му и рачительному Айр-Донну, всего пуще боявшемуся отвратить посетителей от порога "Белого Коня". Так вот, последние года три итигулы были нередкими гостями на обильном тин-виленском торгу. Они привозили дары своего околозвездного края - муку из земляного яблока, придававшую неповторимый вкус хлебу, и еще удивительно теплые, но притом тонкие, словно шелк, красивейшие ткани из шерсти горных козлов. Это совсем особая шерсть. Такую не достать нигде на равнинах, да и в горах она - немалая редкость. Рогатые скакуны по кручам теряют ее, почесывая шеи о кусты и шершавые камни. Не одни сапоги стопчешь на скалах, собирая крохотные, уносимые ветром клочки, покуда набьешь хоть малый мешочек! Горцы, однако, занимались этим из поколения в поколение, ибо награда за труды и опасности ожидала немалая. Столь мягкого и невесомого пуха не нащипать ни из шубы прирученного козла, ни из шкуры добытого. Ясно, что цена итигульских тканей опять-таки мало не доставала до звезд. Купцы тем не менее их отрывали с руками и спешили увезти через море - аррантским и халисунским вельможам, ко двору солнцеликого саккаремского шада. Возил и Ригномер... прежде возил. Мог бы и дальше возить. Но - вырвалось неуклюжее слово, и, надобно думать, отныне достанутся ему дивные ткани разве что через перекупщиков. То бишь втридорога. Какая месть более уязвит человека, привыкшего все мерить на серебро?.. И тут прозвучал дружный крик зрителей, безотрывно следивших за поединком псов на Кругу. Все оглянулись - даже те, кто успел отвлечься от схватки, показавшейся скучной, и заняться другими делами. А не зря говорят завсегдатаи собачьих боев: смотри в оба, не то все и произойдет именно тогда, когда ты отлучишься по нужде! Грозен и нешуточно могуч был Черный кобель, многими между собой уже загодя названный победителем. Но даже и он в конце концов притомился, таскавши Рыжего плашмя по всему Кругу. Вот он утвердился посередине и надумал позволить себе краткую передышку, а заодно перехватить супротивника пожестче, так чтобы уж теперь-то точно его додавить и вынудить сдаться... Ан не тут-то было! Хитрован Рыжий, сумевший сберечь вполне достаточно сил, улучил миг и взметнулся с земли мощным и гибким движением охотящейся змеи, наконец-то подкараулившей дичь! И железной пастью сгреб соперника за основание уха! Некоторое время Черный отважно терпел его хват, но истинные знатоки уже видели, что он проиграл. И точно. Пустив эхо гулять по склонам Следа, над Кругом взлетел жалобный лай. Это кричал Черный, сдаваясь и моля о пощаде. Уж на что закален и крепок на боль степной волкодав, а и его выносливости положен предел. Не зря-таки режут хвосты и уши щенкам заботливые хозяева-пастухи! Вырастет пес - и хоть палкой его колоти, хоть пинай сапогом, хоть зубами трепли за толстую шкуру, он не подаст голоса, не пожалуется только озлится. Но если ухватят его за хвост, за вислое ухо или, вот как сейчас, за корень обрезанного - и все, и злые враги непременно добьют бедолагу, пока он беспомощно вертится и визжит, и пелена страдания застилает ему глаза. Однако в жилах четвероногих бойцов Шо-Ситайна течет благородная кровь. Стоило Черному окончательно прекратить сопротивляться, и Рыжий расцепил челюсти, выпуская побитого. Но Черный слишком привык побеждать. Исчез стиснувший ухо капкан, и пес счел, что рановато признал себя побежденным. Рыжий уже вытряхнул пыль из шкуры и, гордо приосанившись, направился прочь. Через Круг спешили хозяева - разводить псов. И тут то Черный с рыком кинулся вдогон победителю! Непререкаемый досадливо покачал головой и приподнял с колен свой жезл - передать сыну, чтобы тот просунул его между зубами Черного и остановил бой, грозивший превратиться в никчемную драку... Хвала Отцу Небу - не понадобилось. Ощутив сзади движение забывшего о вежестве противоборца, Рыжий так оборотился навстречу, что Черный мигом уразумел: нынешний проигрыш достался ему поделом. И пес замер, остановившись в каких-то пядях от разгневанного победителя. Отточенный уголек в пальцах Мулинги так и сновал над шероховатым листом... Несколько долгих мгновений кобели стояли друг против друга, как два изваяния. Потом Черный медленно-медленно отвернул голову, виновато подставляя сопернику незащищенную шею. Где в ней находится яремная вена и куда следует пырнуть клыком для немедленного убийства - оба знали с рождения. Рыжий сделал шаг, и это движение было исполнено истинного величия. Его морда нависла над холкой неподвижного Черного. Я победил, говорил весь его вид. Я сильней, и тебе со мной не равняться! Понимаешь ты это? Понимаю и признаю, точно так же без слов, но вполне внятно ответствовал Черный. Еще миг, и Рыжий, отвернувшись уже окончательно, легко побежал навстречу хозяину. Тот припал на колени - скорее обнять любимца. На белой шее кобеля не было ни крови, ни ран, лишь склеила густую шерсть чужая слюна. Сегван Ригномер, увлекшийся, как и все, неожиданным окончанием поединка, повернулся туда, где только что стояли его собеседники-итигулы. Но если он думал возобновить с ними разговор насчет продажи собак, то его постигло разочарование. Горцы не стали дожидаться новых притязаний Бойцового Петуха и ушли. Три хвоста, три пушистых белых султана покачивались уже в отдалении - недосягаемые для корыстолюбца, словно снега священного Харан Киира, кои смертным заповедано попирать. - Тьфу! - плюнул в сердцах Ригномер. Знавшие его подтвердили бы, что на сей раз он не просто по обыкновению вольничал, а был не на шутку взбешен. - Взять уйти от меня! Ну, я вам покажу, сопляки, что такое Истинный Зверь! Шо-ситайнец Винойр подтолкнул локтем в бок молчаливого побратима: - И отчего тебе не по сердцу наша забава? Ты же сам мне рассказывал, каких славных псов растят кое-где в ваших чащобах. Я и то удивляюсь, почему вы у себя не устраиваете подобной потехи? А я, молча проворчал Волк, поистине удивляюсь, что это ты так веселишься. Щебечешь, ну прямо жаворонок над полем. Всем весело, один я удавиться готов... И то правда. Мало поводов для веселья, когда два названых брата ночей не спят, вздыхая по одной и той же девчонке. Злая и опасная штука любовь! Самую крепкую и верную дружбу способна она отравить, обратить в ненависть и вражду... И вот, дабы не произошло между ними подобного, не далее как седмицу назад Волк с Винойром наконец-то обо всем поговорили начистоту, как достоит мужам. А потом кинули жребий, испрашивая у Хозяйки Судеб, кому из двоих остаться в городе и дальше ухаживать за Мулингой, а кому - собираться прочь, иного счастья искать. Жребий указал Волку остаться. А Винойру - укладывать переметные сумы и седлать жеребца. Оттого сегодня были два побратима особенно друг другу близки. Оттого на душе у венна царапались свирепые лесные коты. А Винойр едва не плясал, видно радуясь прекратившейся неизвестности. Может, он Мулингу не так уж сильно любил?.. Он никак не желал позволить Волку отмолчаться: - Или ваши волкодавы оскудели вместе с родом Серого Пса, который положил им начало?.. Отчаянные были это слова, ибо затрагивали в сердце венна еще одну неисцелимую рану. Волк, впрочем, не переменился в лице. - Тут ты не прав. Собаки не перевелись. Просто у нас не видят смысла стравливать их между собой. И род, взрастивший нашу породу, тоже напрочь не перевелся, добавил он про себя. ПОКАМЕСТ не перевелся... - Но неужели, - упрямо допытывался Винойр, - вам не любопытно сравнить кобелей и узнать, который сильнее? Венн хмуро передернул плечами: - А на что? Силой они и так меряются вдосталь, когда спорят за суку. Только в поединке с Лесным Охотником мало проку от такой доблести... Винойр притворно задумался: - Это как? - А ты видел когда-нибудь, как Лесной Охотник бьется с собакой? - Его побратим не заметил притворства. - Он не силой тягается, он стремится убить! Он пускает в ход боевые приемы, которые никогда не использует против сородича, даже во дни ревности и любви! И собака не борется с ним, как со своим тут на Кругу, а грызется, оставив всякое благородство!.. Не как воин с достойным воином, а как головорез в переулке!.. - Перевел дух, помолчал и хмуро докончил: - Здешних победителей на волка пускать, что ярмарочного силача, который воз кирпичей поднимает... против нашего Наставника вынудить драться. ...О-о! Это был, без сомнения, всем доводам довод. Дождаться от Волка упоминания о Наставнике - дорогого стоило. Больше ничего особенно нового Винойр, выросший в степи, от него не услышал, но обрадовался хоть тому, что наконец разговорил друга, развеял угрюмое молчание, коим тот со вчерашнего вечера отгородился от всего белого света. Винойр собрался еще немножко поддеть Волка и уже открыл рот говорить, но тут на Кругу появилась новая пара поединщиков, и Винойр сразу забыл старательно приготовленные слова. Волк же, собиравшийся еще что-то запальчиво доказывать побратиму, нетерпеливо повел глазами, высматривая, что могло отвлечь его от беседы... но сам увидел бойцов, стоявших по разные стороны Круга, - и тоже начисто запамятовал, про что у них с Винойром шел разговор. Ибо на широкой площадке перед ним стояла Судьба. В предыдущей паре сравнивали свое искусство ровесники. Здесь один из кобелей был гораздо старше другого. Темно-серый от рождения, он успел нажить седину, густой серебристой маской украсившую его морду. Он был очень лохмат, что вообще-то считалось мало свойственным племени степных волкодавов. Он выглядел не намного моложе самого Тхваргхела, невозмутимо взиравшего с возвышения. Может статься, этим двоим в свое время не довелось сойтись в поединке лишь оттого, что хозяин серого жил в очень уж глухом и удаленном углу шо-ситайнской степи. Этот человек даже не помышлял прославиться на боях в Тин-Вилене, пока в нынешнем году его не выманила заехавшая в гости родня. Так вот и получилось, что матерущий кобель в самый первый раз стоял на Кругу. Черный влажный нос усердно трудился, вбирая запахи незнакомого места. Потом пес не спеша поднял заднюю лапу - и окропил, помечая, утоптанную ногами и лапами землю: Мое! Знатоки, лишь теперь получившие возможность оценить его могучую стать, одобрительно шумели. Кто-то уже бился об заклад, загадывая о победе. А кличка пса тоже была непроизносимой для чужих уст, и потому люди успели дать ему почетное прозвище: Старый. Тут, наверное, надо пояснить для тех, кто совсем не знает нарлакского. В этом языке есть много разных слов, понимаемых нами как "старый". И одни из них действительно значат "преклонный годами", "немощный", "дряхлый". А другие, наоборот, - "испытанный", "превосходный", "лучший из лучших". Такой вот "лучший из лучших", весьма далекий от старческой дряхлости, и стоял теперь на Кругу, Щуря желтые глаза и всем видом своим являя несуетное мужество. Такое, которое мало чести доказывать по пустякам, но если вынуждают - можно и доказать, и пусть тот, кто его к этому вынудил, пеняет потом на себя. Винойр уже видел этого бойца несколько дней назад. Он шел в крепость через окружавшие Тин-Вилену обширные яблоневые сады, и навстречу ему выехал мальчик на мохноногой лошадке. Мальчик ехал не торопясь и вел на поводке некрупную, ничем особо не примечательную пятнистую суку. А рядом с ней безо всякой привязи бежал здоровущий кобель. "Что же ты, парень? - поинтересовался любопытный Винойр. - Ласковую привязываешь, а на свирепого даже ошейника не накинешь?" - "А он от нее никуда, - охотно пояснил мальчик. - Без нее даже и со двора не пойдет!" Пятнистая и теперь сидела за чертой Круга, и тот же самый мальчишка держал ее поводок. Псица улыбалась, вывалив из пасти язык. Кажется, за супруга своего она нисколько не волновалась. Непугливый соперник Старого был удивительной масти. Густой белоснежный подшерсток, черная блестящая ость. Этому псу, прозванному Молодым, навряд ли сравнялось два года, он выглядел неудержимым, стремительным и опасным, точно стальной клинок. Он натягивал крепкий плетеный ремень, клокоча бьющим через край азартом и благородным нетерпением поскорей схлестнуться с соперником. Хозяин едва удерживал пса. Молодому случалось уже побеждать, он не ведал страха и сомнения перед поединком и умел