аботать
программу, закодировать ее и поручить создание стихотворения универсальной
логической машине. Но Володя предпочел старый метод, хотя нисколько не был
к нему подготовлен опытом предшествующей жизни.
   Отодвинув в сторону схему охлаждения, он  положил  перед  собой  чистый
лист бумаги. Работа оказалась мучительной. Володя бормотал слова,  отмерял
на пальцах слоги, принимался писать и тут же зачеркивал написанное. Не то,
не то! Пожалуй, лишь две строки в какой-то мере выражали его настроение:

   "Жизнь, лишенная биоконтакта с объектом любимым,
   Холодна, точно кельво-мороз нулевых областей".

   Да, это были удачные  строки.  Конечно,  Володя  сознавал,  что  лирики
прошлых времен писали лучше. Не то чтобы он их читал  -  к  стихам  он,  в
общем-то, был равнодушен, - но Тоня очень любила стихи  и  уйму  их  знала
наизусть. Володя даже запомнил одно  из  читанных  ею  стихотворений,  там
неплохо было сказано "о нити той таинственной,  что  тянется,  звеня,  той
нити, что с Единственной могла б связать меня".
   Единственная...  Очень  точное  определение.  Но  что   делать,   когда
Единственная не понимает?..
   Володя скомкал листок и швырнул в пасть мусоропровода. Схема охлаждения
снова заняла на столе свое  законное  место.  Но  спустя  несколько  минут
Володя обнаружил, что ничего не видит  и  не  понимает  в  этой  треклятой
схеме.
   Нет, так дело не пойдет.  Прежде  всего  надо  поточнее  разобраться  в
характере отношений.
   Он взял лист миллиметровки  и  крупно  надписал  сверху:  "Анализ  моих
взаимоотношений с Тоней Г.". Раздумывая, припоминая подробности  встреч  и
настроений, он постепенно построил график. По оси  абсцисс  было  отложено
время, по оси ординат - сила чувства в условно принятых Володей  единицах.
Красная кривая выражала отношение Володи к Тоне, а синяя - ее отношение  к
нему. На точках переломов стояли краткие пояснения: "пляж", "на концерте",
"диспут об искусстве"...
   Володя так углубился в анализ, что не заметил, как вошел и  остановился
за его спиной Морозов.
   - Хм,  -  произнес  Морозов.  -  Ты  бы  действовал  в  логарифмическом
масштабе. Смены настроений были бы выразительнее.
   Володя быстро прикрыл график рукой.
   - Мысль, - согласился  он.  -  Вместо  величин  чувств  откладывать  их
логарифмы...
   -  Эх  ты,  досужий  анализатор.  Ну-ка,  Вовка,  говори,  что  у  тебя
стряслось?
   И тут Володя, всегда такой сдержанный и  уравновешенный,  вдруг  понял,
что  самоанализ  -  ничто,  пыль,  тлен  по  сравнению   с   доверительным
разговором. Сбивчиво и торопливо, словно опасаясь,  что  его  прервут,  он
рассказал Морозову все без утайки  о  своих  трудных  отношениях  с  Тоней
Гориной и закончил классическим вопросом:
   - Что мне делать, Алеша?
   "Нашел у кого спрашивать совета..." - невесело подумал  Морозов.  Но  у
Володи была в глазах такая мольба, что язык  не  повернулся  ответить  "не
знаю", хотя истина заключалась именно в этом ответе.
   - Послушай, - сказал он, глядя в окно на яркие фрески  противоположного
корпуса. - Я не очень-то гожусь в советчики,  но...  объяснись  ты  с  ней
начистоту. Признайся в любви и...
   Он хотел добавить: "...и не морочь мне голову", но удержался.
   - Разве  она  сама  этого  не  понимает?  -  спросил  Володя,  искренне
удивленный.
   - Конечно, понимает, но... в общем, надо  объясниться.  Объяснение,  по
крайней  мере,  тем  хорошо,  что  внесет  какую-то  ясность.  -   Морозов
усмехнулся при мысли о том, как легко давать советы другим. - Вызови  Тоню
на свидание, попроси, чтобы она выслушала тебя,  не  перебивая...  встань,
черт побери, перед ней на колени... Наши предки прекрасно все это умели, а
мы почему-то разучились...
   - На колени? - еще больше изумился Володя.
   - Да! На колени! - Морозов крупно зашагал по комнате, пытаясь  подавить
в себе закипающее непонятное раздражение. - Скажи, что  жить  без  нее  не
можешь. Не отпускай ее ни на шаг. Куда она, туда и  ты!  Иначе  непременно
появится кто-то другой! - Он остановился перед Володей, сунул ему  в  руки
коробочку видеофона. - На! Вызывай ее сейчас же, при мне! Ну, быстро!
   - Хорошо, - оторопело прошептал Володя.


   Тоня пришла в беседку точно в назначенный час. На ней было  платье  без
рукавов, при  малейшем  движении  оно  вспыхивало  разноцветными  искрами,
меняло цвет.
   В саду сгущалась вечерняя синева, на небе высыпали звезды.
   - Какая ночь! - сказала Тоня, остановившись  у  входа  в  беседку.  Она
закинула руки за голову, поднятую к звездам, и с  чувством  произнесла:  -
"Какая ночь! Алмазная роса живым огнем с огнями неба в споре,  как  океан,
разверзлись небеса, и спит земля - и теплится, как море".
   Володя любовался ее лицом,  ее  руками,  с  наслаждением  слушал  Тонин
звучный голос. Ему хотелось выразить свой восторг. Но он не умел.
   - Тоня, - сказал он. - Здравствуй, Тоня.
   - Привет, - улыбнулась она. - Куда пойдем?
   - Посидим здесь. Тоня. Мы почти не бываем вдвоем...
   - Сегодня бал у математиков,  у  них  всегда  очень  весело,  но,  если
хочешь, посидим немного.
   Они сели на скамейку. "С чего начать?" - взволнованно подумал Володя.
   - Ну, что у тебя? -  прервала  Тоня  затянувшееся  молчание.  -  Сдаешь
зачеты?
   - Сдаю... А у тебя что нового?
   -  Ничего  особенного.  Сегодня  было  много  переговоров  с  Луной.  У
Чернышева такой приятный  голос,  даже  когда  он  сердится.  Он  требовал
прислать какое-то снаряжение. Тебе не надоело сидеть?
   - Тоня... - Володя несмело взял ее руку в свои ладони.  -  Тоня,  скоро
наша группа улетит на Луну, и я хотел... я хотел тебе сказать...
   Она быстро взглянула на него.
   Вот теперь следовало, по совету Морозова, упасть на колени.  Но  Володя
будто одеревенел. Он подумал, что неприлично так долго держать ее руку,  и
выпустил.
   - Что же ты хотел сказать?
   - Тоня... - Володя еле шевелил языком, все приготовленные заранее слова
напрочь  выскочили  из  головы.  -  Тоня,  -  продолжал  он  с   отчаянной
решимостью. - Я бы очень, крайне хотел, чтобы мы... чтобы мы  всегда  были
вместе... Куда ты, туда и я...
   - Вот  и  хорошо,  -  заулыбалась  Тоня.  -  Вот  и  пойдем  на  бал  к
математикам. - Она встала. - Ну, что же ты? Пойдем, скоро начнется.
