-таки не от страха, потому что он вряд ли способен был испытывать страх. Нет, тут было нечто иное. Нечто, всего более сходное с ощущением запрета, хорошо знакомого могучему и хорошо вооруженному существу. Кабан потоптался и недовольно затрусил прочь, с треском раздвигая прошлогодние камыши. Маленький песик снова оглянулся. Ветерок шевелил ветки над головой, и тени в тумане утрачивали схожесть с силуэтом собаки. "Мы еще свидимся, брат..." Из-за пазухи вынув щенка-сироту, Обратился Хозяин со словом к коту: "Вот что, серый! На время забудь про мышей: Позаботиться надобно о малыше. Будешь дядькой кутенку, пока подрастет?" - "Мур-мур-мяу!" - согласно ответствовал кот. И тотчас озадачился множеством дел - Обогрел, и утешил, и песенку спел. А потом о науках пошел разговор: Как из блюдечка пить, как проситься во двор, Как гонять петуха и сварливых гусей... Время быстро бежало для новых друзей. За весною весна, за метелью метель... Вместо плаксы щенка стал красавец кобель. И, всему отведя в этой жизни черед, Под садовым кустом упокоился кот. Долго гладил Хозяин притихшего пса... А потом произнес, поглядев в небеса: "Все мы смертны, лохматый... Но знай, что душа Очень скоро в другого войдет малыша!" Пес послушал, как будто понять его мог, И... под вечер котенка домой приволок. Тоже - серого! С белым пятном на груди!.. Дескать, строго, Хозяин, меня не суди! Видишь, маленький плачет ? Налей молока! Я же котику дядькой побуду пока... 8. За Челну, на кулижки У Сегванских островов есть свойство почти никогда не показываться впереди так, как вроде бы по природе вещей положено островам: постепенно и медленно, начиная с вершин. Такое здесь изредка происходит разве что под конец лета, когда земля и вода наконец-то напитываются скудным теплом солнца, никогда не поднимающегося высоко в этом краю. Тогда ненадолго расходятся вечные облака и пропадает клубящийся над морем туман, воздух становится чист и прозрачен, и горы, венчающие почти каждый остров, начинают являть себя взгляду из поистине невообразимого далека. Тогда мореплаватели смотрят на сверкающие белые зубцы, медленно растущие из-за горизонта, и зоркость воздуха обманывает глаза, не давая понять, близко они или далеко. И, какими бы знакомыми ни были угловатые острия, горящие под лучами низкого солнца, все равно так и тянет обмануться, поверить, будто это не родной остров приветствует тебя за полдня пути, а вот-вот обступят корабль лабиринты неведомого архипелага, изваянные из ледяного искрящегося хрусталя... Но такая погода здесь держится лишь несколько коротких дней осенью или, вернее, между летом и зимой, как принято исчислять у сегванов. Все остальное время Острова кутает мгла - либо мокрая, либо морозная. И даже если небо кажется совсем ясным, скалистые берега не поднимаются впереди, а выступают из дымки сразу целиком, так что неопытные путешественники склонны поначалу принимать близящуюся сушу за плотные тучи у горизонта. Но и это бывает достаточно редко. Чаще всего небо Островов затянуто плотными войлочными облаками. И они плывут совсем низко, позволяя видеть лишь сумрачные подножия гор и начисто срезая сверкающее великолепие вершин... Когда на пути "косатки" стал все чаще и гуще попадаться лед, качавшийся в студеной воде порою глыбами величиной с небольшой холм, сегваны заметно оживились, предвкушая встречу с родиной (где, правду сказать, некоторые из них никогда прежде и не бывали). Волкодав спросил Рыся, увидят ли они остров Старой Яблони. - Нет, - отвечал кормщик, - не увидим. Он один из самых южных, так что мы давно миновали его. - Жаль, - сказал Волкодав, удивляясь про себя, с чего бы ему произносить это вслух. А были ведь времена, когда и не произнес бы; да и вообще спрашивать бы, пожалуй, не стал. - Посмотреть бы, цветут ли там еще знаменитые яблоневые сады... И намного ли вырос великан в седловине горы! Рысь не без некоторого удивления на него покосился. А Волкодав вспомнил карту, которую еще в Тин-Вилене едва ли не каждодневно рассматривал, и заговорил снова: - Если я верно понял, кунс велит править прямо к вашему острову, кратчайшим путем... - Скажем так, - ответил Рысь, - насколько возможно будет подобраться. Волкодав едва не спросил отчего, но вовремя спохватился, сообразив: в том, что касалось Островов, виденная им карта устарела самое меньшее лет на двадцать. Нет, суша здесь, в отличие от архипелага Меорэ, не всплывала и не тонула по три раза на дню, но с таким же успехом, могла бы и тонуть. Что толку указывать на морской карте остров, к которому все равно не может причалить корабль, потому что за неделю пути до него мореплавателя встретит стена нетающих льдов? Например, остров Розовой Чайки красовался на старой карте как ни в чем не бывало, в то время как его давным-давно поглотили расползшиеся ледники. Последний дом был сметен движущимися льдами лет сорок назад. И с тех пор там навряд ли стало снова тепло. - Значит, - сказал Волкодав, - остров Печальной Березы тоже останется в стороне? И остров Хмурого Человека? Рысь не выдержал: - Редко встретишь чужестранца, который не только помнил бы названия разных островов, но еще и расспрашивал о них так, словно эти названия что-то ему говорят! Откуда такое любопытство, венн? Волкодав пожал плечами: - Ты удивишься, кормщик, но у меня были друзья сегваны... Кое-кого я даже называл братьями. Они рассказывали мне о своей земле. Рассказывали с любовью, так, что мне захотелось своими глазами на нее посмотреть. - Подумал и добавил: - Тем более что записи в книгах о мироустройстве, касающиеся Островов, очень противоречивы. Такое впечатление, что ученые путешественники сами не забирались сюда, довольствуясь в основном рассказами твоих соплеменников. А те знай хвалили каждый свой остров, объявляя его чудом из чудес и всячески принижая все остальные... Рысь хмыкнул: - Я не знаю, что врали другие, но, если там был кто-нибудь с нашего острова Закатных Вершин, он-то должен был рассказать чистую правду. О том, что настоящее чудо можно увидеть только у нас, а все остальные рядом с ним - плюнуть и растереть! Не видал ты наших веннских лесов... с привычной строптивостью подумалось Волкодаву. Он одернул себя, мысленно нахмурившись: воин Винитара был немногим моложе его самого, а значит, мальчишкой вполне мог побывать на Светыни. Вполне могло также выясниться, что в замке Людоеда у него погиб отец или брат. Не буди лихо, пока оно тихо! И Волкодав не стал спрашивать, видел ли Рысь веннские леса. Это все равно не имело никакого значения. Он заставил свои мысли изменить направление бега и тут же в который раз вспомнил про Эвриха. Вот кто небось уже точно схватился бы за чернильницу и перо!.. - Каково же ваше чудо? - спросил венн. Рысь улыбнулся, хищно блеснув зелеными глазами: - Увидишь!.. Ко всем прочим своим умениям морские сегваны владели искусством необыкновенно точно рассчитывать время своего путешествия. Святой старинный обычай велел подходить к острову Закатных Вершин на закате - и "косатка" кунса Винитара оказалась в виду родной земли именно на закате. Правда, это был не тот обыкновенный и привычный закат, после которого следует ждать ночной темноты. Ночи на Островах весной не бывает совсем. Солнце очень степенно погружается за горизонт и далее совершает свой путь прямо под ним: заберись на горку повыше - как раз и углядишь сверкающий край. Даже толщи облаков ничего не могут поделать с полуночной зарей, и она окрашивает их всеми цветами от холодного лилово-малинового до алого и огненного золотого. Пройдет еще немного времени, настанет лето, и солнце совсем перестанет уходить с неба. Так и будет кружить, поднимаясь то выше, то ниже, но никогда не прячась совсем. Когда-то давно, еще на руднике, один грамотный мономатанец объяснял Волкодаву, отчего так получается. Он убеждал недоверчивого юнца, вращая один кругом другого два камня, маленький и побольше. Волкодав, в общем, понял его рассуждения, но они ему не понравились, ибо не содержали ни благоговения, ни красоты. На что нужен такой мир, пускай даже понятно и правильно объясненный?.. Наблюдая каждый день за сегванами, Волкодав отмечал про себя, как постепенно стихали между ними разговоры о прибытии на остров. Так бывает, когда чаемое и очень волнующее событие, постепенно приближаясь из дали будущего, как-то вдруг - а это всегда происходит именно "вдруг" - оказывается совсем рядом. И замолкаешь, и перестаешь разглагольствовать и болтать языком, и просто ждешь. С душевным трепетом, делающим слова неуместными и ненужными. В