- я судорожно сглотнул, пытаясь
несуществующей слюной промочить горло, и  сунул  пятипалую  предательницу  в
карман,  -  Оригинал,  как  ты  догадываешься,  был  уничтожен еще тогда. Но
сохранилась копия в Большой Машине.
     Я хотел проворчать, что, мол, и без  тебя  знаю,  но  вовремя  прикусил
язык.
     - Законных  путей  попасть  туда нет. Даже для меня. Поэтому тебе нужен
хакер. И не просто  взломщик-любитель,  бомбящий  счета  детских  садиков  в
муниципальных банках, а профессионал, виртуальщик.
     - Может вы мне и денег ссудите на его найм, генерал?, - улыбнулся я.
     Он подергал себя за усы, что было высшим проявлением раздражения. Я его
все-таки довел.
     - Он  тебя  сам  найдет.  Фамилия  -  Ван  Хеемстаа.  И надеюсь, что ты
все-таки напишешь эту книгу.
     Прощаться мы не стали, так как увидеться в обозримом будущем  нам  вряд
ли  захочется,  да и прощать друг друга мы не хотели - то ли было не за что,
то ли за давностью лет мы уже все  простили,  то  ли  мы  отличались  редким
злопамятством. Если разобраться непредвзято, с завязанными глазами и мерой в
руках, скорее у Теодора Веймара было ко мне больше претензий, чем у меня - к
нему.
     В  чем собственно его вина, господа присяжные? Да всего лишь в том, что
в благословенные времена Конфликта и Недоразумения  он  имел  неосторожность
послать некого журналиста К. Малхонски, в бытность сотрудничества того с ТВФ
и  отдельными  желтыми  газетенками,  типа "За правое дело! ", "Венецианский
патриот" и "Трудовой Париж", которому он (генерал) протежировал уже не  один
десяток лет по своей генеральской доброте душевной (может он испытывал перед
этим  писакой  некие  угрызения  совести,  некую  вину? Полноте, за что?! ),
послать означенного Желтого  тигра  в  совсекретную  операцию,  а  именно  -
открыть  купальный  сезон  и организовать клуб моржей в холодненькой водичке
внеземного океана, кажется где-то около Юпитера. Причем  заметьте,  господа,
никакого давления, принуждения наш генерал на вышеуказанного К. Малхонски не
оказывал.  Ни  разу.  Даже  наоборот  - этот благородный военачальник, слуга
Отечеству,  отец   солдатам,   этот   гранитный   монумент   Спокойствию   и
Хладнокровию,  покрытый  изморозью  (прошу  прощения  за  невинный  плагиат)
испытывал  неоднократные  нападки  и,  можно   даже   сказать,   подвергался
психологическому  давлению со стороны обвинителя, преследовавшим цель погони
за дешевой сенсацией, за жареным, за  клюквой  и  прочими  гастрономическими
лакомствами нашей глубокоуважаемой желтой бульварной прессы.
     Признаемся,  господа,  -  генерал Т. Веймар любил Малхонски как сына. И
это единственная его ошибка, его трагедия. Ему хотелось,  что  бы  Малхонски
многого добился в этой жизни, поднялся до самых высот Администрации и, может
быть  когда-нибудь, вошел в Директорат. Вот это единственное, в чем мы можем
обвинить генерала,  ибо  в  наше  суровое  время  видному  военачальнику  не
пристало  иметь любимчиков. Во время войны нет места человеческим чувствам и
слабостям. Но увы, увы. Все  мы  люди.  И  наш  генерал  дал  добро  на  эту
авантюру. А ведь это стоило ему не только мук совести. Ему пришлось испытать
стыд  и унижение, когда он доказывал, а точнее говоря, да пусть меня простит
обвиняемый, врал, да, врал своим начальникам, своим подчиненным,  врал  даже
самому   себе,   убеждая   в  необходимости  включения  в  секретную  группу
означенного журналиста.
     Чего  он  только  не  плел  этим  седоголовым  генералам,  полковникам,
маршалам,  одни  имена  которых  уже  служат для нас всех символами воинской
доблести,  отваги,  решительности  и  честности!   Но   пожалеем   старость,
стариковскую  гордость  нашего генерала и не будем повторять во всеуслышание
эти жалкие слова и аргументы, эти тощие доказательства и ложные  силлогизмы.
Они  не  убедили  никого  из  его друзей, но они согласились на этот шаг. Вы
видите здесь противоречие? Неудивительно, господа  присяжные.  Но  не  будем
забывать  о таких вещах, как воинская дружба, сплоченность, корпоративность.
Будем так же помнить о том, что вся наша космическая элита оканчивала одно и
тоже заведение - Академию Космических Сил в Ауэррибо, а что еще крепче может
сплотить, как ни одна  школьная  скамья,  столовская  пайка  и  студенческие
шалости.
     И  наш  журналист  неправедным  путем  добился  своего.  Он на коне, он
схватил удачу за хвост - он летит туда, куда одному Богу известно. Он  горд,
он счастлив. Он видит себя новым Иосифом Флавием, новым Львом Толстым, новым
Романом Карменом. И давайте не будем удивляться тому, что там произошло. Нам
гораздо  любопытнее рассмотреть то, как наш журналист повел себя в ситуации,
когда вместо славы и роз он сел в лужу. Стал ли он  при  этом  винить  себя,
винить  свою  гордыню, самонадеянность, свою судьбу, в конце концов? Нет, ну
что вы, господа присяжные, не таков наш герой, не таков. А ну-ка догадайтесь
- кто виноват в несчастьях и  бедах  К.  Малхонски?  Бог?  Холодно.  Дьявол?
Холодно. Война? Уже теплее. Военные? Еще теплее. Генерал Т. Веймар? В точку,
господин-не-знаю-как-вас-звать!  Именно  генерал  Веймар  виновен в том, что
некий Малхонски оказался причастен к  небольшой  душегубке,  совсем  в  духе
Освенцима,  ха-ха,  где-то  в  районе  Юпитера, а также в том, что произошел
Большой Взрыв и в том, что Земля  круглая,  а  не  пятиугольная.  Именно  Т.
Веймар под страхом смертной казни затащил К. Малхонски в рейдер, угрожая ему
при  этом  пистолетом и расческой, это генерал пнул под зад нашего мальчика,
что бы он нырнул в этот чертов океан, это этот солдафон автоматным прикладом
гнал невинного ребенка через весь океан к страшным трубам...  гм,  э-э-э,...
одного водного заводика где-то в районе Юпитера.
     У  меня нет слов, господа присяжные, чтобы высказать свое возмущение по
этому поводу. Да простит меня господин  судья,  да  простят  меня  уважаемые
господа  присяжные, но это не наш генерал, Теодор Эрих-Мария-Винсент Веймар,
не герой Венеры и Меркурия, не участник марсианских событий, не кавалер Пяти
континентов,  не  почетный  доктор  Бернского,  Парижского,   Братиславского
университетов,  не  лауреат  Премии  Мира  должен  сейчас  сидеть  на скамье
подсудимых. К позорному столбу должен быть пригвозжден гнусный  писательшка,
никчемный журналистик, желтый писака, гиена пера и кляуз К. Малхонски!
     Долгие и продолжительные аплодисменты.
     Я  вот так тащился - погруженный в глубокий наркоз собственных мыслей и
предающийся сладостному самобичеванию, от которого  на  глаза  навертываются
слезы,  как от худого, но еще сохранившего новорожденную пухлость, грязного,
мокрого ушастого щенка, сидящего на пожухлом газоне,  провожающего  большими
тоскливыми  глазами  редких  прохожих  и  еле  мотающего  хвостиком - уже не
столько ради выражения радости первому встречному  в  робкой  надежде  стать
чьим-то, а только согрева ради своего изголодавшегося тела.
     Стоп.  Пройдя  по инерции шагов десять я остановился и обернулся. Щенок
действительно сидел там  -  маленький  и  грустный,  махающий  хвостиком.  Я
подошел к нему и присел на корточки, намереваясь поговорить с ним на равных.
Щенок  опасливо  поглядел на меня и тут же снова понурил голову, прикрываясь
роскошными  большими  ушами,  поняв,  что  я  его  вряд  ли  возьму  себе  в
компаньоны,  так  как  не  проявил  при  его  виде  никакой радости, не стал
сюсюкать и засовывать ему в рот колбасный батон, называя его то Шариком,  то
Периколой  Бобсбергом.  Желающие  приютить щенка, по его мнению, так себя не
ведут. Я молча согласился с его двухмесячным мнением и  слегка  погладил  по
большой голове.
     - Тебя как зовут?, - поинтересовался я.
     Щенок скромно помолчал, а затем тявкнул.
     - Очень  приятно, - ответствовал я, - а меня зовут Кирилл. По собачьи я
пока говорить не умею, но надеюсь, что ты меня научишь кое-каким  словечкам.
Поэтому  по-человечески  буду  звать  тебя,  -  я  осторожно  поднял  щенка,
определяя его половую принадлежность и  слегка  потрясывая,  чтобы  налипший
снег и осенняя листва оторвались от него, - Мармеладом. Надеюсь и имя, и сам
мармелад тебе понравятся.
     Мармелад  кивнул  и  я запихнул его запазуху своего пальто, стараясь не
думать о том, во что сейчас превратиться моя белая  рубашка,  которую  я  по
глупости одел (точнее - мне было нечего больше одеть, так как все находилось
у  Ванды  в стирке после того прекрасного момента, когда я решил перекрасить
свою голубую прихожую в шикарный оливковый цвет).
     Ребенку  срочно  требовалась   пища   и   горячее   молоко.   Изумленно
оглядываясь, я наконец понял, что кривая меня завела в совершенно незнакомый
район,  скорее  даже  в  пригород, так как вокруг стояли вполне паланговские
коттеджи, также окруженные частоколом подмерзлых деревьев и  елок.  Спросить
было  не  у  кого  -  испуганные  герры и геррши шарахались от меня, когда я
пытался блеснуть своими познаниями в литовском и пообщаться  с  ними  на  их
родном французском. Машины тоже не ездили и не летали.
     Развернувшись  на сто восемьдесят градусов и отгоняя от себя назойливые
мысли о том, что часа через два мы уже вдвоем с Мармеладом будем  сидеть  на
газоне,  махая  хвостами  и  преданно  гляда  на  прохожих с полными сумками
ароматной провизии, я бодро зашагал по  выложенному  шестиугольными  плитами
тротуару, миновал пустой парк, обошел небольшое футбольное поле, по странной
прихоти обнесенное высокой металлической, насквозь проржавевшей, сеткой, и с
большим количеством аккуратных ям, вырытых прямо перед пустыми перекладинами
ворот,  словно  кто-то  решил разбить там вишневый сад, снова вышел на улицу
уже с более оживленным движением и освещением.
     Через дорогу от меня  стоял  допотопной  постройки  магазин,  сбоку  от
которого  притулился  неработающий фонтан с так любимыми немцами деревянными
статуями на религиозную тему, вырезанные  из  цельных  сосновых  стволов,  и
небольшой  кинотеатрик  с  прошловековым  репертуаром.  Когда-то аккуратные,
ухоженные дома, города Германии, леса, парки, сады, дороги, кемпинги и  море
радовали глаза туристов и проезжих, но с тех пор прошло слишком много лет. И
дело здесь не только в климатических катаклизмах и замерзающем море. Хорошее
кровопускание в виде многолетних боевых маневрах во Внеземелье, которое, как
надеялись,  выпустит  дурную  кровь  и излечит больного, еще только ухудшили
катамнез - большие города стали загнивать, а маленькие просто умирать.
     Окончательно повеселев, я направился через дорогу, по которой  лет  сто
уже  никто  не  ездил  (а Одри была далеко), к магазину и сразу наткнулся на
книги.
     Еще  Козьма  Прутков  советовал  не  верить  глазам  своим,  поэтому  я
совершенно  со  спокойной  душой вошел в то, что снаружи именовалось книжным
магазином "Элефант", по опыту  своему  зная,  что  эпоха  специализированных
книжных  с  ярко  освещенными  залами,  многоэтажными  и  многокилометровыми
полками,  уютными  креслами,  предупредительными  продавцами,  литературными
вечерами  и  автографами,  книжными  викторинами  и  презентациями  канули в
прошлое.
     В эпоху катастроф первыми в цене падают  бумажные  изделия  -  книги  и
банкноты.  За  ними  обесцениваются  золото  и  другие ненужные побрякушки и
человечество, наконец, приходит к своей древнейшей и единственной ценности -
еде.
     Поэтому я нисколько не сомневался, что от книг в этом "Слоне"  осталась
лишь  одна  жалобная книга, а на всем остальном пространстве властвует еда -
сыры, колбасы, шанина, сосиски, отбивные, мозговые косточки, молоко,  кефир,
йогурты, катыки, мадзони, сулугуни и прочие кетчупы, так обожаемые одинокими
мужчинами и собаками.
     Нет,  конечно,  -  как  писателя и читателя меня такое положение дел не
устраивало, я бы предпочел  книги,  но  в  наше  время,  когда  все  книжные
прилавки  завалены  произведениями  некого  К.  Малхонски,  трудно  обвинять
простое жующее население в их выборе. Вот ведь и я шатаюсь по  всему  городу
никак  не  в  поисках  "Анны Карениной" или "Der Processe". Мне ведь горячее
молоко подавай с колбаской! И нечего при этом тыкать грязным пальцем  в  нос
невинного Мармелада - кушать даже писатели хотят.
     Я  толкнул  звякнувшую  колокольчиком  дверь,  предупреждавшую хозяев о
приходе покупателя, и шагнул в тепло и  свет  книжного  развала.  С  первого
взгляда  было  ясно  -  Мармеладу  здесь  не  светит - такое количество книг
последний раз я видел только у себя, когда  из-за  компьютерной  ошибки  был
погублен  весь  тираж "Великого Каа" и разгневанный Спика Эдит разгрузил все
коробки в моей квартире, не удосужившись даже разложить их в штабеля. Только
чудо спасло меня от литературной смерти,  когда  я,  ничего  не  подозревая,
открыл входную дверь и книжный Нил подхватил меня и понес вниз по лестнице с
четвертого  этажа  Палладин  Холла,  бурля  и  вовлекая в свой могучий поток
других ничего не подозревавших и, главное, ни в чем  не  виноватых  соседей,
собак и, даже, одну лошадь (правда - качалку).