   - Нет. - Володя помотал головой и тоже поднялся  со  скамейки.  -  Нет,
Тоня, ты не понимаешь... Лучше я уйду...
   Он потерянно кивнул и, не оборачиваясь, побрел  прочь.  Она  озадаченно
смотрела ему вслед.  Потом  достала  зеркальце,  поправила  волосы  -  это
помогло ей справиться с растерянностью.
   - Дивергентный какой-то, - тихо проговорила Тоня.
   Она была неправа.  Дивергенции,  то  есть  расхождения,  отклонения  от
правил, начались несколько позже.
   После объяснения с Тоней Володя провел бессонную ночь. Зато на утренних
занятиях он проспал учебный фильм "Обеспечение  безопасности  при  текущем
ремонте вспомогательных плазмопроводов". Во второй половине дня он  сдавал
практикум по приготовлению пищи в вакуумных  условиях  и  только  вечером,
окончательно освободившись, отправился к Морозову, чтобы отвести душу.
   В коридорах общежития было шумно, из-за полуоткрытых  дверей  слышались
голоса, смех, музыка. У Морозова в комнате сидели трое парней, они спорили
о чем-то. Включенный кристаллофон выкрикивал какую-то старинную  песню  из
морозовской коллекции, высокий отчаянный голос выводил:

   По-о-хранцузски - бутенброд.
   По-хранцузски - бутенброд...

   - О! Вот кого сейчас спросим! - Морозов подскочил к Володе и втянул его
в комнату. - У нас тут разговор зашел о Плутоне. Помнишь, ты мне говорил о
докторе Моррисе, ну, об этом  планетологе,  который  безвылазно  сидит  на
Тритоне...
   - Да брось, Алеша, - прогудел басом розовощекий юноша. - Одни догадки у
Морриса, никаких серьезных доказательств.
   - Вот мы и спросим Володю. - Морозов поморщился от слишком уж  громкого
хриплоголосого хора, грянувшего из  динамика  кристаллофона.  -  Сделай-ка
потише, Виктор. Так вот, - вскинул он взгляд на Заостровцева, - верно  ли,
что Моррис...
   - Понятно, - прервал его Володя.  -  Когда-то  мать  рассказывала,  что
Моррис видел там "Дерево". У нее в записках есть об этом.
   - Что значит "видел"? - сказал розовощекий Виктор. - Если он смотрел  в
телескоп, то почему не сфотографировал?
   - Он снимал. Но на пленке вышло только слабое пятнышко.
   - А! - махнул рукой Виктор. - Пятнышко, видите ли. Этому Моррису  вечно
что-нибудь мерещится.
   - Неверно, - тихо сказал Володя. - Есть объективные подтверждения.
   - Данные разведки, что ли? Но ведь тоже  -  ничего  определенного!  Ну,
одно световое пятно на десять километров пленки - разве это подтверждение?
   Володя  не  ответил.  Да  и  что  отвечать?   После   страшной   гибели
"Севастополя"  десять  лет  назад  всполошилась  Земля.   Десятки,   сотни
автоматических  зондов  пошли  к  Плутону.   Это   общеизвестно.   Угрюмая
черно-серая,  будто  графитовая,  пустыня  с  округлыми  горными  хребтами
бесконечно тянулась на бесчисленных снимках. Многие пленки почему-то  были
засвечены. И лишь изредка снимки  фиксировали  слабое,  размытое  световое
пятно. Споры об этом странном проблеске в царстве вечной тьмы не утихли до
сих пор. Большинство ученых склонялось к тому,  что  на  Плутоне  возможна
вулканическая активность. Роковым образом "Севастополь" совершил посадку в
зоне действующих вулканов в момент извержения...
   Но были скептики, не принимавшие этой гипотезы. Не верил  в  вулканы  и
Володя Заостровцев. "А во что ты веришь? В "Дерево"?" - не  раз  спрашивал
его Морозов. Володя пожимал плечами. А однажды ответил с каким-то вызовом,
удивившим Морозова: "Вот слетаю туда, тогда и  поговорим".  Этот  разговор
был года три назад, они тогда  на  втором  курсе  учились.  "Интересно,  -
сказал  Морозов,  -  как  ты  полетишь  на  запретную  планету?"   Володя,
разумеется,  прекрасно  знал,  что  Международная  федерация  космонавтики
объявила Плутон и его окрестности запретной для человека зоной. Тем  более
удивительным, гусарским каким-то показался Морозову его ответ:  "Запретный
плод сладок".
   Теперь, когда этот настырный Виктор стал наседать на Володю, как  будто
именно тот несет ответственность за фантазии доктора Морриса, а  остальные
гости Морозова поддакивали и посмеивались, - Володя не стал ввязываться  в
спор. Он направился к двери.
   - Погоди! - окликнул его Морозов.  -  Ребята,  управляйтесь  сами.  Где
фруктовый сок - вы, к сожалению, знаете не  хуже  меня.  Уходя,  выключите
включенное и приберите разбросанное. У нас с Володей срочное дело.
   Они сбежали по лестнице вниз, уклонились от шумной компании, зазывавшей
их в кафе под полосатым тентом, и зашагали в сад.
   - Ну что? - спросил Морозов. - Поговорил с Тоней?
   - Нет... То есть разговор был, но... не получился, в общем.
   - Эх ты, нескладный человек. Давай-ка расскажи по порядку. В лицах.
   Они  сели  на  скамейку,  и  Володя  рассказал  "по  порядку".   Что-то
погрустнел Морозов, слушая его.
   - Мне кажется, она меня не любит, - сказал Володя.
   Морозов ничего не ответил на горькое признание, и Володя поник головой,
погрузился в невеселые мысли.
   Все здесь тайна. Великая загадка рода человеческого... "Королева играла
в башне замка Шопена, и,  внимая  Шопену,  полюбил  ее  паж..."  Герцогиня
Джозиана полюбила безобразного Гуинплена... Ромео и Джульетта... Тристан и
Изольда... Старинные новеллы, оканчивающиеся эпической фразой:  "Они  жили
долго и любили друг друга и умерли в один  день",  -  прекрасная,  наивная
мечта... Древние легенды: бог разделил людей на  половинки,  разбросал  по
свету, и они ищут друг друга...
   - Что же такое любовь?
   Спрашивая это, Володя был  готов  к  тому,  что  Морозов  примется  его
высмеивать. Однако Алеша сидел  неподвижно,  скрестив  руки  на  груди,  и
молчал. Перед ними в густой тени деревьев ходили взад-вперед лунные пятна.
   - Мне кажется, - попробовал Володя сформулировать, - это... это - остро
избирательное тяготение полов. Верно, Алеша?
   - Отвяжись.
   - Нет, позволь, позволь! - Володю вдруг осенило. - В организме человека
нет ни одного элемента,  не  входящего  в  таблицу  Менделеева.  Согласен?
Следовательно... - Он вдумчиво подбирал слова. - Следовательно,  любовь...
то  есть  проявление  избирательного  тяготения  полов...  есть  результат
биоэлектрохимических процессов в клетках мозга... и,  значит,  может  быть
изучена и моделирована наравне с памятью и наследственностью...