тот день с утра Волкодав обратил внимание, что комесы совсем перестали сквернословить и развлекать друг дружку веселыми непристойностями, до которых всегда так охоч воинский люд. А еще они обошлись без еды, и никто не требовал с Аптахара медовухи, греющей тело и душу. Так люди ведут себя, готовясь приступить к делу, требующему высокого сосредоточения духа. К божественному служению. К поединку и битве. К долгожданной встрече с любимой... Что явится им из воспламененного уходящим солнцем тумана? Может, лишь необозримая ледяная стена, над которой даже очертания знаменитых гор невозможно будет увидеть?.. Для самого кунса, для Аптахара и еще нескольких комесов остров Закатных Вершин был родиной. Они здесь выросли или даже, как Аптахар, оставили молодость. Им каждый валун неслышно прошепчет: "А помнишь?..", им ветер напоет давно забытые колыбельные, и даже у воздуха окажется совершенно особенный вкус, не такой, как на Берегу, - дышать и не надышаться... Волкодав очень хорошо понимал это чувство. Однако большинство молодых воинов, рассуждая об острове, добавит к слову "родина" словцо "пра". Здесь увидели свет их отцы с праотцами, им же самим никогда не доводилось бывать. У этих мореходов тоже горели глаза, но несколько по-другому. Если до острова действительно удастся добраться, их, быть может, в итоге сильно разочарует нагромождение обледенелого камня, снабженное в устах старшего поколения таким легендарным величием. Они, конечно, в этом никогда не признаются. Но и плакать не будут, как плакал когда-то Волкодав, глядя с высокого, крутого холма на свою родную деревню... на крышу дома, под которой теперь жили чужие... Венн много лет думал об острове Закатных Вершин только как о родине Людоеда. Что ж, это по-прежнему было так. Но - с некоторых пор - не только. Волкодав посматривал на матерщинника и рубаку Аптахара, неотрывно глядевшего вперед, в плывущий над морем туман. Ближе к вечеру старый воин принялся то и дело смахивать с глаз неизвестно откуда взявшиеся соринки. Или это брызги долетали из-за борта, чтобы украдкой скатываться по щекам?.. У венна не было особых причин любить Аптахара. Скорее наоборот. И Аптахар совсем не шутил, когда называл его несчастьем всей своей жизни. Однако человек, с которым вместе ел хлеб и проливал кровь, такой человек поневоле становится... нет, не своим, судьба так распорядилась, чтобы между ним и Аптахаром подобное сделалось уже невозможно, - но определенно не чужим, и при всем том, что ты помнишь: этот воин, бывший комес Людоеда, убивал когда-то твою родню, - внутренняя правда мешает смотреть на него исключительно как на врага. Понапрасну ли вера соплеменников Волкодава запрещала убивать того, с кем перемолвился словом... А в Мономатане жило черное племя сехаба, и у тамошних воинов было принято в битве давать пощаду противнику, схватившемуся за древко копья. Волкодав смотрел на беспокойно топтавшегося Аптахара и едва ли не впервые размышлял, в чем же тут дело? В завете Богов - или во врожденном законе, свойственном всякой здоровой душе, каких бы Богов ни чтил ее обладатель?.. Легко сбить стрелой дикого гуся, пролетающего над озером. И гораздо трудней свернуть шею такому же гусаку, только домашнему, которому ты дал имя, который приучен доверчиво к тебе подбегать... Волкодав помнил: кунс Винитарий по прозвищу Людоед появился на Светыни в конце лета. У него было тридцать спутников, тридцать суровых, обветренных мореходов. Винитарий познакомился с Серыми Псами, порадовался ничейным землям за рекой... и почти сразу отбыл, спеша обратно на Острова. Чтобы следующей весной, едва только по Светыни прошел лед, вернуться уже со всем своим племенем. Вот тогда и произошло нападение. Буквально через несколько дней... Последний Серый Пес привычно считал - кунс не пожелал осенью нападать на его род оттого, что там тоже было ровно тридцать мужчин, ни в чем не уступавших его комесам. И двадцать восемь женщин, точно так же готовых защищать свой дом от любого врага. Поэтому Винитарий не отважился ни напасть, ни зазимовать: ведь тот, кто задумывает предательство, сам вечно подозревает других. И весной он совершил свое подлое дело, едва обсушив после плавания корабли. Ударил наверняка, зная: никто не чает нападения от новоселов, приехавших жить и только-только начавших устраиваться... А вот теперь Волкодав начинал думать, что, верно, была у кунса и другая причина для спешки. Неудачливым и бессильным предводителем племени был бы Винитарий, да и не удержал бы он на плечах шитый плащ кунса, если бы не умел предугадывать движения человеческих душ. Легко натравить исстрадавшийся островной народ на каких-то непонятных жителей Берега, явно по недосмотру Богов обладающих богатым и красивым угодьем. Но - это только пока венны вправду остаются для приезжих сегванов непонятными и неведомыми, может быть, даже и не вполне людьми, кто их тут знает, на этом Берегу, за столько дней пути от настоящей земли!.. Стоит обжиться, начать узнавать друг друга в лицо, вместе ходить на охоту и сообща варить пиво... вместе смеяться, заглядываться на пригожих девчонок... Как после этого резаться? Как посреди ночи взять оружие и пойти убивать тех, кого хорошо знаешь?.. Тех, кто для тебя уже не какие-то нелюди без лиц и имен, а вполне определенные Отава, Белогуз, Межамир?.. Ведь не получится. И Людоед это очень хорошо понимал. В конце концов Волкодав даже заподозрил, что Винитар, его сын, испытывал нечто подобное. Чем еще объяснить, что за все время плавания кунс обменялся со своим то ли пленником, то ли гостем едва ли несколькими словами? Уж не боязнью ли, как бы взаимное узнавание не сделало слишком тяжким долг кровной мести, не сделало немыслимым Божий Суд, который должен был состояться между ними на острове?.. Поэтому Волкодав весьма удивился, когда Винитар вдруг подошел к нему и сказал: - Ты называл острова и расспрашивал о них. Кого ты знал с острова Старой Яблони? Никакой тайны тут не было, и Волкодав ответил: - Когда меня продали на каторгу, я встретил мальчика-сегвана. Он был младше меня. Его звали Аргила. Какой-то Зоралик взял его в плен во время усобицы кунсов. - Помолчал и добавил: - Аргила был из тех птиц, что не живут в клетке. Винитар молча кивнул. Его лицо, по обыкновению, оставалось бесстрастным, и Волкодав понял, что имя Аргилы ничего не говорило ему. Он удивился некоторому разочарованию, помимо воли шевельнувшемуся в душе. Сегванские острова многочисленны. Глупо было надеяться, что все там знают друг друга. Так же глупо, как и полагать, будто все венны между собою знакомы. Однако Волкодав сообразил, что Винитар, должно быть, не спроста расспрашивал его о Старой Яблоне. И он сказал: - А ты кого оставил там, кунс? Он не слишком надеялся, что Винитар пожелает ответить. Но, видно, близость родного острова даже вождя заставила изменить некоторым привычкам. Он пожал плечами и проговорил: - Когда я был мал, тамошний кунс пригласил отца на свадьбу своего сына... Он слегка запнулся. Мало кто любил Людоеда, мысленно договорил за него Волкодав. Но Старший Род с острова Закатных Вершин был могущественным, и с ним искали союза... - Отец взял меня с собой, - продолжал Винитар. - Под утро я пошел слушать, как падали яблоки, и увидел девочку. Она родилась хромоногой и не могла обходиться без костыля. Но у нее были волосы, гуще которых я никогда потом не видал. Она беседовала не по годам разумно. У всех на уме была свадьба кунсова сына, и уже на корабле я сказал отцу, что тоже нашел себе невесту. Это было за три года перед тем, как мы переселились на Берег. Он опять замолчал. - Вряд ли твой отец пришел в восторг от такого выбора... - негромко проговорил внимательно слушавший Волкодав. И с запоздалым удивлением осознал, что, оказывается, способен рассуждать о Людоеде просто как об отце, натолкнувшемся на своеволие наследника. Винитар снова пожал плечами: - Он дал мне подзатыльник и сказал, что зря она не родилась на нашем острове: для таких, мол, как она, у нас есть Понор. Волкодав ощутил укол праздного любопытства. У него дома сходным словом обозначали самородные колодцы, в которые проваливалась уходящая под землю вода. Понор, упомянутый молодым кунсом, был одной из немногих диковин Сегванских островов, более-менее достоверно описанных в "путевниках" образованных землепроходцев. Правда, диковина получалась довольно-таки зловещая. Сородичи Людоеда испокон веку отправляли в Понор младенцев, родившихся уродливыми или, по общему мнению, нежизнеспособными. Молва также гласила, будто в