     Мы  долго  стояли и озирались на пороге. Проницательный Мармелад быстро
прочуял, что пищей иной, помимо духовной, здесь  и  не  пахнет  и,  горестно
тявкнув, снова залез запазуху. Я же был очарован.
     Само  по  себе  помещение  было невелико - метров семь на десять. Сразу
справа от входной двери стояла касса с пустующим креслом и сиявшим  огоньком
магнитного  детектора.  Рядом  с ней, на небольшом столике щедрой рукой были
навалены поздравительные и просто праздничные открытки - начиная от подделок
под бумажную старину по умопомрачительным ценам  и  кончая  пластографами  с
объемной мультипликацией и запахом.
     Все  остальное  место занимали Их Высочества Книги. Стеллажи, ломящиеся
под грузом человеческой мудрости и глупости, таланта и графоманства, вкуса и
безвкусицы, целомудрия и порока, добра и зла, радости и  горя,  простирались
вдоль  стен,  перегораживали  все помещение стройными рядами и вздымались на
неимоверную высоту, пронизывая потолок и прорастая до  второго  этажа,  куда
вела  узенькая  лестница с железными перилами. Впрочем места им все-равно не
хватало - аккуратными, запаянными в пластик штабелями они выплескивались  на
пол и разбивались о подножие плетеного кресла у самой кассы.
     У  того,  кто  обитал  в этом сумасшедшем книжном доме, в этом кадре из
страшного сна неграмотного школяра, нога не поднималась, все-таки, ходить по
книгам и поэтому везде были предусмотрительно оставлены  небольшие  островки
чистого пола, куда можно было при большом желании втиснуть ногу и, осторожно
ощупывая палкой болотную топь, передвигаться от стеллажа к стеллажу, выбирая
по пути понравившиеся книги на тему - "как выжить в бумажных джунглях".
     С  первой попытки мне не удалось выяснить пристрастия этого Плюшкина от
литературы  -  настолько  поражало  это  изобилие  в  наш  век  компьютерной
грамотности.  В  стремлении  охватить, впитать, понять, прочесть это царство
книжного Мидаса, взор перескакивал с книги на книгу, с полки  на  полку,  со
стеллажа   на   стеллаж.  Авторы,  названия,  обложки,  упаковки,  титулы  и
шмуцтитулы сливались всеми своими цветами  и  на  выходе,  подтверждая  курс
школьной оптики, выдавали белую пустоту.
     "Спокойно, Мармелад, спокойно", поглаживая собаку и нервно теребя ее за
уши, что  он терпеливо сносил, успокаивал я себя и восстанавливал резкость в
глазах. Я поднял ближайший ко мне  фолиант,  покоившийся  на  горке  дешевых
брошюрок  из  серии  "Библиотечка  солдата  и моряка", упакованный в розовый
целлофан с магнитными защипами и скромным оформлением в  стиле  Пауля  Клее.
Это  оказались  "Диалоги"  Платона  с  комментариями  Неймана,  оригинальным
греческим текстом и переводом Флоренского.
     И тут,  наконец,  слепое  белое  пятно  в  моем  мозгу  рассыпалось  на
разноцветную  мозаику  и  я  ощутил,  что  у  меня  текут слюнки. Здесь была
философия, поэзия,  фантастика,  модернизм,  Серебряный  век,  век  золотой,
теология, популяристика, постпанк, эротика, графика, миньон, сказки и, даже,
неуклюжие   тома   мобилистов   с   изящными   и   непонятными  двигающимися
конструкциями, сопровождающими такой же изящной и  непонятный  текст.  Здесь
были  полные  Платон,  Аристотель,  Ориген,  Иоанн  Златоуст, Плотин, Кафка,
Маркузе, Гете, Толстой, Смирнов, Стругов, Лем,  Стругацкие,  Стокер,  Ойкен,
Шумптер,   Маккей,  Достоевский,  Дали,  Чюрленис,  Руссо,  Бромберг,  Артур
Неистовый, Чехов, Миллер, Битов и другие.
     Попадались на глаза разрозненные тома  "Новообретенной  Александрийской
библиотеки",  Хайнлайна,  Петрова,  Рау,  Хо  Ши  Мина,  Шемякина,  Лао-Цзы,
Мережковского,  Меерова,  Петрянова,  Музиля,   Фасмера,   Данте,   Желязны,
Ларионовой,  Бальмонта,  Ван  Гога,  Перрюшона, Моруа, Дюма, Тагора, Лесина,
Ростиславцева,  Витицкого,  Андерсена   и   Андерсона.   Валялись   памфлеты
Юховицкого, Милля, запрещенного Шилькгрубера, дяди Гебба, Попова, Хейзинга и
Абалкина. Громоздились альбомы Шагала, Пикассо, Левитана, Да Винчи, Рафаэля,
Сомова, Брака, Явленского, Хогарта, Редона, Шишкина, Айвазовского, Липелица,
Уорхола, Орпена, Панини, Льюиса.
     Здесь  столпились  писатели  со  всего света - России, Англии, Америки,
Лихтенштейна, Морокко, Атлантиды, Дюрсо, Украины, Литвы, Аргентины, Зеленого
мыса, Австралии, Гавайев, Перу,  Явы,  Японии,  Испании,  Шотландии,  Пасхи,
Швеции.  Бывшие  знакомые  и враги, мужчины и женщины, таланты и поклонники,
любители выпить и любители перекусить, ученые и безработные, любящие книги и
книги только пишущие, шутники и мистификаторы, знаменитости и анонимы, хиппи
и ястребы,  художники  и  подельщики,  титаны  и  склочники,  аристократы  и
люмпены, доктора, сумасшедшие, военные, политики, веселые, лысые, бородатые,
анархисты, повара, химики вместе с экономистами.
     Это был книжный рай.
     О  девяноста  из  ста писателей девяносто девять процентов людей в обед
сто лет как уже забыли (в том числе  и  я,  но  благо  передо  мной  маячили
обложки   их   книг),  об  остальных  десяти  оставшийся  процент  еще  мог,
неимоверным умственным напряжением, выглядевшим странно на  гладкой  голове,
предназначенной  для  пития  пива и просмотра телевизора, что-то припомнить,
правда, для их оправдания  необходимо  сказать,  очень  важное  в  биографии
писателя  -  "Дюма?  М-м-м...  А-а-а!  Такой  толстый кучерявый француз! Как
сейчас помню - держал напротив нас мясную лавку и бабы к нему со всей округи
ходили (как понимаете - не за мясом). Правда отец у него был  генерал.  А  я
даже и не знал, что он стихи пишет! "
     Все  эти книги, к большому моему сожалению, уже давно умерли и попали в
этот свой последний приют.
     Я оглядывался, скользил по полкам глазами, брал в руки тяжелые тома  и,
гладя  их  кожаные, коленкоровые, бумажные, целлофанированные, дерматиновые,
тканевые переплеты с золотыми буквами,  бронзовыми  накладками,  аляповатыми
рисунками,  строгой  графикой,  голограммами  и испытывал странное печальное
чувство.
     Я действительно оказался в потустороннем мире, не  имеющим  с  реальной
действительностью  ни  одной  ниточки,  ни  единой  точки соприкосновения. В
большинстве своем они были прекрасными  людьми  -  глубокими  мыслителями  и
философами, благородными и остроумными джентельменами, хорошими приятелями и
друзьями,  прекрасными учителями и рассказчиками, оптимистами, верящими, что
думать - это обязанность человека, а не развлечение, что  человек  -  звучит
гордо,  что человек создан для любви и счастья, что после Нагорной проповеди
человечество идет прямой дорогой ко всеобщему счастью и братству, что  война
- грязное дело и что высшее счастье человека - иметь любимую работу.
     Все  это  верно, черт возьми, верно. В это веришь. Именно так и хочется
жить, когда читаешь все эти прекрасные идеи и мысли в книгах.  Но  стоит  их
начать  воплощать  в  жизнь,  то  тут  же  оказываешься  жалкой  пародией на
благородного идальго, в тебя все тычат пальцами и норовят при каждом удобном
случае пнуть под зад. И дело конечно не в том, что наши философы,  писатели,
поэты  и художники слишком далеки от народа. Они были не так наивны, как это
часто пытаются изобразить.
     Все дело в краевых эффектах. Любой математик скажет, что не так  сложно
построить  теорию, рассчитать модель, как невообразимо трудно учесть краевые
эффекты, когда ты выходишь за рамки своей идеальной модели в реальную жизнь.
Тут-то и делаются великие открытия.
     Как бы не был талантлив, гениален,  прозорлив,  психологичен,  догадлив
творец,  он,  все-таки,  творит жизнь идеальную, жизнь иллюзорную, ибо он не
Господь Бог, да и опоздал на  несколько  десятков  миллиардов  лет  в  своей
попытке  создать  жизнь  реальную, действительную. И все их герои, ситуации,
идеи, мысли, догадки, пророчества, наставления, проповеди  -  увы,  двумерны
как лист бумаги, на которых они начертаны. Может быть все беды наши от этого
- от  нашей  двумерности,  от ограниченности нашего разума и морали. Мы не в
силах вырваться из этой плоскости, в которую нас заключили наши писатели, мы
не можем учесть краевые эффекты, мы  не  можем  охватить  мир  во  всей  его
выпуклости,  многогранности  и  вынуждены  придумывать  себе правила жизни и
поведения, моральные запреты и  наставления,  и  протаптывать  тропки  в  их
обход.
     - Вы что-то себе выбрали?, - раздался из-под потолка мужской голос.
     От  неожиданности  вздрогнув  (я  как-то  забыл,  что  даже  в  книжных
магазинах и букинистических лавках есть  продавцы),  я  закрутил  головой  в
поисках  местного  бога.  Бог  удобно  расположился на высокой стремянке под
потолком - тренированный мужчина с темными волосами до плеч и смуглой кожей,
в затененных фотохромных очках "капелька". Он держал  на  обтянутых  джинсом
коленях огромный том и бережно его перелистывал. На меня он не смотрел.
     - Вообще-то,  я  хотел  купить  молока, - стал оправдываться знаменитый
писатель К. Малхонски,  не  желающий  получать  наград,  и  тут  же  приплел
Мармелада, - для своей собаки.
     родавец (? ) хмыкнул.
     - Ну да, конечно. Кто же в наше время покупает книги. Магазин в этом же
доме, но вход с другой стороны. Проваливай быстрее.
     Совет,  если отвлечься от презрительного тона, был хорош, но уязвленное
писательское и книгочейское самолюбие не дало мне скромно удалиться,  громко
хлопнув дверью, честному, благородному и всему в белом.
     - С  таким  гостеприимством  вы  не скоро даже открытки распродадите, -
наставительно начал я курс лекций по маркетингу.
     - Писатель,  что  ли?,  -  с  неожиданной  прозорливостью   осведомился
продавец,  наклоняя голову к правому плечу, как это делают охотничьи собаки,
прислушивающиеся к командам хозяев или далекому шуму дичи.
     - Он, - удивился я.
     - Не удивляйся, - сказал мужчина, захлопнув книгу и сунув ее на  полку,
и  стал  спускаться ко мне, - кого еще в такое время может занести в книжный
магазин за молоком для его только что подобранной на улице собаки.
     - Вы  случайно  не  Шерлок  Холмс?,  -  спросил  я,   с   благоговением
разглядывая  рослую  мускулистую фигуру книгопродавца. Только теперь я понял
насколько он огромен и насколько писатель К. Малхонски, не  желающий  писать
новые книги, опрометчив.
     Не  глядя  под  ноги, этот силач Бамбула ловко миновал все препятствия,
мешающие нашей встрече в виде полного свода  гуверовских  "Эссенциалей",  на
которые  у  меня  в свое время не хватило ни мозгов, ни терпения, и протянул
мне могучую руку:
     - Добро пожаловать в Вавилонскую библиотеку. Я  ее  хозяин  и  именуюсь
Мартином. А твою собаку я унюхал.
     - Я  именуюсь  Кириллом  и принимаю твое приглашение, - ответствовал я,
стараясь не копировать чешский акцент, и пожал протянутую руку.
     Мартин расположил меня в кресле, бережно  составив  на  пол  пятитомник
Данте  с  иллюстрациями  Дюрера  и Дали, а сам устроился на своей стремянке,
правда на этот раз на нижней ступеньке. Меня что-то удивило в его  движениях
- несмотря   на   быстроту   и   уверенность,  Мартин  двигался  с  кошачьей
осторожностью и совершал,  на  мой  взгляд,  слишком  много  касаний  руками
окружающих его предметов.
     - Это  мой  дом,  -  объяснил он, - наверху я живу, а весь низ когда-то
занимала моя книжная  лавка.  Могу  похвастаться  -  для  такого  маленького
городка  у  меня  был  не  худший  и  по  качеству,  и  по  количеству, и по
разнообразию ассортимент книг, чем в московской "Книге".  Покупали  и  в  то
время мало, а уж сейчас, если зайдет какой-нибудь старичок раз в полгода, то
это  уже  много. Поэтому, чтобы не разориться окончательно, пришлось большую
часть помещения отдать в аренду, а самому ютиться здесь со всеми неприятными
последствиями - теснотой и убогим выбором, - обвел  он  рукой  свой  книжный
развал.
     Знаменитому  врачу  человеческих  душ  К.  Малхонски,  который  получал
анонимные записки и очень по этому поводу переживал, анамнез был  уже  ясен,
теперь предстояло определить катамнез.
     - Но  я тут вижу у тебя совсем новые книги, - поднял я с ближайшей кучи
сигнальный экземпляр книги неизвестного мне писателя  со  странной  фамилией
Малхонски  под  названием  "Ахилл" в бумажной суперобложке и с иллюстрациями
Льва Рубинштейна, выпущенный без моего согласия "Спбъ-Домъ" (питерцы  всегда
предпочитают стилизации под старину).