терпеть боль, платя за победу. И венн, глядя на этих двоих, внезапно ощутил, как тускнеет и отодвигается прочь вещественный мир. О Повелитель Грозы, чей гром ликовал над этой землей третьего дня!, вознес он неслышимую, но полную бешеной надежды молитву. И ты, сивогривый Прародитель моего племени!.. Да станет нынешний бой, что бы он ни принес, предзнаменованием о моей участи! Да пребудет нить моей судьбы с Молодым!.. А моего Наставника - с тем другим... Боги, как водилось у Них в обычае, промолчали. Вот уже скоро двадцать три года жил на свете Волк, но как же нечасто Они прямо выказывали ему Свою волю!.. Так и ныне... Ну хоть чайка, кружась, "капнула" бы ему на рубаху: ты услышан, внемли!.. Он ощутил, как стиснула сердце мальчишеская обида. Это после его-то молитвы, всей силой души брошенной в небо! Неужели и в этот раз он не дождется ответа?.. Вот не захочет биться один из псов, и поединка не будет! Здесь ведь никого насильно драться не заставляют и к противнику не подталкивают... Или в последний миг смалодушничает чей-то хозяин и уведет кобеля, сочтя противоборца слишком опасным... ... А может, ему, коли он с такой отчаянной страстью загадывал, следует воспринимать как знамение все, могущее сопутствовать этому бою? Не терзаться, ответили или нет ему Боги, а просто все, что дальше случится, считать Их ответом?.. x x x Пожалуй, до сего дня Волку лишь однажды довелось близко соприкоснуться с волей Небес. И тоже, между прочим, явленной при обстоятельствах, ну никак не способствовавших радостному ожиданию чуда. Был ничем не примечательный, тихий и солнечный вечер в коренном материковом Нарлаке, и он, Волк, еще никакого понятия не имел, что ему вскорости предстояло отправиться через море на запад. Да и она совсем не выглядела провидицей - пожилая, бедно и плохо одетая женщина с добрым лицом, полоскавшая что-то в омутке сонной речушки. Она подняла голову и посмотрела на него из-под руки, потому что он подошел против света, и Волк смутился, не зная, как приветствовать женщину. Он тогда совсем не говорил по-нарлакски, а она, как он успел решить про себя, вряд ли понимала сольвеннский, не говоря уж о веннском. И он молча поклонился, как это приличествует мужчине, встретившему почтенную чужеземку. "Поздорову тебе, сын славной матери", - огорошила она Волка, совершенно неожиданно обратившись к нему на веннский лад. "И ты здравствуй, мать достойных детей..." - ответил он в замешательстве. "Как верно ты говоришь о моих сыновьях, маленький Волчонок! - заулыбалась женщина. И доверчиво продолжала: - Я вижу, ты пришел издалека. Скажи, не встречал ли ты их где-нибудь по пути?" До него потом только дошло, что ей, обязанной своим рождением неведомо какому народу, вряд ли полагалось бы знать веннское обхождение, а знаки его рода и подавно. Но это он как следует обдумает много позже, уже качаясь на палубе тростниковой лодьи вместе с чернокожими мореходами. А тогда он лишь растерянно прокашлялся и ответил: "Если ты поведаешь мне, почтенная госпожа, как выглядят твои сыновья или как их зовут, я смогу рассказать тебе, встречал я их или нет..." "Стало быть, - без видимого огорчения рассудила она, - ты их не встречал. Если бы ты встретил их, ты бы их сразу узнал". Тут Волк начал понимать, что разговаривает с сумасшедшей. Должно быть, сказал он себе, эти самые сыновья сгинули от болезни или от вражеских рук, а мать, оплакав ненаглядных, тихо повредилась в уме. И убедила себя, что на самом деле дети вовсе даже не думали умирать, а просто отправились в дальнее-дальнее странствие и непременно вернутся, стоит лишь еще чуть-чуть подождать... Женщина оставила белье, которое полоскала, и стала тяжеловато подниматься с колен, и Волк подал ей руку. Она ласково улыбнулась и накрыт его руку своей, маленькой и морщинистой: "Как хорошо, что в нынешнее время, оказывается, еще не перевелись почтительные дети! Многие ли заберутся в этакую даль только ради того, чтобы утешить мать известиями о сыне? - И добавила, хитровато глядя на него снизу вверх: - Хотя, правду молвить, братишка твой чаще огорчал ее, нежели радовал..." И Волк увидел, что добрые глаза той, кого он посчитал за деревенскую дурочку, были мудрыми и совершенно бездонными. Нет, он не испугался, просто в глубине живота начали расползаться тонкие ниточки холода. Он запоздало сообразил: она говорила не о себе, а о его собственной матери. И о клятве, которую он дал ей, отправляясь в дорогу. Женщина продолжала: "Ты пойдешь отсюда в город Кондар, маленький Волчонок. И сядешь в гавани на корабль". Волк лишь моргал, а женщина рассуждала спокойно и неторопливо, как о решенном и не подлежащем отмене. "Только не ходи к арранту Сарногу, потому что он слишком жаден до чужих денег и не брезгует облапошивать легковерных. И к вельху Мал-Гру не ходи, потому что у него на корабле всюду чешуя и даже паруса тухлой рыбой пропахли. И к сегвану Кириноху тебе незачем обращаться, потому что он разобьется около Каври. Тебя отвезет в Тин-Вилену Шанака, мономатанский купец. Он неплохо говорит по-сольвеннски, так что вы с ним сумеете объясниться. И он не возьмет с тебя дорого, поскольку ему на корабль как раз нужен повар, а ты умеешь готовить вкусные щи..." Венн, лишь недавно впервые увидевший море и ни о каких плаваниях даже отдаленно не помышлявший, только и придумал спросить: "А скажи, почтенная, где она, эта... как ты ее назвала... Тин-Вилена? И что мне там делать?" "Это город по ту сторону Западного океана, на материке, лежащем дальше Аррантиады, - спокойно пояснила сумасшедшая. Так спокойно, как если бы речь шла о поездке к родичам за два дня пути. - В этом городе ты встретишься с братом, которого разыскиваешь. Только не такова окажется ваша встреча, как ты себе представляешь. И придется тебе еще потрудиться, чтобы отличить мнимых братьев от истинных..." Сколько раз с тех пор Волк вспоминал давний разговор на берегу дремотной речушки. Весь, слово за словом! Да. Мы испрашиваем знамения у Богов и готовы роптать, если нам кажется, будто Небо медлит с ответом. А когда Боги глаголят ясно и внятно, мы опять недовольны. Ибо толкование, которое любезно нашей душе, далеко не всегда совпадает с тем, что в действительности готовит завтрашний день... x x x Тем не менее бой начался так, как даже в самой дерзкой мечте не решился бы вообразить Волк. Вот хозяева спустили питомцев... и Молодой бросил себя вперед с такой свирепой стремительностью, что толпа зрителей отозвалась восхищенным вздохом. Старый - мудрено ли! - чуть-чуть опоздал взвиться навстречу. Кобели гулко сшиблись в воздухе посередине прыжка, в полусажени от земли... и перекувырнулись, увлекаемые разгоном Молодого. Приземлились они порознь, почти в том самом месте, откуда брал разбег Старый. "Неужели?.. - стучала в висках венна одна-един-ственная мысль. - Неужели это вправду знак благосклонности Богов и у меня в поединке все тоже сложится именно так?.." Он жаждал и не решался поверить... Разочарованный голос Винойра, прозвучавший рядом, нарушил его восторженное созерцание. Почему-то Волка мгновенно окатило холодом, как бывает, когда оказываешься лицом к лицу с непоправимым и понимаешь это нутряным чутьем, верней и быстрей осознанного разумения. Волк ощутил, как по спине разбежались мурашки, но все же заставил себя спокойно спросить: - Никак болеешь за Старого? - Да нет, - ответил шо-ситайнец. - Скорее уж за Молодого. Из него, пожалуй, может выйти большой победитель. - А из Старого? - Из Старого - нет. Он же бьется только потому, что какой-то нахал вздумал бросить ему вызов. Он вернется домой и думать забудет про Круг. А Молодому здесь ужас как нравится. Ему, я думаю, и по ночам битвы снятся. Жаль только - щенок еще, совсем драться не выучился... Волк стоял точно политый зимней водой из колодца, чувствуя, как деревенеют и перестают слушаться губы. - Почему? - услышал он собственный голос и подивился его невозмутимости. - Этаким ударом быка можно на колени поставить! - Вот пускай бы он быков с ног и валил. А чтобы здесь хорошо биться, надо сразу метко хватать и держать насмерть! Зубы-то у него, спрашивается, зачем? Для красы одной? Волк промолчал. Он прислушивался в себе и с отстраненным удивлением понимал, что ему было страшно. Это был самый настоящий страх, подобного которому он давно уже не испытывал - и думал, дурак, что нескоро впредь испытает. Третьего дня, когда прямо перед ним на улицу из харчевни вывалились подвыпившие корабельщики и вздумали намять ему холку за то, что недостаточно проворно убрался с дороги, - он их не испугался. Наоборот, он их почти пожалел. Глупые простецы, привыкшие видеть не истинный облик мира, а его отражение в хмельной кружке!.. Волк даже не запомнил, сколько их было. Да что толку считать? Он всем им шеи мог бы переломать прежде, чем они сообразили бы, что происходит. Мог бы. Он их пальцем не тронул. Первого налетевшего он отправил катиться кувырком под забор, еще двое, разом устремившиеся к нему, запутались друг в дружке, следующий шлепнулся на задницу и, впав в задумчивость, остался сидеть... и так далее. Они налетали, размахивая кто кулаками, кто и ножом, а он, даже не ускоряя дыхания, валял их по земле, закручивал волчками, устремлял носом в пыль... Пока наконец корабельщики не начали хохотать, не спрятали вытащенные сдуру ножи и не пригласили его с собой обратно в харчевню. Он тоже посмеялся, пожелал мореходам доброй пирушки и отправился дальше... И подумал про себя: вот бы видел Наставник - небось даже и он не нашел бы, в чем его упрекнуть... Ох, Наставник... "Почему я так боюсь? Чего, спрашивается? Ну, убьет - так всем нам когда-нибудь умирать..." До него постепенно доходила причина овладевавшего им страха. Мы все пугаемся неизвестности. Если бы не пугались, стал бы кто гадать о своем будущем и идти на поклон к мудрецам, способным провидеть судьбу! Но если вдуматься - тем и хороша неизвестность, что таит в себе массу разных возможностей. Непроросшие всходы семян, еще не брошенных в землю. И всегда есть надежда что-нибудь изменить впереди, там, во тьме еще не случившегося. Совершить поступки, могущие приманить лучшую долю. Воздержаться от деяний, способных устремить цепь событий к горестному исходу... Но если все заранее предопределено и ты это знаешь? Не страшнее ли чувствовать себя осужденным, которого ведет к плахе палач, - приговор оглашен, и его не изменит ничто, никакое усилие твоего духа, никакое напряжение тела... Что бы ты ни сказал, что бы ни сделал - лишь виднее становится мертвое сияние топора, ждущего впереди... Зачем тогда все? Зачем слова и поступки, зачем размышлять о Зле и Добре, делать выбор и сомневаться в его правильности, если от этого все равно ничего не зависит?.. Если Хозяйка Судеб уже выпряла нить и занесла острые ножницы и ты доподлинно знаешь, сколько витков осталось крутиться веретену?.. Страшна неизвестность, но предопределенность - хуже стократ. Поняв это, Волк рад был бы вернуть унесшуюся молитву. Но этого, как и вообще способности вернуть слово, слетевшее с языка, не дано никому. Или он устрашился предопределенности только потому, что она, по мнению Винойра, ничего хорошего ему не сулила?.. ...