в разлетающиеся лоскутки, изображающие как бы юбку.
     Ради такого случая я недрогнувшей рукой налил еще беленькой. И  тут  на
меня  накатил  приступ  откровения.  Одри-таки  добилась  своего  -  хотя  я
оставался  умеренно  трезвым,  водка,  помимо  мозжечка   и   вестибулярного
аппарата, отключила еще и центр торможения речи (если таковой есть).
     - Видишь  ли,  Одри,  - проникновенно начал я, перейдя на "ты", - самое
дьявольское изобретение человечества, после атомной бомбы, это - книга.  Еще
Иисус понимал, что нет пагубнее идеи, чем идея запечатленная на века. Скорее
всего именно поэтому он ничего не писал, да наверное и не умел этого делать,
а  только  проповедовал.  Слово,  идея  всегда должны быть сказаны к месту и
сразу же умереть. Ни одна истина не является верной на  все  времена  и  для
всех  народов.  Ибо  все в нашем мире меняется и то, что было хорошо для дня
вчерашнего,  ложно  для  дня  нынешнего.   А   книга   заставляет   человека
руководствоваться  указаниями  тысячелетней  давности. К тому же книга очень
приблизительно передает само содержание истины. Возьмем все тоже Евангелие -
не случайно его написали четыре человека. Каждый  из  них  видел  лишь  одну
грань  произошедшего  и  никто не видел ВСЕ. Новый Завет могли бы написать и
пятьдесят человек, но это  только  лишь  приблизило  бы  нас  к  истине  или
наоборот  - удалило от нее. Поэтому, когда человек начинает чувствовать, что
ему есть, что сказать городу и миру, что он понял нечто важное, что  у  него
есть  блестящая идея, ему лучше не следует хвататься за перо и поверять свои
мысли бумаге. Ему стоит обрядиться во власяницу, влезть на бочку и говорить,
говорить, говорить. Иначе его идеи либо извратят, так как он, будь даже семи
пядей во лбу, никогда не сможет передать всю полноту своего откровения, либо
его идеи переживут века и,  опять  же,  извратятся.  И  простота  и  ясность
изложения  тут не помогут. Что, скажите, проще - Христос сказал "не убий", а
спустя всего десяток-два столетия зажглись  костры  инквизиции,  а  во  всех
войнах  человечества  можно найти религиозную подоплеку. И я не оригинален в
этих мыслях. Многие писатели до меня приходили к такому же выводу и  бросали
писать,  или  кончали  жизнь  самоубийством,  если  сил  бросить  не было. А
представляешь, Одри, сколько гениев мы не узнали только потому, что  они,  в
своей  гениальности  прозорливо усмотрели опасность своего творческого дара.
Они не повторили ошибки Стругова, который половину жизни  писал  потрясающие
книги,  а другую половину посвятил розыску и уничтожению всех своих изданий.
Да и в завещании запретил публикацию всего того, что написал. Кто-то  решил,
что   он   сошел   с   ума,   кто-то   восхищался   его  самокритичностью  и
неудовлетворенностью своими творениями. Были дураки, которые убеждали  всех,
что  этот эксцентричный дядька просто создавал себе рекламу на века, в чем и
преуспел. А он просто понял свою ошибку. Понял и ужаснулся.
     Я поковырял остывший пирог.
     - Вот поэтому, Одри, я больше ничего не пишу.
     - Жаль, - сказала Одри, - Мне кажется, вы во многом не правы. Для  меня
книга - оригинальный способ поговорить сразу со многими интересными для меня
людьми,  побудить  себя  к  размышлениям.  Вы, как писатель, слишком большое
могущество приписываете книгам. Вряд ли кто в реальной жизни  придерживается
книжных  идей.  Это  как  поваренная  книга  -  рецепт  вроде  правильный, а
получается совсем не вкусно.
     - Вот именно.
     Одри замолчала и, выудив из тарелки с маринованной олениной пропитанную
Pinot Noire грушу, принялась ее поедать.

        Глава четвертая. ЖЕЛТЫЙ ТИГР. <i>Париж - Претория, октябрь 57-го</i>

     На прощание они мило расцеловались. Наконец  Пэм  отстала  от  него  на
ближайшие   три  часа  и  унеслась  вверх  по  пустому  экскалатору  в  свои
апартаменты, в которых она жила, писала сценарии, обедала, вела свои  прямые
репортажи и изучала японский язык. В мир она не спускалась вот уже несколько
лет, предпочитая вести все необходимые переговоры либо у себя в студии, либо
по  видеофону, напоминая этим Кириллу его агента Эпштейна. Транспорту она не
доверяла свое бренно-ценное тело, а  модных  ныне  Окон  боялась  панически.
Неудивительно,  что  за  годы  затворничества  Памела  прекрасно изучила все
Здание и не нуждалась ни в каких схемах и Поводырях.
     В Кирилле стала просыпаться злость,  настроение  резко  улучшилось,  он
зарычал  и  защелкал  зубами,  глядя  во  след этой трепетной лани. Он ее не
боялся. Ну что тут страшного? Всего лишь разденут, намажут спиртом где-то  в
районе  пупка,  полоснут  по  коже  туповатым скальпелем, от которого во все
стороны  полетят  брызги  черной  крови,  разрежут  мышцы,   покопаются   во
внутренностях,   многозначительно   переглядываясь,   причмокивая   и  качая
головами, что-то  вырежут,  что-то  зашьют.  И  все.  За  исключением  самой
малости.   Так,   пустячок  -  при  всем  при  этом  хирургическом  процессе
оперируемому забудут дать наркоз. Даже местный.
     Кирилл помотал головой, освобождаясь от навязчивого видения замызганной
его кровью операционной и Суки Пэм с консервным ножом  в  немытых  руках,  и
осмотрелся.  Здание  ТВФ насчитывало семь тысяч этажей и около трехсот тысяч
помещений в которых располагались студии, творческие  лаборатории,  конторы,
служебные  и  потайные  комнаты,  спортзалы, бассейны, концертные комплексы,
магазины, заводы грез, оружейные и многое другое  где  вертелись  винтики  и
пружинки  Евро-Азиатского  Конгломерата  -  режиссеры, репортеры, аналитики,
операторы, ведущие, дворники,  рабочие,  примадонны,  авторы,  комментаторы,
флористы,   имитаторы,  музыканты,  поводыри,  секретари,  роботы  и,  даже,
пара-тройка Снежных Людей и одно Лох-Несское чудовище. Ходили слухи, что  по
коридорам  бродит загадочное Мокеле-Мбеле, пожирающее подвернувшихся людей и
киберуборщиков, но ни подтвердить их, ни опровергнуть  никто  пока  не  мог.
Информационные джунгли еще ждали своих Хейердалов и Тян-Шанских. Здесь можно
было прожить всю жизнь и ни в чем не нуждаться.
     Здание  проектировалось  компьютерами  в которых явно во время расчетов
произошел сбой программы, вовремя не устраненный программистами, из-за  чего
его  внутренняя планировка не подчинялась евклидовой геометрии. Больше всего
это напоминало внутренности четырехмерного фрактала в который,  по  какой-то
даже им самим непонятной прихоти, заползли трехмерные блохи и стали в полном
отупении прыгать по извивам гиперкубов, гипершаров и гиперцилиндров, пытаясь
нащупать  в  этом стройном хаосе свою плоскую закономерность. Здание не знал
никто. Некоторые его этажи до сих пор пустовали, так как входа туда  еще  не
нашли  или  их просто не замечали, а о заблудившихся в лабиринте коридоров и
толпах абсолютно чужих людей передавались из поколения в поколение  страшные
легенды.     Это     была    вполне    осязаемая    модель    Вселенной    -
непостижимо-равнодушная и халтурно сделанная человеческими руками.
     Щелкая пальцами, Кирилл нетерпеливо оглядывался,  выискивая  свободного
Поводыря.  Наконец  на  его  зов  откликнулись - мальчик лет десяти с бритой
головой  и   зататуированными   щеками.   Он   доверительно   взял   Кирилла
профессионально  крепкой  хваткой  за  левую  ладонь  и  для  пущей гарантии
защелкнул на  его  запястье  металлический  наручник,  намертво  прикованный
длинной  цепочкой  к  его широкому поясу, начиненному электроникой. В толчее
народа в противном случае легко было потерять друг друга из вида, а  за  это
на Поводыря возлагался солидный штраф.
     Поводыри  были  еще  одной  легендой  Здания.  Они  здесь  образовывали
довольно замкнутую касту и мало кто мог сказать о  них  что-то  достоверное,
как и о Здании. Говорили, что живут они здесь же, на Пустующих Этажах, где у
них  чуть  ли  не  свой  город  или государство. Говорили, что отбирают (или
похищают? ) в Поводыри только мальчиков и странными упражнениями развивают у
них феноменальную  память.  Говорили,  что  мало  кто  из  них  доживает  до
совершеннолетия - толи это действительно была очень рисковая профессия, толи
ребята баловались сатанизмом и просто-напросто съедали переростков. Они были
аборигенами  этого  мира  и  Кирилла  мало  занимали, собственно как и любое
транспортное средство.
     - Куда, товарищ?, - спросил Поводырь.