     Ответить  Мартин  не  успел  - его перебил Мармелад, жалобно тявкнув из
запазухи. Я расстегнул пальто и достал  этого  дворового  спаниеля  на  свет
божий.
     - Ах,  да,  молоко,  -  сообразил  Мартин, поведя носом. Он поднялся на
второй этаж и стал там чем-то греметь, напевая под нос "Холе  Бонуш".  Между
тем  дворовый  спаниель,  щурясь  от  яркого света принялся осматриваться по
сторонам в поисках, как я заподозрил,  подходящего  местечка  для  небольшой
лужи.  Пустить  его  на  пол и делать свои собачьи дела на "5000 шедевров" у
меня не поднялась рука, но в тоже время не хотелось ходить с мокрыми брюками
в такую холодную погоду среди таких остронюхих чехов. Да и не думал я, что у
Мармелада хватит духу поднять лапу на его спасителя, поэтому не доводя  дела
до  греха  с  его  или моей стороны, я пробрался к входной двери и, выйдя на
крыльцо, выпустил щенка побегать по  пожухлой  травке  среди  голых  розовых
кустов и вечно голубых елей.
     В  испуге,  что  его могут оставить здесь навсегда, Мармелад быстренько
сбегал под кустик и снова юркнул в приоткрытую дверь магазина. Там  его  уже
ждала  поставленная  на  пол,  предварительно  очищенный  от  книг,  большая
эмалированная миска молока и Мармелад с тихим наслаждением  погрузил  в  нее
свою морду.
     Обустроив  щенка,  мы  с  чувством глубокого удовлетворения вернулись к
прерванной беседе.
     - Нельзя сказать, что книги сегодня никто  не  покупает.  У  меня  есть
узкий  круг  постоянных  клиентов - старички и бабушки, еще ценящие этот вид
товара. Интересы их весьма специфичны, а  материальные  возможности  в  наше
время  сумасшедших  цен  и  низких  пенсий,  очень  ограничены. Они мне дают
заказы, а потом потихоньку выкупают по книжке в год. Это тоже вносит лепту в
мой небольшой беспорядок. Но, в основном, вина конечно лежит на  мне.  Стоит
узнать о только что вышедшей интересной книге и сразу хочется ее иметь. Даже
не  на  продажу,  а просто для себя. Собирательство книг, знаешь, затягивает
пуще  любого  другого  вида  коллекционирования.  Фарфор,  марки,  мебель  -
малофункциональны.  Ими  можно  только  любоваться,  гладить, переставлять с
места на место, рассматривать в лупу. Использовать их по прямому  назначению
невозможно.  Ни  у  одного  коллекционера  не  хватит  духа  есть яичницу из
антикварного сервиза, расплачиваться в магазине антикой и хранить свое белье
в шкафу, некогда принадлежащему Георгу Пятому. Это самый  обычный  вещизм  и
плюшкинизм.  Книги  же  можно и нужно читать. К тому же они гораздо красивее
всяких этих побитых тарелок, червивой мебели и фальшивого серебра.
     - Так ты все это  держишь  и  покупаешь  для  себя!,  -  озарило  меня.
Неудивительно,  что  он  так  ласково  встречает потенциальных покупателей -
представьте,  что  к  вам  домой  приходят  незнакомые   люди   и   начинают
прицениваться к вашему любимому кухонному комбайну.
     - По большей степени для себя. Но есть двойные экземпляры и если хочешь
посмотреть...
     - Нет, нет, нет, - поднял я руки.
     - Как хочешь, - с облегчением сказал Мартин.
     - Это страсть, - признался внезапно он с грустью и раскаянием в голосе,
после  того,  как  мы  абсорбировали  (передо мной маячил том "Высшей химии"
Бородова) по паре чашечек кофе-гляссе в компании со ста граммами  армянского
коньяка  (который  я  терпеть не могу, но почему-то считающийся лучшим после
"Наполеона" и "Гурмана"), что вообщем-то  склоняло  к  дружеской  беседе,  -
страсть   и  зависимость  похуже  наркотической.  Да  книголюб,  как  и  все
коллекционеры и является особой разновидностью наркомана. Он также не  может
жить   без   объекта  своего  вожделения  -  без  книг,  его  потребность  в
приобретении  новых  книг  со  временем  возрастает  так  же,  как  наркоман
постепенно  привыкает  к  дозе  и  ему требуется все больше и больше, причем
растущие же размеры его личной библиотеки никак не умиряют  его  аппетит,  а
лишь  разжигают  его.  Время кайфа от приобретения каждого нового экземпляра
быстро сокращается, а время ломки  -  увеличивается,  когда  желание  купить
новую книгу, вот эту самую, самую лучшую, самую ценную, потому что ее у тебя
пока  нет,  от  этого  желания,  вожделения  трясутся руки, все мысли заняты
просчетом сложной комбинации, в результате которой  ты  станешь  обладателем
восьми  томов "Истории человечества" Гельмольта, издательства "Просвещение",
1905 года, а так  же  изысканием  финансовых  резервов,  с  помощью  которых
необходимо  будет  заткнуть  здоровенную  дыру в семейном бюджете. И тебе не
хочется  ни  есть,  ни  пить,  ни  женщины  и  это  мучительное  время   все
увеличивается  и  ты  каждый  раз  даешь  себе слово, что вот этот раз самый
последний, говоришь жене, что вот этот  том  Неймана  "Мироздание"  -  самый
желанный  в  твоей  коллекции  и после него уже никакие Бремы, Верны, Гааке,
Брокгаузы и Ефроны тебя уже никогда не заинтересуют и все эти клятвы, благие
намерения, обещания нарушаются в следующее же мгновение. Причем.  что  самое
интересное  и  жутковатое,  - с какого-то критического момента ты перестаешь
читать свои книги. Сначала ты не успеваешь это делать,  всецело  поглощенный
своими изысканиями. Затем не хочешь этого вполне сознательно - тебе кажется,
что   сняв  с  полки  изумительно  изданный  томик  Кафки  ты  нарушишь  его
очарования, лишишь его тайны. Этим ты лишаешь себя  великого  наслаждения  -
наслаждения  предвкушением.  Праздник  ожидания праздника минует тебя и ты с
разочарованием поставишь том на полку с тем, чтобы  уже  больше  никогда  не
снимать  его  оттуда  -  в  нем нет той тайны, невинности и независимости от
тебя. Ты как Скупой рыцарь - желание обладать пересиливает все остальное.
     - Да, - сказал я,  удрученный  этим  монологом,  и  стремясь  заполнить
возникшую паузу, - прочитать все это вы не скоро сумеете.
     - А я это вообще не смогу, - улыбнулся одними губами Мартин и снял свои
очки.  Чашечка повалилась из моих рук и мягко упала на книжный ковер, а я не
знал что мне  делать  -  орать  от  ужаса  или  смеяться  идиотским  смехом.
Противоречивые  желания накоротко замкнулись в моей голове и я только и мог,
что судорожно открывать и закрывать рот, как щедринский карась.
     Мартин, эта гора мускулов, этот писаный красавец а-ля  Чунгачгук,  этот
заботливый  хозяин  со  странной походкой, и совершенно сумасшедший книголюб
был давно и безнадежно слеп - кто-то хорошо  и  аккуратно  прошелся  по  его
глазам  десантным скорчером, ювелирно выпотрошив его глазницы, но милосердно
оставив его лицо все таким же красивым.

        Глава восьмая. ИСТОРИК. <i>Париж, октябрь 57-го</i>

     Все возвращается на круги своя, думала Анастасия, сидя в кафе "Махаон",
что на набережной Сены в районе  Пюто,  на  противоположном  берегу  которой
раскинулся  пожухлый  и  пустынный  Булонский  лес,  и  разглядывая булыжную
мостовую, по которой текли обильные водяные потоки. Камни здесь положили при
Людовике ХIII, а асфальт поверх них - при генерале де Голле. Видно кто-то  в
мэрии  пытался  заработать  симпатии  автомобилистов  и превратить неудобную
брусчатку,  калечащую  машины  невыносимой  тряской   в   удобную,   гладкую
автостраду. Удалась эта попытка - неизвестно, но больше в этом районе дороги
не  портили,  а  после  того как наземный транспорт исчез, хваленый лионский
асфальт размок, рассохся и  дождями  сносился  в  сточные  колодцы,  обнажая
несокрушимый королевский гранит.
     Дождь  зарядил  еще  с  утра  и  кафе,  довольно популярное у парижан в
хорошую  погоду,  сейчас  пустовало.  Хозяйка  заведения,  госпожа  Аронакс,
(которую  завсегдатаи  называли  просто Натали) варила за стойкой в барханах
раскаленного песка  кофе  по-турецки  и  пыталась  сдерживать  зевоту.  Кофе
варилось  для  пожилого  мужчины  в  безукоризненном  костюме  с  бабочкой и
непонятной карточкой в пластике, прикрепленной к лацкану пиджака.  Еще  одна
парочка  молодых людей сидела за столиком посреди зала, ела арбуз и о чем-то
тихо переговаривалась. Анастасия расположилась  на  своем  любимом  месте  у
окна,  ждала  Кирилла и смотрела на дождь. Кофе давно остыл, но океан грусти
все еще не отпускал ее из своих объятий. Дождь она очень любила и в  детстве
ее  любимым  занятием  было  усесться  на  подоконник, отгородится от пустой
комнаты  шторой  и,  смотря  на  водяные  струи  бегущие  по  стеклу  и   до
неузнаваемости  искажающие окружающий мир, приговаривать детское заклинание:
"Дождик, дождик, пуще, дам тебе гущи".
     Тем временем месье дождался своего кофе,  оглядел  пустующий  "Махаон",
выбирая  себе  место,  и  направился  к  столику, за которым сидела молодая,
симпатичная и скучающая особа.
     - Вы  позволите?  -  вежливо  спросил  он  по-французски  с   небольшим
акцентом.
     Анастасия  машинально  кивнула  и  усилием  воли  оторвалась  от  своих
воспоминаний.
     - Джонс,  Генри  Джонс,  -  представился  сосед.  Только   теперь   она
разглядела,  что  же  это  висело  на  нем.  Это  был  не  ценник, а обычная
аккредитационная карточка с фотографией владельца, именем и яркой надписью -
Парижский археологический конгресс.
     - Вы журналист?
     Джонс улыбнулся и Анастасия отметила, что  несмотря  на  свои  года  он
выглядит  вполне  ничего  и  даже привлекательно. Его волосы не были тронуты
сединой, но о прожитых годах рассказывали морщины и мудрые глаза.
     - Нет, я - археолог. На  нашем  геронтологическом  сборище  журналистов
нет.  Историей  сейчас  мало кто интересуется, так что вы видите перед собой
представителя вымирающего класса. Последнего из могикан, так сказать.
     Анастасия вспомнила, что не назвала себя.  Она  представилась  по  всем
правилам и сделала книксен.
     - А я что-то о вас слышала. Или читала. Или кино смотрела, - неуверенно
добавила  она.  Она вдруг сообразила кто перед ней сидит, - Только я думала,
что все это выдумка.
     Генри Джонс согласно кивнул головой.
     - Конечно выдумка. Что еще это может быть, как не выдумка.  Мы  с  вами
только  чьи-то  фантазии  на  белом  листе  бумаги или целлулоиде пленки. Вы
думаете все это реально  существует?  Этот  город,  это  кафе,  этот  дождь?
Какой-нибудь человек, который и в Париже-то не бывал, сидит сейчас за столом
и придумывает все это. Нас с вами. Наш разговор.
     Анастасия вздохнула.
     - Слишком уж это все реально. Цвета, запахи дождя и кофе, шум воды, мое
дыхание.  Хотя  иногда  хочется,  чтобы  все  было  так,  как  вы говорите -
ненатуральные страсти на плохой бумаге.
     Джонс откинулся на спинку стула.
     - Я с вами согласен. Мир сошел с ума и моя философия,  с  точки  зрения
психиатрии, лишь защитная реакция сто восьмидесятилетнего старикана.
     - Вы  хорошо  сохранились  для  своего  возраста,  - кокетливо отметила
девушка.
     - Я пил из Грааля  воду  бессмертия,  -  вздохнул  археолог,  -  теперь
глубоко  сожалею  об  этом.  Я  слишком старомоден для этого времени. Войны,
нравы, жестокость не по мне.
     - Но ведь и в ваше время все это было, - возразил Кирилл, усаживаясь за
стол.
     - Здравствуйте, Кирилл.
     - Здравствуйте, доктор Джонс.
     - Все это было, конечно. Но зло разбавлялось при  этом  изрядной  долей
добра. А теперь я такого не вижу. добро пересохло и кристаллы зла осаждаются
на душах людей.
     - И чем вы это объясняете? - спросила Анастасия.
     - Как  историк  могу  сказать,  что  подобное  происходит перед гибелью
цивилизации. Я не упоминаю культуру потому, что ее  уже  нет.  Мы  живем  на
Закате, в однообразном мире, в котором Солнце зашло, но еще кое-как освещает
Землю,  стерты различия и наступает ночь. Место культуры заняла цивилизация,
то есть - сходство, унылообразие. Гибель культуры я уже видел.  Теперь,  дай
Бог, увижу и гибель цивилизации.
     - Интерес  к  проблемам  морали  со стороны историка для меня не совсем
понятен.  По-моему,  история,  как  и  любая  наука,  не  оперирует   такими
понятиями:  нравственность,  добро,  зло,  вера, хотя и изучает человеческое
общество. Мораль субъективна по своей сути - то, что  нравственно  для  меня
может быть безнравственным для вас.
     - Например?, - поинтересовался Джонс.