голодные годы туда по собственной воле уходили ветхие старики, уставшие от прожитых дней и не желавшие более обременять собой свои семьи. Дело в том, что Понор не был обычным земным провалом. Ни колодцем, куда у веннов сама собой ныряла вода, ни даже огненной ямой вроде тех, что Волкодав видел когда-то на Заоблачном кряже, на горе Тлеющая Печь. Заглянувший в Понор не обнаруживал внизу дна. Ни каменного, ни огненного, ни водяного. Вообще ничего, кроме плотной густой тьмы. Факел, сброшенный в эту прорву, в некоторый момент переставал озарять отвесные стены и пропадал - внезапно, сразу, не зашипев и не замерцав, словно проглоченный. То же происходило и со светильником, опускаемым на веревке. Веревка всякий раз оказывалась срезанной ровно и чисто, словно бы необычайно острым ножом, и рука, держащая ее наверху, не улавливала мгновения. И даже эхо громкого крика не возвращалось обратно. Поэтому островные сегваны считали Понор прямым лазом на тот свет. Стародавние предания даже повествовали о чудовищах, якобы выползавших оттуда в людской мир. Однако этого не случалось уже на памяти множества поколений. Что бы там ни было раньше, Понор столько веков не только ничего не выпускал из себя, но даже не отдавал обратно, что нашествия чудовищ никто более не опасался. К Понору просто привыкли. Человек, дай время, привыкает ко всему. Есть же вот у других каменные березы, опустившие ветви в никем не разгаданной вековечной печали. Или горный склон, на котором изломы скал и причудливые наслоения осыпей образуют гигантский лик нахмурившегося человека. А у нас - Понор! ... Будь на месте Волкодава Эврих, - не подлежало никакому сомнению, что ученый аррант немедля простер бы руку привычным жестом красноречия и принялся убеждать Винитара: позволь, дескать, сперва мне увидеть столь примечательную особенность твоего острова и, главное, описать ее на долговечном пергаменте несмываемыми чернилами, - а там уже убивай!.. Но Волкодаву, хоть он и начитался в крепости умных книг, до Эвриха было весьма далеко. И он промолчал. - Я не знаю, что сталось с той девочкой, - резко, отрывисто проговорил Винитар. - Я никогда больше не слышал о ней. Повернулся и ушел на нос корабля, оставив Волкодава недоумевать, с какой бы стати кунсу понадобилось ему все это рассказывать. Все же сегванских мореходов вело сквозь морские пространства некое таинственное чутье, которого венн не мог уразуметь, наверное, в той же степени, в какой им была непонятна его сущность жителя леса. Волкодав, хоть повесь его, не сумел бы сказать, что такого особенного появилось в очертаниях волн, но сегваны ни дать ни взять увидели свежий след на снегу. Или, точнее, последний поворот тропы, за которым уже видна будет родная околица. Стоя на самом носу корабля, Винитар расстегнул и сложил на палубу украшенный золотыми бляхами пояс - знак достоинства вождя. Потом медленно, словно совершая обряд, стянул с плеч толстый овчинный кожух, а за ним и рубаху, оставшись голым по пояс. Начали молча стаскивать одежду и другие корабельщики, да не все сразу, а в очередь, строго по старшинству. Волкодав отметил, что первыми присоединились к вождю те, кто, подобно Аптахару, явно вырос на острове. Вот в руках у Винитара появилось маленькое кожаное ведерко на длинной веревке. Размахнувшись привычным и оттого красивым и сообразным движением, кунс закинул ведерко далеко вперед и потом извлек его, полное прозрачной воды. Там, где плещущие капли попадали предводителю на руки и грудь, белое тело сразу вспыхивало красными пятнами. Море целовало вождя. Винитар поднял ведерко к лицу и то ли ответно поцеловал студеную воду родины, то ли отпил соленый глоток. И, занеся, опорожнил кожаный сосуд себе на голову, добротно облившись. Передал ведерко Аптахару, сам же остался обсыхать на ветру, не торопясь заново укрываться одеждой. Аптахар, ловко действуя единственной рукой, не дрогнув повторил священнодействие и уступил место следующему воину. Глядя на это, Волкодав развязал на косах ремешки и пальцами разобрал волосы, распуская их по плечам. Как-никак, для него остров Закатных Вершин тоже был не чужим. И, весьма вероятно, кому-то из них с Винитаром вскорости предстояло сложить здесь свою голову. Некогда с этого острова на землю Серых Псов соступила Смерть, принесенная Людоедом. А теперь вот Незваная Гостья ехала к Закатным Вершинам в облике последнего Серого Пса. "Ну что ж. Здравствуй..." x x x Откуда мог знать Волкодав, что объятия ледяного ветра, жестоко обжигавшего даже очень закаленную кожу, были для молодого кунса не просто данью обряду священного омовения перед первым шагом на родной берег, но и весьма задорого купленной памяткой из времен, казавшихся теперь такими далекими. Вот только вспоминал Винитар свое детство совсем иначе, чем Волкодав. Венн совершенно определенно знал, какое детство он хотел бы дать своим детям, если бы они у него когда-нибудь появились. Винитар же при всем желании не сумел бы про себя такого сказать, ибо как может человек дать кому-либо то, чего не имел сам? ... Пока "косатка" Винитария по прозвищу Людоед шла с острова Старой Яблони обратно домой, воины только и делали, что потешались над малолетним "женихом" и хромоножкой "невестой" и строили самые бесстыдные предположения насчет того, чем бы все кончилось, дойди у них дело вправду до свадьбы, и вождь не останавливал смешливых парней. Сказать, что подобное зубоскальство ранило Винитара в самое сердце, значит не сказать ничего. Он никак не отвечал на насмешки, говоря себе, что отец устраивает ему очередное испытание, проверяя, достоин ли он быть его сыном. Ни один кунс не становился предводителем воинов только по праву крови. Люди Островов полагали, что это самое право нужно сперва еще доказать. А Винитар и так знал, что отец был не слишком доволен им, сыном синеглазой "неженки" с Берега. Может быть, отец даже ждал, чтобы неподходящего наследника унес случай или недуг: он полагал - уж за тем, чтобы зачать себе нового сына, у него дело не станет. И Винитар в угрюмом молчании варил воинам медовуху и кашу, а потом мыл котлы, никак не показывая, что ядовитые речи достигали-таки его слуха. Тогда он еще пытался что-то доказать отцу, еще полагал, будто вправду чем-то виновен, чем-то умудрился стяжать его недовольство... Однако к середине морского перехода ему стало казаться, что на сей раз одного молчания не будет довольно. Он принялся думать, чем бы ответить. Драться он тогда не умел, его не очень-то и учили, да если бы и учили - годами не вышел еще, чтобы всерьез на что-то надеяться против взрослых бойцов. И тогда-то, на корабле, качавшемся посреди моря, Винитар вспомнил об одном способе поединка, бытовавшем некогда на Островах. О нем рассказала ему бабушка, когда он попросил ее объяснить, что такое "состязание ста полотнищ". Это испытание часто упоминалось в сказаниях, но нигде не рассказывалось подробно, в чем же оно заключалось. Так нередко происходило в сказаниях. "Лютой зимой он вызвал его на состязание ста полотнищ, и победил. Весть об этом передавали с одного острова на другой..." И все. Предполагалось - все знали, о чем шла речь. А если не знают?.. Сказители, похоже, всего менее предполагали, что когда-нибудь родятся дети, для которых стародавний обычай уже не будет чем-то самим собой разумеющимся, дети, которым понадобится заново объяснять... Бабушка Винитара, мать его отца, звалась Ангран, что значило "одна в горе". Она вправду слыла замкнутой и нелюдимой старухой. Поговаривали даже, будто она отчасти повредилась в уме после гибели старшего сына, которого любила гораздо более младшего, ставшего кунсом. Она - ну не сумасшедшая ли? - даже в чем-то этого младшего подозревала. Однако внука своего от Винитария бабка Ангран, как это на первый взгляд ни странно, весьма жаловала и привечала. Теперь-то Винитар полагал, что ничего странного тут как раз не было. Просто, как однажды ему рассказали добрые люди, его угораздило родиться похожим не на отца, а на погибшего дядю. Более того, с некоторых пор Винитар находил, что старухины темные и страшные подозрения могли быть не лишены оснований. Во всяком случае, если дело вправду обстояло именно так, этим полностью объяснялась отцовская к нему нелюбовь. Тайна крылась в нечистой совести кунса, а вовсе не в происхождении Винитара от слабосильной женщины с Берега. Кому приятно всякий день видеть перед собой живое напоминание о давнем и жутком грехе?.. Потому-то кунс унижал отпрыска и другим позволял его унижать, ибо даже спустя годы все утверждал