     Кирилл назвал сложную комбинацию букв и  цифр,  которую  его  заставили
выучить  как собственное имя, иначе он рисковал больше никогда не попасть на
свою работу. Когда-то он пытался в ней разобраться, думая, что как и во всех
нормальных домах этот номер включает  в  себя  указание  на  этаж,  коридор,
переулок  и комнату, но у него, конечно, ничего не получилось. Во-первых, он
не знал этажа на котором творил. Во-вторых, имел самое смутное представление
о коридоре, в который нужно свернуть. В-третьих, дверь его студии  не  имела
никаких  отличительных  признаков, позволяющих выделить ее в трехсоттысячном
сонме других дверей, даже номера. Он подозревал, что все метки, которые  он,
Андрей или Жанна пытались оставить на ней, стирались слишком добросовестными
уборщиками  или  теми же Поводырями, отстаивающими свое монопольное право на
знание Здания. И единственное, что  Кирилл  мог  уверенно  сказать  о  своей
конторе,  это  то,  что  помещалась она гораздо выше Гироскопа, гул вращения
которого сотрясал все близлежащие этажи.
     Тем временем Поводырь вел его по катакомбам Здания и на своем пути  они
проходили  залитые  ярким  светом  из  огромных панорамных окон коридорам, в
которых всегда было много зевак, любующихся низкой облачностью и  загорающих
под  осенним  солнцем  в полосатых шезлонгах; затем они попадали в сумрачные
ходы,  освещенные  тусклыми  лампочками  и  наполненными   странным   пением
неведомых  механизмов;  проходили  они и через студии, в которых кто-то брал
интервью или кого-то резали в очередной мыльной  опере;  несколько  раз  они
довольно   бесцеремонно  прогулялись  по  жилым  квартирам  под  изумленными
взглядами чинных семейств и занятых своим профессиональным делом  путан,  но
никто не возмущался, так как входить с клиентом в любые двери было неписаным
правом  Поводыря.  Крепко  держась за руки, Кирилл и его спутник, не имеющий
имени,  бесстрашно  прыгали  в  гравитационные   колодцы,   поднимались   на
экскалаторах  и  лифтах,  брали  напрокат миникар и, даже, залезали вверх по
дереву на другой этаж.
     Кирилл так и не узнал окружающую местность, пока  мальчишка  не  подвел
его  к собственной двери. Кирилл хотел сказать, что Поводырь ошибся, что это
совсем не то место, которое ему нужно, но тут дверь  на  настойчивый  звонок
Поводыря   распахнулась   и   он  столкнулся  нос  к  носу  с  Андреем.  Это
действительно была его студия, но зашли они в нее совсем с другой стороны  и
совсем в другую дверь, которую он до этого момента никогда не замечал.
     Получив деньги, Поводырь махнул рукой и исчез в толпе, а Кирилл вошел в
свои апартаменты.  Помещение  было  сравнительно  невелико  - всего-то шесть
комнат, студийный зал, гальюн с ванной и бассейном, в котором не было  воды,
и  небольшой ангар, набитый аппаратурой неизвестного назначения, доставшейся
им от предыдущего жильца-подрывника в наследство. Все  комнаты  были  хорошо
обставлены  и  всегда  чисто  убраны,  так  как предприимчивой Жанне удалось
поймать бродячего киберуборщика и перепрограммировать, от  чего  он  круглые
сутки боролся с несуществующей грязью и мешался под ногами, вползая в кадр в
самые ответственные моменты творчества и личной жизни. Но Кириллу, выросшему
в  тесноте  купола  Титан-сити  этого  было вполне достаточно и иногда порой
тяготило этой "роскошью". Андрей же и Жанна, испорченные земными просторами,
постоянно пилили Кирилла, подбивая его перебраться в  имеющийся  на  примете
свободный  Дворец  Съездов или совсем уж скромную Пирамиду Хеопса. Кирилл на
это никак не реагировал и позиционная война тянулась уже второй год.
     Единственное, что теперь не нравилось Кириллу в  его  студии,  так  это
обнаружившийся  тайный  лаз в их берлогу. Конечно, эту дверь можно заварить,
но кто даст гарантию, что завтра Поводырь не приведет его через потолок или,
не дай бог, через унитаз? Ладно, в конце  концов  мы  тоже  за  гласность  и
свободу слова, а тайна личности их самым беспардонным образом нарушает.
     - Как  добрался?  Кофе будешь?, - дежурно спросил его Андрей, следуя за
ним по пятам, надо полагать в поиске старых холстов с нарисованным очагом.
     В студию заглянула Жанна, под  стать  ситуации  с  кудрявыми  волосами,
выкрашенными в небесно-голубой цвет.
     - Ребята, вы что - клад ищете?, - мило улыбнулась она. Кирилл рявкнул и
она снова испарилась.
     - Да  не  переживай ты так, - стал его успокаивать Андрей, - Если бы ты
знал, через сколько различных мест я сюда  уже  попадал.  Это  не  стены,  а
голландский сыр какой-то. Однажды мы в окно, - Кирилл остановил свою беготню
и  изумленно  уставился  на  висевшую  на  стене голограмму облаков, которая
собственно и изображала единственное окно в их студии, но  Андрей  мгновенно
среагировал  и  закончил,  -  чуть  к  соседу  не влезли. Мы же тебе давно с
Жанчиком предлагаем  в  Гробницу  Нифиртити  ("Клеопатры",  -  подала  голос
остроухая Жанчик) переехать. Как люди бы жили.
     Кирилл раздраженно махнул рукой:
     - Да  я не про это. День сегодня предстоит сумасшедший, а у меня ничего
не готово. Да, кстати, Жанна!, - заревел Желтый Тигр на все логово.
     Жанна материализовалась с блокнотом в руках и Кирилл стал диктовать:
     - Во-первых,  список  всех  возможных  вопросов  Суки  Пэм   с   моими,
разумеется,  ответами.  Через  десять  минут.  Готовый вчерашний материал. С
цензурой. Через пятнадцать минут. Заказ на  Окно  до  Плисецка,  сейчас  же.
Кофе. Уже минуту назад. Раз-з-зойдись!
     Все  разошлись.  Жанна  бросилась  к компьютеру за распечатками, Андрей
поплелся к Цензору за загубленным репортажем, который они  вчера  додумались
снять  на  скотобойне,  а  Кирилл прошел к себе в кабинет с чашкой кипятка в
руках.
     Кабинет поражал убранством в стиле "Титаник" - стальной клепанный стол,
стальные клепанные мягкие кресла, общим числом три, чтобы хватило на всю  их
шайку,  стальные  клепанные персидские ковры и стальной клепанный аквариум в
углу в котором плескалась какая-то клепанная живность.  Кирилл  скинул  свою
клепанную  куртку, уселся за свой стол и, сложив кулаки на столешнице, гордо
огляделся.  Было  чисто,  металлично,   мужественно,   железно,   твердо   и
патриотично.
     Стол  загромождали  Гималаи старых и новых материалов, обрезков пленок,
обрывков листов,  оптодисков,  деталей  к  подслушивающей  и  подглядывающей
аппаратуре,  скрепки,  засохшие  апельсиновые  корки, презервативы (Жанна до
смерти боялась забеременеть даже при минете),  стрелянные  гильзы,  молоток,
три  пробойника  из  победита-5,  бриллиантовое  кольцо,  которое в качестве
взятки забыл какой-то  проситель  (но  имя  его  и  просьба  ни  у  кого  не
отложились  в памяти и поэтому на золотишко никто не покушался), пластиковые
папки с досье, фотографии с видами Сатурна и боевых крейсеров, пара бумажных
книжек о вреде алкоголизма и "Песни опыта" Уильяма Блейка.
     Кирилл достал затертую книжечку, открыл ее  на  заложенной  странице  и
вдохновенно вслух прочитал самому себе:

     <i>Тигр, о тигр, светло горящий
     В глубине полночной чащи,
     Кем задуман огневой
     Соразмерный образ твой?

     В небесах или в глубинах
     Тлел огонь очей звериных?
     Где таился он века?
     Чья нашла его рука?

     Что за мастер, полный силы,
     Свил твои тугие жилы
     И почувствовал меж рук
     Сердца первый тяжкий стук?

     Что за горн пред ним пылал?
     Что за млат тебя ковал?
     Кто впервые сжал клещами
     Гневный мозг, метавший пламя?

     А когда весь купол звездный
     Оросился влагой слезной -
     Улыбнулся ль наконец
     Делу рук своих творец?

     Неужели та же сила,
     Таже мощная ладонь
     И ягненка сотворила,
     И тебя, ночной огонь?

     Тигр, о тигр, светло горящий
     В глубине полночной чащи!
     Чьей бессмертною рукой
     Создан грозный образ твой? </i>

     Стихи  Кириллу  очень нравились и он не позволял себе читать их слишком
часто. Открыл "Тигра" конечно же не он - один вид стихотворных строк наводил
на него смертную тоску и тоскливую зевоту. Его подарила  ему  Оливия,  когда
однажды  в  один  из  сладострастных  моментов, на пике блаженства она стала
читать прерывающимся голосом строки Блейка. Это было  настолько  потрясающе,
что   Кирилл   жалел   о  невключенной  видеокамере.  Потом,  поддавшись  на
настойчивые просьбы, Оливия с его помощью повторила номер на бис, затем  еще
раз, еще, а потом он иссяк, а декламировать просто так Оливия отказалась.
     На  утро,  сжалившись, она подарила ему эту книжечку с условием, что он
не будет заставлять других девок читать стихи. Жанну Кирилл не  заставлял  и
читал  стихи  сам. Просто так, для поднятия духа. Они действительно будили в
нем нечто звериное, тигриное, от чего глаза у него начинали светиться, мышцы
под кожей перекатывались твердыми комками, просыпалось невероятное чутье  на
сенсации, беззащитные жертвы и самок, а гневный мозг начинал метать пламя.