   - А дальше что? - воззрился на него Морозов.
   - Ну как ты не  понимаешь?  Эта  идея  позволяет  создать...  -  Володя
запнулся, - ну, что ли, локатор... нет,  анализатор  любви...  Анализатор,
который обеспечит правильный выбор.  -  Володя  воодушевился:  -  Да,  это
мысль! Анализатор исключит ошибки. Представь себе, Алеша, как он  облегчит
страдания влюбленных.
   - Представляю! - с неожиданной злостью ответил Морозов,  поднимаясь.  -
Представляю  твой  анализатор!  Белые  шкафы,  набитые  микромодулями.  Ты
встречаешь на улице брюнетку анатомического типа  Тони  и  приглашаешь  ее
"анализироваться". Для начала  -  экспресс-анализ  крови  и  прочего.  Вам
надевают манжетки сфигноманометров. Вам бреют головы и мажут их контактной
пастой для датчиков энцефалографа...
   - Что с тобой? - озадаченно спросил Володя.
   А Морозова несло:
   - Вам вкалывают в нервные узлы китайские иглы. Анализатор гудит, мигает
цветными сигналами. Старший оператор говорит:  "Молодые  люди,  посмотрите
друг другу в глаза. Так, а теперь - через гипнофильтр А-27. Благодарю вас.
Жора, отцепляй от них датчики". Блок дешифровки выстреливает голубой бланк
с розовыми амурами: "Не можете любить  друг  друга".  И  ты  идешь  искать
следующую девушку...
   Морозов ожесточенно махнул рукой и зашагал к выходу.


   Радий Петрович привык командовать людьми и приборами. Он привык ощущать
приборы как продолжение своего зрения и слуха, своей воли. Кроме того,  он
привык видеть перед собой за координатной сеткой экрана  знакомую  картину
звездного неба. _Видеть_ свое положение в Пространстве - без этого  лететь
было нельзя.
   Теперь, когда корабль  оглох  и  ослеп,  Радий  Петрович  не  то  чтобы
испугался, а был ошеломлен странным  ощущением  собственной  ненужности  и
невозможности управлять ходом событий. Он _перестал  быть  командиром_,  и
это, кажется, было страшнее, чем врезаться в  Юпитер.  А  врезаться  могли
каждую секунду.
   Оцепенение первых минут прошло. Как мог он, командир, допустить,  чтобы
двое мальчишек, впервые вышедших в Пространство...
   - Куда?! - крикнул он так, как не кричал еще никогда в  жизни.  -  Куда
направили?
   Губы его прыгали, голос сорвался. Он видел их белые лица на мутном фоне
бокового экрана. Заостровцев не оглянулся на окрик. Руки  его  безжизненно
висели по бокам кресла, взлохмаченная голова лежала на  панели  управления
двигателями.  Как  раз  под  его  щекой  медленно  ползла  вправо  стрелка
поворотного реактора.
   Морозов посмотрел на командира. Лицо его было странно искажено -  будто
одна сторона отставала от другой.
   - Сейчас, Радий Петрович... Минутку...
   Морозов потянулся  к  переключателям  мнемосхемы  -  самым  дальним  на
пульте. Перед командиром засветилась масштабная схема:  Юпитер,  спутники,
кольца их орбит, красная линия пути корабля...
   Но ведь это  была  линия  _рассчитанного_  курса,  ее  не  с  чем  было
сравнить, потому что датчики системы ориентации не подавали на  мнемосхему
_истинный_ курс.
   Радий Петрович  представил  себе,  как  "Апшерон"  на  выходной  кривой
углубляется в Ю-поле - углубляется дальше, чем следует... Кроме  того,  на
развороте кораблю предстояло пересечь орбиты  десятка  спутников  Юпитера.
Конечно,  возможность  столкновения  практически   исключена,   но   когда
движешься вслепую в полях стохастичных возмущений, то и мелкие спутники  -
дико кувыркающиеся в пространстве  ледяные  и  каменные  глыбы  -  кажутся
неправдоподобно близкими.
   - Вы не могли рассчитать курс без внешних  датчиков,  -  жестко  сказал
командир. - Я запрещаю...
   Тут он осекся.  Он  был  командир  и  мог  запретить  что  угодно,  но,
запрещая, он должен был продиктовать свое решение.  А  решить  что-либо  в
этой дикой ситуации было невозможно.
   Морозов тряс за плечи сидевшего рядом Заостровцева.
   - Да очнись ты! - крикнул он ему в ухо. - Вовка,  очнись!  Что  дальше?
Корректировать надо!
   В  отчаянии  он  сгреб  пятерней  Володины  волосы,  мокрые  от   пота.
Заостровцев вдруг дернулся, открыл глаза.
   - Поправки! - обрадованно закричал Морозов. - Чего уставился,  поправки
давай!
   Мутные глаза Заостровцева прояснились. Он расправил  плечи,  потянулся,
на его худом лице появилась улыбка, показавшаяся командиру идиотской.
   - Так хорошо, - тихо сказал Заостровцев. - Так не давит...
   Морозов притянул его голову вплотную к своей.
   - Давай, милый, - лихорадочно шептал он. - Поправки давай.
   И снова командиру показалось, что они сошли с ума.
   Из дальних времен  парусного  флота  перешло  в  космонавтику  железное
правило: при живом капитане рулем не командуют. А  эти  двое  командовали.
Они колдовали над блоком  программирования,  вводили  поправки.  Они  вели
корабль - а он, командир, смотрел на них, ничего не понимая и  все  острее
ощущая свою ненужность...
   Время шло. Космотанкер, все еще разгоняясь, описывал  выходную  кривую,
которая, как опасался командир, могла оказаться безвыходной. Опасались  ли
этого те двое? Похоже, им было безразлично.  Теперь  они  не  суетились  у
пульта. Откинувшись в креслах, они спали. Заостровцев то и дело ворочался,
как будто  пытался  забраться  на  сиденье  с  ногами,  сжаться  в  комок.
Обхватывал голову руками, стонал. Морозов лежал в кресле, уронив  лобастую
голову на грудь.
   Да, они спали.
   Командир  понял,  что  будить  их  бессмысленно.  Все   было   сплошной
бессмыслицей в этом окаянном рейсе, с тех пор как по ушам ударил ревун. Он
еще раз посмотрел на мнемосхему,  по  которой,  удлиняясь  неприметно  для
глаза, ползла кривая. Тупо подумал, что не эта, вымышленная, кривая, а та,
истинная,  по  которой  шел  корабль,  могла  в  любой  момент  оборваться
грохочущей гибелью.  Он  сам  удивился  безразличию,  с  которым  об  этом
подумал. Перенапряжение брало свое. Командир закрыл глаза.


   Дивергенции начались  с  того,  что  Заостровцев  опоздал  на  рейсовый
корабль.  Ждать  его,  понятно,  не  стали.  Рейсовый  ушел  на  Луну   по
расписанию,  увозя  группу  практикантов,  а  Володя  остался  на   Земле.
Растерянный и виноватый, он  более  суток  околачивался  на  космодроме  и
надоедал диспетчерам, пока его не подобрал Лавровский, который вез на Луну
с десяток ящиков, исписанных устрашающими надписями.