себе самому: я, только я должен был стать вождем, а вовсе не мой брат... ... Как бы то ни было, маленький Винитар выспросил у бабушки о состязании ста полотнищ, и она ему растолковала, что к чему, ведать не ведая, каким образом внуку со временем пригодится ее вразумление. А мальчишка молчал не только до самого возвращения домой, но и дома терпел еще не менее десяти дней, выжидая, пока от походников о его "жениховстве" прознает уже все племя Закатных Вершин и людям постепенно надоест болтать языками. Никто не оценил его терпения по достоинству. Даже бабушка, потому что она жила очень уединенно и в родовом даме появлялась исключительно редко, а сам он, решив быть взрослым мужчиной, к ней за советом и утешением не побежал. И вот настал день, когда за столом во время вечерней трапезы никто ни разу не проехался по поводу Винитара: у людей появились иные поводы для веселья. Тогда-то, мысленно помянув трехгранный кремень Туннворна и укрепив тем самым свой дух, мальчик поднялся со скамьи. И громко, на весь дом, обратился к самому злому и заядлому корабельному острослову, всех крепче донимавшему его в плавании. Это был молодой комес, занимавший, при всей своей молодости, одно из почетных мест за столом - всего на три подушки ниже вождя, по правую руку. Винитару потребовалось изрядно напрячь голос, чтобы его услышали, но он справился. Он сказал: "Ты поступал со мной, Аптахар, так, как поступает только трус, уверенный, что его не посмеют оскорбить или ударить в ответ. Посмотрим, каков ты будешь герой, если у меня найдется чем отплатить. Пусть будет мне свидетелем огонь этого очага: да не обогреет он меня больше, если я не вызову тебя на состязание ста полотнищ и не посрамлю тебя перед лицом людей и Богов, отстаивая свою честь!" Он не стал заговаривать об этом на корабле, потому что там дело кончилось бы лишь очередным подзатыльником, да еще, чего доброго, прилипло бы прозвание не только недосиженного жениха, но и поединщика, опять-таки недосиженного. Другое дело дома, когда за столом собрались не только воины и под кровом полно женщин, не пропускающих мимо ушей ни единого слова. Поди отмахнись от сотворенного по всем правилам вызова. Самого потом заклюют. Аптахар, ничего даже отдаленно подобного вовсе не ожидавший, поперхнулся пивом и закашлялся, силясь вздохнуть. Сидевшие рядом принялись со смехом хлопать его по спине, и надо сказать, что более слабого человека эти шлепки просто сбросили бы с покрытой подушками лавки, но Аптахар даже прокашляться сразу не смог, и вместо него Винитару ответил сам кунс: "Сядь, недоносок! Ты, верно, только что вынул свой язык из непотребного ведра, так засунь его обратно и не болтай попусту о вещах, которые тебе не по умишку! Сядь, я сказал, а не то я сам тебя выдеру!" Тут уж никто не стал хохотать. Угроза на самом деле была страшная. Тяжесть кунсовой руки никакому сомнению не подлежала. Как и то, что на сына он ее поднимет без особых, раздумий. Кто-то даже потянул Винитара за руку, побуждая подчиниться и сесть, но мальчишка, понимая, что отступать некуда, руку выдернул. Он знал: если сейчас пойти на попятный, о воинском достоинстве можно будет больше не помышлять. Лучше сразу переселиться в жилища рабов, пасущих стада. Как ему потом говорили, он стал белей овечьего сыра, лежавшего на столе. Он сказал: "Коли так, значит, мне останется только обратить против Аптахара непроизносимые речи. И тогда пусть он либо убьет меня за них, либо признает, что он и есть таков, как я стану о нем говорить, и уберется с этого острова навсегда!" После таких слов все разговоры за столом быстро замолкли. Люди окончательно поняли, что потешаться над мальчишеской выходкой сына кунса им не придется. Непроизносимые речи были ритуальным злословием, редко употребляемым из-за своих страшных последствий: оттого их так и называли - непроизносимыми. Мужчина объявлялся в них не-мужчиной-не-женщиной, созданием, не имеющим естества, а значит, не способным к правам и обязанностям, присущим полноценному человеку, к какому бы полу тот ни принадлежал. И это была не обычная, каждодневно звучащая ругань, подразумевающая женское распутство или ущербность мужского достоинства. Что ругань? Отведя душу, оскорбитель и оскорбленный порою отправляются вместе пить пиво. Это же были древние, самим временем отшлифованные слова, ничего бранного вроде бы не содержавшие, но, будучи произнесены, они не развеивались по ветру, как простая изустная мусорщина, но оставались грозно висеть над человеческими головами, не допуская ни выкупа, ни словесного примирения, и в отплату за них испокон века принималось только одно - смерть. Вот какое поистине последнее оружие пустил в ход доведенный до крайности Винитар. Все стали смотреть на кунса. И кунс, подумав, вынес, пожалуй, единственный приговор, который ему оставался. "Я не допущу, чтобы из-за прихоти балованного сопляка кров и очаг моих предков осквернили непроизносимые речи, - сказал он, с нескрываемым отвращением глядя на сына. - Ладно, будет тебе твой поединок. Чего доброго - поумнеешь!" "... Или помрешь, невелика будет потеря", - почти наверняка добавил он про себя. Однако то, что не высказано вслух, навсегда остается в области предположений. Тут люди могут только гадать. Утром, едва из моря выглянуло солнце, Аптахар и сын кунса обнаженными встали на морском берегу. Остров Закатных Вершин лежал гораздо севернее острова Старой Яблони, и если там еще расставляли в погребах последние выстланные соломой корзины с яблоками, - здесь снежные шапки гор уже начали неудержимое движение вниз, а по краю прибоя на камнях вовсю намерзал лед. Едва не все племя собралось смотреть поединок. Кунс Винитарий был среди немногих, кто не явился на берег. Наверное, тем самым он хотел показать, что исход состязания был ему безразличен. Зато Винитар с изумлением увидел на берегу свою бабку Ангран. Старуха стояла очень прямо, скрестив на груди руки, и, как ему показалось, взирала кругом даже с некоторым злорадством. А вот у Аптахара, наоборот, вид был неуверенный и смущенный. Нет, конечно, предстоявшее испытание его не пугало. Правильного морского сегвана вообще очень трудно пронять чем-либо, имеющим отношение к холоду и воде. Но на берегу собралось полным-полно женщин, и они уже начали насмехаться над взрослым мужчиной, вышедшим состязаться с мальчишкой. При этом мужественность Аптахара подвергалась языкастыми сегванками самому пристальному и, конечно, весьма непочтительному рассмотрению. В конце концов молодой комес не выдержал. "Любой из вас покажу, - рявкнул он, - затупился или нет мой клинок! Ну? Которой невтерпеж?" "Нет уж, - со смехом отозвались женщины. - Лучше мы подождем, пока супротивник твой подрастет. На него и сейчас смотреть радостней, чем на тебя!" Если бы Винитар лучше разбирался в людях, он понял бы, что уже победил. Но тогда он мог только думать о ледяной стыни, которая должна была вот-вот обнять его обнаженное тело, о морозной воде, которая, казалось, нетерпеливо тянулась к нему брызгами, доносимыми ветром. От ее жадных поцелуев белая кожа процветала алыми звездами. "Берутся куски полотна такого размера, чтобы воин мог перекинуть его через плечо и дважды обернуть кругом тела..." - принялась нараспев произносить бабка Ангран. Девушка, подошедшая к Аптахару с мотком полотна и острыми овечьими ножницами, мило улыбнулась ему: "Не захочешь ли ты пожаловаться, что твое полотнище окажется больше, чем у кунсова сына?" "Заткнись, дура!" - был раздраженный ответ. "Полотнище смачивают в воде холодного моря, и воин сушит его на себе, - продолжала старуха. - Того люди признают победителем в споре, чья правда духа позволит ему высушить больше полотнищ..." Теперь-то Винитар хорошо знал, что дело тут было совсем не в закалке мореплавателя и не в умении тела переносить холод, а именно в той правде духа, которая при других обстоятельствах наделяет способностью гасить голой ладонью огонь или вынимать горячее железо из костра, не ведая ожогов. Собственно, он знал это и тогда, но одно дело - знать понаслышке и совсем другое - попробовать самому. Он хорошо помнил: мокрое полотнище, обнявшее тело, в самый первый миг показалось ему даже не очень холодным. Холод навалился чуть позже. Он проник сквозь кожу и стал все глубже входить в тело, заставляя жизнь отступать и съеживаться внутри. Винитар попытался вызвать в себе негасимый внутренний жар, как делали герои сказаний, плавившие своими телами лед и снег до земли... и понял, что наступил его смертный час. Что ж, подумал