     Прозвище Желтый Тигр, которым его называли за глаза и никогда - в лицо,
в общем-то  ему  нравилось. Кириллу это льстило, да и против цвета возразить
особо нечего. И все-таки - насколько строки,  написанные  почти  триста  лет
тому  назад  подходили  к  нему,  выражали  его сущность. "Соразмерный образ
твой... " Действительно, соразмерность  собственной  личности  окружающим  и
внутренним  рамкам,  запретам  и  табу  всегда  поражали Кирилла. Как никто,
наверное, он ощущал  собственную  свободу.  И  не  потому,  что  ему  многое
позволялось, и не потому, что внутри него сидел этакий маленький собственный
цензор,  который  указывал ему, что можно снимать, а что - нельзя, что можно
говорить, а о чем лучше и помолчать, что можно делать,  а  что  лучше  и  не
пытаться, вызывая этим самым глухое раздражение его свободолюбивой личности,
острейшие приступы оруэлловского duble think и непроходящее желание напиться
или застрелиться. Нет, ничего подобного не было.
     Кирилл  долго  размышлял о природе ощущения своей полной и безграничной
внутренней и личностной свободы. В конце концов - что такое свобода?  Разгул
демократии?  Религиозный фундаментализм? Объективна она, или это только наше
ощущение комфорта от вседозволенности и безнаказанности? Кирилл считал,  что
верно  скорее  всего  второе.  И  если  это  так, то в процессе человеческой
эволюции обязательно должен был возникнуть индивид, свободный даже  в  самых
узких   рамках   современного   социума.   Этакий   homo  impericus,  первым
представителем данного вида  он  себя  и  считал.  Нomo  impericus  идеально
приспособлен  к  той  нише,  в  которой  он  существует. Как тигр. Цензура и
запреты его не  раздражают,  так  как  профиль  его  вольнолюбивой  личности
идеально  совпадает  с  той  норой,  в которую человечество себя загнало. Он
свободен потому,  что  не  видит  запретов,  а  запреты,  через  которые  он
преступает, на самом деле таковыми уже и не являются.
     И  нет тут ничего унизительного, и не надо приводить в качестве примера
заключенного, который тоже вполне свободен у себя в камере и  никто  ему  не
запретит  по  ней  прогуливаться  -  два  метра  направо и два метра налево.
Заключенный знает, что за решеткой есть другой мир, он  жил  в  том  мире  и
всячески туда стремится. А свободный человек стремится только туда, куда его
пускают.  И  ведь  человечество от этого только выигрывает - свобода будит в
нас неведомые творческие силы, мы с энтузиазмом работаем  на  Беломорканале,
мы  строим  Здания  и  с  огоньком воюем за идеалы свободы. И главное - homo
impericus счастлив! Ему легко снимать свои репортажи,  клеймить  бюрократию,
тупых  военных и проворовавшихся интендантов, воспевать бравых ребят, честно
исполняющих свой долг на просторах Солнечной Системы, и  делать  еще  тысячу
разрешенных   вещей.  Человек  свободен,  если  можно  все,  что  разрешено.
Например, допить совершенно остывший кофе,  взгромоздить  ноги  на  стол  и,
сцепив руки на затылке, блаженно откинуться на спинку кресла.
     Все было бы хорошо, если бы в этот момент торчащий из стены здоровенный
гвоздь  не  разодрал  его  пальцы и сильно ударил по затылку, чуть не пробив
череп.
     От боли и неожиданности  Кирилл  заорал  благим  матом  и  заскакал  по
комнате,   тряся   пораненными   кистями   и   потирая  локтями  здоровенную
кровоточащую шишку на голове. На его крик прибежали Андрей  и  Жанна,  решив
что  на  Желтого  Тигра  напали  тунгусы-охотники, но послушав его стенания,
единственным приличным словом в которых было  "гвоздь",  они  все  поняли  и
стали смеяться.
     Наконец,  Жанна,  сжалившись, сходила за льдом и бинтами. Кирилла снова
усадили за стол, приложив к  голове  ледяную  резиновую  подушку  и  обмотав
пальцы, которые все оказались целыми, тугой повязкой.
     - Что это?, - сумел членораздельно спросить Кирилл.
     - Гвоздь, - хором ответили Сакко и Ванцетти, Джонсон и Джонсон, Маркс и
Энгельс.  Здесь  твердо  придерживались  журналистского  правила - не хочешь
получить глупый ответ - не задавай глупых вопросов.
     Кирилл застонал, но обижаться было не на кого.  Это  он  заставил  всех
надеть   часы   на   правую  руку,  чтобы  постоянно  ощущать  неудобство  и
скоротечность времени, а по самому сложному и "горящему" вопросу  вбивать  в
стену гвоздь, чтобы шеф никогда не расслаблялся, а если бы и расслабился, то
сразу же был за это наказан. Как сегодня.
     - Как это вы так умудрились его точно прибить. Обычно они мне впиваются
в спину  и  это  было  гораздо  менее  болезненно, - жалобно поинтересовался
Кирилл.
     - Это мне пришла в голову такая блестящая мысль, -  не  моргнув  глазом
похвасталась  Жанна,  -  И вчера, когда я на тебе сидела, отметила это место
как раз напротив твоего затылка.
     Кирилл тяжко вздохнул и закрыл глаза. Ну что за банальщина - заниматься
сексом с собственной секретаршей. Это, конечно, физиологично,  но  несколько
затаскано, проштамповано и набило уже оскомину.
     - Ладно, что там у вас - выкладывайте.
     Все расселись по местам и работа началась.
     - Захват заложников в Претории, - объявил тему заседания Андрей, - Один
милый  человек  заперся  с  собственной  семьей  в  доме  и  обещает их всех
расчленить, если не будут выполнены его требования.
     - И что он хочет?, - зевнул Кирилл, - и с какой стати ты мне несешь всю
эту ахинею. Акт о заложниках тебе известен, никакие  условия  террористов  и
сумасшедших  в  любом  случае не выполняются, а нестись туда снимать штурм и
трупы мне не хочется. Слишком мелко.
     - Там женщина и четверо детей, - жалобно сказала Жанна.
     Кирилл никак не мог понять куда клонится разговор, но почуял  некоторое
беспокойство и это стало его раздражать.
     - Но  я в любом случае не могу выполнить его условия - денег у меня нет
и из тюрем я никого не могу освободить.
     - Ошибаешься, - жизнерадостно сообщил Андрей, ты-то как  раз  и  можешь
ему  помочь.  И  только ты, так как ему нужен один журналист по имени Кирилл
Малхонски и прозвищу "Желтый Тигр".
     Кирилл подпер щеку забинтованным кулаком.
     - Боже мой, какая скукотища. Ничего оригинального  уже  не  осталось  в
этом  мире.  Куда  идем?  Куда  катимся?  Нет,  журналистика умирает и скоро
придется переквалифицироваться в писатели, там хоть платят больше. Вот и еще
один, - какой уже по счету? - тридцать седьмой  или  сорок  первый  придурок
угрожает  жене осколком бутылки только для того, чтобы Кирилл Малхонски взял
у него интервью. Я одного не понимаю - в чем провинились их собственные жены
и дети? Нет чтобы  захватить  в  заложники  какого-нибудь  профессионального
боксера  или  Бумажного  Человечка.  Насколько  бы  интереснее  им  было  бы
пообщаться друг с другом. И даже мне бы стало интересно приехать  снять  его
расчлененный труп.
     Андрей и Жанна усмехаясь терпеливо выслушали его сентенции.
     - А  он  и  не  хочет  давать  тебе интервью, так как уже давал его. Он
просто хочет тебя убить, - спокойно сказал Андрей.
     Кирилл сразу стал серьезным и собрался.
     - Это уже гораздо интереснее. Кто он такой и почему хочет меня убить?
     Жанна открыла блокнот и монотонно прочитала:
     - Лев Шаталов, сорок четыре года, майор интендантской  службы  крейсера
"Неустрашимый".   Награжден   двумя   медалями   и   грамотой   командования
Военно-Космических Сил. Участник боевых  операций  на  Меркурии  и  в  Поясе
астероидов.  Женат,  четверо детей - три девочки десяти, восьми и пяти лет и
мальчик двух лет. Проживает в Претории, в  Зеленом  районе,  коттедж  13/67.
После   передачи   о   "Неустрашимом"  была  проведена  ревизия  Контрольным
управление ВКС, вскрывшая  большую  недостачу  амуниции  и  оружия.  Шаталов
разжалован и лишен всех наград и льгот. Сейчас безработный.
     - Ребята, - изумленно сказал Кирилл, - но я его совершенно не помню! На
"Неустрашимом"  мы  все вместе были, это я помню. Но чтобы я брал интервью у
какого-то интенданта - увольте! Не было этого, господа присяжные. Ты-то  его
помнишь, Андрей?
     Андрей смущенно хмыкнул.
     - Нет,  Кирилл,  я его не снимал. Но ты же знаешь, что в последний день
ты шатался по крейсеру в одиночку и  снимал  сам  все  что  попало.  Вот  он
наверное и попал.
     На   крейсер  их  сосватал  Эпштейн.  Это  была  типичная  халтурка  из
Министерства обороны, но платили хорошо и название Эпштейну понравилось.  Он
быстро  оформил туда всю их команду, включая Жанну, от присутствия которой у
тамошних космонавтов  должны  были  языки  расклеятся.  Кириллу  тащиться  в
какое-то  захолустье  в  Пояс  астероидов не хотелось до смерти, но контракт
есть контракт. Черное настроение не  покидало  его  до  самого  прибытия  на
"Неустрашимый", вступив на борт которого, он сразу же пустился с "морячками"
во  все  тяжкие.  В первый день они правда что-то честно снимали, но вечером
состоялся банкет, из закуски на  котором  был  только  чистый  спирт  и  все
оставшееся  время  они только и делали что опохмелялись. Андрей и Жанна были
слабаки и в последний день командировки совсем сдали, а Кирилл, почувствовав
неизъяснимый прилив сил, отправился с камерой наперевес искать  приключений.