   Биолога Лавровского Володя немного знал по спецсеминару и  по  статьям,
время от времени  появлявшимся  в  научных  журналах.  Это  был  сухонький
человек лет тридцати пяти - тридцати семи, с острыми  быстрыми  глазами  и
жидковатыми белобрысыми волосами, с глубокими залысинами.
   Теперь они сидели вдвоем в тесной пассажирской кабине грузолета.
   - Почему вы опоздали на свой рейс? - спросил Лавровский.
   Врать Володя не умел.
   - Я шел на космодром и... не  сумел  перешагнуть  какой-то...  какую-то
преграду, - сказал он угрюмо.
   - Что? - поднял брови Лавровский. - Какую преграду?
   - Не знаю, как объяснить...
   И верно, как объяснить то, что с ним вчера произошло?
   Он шел к северным воротам космопорта - шел не по дороге, как  остальные
практиканты, а напрямик, по тропинке.  По-утреннему  сильно  пахли  травы.
Володе казалось, что он чувствует запах каждой травинки, каждого  полевого
цветка в отдельности. Была какая-то особенная острота восприятии. Вдруг он
остановился. Ему ничто не мешало, а шагнуть вперед он не мог.  Машинально,
еще не отдавая себе отчета, он свернул и зашагал по росистой траве,  мягко
шелестевшей под ногами. Он как бы искал  проход  в  невидимой,  неощутимой
стене. Прохода не было - он чувствовал это. Он забыл о времени, забыл  обо
всем. Вернулся к тропинке и убедился опять,  что  не  может  идти  по  ней
вперед. Снова пошел вдоль невидимой  преграды.  И  только  когда  дрогнула
земля и над космопортом,  опираясь  на  клубящийся  черный  дым,  поднялся
корабль, - только тогда Володя пришел в себя. Он  с  легкостью  перешагнул
"преграду" и пустился бежать, хотя прекрасно понимал, что  теперь  спешить
бессмысленно. С удивлением он обнаружил, что бродил по полю больше часа...
   - Вы  не  знаете,  как  объяснить,  -  кивнул  Лавровский,  после  чего
повытаскивал из карманов кучу катушек пленки,  аккуратно  расставил  перед
собой на выдвижном столике и, зверски прищурившись, стал  разглядывать  их
по очереди на свет.
   - У меня есть проектор, - сказал Володя и полез в свой рюкзак.
   Он отдал проектор Лавровскому, а потом, немного  помедлив,  вытащил  из
рюкзака панели полусобранного прибора.
   После того разговора с Морозовым идея анализатора любви крепко засела в
голове у Володи. В течение трех недель все свободное время  он  возился  с
микромодулями. Конечно, толку от прибора не было никакого. Но  Володя  был
упрям.
   Теперь он разложил перед собой панели с микромодулями  и  погрузился  в
хитросплетения схемы. Он забыл  обо  всем  -  о  постыдном  опоздании,  за
которое еще предстояло держать ответ на Луне, о  мучительной  размолвке  с
Тоней и о Лавровском тоже.
   А между тем Лавровский уже несколько минут пристально наблюдал за ним.
   - Как ваша фамилия? - раздался его высокий голос,  от  которого  Володя
вздрогнул. - Заостровцев? Позвольте,  вы  не  сын  ли  того  Заостровцева,
который... Сын? Очень приятно. И вы тоже готовитесь  стать  бортинженером?
Так! Скажите на милость, с чего  же  это  вас  повело  на  бионику?  -  Он
пригляделся к пестрой мозаике микромодулей. - Да еще, насколько я понимаю,
на нейросвязи высшего порядка?
   - Видите ли... - Володя  прокашлялся.  -  Мне  пришла  в  голову  мысль
относительно... э-э... одного частного случая биоинформации...
   - Частный случай биоинформации, - повторил Лавровский. Он откинулся  на
спинку кресла и нежно погладил себя по  щеке,  как  бы  проверяя  качество
бритья. - Вот что, Заостровцев. Расскажите все по порядку.
   Володя  заколебался  было.  Но  Лавровский  так  и  излучал   спокойную
заинтересованность  сведущего  человека.  И  Володя  начал   рассказывать,
опуская, впрочем, детали личного свойства.


   - Не люблю собак,  -  ворчал  сантехник  Селеногорска,  медлительный  и
всегда как бы заспанный Севастьян. - Не положено собак  на  Луне  держать.
Пошел вон! - крикнул он на Спутника, пожелавшего обнюхать его ноги.
   В предшлюзовом вестибюле было,  как  всегда,  многолюдно.  Севастьян  и
другие работники  космодрома  готовились  встретить  внерейсовый  корабль.
Этого же корабля  дожидался  Морозов,  справедливо  полагая,  что  на  нем
прилетит отставший от группы Заостровцев. Тут же крутились две симпатичные
дворняги - Диана и Спутник. Их завез на  Луну  кто-то  из  космонавтов  и,
будучи пламенным почитателем  Жюля  Верна,  дал  им  клички  собак  Мишеля
Ардана. Собачки оживленно  бегали  по  вестибюлю,  обнюхивали  герметичные
стыки шлюзовых дверей.
   - Нюхают, - ворчал Севастьян. - Им радио не нужно. Они без радио знают,
что Лавровский прилетит. Такой серьезный человек, а любит эту  нечисть.  Я
ему докладываю - блохи от собак. А он мне - блох, дескать,  давно  вывели.
Объясняю: у собак блохи сами собой заводятся - а он смеется...
   Вскоре  после  прилунения  пассажиры  внерейсового   -   Лавровский   и
Заостровцев - появились  в  вестибюле.  Морозов  тут  же  отвел  Володю  в
сторону:
   - Что случилось? Ты ведь шел с нами, а потом куда-то исчез.
   - Потом расскажу, - ответил Володя. - Если сумею.
   - Ладно. Чтобы  наши  объяснения  не  расходились,  ты  скажешь  Платон
Иванычу вот что...
   Тем временем собаки бурно прыгали возле Лавровского. Биолог потрепал их
за уши, а потом преподнес по большому куску колбасы.
   - Вот вам еще один феномен, - сказал он, остро взглянув на Володю. - На
Земле собаки чуют хозяина на большом расстоянии, более того  -  они  точно
знают  время  его  прихода.  Ну,   это   общеизвестно.   Новейшая   теория
телеодорации, гипотеза Арлетти - Смирнова... Но объясните мне  такое:  уже
который раз я прилетаю сюда - заметьте,  не  в  определенное  время,  -  а
собаки задолго до моего прилунения занимают здесь  выжидательную  позицию.
Ждут не то меня, не то колбасу...
   - Запах, - несмело сказал Володя. - Телеодорация эта самая.
   Лавровский замахал на Володю руками, будто отгоняя пчелу.
   - Да бросьте вы эти словечки! Телепатия, телеодорация и прочие  явления
дальней биологической связи - всего лишь частные  случаи.  Жалкие  обрывки
того  мощного  канала  информации,  которым,   очевидно,   неплохо   умеют
пользоваться Диана и Спутник.
   После долгого разговора с Лавровским во время рейса  Володя  чувствовал
себя бесконечно усталым. У него  болела  голова,  болел  затылок.  Тут  на
выручку подоспел Морозов.