он, значит, быть по сему. Попросить пощады его все равно не заставила бы никакая сила на свете. Давно повзрослевший Винитар отчетливо помнил, как преисполнился равнодушия и постепенно перестал о чем-либо думать, поскольку объем страдания, к которому иначе приходилось бы прислушиваться, оказался слишком велик. Когда с него сняли высохшее полотнище и предложили новое, мокрое, он просто кивнул, слегка и весьма отдаленно удивившись, что оказался еще способен наклонить шею. Аптахар сломался на четвертой перемене полотнища. "Ладно, пусть говорят люди, будто я зря насмешничал над тобой! - заорал он на весь берег. - Не желаю видеть юнца, который собрался довести себя до смерти из-за того, что не научен веселить сердце беседой!.." Винитар на всю жизнь запомнил усмешку бабки Ангран, сопроводившую эти слова. Кое-кто потом говорил, будто он, мальчишка, и тогда уже был способен выиграть поединок. Так или нет, теперь оставалось только предполагать. Не подлежащим сомнению оставалось нечто гораздо более важное, случившееся в действительности, и вот что это было. Спустя несколько дней Аптахар подошел к кунсу и обратился к нему, сказав так: "Не будет ли против твоего сердца, если я стану понемногу учить твоего сына разным умениям, которыми обладаю?" Кунс передернул плечами: "Учи или не учи, как сам хочешь". Знать бы Людоеду, что таким образом его сын приобрел самого первого и самого верного сторонника, за которым чуть позже потянутся и другие. Его, вождя, боевые побратимы, лучшие, проверенные воины. И ведь тогда уже можно было предвидеть, что спустя годы они уйдут от него за Винитаром, - уйдут сухим путем на службу в далекую страну Велимор, а он, их былой кунс, останется в недавно построенном замке почти с одними наемниками... x x x Сегваны напряженно смотрели вперед, ожидая, чтобы в розово горевшем тумане вот-вот проступила неясной тенью темная громада берега. Или, что было, пожалуй, вероятнее, - край ледника, успевшего окончательно поглотить сушу и выдвинуться в море. Но все произошло так, как почти всегда происходит, когда напряженно ждешь чьего-нибудь появления и до рези под веками глядишь на дорогу, высматривая вдалеке облачко пыли. Все равно вздрагиваешь, когда оно наконец появляется. Или что-то отвлекает тебя, или просто прижмуриваешь уставшие глаза, смаргиваешь слезу, и, взглянув снова, обнаруживаешь, что долгожданный человек почти уже рядом - возник, точно по волшебству... Морской туман - или нижний край облаков? - расступился впереди так внезапно, словно кто-то резким движением рассек и раздвинул тяжелую войлочную завесу. И Волкодав сразу понял, почему родина Винитара называлась островом Закатных Вершин. Остров был виден весь целиком - клочок каменистой суши едва ли десятка поприщ в поперечнике. Обрывистые берега круто вздымались из моря. Чуть выше береговых утесов виднелась плотная выпуклая шапка то ли льда, то ли снега, издали поди разбери. Восточный скат ее прятался в синеватой тени, озаренный лишь отсветом облаков, западный терялся в сплошном сиянии. И надо всем господствовал крутой и высокий горный кряж с тремя могучими вершинами, скошенными к северо-западу. Тучи, клубившиеся над морем, едва доходили каменным исполинам до плеч, а головы их кутали вечные снега, имевшие больше отношения к небу, нежели к земле, и было ясно, что созерцать горы следовало именно на закате, причем единственно оттуда, откуда подходил корабль Винитара. Заоблачные ледники полыхали огнем, почти нестерпимым для зрения и разума смертных, простое лицезрение этой красоты казалось чуть ли не святотатством. Некий неуют поселялся в душе - уж не довелось ли подсмотреть нечто, созданное Богами только для Их глаз?.. "Косатка" целилась носом на средний зубец с точностью стрелы, выпущенной мастером лука, и у Волкодава невпопад стукнуло болезненно сжавшееся сердце. Три горы родного острова Винитара мучительно напомнили ему... он не сразу сообразил ЧТО... В отличие от венна, у мореплавателей скоро возобладала рассудочность, присущая многоопытным корабельщикам. Очнувшийся от завороженного созерцания Волкодав услышал разговоры сегванов - сперва звучавшие вполголоса, потом и совсем громко. - Смотри-ка, - сказал вождю Аптахар. - Ледяной великан не дотянулся до моря! Кунс ответил: - Значит, правы были те, кто надеялся на теплое течение, испокон века снабжавшее нас рыбой. - Не очень похоже, однако, чтобы на острове по-прежнему были пахотные поля, - подал голос один из молодых комесов. - Ну и что? - оглянулся Аптахар. - Прожили бы и без них. Рыбы в море полно! - И скот кормили бы тресковыми головами, только не до новой травы, как раньше бывало в голодные зимы, а круглый год, - пробормотал дерзкий Рысь. - Я больше привык к молоку, не сдобренному запахом рыбы... - поддержал Гверн. - Не мы принимали решение уходить, и не нам оспаривать его годы спустя, - сказал вождь. - Да и не затем мы явились сюда, чтобы выяснять, правильно или нет поступили наши отцы. Отрезанного ломтя не приставишь назад: наша судьба на Берегу, и этого уже не перекроить заново. Поклонимся же родной земле за то, что дождалась нас, не поспешив схоронить себя под покровами льдов. И попросим прощения за отцов, бросивших ее на произвол великанов. Аптахар молча опустился на колени. Комесы, занятые со снастями, склонили головы. Волкодав с некоторым удивлением обнаружил, что последовал их примеру. И лишь запоздало осознал, что кланялся вовсе не острову Закатных Вершин. Точно так, как теперь, он опустил глаза, мучительно заслезившиеся от нестерпимого закатного света, когда, пропутешествовав по Беловодью, взошел на знакомые-незнакомые холмы над Светынью - и на тропе встретил женщину в веннской поневе, несшую ужин кузнецу. Точно так, как теперь, он поклонится еще один раз... Когда увидит перед собой... Он только сейчас уразумел - ЧТО. О том, когда это произойдет, было покамест рано загадывать. Волкодав вспомнил свое намерение вернуться в беловодский Галирад, в дом Вароха, Тилорна и Ниилит... свое недоумение, зачем он нужен там, в этом теплом и дружеском, но все-таки не родном доме... свои гадания, как жить-быть дальше... И усмешка тронула его губы. Усмешка невеселая и кривая, но все-таки успокоенная. Все вставало на место. Знание, безмолвно томившееся на задворках души, обретало внятные черты. Но почему судьбе оказалось угодно, чтобы последним толчком к пониманию оказались именно три вершины, сгорбившиеся над островом Людоеда?.. ... А мореходы, очень обрадованные, что будут причаливать не к ледяному обрыву, а к настоящей земле, уже высматривали на берегу знакомую бухту. Старшие комесы и сам вождь быстро обнаружили приметные скалы, и Рысь мастерски провел между ними "косатку". Корабль уронил парус и, исчерпывая разгон, прочертил окованным форштевнем спокойную, не тревожимую никакими бурями воду под защитой утесов. - Раньше здесь всюду был лес... - еле слышно пробормотал Аптахар. - А теперь даже мха не видать... Больше никто не произнес ни слова. "Косатка" подошла к единственной полоске песка, видневшейся между двумя отвесными стенами, и настолько плавно ткнулась в нее грудью, что толчок вышел едва уловимым. Кунс Винитар, сидевший на одной из носовых скамей, сам продел сквозь гребной люк длинное весло и бережно опустил лопасть на песок. Перешагнул борт - и сошел на берег так, как было принято у его праотцов, возвращавшихся из походов. Оказавшись на суше, он первым долгом припал на колено и коснулся ладонью смерзшегося песка: "Вот я и дома..." После этого на берег перекинули уже обычные мостки, и морская дружина друг за другом ступила на остров Закатных Вершин. Воины Винитара, даже самые молодые, никогда здесь не бывавшие, сдержанно переговаривались, гладили холодные камни и нюхали воздух, словно он здесь чем-нибудь отличался от веявшего над морем. Старик Аптахар плакал и не скрывал слез. Последним твердь под сапогами ощутил Волкодав. Никто ему ничего не сказал и не стал удерживать на корабле. x x x Избранный Ученик Хономер не любил роскоши. И в особенности такой, которая расслабляет и изнеживает человека телесно, мешая тем самым достигать напряжения духа, необходимого для общения с Небесами. Даром ли во все времена и у народов всех мыслимых вер главные откровения вручались почти неизменно людям гонимым, нищим, страдающим? Когда тело снедаемо тяготами и трудами, молитва обретает особую силу. И, наоборот, мало кто достигал святости в сытой жизни среди подушек и мягких ковров. Поэтому Хономер позволял себе очень мало сна, да и то на ложе из голых