А поднявшиеся псы схлестнулись вдругорядь уже не столь бешено. Наскочив один на другого, просто поднялись на дыбы, покачиваясь и борясь в стойке на широко расставленных задних лапах... Впрочем, "просто" - так сказал бы лишь тот, кто ни разу не видел подобной борьбы собственными глазами. А кто видел, тот знает, что, вздыбившись свечкой, степной волкодав на голову превосходит взрослого немаленького мужчину. Скребут пыль мощные задние лапы, упираются, бьют тупыми когтями передние, хрипят и ловят чужое движение клыкастые пасти, разинутые столь широко, что, кажется, вовсе не положено собачьей пасти так раскрываться... Псы вертелись, и вышло, что Волк встретил взгляды обоих. Глаза Молодого искрились удалью и свирепой уверенностью в близкой победе. Глаза Старого... Вот тут Волк понял, что Винойр был тысячу раз прав. Матерый, украшенный сединой кобель не ярился, не подстегивал себя кровожадным злым рыком. Он был очень спокоен. Он без суеты отражал стремительные наскоки соперника, в котором наверняка распознал недавно взматеревшего щенка. Старый был вполне уверен в себе и попросту ждал, чтобы Молодой сделал ошибку, как-то открылся. Или постепенно выдохся, плясавши-то на задних лапах, - тяжкая трата сил для всякого пса. И вот тогда Старый преподаст ему урок, отучая от излишней самонадеянности. Доходчивый и весьма жестокий урок... Непререкаемый молча смотрел на них со своего возвышения. Смотрел Тхваргхел, лежа на стопке честно заслуженных наградных ковриков. Говорят, кое-где в шо-ситайнской степи до сих пор разрешали незамиримые споры между соседями, а то и целыми кланами, устраивая Божий Суд - битву лучших собак. Кто вскормил сильнейшего кобеля, тот, стало быть, и достойнейший. С тем пребывает Правда Богов... ... И настал миг, когда Волку показалось, будто удача была все-таки на его стороне. Поднявшись в очередной раз на дыбы, Старый начал словно бы подаваться, клониться назад. Зрители зашумели, и сердце Волка взлетело. Никак брал свое нерастраченный напор Молодого? Или у Старого притомились, начали разъезжаться дрожащие от напряжения задние лапы?.. Темно-серый пес медленно запрокинулся, начал падать навзничь, уступая белому в черных тенях супротивнику... ... Но не упал. В последний миг извернулся - и прочно, как врытый, встал на все четыре сильные лапы. Когда он успел взять Молодого за меховой воротник, никто из зрителей не углядел. Однако - успел. И Молодой, рухнувший сверху, перелетел, перекатился через его спину, потеряв равновесие и извиваясь в воздухе, точно подброшенный кот. - Во! - повторил Винойр восхищенно. - Вон оно где, наше кан-киро!.. Волк не услышал. Для его обостренного восприятия все происходило медленно-медленно. Молодой еще летел, растопырив лапы и ловя пастью пустой воздух, когда Старый рванул всей силой шей (а шея была - поди обхвати), не позволяя сопернику должным образом обрести равновесие. Он очень хорошо знал, что творил. При всей своей ловкости зверя Молодой упал неуклюже, неудобно и тяжело - как раз на спину. И прежде чем он успел наново сообразить, где верх, где низ, и вскочить, Старый переменил хватку. Он сделал бросок - короткий, но столь стремительный, что даже для Волка седовато-серые лохмы на его боку слились в мутные полосы... ... И взял Молодого за глотку. Разинутой пастью - за самую гортань, так, что уже не могли помочь толстые оберегающие складки вокруг. И еще прижал для верности лапой, не позволяя ни выкрутиться, ни дать хоть какой-то отпор. Замершие зрители охнули, перевели дух, начали разговаривать. Не один и не двое помимо собственной воли потерли ладонями горло. Какова хватка у матерого кобеля, здесь хорошо представлял каждый. В пальцах Мулинги рассыпался уголек, рука метнулась за новым... Передние лапы Молодого обхватывали, почти по-кошачьи царапали шею и грудь Старого, поверженный пес свивался кольцом, пытаясь отбросить, сбить с себя насевшего недруга... Все вотще. Старый стоял над ним, как вырубленный из гранита. Стоял, намертво пригвоздив бьющегося противника. Это ты мне доказывал, что ты уже не щенок? Ну так получай, коли взрослый... Волк смотрел на них, не отводя взгляда, оцепенев. Молодой не закричал, не взвизгнул, даже не оскалился, показывая тем самым, что испугался и готов молить о пощаде. Просто его отчаянные рывки стали делаться все медленнее и слабее. Волк чувствовал едва ли не наяву, как у него грохочет в ушах кровь, как этот грохот превращается в высокий, затихающий звон и вместе с ним смолкают все звуки, а солнечный мир начинает меркнуть и стремительно удаляться... Непререкаемый бросил сыну свой жезл, и Младший Судья поймал его на лету. Подбежав к собакам, он стал бесстрашно просовывать деревянную лопаточку между стиснутыми зубами Старого. Тот косился на человека, но хватки не ослаблял. Не на шутку обеспокоенный хозяин Молодого бросился внутрь Круга и стал помогать судье, наплевав на опасность оказаться покусанным чужим псом. Хозяин Старого, плохо знакомый с порядками на состязаниях, замешкался. Ему кричали, чтобы он тоже шел разнимать кобелей, потом просто вытолкнули вперед... И тут случилось то, чего следовало ждать: придушенный Молодой обмочился. Желтая струйка беспомощно излилась, замарав белоснежный мех брюха. Старый презрительно фыркнул и выпустил его глотку. Мотнул головой, выплевывая проникший в рот жезл судьи. Отряхнулся - и, не обращая внимания на посторонних, побежал к своему хозяину. Тот обнял любимца, начал трясущимися руками застегивать на нем простой плетеный ошейник. Кажется, он плакал и обещал кобелю, что никогда, никогда больше не приведет его в это скверное место. - Нынче же уедем домой... - разобрал Волк. - Будешь, как прежде, по вольной степи наше стадо водить... сыновьями-внуками распоряжаться... Щеняток новых учить... Аргмвли, внучка твоя, поди, без нас уже родила... Пятнистая сука радостно повизгивала и знай умывала супругу морду, серебристую от густой седины. Кобель тыкался носом в мокрые щеки хозяина и всем своим видом показывал, что нисколько не сердится на него. И что вы, люди, вечно о чем не надо переживаете? Подумаешь, оттрепал дурачка, старших чтить не наученного. Тоже важность какая... - Вот так, - задумчиво проговорил Винойр. - И победил пес, а радости никакой. Владелец Молодого сидел на земле, тормоша и гладя все еще неподвижного кобеля. Тому никакая особая опасность не угрожала - он не был ни ранен, ни даже сильно помят, и воздух, без помехи вливавшийся в легкие, быстро делал свое дело. Вот дыхание перестало сипеть и клокотать у него в горле, вот ровней заходили бока, вот он увидел и узнал склонившегося хозяина - дернулся пушистый обрубок хвоста, из пасти высунулся язык, лизнул знакомую руку... Человек поднялся и пошел вон из Круга, и вывалянный в пыли Молодой поплелся за ним. Хозяин на всякий случай придерживал его за загривок - торопясь на помощь питомцу, он в спешке оставил на земле поводок. У самой черты Круга Молодой остановился и посмотрел назад. По другую сторону площадки стоял Старый. И тоже смотрел. Ну? Понял что-нибудь? говорил его взгляд. Волка как молнией ударило. Ему показалось - этот взгляд был устремлен на него... Венн все еще стоял столбом, пытаясь осмыслить случившееся, когда с той стороны Следа, что была обращена в сторону города, начал раздаваться истошный лай псов. У границы Круга уже стояли два очередных поединщика, но головы поневоле начали поворачиваться прочь. Оглянулся и Волк. По дороге, извивавшейся между холмами, торопливо катилась повозка, запряженная саврасым сегванским коньком. Кузов повозки представлял собой нечто вроде ящика, покрытого толстой грубой тканью. Нетяжелый ящик сильно мотало, ткань хлестала и пузырилась. Рядом с возчиком на козлах сидел, подбоченившись, Ригномер Бойцовый Петух. Псы поднимали щетину и бешено лаяли на повозку или на то, что в ней находилось. Похоже, запах, исходивший оттуда, весьма им не нравился. Саврасая лошадка закладывала уши и косилась: ей тоже отнюдь не по сердцу были стервеневшие псы и подавно - груз, который ее принуждали везти. Возчик, однако, был опытный и коньку никакой возможности проявить своеволие не давал. Повозка катилась себе и катилась вперед, прямо к Кругу. Люди расступались, давая дорогу. Оттаскивали хрипящих собак. Когда повозка приблизилась, Тхваргхел поднялся со своих наградных ковриков и сделал шаг вперед. Он не стал вздыбливать шерсть, потому что ему не было нужды казаться крупней. Он сразу угадал приблизившуюся опасность и без суеты заслонил собою хозяина. Ты к нему не подойдешь! внятно говорил высоко и воинственно поднятый обрубок хвоста. Тут у Волка пробежали по позвоночнику остренькие иголочки холода. Должно быть, напряжение духа обострило его восприятие уже сверх всяких пределов, ибо он тоже со всей отчетливостью понял, что именно привез с собой Ригномер. Вернее - КОГО. Между тем проворный конек приблизился к самому Кругу, возчик-сегван натянул вожжи, и Ригномер легко вскочил на козлы, возносясь над любопытной толпой. Несмотря на круглое брюшко, нажитое в трактирных застольях, он оставался ловок и быстр. - Ну что, добрые люди? - разлетелся над Следом его голос, внятный и зычный, как у многих сегванов. - Думаете небось, Бойцовый Петух только и способен драть горло, кукарекая на заборе? Посмотрим теперь, кто из нас правду говорил, а кто брехал попусту! Возчик тем временем обходил тележку кругом, отвязывая веревки, удерживавшие ткань. - Тащите сюда ваших куцехвостых, которых вы по ошибке называете волкодавами! - продолжал Ригномер. - Да покрепче держите, чтобы они с перепугу не разбежались! Ну-ка, смогут они что-нибудь сделать со зверем, которого привез вам я? Возчик стащил тяжелую мешковину. Кузов повозки, оказывается, представлял собой клетку, да не деревянную, а железную. А в клетке был волк. Где раздобыл его Ригномер? На каком-нибудь из своих островов, куда еще не добрались ледяные великаны, размножившиеся на севере? Или на Берегу, возле края великих чащоб?.. Во всяком случае, пленник сегвана в самом деле мало напоминал поджарых и некрупных бродяг шо-ситайнских степей. Это был настоящий лесной вожак, все еще облаченный в серовато-белую зимнюю шубу. Он не бушевал, не бросался на прутья. Просто стоял, слегка наклонив крупную лобастую голову. И обводил столпившихся людей и собак немигающим взглядом желтых, косо поставленных глаз. Всякому суждено рано или поздно встретить свой конец. И не важно, где и когда это произойдет. Важно - КАК... Но тут глаза волка встретились с глазами молодого венна, подошедшего вплотную к повозке, и уши зверя впервые дрогнули, а сам он даже слегка подался вперед. Брат?.., ощутил человек неуверенную, зыбкую мысль. Брат?.. - Эй, венн! - задорно проорал сверху Ригномер. Он, по обыкновению, постарался, чтобы слышали все. - А ты случаем не привез сюда серого волкодава из тех, что разводят в ваших лесах? Волку понадобилось усилие, чтобы отвести глаза от зверя, заключенного в клетку. - В моем роду, - сказал он, - никогда не держали собак. На что нужны цепные рабы, когда с нами наши братья, вольные Лесные Охотники? - Ага!.. - обрадовался Ригномер. - А я и забыл, что вы, венны, все числите себя звериными родственниками. Ну и на кого ты собираешься ставить, когда я сейчас выпущу своего красавца против вон того кобеля, что важничает рядом с главным судьей? Слышал я, будто ему все противников не находится. Так ведь, господин Непререкаемый? Не побрезгует твой песик выйти на моего волка? Или он теперь уже только меховым ковриком при тебе состоит? Между тем на Тхваргхела было достаточно посмотреть только раз - и всякий, кто не знал, мог воочию убедиться, за что его прозвали Саблезубом. Он не лаял, не щерился (ибо то и другое могло быть истолковано как признак слабости и испуга), просто стоял - молча и неподвижно, внешне совершенно спокойно, но было видно, что, даже расслабленная, его верхняя губа не вполне прикрывала клыки и они торчали из-под нее чуть желтоватыми, как слоновая кость, кончиками. Горе тому, кого угораздит изведать их остроту! А потом Тхваргхел заговорил. Нет, не словами, конечно. Он поднял голову и издал низкий, далеко раскатившийся звук, удивительным образом сочетавший в себе рычание и вой. Короткая и грозная песня заставила мгновенно умолкнуть всех других псов, разгавкавшихся было на волка. Когда разговоривают вожаки, всякой мелочи лучше не вмешиваться. Целей будет. Волк же, которого мать в детстве прозвала Пятнышком за темную отметину посередине лба, - волк сразу распознал суровое предостережение и то, что обращено оно было именно к нему. И повернулся навстречу Тхваргхелу, отделенному от него прутьями клетки и считанными скачками через Круг. В отличие от Ригномера, для Пятнышка была вполне очевидна сокрушительная мощь противника-пса, отнюдь не только годившегося греть хозяйские ноги. Да, Саблезуб уже был немолод, но он по-прежнему ловил ядовитых змей, угрожавших внукам хозяина, и ни одна не успевала его укусить. И когда он вел отары с летних пастбищ на зимние, одного звука его голоса, долетавшего издали, было достаточно, чтобы серые