     - Пожалуйста,  -  усмехнулся  Кирилл и на память скрыто процитировал, -
<i>Ну, возьмите викингов. Нравственные представления  викингов  диаметрально
противоположны     нашим!    Диаметрально    противоположны    христианскому
представлению о том, что хорошо, и  что  плохо.  Христианин  считает  -  "не
убий"! Викинг говорит: "Как не убий? Догони, располосуй мечом, вспори живот,
- и  это  будет  хорошо!  "Не  укради" - как это не укради? У врага! Да надо
забрать, не медля ни одной секунды! Ну, у соседа,  конечно,  нельзя,  потому
что  сосед  тоже  с  мечом  и  может  убить. Но в принципе - напасть, сжечь,
изнасиловать всех женщин, зарубить детей, всех ограбить - это прекрасно!  За
это  ты  будешь  героем,  и  в Валгалле будешь вечно пировать... ". </i> Или
более близкий мне пример - наверняка  вы  разделяете  убеждение  большинства
людей,  что  частная жизнь кого-либо неприкосновенна и поэтому журналистские
методы работы с вашей точки зрения безнравственны, ведь мы самым откровенным
способом нарушаем принцип неприкосновенности и тайны личности.
     - Кажется это называется гласностью, а я вовсе не против свободы слова.
Но вы в чем-то и здесь правы.
     - Итак,  категории  морали  не  входят  переменными  в   математические
уравнения, а атомная бомба взрывается в любых руках - чистых или кровавых. А
уж  история  сотни  раз  доказывала,  что  в  подавляющем числе случаев лишь
абсолютно беспринципные люди остаются в ее анналах. Причем  чем  больше  это
ничтожество  пролило  крови, чем больше уничтожил человеческих жизней, тем с
большей долей вероятностью к его имени прилепят прозвище "Великий".
     Генри Джонс задумался, покачивая в своих  руках  фарфоровую  чашечку  и
наблюдая за переливами в ней густой черной жидкости.
     - Я  не  во  всем  с  вами  согласен, Кирилл. Вы правы в той части, где
утверждали, что науки  не  учитывают,  к  сожалению,  такой  частности,  как
человеческий  фактор.  Насколько  проще  было  бы нам жить, если б природные
законы действовали  только  на  благо  человечества  и  абсолютно  не  могли
действовать  во  вред, если бы работали атомные станции, но законы физики не
позволяли взрываться бомбам, если бы космические  корабли  могли  перевозить
только людей и все нужное для их жизни в космосе, но не взлетали, если бы на
них  грузилась  смерть. Такого нет. Но ведь и уравнения не складываются сами
по себе, а оружие не растет на дереве. Их выуживают из мироздания люди, а уж
люди понимают что есть зло и добро, и  имеют  совесть  и  убеждения.  Не  вы
открыли  тезис  о безнравственности науки - им оправдывались и оправдываются
многие ученые: "Я всего лишь интересуюсь физикой и не мое  дело,  что  потом
ядерные бомбы сбрасываются на людей, лазерами выжигают города, а туннельными
двигателями  разносят  войну по всей Солнечной системе. Я всего лишь химик и
не виноват, что газами травят людей  и  природу,  а  наркотиками  развращают
молодежь.  Я  всего лишь историк и в чем моя вина, если Аттила, Чингиз-хан и
Гитлер становятся кумирами человечества. "
     Джонс помолчал.  Анастасия  сидела,  внимательно  слушая  разговор,  не
совсем  понимая  -  зачем  доктор  Джонс "растекается мыслею по древу" перед
самим Желтым Тигром.  Она  мысленно  присовокупила  к  наукам,  заклейменным
стариком,  еще  и  журналистику - точную науку о том, как быстрее и выгоднее
продаться власть имущим.
     - Даже более того, - продолжил археолог, - я прожил весь двадцатый  век
и  могу  уверенно  сказать,  что  большинство тех ученых заключили сделки со
своей совестью. Избежали  этого  немногие,  занимающиеся  чем-нибудь  совсем
безобидным - кузнечиками, например.
     - Это  естественно,  -  пожал плечами Кирилл, - наша эпоха это сплошные
войны, революции, тирании и диктатуры. В таких условиях  нельзя  остаться  в
стороне,  незапятнанным.  Это  непатриотично.  Открытия  ученых  работают на
благосостояние его народа и на мощь державы. Диктаторы приходят и уходят,  а
государство и нация остаются. Поэтому смешно обвинять яйцеголовых в том, что
их  изобретения  используются во вред человечеству. С таким же успехом можно
обвинить  того  питекантропа,  который  первым  догадался   крушить   черепа
саблезубым  тиграм  палкой  с  привязанным  камнем,  а заодно и черепа своих
сородичей. Ближним его было плохо, но в целом цивилизация от этого выиграла.
Агрессия, жажда власти и любознательность двигают  нашу  цивилизацию  с  тех
времен и позволяет нам доминировать в природе.
     - А как же разум?, - спросила Анастасия.
     - Что - разум?, - не понял Кирилл, на ожидая включения в разговор своей
бывшей жены.
     - Я думала что разум позволяет человеку доминировать в природе.
     - Разум это и есть - агрессия, доминирование, любознательность.
     - А  как  же  мораль?, - подхватил Джонс, - Вы же не будете отрицать ее
существование у хомо сапиенс?
     - Хорошо, хорошо, - поднял руки Кирилл, - плюс еще мораль, хотя история
учит нас тому, что  здесь  скорее  подойдет  знак  минус.  Но  мы  несколько
отклонились  от  темы  -  что  для вас историка есть во всем этом? Вы хотите
изменить традицию,  прервав  описание  войн  и  житья  королей  и  занявшись
исторической эволюцией совести человечества?
     - После   нескольких  десятков  лет  чтения  лекций  и  вдалбливания  в
студенческие головы в общем-то тривиальной и правильной мысли о том,  что  в
истории  главенствует Его Величество Факт, я довольно-таки неожиданно пришел
к тому, что исторические  факты  суть  следствие,  а  уж  никак  не  причина
произошедшего.  Мы  ищем  объяснение уже произошедшему и было бы удивительно
если мы его не нашли. Задним  умом  и  дурак  -  мудрец.  Но  попробовал  бы
кто-нибудь на основе накопленного человечеством опыта предсказать, что будет
завтра  -  у него ничего не вышло бы, хотя все утверждают, что в истории все
повторяется. Несмотря на то, что я историк, настоящее меня интересует больше
и, поняв что исторические факты не дадут мне понимания сегодняшнего  дня,  я
перестал придавать им большое значение. Мы знаем хронологию Пунических войн,
мы  изучили походы Александра и нашли Ковчег заветов. Мы пережили российские
революции,  мировые  войны  и  Консолидацию.  Мы   знаем   экономические   и
политические   причины   всего  этого.  Но  ведь  люди,  творившие  это,  не
руководствовались подобными обоснованиями своих поступков. Если бы они были,
на худой конец, всего лишь прагматиками, пусть глупыми, жадными, продажными,
но - прагматиками, то теперешняя жизнь была бы иной,  а  человеческой  крови
проливалось  бы  гораздо  меньше.  Но  люди  следовали  и следуют лишь своим
желаниям и не ведают что творят. Я не считаю, что можно  говорить  о  жестко
детерминированном   историческом   процессе,  как  это  утверждали  Толстой,
марксисты, Ханцер и новые левые. Меня интересуют люди  минувших  эпох  -  их
мысли,  психология, нравственность, убеждения как первооснова произошедшего.
Какими людьми были Петр, Ганнибал,  Тутанхамон?  Плохими,  хорошими,  злыми,
параноиками, атеистами? Это сложнее всего понять и узнать.
     - Но  нам,  обывателям,  что  с  того,  каким человеком был тот и каким
агнцем небесным был этот?, - возразил Кирилл.
     - Уважаемый, - улыбнулся Джонс, - я не знаю какой вам  будет  от  этого
прок. Ученый редко руководствуется подобными соображениями, по вашей же идее
о безнравственности науки. Исследования для ученого самодостаточны. Но я все
же  вижу  прок  в  них  не только для себя. Надеюсь, что со временем смирясь
все-таки с такой тривиальной мыслью - историю делают люди, а  не  непонятный
исторический процесс, мы будем внимательнее присматриваться к тем, кто хочет
управлять  нами,  оценивая их в том числе и по нравственным качествам. <i>"И
тогда мы  доживем  когда-нибудь  до  того  времени,  когда  будут  говорить:
специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо... ", </i> -
подколол Генри Кирилла ответной цитатой.
     - Вы  утопист и мечтатель, - вынес свой приговор Кирилл, - <i>Вы верите
в существование властительной этики, и  потому  относитесь  к  человечеству,
словно  девственник  к  женщине,  -  теоретически  он  знает, что конкретная
женщина может оказаться и обманщицей, и развратницей, и кем угодно  еще,  но
Женщина как таковая для него суть объект поклонения. Вот и вы в человечество
верите,  хотя  и  знаете:  отдельно  взятый  человек  вполне может оказаться
предателем. преступником, садистом. </i> Кто вас услышит кроме нас, да и кто
поймет?
     Генри Джонс пожал плечами.
     - Может я для этого и жил так долго, что бы  понять  и  рассказать  все
именно вам, Кирилл. Вы хорошо знаете Стругова. И вас услышат многие.
     По  этому поводу Кирилл спорить не стал. Он воспринял слова старика как
грубую лесть, а лесть он органически не переносил.
     - Вы в самом начале нашего разговора, доктор Джонс, как и любой старик,
- Кирилл, извиняясь, положил руку на  сердце,  а  археолог  виновато  развел
руками,  принимая  упрек  и  извинения,  -  ругали нынешние нравы, как и все
старики, - повтор обмена любезностями, - считая что в  ваше  время  молодежь
была  духовнее,  трава  зеленее,  а  солнце  ярче. Такие аргументы повторяет
каждое уходящее поколение, не желая признать, что мир изменился и забыв, что
в молодости они были такими же и их так же ругали их деды.
     - Нет, нет, нет, - Джонс ладонями отгородился от обвинений журналиста в
ретроградстве,  стариковской  брюзгливости  и  маразме,  -  Упаси  меня  Бог
обвинять нашу золотую молодежь.
     - Но  я  тоже  так  поняла  вас, доктор, - подтвердила Анастасия, - и я
полностью с вами согласна. Порой мне самой кажется, что весь мир сошел с ума
и я осталась единственной нормальной! Зачем люди убивают  друг  друга,  жгут
города,  устраивают  революции?  Лично  мне  не  надо  никаких Спутников, но
телевидение постоянно  орет,  что  народ  требует  уничтожить  мятежников  и
показывает  миллионные демонстрации в поддержку действий Директората. А если
я это не поддерживаю? Значит я не принадлежу к народу?
     Анастасия нервно отхлебнула холодное кофе и продолжила:
     - У меня много знакомых - добрых, хороших людей,  которые  любят  своих
детей,  но  я  встречаю  их в рядах демонстраций "неистовых" и не верю своим
глазам! Зачем им война? Ведь на нее  пойдут  их  дети  и  будут  погибать  в
безжизненных пустынях Спутников неизвестно за что.
     - Они  будут умирать за интересы всей нации, - зло сказал Кирилл, - что
бы нам было что есть, пить, что бы нам было тепло и светло.
     - Значит я не нация, раз не хочу войны.
     Джонс рассмеялся.
     - Конечно, милая Настя, если вы позволите мне вас так назвать,  конечно
вы  не  нация,  и  я не нация, и даже уважаемый Кирилл к ней не относится. Я
убежден, что каждый человек в отдельности добр, разумен, любит своих детей и
родителей  и  не  хочет  причинять  зло  ближнему  своему,  -  Кирилл  криво
улыбнулся,  но  снова  цитировать "Дорогу дорог" не стал, - Но стоит всем им
объединиться в государство, нацию, то происходит нечто  странное.  Нация  не
есть  простая  сумма составляющих ее людей - она живет отдельной от личности
жизнью, живет своими интересами и желаниями, порой непонятными даже входящим
в этот социум членам. Надо сказать - жуткое существо  этот  социум:  однажды
сорганизовавшись, он стремится как можно дальше распространить свое влияние,
сталкиваясь  при  этом с конкурентами - другими нациями. Хотим ли мы это или
нет - все мы живем, действуем в интересах своего государства и своей  нации.
Может  по  большому  счету  каждый  из  нас не хочет войны, не хочет умирать
насильственной смертью, не хочет гибели других людей, но мы  снова  и  снова
выбираем себе тех правителей, обеспечивающих национальные интересы, проливая
нашу кровь и выкорчевывая инакомыслящих.
     - Да  вы  -  анархист!,  - поразился Кирилл, - Следуя вашим идеям - для
благоденствия  человека  следует  распустить  государства  и  запретить  все
сборища больше двух человек.
     - Я думал над этим вариантом, но, к сожалению, человек по своей природе
социален,    как   и   большинство   млекопитающих,   и   он   опять   будет
самоорганизовываться в  банду,  племя,  государство.  Найдите  такой  способ
сделать  человека  независимым  от  других  и  что  бы только от его желания
зависело - быть ему совсем одному или жить с кем-то, делать ему то,  что  он
хочет   сам   или  добровольно  присоединиться  к  общему  делу,  дайте  ему
возможность выбирать самому и при этом научите его не поддаваться на обман и
манипулирование - и государство развалиться само по себе, без всяких войн  и
революций.  Дайте человеку возможность бежать из под длани государства - как
все разбегутся, спасаясь  от  коллективного  сумасшествия.  Процесс  распада
империй  в  прошлом  веке,  на  мой  взгляд, имел одной из причин именно это
стремление: проэкстраполируйте  стремление  к  суверенности  до  логического
конца  и получите отдельное государство для каждого человека. Кстати, именно
из вышесказанного  можно  понять  почему  с  ростом  территории  государства
демократические  режимы  приживаются  все  с  большим  трудом  и,  зачастую,
сменяются тоталитарным. Демократическое государство, с  выборными  органами,
слабым  карательным  аппаратом  не  может на большой территории поддерживать
монолитность социума исключительно убеждением и пропагандой. Проще говоря, у
людей появляется возможность сбежать от своего правительства.
     Слушая размышления Генри Джонса, Кирилл незаметно включил  диктофон  и,
записывая  монологи болтливого археолога, вошел в привычную роль журналиста,
берущего интервью, то есть  видя  свою  задачу  не  в  том,  что  бы  своими
аргументами  опрокинуть  доводы  собеседника,  а  в  том,  чтобы подобающими
репликами и вопросами в нужных местах и в  нужное  время  побудить  человека
поделиться своими сокровенными мыслями.