Репортаж  свой  он  видел  только  когда  монтировал и писал комментарий, но
Шаталов начисто вылетел у него из головы.
     Раскаяния Кирилл, конечно, никакого  не  ощутил.  Жизнь  есть  жизнь  и
прожить ее надо по возможности честно.
     - Откуда вы все это узнали?
     - За  пять  минут до твоего появления звонил из Претории местный шериф.
Ты же знаешь, в таких случаях они обязаны предложить тебе обмен. Но если  ты
не  согласишься,  то  у  них  есть  Имитатор.  Так  что  ничего страшного не
произойдет.
     Кирилл вскочил с места.
     - Нет, нет, нет. Я согласен. Этот Шаталов хочет меня убить? Ну  что  ж,
но  взамен  он мне даст интервью, настоящее интервью. Представляете, сцена -
два смертника перед камерами. Сакральный момент!  Сенсация!  Андрей,  быстро
оборудование. Жанна, звони шерифу, сообщи что я лечу и закажи срочное Окно.
     Все  забегали,  засуетились,  а  Кирилл  сел  на пол и сделал несколько
дыхательных упражнений, что бы успокоиться,  не  пороть  горячки  и  мыслить
холодной   головой.   Затем   Андрей   принес   оборудование   и  они  стали
экипироваться. На грудных  ремнях  закрепили  несколько  электронных  камер,
снимающих   через   одежду   и,   на  всякий  случай,  диктофон.  Обеспечили
автоматическую подачу оптодисков и все это соединили с автономной  батареей,
по  странной фантазии разработчиков крепившейся прямо на задницу, из-за чего
присесть на что-либо становилось затруднительной процедурой.
     Вернулась с переговоров Жанна, показала знак О'К и стала  набирать  код
нужного Окна. Прошло подтверждение соединения и они стали молча ждать.
     Окна  были изобретены не так давно и еще не вошли в повседневный обиход
наравне  с  ванной  или  видеофоном.  Здесь  использовался  тот  же  принцип
тунелирования, что и в космических кораблях, но с максимальным комфортом для
человека   -   не   нужно   было   куда-то   идти,   чтобы   пролезть  через
нуль-пространственную дыру - Окно доставлялось на дом. В первые недели у них
была бешеная популярность - все население земли принялось  скакать  по  миру
как  разбежавшиеся  с  фермы  зайцы. Некоторые, не жалея денег, ходили через
Окно из спальни на кухню и  обратно.  Потом  обыватели,  наигравшись,  стали
задавать  себе  и  специалистам  вопрос,  который  ни одному космонавту, как
человеку с крепкой нервной системой и верой в науку, и в голову не  приходил
- а что же со мной происходит, когда меня здесь уже нет, а там - еще нет?
     Любой специалист на это мог чистосердечно ответить, что попадая в Окно,
ваше бренное  тело  преобразуется  в  информационный  пакет,  так называемую
J-матрицу, а частицы, из которых вы  сейчас  состояли  и  которые  не  могут
тунелировать,  поглощаются,  переходя  в  энергетическую подпитку канала, на
выходе из которого происходит обратный процесс - в соответствии с J-матрицей
свободные частицы выстраивают атомы, молекулы вашей плоти и духа. А так  как
на квантовом уровне никаких индивидуальных различий не наблюдается, то можно
сказать, что это то же самое тело, что и было до перехода.
     Но хуже нет, чем допустить в физику философов. В специальной литературе
сразу  же  появились  споры  - один, все-таки, человек проходит Окно, или на
выходе мы имеем дубликат, а оригинал уничтожается? Кирилл соглашался, что  в
этой  гипотезе  есть  разумное  зерно  и  если  очень глубоко задуматься, то
становилось страшновато, что ты сейчас умрешь, а дальше  будет  существовать
твоя  копия,  пока  и она не сгинет в очередном Окне. К счастью, философская
дискуссия еще не стала достоянием широкой общественности,  но  поговаривали,
что  в  психиатрии  уже  появился  термин  "синдром  Окна",  а  в суды стали
поступать заявления,  что  имярек  после  прохождения  Окна  уже  имярек  не
является,  а  является  только его незаконной копией и поэтому его имущество
должно перейти жене (брату, свату, детям - нужное подчеркнуть).
     Как  опытный  космонавт  Кирилл  смирился  с   мыслью   о   бесконечном
копировании,  умирании  и  возрождении,  пообещал  себе  стать буддистом и к
психиатру не ходить.
     Наконец ослепляюще желтое марево распахнулось в метре  от  пола,  Жанна
услужлива пододвинула кресло и поцеловала каждого на прощание. Окна потому и
назывались  Окнами,  что  в  них  приходилось  пролезать с помощью подручных
средств - стульев, табуреток, скамеек, чурбаков и стремянок.  Кирилл  первым
шагнул  в  Окно и сейчас же вывалился под жаркое апрельское солнце Претории.
На него свалился подвернувшийся Андрей и они долго возились в траве, пытаясь
распутать намертво сцепившиеся  провода  и  застежки.  Как  это  бывает  при
сильной  спешке,  они  еще  сильнее  запутались и вконец озлившиеся Кирилл и
Андрей стали нечаянно и  чаяно  заезжать  друг  другу  по  роже  кулаками  и
локтями. Наконец Кирилл рванулся словно тигр из хомута, внутри у него что-то
хрустнуло, снаружи что-то треснуло и они разлетелись в разные стороны.
     Кирилл,  ошалело вертя головой, вылез из зарослей полуметровой травы со
странным синеватым оттенком на обширный пятачок,  который  они  вытоптали  в
борьбе  со зловредной случайностью и стал осматривать их потери. Потерь было
немного - вывихнутое запястье Андрея (это оно  треснуло),  треснувшее  ребро
Кирилла  (это  оно  хрустнуло)  и  порванный  оптоволоконный  шнур,  который
теоретически порвать невозможно (он лопнул беззвучно).
     Полечив на скорые руки, поврежденные уже у обоих, свои раны  и  закинув
подальше  в  кусты  пришедший  в  негодность  ОВШ-17, с помощью которого они
хотели сделать дополнительную съемку в  доме,  засунув  его  в  дымоход  или
канализацию,  друзья разогнули натруженные спины и огляделись. В районе пяти
километров никакого города не наблюдалось, а  наблюдалось  очень  живописное
море,   полукругом   охватывающее   то,  что  осталось  от  Южно-Африканской
Республики после  того,  как  половина  континента  скоропостижно  затонуло,
наблюдалась  живописная  саванна,  по которой бродили слоны и жирафы, да еще
наблюдались два журналиста-остолопа, попавшие не туда.
     Было жарковато.
     - Ты что-нибудь понимаешь?, - осведомился Кирилл у самого себя.
     - Мы в Претории, - жизнерадостно ответил Андрей,  указывая  куда-то  за
горизонт, - три километра пробежимся и будем на месте.
     - Нет,  а  здесь-то мы за каким чертом оказались?, - разъярился Кирилл,
распугав мирно пасшихся слонов.
     - Остынь, Кирилл, - миролюбиво ответил Андрей, поправляя  рюкзак,  -  с
новой  техникой  всегда  так бывает. Скажи спасибо, что сюда попали, а не на
Землю Франца-Иосифа.
     Кирилл остыл, подумал, согласился, сказал  "Спасибо"  и  они  пошли.  В
Претории  наземный  транспорт  тоже  вымер,  но  им посчастливилось выйти на
старую  заброшенную  дорогу,  обильно  поросшую  молодой  порослью   и   еще
сохранившую  разделительную полосу и они бодро затрусили по растрескавшемуся
асфальту, придерживаясь правой стороны.
     Кирилл не бегу связался с Диком Ковальофф, командовавшему операцией,  и
объяснил произошедшую накладку.
     - Постараемся  уговорить  этого  ублюдка убить все-таки вас, - только и
пробурчал молчаливый шериф и отключился.
     Кирилл стал думать над вопросами, которые он задаст этому  ублюдку,  но
его  отвлекали  то Андрей с глупыми советами как беречь дыхание и куда лучше
встать, когда в него  станут  стрелять,  чтобы  это  выглядело  эффектно  на
экране,  то  подвернулся  одинокий жираф, который стал бежать на перегонки с
ними и грустно заглядывать  им  в  глаза.  Затем  пошел  пригород,  животное
отстало,  а  Кирилл  понял  почему  он  сразу  не  увидел города. Города как
такового  и  не  было.  Больше  всего  Претория   напоминала   садоводческое
товарищество  -  хаотичное  скопление одноэтажных и двухэтажных разнообразно
типовых домишек, вытоптанные грунтовые дорожки и открытые кафе.  Притормозив
на  светофоре,  они  сориентировались  по  указателям,  бибиканьем распугали
пешеходов и запылили на противоположный конец города.
     Нужный дом они увидели издалека -  такой  же  унылый  белый  коттедж  с
какой-то  постройкой  во  дворе,  обсаженный  хилыми  деревцами,  тонущими в
оранжевом песке.  Его  плотным  кольцом  окружали  стройные  ряды  списанной
бронетехники,   чихающие   вертолеты  и  дивизия  распластавшихся  на  земле
спецназовцев,  почти  неразличимых  в  своих  пятнистых  балахонах  на  фоне
оранжевого  пейзажа.  Ставка  командования  располагалась  в местных Филях -
таком же жилом домике по соседству, из которого даже не удосужились отселить
проживающую там многодетную семью и от чего она больше походила  на  детский
сад, а полицейские - на воспитателей. Маскировка, мать ее.