стаи, промышлявшие по степи, тихонько исчезали с дороги. Да, Тхваргхел никогда еще не встречал таких крупных и могучих волков. Если доведется сражаться с ним, этот бой может стать последним. Но Саблезуб не думал об этом. Он был просто готов - как был готов всегда, всю свою жизнь... Только Ригномер не понял намерений и поведения пса. То есть он, может, и понял бы, что к чему, если бы не успела затопить его разум хмельная молодецкая удаль, заставляющая во всем искать повод для драки, - то самое качество, которому он и был обязан прозванием Бойцового Петуха. - Ага! Стаю зовет, напугался! Сейчас хвост подожмет!.. - насмешливо указал он на Тхваргхела. - Ну что, венн? Тебе, звериному родичу, первая честь и первая ставка! Этот пес, говорят, самый сильный здесь на Кругу, только на моего зверюшку и он боится в одиночку идти! Ну, загадывай, сколько ему таких же шавок в помощь понадобится, чтобы одному Истинному Зверю глотку перекусить? Две, три, девять для ровного счета?.. На что об заклад биться будешь? А, венн? Народ вокруг начал неодобрительно шуметь. Разошедшийся сегван желал нарушить само предназначение Круга, исстари служившего святому делу возвеличения пастушьей песьей породы. Он собирался заменить благородные борцовские поединки кровавым зрелищем травли. Куда ж такое годится? На Кругу мерились силой, а не занимались смертоубийством без правил... А кроме, того, можно один раз назвать степных волкодавов "куцехвостыми шавками", можно два или даже три раза - ничего, ветер развеет. Но не беспременно же, когда рот открываешь! Тем, кто ценит и любит своих питомцев, это может в конце концов надоесть... Вот только Бойцового Петуха уже, что называется, понесло, и остановить его иным доводом, кроме кулачного, было мудрено. И Волк это понял. Он далеко не первый день знал Ригномера. Еще не осознав, что именно совершает, он вплотную подошел к клетке и положил руку на железные прутья: - Ты столько раз взывал к имени моего народа, сегван, что я отвечу тебе так, как ответили бы в наших лесах. А у нас очень не любят, когда родичей травят собаками, Ригномер. И вот что я тебе скажу, Бойцовый Петух: надумаешь спустить стаю на этого зверя - переступи сперва через меня! Он говорил не особенно громко, но люди стали кивать, одобрительно пересказывая и обсуждая между собою его слова. Молодой венн увидел это и услышал, потому что Наставник научил его даже в пылу ссоры и спора ничего не упускать из виду. И, что важнее, он ощутил, как в его руку на прутьях клетки осторожно ткнулся мокрый принюхивающийся нос: Брат!.. Такое поведение волка не укрылось от внимательных тин-виленцев. Вместо того чтобы разом отхватить дерзкому человеку все пальцы, мохнатый пленник нюхал их, едва прикасаясь. Кто-то успел опрометчиво рассудить, что волк был ручной и знал венна. Таких зрителей поправили другие, истолковавшие вернее: венн вправду доводился волку своим, но не из-за приручения, а просто по крови. Узнанной и признанной ими обоими. - А что ты себе думаешь! И переступлю! Двое то ли слуг, то ли ближников Ригномера - возчик и еще один, явившийся с клеткой, - немедля приблизились к венну и схватили его за плечи, пытаясь оттеснить прочь. Волк не двинулся. - Вели им убраться, - сказал он. - Это наш с тобой спор. Народ тем временем подался в стороны, освобождая нечто вроде второго Круга, только поменьше. Тхваргхел же оглянулся на своего хозяина, потом величественно улегся. Пускай эти глупые двуногие сперва разберутся между собой, говорил весь его вид. А потом, если не сумеют договориться, уступят место настоящим бойцам... - Выкиньте отсюда этого мальчишку! - рявкнул Бойцовый Петух. - Наскучил! Он мог бы уже заметить, что двоим рослым прислужникам никак не удавалось спихнуть Волка с места, но не заметил. Как и того, что Винойр даже не думал бросаться побратиму на помощь, - стоял себе да посмеивался, сложив на груди руки. - Так-то ты, Ригномер, - укорили из толпы, - чтишь того, кому сам сулил первую честь и первую ставку! - Взялся спорить - спорь до конца! - поддержали с другой стороны. - Нам кричал, что у нас мужества не хватает, а сам на слуг дело переложил!.. - выкрикнули издалека, из-за спин. А Волк не стал ничего говорить. Просто сделал некое движение, выверенное и короткое, о котором сторонний наблюдатель сказал бы "тряхнул плечами", не ведая, что удостоился лицезрения грозного боевого приема, - и слуги, думавшие, что крепко держат парня, полетели на землю. Полетели неловко и неуклюже, да притом еще умудрились крепко стукнуться лбами. - Это наш с тобой спор! - ровным голосом повторил венн. - Ах так?.. - Бойцовый Петух спрыгнул с козел и обманчиво медленно, вразвалочку двинулся на Волка. - Да кто ты таков, чтобы я еще с тобой спорил? Я таких, как ты, ногой с дороги отпихиваю... И, противореча только что сказанному, дернул из ножен длинный сегванский меч. Народ, кто близко стоял, торопливо шарахнулся в стороны. Когда обнажают мечи - уноси ноги подальше! Был бы Ригномер чуть менее распален - и он вспомнил бы, что Волк полных три года прожил в крепости, а значит, навряд ли впустую ел хлеб, обучаясь у тамошнего Наставника. Вспомнил бы он и пересуды, ходившие в городе после каждого прибытия корабля из-за моря, то бишь после очередной потасовки в прибрежных харчевнях. Вспомнил бы и сообразил, что с Волком, носившим славу лучшего ученика, связываться стоило навряд ли... Но - не вспомнил. И не сообразил. Это потом он обрушится на прислужников, отчего, мол, вовремя не остановили его, а те станут оправдываться - да когда ж, сами только-только поднимались с земли... Но это потом, а пока он неудержимо ринулся на венна, замахиваясь мечом для нешуточного удара: - Сказано, с дороги уйди... Не далее чем к вечеру рассказ об этой сшибке, украшенный всеми подробностями, дойдет до Наставника, и тот - не вслух, про себя, но давно знающие его сразу поймут - похвалит ученика. И всего пуще за сдержанность. Ибо тин-виленская Правда, весьма милосердно взиравшая на любителей почесать кулаки, вынувшего меч отнюдь не гладила по головке. Торговому городу потребен на улицах мир. А какой мир, если мечами станут размахивать? Да потом еще мстить и судиться за отсеченные руки и ноги?.. Потому-то, если человек, первым вздумавший в пылу ссоры рубить супротивника, тут же погибал или бывал искалечен, - любой тин-виленский судья выносил приговор, утверждавший, что забияка сгубил себя сам. За него воспрещалось мстить, за него даже не назначали выкуп, обычно выплачиваемый замирения ради... Вот и получалось, что своим ударом Бойцовый Петух просто отдал себя на расправу. Бери и делай, что хочешь, все равно никто не накажет. То есть, конечно, - если сможешь. Ну а Волк мог. Ой мог!.. Мог без большой натуги зарезать Ригномера его же мечом, опрятно вынутым из руки. Этот прием был давно постигнут всеми справными учениками. Не выучен, но впитан исконным разумом суставов и сухожилий, тем самым, благодаря которому мы не падаем, болтая ногами на верхней жерди забора. Мог Волк переломать Бойцовому Петуху половину костей, а напоследок - или прямо сразу, на выбор, - свернуть голову. Мог еще тридцатью тремя способами унизить его, покалечить, вовсе убить... Не стал. Волк выбрал совсем иной и, наверное, самый действенный способ в корне прекратить свару и притом добиться желаемого. Вот только, как это часто в подобных случаях почему-то бывает, оказался этот способ наиболее трудным для него самого. "Что же, вот заодно новое умение и испытаем..." Мелькнувшая мысль пришлась очень некстати, и Волк сразу выдворил ее из сознания, взамен призвав этакое удалое равнодушие: да какая разница, получится или не получится и что скажет народ?! По большому-то счету никакой разницы нет... Быть может, Наставник, случись он здесь, кивнул бы ему с одобрением. А может, наоборот, попенял бы за увлечение внешней стороной дела, - ведь в случае удачи Волк именно отклик стоявших вокруг собирался использовать к своей выгоде. Это, впрочем, тоже никакого значения не имело... ...На самом деле рассуждения Волка длились долю мгновения, пока совершался удар. А если уже с полной скрупулезностью придерживаться истины - он и не рассуждал вовсе, ибо тому, кто принимается рассуждать под занесенным мечом, приходит очень быстрая смерть. Волк просто - действительно просто, если уметь, - вошел в движение Ригномера и чуть продолжил его, а потом... Потом его пальцы обхватили острый, хорошо отточенный клинок и сомкнулись на нем. Нет, Волк не ловил вражеское лезвие между сомкнутыми ладонями, что тоже иногда делают; он взял его, как берут палку, и удержал; и Бойцовый Петух с изумлением обнаружил, что не может не только ударить, но даже и просто высвободить меч. Сегван стоял в нелепой, некрасивой позе незавершенного движения. И с большим трудом удерживал равновесие. Чтобы заново его обрести, надо было выпустить рукоять. А этого Ригномер, ясное дело, позволить себе не мог. Его гневный запал не то чтобы испарился, но стал отчетливо бессильным. Он попробовал выдернуть у Волка клинок. Ничего не получилось: проклятый мальчишка держал крепко. И его пальцы почему-то не падали отрезанными в траву. Даже крови не было видно. И, не в силах уразуметь, что же случилось и как вообще может такое быть, Ригномер ляпнул первое, что явилось на ум: - Пусти! Отдай меч! Ляпнул и сам ощутил, до какой степени глупо это прозвучало. Народ, стоявший кругом, начал смеяться. И, кажется, первыми и всех громче захохотали корабельщики-арранты, пришедшие посмотреть собачьи бои, которыми далеко славилась Тин-Вилена. Аррантам нравится считать свой народ самым разумным и просвещенным на свете. Во всяком случае, они немало преуспели, убеждая в том ближние и дальние племена. Оттого кое-кто (обыкновенно - сам не имевший с ними особого дела) даже склонен полагать слово "аррант" едва ли не близнецом слову "ученый". Так вот, посмотрел бы этот кое-кто на смеющихся мореходов, на их загорелые, отчаянные, щербатые рожи, сияющие предвкушением бесплатного зрелища! Волку почудились знакомые голоса, он покосился... Точно! Корабельщики были те самые, с которыми судьба свела его в ночном переулке. Они тоже узнали Волка и принялись подбадривать его: - Молодец, паренек! - Так его, забияку! - Чтоб знал!.. Ригномер налился багровой кровью и, поскольку терять было уже нечего, повторил: - Отдай меч! - Отдать не отдам, - усмехнулся Волк, - а вот выменять соглашусь. Зрители захохотали пуще. Бойцового же Петуха от безвыходности положения осенила редкостная сообразительность, и он зарычал сквозь сжатые зубы: - Да забирай своего блохастого родственничка!.. Не больно-то был и нужен!.. x x x "Почему?.." Он сидел в углу чисто подметенного дворика. Сидел в позе сосредоточения - ягодицы на пятках, спина выпрямлена, руки на бедрах. Когда-то подобное положение тела казалось ему страшно неудобным, даже мучительным. Особенно если приходилось сидеть таким образом сколько-нибудь долго. И он знал людей, которым поза сосредоточения представлялась вдобавок унизительной, а потому они избегали ее как могли. Что, мол, еще такое - на коленях стоять! А потом на них же всяко-разно вертеться, протирая оземь штаны!.. У него тоже от сидения на пятках с непривычки поначалу глаза лезли на лоб. Однако его народ не видел особого толку в пустых жалобах, и особенно в жалобах на ремесло, которым взялся овладеть. "Не получается? - сказала бы его мать, Отрада Волчица, если бы могла в те дни видеть сына. - Значит, мало старался..." И была бы права, ибо не бывает ремесла, злонамеренно не дающегося в руки. Ежели не дается - значит, руки дырявые. И он трудился над позой сосредоточения с угрюмым упорством, которое тогда же в нем проявилось. Много с тех пор в нем проявилось такого, чего прежде не усматривали добрые люди... Такого, чего он даже сам в себе не подозревал. "Почему все предали меня? За что?.." Перед ним, утвержденная на песке, стояла большая чаша с водой. Он сидел в том углу дворика, где смыкались стенками две клети, построенные в разные годы. Старые, местами потрескавшиеся, отбеленные и посеребренные временем бревна сходились с новыми, хранящими запах смолы. Он садился