   - Извините, - сказал он. - Заостровцеву  надо  срочно  предстать  перед
руководителем практики.
   Лавровский спохватился:
   - Ай-яй, как бы на транспортере мою аппаратуру не перекантовали!  -  Он
рысцой побежал к грузовому отсеку, на ходу обернулся, крикнул:  -  Вечером
загляните ко мне в девятнадцатую!
   Володя, запинаясь, изложил руководителю практики вполне  правдоподобную
версию относительно своего опоздания, придуманную Морозовым.
   - Жаль, жаль, Заостровцев, - пробасил руководитель, не глядя на  Володю
и водя пальцем по списку практикантов. - Были вы у меня на хорошем  счету.
Хотел я вас включить в танкерный рейс к Юпитеру,  а  теперь,  само  собой,
придется заменить... -  И  он,  водя  пальцем  по  списку,  забормотал:  -
Заремба, Зикмунд, Зимников...
   Володя, ошеломленно моргая, смотрел на  ползущий  по  списку  палец,  в
котором, казалось, сосредоточились все беды  последнего  времени:  трудные
отношения с Тоней, странное происшествие по дороге в космопорт...
   - Платон Иванович, - осторожно напомнил Морозов, - мы  с  Заостровцевым
тренировались в паре, хорошо сработались.
   - Верно, - согласился руководитель. - А я и вас  заменю.  -  Палец  его
устремился вниз по списку. - Мухин, Новиков...
   Тут они взмолились оба - Заостровцев и Морозов. Перебивая  друг  друга,
ссылались  на  достоинства  своих  вестибулярных  аппаратов,  на  качество
психотехнических тестов и даже на поперечное сечение мышц. Они  взывали  к
человеколюбию руководителя. И руководитель сдался. Он  покачал  головой  и
убрал палец со списка.
   - Ладно, - прогудел он. - Допускаю к медосмотру. Потом  разыщите  Радия
Петровича Шевелева, командира  космотанкера  "Апшерон",  поступите  в  его
распоряжение. Рейс будет зачетным. - Он  сунул  список  в  карман,  грозно
добавил: - И учтите: то, что вам сходило у меня, у Шевелева не сойдет.


   Лаборант контрольно-медицинского пункта усадил Морозова и  Заостровцева
на жесткие белые стулья спиной друг к другу и ловко  оклеил  датчиками  их
обнаженные торсы, руки и  ноги.  От  датчиков  тянулись  к  пульту  тонкие
разноцветные провода.
   Врач, пожилая женщина с властными манерами, защелкала  переключателями.
Морозов поежился: кожа под датчиками ощутила быстрые бегущие  уколы  тока.
Не в первый раз проходил он предполетный медосмотр,  но  сейчас  почему-то
было неспокойно на душе. Надо было отвлечься, думать о постороннем,  лучше
всего, как советуют опытные пилоты, - о смешном. Но, будто  назло,  ничего
смешного  не  удавалось  вспомнить.  В  голову   лезли   одни   неприятные
воспоминания, связанные с последней практикой здесь,  на  Луне.  Чернышев,
стоящий в предшлюзовом зале и наговаривающий письмо к Марте,  -  никак  не
мог Морозов отделаться от этого  видения.  Он  и  теперь  на  Луне,  Федор
Чернышев, завершает подготовку к большой комплексной экспедиции.
   - Курсант Морозов, - раздался властный голос врача, - не ерзайте  и  не
вытягивайте шею.
   Морозов послушно замер, даже дыхание затаил. Тихо жужжало в белом шкафу
за пультом. Сопел за спиной Заостровцев. Зачетный рейс  к  Юпитеру  -  это
здорово, продолжал думать Морозов. Только бы скорей уйти...
   - Все, - сказала врач,  щелкнув  тумблером.  -  Осмотр  окончен.  Жора,
отцепи от них датчики.
   И тут Морозову стало смешно, он не сдержался, прыснул. Врач подняла  на
него удивленный взгляд.


   - Ну вот, - сказал Платон Иванович, разгладив широкими  ладонями  ленту
медицинского самописца, к  которой  был  подколот  анамнез  -  карточка  с
несколькими строчками слов и цифр. - Сонастроенность у вас высокая.  Можно
сказать - высшая...
   Морозов и Заостровцев быстро переглянулись. Ну,  еще  бы!  Недаром  они
тренировались в паре и понимают друг друга с полуслова.
   - Что же касается индивидуальных показателей, - продолжал  руководитель
практики своим монотонным голосом,  -  то  тут...  не  совсем  понятно.  У
курсанта  Морозова  отмечено  подавленное  состояние.   Депрессия   класса
ноль-четыре.
   - Депрессия? - Морозов уставился на него. - У меня депрессия?
   - Да, - кивнул Платон Иванович  и  ткнул  пальцем  в  одну  из  строчек
анамнеза. - Вот. Ноль-четыре, - повторил он, как бы сам недоумевая, откуда
могла взяться у выпускника-пилота депрессия такого класса. - Само собой, к
зачетному рейсу вы не допускаетесь. Очень жаль.
   - Платон Иванович! - закричал Морозов. - Это ошибка! Нет у меня никакой
депрессии! Врет ее машина!
   Руководитель практики поморщился.
   - Кричите, как на ипподроме, Морозов, - сказал он. - Что  же  делать  с
вами, Заостровцев? - взглянул он на Володю. - С кем еще  из  штурманов  вы
работали?
   Заостровцев переступил с ноги на ногу, прокашлялся.
   - Тут действительно ошибка, - сказал он неуверенно. - Если у кого-то из
нас ноль-четыре, то...
   - Платон Иванович,  -  решительно  перебил  его  Морозов.  -  Я  требую
повторного осмотра.
   - Повторный осмотр,  о  котором  вы  просите,  -  руководитель  как  бы
подчеркнул последнее слово, - будет  через  месяц.  Вы  сдавали  зачет  по
организации службы и знаете это не хуже, чем я. Ровно через  месяц.  -  Он
отвел взгляд от бледного, взволнованного лица  Морозова  и  добавил  более
мягко: -  Вы  можете  сегодня  же  вылететь  в  студенческий  дом  отдыха.
Приведите в порядок свои нервы.
   Выйдя из каюты  руководителя  практики,  Морозов  потерянно  побрел  по
коридору. Заостровцев шел рядом, говорил,  что  не  станет  искать  нового
напарника, попросит перенести зачет на месяц, и  они  обязательно  полетят
вместе, только вместе. Морозов уговаривал его не откладывать зачет, лететь
с любым другим штурманом, но тот и слышать об этом не хотел.
   Может, оно и к лучшему, - сказал Заостровцев. - У меня, по правде, тоже
сейчас...
   Он не договорил.
   - Что - тоже? - спросил Морозов.
   - В общем, Алеша, полетим через месяц. Ничего  страшного.  Ну  что  нам
месяц? Успеем еще налетаться за целую-то жизнь.
   Трудно было смириться с отсрочкой зачетного рейса, но  что  же  делать?
Оставалось  одно  -  как-нибудь  убить  несколько  часов  до   отправления
рейсового корабля на Землю. Морозов пошел в библиотеку, порылся в  книгах.