     Тем не менее документы у них проверили, обыскали и под конвоем отвели к
шерифу  -  толстому бюргеру в кожаных штанах, волосатым животом и биноклем в
руках. Кирилл первым никогда принципиально не здоровался, Ковальефф тоже, но
протянутую руку добросердечного Андрея все-таки пожал.
     - Припозднились вы однако, хлопцы, - мягко  пожурил  батька  проспавших
утренний  сенокос  детин  и,  взяв  валявшийся  в  пыли  мегафон, поплелся к
блокадному дому.
     - Иди, - сказал Андрей Кириллу, - а я буду рыскать по крышам.  По-моему
они все сидят в то-о-ом помещении и мне лучше залезть на во-о-он ту хибару.
     Пока они медленно проходили ряды техники, провожаемые сонными взглядами
молчаливых солдат, Кирилл все-таки решил задать шерифу мучивший его вопрос:
     - Скажите,   шериф,  а  что  случилось  с  городом  -  по  картинкам  я
представлял себе Преторию совсем другой?
     Ответить Дик (или промолчать) не успел - сильный толчок сбил их с  ног,
земля  зашевелилась  как  живая,  откуда-то  из  ее  глубин пришел протяжный
гул-стон, прямо перед глазами Кирилла по почве побежали небольшие трещины  и
он   почувствовал   жуткий  страх,  который  всегда  возникает  у  человека,
обнаружившего, что крепкий и  надежный  фундамент,  по  которому  он  привык
ходить  ни  о  чем  не  беспокоясь, оказывается в эпоху глобальных катастроф
таким же ненадежным и податливым,  как  оставшийся  на  реке  лед  в  жаркий
весенний  день.  Землетрясение стихло и они снова поднялись, отплевываясь от
пыли и травы.
     - Тонем мы, - хмуро сказал Ковальофф, - и довольно быстро. На месте той
Претории сейчас красивый залив. Вы его видели. А то, что здесь, - он  махнул
рукой в сторону домишек, - только эвакуационный городок.
     Приблизившись  на  расстояние  вытянутой  руки  к большому зашторенному
окну, ведущему в столовую коттеджа 13/67, Дик поднял  свой  изрядно  помятый
мегафон,  на  который  он упал минуту назад, и заорал в него так, что стекла
затряслись как при бомбежке и если бы они предусмотрительно не были заклеены
крест накрест широкими полосами  желтоватой  бумаги,  то  на  них  бы  точно
появились бы трещины.
     - Лева,  мы  пришли,  -  совсем  по  домашнему выразился шериф и Кирилл
восхитился этой фразой, решив так и озаглавить репортаж. Его камеры работали
во всю, а оглянувшись, он увидел что и Андрей расположился с аппаратурой  на
плоской крыше во-о-он того домика. Запись пошла.
     Кирилл  еще  раз  прислушался  к себе, но особого страха не ощутил. Ему
даже нравился этот неведомый  Лева,  что,  возможно,  было  проявлением  так
называемой "любви к палачу", когда жертва начинает испытывать нежные чувства
к  своему  мучителю,  устав  бояться,  и выискивает в нем вполне симпатичные
черты и, даже, оправдания для него,  строя  вполне  логичную  картину  того,
почему  же  этот  человек  должен  так  издеваться над ним. И еще, по опыту,
Кирилл знал, что труднее всего поверить в возможность собственной  смерти  и
особенно в таких опасных ситуациях. Человек боится смерти, это бесспорно, но
он  в  нее не верит. Она всегда находится где-то за горизонтом бытия - такая
опасная, такая страшная и  такая  далекая.  И  самое  трудное  сказать  себе
честно:  "Да,  через  минуту  я  умру,  но  я  могу  сделать то-то и то-то и
попытаться спастись". И ее соседство, такое близкое, вот за этим  стеклом  и
этой   занавеской,  может  лишить  человека  неопытного  всякой  способности
сопротивляться, как лишается ее кролик перед глазами удава.
     - Пускай ОН заходит, - глухо пригласили из дома.
     Дик повернулся к Кириллу:
     - Вы еще можете отказаться - один мой знак и эта хибара исчезнет с лица
земли.
     - Хочу вам только дать совет напоследок шериф, - усмехнулся  Кирилл,  -
измените   координаты   вашего   Окна   или  организуйте  на  берегу  залива
спасательную станцию на водах - а то  сдается  мне,  что  большинство  ваших
гостей отправляются прямиком в гости к акулам в затонувшей Претории.
     Кирилл свернул за угол дома где находилась затянутая прозрачной пленкой
дверь на кухню. Он прекрасно помнил план. На кухне его никто не встретил. На
столе   стояли  неубранные  грязные  тарелки,  пакет  прокисшего  молока,  в
допотопной  раковине  почему-то  громоздилась  куча  мусора  -  картофельные
очистки,  мятая  оберточная бумага, рваные полотенца и битые чашки. Пахло от
всего этого препаршиво, но местные мухи были несказанно рады. Они вились  по
всему помещению, ползали по потолку и попытались облюбовать Кирилла, пока он
не  шуганул  их.  Так,  беженцы,  значит. Это объясняет убогость убранства и
отсутствие Утилизатора и Линии  Обслуживания.  Казенные  алюминиевые  вилки,
обшарпанные  кастрюли, обитые тарелки с вензелями "Неустрашимого". Бедновато
живут интенданты, даже уволенные с позором из Флота. Но, ведь,  мне  его  не
жалко?
     Открыв  дверь,  Кирилл  попал  в комнату из которой собирались и забыли
эвакуироваться. Прошлое ее предназначение было неясным, а  все,  что  в  нее
свалили,  было  упаковано  в драный черный и желтый полиэтилен, в деревянные
коробки  химзащиты,  пластиковые  футляры  из-под  зипов,  а  кое-что   было
завернуто в бумагу. Все это громоздилось до самого потолка причем без всякой
системы - тяжеленные ящики неустойчиво покачивались на самом верху на мягких
тюках  с  тряпьем,  а  из прорех в нижних свертках виднелись ободранные бока
бытовой аппаратуры и пластмассовые светильники, из  которых  не  потрудились
вывернуть  лампочки.  Лежащий на всем этом нанесенный из окон песок указывал
на солидный возраст склада, а еле заметная звериная тропа показывала, что  и
хозяева  смирились  с  неустроенностью  бытия  и  ходили  на  кухню не через
наружную дверь, а через эти русские горки.  Вспомнив  альпинистские  навыки,
Кирилл  стал  пробираться через комнату, стараясь как можно точнее следовать
указателям в виде отпечатков ног и ладоней на вековой пыли,  даже  если  эти
следы  вели  по  абсолютно  непреодолимым  мебельным  перевалам,  а  на пути
приходилось преодолевать бездонные провала  с  журчащими  в  темной  глубине
речками.  Он  не  покаялся  об  этом,  так как единый раз, только попробовав
отклониться от проверенного маршрута, сразу же вызвал сильнейший обвал вещей
и здоровенная коробка чуть не разнесла ему голову, но  пройдя  юзом  по  его
макушке,  рухнула  куда-то  вниз,  кажется  проломив пол. С бьющимся сердцем
Кирилл  переждал  локальное  землетрясение  и  через  пять  минут,  уже  без
приключений, добрался до заветной двери.
     Прорвавшись через нее, Кирилл без особого удивления снова вывалился под
африканское  солнце,  оказавшись  во  внутреннем  дворике, огороженном белым
низким  деревянным  заборчиком  и  зарослями   безумно   красивой   ракоуры,
завезенной сюда с Марса, причем, несомненно, контрабандным путем, так как ее
красивые  цветы  со  временем  превращались  в ядовитые плоды, из-за чего на
Землю эти растения завозят только в зоопарки и Институт  ксенобиологии.  Под
шевелящимися  ракоурами на скамейке с разломанной спинкой наблюдалось совсем
уж кафкианское зрелище - там чуть ли не в обнимку  сидели  все  тот  же  Дик
Ковальофф  с  мегафоном  в  руке и все тот же Кирилл Малхонски с недовольным
выражением на лице.
     - Долго же вы, - шепотом сказал шериф и жестом пригласил присоединиться
к их теплой компании.
     Кирилл, не так часто встречавший в жизни Имитатора,  тем  более  в  его
обличье, не сразу пришел в себя и беспрекословно подчинился. Сел он так, что
шериф,   оказавшийся   зажатым  на  узкой  скамейке  двумя  близнецами,  мог
заказывать любое желание.
     - Питер, - представился Имитатор. Фамилий они не признавали.
     - Кирилл, - торопясь сказал шериф, - у нас будет длинный  разговор,  но
времени  на  него нет, так как через минуту вы должны вернуться в дом. Прошу
вас ускориться.
     Уже совсем ничего не  понимая,  Кирилл  закрыл  глаза,  сделал  обычную
мыслительную процедуру, открыл глаза и по едва заметным признакам понял, что
время  остановилось.  Воздух  обрел  густоту  и вязкость, по мышцам побежали
болезненные разряды, тело налилось свинцом и плохо подчинялось голове, мысли
в которой потекли с фантастической скоростью. Все трое  не  изменили  своего
положения, замерев как мумии, а ультразвуковой разговор гас в защитном поле.
     - Для  начала,  Кирилл.  Я  никакой не шериф Претории, хотя моя фамилия
действительно Ковалев. Я из Штаба Флота. А тот  человек,  который  находится
сейчас в доме никакой не интендант.