именно так, лицом в пустой угол, когда в самом деле стремился чего-то достичь и не хотел, чтобы тень чужого движения или даже игра света на листьях нарушали с трудом достигнутое сосредоточение. Он привык, и чаще всего у него получалось. Но сегодня - ни в какую. Вот Винойр и Шабрак, отец Мулинги, покинули дом и на цыпочках прошли к калитке у него за спиной. Они очень старались не помешать ему, но, конечно, помешали и разозлили вдобавок. Когда что-то не получалось, это всегда по-мальчишески злило его и тянуло сорвать злобу на ком-нибудь постороннем, объявив именно его виновником неудачи. Это было недостойно, и, повзрослев, он не давал себе воли. Но оттого, что он не пускал раздражение наружу, оно ведь не исчезало... Он был готов к тому, что вот сейчас Шабрак, выйдя за калитку и оттого вообразив, будто во дворе сделался не слышен его голос, тронет шо-ситайнца за руку и шепотом спросит: "Что, не получается у него?" И Винойр, пожав плечами, ответит: "Сам видишь. Не получается..." Какое уж тут сосредоточение!.. Он поймал себя на том, что мучительно вслушивается, разгораясь еще не нанесенной обидой. Но хозяин дома и его гость ушли молча, не пожелав обсуждать его очередную неудачу. Ибо это была неудача. Очередная. Когда они возвращались со Следа, вдвоем с Винойром катя тележку и клетку на ней - ибо лошадку свою Ригномер, конечно же, выпряг, - Мулинга пошла рядом с ним, Волком. "Много успела нарисовать?" - спросил он ее, просто чтобы что-то сказать. Ведь теперь, с уговоренным отъездом Винойра, девушка как бы оставалась ему - ухаживай, сватайся, проси бус, никто не помеха. Мулинга принялась рассказывать, даже показывать руками родившийся у нее замысел: серебристый зверь на тележке - и против него Тхваргхел; благородные, величественные враги. Она говорила, но Волк только впитывал ее голос, не размениваясь на слова и любуясь, как играет в ее волосах солнце. Может, однажды он будет целовать эти волосы, когда... Мулинга что-то поняла и вздохнула: "Я буду скучать по тебе, Волк. Ты стал мне как брат..." Он безмолвно смотрел на нее, чувствуя, как переворачивается вверх дном весь его мир. Как так, чуть не спросил он напрямик, ведь это Винойр уезжает, а я остаюсь? Здесь, с тобой?.. "У моего отца не так хорошо идут здесь дела, как он когда-то надеялся, - сказала она. - Батюшка думал, что после нашей свадьбы с Винойром у него будет помощник. Но раз уж Винойру все равно выпало уезжать, мы и подумали - почему бы нам всем вместе не вернуться за море?" Колеса повозки размеренно поскрипывали. Зверь, сидевший внутри, внимательно и настороженно смотрел на людей, переводил взгляд с одного лица на другое, принюхивался к рукам. "Уж ты прости, побратим. - Винойр весело щурил топазовые глаза и, похоже, совсем не чувствовал себя виноватым. - Я сам узнал только вчера..." Волк пожал плечами и удивился откуда-то со стороны, как удалась ему почти настоящая невозмутимость. "На что ж тут сердиться? - И приговорил, как было в обычае у его племени: - Совет да любовь..." Не верилось, что этот разговор происходил неполных полдня назад, нынешним утром. И вот теперь, вечером, он сидел в углу двора, откуда скоро уедет Мулинга и с нею Винойр, и пытался достигнуть сосредоточения. И, естественно, терпел неудачу. То, что он собирался совершить, было на самом деле сродни стрельбе из лука на состязаниях в святой день Рождения Мира. Там тоже чувствуешь, попадет ли стрела в цель, едва ли не прежде, чем пальцы разомкнутся на тетиве. Вот и он чувствовал, что сегодня уже ничего не достигнет. Из-за забора прокричал петух. По улице с гомоном пронеслась стайка детей... Все мешало. Все раздражало его. Он сделал усилие, отстраняясь от внешнего, и снова стал смотреть на чашу с водой. На глиняный край села муха и поползла по нему, ища съедобных остатков. Он чувствовал, что готов был возненавидеть дело, которое - странно даже вспомнить - некогда так его увлекло... Ему рассказывали, как Наставник когда-то проверял себя перед решительной схваткой. Он гасил огонь. Пламя, точно задутое, срывалось со свечного фитилька, повинуясь истечению силы, струившейся вперед из его раскрытой ладони. Но это, по мнению Наставника, еще далеко не было мастерством. Любой сколько-нибудь умелый воин на такое способен. Вот когда у него отпала нужда в сугубом движении рук, а свеча стала не то что гаснуть - вообще со стола слетать просто от взгляда и внутреннего напряжения тела, вот тогда только Наставник сказал себе: Я готов. И не ошибся... Волк понял с самого начала своего обучения: ему тоже понадобится такая проверка. И еще он понял, что она должна быть совершенно иной, нежели та, которую выбрал Наставник. "Он - Волкодав, а я - Волк, - сказал себе в те дни самоуверенный девятнадцатилетний юнец. - Он воспользовался огнем, а я возьму воду..." На самом деле кан-киро зиждется на подражании. Ученик повторяет движения учителя, постепенно постигая их смысл, и другого пути не придумано. Даже простого приема не выучишь ни по самым добросовестным описаниям, ни рассматривая картинки вроде тех, что рисует Мулинга. Но это приемы, а ведь кан-киро - гораздо больше, чем набор ухваток и уверток, позволяющих сокрушить напавшего на тебя наглеца! Гораздо, гораздо больше... И оттого первейшая истина, внушаемая всякому новому ученику, гласит: Смотри на учителя. Подражай ему. Не требуй объяснений, ибо слова вмещают не все. Просто подражай... Но для Волка подражать значило любить. Подражать - значит стремиться стать таким же, как тот, кому подражаешь. А можно ли хотеть уподобиться тому, кого ненавидишь? Или, скажем иначе, тому, кого долг обязывает ненавидеть? Тому, кого поклялся убить? "Я найду брата, мама. Я разузнаю о его судьбе. И, если его уже нет в живых, - я за него отомщу..." Вот потому-то и был Волк самым молчаливым и замкнутым среди учеников, потому-то, может, и Мулинга выбрала не его, а смешливого красавца Винойра, - хотя кан-киро Винойра не шло ни в какое сравнение с тем, которого достиг Волк. У Винойра тоже лежало в заплечном мешке немалое горе. Как-никак, он навсегда оставил родные шатры ради замирения с племенем старинных врагов. Но ему не приходилось полных три года разрываться между ненавистью и любовью. Ненавистью, которую Волк, соблюдая данный обет, силился вызвать в себе... и не мог. И любовью, которую отчаянно пытался не допустить в свое сердце. Ни с кем не посоветовавшись, он еще в самом начале обучения купил на базаре большую глиняную чашу, покрытую изнутри блестящей белой глазурью. Чаша привлекла его простым совершенством формы, и, присмотревшись, он уже не мог оторвать от нее взгляда. Подобных ей никогда не делали у него дома, и помнится, в нем тотчас заговорила присущая любому венну осторожность, - если мои пращуры такого не ведали, то тоже ли мне?.. Он даже ушел прочь от прилавка, заставленного мисами, жаровенками и горшками. Но потом, поразмыслив, сказал себе, что и сам оказался от дома весьма далеко, где отнюдь не бывал ни один его предок, да еще и взялся обучаться кан-киро, о коем достопочтенные пращуры, что называется, слыхом не слыхивали. И Волк поддался другому внутреннему голосу, уверенно говорившему: это его вещь, он полюбит ее, будет радоваться ей. "Так-то оно так, - все же подумал венн, приученный к бережливости и к тому, что ни единый предмет не покупается просто ради красы, а только для пользы. - Но что же я буду с ней делать?" И вот тогда-то его и осенила мысль о воде. Он поспешно вернулся к лотку горшечника и очень обрадовался, увидев, что чашу еще никто не забрал. Щелкнул по краю ногтем, с удовольствием послушал высокий чистый звон и спросил девушку, стоявшую за прилавком: "Сколько стоит такая миса, красавица?" - "Четверть барашка серебром", - отвечала Мулинга. Он не торгуясь выложил деньги. Потом принес девушке кулечек сладостей и маленький нож, показавшийся ему похожим на веннский... Три года с тех пор он испытывал себя над этой чашей, проверяя свою готовность убить человека, которого не разрешал себе полюбить. И у него ничего не получалось. А Мулинга в итоге выбрала другого... А ведь кан-киро некогда даровала миру Богиня Кан, называемая Любовью... Даровала во утверждение Своей власти - ибо ведала эта Богиня не только радостными утехами женщин и мужчин, как аррантская Прекраснейшая, но вообще всякой теплотой в людских проявлениях. Любовью родителей и детей. Милосердием ко врагу... Отношениями ученика и учителя... Между прочим, добрые люди уже передали Волку, что говорил о нем Наставник несколько дней назад в корчме у Айр-Донна. "Жалко мне его, - будто бы сказал Волкодав. - Самого главного в кан-киро он так и не понял. И, видать, уже не поймет..." Волк раскрыл ладонь, занес руку - так, словно собирался таранным ударом высадить, самое меньшее, городские ворота, - и движением, в котором знаток усмотрел бы тот самый удар, только невероятно замедленный, поднес к чаше устремленную руку... Поверхность воды, на которую успели осесть какие-то пылинки, даже не шелохнулась. Волк не стал себя обманывать. Легкую рябь вызвало дуновение ветерка. А вовсе не его движение, исполненное, как ему казалось по глупости, неимоверной внутренней силы. "Чего же я не понимаю? - мучительно забилось в душе. - Чего? Дай ответ, Богиня Любовь..." Нет, поистине не следует смертным то и дело тревожить Богов, испрашивая предвидения и совета. Он ведь уже молился сегодня, вопрошая об исходе неизбежного поединка с Наставником. И получил ответ: желтое пятно мочи под брюхом полузадушенного Молодого. Может, именно потому что-то дрогнуло в сердце, когда он заносил руку над чашей: он был заранее уверен, что проиграет свой бой... как и в том, что с водой у него опять ничего не получится. Не вскипит она белым ключом от неосязаемого прикосновения его силы, не выплеснется наземь, послушно и радостно подтверждая его мастерство... Вот и не получилось. А просьба о вразумлении, обращенная к Богине Кан, породила одну-единственную мысль, да и то не имевшую никакого отношения к его цели. Священным символом Богини была вода, удерживаемая и подносимая на ладонях милосердия и любви. Кто-то видел в ней слезы, пролитые над несовершенством и жестокостью мира. Кто-то - священную росу для омовения и очищения страдающей, заблудшей души. Кто-то - горсть воды, припасть жаждущими устами... Почему-то Волк никогда раньше не вспоминал этот символ, когда смотрел в свою чашу. И то сказать, у него здесь была совсем иная вода. Она отражала солнце, садившееся в облака, и казалась красной от крови. Такой водицей набело не умоешься - лишь осквернишься. И жажду не утолишь. "Чего же я не понимаю? Чего?.." x x x Над Тин-Виленой еще догорал вечер, а в северной части океана, который шо-ситайнцы называли Восточным, арранты - Срединным, Окраинным или просто Великим, а нарлаки - Западным, стояла уже глубокая ночь. Сторожевые тучи исполинского шторма проходили южнее, и над мачтой "косатки" неслись лишь изорванные ветром клочки и лоскутья, за которыми не могли надолго укрыться путеводные звезды. На закате в облаках шел бой, там рубились и пировали герои. Теперь в вышине скользили бесплотные привидения: души, не заслужившие честного посмертия, безрадостно уносились в пасмурные владения Хегга. Полная луна то пряталась за ними, то вновь принималась плавить в океане черненое серебро. Свет был до того ярок, что глаз без труда различал цвета, а парус отбрасывал на корабельные скамьи и спавших под ними людей непро-. глядную тень. Ветер дул спокойно и ровно, и на всей "косатке" бодрствовали только два человека: зоркоглазый Рысь у руля - да кунс Винитар, лежавший под меховым одеялом на своем месте, на самом носу. Палуба "косатки" размеренно вздымалась и опускалась, переваливаясь с носа на корму и менее заметно - с борта на борт. Корабль хорошо потрудился и теперь отдыхал, и ветер, поменявший направление, более не противился ему, а, наоборот, упруго подставлял крыло. Сине-белый клетчатый парус был подвернут чуть ли не вдвое. Это затем, чтобы не отстала вторая "косатка", шедшая позади. На бывшей лодье Зоралика теперь хозяйничали комесы Винитара. В бою они полностью очистили вражеское