Что-то не читалось ему. Избегая встреч с однокурсниками,  он  слонялся  по
отдаленным коридорам Селеногорска.
   Один из коридоров вывел  его  к  предшлюзовому  залу.  Морозовым  вдруг
овладело желание выйти наружу, под черное небо Луны.
   У  выходного  шлюза  не  было  никого,  кроме  сантехника   Севастьяна,
дремавшего в углу на диване. Морозов поднял было руку  к  кнопке  шлюзовой
двери, но тут Севастьян приоткрыл глаза и спросил:
   - Ты куда, мальчик?
   - Я не мальчик, - сказал уязвленный Морозов. - Я курсант.
   - Курсантам без руководителя выходить нельзя. Порядка не знаете? Каждый
приезжий будет себе самовольничать - это какой же порядок? Отойди  на  три
шага.
   Морозов послушно отступил.
   - Сам был курсантом, - неторопливо продолжал бубнить Севастьян. -  Знаю
я вашего брата.
   - Вы были курсантом? - удивился Морозов.
   - А что - не похоже? Был. Значок,  как  у  тебя,  носил.  Реакция  меня
подвела, а то летал бы не хуже других. Медленную реакцию машина  признала.
Ну и пусть. Мне быстрой и не очень-то надо. Что смотришь? Не согласен?
   - Не знаю, - сказал Морозов. - Кому какая нужна. Я предпочитаю быструю.
   Тут  прозвенел  звонок,  замигала  лампа  вводного   шлюза.   Севастьян
отправился принимать пришедших. Морозов  потоптался  в  зале,  раздумывая,
куда идти и чем заняться. Пока он  размышлял,  в  зал  вернулся  из  шлюза
Севастьян, а за ним ввалилась шумная компания пилотов. Морозов сразу узнал
в ней экипаж комплексной экспедиции  и  забился  в  угол,  чтобы  избежать
встречи с Чернышевым. Но Чернышев увидел его.  Увидел,  широко  улыбнулся,
подозвал жестом.
   - Давно с Земли? - спросил он, обняв Морозова за  плечи  и  увлекая  за
собой в коридор. - Смотри-ка, время  как  быстро  пролетело:  был  ты  еще
недавно зеленым курсантом, а теперь  -  без  пяти  минут  пилот.  Когда  в
зачетный рейс уходишь?
   -  Через  месяц,  -  мрачно  ответил  Морозов.  -  Если  пройду   новый
контрольный осмотр.
   - То есть как? - Чернышев посмотрел на него сверху вниз, хотя Морозов и
сам был не малого роста. - Ты не прошел осмотра? Почему?
   Не было смысла уклоняться от ответа.
   - Машина  признала  у  меня  подавленное  состояние.  Депрессия  класса
ноль-четыре. А почему - сам не знаю... Ошибка, наверно...
   - Ребята, - повернулся Чернышев к своему экипажу. - Обедайте без  меня,
я позже приду.
   Он привел Морозова в свою каюту, усадил  на  диван  плеснул  в  стаканы
коричневого шипучего витакола.
   - Слушай, Алексей, - сказал Чернышев, отпив из своего стакана  и  горой
нависнув над Морозовым. - Машина не ошибается.  Ноль-четыре  не  такая  уж
страшная степень, с кем не бывало в наш суматошный век, - тут вся штука  в
том, чтобы знать причину. Тогда можно быстро  справиться,  если,  конечно,
сам этого хочешь. А я причину твоей депрессии знаю. Молчи,  -  сказал  он,
видя, как вскинулся Морозов. - Это для меня давно не секрет. И  для  Марты
тоже.
   - Я ей никогда ничего...
   - Не в словах дело. Она прекрасно все  понимает.  -  Чернышев  поставил
стакан на столик. - Ты, Алексей, не мальчик уже.  Пора  научиться  владеть
собой, а не научишься - уходи из Космофлота, найди другое занятие.  Говорю
тебе, как друг.
   Он обхватил Морозова за плечи и рывком  поднял  с  дивана.  Теперь  они
стояли, глядя друг другу в  глаза.  Морозов  знал,  что  Чернышев  ожидает
ответа на свои безжалостные слова.
   Чурбан безмозглый, обругал он мысленно себя. Ну что ты по  сравнению  с
Федором Чернышевым? Да тебе молиться на него, а не ревновать...
   - Я справлюсь, Федор, - сказал он.
   Чернышев смотрел испытующе, как бы  желая  убедиться  в  твердости  его
решения.
   - Справлюсь, - повторил Морозов.
   - Ну вот и отлично. Речь не мальчика, но мужа...  -  И,  когда  Морозов
шагнул к двери, Чернышев окликнул его: - Алеша, погоди.  Ты  вот  что:  не
говори пока с Платоном...
   - Платон меня на Землю отправляет. В дом отдыха.
   - Не надо в дом отдыха. Ты в какой каюте? В курсантском общежитии?  Вот
и сиди там. Ясно?
   Выскочив из Чернышевской каюты,  Морозов  вздохнул  освобожденно.  Черт
побери, он научится владеть собой. Вытряхнет из души  всю  эту  муть,  это
треклятое ноль-четыре. Он сам избрал свою судьбу, и не свернет в  сторону.
Кончено, кончено! Никаких женщин. No more women. Суровое одиночество - вот
что нужно пилоту Как там пели гренадеры? "Наши жены - ружья заряжены..."
   Он кинулся разыскивать Заостровцева, чтобы предупредить: они  не  летят
на Землю, остаются здесь.


   Вечером они протиснулись в тесную каютку Лавровского.
   - Очень рад, - сказал биолог. - Поместитесь как-нибудь на этом сиденье.
- Он вынул из холодильника пакет с бананами. - Угощайтесь.
   - Володя говорит, вы осмеяли его анализатор, - сказал  Морозов,  быстро
счищая с банана кожуру.
   - Володя говорит неправильно, - ответил  Лавровский.  -  Я  не  осмеял.
Просто не вижу смысла в таком приборе. Ваша  затея  напоминает  эпизод  из
одной старой повести.  Один  тип  рисуется  перед  дамой,  хочет  показать
образованность, и между прочим заявляет: в  коже  у  человека,  мол,  есть
микроскопические железки с электрическими токами. Если  вы  встретитесь  с
особью, чьи токи параллельны вашим, то вот вам и любовь.
   - А что за повесть? - спросил Володя.
   - "Три года" Чехова. В сущности,  вы  делаете  то  же  самое  -  только
кожно-гальванический рефлекс заменили современными микромодулями.
   - А по-моему, - сказал Володя, - прибор все-таки не лишен смысла.
   - Приборы, приборы... - Лавровский поморщился. - Человек, окружив  себя
техносферой, все более отдаляется от природы.  Не  потому  ли  природа  не
желает отдать ему те инстинктивные  знания,  которыми  так  щедро  одарила
низшие виды?
   - О каких инстинктах вы говорите? - спросил Морозов.
   - Смею вас заверить, об очень полезных. Ну, например.  Приходилось  вам
видеть, как заболевшая собака  плетется  в  поле  и  безошибочно  выбирает
нужную траву? Для собаки мир - это прежде  всего  запахи.  Снабдите  таким
обонянием химика - как  упростит  это  его  работу,  сколько  приборов  он
вышвырнет на свалку за ненадобностью.