досок, прикрытых лишь шерстяным жреческим плащом, и даже в холодную погоду не слишком-то баловал свое тело теплой одеждой. И люди, приходившие к нему в крепость и допущенные в покои, где он предавался занятиям, неизменно поражались суровой простоте обстановки, говорившей о прямо-таки подвижническом воздержании. Некоторые полагали, что это была одна только видимость, долженствующая произвести впечатление на простецов. Те, кто видел Хономера каждый день, знали - голые стены, украшенные лишь самодельными полками, где присутствовали ежедневно нужные книги, отнюдь не являлись маской, но в точности отражали внутреннюю потребность Избранного Ученика. И были еще люди, которым ненаигранная суровость Радетеля Хономера внушала сущее благоговение. Эти люди про себя сопоставляли почти мученический подвиг добровольных лишений, коим подвергал себя Хономер, с раззолоченной пышностью великого тар-айванского храма. Они сравнивали провалившиеся щеки Избранного Ученика, его руки, знакомые с тяжелым каждодневным трудом, - и круглые лица, мягкие ладони жрецов, повсюду встречаемых в столице истинной веры. И кое-кто уже говорил, причем даже не всегда шепотом, что любому вероучению приходит духовный конец, когда оно заплывает благополучным жирком. И что возродить его поистине способны лишь те, кто по доброй воле возвращается к жизненному уставу первых праведников, прославленных едва ли не наравне с Близнецами. Такие, как Хономер... Слыша подобные разговоры, Избранный Ученик, конечно, скромно отнекивался. Но про себя потихоньку мечтал, как однажды по праву взойдет на трон Возлюбленного Ученика - и первым долгом изгонит из храмов роскошь, достойную не воинствующих жрецов, а купеческих жен, дорвавшихся до богатства. Как отрешит от служения всех тех, кто привык заботиться не о распространении праведного учения, а о наполнении собственного брюха и ублажении плоти. Наверняка это создаст ему могущественных врагов, но и привлечет немало сторонников. Не исключено в дальнейшем, что верные Богов-Близнецов разделятся на два непримиримых лагеря: одни последуют воздержанной простоте Хономера, другие захотят вернуть прежние сытые времена. И, возможно, между ними даже разразится война. Которая либо покроет имя Хономера вечным позором отступничества, либо вознесет его на небывалую высоту, дав звание Равного... От подобных размышлений голова кружилась сладостно и жутковато. В глубине души Хономер отчетливо понимал, что опять рвется туда же, куда посягал и во времена поиска Глаза Дракона, и позже, когда учреждал в крепости школу кан-киро. И, очень может быть, судьба снова готова была осадить его, насмешливо обрекая на обидную неудачу в самом начале пути... Что ж, пусть даже и так. В любом случае сам Предвечный не запретит ему помечтать, унестись мыслию к тому, как все повернулось бы, если... если бы... Избранный Ученик Хономер стоял у окна, тяжелые деревянные ставни которого были распахнуты настежь по случаю наступившей жары, и смотрел во двор, на унотов, круживших и катавшихся по двору под водительством Волка. Кан-киро!.. Как же он тосковал по нему!.. Он прекратил посещать уроки, сославшись на занятость делами. На самом деле причина была, конечно, совершенно другая. Какая же? Привычный к работе души, Хономер долго и придирчиво разбирался в собственных побуждениях, пока наконец, как ему показалось, не нащупал ответ. Брезговал ли он учиться у Волка, прикоснувшегося к кан-киро на несколько лет позже его самого?.. Нет. Он давно утратил подобную гордыню и распростился с брезгливостью, ибо знал, что божественное просветление иной раз снисходит и во время чистки свинарника. Тогда, может быть, он утратил вкус к занятиям, поскольку осознал, что достиг отмеренного ему свыше уровня мастерства и уже не двинется дальше? Тоже нет... Он просто понял, что наука безумной языческой жрицы и ее еще более безумного выученика, Волкодава, не даст ему необходимых средств для достижения Цели. Кан-киро было просто не предназначено для завоевания власти, все равно, мирской или духовной. Верно, люди могли собраться вокруг мастера этого искусства и стать его учениками не только в пределах двора, отведенного для занятий. Но вот войско, готовое завоевать для своего Наставника царство и посадить его на трон, - такое войско из них даже Волкодав при всем желании не смог бы составить, не говоря уже о старухе. Подобному противилась самая суть кан-киро, и насиловать эту суть было все равно что приказывать воде не быть мокрой. А значит, пришла пора Хономеру сворачивать с этого пути, пока еще не все шишки успел набить себе на ухабах, и подыскивать какой-то иной, более подходящий. Например, путь исконной строгости и самоограничения, сугубо ненароком являемый ближним и дальним гостям... Да, но как же, бывало, воспарял его дух, когда нешуточное нападение другого унота, иногда гораздо более сильного телом, безобидно рассеивалось, устремляясь в Небо и Землю... Или воистину удавалось призвать к нападавшему некое высшее милосердие, заставляя его исчерпать злобный порыв и отправиться учиться терпению у одной из стихий... Хономер смотрел из окошка на Волка и унотов, продолжавших восхождение по пути, полезность которого он счел для себя исчерпанной, и не мог отделаться от зависти и дурнотной тоски. В конце концов он заставил себя вернуться за стол и начать пристально размышлять о рассказе соглядатая, только что уведенного прочь молчаливым кромешником. Соглядатая звали Ташлак. Это был щуплый человечек неопределенного возраста и самой незапоминающейся внешности; единственной приметной чертой его были густо усыпанные бородавками руки. Он давно служил Хономеру, и о том, что сказанное в его присутствии может достичь ушей Избранного Ученика, в Тин-Вилене не успел проведать, пожалуй, только очень ленивый. И это было, в некотором смысле, даже неплохо. Отвлекало людское внимание от других, по-настоящему затаенных и никому не известных надзирателей<Надзиратель - то же, что соглядатай, шпион.> Хономера. При всем том Ташлак до сих пор иной раз приносил Избранному Ученику сведения, на поверку оказывавшиеся крайне полезными. Так вот, несколькими днями ранее он увидел в городе, в харчевне вельха Айр-Донна, двоих жрецов, прибывших на кондарском корабле. Молодого звали вроде бы Никилой. Имя старшего оставалось пока доподлинно неизвестным - Никила величал его просто Наставником. Но Хономер, не особенно боясь ошибиться, мог предположить, что старик был тот самый Кроймал, которого нарлакские Радетели наконец выгнали из Кондара и заставили вообще покинуть страну. На самом деле два наказанных священнослужителя не представляли для Хономера особого интереса. Если бы с ними разделались за отступничество в вере, Избранный Ученик непременно пожелал бы самолично узнать, в чем оно заключалось. И в особенности - не случилось ли так, что двое кондарцев, как и он сам, отстаивали некую истину, подзабытую богатым и процветающим Тар-Айваном. Но, увы, причина изгнания, насколько Хономер был о ней осведомлен, ничего возвышенного в себе не несла. Кроймал и Никила пострадали только из-за собственной нерадивости, проявившейся в недостаточном жреческом рвении. Притом что этим двоим Предвечный с самого начала облегчил работу. Некий купец, исполненный благодарности за избавление от болезни, завещал им добротный большой дом, дабы вера Близнецов обрела в Кондаре свой кров. И как же распорядились подарком учитель и ученик?.. Имея чудесную возможность немедленно устроить Дом для молений и всемерного восславления Близнецов, они... урядили лечебницу для нищих! То есть - для портовых шлюх, подхвативших дурную заразу, для пьяниц, нахлебавшихся ядовитого пойла, для мелких головорезов, покромсанных в переулочных стычках!.. Для всех тех, кто самим своим существованием оскорблял Близнецов. И деньги на лечебницу они добывали примерно так, как заслуживала вся эта затея. Просили на городской площади милостыню! Достойное занятие для двоих последователей Воина и Целителя, уж что говорить. Это вместо того, чтобы всеми способами привлекать на свою сторону правителей края!.. Славного полководца государя Альпина и его старшего брата, человека безвольного, весьма подверженного любому внушению!.. Нет, поделом им досталось. Весьма поделом. Наверное, поэтому они и предпочли остановиться в кабаке язычника Айр-Донна, а в крепость единоверцев отнюдь не пошли. То ли прониклись запоздалым раскаянием и стыдом, то ли вполне обоснованно предположили, что Хономер их не очень-то радостно примет... Чисто на всякий случай Хономер