судно. То есть попросту перебили противников до последнего человека. Нет, сыновья Закатных Вершин были не из тех, кто сомневается в одержанной победе до тех пор, пока дышит хоть один неприятельский воин. Если бы Зоралик явил настоящее мужество, возможно, ему и кое-кому из его людей досталась бы пощада, - ведь грех убивать отважного недруга не по святому праву мести, а просто ради убийства. Но вскоре после того, как корабли столкнулись и началась рукопашная, кто-то из воинов Винитара увидел на палубе красивый шлем с золотой полоской на стрелке, кольчугу, отделанную на груди опять-таки позолотой... и меч, вдетый в богатые ножны. Оружие, могущее принадлежать только кунсу! И притом - кунсу, жаждущему утвердиться!.. Доспех был спрятан в укромном уголке под Скамьей, - его выбило оттуда сотрясение при ударе кораблей. Видно, тот, кто прятал его, просто не успел добраться до трюма, а выкинуть за борт не позволила жадность. Вдруг все же доведет судьба победить, так зачем загодя лишаться богатства?.. "Я бы понял вождя, который перед боем сбрасывает доспех, - сказал тогда Винитар. - Презирающий смерть достоин похвал. Но бросить меч? Это может означать только одно: Зоралик в случае поражения боится быть узнанным..." Так оно впоследствии и оказалось. Когда кончился бой и воины, ходившие за недостойным вождем, отправились скитаться по отмелям Холодной реки, Винитар обнаружил, что в сражение, несмотря на сугубый запрет, успел ввязаться старик Аптахар. "Тебе, я смотрю, одной руки многовато!" - хмуро заметил молодой вождь, глядя, как Рысь перевязывает Аптахару плечо. "Давненько не получал я добрых боевых ран, - с законной гордостью отвечал старый воин. - А ты, сынок, прежде чем бранить меня, знай: я зарубил врага, целившегося тебе в спину. Вот он лежит, сам посмотри!" По совести молвить, Винитара даже в толкотне и сумятице боя не очень-то просто было достать со спины, и Аптахар знал это не хуже него. "Где?" - спросил Винитар больше для того, чтобы доставить ему удовольствие. И склонился над человеком, распростертым около мачты. Убитый действительно держал в руке лук, хотя колчана у него на боку не было. Это заставило Винитара присмотреться внимательнее, и тогда он заметил, что сапоги воина были расшиты драгоценными шелками Мономатаны - красным, зеленым и золотистым. Отсутствие колчана сразу стало понятно. Недостойно вождя идти в бой с луком: оружие, убивающее издалека, не для кунса. Его оружие - святой меч, справедливый кинжал... "Насчет боевых ран ты хорошо сказал, дядька Аптахар. А я еще добавлю: и славных ударов не наносил!" Тяжелый и длинный, почти в локоть длиной, боевой нож Аптахара начисто перерубил прочную кибить<Кибить - деревянная часть лука, рукоять и два рога.> лука и уже на излете бешеного размаха глубоко рассек шею стрелка. Вот на какие подвиги оказался способен однорукий калека, усмотревший, что воспитаннику угрожает опасность!.. "И в самом деле похож на Забана, - продолжал Винитар, рассматривая тяжелое лицо, ястребиный нос и рыжеватые с густой проседью волосы Зоралика. - Может, тот ему и вправду отец?" Смерть не сумела стереть с лица павшего выражение жестокой обиды. Когда клинок Аптахара перерубил ему шейные жилы, он ведь успел осознать, что умирает, и умирает бесславно. "Отец? - фыркнул Аптахар. - Значит, не станут говорить про Забана, будто он сумел родить хорошего сына!.." ... Теперь Винитар вспоминал эти слова и поневоле раздумывал, скажет ли кто-нибудь то же самое про его собственного отца. Раздумья, правду сказать, получались невеселые. Винитар смотрел на черные, с широкой серебряной оторочкой тени облаков, скользившие по лику луны, и вспоминал, как впервые увидел чужую кровь у себя на руках. Ему было тогда одиннадцать зим, и один из комесов отца за пивом сболтнул, что-де кунсу следовало бы взять в жены настоящую сегванку, скажем с острова Печальной Березы, а не какую-то неженку с Берега, еле-еле выродившую единственного сына. Да и тому, мол, умудрилась передать свои глаза, а не мужнины... "Чем рассуждать о чужих глазах, поберег бы свои", - ровным голосом сказал ему сын этой неженки. И, не озаботившись подхватить хотя бы нож со стола, хладнокровно к точно ткнул воина в лицо просто рукой - пальцами, сложенными "лезвием копья". Именно хладнокровно, а не в порыве вспыхнувшей ярости. Его матери давно не было на свете. Она умерла девять зим назад, пытаясь родить второго ребенка. А отец не торопился с новой женитьбой, поскольку ледяной великан все необоримее придавливал остров, и кунс подумывал о переезде на Берег. "Эй, уймись! - прикрикнул отец на разъяренного воина, зажимавшего рукой изувеченную глазницу. - Подумаешь, мало ли одноглазых на свете!.. - И повернулся к сыну, чтобы едва ли не впервые расщедриться на похвалу: - А ты, как я погляжу, не такой уж никчемный, как мне раньше казалось..." Плох тот вождь, который скверно разбирается в людях. Но Богам оказалось угодно, чтобы кунсу Винитарию по прозвищу Людоед выпало ошибиться в собственном сыне. Всего год спустя, когда они уже жили на Берегу, мальчишка вконец разочаровал отца, наотрез отказавшись участвовать в ночном нападении на соседей-веннов, справлявших наречение имени одному из своих сыновей. "Я помню наши сказания. У того, кто нападает ночью, нет чести", - заявил молокосос прямо в глаза кунсу. За что был избит немедленно и безо всякой пощады. Мало ли что случается между отцом и сыном, пережили и схоронили!.. Но, как потом оказалось, давней стычки так и не забыл ни тот, ни другой. Миновало еще несколько зим, и юный Винитар покинул отца, отправившись в глубину Берега. Туда, где справным воинам обещали достойную службу могущественные властители страны Велимор. Люди говорили, старого кунса не удивил отъезд сына. И даже не особенно огорчил. Гораздо больнее ударило его то, что с Винитаром - это сухим-то путем! - ушла чуть не вся морская дружина, некогда приведенная Людоедом с острова Закатных Вершин, и остался кунс в только что выстроенном замке едва ли не с одними наемниками. А еще через несколько зим... x x x Многим по всей справедливости гордятся славные тин-виленцы, и в том числе - закатами, осеняющими их город. Ясное дело, не всякий закат в Тин-Вилене удается красивым, но если уж удается, то многие соглашаются, что подобного в иных местах не найти. И даже в Аррантиаде, чьи жители бахвалятся красотами своей земли так, словно сами их создали. Весной тин-виленское солнце долго не может успокоиться за хребтами, оно касается пиков и на время пропадает из глаз, потом снова показывается между вершинами. Свет его в это время неистово ярок, и горы предстают сплошной зубчатой тенью, и невозможно отделаться от мысли, будто там, за черной стеной, и есть уже самый край мира. Бессильно шепчет рассудок, что Заоблачный кряж отграничивает не иномирье, а всего лишь Озерный край, где стоят поселения и живут обычные люди, и там в это самое время ловится рыба, чинятся сети, варится пища. Закат в Тин-Вилене - не та пора, когда хочется слушать доводы разума... А после солнце совсем уходит за горы и разливается позади них медленно стынущим заревом, сперва алым, потом малиновым и наконец - пепельно-голубым. И, пока это длится, наступает некоторый миг, когда горы начинают испускать свое собственное свечение. Каждый пик, каждый склон окутывает полоса нездешнего пламени. Золотого на алом. Алого на холодном малиновом. Ускользающего малинового - на пепельной синеве... А потом остается лишь синева, и в ней разгораются весенние звезды... Ветер шептал что-то жухлой степной траве, но мертвая трава едва ли слышала его печальную песню. Скоро, совсем скоро ее сменят новые ростки, уже выбившиеся из земли среди старых корней. Им цвести, им танцевать и разговаривать с ветром - до осени, до зимнего снега. В нескольких поприщах от стен Тин-Вилены, там, откуда нельзя уже было видеть окутанный ночной сенью город, только огни четырех маяков, да и те казались крупными звездами, низко повисшими над горизонтом, - посреди ровной степи стояли двое. Два родственника, два брата. Оба - Волки, зверь и человек. Волк, которого мать звала Пятнышком, напряженно вбирал незнакомые звуки и запахи шо-ситайнской степи, где отныне ему предстояло жить. Бок о бок с человеком он только что одолел половину большого и враждебного города, который при иных обстоятельствах заставил бы его обезуметь от страха. На улицах скрипели колеса, шаркали ноги и стучали копыта, лязгало и звенело железо, а каждый порыв ветерка обрушивался шквалами немыслимых запахов. За заборами бесновались лютые псы, в двух шагах на чем свет стоит ругались возчики и верховые, чьи кони, чуя волка, неудержимо шарахались. Улюлюкали и свистели мальчишки, и, путаясь у всех под ногами, гавкающим половодьем катились по пятам трусливые шавки, сбежавшиеся чуть не со всего города полаять на извечного недруга. Будь Пятнышко один, ему бы не поздоровилось. Но рядом шагал брат, и его рука лежала у Пятнышка на загривке, и невольно дыбившаяся щетина тотчас укладывалась на место, и волк шел вперед, тесно прижимаясь к бедру человека, не глядя ни вправо, ни влево - и не останавливаясь, чтобы огрызнуться в ответ на бессчетные оскорбления. Дорога показалась ему нескончаемой... Но вот город остался далеко позади, кругом лежала вольная степь, и волк знал - пришло время прощаться. Человек по имени Волк опустился на колени и обнял его. - Беги, Пятнышко, - тихо сказал он, запуская пальцы в густую звериную гриву и последний раз вбирая ноздрями запах родной северной чащи. - Беги на свободу. Здесь все не так, как в наших лесах, но ты, я знаю, не пропадешь. Ты скоро поймешь здешнюю жизнь. Ты встретишь стаю и сделаешься ее вожаком. А потом тебя выберет волчица, и ты продолжишь свой род... Беги, брат мой! Человек крепко зажмурился, давя необъяснимо подступившие слезы, - и опустил руки. Некоторое время ничего не происходило. А потом на его запястье сомкнулись челюсти волка. Зубы, способные раздробить лошадиную ногу, тронули кожу человека так бережно, что жаркое, влажное дыхание, рвавшееся из пасти, было едва ли не ощутимей нажатия клыков. Прикосновение длилось недолго... У человека был острый, отточенный слух, которым не обладает ни один горожанин. Но и он не сумел уловить ни шороха, ни шелеста удаляющихся шагов. Только рассеялось ощущение близкого присутствия волка, и венн понял, что остался один. x x x Винитар устало вздохнул и повернулся на другой бок, не в силах заснуть. Ночной ветер негромко посвистывал в снастях, напевая колыбельную, с детства знакомую всякому морскому сегвану. Волны приглушенно шипели, расступаясь перед форштевнем и обтекая борта: над обводами "косатки", шлифуя нынешнее совершенство, трудились поколения сегванских корабелов и мореходов. Облака все так же беззвучно скользили над головой, то пряча, то вновь открывая луну. На закате эти облака были безумными и вдохновенными мыслями поэта, а сейчас... Была на Островах поговорка, касавшаяся пустяковых вроде бы горестей, способных, однако, слиться в сводящее с ума ощущение безысходности: "О чем думает старуха, когда ей ночью не спится..." x x x ... Через много зим после своего отъезда вглубь Берега, когда успело произойти немало всякого разного, когда Винитар оказался женат, но так и не у видел жену, когда не стало отца, а он, сын, вынужден был отпустить убийцу, попавшего к нему в руки, - в общем, месяца три назад он заглянул в Галирад. Он собирался наконец-то навестить родной остров, которого не видал уже очень давно, с самого времени переезда на Берег. Но и Галирад был ему городом в некотором роде не чужим: как же не заехать туда? В сольвеннской столице его принимали по-родственному. Еще бы, ведь кнес Глузд Несмеянович до сих пор числился ему законным тестем, да и молодая кнесинка Эртан с теплотой вспоминала замок Стража Северных Врат и то, как справедливое письмо кунса защитило походников от навета... Вот и вышло, что Винитар стоял на причале, наблюдая, как его "косатка" грузилась припасами для дальнего плавания, и тут к нему подошел человек. "Святы Близнецы, чтимые в трех мирах... Ты, верно, кунс Винитар с острова Закатных