     - Крот?, - осенило Кирилла.
     Ковалев  с  трудом  повернул голову и уставился на него залитыми кровью
глазами.
     - Как вы догадались?
     Кирилл показал на кусты ракоуры.
     - Запрещена к ввозу и частному владению. Я знаю что такое таможня Флота
и что привезти такую штуку на Землю космонавту невозможно.
     - Вы вот заметили, - грустно сказал Ковалев, -  а  местная  полиция  не
заметила, хотя ходила мимо них каждый день и не один год.
     - Так что же случилось с вашим Кротом?
     - Распад  личности,  -  вступил  в разговор Питер, - незапланированный.
Психологи клялись, что у Шаталова есть еще пара лет,  прежде  чем  ему  надо
будет  сделать  лоботомию  и  отдать  безутешным родственникам. Но вот вышла
небольшая ошибка и через некоторое время  он  убьет  детей.  Я  пытался  его
обмануть,  пройдя  вместо  вас,  но  он  что-то  почуял и не пустил меня. Мы
вынуждены теперь к вам обратиться за помощью, что бы спасти проект.
     - Значит все было подстроено заранее, - продолжал допытываться  Кирилл.
Он не планировал сегодня попасть в такой гадюшник, но куда только не занесет
журналистская   судьба  и  если  вместо  банального  захвата  заложников  ты
ввязываешься в секретную операцию Флота, от которой за версту несет  трупом,
то надо выжать из этого максимум успеха. И плевал он на секретность.
     - Расскажи ему все, Питер, - попросил Ковалев, - он вправе знать.
     - Он все записывает, - ответил Питер.
     - Расскажи.
     Конечно, Кирилл знал о Кротах, но они вызывали в нем брезгливое чувство
и он никогда не рылся в этой проблеме. Одно дело, когда ты пользуешься Окном
или космическим  кораблем,  и  совсем  другое  дело, когда туннельный движок
находится у кого-то в собственной башке и ему не нужно  никаких  приборов  и
двигателей,  кроме собственного желания, чтобы очутиться, например, где-то в
районе Бельтегейзе или у тебя в комнате. Это было такое же генное  уродство,
как  имитация или телепатия. Встречалось оно крайне редко и на поиски Кротов
Флот выделял кругленькую сумму, на которую можно было  бы  построить  Боевую
Машину.  Такие  люди  стоили  таких  денег  -  из них выходили первоклассные
разведчики и диверсанты, если бы  не  одно  "но".  Все  эти  путешествия  по
изнанке  Вселенной, которые ни один Крот не решался описать, довольно быстро
приводили их и так больную психику в полную негодность. Причем сходили они с
ума самым странным образом - в один прекрасный день  умерщвляли  собственных
детей  (если  они  у  них  были), а потом методично начинали уничтожать всех
близких  и  дальних  кровных  родственников.   Учитывая   их   феноменальную
способность,  а  так же великолепную выучку ниндзя, они всегда доводили дело
до конца, а затем окончательно исчезали в глубинах Вселенной.
     Как с этим бороться - никто не знал, пока какие-то умники не додумались
применить к Кротам психокодирование, в результате чего в своей обычной жизни
какого-нибудь  тихого  интенданта  они   даже   не   подозревали   о   своих
нечеловеческих  способностях  и  о той работе, которую они делали в качестве
Крота. Такое раздвоение личности не могло  существовать  постоянно  и  когда
приближалось  время  "Х",  тесты  легко  определяли "синдром Хроноса". Крота
отправляли под благовидным предлогом на Землю,  где  в  одной  из  секретных
клиник  выжигали  ему  лобные  доли  мозга,  превращая человека в растение и
платили ему пожизненную пенсию.
     Тесты Шаталова  стали  показывать  неладное  два  месяца  назад.  Решив
подстраховаться,  командование использовало случайно подвернувшийся репортаж
К. Малхонски и инспирировало против Шаталова обвинения в хищениях. Честный и
исполнительный интендант крейсера "Неустрашимый" Лев  Шаталов  направлен  на
Землю,  где  сразу же должен был прекратить свой путь человека разумного. Но
тут произошла осечка. В верхах посчитали данные тестирования неубедительными
и Леву до поры до времени решили оставить  в  качестве  подсудимого  офицера
Флота, издали понаблюдав за ним. А сутки назад произошел надлом.
     - К  счастью  он все еще считает себя Шаталовым и пытается подвести под
свое желание убивать какую-то разумную, человеческую основу -  незаслуженную
обиду, например. Поэтому он никого не тронет, пока не убьет вас.
     - Больше  всего  мне  хочется наблевать вам на колени, ребята, - честно
признался Кирилл.
     Дик поморщился, а Питер пожал плечами:
     - Никто вас с самого начала  не  тянул  за  уши.  Вы  и  сейчас  вправе
отказаться, а я еще раз попробую проникнуть в дом.
     - Что  значит  - проникнуть?, - удивился Кирилл, - заходите в эту дверь
и..., - он осекся.
     - Наконец-то дошло, - вздохнул Дик.
     Дошло, мысленно согласился Кирилл. Из  кухни  вел  коридор,  в  который
выходили  двери  двух спален и гостиной, переходящий в небольшую лесенку, по
которой можно было выбраться на крышу. Он же сразу попал в одну  из  спален,
превращенную в приемный пункт вторсырья. Крот начинал играть Пространством.
     - Это  уже  какая-то  комедия получается, - возмутился Кирилл, - третий
Кирилл Малхонски будет  входить  в  заколдованный  дом.  Я  не  понимаю  его
недоверчивости и его долготерпения.
     - Первая  заповедь  ниндзя  -  терпение,  -  сказал  Питер, - а то, что
делается в голове Крота не понимает никто.  Наша  главная  задача  -  спасти
детей  и  нейтрализовать  Шаталова. Однозначно, что он никого не выпустит из
дома - ни вас, ни семью, поэтому ликвидировать  его  надо  вам,  либо  очень
сильно  его  отвлечь,  пока  мы  проникаем  в  комнату.  Именно поэтому ваша
кандидатура уже изначально нам  подходила  -  вы  проходили  апгрейд.  Хотя,
честно признаюсь, шансов мало.
     - Почему бы вам тогда не взорвать дом?, - спросил Кирилл.
     - А как же семья?
     Такое чадолюбие могло бы умилить женскую аудиторию передачи "Хозяюшка",
но Кирилл  на  эту удочку давно не ловился. Если спецслужбы говорят, что они
хотят спасти людей, то они подразумевают  под  этим  какие-то  свои,  сугубо
прагматичные цели. Над этим стоило поразмыслить, но времени не было.
     - Хорошо, я иду.
     История  повторялась уже в виде фарса. Кирилл снова обошел дом, оставив
Дика и Питера, который начал терять его черты, греться на лавочке, подошел к
окну и прокричал:
     - Ворюга паршивый!  Я  пришел,  хотя  мне  глубоко  наплевать  на  твои
проблемы!  Мне  хочется  лишь снять с тобой интервью, которое будет полезным
для моей карьеры. Впусти меня и отпусти всех остальных, если ты не трусливая
баба. У меня даже оружия нет! Поговорим как мужчина с мужчиной!
     Крот  он  или  землеройка,  но  у  него  должны   сохраниться   обычные
человеческие  реакции  -  мужское  достоинство и злость, нажимая на которые,
Кирилл надеялся получить нужную ему мелодию. Через некоторое  время  реакция
наступила - окно отъехало в боковой паз, между занавесками показалась чья-то
рука  и  поманила  журналиста.  Кирилл  оглянулся  на  расстилающийся позади
пейзаж, изуродованный сварными железяками и подошел к окну.  Лазить  сегодня
по окнам была его судьба. Отставив подвернувшийся цветущий кактус, он тяжело
перебрался  внутрь,  немного поплутал в занавесках и наконец оказался в норе
свихнувшегося Крота.
     Его ждали. Все семейство в ряд расположилось на большом плюшевом диване
- по краям  взрослые,  дети  между  ними.  Лева  Шаталов  слева,  совершенно
безоружный,  справа  -  очень  красивая  блондинка с изуродованными артритом
руками и ногами. Только сейчас Кирилл вспомнил, что  так  и  не  узнал,  как
зовут  жену  и  детей. В руках у женщины была очень удобная кнопочная модель
пятидесятизарядного "Громобоя" с автоматической наводкой и "умными"  пулями.
Неестественно  широкий  хобот "Громобоя" смотрел Кириллу прямо в живот и ему
ничего не оставалось, как только поздороваться.  Оказалось,  что  в  комнате
играла  странная  тягучая  музыка,  наводящая  озноб,  а  все стены завешаны
темно-красными занавесями. Жить здесь было  невозможно.  Подчиняясь  слабому
движению  Проделывателю  Дырок В Сорокасантиметнровой Броне, Кирилл уселся в
кресло и вытянул ноги.
     - Она - Флора, - объяснил Лева, - а дети спят.
     Дети спали очень необычно - чинно сидя между родителями, сложив ладошки
на коленях и во все глаза глядя на Кирилла. Он им дружески подмигнул.
     Флора отложила свое ружье, встала с дивана и, наклонясь  к  самому  уху
Кирилла,  прошептала:  "Он  все  знает".  От  ее  волос  замечательно  пахло
ромашкой, а губы, оставившие поцелуй на его щеке,  были  теплыми  и  сухими.
Снова воцарились тишина и неподвижность.