   - Все-таки странно, - сказал Морозов. - Вы хотите возврата  к  природе?
Отказа от технических достижений цивилизации?
   - Я говорю об одном из возможных ее направлений.
   - Не знаю, не знаю. Лично я ничего плохого не вижу в  том,  что  вокруг
нас механизмы... в том, что приборы стали продолжением наших рук и ног...
   -  Ничего  плохого,  -  повторил  Лавровский.  -  Кроме  того,  что  мы
расплачиваемся за это потерей полезных  инстинктов.  Мы  забыли  про  свои
природные анализаторы, разучились ими пользоваться, не  умеем  включать  и
выключать их по своему желанию. Мы перестаем доверять самим себе. К  чему,
когда есть приборы? - Он навел на Володю обличительный  палец.  -  Да  что
далеко ходить? Вот вы затеяли приборчик, которому хотите передоверить одну
из величайших, истинно человеческих эмоций. Вы хотите взвесить, измерить и
препарировать саму любовь!
   Володя, с недоеденным бананом в руке, смущенно потупился.
   - Может, вы и правы, Лев Сергеевич, - сказал он тихо. - Но ведь мозг  в
роли анализатора эмоций... не очень-то надежен... Сколько ошибок,  сколько
несчастных любовей...
   - Да пусть ошибаются! - вскричал Лавровский. - Хоть это  оставьте  роду
человеческому! Что это, к дьяволу,  за  жизнь  без  единой  ошибки,  вроде
ответа первого ученика? Вы докатитесь до того, что  предоставите  приборам
определять, где добро и где зло. Без  позволения  прибора  вы  пальцем  не
шевельнете для спасения погибающего.
   - Ну, это уж слишком, - сказал Морозов.
   - Пожалуй, - согласился биолог. - Я сознательно преувеличиваю, чтобы вы
поняли, к чему можно прийти, если не спохватиться вовремя.
   - Что значит - спохватиться? Что нужно, по-вашему, делать?
   - Сложный вопрос, ответить я пока не могу. Тут надо думать сообща. Всем
человечеством, если  угодно:  ведь  это  не  на  десятилетия,  а  на  века
программа. Но уже сейчас можно отказаться от многих механизмов,  если  они
не нужны абсолютно.
   - Это да, - неуверенно сказал  Морозов.  -  От  автоматов  на  парусных
гонках - действительно можно...
   - Вот видите, один ненужный автомат уже есть, и если  к  нему  добавить
еще добрую сотню, которую насчитали в нашем институте...
   Лавровский вдруг умолк и посмотрел на  Володю.  Тот  сидел,  запрокинув
голову и стиснув виски ладонями, с остановившимися глазами.  Морозов  тоже
вскинул взгляд на Володю. Мгновенный толчок  памяти  перенес  его  лет  на
десять назад - в холодноватую гостиную, где на телевизионной  стене-экране
плыла навстречу кораблю темно-графитовая поверхность Плутона,  а  потом  -
испуганный выкрик комментатора, слепящая вспышка, и Вовка, вытянувшийся на
стуле, будто одеревеневший...
   - Что с тобой? - потряс он Володю за плечо.
   - Переутомление, - не то спросил, не то констатировал Лавровский.
   - Да, наверно... - Володя поднялся, на растерянном его  лице  мелькнуло
подобие улыбки. - Да ничего, все в порядке... Извините, мы пойдем.
   Молча шли Заостровцев и Морозов  к  себе  в  общежитие.  Тут  по  всему
городку  разлился  пронзительный  звон.  Щелкнуло   в   динамиках   общего
оповещения, раскатистый голос возвестил:
   -  Внимание!  Выход  на  поверхность  запр-рещен!  Всем  работающим  на
поверхности - ср-рочно  в  помещения!  Солнечная  хр-ромосферная  вспышка,
восемь минут, готовность ноль! Повторяю...
   Володя остановился, схватил Морозова за локоть.
   - Да что с тобой творится? - спросил тот.
   - Н-не знаю... - Володя двинулся дальше.


   Ранним утром Платон Иванович вызвал Морозова и сказал своим  обычным  -
деловым и спокойным - тоном:
   - Не привык я нарушать порядок, но за вас, Морозов, поручился  человек,
которого я высоко ценю. Отправляйтесь на повторный осмотр.
   Морозов ворвался в медпункт со словами:  "Друг  Жора,  нацепляй  скорее
датчики".  Врач  сделала  ему   замечание.   Тщательнейшим   образом   она
обследовала беспокойного пациента - и на  этот  раз  машина  признала  его
годным.
   Спустя час, получив разрешение руководителя, оба практиканта  предстали
перед Радием Петровичем Шевелевым, командиром танкера "Апшерон".
   Это был один из  старейших  в  Космофлоте  пилотов.  Невысокий,  седой,
несколько располневший за  последние  годы,  Шевелев  скептически  оглядел
практикантов и сказал:
   - Вчера вас отставили от полета, а сегодня вновь назначили ко мне.  Как
это понять?
   - Вчера мы были не в форме, Радий Петрович,  -  ответил  Морозов.  -  А
сегодня все в порядке.
   Шевелев хмыкнул:
   - Странные у вас колебания формы. Ну ладно. Вылет завтра в  шестнадцать
двадцать. А сейчас пойдем готовить танкер к рейсу.
   Они втроем вышли из шлюза. Шевелев решил не брать вездеход, а  пройтись
"по хорошей погоде" пешочком до космодрома.
   Шевелев  и  Морозов  шли  впереди,  вернее,  плыли,   отталкиваясь   от
ноздреватой лунной  почвы.  Заостровцев  приотстал  от  них,  передвигаясь
мелкими скачками. Мысли у него были невеселые. То, что случилось по дороге
в космопорт, и вчерашнее происшествие - пугало Володю.  Странно:  сидел  у
Лавровского, разговаривал - и  вдруг  накатилось  что-то,  сдавило  горло,
просверлило мозг. Хромосферная вспышка... Неужели он  ее  "учуял"  прежде,
чем сработали приборы?.. С тревогой прислушивался  Заостровцев  к  чему-то
непонятному в самом себе.
   А вокруг шла будничная жизнь.  Из  шлюза  хозяйственного  отсека  повар
выволок огромный  бак,  поднял  его  без  особых  усилий  и  поставил  под
прозрачный антирадиационный навес. Это придумал  кто-то  из  селеногорцев:
варить компот в вакууме на раскаленной почве. Низкая  температура  кипения
способствовала лучшему экстрагированию. Вакуумный компот был  на  редкость
вкусен, и, пока шел двухнедельный лунный день, его варили неукоснительно.
   Вдоль склона кратера Эратосфена полз тяжелый вездеход с буровой вышкой:
где-то собирались бурить на воду.
   Пешеходов обогнала машина с белой полосой на борту. Из  люка  высунулся
человек, присмотрелся к опознавательному номеру на  скафандре  Шевелева  и
крикнул так, что в шлемофонах задребезжало:
   - Доброе утро, учитель! Что - молодых выводите?
   Это был Чернышев.