Вершин, сын Винитария Людоеда?" Он обернулся и тут же признал в незнакомом человеке, во-первых, жреца Богов-Близнецов, а во-вторых, своего соплеменника. Именно во-вторых. Вера Близнецов учила не делать различий между племенами, и потому самые рьяные ее приверженцы напрочь оставляли обычаи родной старины, предпочитая двуцветные красно-зеленые одеяния, носимые во имя путей божественных Братьев. Однако выговора не скроешь - как и черт лица, присущих лишь коренным выходцам с Островов. "Так меня вправду кое-кто называет, - неохотно отвечал Винитар. - А ты кто такое и что тебе надо?" "Люди именуют меня Хономером, - слегка наклонил голову жрец. - И мне кажется, тебе не придется жалеть, если захочешь со мной побеседовать". Винитар недовольно подумал, что мог бы и сам догадаться об имени, если бы удосужился попристальней разузнать, что делалось в городе. Гласила же мудрость длиннобородого Храмна: прежде, нежели входить в дом, прикинь, как будешь выбираться обратно... Вслух кунс произнес: "О чем нам беседовать? Я не враждую с твоими Богами, но и от своих пока что отрекаться не собираюсь..." Хономер усмехнулся: "Примерно так говорил со мной и некий другой человек здесь же, в Галираде... почти семь лет тому назад. - Его вера учила измерять время не зимами и ночами, как было издавна принято у сегванов, а солнечными летами и днями. - Этот человек отзывался на собачью кличку и держал при себе ручного зверька. Летучую мышь". "И что с того?" - хмуро поинтересовался Винитар. На самом деле сердце у него сразу застучало быстрее, но показывать это он отнюдь не собирался. Негоже. "Мне подумалось, ты не отказался бы встретиться с ним". Винитар молча отвернулся и стал смотреть на морской горизонт, туда, где - далеко-далеко, в неделях пути, у самого края мира - лежали незримые отсюда Острова. "Я не первый раз в Галираде, - начал негромко и неторопливо рассказывать жрец. - Семь лет назад я уже проповедовал здесь... и, должен признаться, потерпел весьма обидную неудачу. В те годы я думал, что для здешних язычников всего убедительней окажется воинское превосходство - как для иных южных народов, подверженных мору, в свое время оказалось убедительным прекращение вредоносных поветрий. Увы, я ошибся. Моего воина посрамил человек, о котором я говорю. Предвечному было угодно надолго затем развести наши дороги, и я начал уже понемногу о нем забывать. Но три года назад он объявился в городе, где стоит мой храм: в Тин-Вилене, на севере Шо-Ситайна. Этот человек и сейчас там живет. Я же вновь приехал сюда проповедовать, ибо не хочу, чтобы кто-то сказал, будто наша вера потерпела здесь поражение". Винитар тем временем успел искоса присмотреться к жрецу и отметил то, что, по его мнению, следовало отметить. Ладное, гибкое, мускулистое тело, подходившее скорее воину или охотнику, но никак не смиренному служителю Богов, взыскующему книжной премудрости и просветления духа. Широкие жилистые запястья, крепкие пальцы, мозолистые ладони... "И что? - спросил он Хономера. - На сей раз ты хочешь, чтобы твоим воином стал я? Или сам намерен сражаться?" К его некоторому удивлению, жрец рассмеялся. "У здешнего народа, - сказал он, - есть присказка о простаке, который, шагая в темноте, вновь и вновь наступает на грабли и никак не поймет, кто же это так ловко бьет его по лбу. Нет, сын Винитария, я не хочу повторять однажды сделанную ошибку. Теперь мы с братьями трогаем души людей притчами<Притча - букв, "случай", короткий поучительный рассказ о событии, некогда (по мнению рассказчика) происшедшем в действительности.> о смертной Матери божественных Братьев, скромно надеясь, что сольвенны поймут красоту нашей веры и увидят ее преимущество перед поклонением... - тут он презрительно скривил губы, - Матери Живе, которому они до сих пор здесь предаются. И в этом деле, кунс, ты мне уж никак не помощник". Хономер замолчал. Винитар понял: жрец сказал ему все, что собирался сказать. "Я не буду благодарить тебя, - проворчал мореплаватель. - Потому что ты пришел сюда сам и окликнул меня по собственному желанию, а я тебя за язык не тянул. Лучше я тоже расскажу тебе про одного человека. Быть может, его участь заинтересует тебя". "Кем же он был?" "Твоим единоверцем. Он носил жреческие одеяния, как и ты, хотя далеко не такие яркие. Я в то время только-только надел меч, а он был уже стар. Его приютили наши соседи, венны из рода Серого Пса. Их дети добывали для него бересту, и он записывал сказания этого народа". "Записывал? Вместо того, чтобы обучать их истинной вере? Странный жрец... Стоит ли удивляться, что к возрасту почтенных седин он не сподобился достичь сколько-нибудь высокого сана!" "Может, ты и прав, но дети венное приветствовали его так, как приветствовал меня ты, потому что желали порадовать старика. Я думаю, они крепче уважали вашу веру и больше знали о ней, чем те, перед кем ты проповедуешь, Хономер". "Я поразмыслю над твоими словами, - после некоторого молчания пообещал жрец. - Ибо сказанное разумным язычником бывает куда более достойно работы ума, нежели праздная болтовня иных правоверных. Так что же сталось с этим жрецом? И не припомнишь ли, кунс, как его звали?" Винитар ответил: "Как его звали, о том спрашивай не меня, а человека, который держит ручную летучую мышь. Он был в числе веннских детей, слушавших почтенного старца, и в его познаниях ты мог сам убедиться, если только вправду был с ним знаком. Что же до судьбы старика... Он пал от рук комесов моего отца, когда они с оружием явились на праздник, куда их звали гостями. А берестяные книги, которые он составлял несколько зим, были брошены комесами в костер. И это я уже видел сам". "Никому не дано знать, где и как оборвется его жизненный путь, - вздохнул Хономер. - И чего будет стоить труд целой жизни на суде Близнецов... каким бы значительным он нам самим ни казался. Спасибо тебе за беседу, сын Винитария..." "И тебе спасибо. Ты славно позабавил меня", - отозвался молодой кунс. Позабавил - такова была у сегванов высшая похвала за рассказ, и он надеялся, что Хономер еще не успел этого позабыть. Жрец вновь едва заметно поклонился ему и, повернувшись, зашагал прочь по деревянной мостовой, опиравшейся на несокрушимые дубовые сваи. Он не прибавил ни слова, но Винитар разбирался в людях, пожалуй, не хуже, чем его давно погибший отец. И он понял - повесть о старом жреце глубоко зацепила Хономера. Винитар не отказался бы узнать почему. А вот что он знал со всей определенностью - это то, что по окончании погрузки он скажет дружине: "Наш остров простоял в океане четыре тысячи лет, и даже великаны не много нового сотворят с ним за месяц или два, на которые мы задержимся. Я надумал сперва посетить Тин-Вилену!" А еще он знал, что Хономер тоже видел людские сердца насквозь, точно опытный мореплаватель - очертания волн и свечение воды, идущее из глубин. И значит, тин-виленский ученик Близнецов наверняка уже догадался, что кунса надобно в самом скором, времени ожидать в гости... x x x ...Винитар встрепенулся, как от толчка. Но не оттого, что палуба "косатки" представляла собой слишком жесткое ложе, - он не был избалован и очень редко позволял себе спать на чем-либо более мягком. Нет, Винитара пробудило от наползавшей дремоты явственное ощущение близкой опасности. Опасности безымянной, неотвратимой и грозной!.. Первым помыслом опытного боевого кунса было громко подать голос, поднимая тревогу. Но почему-то - быть может, делая непростительную глупость - он удержал в себе крик, решив для начала оглядеться и хорошенько прислушаться. На луну как раз набежала очередная тень; впрочем, кунс, вскинувшийся на локте, отчетливо видел на кормовой скамье силуэт рулевого. Рысь сидел совершенно спокойно, сверяя со знакомыми звездами послушный бег корабля... "Я действительно превращаюсь в старуху, которой ночью не спится, - с досадой подумалось Винитару. - Здесь кругом открытое и глубокое море, безо всяких отмелей и подводных скал. Ветер попутный... О чем я тревожусь?" Он еще додумывал эту мысль, когда проворное облачко соскользнуло с лика луны... и Винитар УВИДЕЛ. Он увидел скалу, которой просто не полагалось тут быть, но она была. И совсем близко. Она высилась чуть впереди, грозно и жутко нависая над правым бортом "косатки". До нее оставалась едва ли сотня шагов. Луна в упор изливала на нее свое серебро, не ведающее полутеней. Яркий свет озарял все изломы голого камня, превращая каждый выступ - в разящее лезвие, каждую выбоину - в бездонный провал. Странной, страшной и непростой представала эта скала... Винитар никогда прежде не видел ее, но узнал сразу. Нагромождение черных, изъеденных морем утесов явилось кунсу исполинским конем, вздыбленным перед прыжком в никуда. Ветер пел, овевая чудовищные копыта, занесенные в бешеной скачке и готовые вот-вот растоптать маленькую "косатку"... И сидевший в седле отнюдь не сдерживал каменного скакуна. Одна его рука была простерта вперед, над гривой коня, другая тянулась к мечу. А лицо, изваянное резкими тенями луны... такой лик мог бы быть у длиннобородого Храмна, когда Он прознал о гибели сына и бросил на плечи синий плащ мести. Горе и ярость, овеществленные случайным расположением камня и прихотью лунного света... Под копытами Всадника молча клокотало белоснежное кольцо бурунов, "косатку" неудержимо влекло навстречу погибели - а Рысь, словно ничего не замечая, все так же безмятежно вел судно, доверившись маячкам родных звезд, и Винитар отчетливо понимал: даже если закричать прямо сейчас, поднимая всех по тревоге, - они уже ничего не успеют. Ни вытащить весла, ни поспешно переложить руль. И, хотя не к лицу сегванским воителям умирать вот так, прямо во сне, даже рук не подняв для защиты, - Винитар почему-то снова не закричал. Наверное, оттого, что происходившее было поистине превыше его крика, превыше любых деяний мореходов, силящихся уберечь корабль от погибели на клыках коварного рифа... Он поднялся на ноги и прямо посмотрел Всаднику в черные провалы глазниц. Правильный, чтущий заветы предков сегван всегда ложится спать обнаженным, в том числе и на корабле посреди моря, - и Винитар стоял перед грозным пришельцем в чем мать родила. - Мои люди ни в чем не повинны перед тобой, - сказал он негромко. - Никто из них никогда не бывал в Шо-Ситайне. И предки их, насколько я ведаю. А если за мной усматриваешь какую вину, так и спрашивай с меня, а не с них. Всадник, как и следовало ожидать, ничего ему не ответил... Новое облачко сокрыло луну, и на несколько мгновений Винитар напрочь перестал что-либо видеть, даже серебристые взблески на волнах вдали, там, где море было свободно от тени... Сделать он ничего больше не мог, а потому стиснул кулаки и стал просто ждать. Всякий мореплаватель, мало-мальски опытный на руле, даже с закрытыми глазами умеет прикинуть ход судна и пройденное расстояние... За миг перед тем, когда должен был раздаться хруст смятого дерева и жалобный треск мачты, Винитар отчаянно напрягся всем телом, готовясь принять неминуемое... Но ничего не случилось. Лишь ненадолго окутало стылой, как из ледника, сыростью, а волосы мигом покрылись жемчужной россыпью влаги - так, словно корабль прошел сквозь клок густого тумана, плывшего непосредственно по волнам. Ветер оттащил прочь рваный край облака, и вновь выглянула луна, озарив океан на много поприщ вокруг. Винитар завертел головой, разыскивая Всадника, но море было пустынно - и впереди, и за кормой. Постояв еще немного, кунс опустился на палубу и натянул добротное овчинное одеяло. Если бы не кисея ледяной сырости, облепившая тело, он точно решил бы, что ему примерещилось. x x x На эту ночь Волк не пошел в крепость. Там у него имелось жилье и сохранялись пожитки, но ему и раньше случалось ночевать в городе - либо в какой-iибудь корчме, либо у достопочтенного горшечника Шабрака, отца Мулинги, - и никто ему за это не пенял, лишь бы он не опаздывал к утреннему уроку. Волк шел и думал о том, как расскажет Винойру о своем расставании с Пятнышком, и побратим звонко хлопнет себя руками по бедрам: "Только смотри не проболтайся об этом людям из наших кочевий, парень! Они тебе голову