велел Ташлаку и дальше следить за поступками Кроймала и Никилы. И вот сегодня оказалось, что леность духа и отсутствие благородного жреческого стремления довела-таки двоих до отступничества. Вместо того, чтобы прийти к Хономеру и смиренно присоединиться к трудам тин-виленского братства, они... отправились в горы. С намерением осмотреть храм Матери Сущего, несколько лет назад якобы обретенный в этой дикой стране. И, если Ташлак еще не ослеп и не оглох, они вовсе не собирались искоренять местное суеверие. Они имели в виду там поклониться. Они даже привезли с собой из Кондара резные образа Близнецов-надболящим - и собирались предложить их горцам в качестве приношений. Как если бы для них ничтожная кумирня пещерного племени в самом деле могла содержать нечто священное!.. Хономеру не впервые доводилось слышать о храме в горах, потому что слухами, как известно, земля полнится, а он всегда относился к слухам с величайшим вниманием, предпочитая не отмахиваться от них, но выкапывать малые зернышки истины, словно петух съестное из кучи навоза. Он никогда не был брезглив, и это приносило плоды. Последнее время о новообретенном храме Богини в городе говорили подозрительно часто. И даже связывали с ним настоящее чудо, ибо как иначе можно было назвать примирение двух итигульских племен, много десятилетий проведших в беспрестанной и очень жестокой резне? Хономер знал: на пустом месте такие разговоры не возникают. А теперь вот и жрецы Богов-Близнецов, ученики истинных детей Предвечного, по собственной воле пересекали необъятное и опасное море - и, вместо того, чтобы спешить к братьям по вере и каяться в вольных или невольных грехах, отправлялись к этой непонятной святыне. Для поклонения! - Надо же наконец разобраться, - вслух проговорил Хономер, глядя в окно. Там, по совести сказать, тоже ничего особо радостного не происходило. Скорее наоборот. Наставник Волк повторял прием, на который до сих пор считался способным лишь Волкодав. Ему завязали глаза, и семеро унотов засновали вокруг, силясь достать его оружием. Правда, на Волкодава наскакивали с настоящими остро отточенными мечами, а на Волка пока - с вениками. Молодой мастер предпочитал не заноситься слишком высоко. Но все равно чувствовалось: еще немного - и он с такой же легкостью раскидает даже по-настоящему вооруженных. "Хватит смотреть! - сказал себе Хономер. - С этим покончено. Кан-киро не оправдало надежд". "Кан-киро? Не оправдало? - тотчас усмехнулся неумолимый внутренний голос. - А может, это ты не оправдал надежд кан-киро?.." Он был прав, как всегда, этот внутренний голос. Хономер вполне отдавал себе в том отчет. И зло, горестно сожалел, что его не было сейчас там, во дворе, рядом с Волком. Что не он нападал на него, не он в восторге летел кувырком прочь, восхищаясь мастерством Наставника и жарко мечтая когда-нибудь самому встать с завязанными глазами в кругу ретивых учеников... "Нет, - твердо сказал себе Хономер. - Это не мой путь". И, с усилием отвернувшись, стал разглядывать у противоположной стены подставки, хранившие карты тин-виленских окрестностей. Каждая карта была опрятно свернута трубкой и перевязана цветным шнурком. Взгляд Радетеля нашел и выделил некоторые из них. Он снова проговорил вслух: - Надо в конце концов самому там побывать. "Но где он, мой путь? Где он? Укажите, милосердные Братья..." x x x Слепой Лось, отец Шаршавиной Заюшки, всего более любил летними днями работать на заднем дворе. Там было спокойно и тихо, туда еле-еле достигал шум и гам живой многолюдной деревни. То есть, конечно, в некоторой степени достигал, - но не беспокоил, а просто давал знать, что у Зайцев все идет обычным повседневным чередом и ничего недоброго не случилось. Здесь для мастера был выстроен просторный амбар, где лежали деревянные болванки, хранились инструменты и дожидались своего дня многие тысячи прутьев - одни весенней заготовки, другие осенней, все заботливо очищенные щемилкой, должным образом расколотые и либо отбеленные, либо окрашенные - иные в цвет топленого молока, иные до бурой черноты - краской из своей же коры. Дверь амбара открывалась не прямо во двор, а под навес с верстачком и удобной скамьей, вырубленной из большого бревна. Теперь по берестяной крыше навеса шуршал летний дождь. Ветерок заносил под кров прохладу и сырость, сущее благословение после целой вереницы жарких и сухих дней. Под дождем мокли прутья, приготовленные для очередной корзины, рождавшейся на продолговатой болванке под руками Лося. Оленюшка сидела рядом с мастером на большой связке луба. Зайчихам стали нравиться ее сеточки, особенно если она украшала их нарочитыми узорными узлами. Хозяйкам, верно, думалось - в подобном наряде копченые, скажем, окорока должны были непременно оказаться вкусней, чем в простой веревочной обвязке. А не оказаться, так хоть показаться. Словом, дела у Оленюшки теперь было хоть отбавляй. Она и радовалась. - Дяденька Лось... - подступила она к мастеру. - Люди говорят, ты мудр и худого не присоветуешь... Лось улыбнулся: - Невелика моя мудрость, но что могу, посоветую. Спрашивай, дитятко. Что до мудрости, тут Лось скромничал. Люди обычно жалеют слепых, считая их беспомощными калеками, но незрячий корзинщик вызывал не жалость, а, скорее наоборот, - восхищение и даже зависть. Жалость, это ведь бессильный укор судьбе, изувечившей человека, не давшей ему возможности быть деятельным и сильным. А если человек не плачется на злую недолю, а, напротив, посмеивается над ней, изобретая сотню путей вместо одного-единственного, закрытого для него? И вот его-то возьмутся жалеть люди, на самом деле во всем ему уступающие?.. Может, поэтому глаза Лося не были ни вечно прижмуренными щелками, ни неестественно вытаращенными и лишенными выражения, как порой случается у слепых. Не знаючи посмотреть - глаза как глаза. Большие, осмысленные и совершенно живые. И Оленюшка спросила: - Скажи, дяденька Лось... Доброе у вас тут житье, навек бы остаться, да, знаю, нельзя. Посоветуй, куда бы нам с Шаршавой перебраться, где бы доченьке твоей с внучками новую избу поставить? Лось, понятное дело, сам никогда не был охотником до путешествий. Однако всегда с радостью и любопытством выслушивал захожих странников, бродивших по неблизким краям. И наблюдательная Оленюшка сколько уже раз убеждалась - внимая людским беседам, Лось вбирал услышанное совсем не так, как большинство других людей, зрячих. А оттого и выводы подчас совершал весьма удивительные, отнюдь не такие, которые явились бы обычному человеку. Однажды она решилась спросить его, и Лось, подумав, ответил: это, мол, оттого, что ему не застят разум сведения, поставляемые глазами, он привык полагаться больше на слух, а стало быть, и извлекать из услышанного больше, чем представляется возможным другим. В точности так же, как и пальцы его, ощупывая любой предмет, постигали его гораздо подробнее, чем, например, Оленюшкины... Лось и теперь дал ответ, которого она ну никак не ждала: - За Челну, на кулижки. Оленюшка так и подпрыгнула. От резкого движения рассыпалась связка луба, Оленюшка всплеснула руками, чуть не завалилась назад и смутилась, выпутываясь, собирая поваленные плетенки и снова садясь. Потом переспросила, примериваясь и привыкая к ошарашившей мысли: - За Челну?.. - Да, - ответил Лось твердо. - За Челну. Принеси-ка мне, девочка, два белых прута и один бурый. Здесь надобно рассказать, что у великой Светыни, праматери-реки веннского племени, есть помимо прочих две красавицы дочери, две могучих сестрицы. От их-то места слияния исчисляют саму Светынь, и никому это не кажется несправедливым. Люди, возможно, числили бы какую-то из рек главной, а другую - скромным притоком, но между сестрами ни в чем нет неравенства. Только одна течет, подобно матери, с восхода на закат, и за это ее называют Челной, сиречь истоком. А другая река приходит с севера, из лесов, и поэтому ей дано имя Ель. По ее извилистым берегам много лугов, изобилующих душистой травой, - кулижек. Те, кто бывал там, в один голос хвалят благодатный северный край с его рыбными реками и камешниками-красноярами, куда в изобилии слетаются тетерева... Вот только немногие отваживались в ту сторону путешествовать, а уж о том, чтобы селиться и жить или хоть охотничью зимовьюшку поставить, - вовсе речи не шло. Отчего так? А оттого, что непростое место были ельнинские кулиги, не всякого они до себя допускали. Нет, там не водились жуткие чудища, и дорога не была загромождена непроходимыми горами и буреломами. Ничего такого, с чем не справился бы