     У  Кирилла  начался  сильнейший  приступ  "дежа вю" - все это он где-то
когда-то видел, но как это обычно и бывает в таких случаях не мог  вспомнить
- где и когда. Репортаж не получался, так как Кирилл не мог классифицировать
сложившуюся  ситуацию  -  в  Окно  он проходил к террористу, в окно влезал к
сумасшедшему, но ни терроризмом, ни сумасшествием здесь и  не  пахло  -  как
Желтый Тигр он чуял это ясно. Если не знаешь что делать, не делай ничего. Он
и не делал.
     Музыка стала немного стихать и Флора сказала:
     - Послушайте его. Он вам хотел сказать.
     Кирилл вопросительно посмотрел на Шаталова.
     - Тигр,  тигр, огневой, сквозь огонь иди за мной. Не пейте газированной
воды - там слишком много книг.
     - Что вы видели?, - почему-то спросил Кирилл.
     - Вы видели Бога?, - вопросом на вопрос ответил Шаталов.
     Кирилл отрицательно покачал головой.
     - В этом нельзя быть уверенным,  -  наставительно  сказал  Лева,  -  не
видеть  что-то,  это  значит иметь представление об этом "что-то". Вы имеете
представление?
     - Не знаю, - честно признался Кирилл.
     - Он не понял, - горько сказала Флора.
     - Что же тут непонятного, - равнодушно удивился Крот. Он протянул  руку
куда-то  за  диван,  вытащил оттуда литровую бутылку "Пузырьков" и откупорил
ее. Кирилл взял полную чашку и попробовал лимонад. Вкус был  отвратительный.
Он поставил чашку на пол и снова выпрямился в своем кресле.
     - Костры  служат  причиной  лесных  пожаров,  -  удовлетворенно  сказал
Шаталов, - а девушки - причиной аварий, особенно если голова дырявая. Но  он
не  будет  думать, он будет жалеть о записях. Он даже скажет, но не поверит.
Нет, все бесполезно.
     Флора заплакала. Кирилл же  испытывал  странное  чувство  -  абсолютной
адекватности ситуации, хотя она не вписывалась ни в какие разумные рамки. Он
не  испытывал  ни удивления, ни чувства неудобства, которое приходит к тебе,
когда беседуешь с не совсем нормальными людьми. Ему казалось,  что  это  был
вполне связный и разумный разговор, но его смысл ускользал от него, как если
бы  он  взялся  судить  о  книге  прочитав только последний абзац, последнюю
фразу, даже если автор только ради нее и написал роман.
     Кирилл  задумчиво  смотрел  на  Шаталова,  когда  грудь   Крота   стала
расцветать  кровавыми  фонтанчиками,  раздирающими  плоть  и  плотный хлопок
рубашки. Дыры извергли осколки костей, обрывки мышц, кожи, полотна  и  пули,
которые  на  излете  забарабанили  в  грудь  уже  Кирилла.  Удары были очень
болезненными - словно по грудной клетке решились пройтись отбойным  молотком
или  выковать  там  же  лошадиную подкову. От этих ударов Кирилл бился как в
эпилептических  конвульсиях  и   уже   теряя   сознание   видел   опустевшее
окровавленное   место   Крота,   обезображенное   здоровенными   пробоинами,
ворвавшихся в комнату спецназовцев с автоматами  наперевес  и  возглавляемых
Диком и Петером, которого он узнал только по одежде.
     Отмахнувшись  от  назойливого  Андрея, колотившего его по морде, Кирилл
открыл глаза и опасливо посмотрел на свою грудь.  Она  была  вся  изрешечена
пулями  и  сквозь  прорехи  в  кожаной  куртке  виднелись осколки кинокамер,
искрившие провода и изрядно покореженный бронежелет  с  кое-где  застрявшими
пулями.
     - Суки, такой репортаж испортили, - пожаловался Кирилл Андрею и встал с
его помощью из кресла.
     В комнате было пусто, окна широко распахнуты, но в воздухе еще держался
запах пороха. В обнимку они вышли на улицу и уселись на теплый песок.
     - У тебя что-то получилось?, - спросил безнадежно Кирилл.
     - Последнее  что  я  снял - это твою задницу, когда ты залезал в окно и
вышла она замечательно.
     - Ну что ты будешь делать, -  в  сердцах  плюнул  Кирилл,  -  пасть  им
порвать  мало, моргала выколоть, хребет вырвать, чтоб трусы в штаны упали, -
и грязно выругался.
     - О чем вы хоть разговаривали?, - спросил Андрей.
     - Будущее он мне по руке предсказывал, - все еще не  остыв,  огрызнулся
Кирилл.
     Прийдя  к  себе  в кабинет, первое что он сделал - это взял молоток и с
остервенением вбил гвоздь  памяти  по  самую  шляпку  в  деревянную  панель,
обезобразив ее при этом многочисленными трещинами и вмятинами от промахов.

        Глава пятая. ФИЛОСОФ. <i>Паланга, ноябрь 69-го</i>

     В  четыре  часа утра я позвонил Эпштейну. Вот ирония судьбы - много лет
его братец Авраам был моим  продюсером,  литературным  агентом  и  -  просто
агентом,  всяческими  хитростями  и неправдами проталкивая меня в те места в
которые я хотел, в те места, куда я не хотел, и,  даже,  в  те  места,  куда
обычно  раздраженно посылают, при этом стараясь не выходить из дома или, тем
более, не выезжать из своего любимого  и  изрядно  подмокшего  за  последние
четыреста  лет  Санкт-Петербурга. А потом, теми же темными путями, продавал,
всучивал, навязывал (и пару раз пытался подарить за символическую цену,  что
было   совсем  на  него  не  похоже)  наши  репортажи  и  фильмы  студиям  с
минимальными цензурными потерями по фантастически  максимальным  ценам.  Его
хитрость  и  домоседство  стали  притчей  во  языцех,  на что он справедливо
отвечал - если дома есть телефон, или просто слуховое окно, то  выходить  из
него  совсем  не  обязательно.  Самые  сложные  дела решаются в течение пары
секунд, необходимых человеку мысленно или вслух сказать "Да".  Конечно,  это
требует  длительных  подготовительных  работ, но для этого, опять же, никуда
ходить не надо - нужно только так сформулировать свой вопрос, что бы человек
не мог ничего сказать, кроме  этого  "Да".  А  вот  для  этого-то  короткого
разговора  и  пригодится  телефон. А потом его убил метеорит. Что может быть
смешнее, удивительнее и грустнее?
     Вес космического хлама, выведенного человечеством на орбиту, в  ближнее
и  дальнее  Внеземелье  за  сто  лет  космической  эры оценивается "Ллойдом"
(страхование от такой разновидности  несчастных  случаев  и  бедствий  стало
популярным  еще  с  начала  века  и  крупнейшей компании пришлось взяться за
математическую оценку и таких рисков) в пять миллиардов тонн титана, железа,
ферросплавов, пластика, кремния, композитных материалов,  золота,  магния  и
прочего  мусора. Сюда входят первые, до сих пор не сгоревшие в атмосфере, по
странной прихоти приливного воздействия Луны,  Солнца  и  Юпитера,  спутники
связи,  шпионы,  метео-  и  георазведки  и  прочие  малышки,  инфузории зари
космической эпохи типа "Молния", "Метеор", "Поход", "Аполло" и "Форчун".  Но
вся  эта  мелочь не в счет. Большую проблему представляют гиганты "мюонного"
Золотого Десятилетия, когда в небо забрасывались конструкции  в  сотни  тонн
весом,  из  которых собирались присно памятные "Ковчеги", "Галеоны" и другие
ноевы корабли, уменьшившие население Земли на пять миллиардов человек  и  на
девяносто процентов полезных ископаемых, окончательно загадившие атмосферу и
почти уничтожившие озоновый слой.
     Этот  "железный навес" послужил хорошим трамплином для Освоения и честь
ему и хвала была бы в этом, если бы не его паршивое свойство - все  эти  уже
вышедшие из употребления станции, лаборатории, космополисы и прочие железки,
имели  тенденцию со временем возвращаться на грешную Землю. И если с первыми
космическими "инфузориями" никаких проблем не возникало -  они  благополучно
испарялись,   радуя   влюбленных   и  детей,  то  эти  громадины  и  монстры
предпочитали проделать весь путь до конца и, как иные  люди,  оставить  свой
след на Земле.
     Следы  при этом оставались столь примечательными, что была организована
специальная служба по демонтажу орбитальных  сооружений  и  отбуксировки  их
подальше от Планеты.
     Но  случались  казусы  -  не  дождавшись  своей  очереди, изуродованная
метеорными потоками  и  изъеденная  солнечной  радиацией  махина  неожиданно
обрушивалась  вниз,  на  головы  незадачливых  прохожих. Представляете? Идет
человек по родному городу, по родной улице, подходит к родному  дому  и  тут
раздается  гром,  свист,  удар,  бах!  -  и  человека  нет.  Это  наводит на
определенные размышления.
     Моисей  Эпштейн  устроил  безвременно  почившему  брату  шикарные,   но
скромные  похороны  (а  я  раньше  думал,  что это - слова-антонимы, пока не
убедился собственными глазами в их синонимичности), оттер засаленным рукавом
поношенного пиджака горькие слезы и  принял  бразды  правления  процветающей
фирмы  "Эпштейн  и  Эпштейн".  С  тех пор компания зацвела еще обильнее и я,
помятуя все то добро, которое сделал мне хитрый домосед Авраам, прибегнул  к
его услугам уже как свободный литератор.