     - И какие доказательства этому вы можете привести, доктор?
     Джонс поморщился.
     - Кирилл,  прошу  вас  -  не  называйте  меня  доктором.  Сейчас, когда
сертификат доктора философии можно купить в любой подворотне, этот звание не
тешит мое самолюбие.  А  если  вести  речь  о  доказательствах,  то  в  этом
отношении  мне  очень  нравится  позиция  Отто  Вейнингера,  который в своих
сочинениях писал, что доказательство этой мысли настолько тривиально, что  я
даже  не буду делать этого. К тому же в истории, как и в любой науке, одними
и теми же фактами можно доказать совершенно противоположные вещи. Но раз  вы
так  этого  хотите,  извольте  -  Россия. Ваши предки случайно не оттуда?, -
поинтересовался археолог.
     Кирилл помотал головой и Джонс продолжил:
     - Россия в своем роде уникальная страна с богатым опытом  тоталитарного
управления. Абсолютная монархия там дожила до начала двадцатого века и, надо
сказать,  неплохо  себя  показала на мировой политической арене. В 1917 году
была попытка  установления  более  демократического  правления,  но  это  не
удалось  и  к  власти  пришла  коммунистическая  диктатура. Политический вес
России, несколько утерянный за время Первой Мировой войны и революций, снова
возрос. Потом были более или менее короткие промежутки "оттепели", смягчения
режима,  но  тем  не  менее  общество  вновь  и  вновь  консолидировалось  и
добровольно,  на  выборах (<i>д-р Джонс несколько своеобразно интерпретирует
историю СССР и, особенно, "свободные выборы" тех времен. Но, надеюсь, никому
не придет в голову идея изучать историю по фантастическим  романам  -  Прим.
автора</i>),  разрешенных либеральным правительством, снова и снова выбирало
себе  диктатора.  Можно  назвать  это  роком,   злой   участью,   трагедией,
национальной традицией.
     Мне   же   видится   причина   в  необъятности  российской  территории.
Действительно, сравнивая Россию с ее более благополучными  соседями,  увидим
те  объективные  отличия,  выделяющие  ее  в ряду евро-азиатских государств:
во-первых, колоссальная территория, во-вторых, сравнительно малое количество
населения, в-третьих, потрясающая неразвитость коммуникаций: связи, железных
и автомобильных дорог, воздушного сообщения. То  есть  налицо  все  причины,
препятствующие существованию унитарного и даже федерального государства. При
царях  крепостные крестьяне бежали от своих хозяев в Сибирь, на Украину, где
становились свободными людьми и никакие царские указы и войска  до  поры  до
времени  не  могли  достать  их.  Естественно,  никакое правительство это не
потерпит и поэтому начинают набирать силу  карательные  организации,  растет
численность  войск  и  хотя территория все так же велика и, даже, продолжает
увеличиваться, а связи все так же ненадежны,  царь  крепко  держит  в  своих
руках   страну.   Нация   процветает,  растет  население,  строятся  дороги,
улучшаются и крепнут связи внутри страны и царизм дает трещину, так как  его
роль как кристаллизующего центра начинает падать.
     Когда  же абсолютизм сменяется выборным правлением, то оказывается, что
в здешних условиях оно не может  функционировать  -  страна  просто-напросто
расползается  по  швам  и демократы ничего не могут с этим поделать, так как
силовые методы не их, пока, стиль, а слова убеждений  увязают  где-нибудь  в
грязи  отвратительных дорог. Но я уже говорил, что нация никогда не допустит
добровольно своего распада  и  на  смену  Учредительного  Собрания  приходит
диктатура  пролетариата,  которая  большой  кровью  все-таки восстанавливает
статус-кво страны и общества. Террор и войны снова уменьшают народонаселение
ниже критического уровня, дорожная  инфраструктура  разрушена,  человеческие
семейные   связи,   как   некоторая   альтернатива  связям  экономическим  и
политическим, разорваны революцией,  что  позволяет  диктатуре  благополучно
существовать,  как  единственной,  безальтернативной  возможности  сохранить
единство нации и проводить ее интересы. Что интересно заметить  -  диктатура
не  стремится  превратить  в  страну  в  единое, связанное пространство. Она
строит заводы, каналы, электростанции, но дорожной инфраструктуре  уделяется
все  так  же мало средств, несмотря на настоятельную нужду в этом экономики.
Причина этого из вышесказанного вам уже ясна.
     Когда же прогресс в радио и  телевидении,  в  воздушном  и  космическом
сообщении,  в  компьютерных  сетях  все-таки заставляет российский коммунизм
взять их  на  вооружение,  внедрить  в  повседневную  жизнь,  дабы  не  быть
раздавленными  европейским  и  азиатским  сообществами,  и электронные связи
кое-как,   но   компенсируют   фрагментарность   страны,   жесткий    режим,
цементирующий  до  этого  страну,  снова  становится  ненужным  и  он  опять
сменяется  демократическим  управлением,  так  как  налаженные  коммуникации
позволяют  сохранить единство нации более мягкими методами, без откровенного
террора и насилия. И сейчас...
     - И сейчас,  -  подхватил  Кирилл,  перебивая  собеседника  и  торопясь
закончить его мысль и тем самым показать, что он правильно понял его идею, -
и  сейчас мы, по вашему, наблюдаем тоже самое, что и в России прошлого века,
только в глобальном масштабе, охватывающем всю Солнечную систему!
     Джонс покивал головой, довольный понятливостью своего визави. Наступила
пауза:   археолог,   улыбаясь   каким-то   своим   мыслям    и    утомленный
незапланированной   лекцией,   пил   вторую  чашку  кофе,  которую  принесла
услужливая Натали, не  желавшая,  что  бы  представительный  пожилой  месье,
очаровавший ее с первого же посещения "Махаона", затруднял себя хождением до
стойки  и  обратно,  отрываясь  от  приятной  беседы с самим Малхонски и его
очаровательной женой, и молчал, видимо собираясь с мыслями  перед  очередной
порцией  лекции.  Анастасия,  не  желая  отвлекать  археолога и ожидая новых
откровений, то же включилась в эту паузу.
     Дождь все так же заунывно барабанил по стеклам кафе и по мостовой. Вода
в и так  уже  полноводных  ручьях  все  прибывала,  грозя  затопить   первые
ступеньки  старинных  особняков  Женевьев-де-руа. Набережная была пустынна и
Сена одиноко текла под дождем, отражая низкие тучи  и  от  этого  приобретая
сине-свинцовый   окрас.   Парочка,  евшая  арбуз,  облачилась  в  прозрачные
дождевики и, закатав повыше брюки, но не сняв при этом обуви, вышла из  кафе
и  побрела чуть ли не колено в воде в сторону моста Поцелуев. Вся грязь, все
нечистоты, весь мусор, накопившийся на парижских улицах,  смывались  осенним
ливнем и стекали в канализацию и реку, и уносились далеко в море, оседая там
на илистом дне.

     <i>Дождь очистил все
     И душа, захлюпав, вдруг размокла у меня,
     Потекла ручьем,
     Прочь из дома к солнечным некошеным лугам,
     Превратившись в пар,
     С ветром улетела к неизведанным мирам. </i>

     - вспомнились   Кириллу   старинные  стихи.  С  трудом  оторвавшись  от
созерцания происходящего за границами тепла и уюта и ругая себя за  леность,
недальновидность,  несообразительность  и  тупость,  помешавшие ему посетить
конгресс археологов, обойденный  вниманием  прессы,  не  ожидавшей  от  него
интересного  и  на  котором,  наверное,  обсуждалось  многое из того, что он
услышал и еще больше того,  что  он  не  услышал  и  даже  не  подозревал  о
существовании  таких  интересных  идей,  и,  чувствуя, что разговор, могущий
стать  отменным  интервью,  увядает,  несмотря  на  обильный  полив  дождем,
догорает  без  новых  дров, глохнет как двигатель без электричества, Кирилл,
набрав воздуха, подлил воды, добавил масла в  огонь  и  зарядил  аккумулятор
новой порцией энергии.
     - Все,  что  вы  говорили,  может  быть  и  верно  для России. Но она -
экзотическая страна и кто не слышал слов о загадочной русской душе. А  какое
отношение это имеет к сегодняшним дням Евро-Азиатского Конгломерата?
     - Ну   хотя   бы   то   отношение,  что  именно  присоединение  России,
Дальневосточной  Республики,  Украины,  Белоруссии,  Крымского   Анклава   и
Казахстана,  бывших  когда-то  одним государством, к Европейскому Союзу в 37
году и  дало  начало  Евро-Азиатскому  Конгломерату.  Россия  стала  центром
объединения   Европейского  Союза  и  Азиатской  Сферы  Сопроцветания  и  мы
унаследовали не только экономику  и  территорию,  но  и  большей  степени  -
русский  менталитет.  Поэтому  неудивительно,  что  с  постройкой туннельных
двигателей, когда освоение Внеземелья стало не только экономически выгодным,
но и необходимым, в связи с перенаселенностью, загрязнением, мы  с  завидной
точностью   стали   копировать   русскую   историю,   что,  впрочем,  только
подтверждает мои мысли, - Кирилл что-то  хотел  спросить  или  добавить,  но
Джонс  предостерегающе  поднял  палец,  пресекая попытку журналиста перебить
его, - Спросите  потом,  Кирилл.  Когда  я  увлекаюсь,  то  очень  не  люблю
перебиваний,   из-за  чего  мои  студенты  очень  страдают.  Во  второй  раз
предприняв космическую экспансию, мы, подгоняемые всеми  нашими  проблемами,
стремительно  заселили  Марс,  Венеру,  обжились  на  Меркурии,  и, наконец,
добрались до Спутников. И к чему пришли?
     Все  условия,  необходимые  для  кристаллизации   социума   в   жесткую
пирамидальную  структуру,  то  есть  рождение  нового  тоталитарного  режима
налицо: территория, заселенная объединившимся человечеством,  слившимся,  за
редким исключением, в одну нацию, - необъятна: вся Земля, планеты, спутники,
вся   Система   под   пятой   человечества,  население  распределено  крайне
неравномерно, но для масштабов  Солнечной  системы  оно  мизерно  -  пожалуй
каждому  из  нас  можно вручить в личное пользование планетку размером с Ио,
коммуникации для такого пространства -  слабы  и  ненадежны  -  несмотря  на
разветвленную   информационную   сеть,   она  нас  связывает  слабо  в  силу
ограниченности  скорости  света  и  всевозможных  помех,  порождаемых  нашим
беспокойным  Солнцем.  И  как бы мы не хвалили нашу демократию, она не может
обеспечить в таких условиях политические и экономические интересы нации.
     - Значит, - обрадовался Кирилл, - вы  отдаете  себе  отчет,  что  такое
политическое устройство, как Директорат, необходимо сейчас?
     - Как  ученый,  - сказал Джонс, - я знаю, что скорость света ограничена
трехстами тысячами километров в секунду. Мне это очень  не  нравится,  но  я
ничего  не  могу с этим поделать. Если же говорить серьезно, я уже упоминал,
что социум, нация, живет собственными интересами, отличными  от  наших.  Еще
древние греки в парадоксе с кораблем аргонавтов, подозревали это, утверждая,
что  корабль  не  есть простая сумма составляющих его частей. Я не люблю, не
уважаю режимы, подавляющие свободу личности и как могу борюсь с ними.
     - Борьба с ними, по вашему утверждению  о  закономерности  установления
диктатуры, бесполезна!
     - Закон - что столб, его нельзя перепрыгнуть, но можно обойти.
     - Вы предлагаете революцию?
     Джонс поморщился.
     - Я так же не люблю революций, так как они ничем не отличаются от того,
против чего они борются - это то же насилие над личностью.
     - Ну  ладно, бог с ней с революцией. Тем более, что Директорат подходит
мне больше. Конечно он не устраивает меня  полностью,  во  все  времена  нет
полностью  довольных  людей,  иначе не было бы журналистики, но вы правильно
заметили, Генри, и я с этим  полностью  согласен,  что  в  нашем  случае  он
действует наиболее эффективно, - закруглив это направление дискуссии, Кирилл
принялся  рыть  новое  русло,  -  но  я опять хочу вернуться к началу нашего
разговора.
     - К моему брюзжанию по поводу нынешних нравов?, - догадался археолог, -
Кирилл, вы сегодня решили выжать из меня все то, над чем я  думаю  последние
сто  лет!  Впрочем,  такой  интерес  льстит  моему  стариковскому самолюбию.
Особенно  мне  нравится  излагать  свои  мысли   политическому   противнику,
представителю, так сказать, официальной идеологии.
     - Но только - политическому!, - вставил, смеясь, Кирилл, - в остальном,
надеюсь, мы - друзья.
     - Поверьте   мне,   Кирилл,   Настя,   что  нет  ничего  бесполезнее  и
неблагодарнее, чем  разговаривать  с  единомышленником.  Когда  вы  во  всем
согласны - о чем вам разговаривать? Спор позволяет если не родить истину, то
хотя бы зачать ее.
     - Так  вот,  - торопился Кирилл не упустить мысль, - не противоречат ли
ваши высказывания о безнравственности человеческого общества и выпады против
современной морали с вашим же утверждением, что каждый человек в отдельности
- добр, мил, нежен аки ангел и к деяниям общества отношения не имеет?
     - Противоречат, - согласился Джонс, - противоречие можно усмотреть и  в
том  моем утверждении о закономерности возрождения тоталитаризма, хотя ранее
я отверг идеи о детерминированности истории. Не мне же одному обо всем  этом
думать.  Вы хотите, Кирилл, чтобы я аргументировал то, что требует не одного
тома серьезного анализа. То, что я сейчас  вам  говорил  -  это  так,  -  он
пошевелил  пальцами в воздухе, - хорошо для беседы за чашкой кофе или в виде
вставки в каком-нибудь фантастическом романе. Может я в чем-то неправ, может
я даже во всем ошибаюсь, впав в старческий маразм, возможно и то, что в мире
ничего не существует без изъянов и  противоречий.  Честно  говоря,  мне  уже
надоело думать обо всем этом: о политике, о добре, о зле, о Боге.