оторвут и на кан-киро твое не посмотрят! Ты хоть понимаешь, какую услугу им оказал?! Минует лето-другое, и здешние волки сделаются в два раза крупней прежнего..." Пусть говорит, пусть подтрунивает. Волк и не подумает обижаться. Совсем скоро от пристани отвалит большой торговый корабль. Он увезет за море меднокожего Винойра, вытащившего жребий скитальца. И с ним - Мулингу. И ее отца, уже сговорившегося о продаже двора... Странное дело, Волк всего менее ревновал девушку, которую недавно считал почти что невестой. Не точил ядовитый клык на побратима, ее вроде бы умыкавшего. Нет... Он беспокоился, приживется ли шо-ситайнец в далекой стране Саккарем, будет ли к нему милостива тамошняя Богиня, не покусится ли кто-нибудь слишком алчный на его драгоценного жеребца по имени Сергитхар. Мулинга?.. Схлынула первая обида, и Волк обнаружил, что "измена" девушки вовсе не погасила для него солнце. Если бы, к примеру, он не смог одолеть Ригномера, если бы Пятнышко разорвали псы на Кругу... ему было бы больней. Мулинга же, по мнению венна, вольна была выбирать - тем более что он не успел даже попросить у нее бус. Может, с Винойром ей окажется не так хорошо, как она ожидает, и она задумается, не сделала ли ошибку. Но это не его, Волка, дело. Его дело - вызвать Наставника на поединок. Чтобы убить. Или самому оказаться убитым. - Потому что он - Волкодав. А я - Волк. Молодой венн даже выговорил вслух эту формулу старинной, не ведающей примирения вражды. Выговорил... да так и замер посреди степной дороги, что была дорогой лишь на ближних подступах к городу, а поодаль от стен распадалась на дорожки и тропки, постепенно терявшиеся на травянистой равнине. Так текут реки халисунских пустынь, исчезающие в песке. - Да чтоб я сдох, - прошептал он некоторое время спустя, по-прежнему не двигаясь с места. Хорошо знавшие Волка немало удивились бы подобным речам. Венн слыл человеком сурового и строгого нрава и, в отличие от многих других учеников, сквернословил исключительно редко. Но теперь как раз и был тот самый исключительный случай, ибо на Волка снизошло озарение. Он наконец понял, что Боги все-таки ответили ему. Он загадывал об исходе грядущего боя с Наставником - и Они, вняв молению, ниспослали ответ. Только он, глупец, сразу не уразумел его. Зато теперь слышал Голос свыше так явственно, как если бы вернулся тот тихий вечер в Нарлаке и маленькая женщина, принятая им за деревенскую дурочку, вновь ласково взяла его за руку. Нет никакой предопределенности, сынок. Ты торопишься узнать ответ, а сам еще не задал нужных вопросов. Ты еще не совершил поступков, могущих направить судьбу, а главное - не обрел Понимания, необходимого, чтобы их совершить. Так вот же, что будет, если ты не сумеешь прозреть... - И белоснежное брюхо Молодого облила постыдная струйка. - А вот другой поединок. Так надлежит биться зрячему... Где-то далеко-далеко, в свободной степи, струился под луной серебристый мех Пятнышка, и в пушистой гриве путались звезды. Видишь, сынок? Ты вполне способен на это. Кажется, я не ошиблась в тебе... - Спасибо, матушка, - снова вслух тихо проговорил Волк. - Ты права. Клетки нужно ломать. Стояла глубокая ночь - время, когда, согласно древним законам, привезенным еще переселенцами из Нарлака, городские ворота не открывались ни перед кем, будь то хоть сам правитель страны. Однако на Тин-Вилену за всю ее историю ни разу не покушалось ни одно неприятельское войско. А посему, хотя ворота исправно запирались и до самого рассвета стояли закрытыми, - неусыпная стража на пряслах<На пряслах, прясло - участок крепостной стены между двумя башнями.> не бдела, как где-нибудь в Фойреге или в Кондаре. Да и стена была - громко сказано; не город окружала, а выселки отгораживала от Середки. Бедноту от богатеев, как иногда говорили. Всяких пришлых - от коренных. Впрочем, по обе стороны жил народ, не лишенный озорной жилки и склонный порой к ночным похождениям, - то есть удобные перелазы давным-давно были разведаны. Волк преодолел тин-виленскую стену даже не один раз, а дважды. Двор не слишком зажиточного горшечника Шабрака помещался, конечно, не в старом городе, а вовне. Вот только выселки эти располагались с другой стороны, не с той, откуда шел Волк. Внутри стен были прямые и узкие чистые улицы, вымощенные камнем. Здесь можно было встретить стражников, здесь горели заправленные маслом светильники, а состоятельность жителей чувствовалась даже не по домам - достаточно было посмотреть на внушительные каменные заборы. Выселки имели совершенно иной вид. Дворы здесь тоже огораживались глухими заборами, но в основном деревянными, сколоченными из горбыля. А улицы хоть и отличались шириной, но были донельзя запутанными и кривыми, ибо приезжие строились каждый как мог, и вдоль заборов отвоевывал себе пространство непобедимый бурьян. И нигде - ни огонька. Зеленые и людные днем, к ночи выселки превращались в глуховатое и определенно опасное место, очень мало подходившее для поздних прогулок. Но - только не для учеников Волкодава. Нет, не то чтобы они были так уж уверены в собственной непобедимости. И не то чтобы их тут кто-то боялся. Нет, конечно. Истинная причина крылась в чем-то другом, но вот в чем именно - Волк даже не пытался расспрашивать. Какое ему дело? Ему достаточно было и того, что люди из Младшей Семьи никогда не задирали его, а Шабраку эти молодцы в кожаных безрукавках, обшитых кольчужными звеньями, даже помогли найти хорошего покупателя, давшего за дом и двор достойную цену... Волк навылет прошел две кривоватые улочки, не обращая никакого внимания на подозрительные тени, маячившие за углами. Кто бы там ни скрывался, на него они нападать не собирались, - он бы это почувствовал. Ворота Шабракова двора были уже заперты. Волк не стал беспокоить почтенного хозяина и его дочь, махнул внутрь прямо через забор. Здесь на него свирепо и почти молча набросились дворовые псы. Как было принято среди тин-виленцев, Шабрак держал пару местных собак, и они сторожили хозяйство согласно обычаям своей породы. Любопытная сука высматривала и вынюхивала прокравшегося злоумышленника, а обнаружив его, звала кобеля, грозного, но порядком ленивого, - и уже тот мчался крушить. И если только воришка не падал сразу на землю, а сдуру пробовал отбиваться... хозяин двора мог и не поспеть к нему на подмогу. Однако Волк был своим. На полпути псы узнали его запах и, очень смутившись, разыграли целое представление, притворяясь, будто на самом деле не нападали, а спешили приветствовать и скорее узнать, откуда это так разит волком. Молодой венн рассеянно потрепал две корноухие головы и сразу пошел в угол двора, где с вечера стояла его чаша с водой. Псы, оказывается, успели досуха вылакать из нее всю воду. Волк досадливо мотнул головой - не потому, что брезговал, просто уж очень велико было стремление скорее, как можно скорее дать облик новообретенному Пониманию, - и зачерпнул свежей воды из дождевой бочки под свесом крыши. Сдерживая нетерпение, бережно утвердил чашу на земле. Опустился рядом с ней на колени и замер, успокаивая дыхание. - Клетки нужно ломать! - наконец повторил он вслух. И, медленно выдыхая, занес руку с развернутой, как для удара, ладонью... Луна, отражавшаяся на поверхности, разлетелась на тысячу серебряных осколков - вода хлестнула из чаши во все стороны веером, облив Волку колени и забрызгав стену клети. А сама чаша подпрыгнула, словно от удара по краю, и перевернулась в воздухе. По счастью, земля в углу двора была мягкая, так что посудина не разбилась. Волк откинулся на пятки, закрывая глаза, и тут только почувствовал, до какой степени вымотал его этот длинный день. Зато теперь в душу изливался покой, которого он не ведал уже давным-давно. Тебя я знаю вдоль и поперек. Ты мог Моим бы стать, пожалуй, близнецом. В мой дом Войдешь и тоже знаешь что да как, - Мой враг. Тебя я знаю вдоль и поперек. Исток Вражды потерян в изначальной тьме. Ты мне Роднее брата, ближе, чем свояк, - Мои враг. Тебя я знаю вдоль и поперек. Жесток От прадедов завещанный закон. Но он С тобою навсегда нас вместе спряг, Мой враг. Тебя я знаю вдоль и поперек. Итог - С такой враждой не надо и любви... Живи Сто лет. Удач тебе и благ, Мой враг. 3. Мост через реку Край Вот что получается, когда слишком долго живешь под каменным кровом!.. Умом Волкодав понимал, что книжной странице полагалось быть желтовато-песочной - по свойству старой бумаги. Однако глаза упорно твердили иное. Траченный временем лист рисовался им муарово-серым, точно слой пепла из самой середины кострища, оттуда, где огонь бушевал злее всего. Он покосился на свечку, стоявшую на столе. Пламя было бесцветным. Этакий язычок холодного света, безо всякой голубизны у фитилька и теплой каемки ближе к вершине. Венн осторожно повел головой - осторожно потому, что глаза еще и перестали поспевать за движением, воспринимая то, что должны были увидеть, словно бы с некоторой задержкой. Резко повернуться значило заработать приступ отвратительной дурноты. Впрочем, он мог бы и не озираться. Весь остальной чертог храмовой библиотеки тоже напрочь утратил присущие ему краски. Исчезла подчеркнутая воском и умелой полировкой живая, глубокая, благородная краснота деревянных полок, покоивших несчетные фолианты. Лишились привычного облика корешки, украшенные то надписями, то многоцветным узором, а иные и позолотой. Все сделалось серым, и лишь тонкие переливы на поверхности пепла позволяли узнавать мир и догадываться, каким он был прежде. Волкодаву было уже знакомо это до крайности пакостное состояние, вызванное, насколько он мог понять, жизнью под неблагословенным каменным спудом. Оно накатывало безо всякого предупреждения, длилось несколько мгновений, а потом отпускало. Венн крепко зажмурился и сидел так некоторое время. Иногда это помогало. Он даже прикрыл веки ладонью - и попытался как можно ярче вообразить себе привычную внутренность библиотеки. Благо проводил здесь немалую часть времени, свободного от занятий с учениками. Другие обитатели крепости, младшие жрецы и особенно стража, вначале посмеивались над ним. Он не удивлялся. Он знал свою наружность головореза с большой дороги, наемника, странствующего искателя ратной поживы и приключений - в общем, человека, склонного мозолить пальцы рукоятью меча, а не листанием книжных страниц. Когда он впервые пришел в библиотечный чертог, старенький хранитель уставился на него в немом ужасе. Ждал, видимо, что диковатый с виду пришелец начнет украдкой сдирать с книжных обложек серебряные уголки. "Взыскующему истины - укажи путь", - напомнил старику Волкодав завещанное Близнецами. Тот поджал губы: "Мы здесь трактуем эти слова в том смысле, что не следует отказывать никому, возжелавшему принять нашу веру..." "Да? - прищурился венн. - А вот Возлюбленный Ученик Сиридван, поясняя эти слова, некогда наставлял помогать советом и поступком всякому стремящемуся преуспеть в благом деле..." С тех пор прошло три года. Подтрунивать над венном давно прекратили, ибо даже отчаянным зубоскалам со временем надоедают бесполезные насмешки. Хранитель же библиотеки по-прежнему встречал Волкодава как нежеланного гостя, хотя давно убедился, что "варвар" книг не портит и не крадет. На первых порах венн никак не мог истолковать для себя поведение старика. Он вспоминал Эвриха, Тилорна, брата Никилу... весь его опыт свидетельствовал: люди, проводящие половину жизни за книгами, зачастую сами проникаются доброчестием древних учителей - и во всяких жизненных столкновениях оказываются мудрей, дружелюбней... а зачастую - и мужественней не обремененных ученостью. Не всегда, конечно. Но в большинстве. Почему же тин-виленский хранитель книг так себя вел?.. Он ведь не только пыль с них сметал куриными перьями, связанными в маленький веничек. Он самым внимательным образом просматривал все, что привозили нового! Волкодав долго раздумывал над этой загадкой. Пока не вспомнил одного мастера боя на копьях, старинного знакомого госпожи Кан-Кендарат, которого они посетили во время совместного странствия. "У этого человека, - сказала она, - ты сможешь многому научиться, малыш...