венн, выросший в чаще. Просто забредшему туда человеку в некоторый миг начинал словно бы шептать в ухо грозный неслышимый голос: Тебе здесь не место. Ты здесь чужой. Уходи... Не всякому пришлецу, но большинству. И захожий охотник быстренько разворачивал лодку. Или лыжи, если дело происходило зимой. И удалялся, отколе пришел. Тяжко это - пытаться навязывать себя краю, которому ты не люб. Не под силу смертному человеку. Замучат дурные сны, надоест в ужасе оборачиваться на непонятные шорохи за спиной, шарахаться от теней, мелькнувших на краю зрения... Кое-кто поговаривал, это-де оттого, что кулижки по берегам появились не сами собой, но были в стародавние времена расчищены обитавшим по Ели неведомым племенем - должно быть, не вполне людского, но скорее великанского корня. От этого племени теперь не осталось ни наследников, ни имени людям на память... но что-то витало по тем самым лугам и лесам, что-то еще вслушивалось в отзвук прежних шагов. Еще сторожило ельнинские кулижки почти от любого, кто совался войти. Еще гоняло прочь чужаков, дожидалось сгинувшего хозяина... Вот такое место. Не злое, не проклятое... Заповедное. Даже водился у веннов обычай: когда крепко ссорились и посылали один другого "подальше", советовали обидчику прогуляться точно так, как выразился Лось: за Челну, на кулижки. Иди, дескать, и возвращайся несолоно хлебавши, ан, может быть, поумнеешь. Соседи-сольвенны, в верховьях Светыни отродясь не бывавшие, слыхом не слыхивали о Челне и, ругаясь, заменяли ее имя прозванием какого-то своего нечистого духа, глаголемого "черт", а слово "кулижки", тоже бытовавшее у них когда-то, вовсе благополучно забыли, сменив более привычными "куличиками". И бранились, сами толком не разумея, о чем говорят. Ну так что с них взять, с сольвеннов беспамятных, да и не про них и речь здесь идет. Оленюшка едва не спросила хозяина дома: "Куда ж ты нас отправляешь, дяденька Лось? Может, не знаючи обидели кого, не ведавши заслужили немилость?.." Не спросила. Опустила на колени недоделанную сеточку и долго сидела молча. Лось тоже молчал, довершая гнутую ручку корзины, обвязывая крепкий прут, словно змеиной чешуей, косым плетеным чехлом. И десять лет прослужит и двадцать, не развалится, не обветшает... Оленюшка смотрела на зрячие руки слепца и, не требуя объяснений, понимала безошибочным внутренним знанием: он был прав. Если и есть им с Шаршавой и Заюшкой где-нибудь место в обширной веннской стране, так только лишь там. У Ели, на кулижках, которые кого-то, говорят, все-таки иногда принимают... Вскоре Оленюшка себя поймала на том, что мысленно уже прикидывает, долго ли добираться до чела государыни Светыни, где взять лодку и как в ней грести. С берестяного навеса зябкими струйками сбегала дождевая вода, но перед внутренним взором ликовали под синим небом немыслимого разноцветья луга, и стояла вдали стена красного леса, озаренная солнцем. Входи, дитятко, входи, долгожданная. Ты здесь дома, ты здесь своя... А еще виделись ей песьи зубы, бережно сомкнутые на ручке корзины. x x x Кобелек-дворняжка, криволапый уродец с несоразмерно большой головой и длинным приземистым телом, теперь уже не бежал и даже не шел, а все больше полз, мучительно таща себя вперед по песчаной дороге. Желто-пегой масти не различить было за густым слоем пыли и грязи. Левая задняя лапа давно стала одной сплошной болью, и боль временами настолько заслоняла для него весь белый свет, что он забывал, куда, собственно, торопится, растрачивая последние силы. Боль становилась тупой и почти терпимой, только когда он давал себе отдых, но это происходило все реже. Песик понимал, что жалеть себя уже поздно, и хотел только одного: успеть. Доползти, добраться. Остальное не имело значения. Его поил дождь, оставлявший на дороге недолговечные лужи. О еде кобелек давно позабыл. Ему не удавалось ловить даже лягушек. Когда ветер принес запах реки с нанизанным на него духом людского селения, он сперва не поверил собственному чутью. Но оно никогда прежде не подводило его, и в сердце затеплилась слабенькая надежда. Похоже, тот, о ком подумал, к кому послал его Великий Вожак, был действительно рядом... Тем невозможнее показалось одолеть последние поприща, оставшиеся до мостика через речку. А за рекой начинался довольно крутой подъем, и на то, чтобы взобраться на самый верх, сил уже точно не хватит. Ну, может, разве только до середины... Как бы то ни было, он продолжал двигаться дальше - пядь за пядью, упрямо вперед, сквозь усталость и боль, сквозь пелену, застилавшую разум и зрение. И вот тут несчастному кобелишке неожиданно повезло. А может, не повезло, а выпала награда за подвиг терпения и упорства. Когда он ползком миновал поворот, откуда уже видна была речная уремина<Уремина, урема - здесь: густые заросли в заболоченной речной пойме.>, песик увидел на мостике двоих детей, двух маленьких девочек, пускавших по течению кораблики из коры. А рядом с ними... Рядом с ними, присматривая за неразумными человеческими щенками, способными по глупости свалиться в воду или еще какую беду на себя навлечь, сидел пес. Неприступно могучий кобель с иссиня-вороной шерстью, украшенной ржавым подпалом на морде, на груди и внутренних сторонах лап. Он повернулся в сторону дворняжки, кажется, еще прежде, чем тот выполз из-за поворота, и рыжеватые пятна "бровей" над глазами сурово сдвинулись, а вислые уши настороженно приподнялись: кто, мол, таков? не враг ли подкрадывается?.. Маленького калеку сразу и окончательно оставили все силы. Он приподнял голову и попытался то ли залаять, то ли завыть. Получился стонущий плач. Мордаш сразу вскочил и побежал навстречу пришельцу, не убоявшись оставить своих подопечных. Песик отрешенно смотрел, как рысит к нему исполин, способный небрежно, походя расправиться с десятью такими, как он. Душа кобелька, кажется, плавала уже отдельно от тела, утратив способность к угодничеству и страху, не имевшим более никакого значения. Приблизившись и грозно нависнув, Мордаш придирчиво обнюхал дворняжку. А затем - еще придирчивей - то, что маленький собрат нес в зубах, словно величайшую драгоценность. Кобелек пластом лежал перед ним на песке. И вот язык хозяина деревни прошелся по его мордочке, уважительно тронув уголки губ. Так обращаются не с ничтожным и презренным, каким тот всегда был, а, наоборот, с почитаемым и даже великим. Потом пасть Мордаша осторожно сомкнулась поперек тела дворняжки. Могучий пес без усилия оторвал беспомощного калеку от земли и понес, и тот поплыл вперед, как когда-то в младенчестве, у мамки в зубах, и, как тогда, зная, что несут его в безопасное родное гнездо. Солнечное тепло и бережная хватка Мордаша составляли такое блаженство, что даже боль начала растворяться, уходить куда-то, исчезать. Затем к блаженству добавились прикосновения детских рук. Это были добрые прикосновения, полные ласки и жалости, и на кобелишку снизошло откровение, поистине стоившее перенесенных мучений: он постиг, какими на самом деле должны были быть руки людей. От них не надо было шарахаться, ожидая удара или щипка... Наверное, люди поняли, что он до конца исполнил свой долг, и благодарили его. Они гладили его голову, пытались прямо на ходу разбирать шерсть от репьев и слипшейся грязи... Это был дивный сон, и пробуждаться от него не хотелось. Ощущение благодати и счастья беспредельно ширилось и росло, возвышая его душу, окутывая весь мир... Безопасное, полное доброго тепла, родное гнездо... Старейшина Клещ, выглянувший во двор, несказанно изумился при виде горько плачущих внучек. Потом заметил грязное тельце, безжизненно вытянувшееся на травке, и только руками развел. А Мордаш сел над почившим собратом, задрал голову к небу - и вознес к облакам заунывную похоронную песнь, на которую немедленно откликнулись все собаки в деревне. ... А где-то очень далеко, там, где всегда изобильна еда и у каждого есть укромное логово, радостно бежали друг другу навстречу два пса. Один был громаден и куцехвост, с горделивой осанкой степного шо-ситайнского волкодава, никогда не ведавшего цепи. Другой... мало кто узнал бы в нем криволапого нескладеху, обделенного судьбой и еще больше обиженного людьми. Теперь это был красивый и стройный песик, востроухий, с лукавым взглядом веселых карих глаз, одетый в нарядную, белую с ярким золотом шубку. Тугим бубликом вился его хвост, звенел восторгом далеко слышимый лай. Радостно было безгрешным друзьям скакать по зеленой лужайке, ликовать и играть, ожидать нового рождения, нового воплощения на смертной земле...