     - А он существует?, - спросила Анастасия.
     - Кто?
     - Бог.
     Джонс в очередной раз задумался.
     - Меня  всегда удивляли такие вопросы - они противоречат догмату веры и
сразу выдают атеистов. Если я скажу, что он существует, то,  раз  вы  задали
этот вопрос, вы спросите: а какие доказательства этому я могу привести?
     - Я   поверю   вам   на  слово,  -  серьезно  сказала  Анастасия,  -  о
доказательствах будет спрашивать он, - показала она на Кирилла.
     - Он существует, - медленно ответил старый археолог.
     - А  доказательства?,  -  шепотом  спросил  Кирилл,  пытаясь   оттенить
комичность  ситуации, но получилось так, будто он только подчеркнул важность
этих минут.
     Генри откинулся на спинку стула. Что он, ставосьмидесятилетний  старец,
чей  мафусаилов  век  служил  подтверждением  его  веры в Добро, в Бога, мог
привести в доказательство того, что Солнце светит, а  небо  голубое?  Святой
Грааль?  Моисеев  ковчег  заветов? Чепуха! всем этим вещам при желании можно
найти естественное объяснение или вообще отрицать их существование. Хотя  он
в  молодости  достаточно  погонялся  за  ними и даже держал их в руках, но в
общем-то совершал  ту  же  ошибку,  что  и  этот  молодой  человек  -  искал
доказательство  очевидному и утверждал, что он действует в научных интересах
и верил, что предъявление божественного может кого-то заставить,  подвигнуть
жить  по  христианским законам. По сути это то же самое, что требовать плату
за бескорыстие или брать напрокат совесть. Веру  не  купишь  и  не  докажешь
именно в силу ее очевидности.
     - Не  буду  вам  больше мешать, - вздохнул Джонс, - извините старика за
назойливость. До свидания.
     Отодвинув стул и встав, он поклонился Анастасии, кивнул Кириллу и пошел
к выходу - стройный молодой старикан.
     Кирилл,  не  ожидавший  такого  резкого  окончания   разговора,   хотел
окликнуть  археолога  в  том  смысле,  что на улице - дождь, вода, холод, он
промочит ноги и подхватит простуду, грипп, ревматизм, воспаление  легких,  и
ему  лучше остаться, а Кирилл не будет приставать к нему с дурацкими вечными
вопросами и даже закажет ему русской водки, а потом на  машине  отвезет  его
домой  или  в гостиницу, где он там живет?, но осекся - дождь перестал, тучи
рассеялись,  светило  Солнце,  а  небо  было  ярко-синим,  полноводные  реки
дождевой воды схлынули и, превратившись в тоненькие ручейки, быстро иссыхали
под необычайно жарким для этого времени Солнцем. Воздух был прохладен и свеж
и свободно вливался в кафе через распахнутые окна и двери.
     Джонс  снял  с  вешалки  плащ  и, перекинув его через плечо по какой-то
озорной привычке, помахал хозяйке и вышел на набережную.
     Люди еще не осознали, что непогода кончилась и, не веря своему счастью,
не торопились  покинуть  душные  дома,  а  только  открывали  кое-где  окна,
форточки,  двери,  весело  переговаривались  с соседями и редкими прохожими,
кляня  паршивый  климат,  восхищаясь  внезапными  его  переменами  и   делая
комплименты  хорошеньким  девушкам и симпатичным мужчинам, смело гуляющим на
воздухе и не боящимся, что непогода вернется так же внезапно как и  ушла,  и
их промочит дождь.
     Кирилл достал деньги и пошел заказывать обед.
     - Видела мое интервью? - спросил Кирилл, расставляя тарелки.
     - Прости,  -  покачала  головой  Анастасия,  -  я  совсем забыла. Опять
поскандалили?
     Кирилл махнул рукой.
     - Ерунда. Не на того напала. Как у тебя дела?
     Да, думала Анастасия, не понимаю я его.  Точнее  не  различаю,  где  он
настоящий,  а  где  поддельный. Я была за ним замужем и никогда не жалела об
этом. Добрый, нежный мужчина. А посмотришь его репортажи, интервью - сволочь
сволочью. Милитарист, человеконенавистник. Неужели он искренен и со мной,  и
со  зрителями?  Этот  вопрос не давал ей покоя, Может быть из-за этого они и
разошлись?
     - Я сегодня улетаю во Внеземелье.
     - Опять будешь убивать?
     Кирилл разозлился. Это все из-за того случая. Три месяца тому  назад  в
Аравии  вспыхнул  очередной  мятеж,  а он как раз сидел в аэропортуЭр-Рияда,
когда  инсургенты-фанатики   начали   штурм   здания.   Тысячи   обезумевших
гражданских  и всего два взвода десантников внутри. Паника, стрельба, смерть
и кровь. Кириллу, как добровольцу пришлось взять в руку  оружие.  Так  он  и
работал - в одной руке автомат, в другой - камера. Перо приравняли к оружию.
     После  этого  среди журналистов долго велась дискуссия - имеют ли право
они отстаивать свою точку зрения иначе  как  репортажами,  статьями  и  тому
подобным,  а  оружие в этот арсенал журналиста не входит и даже запрещено им
для употребления.
     Ничего путного из этой болтовни не вышло, а только Кирилл  был  уверен,
что  военному журналисту обязательно надо уметь владеть не только словом, но
и пулями, потому что на войне не разбирают, что именно ты держишь в руках  -
сам факт твоего присутствия в горячей точке делает тебя отличной мишенью.
     - Давай  не  будем  ругаться,  - буркнул Кирилл, немного успокоившись и
обрадовавшись тому, что  про  Шаталова  будут  говорить  только  в  вечерних
новостях. Ее упреки его задевали и ранили. Наверное это любовь?
     - Давай, - согласилась Анастасия, - когда вернешься?

        Глава девятая. ПАТРИОТ. <i>Клайпеда - Паланга, ноябрь 69-го</i>

     Осенняя буря шутя разметала
     Все то, что душило нас пыльною ночью,
     Все то, что давило, играло, мерцало,
     Осиновым ветром раорвано в клочья...
     Ю. Шевчук

     - Так  он  действительно  слепой?,  -  спросила  Одри,  ведя  машину по
Пасиматимас, которая, пересекая ржавые пути заброшенного вокзала, вела прочь
из  этих   странных   городов   слепых   книголюбов,   генералов-пацифистов,
переставших  сочинять  писателей,  загадочных  друзей,  от  которых  нелегко
избавиться, брошенных собак и Бумажных Человечков. Я  смотрел  на  убегавшие
назад  огни  витрин, реклам, окон домов, пролетавших машин, уличных фонарей,
которые здесь почему-то  никто  не  бил,  темные  силуэты  сосен  и  других,
неопознаваемых ввиду опавшей листвы, деревьев.
     Мне  пришло  в  голову, что я говорю совсем не так, как пишу. Если этот
мой нескончаемый внутренний  диалог  записать,  то  меня  просто  обвинят  в
графоманстве, засоренности штампами и перлами (типа "ввиду опавшей листвы"),
косноязычии  и  бедности  словарного  запаса.  Зато  книги я пишу хорошо. И,
кстати, писатели,  как  правило,  плохие  устные  рассказчики.  Все  дело  в
несводимости  мыслей, речи и письма друг к другу. Человек не думает словами.
Ему только кажется, что кто-то в его голове постоянно бормочет всякую  чушь.
Человек  не  выражает  свои мысли речью, ибо еще древние замечали, что мысль
изреченная есть ложь. Речь лишь бледная копия настоящих мыслей,  за  что  мы
подчас  горько расплачиваемся. А написанное - не мысли и не запись слов, это
гораздо большее, чем мысли и слова.  Книгу  невозможно  хорошо  написать  по
заданному  плану,  она  -  импровизация,  она не только тот, кто пишет, но и
что-то  гораздо  большее.  Она  даже  не  сюжет.  Попробуйте   взять   книгу
посерьезнее  и  пересказать  вслух  то, что в ней написано. Получится полная
ахинея, любой здравомыслящий человек, покопавшись в своей  жизни,  найдет  в
ней  сюжеты  покруче, потрагичнее, посмешнее и он пожмет плечами - как такая
банальщина может привлечь чье-то внимание?
     А взять объем этих  романов!  Герой  переходит  с  улицы  на  улицу,  а
занимает  это  полтора  десятка  страниц.  Зато в иных местах годы его жизни
умещаются в несколько строк. В детстве меня очень угнетала история  Ромео  и
Джульетты - если не отвлекаться на пересекающие ее другие сюжетные линии, то
вся  трагедия укладывается в небольшой абзац. Но затем, прочитав Шекспира, и
сравнивая его с той  детской  книжкой  в  шесть  страниц,  пять  из  которых
занимали  рисунки  для  раскраски,  я  подумал,  что  анонимный  пересказчик
понравился мне больше. И зачем Шекспиру понадобился этот Тибальд,  Меркуцио,
Бенедикт, Балтазар, какой-то Кизил, эти мамки, няньки и прочие? Наверное уже
в те времена сочинителям платили за лист.
     Я  подивился,  как  далеко  меня  увели  мои  размышления  и, с усилием
вырвался из медитативного болота, ответил потерявшей всякую надежду привлечь
мое внимание Одри:
     - Как царь Эдип на следующее утро после убийства своего отца  и  бурной
ночи со своей матерью.
     Одри  поморщилась.  Я  оглянулся  на  заднее  сиденье,  на котором дрых
Мармелад, укрытый шерстяным пледом в клеточку и  выставивший  наружу  только
свой  влажный  черный нос. Мне стало завидно - на всю его жизнь его проблемы
были уже решены и отныне он будет сыт, одет,  обут,  обогрет.  Будет  каждый
день  гулять  на  улице  с  противоблошиным  ошейником,  пить теплое молоко,
валяться на постели хозяина, ухаживать за симпатичными  дворняжками,  грызть
ножки  стульев и рвать в клочья ценные книги, охранять от нежданных гостей и
делать лужи на дешевых синтетических коврах.
     Копаться  в  собственной  душе,  решать  философские  проблемы,  писать
романы,  подозревать  симпатичных  девушек,  напиваться  до  беспамятства  и
морозить предстательную железу на обледеневшем пляже ему не грозило и он мог
с полным основанием считать себя счастливейшим существом во Вселенной.
     Но собакой мне становиться не хотелось.
     - Как же он видел?, - продолжала Одри наш оживленный разговор.
     - А он и не видел, - буркнул  я.  Обсуждать  чужие  недостатки  мне  не
хотелось, к тому же у меня появилось плохое предчувствие. Одри молчала, ведя
машину  по  извилистой  дороге - мы уже выехали из Клайпеды и я почувствовал
себя неуютно. Вот ведь, тоже странный парадокс моего характера - терпеть  не
могу  переезжать  с  места  на  место, и вместе с тем вон сколько проработал
военным журналистом, трясясь по земным и космическим  колдобинам  в  поисках
чего-то. Может быть дома?
     Одри  продолжала коситься на меня и чему-то загадочно улыбалась. Я знал
что у нее для меня есть какой-то сюрприз, но не подавал виду  -  девушка  не
тот  клиент  из  которого  можно вытянуть информацию простыми или каверзными
вопросами.  Она  пока  не  хочет  ничего   говорить   и   самое   лучшее   -
глубокомысленно  молчать,  нахмурив брови и выпятив губы. В конце концов при
ее темпераменте она сама не выдержит и все расскажет. А сейчас самое  лучшее
- развлечь ее разговорами об иннерсайдерах.
     - Кто-кто?,    -   переспросила   Одри,   не   поняв   моего   варианта
англо-литовского диалекта.
     - Innereyesigher,  -   продемонстрировал   я   с   удовольствием   свой
безукоризненный великобританский.
     Все,  в общем-то, начиналось вполне безобидно и милосердно. Один тип по
имени  Николай  Плугин,  кажется  он  был  художником,  ослеп.  Его  будущие
последователи  сочинили  на  этот счет очень красивую, слезливую легенду, по
одной из версий которой Николай, он-же Ники-алкач, потерял зрение  во  время
пожара,  спасая  с  девятого этажа пылающего дома маленькую девочку, которая
впоследствии стала спутницей всей его жизни и, как прекрасная программистка,
помогла  ему  разработать  его  систему  "внутреннего   зрения"   (так   она
именовалась   в  русском  оригинале).  Михалкова  тогда  я  уже  прочел,  но
сомневаюсь, что бы этого парня потом искала милиция и  пожарные.  Нет,  наши
органы  его  искали,  но  совсем  не  для  вручения  медали "За храбрость на
пожаре",  а  по  поводу  распостранения  виртуальных  наркотиков  и   прочих
запрещенных  программ.  Хотя  в  общих чертах легенда и была верна - я потом
разыскал в газетных архивах статьи по этому поводу.
     Короче, никого он не спасал, медали не  получал,  и  уж  тем  более  не
женился на молоденьких девушках в силу иной сексуальной ориентации (хотя это
мог быть и молоденький мальчик). А имела место грандиозная попойка всяческих
подпольных  хакеров  и  виртуальщиков  на  которую  какой-то  идиот притащил
неопробованный "черный лед".
     (Одри поежилась)
     Выпили видать они здорово, потому что все как один решили  "катануться"
по  "черному  льду"  не  оставив  никого  в  бодрствующем  состоянии.  Когда
подоспела медицинская помощь, спасать по большому счету было  уже  некого  -
вокруг  компьютера  сидело  двенадцать  ничего  не  понимающих тел, а вся их
"крыша", включая самые простейшие физиологические функции,  ушли  гулять  по
"черноледным" лесам и весям виртуального пространства. Спасти удалось только
Плугина  -  он  не  успел "отойти" далеко и оставил в компьютере только свои
глаза.