     Моисей,  в  отличие  от  брата,  особой эксцентричностью и хитростью не
отличался, но был честен и обязателен. Поэтому если кому-нибудь приспичивало
позвонить ему в четыре часа  ночи,  он  добросовестно  вылезал  из  постели,
одевал  тапочки  и, чтобы не разбудить любимую Риву, перетаскивал видеофон в
гостиную и там  высказывал  звонившему  все,  что  он  думал  о  нем  и  его
родителях.  И  только  потом  отвечал  на  вызов.  Если  не  знать  этой его
особенности, то можно было не дождаться ответа и отказаться от  вызова,  что
еще  больше раздражало Моисея. Но я был человек опытный и терпеливо подождал
пять минут, прежде чем экран загорелся и из него не вылезло  знакомое  худое
лицо с черными волосами с проседью и круглыми очками на носу.
     - Что у тебя с ухом?, - буркнул он, нисколько не удивившись.
     Я  потрогал  ухо. Сейчас оно болело меньше, но это компенсировалось его
распуханием до огромных размеров. Слоны мне бы позавидовали. Черт бы  побрал
эту Одри с ее рецептами быстрого протрезвления.
     - Медведь  наступил,  -  объяснил я, - еще в детстве. Извините, что так
рано тебя разбудил.
     - А за то, что так рано  меня  покинул  Вы  извиниться  не  хочешь?,  -
вздохнул Моисей.
     Обмен  любезностями  мог продлиться долго и поэтому, чувствуя, что силы
мои на исходе после бурной ночи чревоугодия и пьянства, я взял быка за  рога
с места в карьер:
     - Моисей, мне нужна твоя помощь.
     Моисей помолчал, пожевал губами и предположил:
     - Деньги?  Наркотики?  Шлюхи?  Или  я  должен  тебе  посодействовать  в
присвоении  имени  Малхонски  самому  мелкому  астероиду  Системы   в   знак
благодарности  за  то,  что лучший коммерческий писатель десятилетия, за мои
труды и седины, в один прекрасный момент заявляет, что я,  я!,  прости  меня
Бог  за  грубое слово!, я - полное собачье и еще шесть всяких разновидностей
дерьмо,? А что, это сейчас модно. А уж меня, к тому же, никто не  заподозрит
в предвзятости.
     - Я хочу написать книгу.
     - Ах,  он  хочет  написать книгу!, - чуть ли не крикнул, разойдясь, мой
агент, - Он хочет написать  книгу!  Сначала  он  врывается  ко  мне,  ломает
мебель,  бьет посуду, распугивает кошек и кричит, что он больше никогда пера
в руки не возьмет!,  что  люди  не  понимают  его  книг!,  что  он  правдиво
живописует  ужасы  войны, а они, эти подонки из Министерства, награждают его
премиями за патриотизм, а придурки-пацифисты обвиняют его в разжигании новой
войны! Нет, какое чудо! Никто не  понимает  великого  Малхонски,  кроме  его
самого  и его кота, но тот, к сожалению, пока не научился писать рецензии! И
тогда Малхонски решает удалиться из мира, как Лев Толстой, и сидя на травке,
писать веселые книжки о птичках, как Пришвин. Уж не хочешь ли  ты,  чтобы  я
прислал тебе свою коллекцию бабочек и впридачу купил двух канареек?
     - Нет. Я хочу, чтобы ты мне достал мои записи на Европе.
     Моисей надолго замолчал. Я не прерывал его раздумий, поглаживая больную
мочку уха.
     - Дело  еще  хуже,  чем  я  думал,  -  сделал  он  вывод,  -  теперь ты
действительно хочешь  начать  Третью  мировую  войну.  Ты  что,  Кирилл,  не
понимаешь какую кучу дерьма ты хочешь вывалить на человечество?
     - Понимаю, - ответил я, - мы сами ее и наложили.
     - А  как  же  твой  "Бежин  луг"  и прочие охотничьи рассказы? Впрочем,
можешь не отвечать. Я всегда знал, что эти  твои  планы  гроша  ломаного  не
стоят.  Пиши то, что знаешь лучше всех, либо то, что не знает никто. Охотник
и  натуралист  из  тебя  никудышный,  с  воображением  у  тебя  всегда  было
слабовато,  а  войну  лучше  тебя действительно никто не знает. Но сейчас ты
действительно делаешь крупную ошибку. Бочка с  порохом  уже  готова,  фитиль
вставлен и теперь ты хочешь его поджечь.
     - Ну  так  ты  мне  поможешь,  -  начал  терять  я  терпение, - или мне
обратиться в другое, менее склочное агентство?
     - Вот тебе, - сунул мне дулю под самый нос вежливый рабби Моисей,  -  у
нас  с  тобой  контракт. И хотя ты им подтерся и выкинул, он все еще в силе.
Если не хочешь ходить голым и сидеть в долговой яме на Валуне,  дальше  меня
тебе хода нет.
     - Значит я на тебя рассчитываю.
     Моисей  закурил  и, пуская дым себе под ноги, несколько минут помолчал.
Было тихо - в наш век интеллектроники нигде в доме не тикали часы, не  текла
из  крана  вода и не скрипели половицы. Звуконепроницаемые окна не пускали в
дом шум ветра и дождя. Было неуютно.
     - Знаешь,  что  сгубило  евреев,  когда  в  Германии  к  власти  пришли
фашисты?, - спросил он.
     Ремарка  я  читал,  но  соврал,  желая дать Моисею возможность блеснуть
эрудицией и тем самым завоевать его благосклонность (хотя он и  так  был  на
крючке):
     - Нет, Моисей, не знаю.
     - Их  погубили рояли. Еврейские семьи очень музыкальны и почти в каждой
имелся рояль. А если хочешь драпать из страны, то такой громоздкий предмет с
собой не потащишь. Вот поэтому многие остались. Им жалко было расставаться с
роялями. Представляешь - не  с  деньгами  в  банке,  не  с  заводами,  не  с
квартирой, в конце концов, а с роялем?
     Моисей стряхнул пепел и продолжил:
     - Так  вот,  к большому горю моих родителей, нам на ухо наступил один и
тот же медведь и поэтому я не имею рояля. И в случае чего,  я  всегда  смогу
сбежать отсюда подальше. Хотя пока ума не приложу куда, - задумался он.
     - Хорошо,  Кирилл,  я попробую это сделать. Только не надо лобызать мои
щетинистые щеки, ноги мыть, а воду пить. Я чувствую, что делаю очень большую
ошибку. Потомки мне этого не простят, как ты думаешь? Ладно, жди  звонка,  -
сказал он и исчез.
     Я  столкнул мохнатый видеофон на пол, открыл окно и, пододвинув кресло,
уселся напротив, вдыхая запахи дождя, моря и сосен. На небе  штормило  и  ни
там,  ни  в  городе  не  было ни огонька. Паланга спала. Одри тоже дрыхла на
втором этаже и лишь один я бодрствовал и морозился, пытаясь согреться  куцым
клетчатым пледом. Я вспомнил стихи:

     <i>В последнюю осень ни строчки, ни звука,
     Последние песни осыпались летом,
     Прощальным костром догорает эпоха,
     И мы наблюдаем за тенью и светом. </i>

     В   начале   прошлого   века   австриец   Фрейд  обнаружил  триединство
человеческой психики, состоящей из Я  -  потока  мыслей,  образов,  желаний,
непрерывно  текущих  через  наше сознание на протяжении всей жизни, Оно, или
подсознания - странного  места,  где  бурлят  реликтовые  инстинкты,  темные
желания и загадочная символика, и, наконец, Сверх-Я, порожденного запретами,
ритуалами и моралью окружающего нас мира.
     Позднее  Эрик  Берн  открыл,  что  личность человека, его Я, состоит из
личин Взрослого, Ребенка и Родителя, и в  каждом  случае  наше  поведение  в
одной  роли  разительно отличается от нашего же поведения, скажем минут пять
назад, но уже в другой роли.
     Все  это  лишь   подтверждает   мысль,   давно   ставшую   литературной
банальностью,  о  том,  что  человек  - существо противоречивое. Но меня все
равно удивляют,  поражают  и,  порой,  устрашают  извивы  моей  судьбы.  Мои
нынешние  и  будущие биографы, если таковые найдутся, спорят и будут спорить
до хрипоты, что заставило  меня  бросить  Ауэррибо  и  пойти  в  "Лондонский
курьер",  оставить  журналистику  и стать писателем. Но это не самые сложные
загадки - любой человек с воображением, которое  у  меня  слабовато,  сможет
придумать  правдоподобную  гипотезу  превращения  журналиста  в писателя - в
конце  концов  это  самый  естественный  путь,  рекомендованный  еще  Джеком
Лондоном.  Гораздо  сложнее  объяснить  метаморфозу "Желтого тигра", крутого
парня в коже с камерой и автоматом  на  шее,  "землянина"-патриота  и  живую
легенду всех курсантов Ауэррибо, в не менее знаменитого писателя, пацифиста,
затворника  и алкоголика, на дух не переносящего все то, что имеет отношение
к власти и официальной идеологии.
     Казалось, что проще - спроси самого человека. Но в том-то  и  проблема,
что  он  сам  еще  хуже  это  понимает  -  что  же  завело его на этот путь.
Подсознание? Шутки Ребенка? Никто не знает и я меньше всех.
     Впрочем, все может быть просто - Эпштейн утверждает, что учуять во  мне
нелояльность  к  власти  и  отвращение  к  войне  так же трудно, как ощутить
водочный  перегар  сквозь  экран  видеофона  -  нос  вроде  красный,   глаза
маслянистые, руки трясутся, а ничем не пахнет!
     Наверное,  он  в  чем-то  и прав. Может быть я слишком невнятен в своих
книгах и мои  реальные  убеждения  погребены  под  кучами