     А так-как душа художника все-таки стремилась к  свету,  он  и  придумал
обходной  маневр:  да,  я не вижу окружающих предметов, но я могу до мелочей
мысленно их представить в своем мозгу. Я знаю точное  их  месторасположение,
их форму и, даже, цвет И эта картинка горит у меня перед мысленным взором, а
значит   я   вижу,   пусть   и  другим  совсем  способом,  и  могу  свободно
передвигаться, не боясь на что-то наткнуться.
     Сначала он досконально изучил свою квартиру, потом дом, потом тщательно
восстановил по памяти все ближайшие улиц (благо  образная  память  художника
помогла).  В  какой-то  мере,  если  отвлечься  от его неправедной жизни, он
достоин восхищения. Его книга, как я осведомлен,  и  компьютерная  обучающая
иннерсайдерская  методика помогли многим очень хорошим людям. Но скольких он
сбил с пути истинного, скольких покалечил!
     Видимо на черном льду он забыл не только  зрение,  но  и  еще  какой-то
важный  винтик  из  своих  мозгов.  У  него  начались  видения  и  он  начал
проповедовать. Это было страшно и походило на  эпидемию.  У  него  появились
тысячи   слушателей   и   вовсе   не   слепых.  Слушатели  стали  учениками,
поклонниками, слугами, иннерсайдерами. Они стали сами ослеплять себя, что бы
в полной мере приобщиться к  своему  божеству,  к  Великому  Нику,  Магистру
Внутренних Пространств. И, что самое невероятное в этой истории, эти видения
не   были  воображением  или  выдумкой  самого  Плугина.  Они  действительно
существуют, только никто еще не объяснил их природу.
     Некоторые говорят, что  мы  своей  повальной  компьютеризацией  пробили
дырку  в  своем  ментальном  пространстве и через нее любуемся на фантазии и
мысли других существ. Другие утверждают, что вся  причина  в  этом  чертовом
"черном  льде"  -  мол,  программа  приобрела  собственную  жизнь  и  теперь
паразитирует на нейроструктурах человека. Не знаю, где здесь правда, и  есть
ли она.
     Выбор  у  слепых  и  ослепших  людей  теперь невелик - либо ты ходишь с
поводырем, либо подключаешь себя к иннерсайдерской программе  и,  приобретая
"внутреннее  зрение",  тихо  стараешься не сойти с ума от ее жестоких чудес.
Говорят, что где-то там стали изредка встречать и самого патриарха Плугина.
     Думаю, что Эдгар По и Стивен Кинг мною бы гордились  -  у  меня  самого
пробегают  мурашки,  когда  я  представляю  себе  жизнь  Мартина,  в которую
неожиданно проникает что-то яркое, реальное, ощутимое  и  поэтому  страшное.
Чужое.  Как  оно  выглядит  я  к  своему счастью не знаю - у меня не хватило
смелости воспользоваться этой методикой для полноты ощущений. А  если  бы  и
хватило, то не захотел бы рассказать.
     Дерево  лежало  поперек дороги. Кто-то очень долго примеривался, прежде
чем срубить эту красавицу-сосну с трехсотлетним  стволом,  с  мощной  густой
кроной  и  толстыми могучими ветвями, что бы она точно легла своей верхушкой
на  занесенный  снегом  асфальт,  превратившись  в  прекрасное  естественное
заграждение против всяких сумасшедших, путешествующих по заброшенным дорогам
Прибалтики на бензиновом автомобиле.
     Одри  выключила  машину  и,  приложив  палец  к  губам, погасила свет в
салоне. Стало очень неуютно - темно, холодно, шум ветра и скрип деревьев. Мы
напряженно вглядывались в ночь, но ничего особенного  не  различали  -  Луна
безнадежно  утонула  в свинцовой луже низких туч и даже расширенный диапазон
зрения не очень-то помогал. Я приоткрыл окно и принюхался - ничем  особенным
не  пахло  -  угадывался  далекий  запах  моря,  похожий не щедро посоленный
спиртовой раствор йода, пахло мокрым снегом, осенним сосновым лесом, прелыми
иголками, пованивало (и вполне ощутимо) бензином.  Впрочем  мои  рефлексы  и
рецепторы  были  уже  не  к  черту.  Все-таки  основной информационный канал
человека - это зрение и какие  бы  ухищрения  не  придумывали  наши  военные
нейрохирурги,   типа   ночного   зрения,  собачьего  обоняния  и  тактильной
чувствительности слепоглухих, без должных тренировок  природа  быстро  берет
свое   -   зачем  тебе  видеть  в  темноте  как  днем  и  различать  ближний
ультрафиолет?  -  старику-отставнику  это  не  к  чему,  будут  лишь  мучать
бессонница  и  инфракрасные  сны. Так что, на тебе минус пять в оба глаза. А
нюхать-то тебе что? Вонь нашей жизни? Дешевый  дезодорант  наших  политиков,
коим они пытаются заглушить стойкий запах дерьма в котором они сидят? Или ты
хочешь  на спор отличить в "Голубом банане" геев от лесбиянок, вино "Шатрез"
95 года разлива от разлива  "Великого  неурожая"?  Или,  пуще  того,  хочешь
подработать  в  Шанхайском  спецподразделении, обнюхивая чемоданы туристов в
поисках гашиша?  Нет,  тебе  нужна  спокойная  старость  без  перестрелок  и
потасовок, с легким ароматом холостяцкой яичницы и незабываемым запахом чуть
влажных  простыней на которые уже не ляжет ни одна женщина. Так что, на тебе
хронический насморк, сопли и противный нафтизин.
     Я достал платок и высморкался.  Одри  открыла  дверь  и  вышла  наружу,
впустив  в  салон жуткий холод. Мармелад спросонья недовольно заворчал, а я,
пожав  плечами,  последовал  примеру  своей  спутницы.  Одри  осмотрелась  и
двинулась  вдоль  ствола.  Там  не  было  ничего  подозрительного  -  кто-то
профессионально подрезал наше дерево лазерным резаком, причем, не  рассчитав
мощности,  здорово  подпалил  дерево.  К счастью, мокрый снег быстро погасил
огонь. Я потрогал обгоревший ствол и  не  удивился  тому,  что  он  был  еще
теплым.  Я  физически  ощущал  сгустившуюся вокруг нас тревожную атмосферу и
пока не понимал ее природы.  Не  в  последнюю  очередь  из-за  скромности  и
скептического  отношения  к  значимости  своей  собственной  персоны, но мне
казалось, что это дерево вряд ли хотели свалить именно  на  мою  голову  или
перегородить именно мою мировую линию.
     Оставались  трое  подозреваемых:  Одри,  Мармелад и железная консервная
банка на колесах. Двоих последних я сразу же отбросил - вряд ли Мармелад был
столь ценной собачьей породой и  вряд  ли  на  нем  проводились  запрещенные
мнемонические  операции  (при  первой  же встречи я внимательно осмотрел его
голову и не заметил никаких следов  трепанации),  да  и  сомнительно,  чтобы
недалекий  щенок  мог бы вместить гигабайты "черной информации". Ну а старый
"Мерседес" еще меньше подходил на роль преступника. Хотя  кто  его  знает  -
может  местная  мафия  пронюхала,  что  в  бензобаке  у  него хранится тонна
героина, а сам он сделан из чистого золота. В  любом  случае,  подозреваемым
номер один становилась наша добрая знакомая Одри имярек.
     Подозреваемая  сначала внимательно осмотрела срез дерева, шевеля губами
пересчитала годовые кольца, огляделась, прошлась на четвереньках  по  мокрой
земле, представляющей собой смесь песка и хвойных иголок, что-то разыскивая,
и затем, поднявшись и отряхивая с перчаток и коленей налипшую грязь, подошла
к следователю местной полиции.
     - Никаких  следов,  -  сообщила  она  полицейскому, мстительно про себя
улыбаясь и ожидая удобного момента, что  бы  воткнуть  припасенный  тесак  в
беззащитную спину доверчивого лопуха-следователя.
     Следователь  помолчал, разминая затекшую спину, видимо для того, что бы
нож легче пробил мышцы, и опасливо предложил:
     - Может вернемся в машину, Одри?
     Женщина-вамп, так легко заманившая  в  ловушку  свою  жертву  и  теперь
склонная  поиграть  ею  как кошка с мышкой, как "черная вдова", привлекающая
самца для  спаривания  и  затем  пожирающая  его,  кровожадно  улыбнулась  и
произнесла:
     - Конечно, Кирилл, здесь нам больше делать нечего.
     Однако,    бедолага-следователь,   сохранив   хоть   какое-то   чувство
самосохранения и прикрывая  его  неуклюжими  попытками  быть  джентельменом,
пропустил  даму  с  тесаком  вперед  себя и, судорожно хватаясь за пистолет,
побрел вслед за ней, туго соображая - как повязать ее  в  тесной  машине  (к
слову  сказать,  на  начальном  этапе знакомства у него, в силу ревматизма и
отложения солей, даже полового акта с  ней  не  получилось  в  салоне  этого
автомобиля,  не  говоря  о  более  сложных акробатических изысках). Думы эти
настолько поглотили его,  что  очнулся  он  только  в  тепле  машины,  когда
подозреваемая                 могла                 не                только
убить-зарезать-отравить-изнасиловать-обокрасть-облапошить-сварить и навешать
на уши первосортной лапши, но  и  доехать  до  Москвы  автостопом,  по  пути
концерты давая, чем и кормясь.
     - Что  ты  об  этом  думаешь?,  -  спросил  я девушку, когда мы немного
отогрелись и привели подмороженные мысли в относительный порядок.
     - Меня тревожит одно  -  ты  почувствовал  запах  гари?,  -  я  покачал
головой,  -  И  я  нет.  Однако дерево свалили недавно и запах должен был бы
быть, - продолжала размышлять Одри Холмс, - значит, - сделала она  вывод,  -
его вывели.
     - Потрясающе,  -  восхитился  доктор  Кирилл  Ватсон,  - вот что значит
дедуктивный метод.
     Конечно, иронизировал я напрасно. Еще Юкио Мисима  в  "Хагарукэ  нюмон"
советовал не относиться легкомысленно к легкомысленным словам и поступкам, и
поэтому я быстро понял, что имела в виду моя спутница.
     Свали  это  дерево  браконьеры, они не стали бы возиться с поглотителем
запахов, хотя соответствующие детекторы, да и просто хорошо  натренированный
нос,  могли многое сказать по запаху - марку лазерного генератора, например,
и количество человек, совершивших это  экологическое  преступление.  У  этих
молодчиков,  любителей  деревянной мебели, на такое ни мозгов, ни средств не
хватает и поэтому их ловят пачками в Жемайтиском лесу.
     Здесь же работали профессионалы. Перекрыв нам дорогу, а именно для  нас
предназначалась эта сосна, тут сомнения нет - по дороге проезжала всего-лишь
одна  машина  и  логично  предположить,  что  и возвращаться будет одна, они
уничтожили все следы, хотя сделали это  на  удивление  небрежно.  Поваленная
сосна  на  заброшенной  дороге  не вызывала особых подозрений у каких-нибудь
штатских - ну стояла себе триста лет, ну упала от ветра, что ж, поворачиваем
оглобли в Клайпеду, а утром муниципальные службы разгребут этот завал -  это
их почетная обязанность.
     Нам  же  с  Одри  эти  ляпы сразу бросились в глаза и нос (тут еще одно
следствие - значит Одри тоже профессионал и даже больший, чем я). Натурально
повалить  дерево  особых  трудов   не   вызывает,   для   этого   существуют
соответствующие спецкомплекты, и для этого жечь лазером его не надо. Если же
ты прикидываешься браконьером, то зачем уничтожать запах?
     Я  восхитился  своей  проницательностью  и  даже вроде как обрадовался,
когда мне в голову уперся ствол автомата и приглушенный голос пригласил меня
выйти из машины. Боковым зрением я увидел, что  Одри  куда-то  испарилась  с
сиденья  водителя и в салоне нахожусь только я один, вальяжно развалившись в
ложементе, не считая собаки.
     Стараясь ничему не удивляться и не делать резких и лишних  движений,  я
стал   выбираться   через   услужливо  открытую  незнакомцем  дверь  машины,
лихорадочно вспоминая чему меня учили жизнь и военная Академия и  безуспешно
пытаясь проснуться от этого кошмарного сна.
     Вооруженный  человек в ближнем бою - слабый противник. Он знает, что на
его стороне большой перевес и теряет часть  осторожности  и  внимательности.
Мастер "ли чун" вдолбил мне это в голову крепко и ею-то я и нанес удар. Годы
интеллектуального труда придали этой части тела особую силу и быстроту, чего
не скажешь о твердости. Врезавшись во что-то ужасно жесткое и ребристое (как
потом   оказалось  -  в  связку  противопехотных  мин),  я  взвыл  от  боли,
почувствовав как свод черепа дает трещину и  "мускулатура"  мозга  вминается
внутрь, но не ослабил силы удара и неудержимости напора.
     Противник  со своим хваленым автоматом не ожидал от меня такой резвости
и, успев всего лишь пару раз врезать мне по затылку,  потерял  равновесие  и
полетел  в кювет. К его чести надо сказать, что он быстро собрался и, крепко
сжимая мой воротник, попытался в падении развернуться  и  подмять  меня  под
себя.   Отбивная   из   Кирилла   Малхонски   получилась  бы  отменная  будь
прибалтийский кювет чуть  поглубже,  а  противник  чуть  порезвее.  К  моему
большому  счастью, мы приземлились в крепких объятиях и ничейном положении -
на собственные бока лицом друг к другу.
     Тут-то я и разглядел своего визави более внимательно,  чуть  не  заорав
при  этом  от  ужаса  -  настолько  я забыл какое это неэстетичное зрелище -
полный боекостюм космодесантника, куда входит уродливая дыхательная маска  с
усами   теплоуловителей   и  висящими  "соплями"  антидота  и  бактериофага,
подрагивающей  мембраной  противогаза,  до  жути  похожей  на  развороченные
внутренности,   свисающими   по   бокам  лица  плетьми  нейронного  форсажа,
напоминающие   разросшихся   трупных   червей,   с   мозаичными   очками   и
светофильтрами  и  уродливым  наростом  компьютерного  терминала  на  правой
стороне этой чудовищной рожи, в задачу которой входило не только  обеспечить
солдата бесперебойной связью с командным пунктом, электронной картой военных
действий,   расширить   его   светочувствительность,  сделать  "осроухим"  и
"тонконюхим", увеличить его  быстродействие  и  сделать  нечувствительным  к
боли,  но  еще  и  напугать  противника,  парализовать  его  волю  и вызвать
острейший приступ ксенофобии, желательно с рвотой.
     Судя по тому, что мои ребра стали подозрительно трещать, в  кистях  рук
разлилась сильнейшая боль, а в грудь и живот мне упирались сплошные эвересты
железа,  на  противнике был надет экзоскелет и навешано всевозможное оружие,
начиная со струнного ножа и кончая комбинационной машиной. Все  это  сводило
мои шансы увидеть рассвет к нулю.
     Мы  продолжали  лежать  в кювете на мягком песочке, вдыхая свежий запах
осеннего  балтийского  соснового  леса  и  разглядывая  друг  друга,  а  мой
противник  не  спешил  что-либо  предпринимать.  Мне  показалось,  что  этот
насекомоподобный оскал с интересом энтомолога разглядывает меня,  прикидывая
как  лучше меня прикончить. Таких вариантов моей быстрой, и не очень, смерти
имелось такое большое количество, что десантник затруднялся в выборе. Но эта
заминка мало  чем  могла  мне  помочь  -  держали  меня  крепко  и  все  мои
нечеловеческие  усилия освободиться ни к чему не приводили - я напоминал сам
себе великого Того-сана в его легендарной схватке с самим основателем дзю-до
великим Сигарэ Окана.
     Наконец  наступил  долгожданный  многими  болельщиками  момент  -  меня
подняли  с земли, отряхнули и, вбив кулак мне под ребра, послали в ближайшую
сосну. Со стороны, наверное, это было весело  наблюдать  -  не  каждый  день
увидишь  взрослого  дядю, летающего по лесу словно большой воздушный мячик с
гелием. Надо  было  отдать  должное  подающему  -  сразу  чувствовалась  его
волейбольная  хватка  и  идеальный  глазомер,  позволивший  ему  очень точно
рассчитать баллистическую траекторию для К. Малхонски, обладающего не  очень
хорошими  аэродинамическими  характеристиками,  и вписать этот полусдувшийся
мячик с болтающимися  ручками  и  ножками  прямо  в  гордость  прибалтийских
лесников.  Трибуны  взорвались  аплодисментами, тренер от радости запрыгал и
захлопал в ладоши, а судья хладнокровно засчитал очко.
     Пока я съезжал по сосне вниз, адреналин в моей крови наконец-то  достиг
критического  уровня,  кровяное  давление резко возросло, в ушах зашумело, в
голове сработал химический спусковой крючок, запуская  церебральную  сеть  и
мир  приобрел  долгожданную  четкость  и  яркость. Все чувства обострились и
мозг, на мгновение перегруженный хлынувшей  в  него  информацией,  пропустил
первый   выстрел.   К   счастью   для  меня,  запутанная  траектория  полета
космического корабля "Кирилл Малхонски"  ввела  в  заблуждение  этого  графа
Ремингтона  и здоровенная дыра появилась впритык к моей голове, стоившей два
миллиона экю (именно во столько обходится  налогоплательщикам  хирургическое
форсирование  нейронных  структур  кадетов  Ауэррибо). Дерево содрогнулось и
около моих ушей оглушительно засвистели щепки.
     В следующее мгновение я уже был далеко от этого места. Если этот парень
не дурак и сообразил что к чему, он меня теперь на пушечный выстрел  к  себе
не  подпустит  -  то,  что мне встроили в голову и спинной мозг, болталось у
него снаружи и существенно  влияло  на  его  быстродействие.  Я  теперь  был
назойливым  комаром,  надоедливо пищащим и быстро кусающем здоровенного и не
очень поворотливого дядьку с мухобойкой в руках. При соблюдении дистанции  и
здоровой  доли  осторожности,  я  мог  сколь  угодно  долго  выводить его из
терпения, уворачиваясь от пуль, но вывести его из строя  полностью  вряд  ли
сумею.
     Я  стал  забираться  в  глубь  леса,  планируя зайти с тыла и прощупать
охотника на сообразительность и крепость нервов. Воздух был непривычно вязок
и  приходилось  прикладывать  много  сил,  чтобы  как   ледокол   раздвигать
вековечные   льды,   и  сосредоточивать  все  внимание,  чтобы  случайно  не
напороться на шальную ветку, которая при такой скорости запросто снесет тебе
голову. Из  звуков  более-менее  четко  различались  собственные  шаги,  все
остальное  размазалось  в  низкогудящий  фон,  тяжело  давящий на барабанные
перепонки и не лучшим образом влияющий на психику. Зато на зрение  жалоб  не
было  - было непривычно светло и я только удивлялся почему в такой солнечный
день ни одно дерево в лесу  не  отбрасывает  тени.  Ну  а  принюхиваться  не
пытался  -  своего  непахнущего противника я не учую, а вдыхать с непривычки
ароматы леса не очень-то приятно для  существа,  потерявшего  свое  обоняние
каких-то двадцать тысяч лет назад.
     Нейронный  форсаж  потреблял до жути много энергии и я просто физически
ощущал, как разлагаются мои жиры и углеводы.  Для  моей  мозоли,  которую  я
натер  за  годы  сидения  за письменным столом, это было неплохо - заставить
себя делать по утрам зарядку я никак не мог, мысли о диете  мне  претили,  а
химические сжигатели жиров я считал варварством. Теперь же я благодарил себя
за леность и обжорство - помимо физической силы, которой у меня уже давно не
было, мне требовался вес, который у меня еще имелся.
     Обливаясь  потом  в  пятиградусный мороз, задыхаясь от жары и чувствуя,
что  от   такого   ускоренного   метаболизма   сердце   начинает   допускать
подозрительные  перебои,  я трусил по лесу и молил себя не останавливаться и
не приваливаться к сосне, высунув весь в пене  язык,  чтобы  не  дать  дубу,
которого  в этом бору днем с огнем не сыщешь. В тоже время, что греха таить,
я чувствовал себя великим героем - я не только перехитрил своего противника,
ловко прикинувшись писателем-прозаиком, который и умеет только  про  заек  и
писать,  но  и  имел  все  шансы победить его, предварительно измотав долгим
бегом. Значит есть еще порох в пороховницах, значит крепка советская власть,
хоть и велик ЕАК, а отступать некуда - позади Клайпеда!
     В такой клиническо-самовлюбленной задумчивости я чуть  не  выскочил  на
дорогу  как  лось  перед  мчащейся  машиной  и,  в  общем-то,  с  такими  же
последствиями - вольный стрелок с большой дороги все так же стоял на шоссе с
автоматом в руках и пялился на то место, откуда я сбежал мыслею по древу.  Я
в  нем  сразу  же  разочаровался. Скорость ли у него была гораздо хуже моей,
либо соображал он туго, но факт остается фактом - он проигрывал мне вчистую.
Правда при одном условии - если я найду способ его обезвредить, находясь  на
расстоянии двадцати шагов от этого чучела. Выбирать особо не приходилось - я
не  мог  подкрасться к нему и, сделав маягири в печенку, взять его в плен, -
сомневаюсь, что он настолько  заторможенный  тип  и  не  услышит  мои  шаги,
поэтому  оставалось  только  подхватить из песка подходящий кусок щебенки и,
прикинув траекторию полета, запустить ее в голову этого остолопа.
     Эффект меня поразил - хоть я и ожидал, что этот камень,  запущенный  со
скоростью,  не  уступающей  скорости  пули  на  излете, и оставит в каске, а
заодно и в черепе противника, ощутимую вмятину,  но  я  не  думал,  что  его
голова  взорвется  кровавым  фейерверком,  а ее ошметки тошнотворно медленно
будут разлетаться во все стороны, смачно хлюпая при столкновении с  соснами,
машиной, асфальтом и К. Малхонски с отвисшей челюстью.
     От  потрясения  мои физиологические реакции пришли в норму, время снова
понеслось вскачь, деревья  закачались  как  при  землетрясении  на  Хокайдо,
холодный ветер ударил в лицо и я в изнеможении опустился на дорогу, чувствуя
слабость  во  всем теле и боль в обожженной правой руке. От резкого перепада
кровяного давления у меня появилось ощущение вакуума в  голове  и  опасение,
что атмосферное давление раздавит черепной свод и вдавит глаза в затылок.
     Чувство вины и раскаяния за невинно убиенного меня пока не посетило и я
надеялся, что оно заблудится где-нибудь по дороге.
     - Помочь?, - поинтересовалась возникшая надо мной Одри.
     - Долго  же  тебя  носило, - поворочал я языком, - за это время я успел
пробежаться трусцой, поработать головой,  похудеть  на  двадцать  килограмм,
потренироваться в бомбометании и убить человека.
     - Больше  всего  в  твоих  приключениях  меня  заинтересовал  последний
эпизод, заметила Одри, пряча пистолет в висящую подмышкой кобуру, - вряд  ли
это  мог  сделать  ты,  разве  что психокинетическим усилием, тем более твой
булыжник, который ты с таким энтузиазмом кинул, попал точно в мою машину. Да
и вряд ли это человек. Попала я ему  в  висок,  не  спорю,  но  человеческие
головы не начинены тротилом.
     Труп, раскинув в последнем приветствии руки, лежал на обочине дороги, а
из остатков  шеи  в  кювет  стекала  кровь. Одри присела но корточки рядом с
останками и покопалась в  сплетении  размозженных  мышц,  пучков  сосудов  и
осколках  спинного  мозга.  Даже  если  это  и  был  киборг, но зрелище было
пренеприятнейшее, а последствия ужасными.
     За всю свою военную и журналистскую карьеру я ни разу не сталкивался  с
боевым  применением  киборгов  - несмотря на свои невероятные способности, с
которыми не сравнится никакой нейронный  форсаж,  несмотря  на  великолепную
физическую    силу,   выносливость,   отличные   логические   показатели   и
феноменальный К-зубец, у них было два  существенных  недостатка.  Во-первых,
они  стоили  сумасшедшие  деньги,  на  которые  можно  построить и оснастить
атакующий рейдер.  Во-вторых,  их  IQ  оставлял  желать  лучшего  -  никакая
совершенная   интеллектроника  не  заменит  мозги,  даже  самого  последнего
пьяницы, а одаривать это совершенное  оружие  на  двух  ногах  искусственным
разумом  не  приходило  в  голову даже самому ярому "стервятнику". Мэри Шели
они, слава Богу, читали.
     Поэтому на их долю выпадали достаточно специфичные операции  -  где  не
требовалось  стратегического  мышления,  а  требовалось послушание куратору,
который собственно  и  управлял  дистанционно  киборгом,  скорость  реакции,
отсутствие   сомнений  в  приказах  и  совести,  и  где  не  выдерживали  ни
человеческий организм, ни железная машина.
     В моей памяти остались две такие операции - зачистка зон бывших ядерных
полигонов,  где  испокон  века   селились   всяческие   уроды   и   мутанты,
терроризировавшие  (или НЕ терроризировавшие) мирные человеческие поселения,
и освобождение заложников на "Куин Мэри - 2".  В  обоих  случаях  за  Ахерон
стояли большие очереди.
     Если  мы  "замочили"  киборга,  то я просто не представляю, что в самое
ближайшее время случится в этом месте побережья Балтийского моря -  эпицентр
ядерного  взрыва  или  массовый захват заложников? В любом случае нужно было
брать ноги в охапку и бежать не оглядываясь до самых Гималаев.
     - Тебе повезло, - сказала, вставая с  асфальта  и  вытирая  испачканные
руки платком, Одри.
     - Потому  что  я  так  быстро  бегаю?,  - промямлил я, несмотря на свое
близкое  к  обморочному  состоянию,  внутренне,  как  маленький   заболевший
ребенок, ожидая похвалу из уст взрослого, даже за самую малость.
     - Потому  что  он  так медленно двигался, - отрезала Одри, - и меня это
очень тревожит.
     Я постарался не обидеться. Одри права - супермен из меня не ахти  какой
и  то,  что  я выжил при встрече с этой машиной-убийцей ("черный голем", как
его называют десантники), было на  девяносто  девять  процентов  невероятным
везением  -  по  всем  законам  я сейчас должен был лежать пристреленный под
сосной, а моя голова  впоследствии  украсила  бы  личную  коллекцию  трофеев
"голема".  Когда  первая  радость  прошла,  мое  везение  стало  внушать мне
опасение и жуткую уверенность, что из огня я попал прямо в полымя.
     Странность номер один: почему "черный голем", мастер убийства,  ниндзя,
упустил  К.  Малхонски  -  писателя-прозаика  с  назревающим  пристрастием к
алкоголю, отвращением к физической  зарядке  и  брюшком,  когда  хватило  бы
легкого взмаха мономолекулярной нити, чтобы разделать этого горе-десантника,
как быка на бойне?
     Странность  номер  два:  зачем  на  киборге  надета вся эта дребедень -
маски, глазки, ушки? Время карнавала, насколько я помню, еще не наступило.
     - Их здесь пятеро, - сказала Одри, когда мы залезли в машину, на капоте
которой теперь красовалась здоровенная вмятина от моего олимпийского броска.
"Мерседес" уже  не  имел  товарного  вида,  но  хозяйка  тактично  не  стала
напоминать мне о моей шалости. Дело действительно было серьезным.
     Только  теперь  я  понял весь смысл произошедшей со мной истории, когда
мне надоело слоняться по глухим улочкам Фюрстенберга с собакой запазухой и я
решил вернуться в Клайпеду тем же путем, каким из нее и ушел, то есть  через
Окно.  Молчаливый  таксист,  пойманный  мной на пустой, вымощенной гранитной
брусчаткой и расчерченной светящимися  посадочными  местами,  площади  перед
ратушью,  подвез  меня  до  Трубы  откуда я через такое же пыльн