   - Залезайте, довезу до космодрома, - сказал он, остановив вездеход.
   Молодые втиснулись на задние сиденья, а Радии, Петрович уселся рядом  с
Чернышевым.
   - Ну что, Федя, - сказал он, когда машина  тронулась,  -  готовишься  к
Комплексной?
   - Последние приготовления, Радий Петрович.  Хлопотно  очень:  почти  на
всех дальних станциях, до Тритона, ставить будем новое оборудование.
   - Да, знаю. На целый год у тебя программа, я слышал. Когда стартуешь?
   - Через неделю. Последние грузы принимаю. Вот  Лавровский  новые  зонды
привез для Юпитера. Сегодня американцы начнут подвозить  оборудование  для
своих станций. А там - генеральный осмотр и старт. Ну, скажу я вам.  Радий
Петрович, этот новый корабль класса "Д" - чудо! О такой  грузоподъемности,
да и скорости, только мечтать приходилось.
   Возле космотанкера он высадил пассажиров.
   - Счастливого полета, Федя, - сказал Шевелев. - Мы  не  застанем  тебя,
когда вернемся из рейса.
   Они обнялись. Потом, прощаясь с практикантами, Чернышев спросил:
   - Ну как, Алеша?
   - Все в порядке, Федор. -  Морозов  стиснул  ему  руку.  -  Счастливого
полета.
   Чернышев повел вездеход дальше - туда, где высился желто-красный  конус
его корабля.
   - Так  вот,  -  обратился  Шевелев  к  своему  экипажу.  -  Перед  вами
космотанкер "Апшерон" системы Т-2,  четвертой  серии.  Специфика:  наличие
наружных контейнерных поясов, предназначенных...
   - Мы проходили Т-2, - сказал Морозов, глядя на корабль Чернышева.
   - Иначе бы вы не находились  здесь,  -  отрезал  Шевелев.  -  Прошу  не
перебивать. Назначение  контейнерных  поясов...  тельно  не  очнувшись  от
забытья,  понял,  что  перегрузка  кончилась.  И   еще   каким-то   особым
командирским чутьем он догадался, что все на корабле в порядке.
   Приборы работали.
   Рядом с красной программной кривой на мнемосхеме  появилась  золотистая
фактическая. Они шли рядом, переплетаясь.
   Да не приснилось ли ему  то,  что  было?  Нет,  не  приснилось:  кривая
истинного курса шла не от старта. Она появилась недавно. Возмущение Ю-поля
"отпустило" приборы, включилась система ориентации, и теперь командир знал
свое место в Пространстве. Все в порядке. Только радио пока не работало.
   Он посмотрел на молодых. Они спали.


   Радий Петрович привык смотреть на  молодых  людей  с  точки  зрения  их
пригодности к  космоплаванию.  Судил  придирчиво,  в  характеристиках  был
сдержан. Полагал, что  нажимать  кнопки,  побуждая  автоматы  к  действию,
сумеет  каждый.  Потому  и  ценил  превыше  всего  в  молодых  космонавтах
спокойствие, собранность и - в глубине души - физическую силу и стать.
   Эти двое там, на Луне, не очень ему понравились. Внешность у  Морозова,
верно, была не  плоха,  однако  парень  показался  ему  излишне  бойким  в
разговоре.  Заостровцев  тоже  был  не  хлипок  сложением,   но   выглядел
пришибленным, неуклюжим. Меньше всего нравились командиру его  растерянные
глаза.
   Теперь, после того что случилось, он  смотрел  на  них  по-другому.  На
своем межпланетном веку Радию Петровичу доводилось  видеть  немало  всякой
небывальщины. Никогда не забыть ему  ревущих  призраков  Нептуна;  там,  в
пустоте, где никакого звука быть не  может,  от  этого  раздирающего  рева
сдавали нервы у самых закаленных пилотов. Помнил он дикую  гонку:  корабль
уходил  от  неожиданного  потока  метеоритов  на   таком   режиме,   когда
магнитострикторы не справлялись с  потоком  плазмы  и  она  вот-вот  могла
прорвать защиту и сжечь корабль. Помнил нападение металлоядных бактерий на
корабль у берегов свинцового озера на  Меркурии.  Да  мало  ли  что  могло
приключиться за три десятка лет с человеком в космосе!
   Но чтобы человек без приборов сориентировался в Пространстве  -  такого
не было. _Такого не могло быть_.
   Радий  Петрович  посмотрел  на  Заостровцева.   Обыкновенное   лицо   -
худощавое, небритое, с россыпью  бледных  веснушек  вокруг  носа.  Что  за
непонятная, нечеловеческая сила в этом парне?
   Он перевел взгляд на Морозова. Крутой лоб, четкий рисунок подбородка  -
с виду этому больше пристало... что?.. способность творить чудеса?
   Разбудить  их,  расспросить  толком...  Странная,  непривычная  робость
овладела командиром.
   Вдруг он услышал  знакомое  трезвучие  радиовызова.  Ага,  есть  связь!
Женский голос отчетливо произнес:
   "Танкер "Апшерон"! Танкер "Апшерон"! Здесь - ССМП. Почему не  отвечаете
Луне-2? Луна-2 вас не слышит. Танкер "Апшерон"!"
   Вот как, дело дошло уже до Службы Состояния Межпланетного Пространства!
Видно, связисты Луны отчаялись отыскать их, забили тревогу,  и  теперь  за
дело взялась самая мощная  радиостанция  Земли.  Командир  включил  сигнал
ответа, быстро заговорил:
   - Земля, здесь - "Апшерон", вас слышу! Прием.
   Теперь - ждать, пока эти слова дойдут до далекой Земли.
   Наконец обрадованно зазвенел женский голос:
   "Слышу! Командир Шевелев, вас слышу! Сообщите состояние экипажа!"
   Радий Петрович откашлялся. Надо покороче, не  стоит  пока  вдаваться  в
подробности.
   - Корабль и экипаж в порядке,  -  сказал  он.  -  Контейнеры  взять  не
удалось. Энерговспышка Красного пятна...
   Тут произошло нечто  невообразимо-недопустимое.  Командира  толкнули  в
плечо. Практикант Заостровцев, неожиданно проснувшись, отжал командира  от
микрофонной сетки и закричал в нее:
   - Тоня, это ты? Тоня, ты меня слышишь?
   Командир оторопело уставился на Володю. Случай был настолько дикий, что
он просто не знал, как реагировать.
   А из динамика посыпалась радостная скороговорка:
   "Ой, Володя, я так беспокоилась, прямо не могу! Почему ты не... Ты меня
слышишь?"
   Но в ответ Тоня услышала голос командира Шевелева:
   - На  место,  Заостровцев!  -  и  после  короткой  паузы:  -  Повторяю:
непредвиденная энерговспышка уничтожила контейнерный поезд.  Был  вынужден
стартовать до срока. Сообщите Луне: задержать отправку очередного танкера.
   Снова потекли минуты напряженного ожидания.
   "Вас поняла, - ответила Тоня. И неофициальным тоном добавила:  -  Радий
Петрович, что все-таки случилось? Тут очень волнуются..."
   "Что все-таки случилось? - подумал командир. - Хотел бы  я  знать,  что
все-таки случилось". Он сказал:
   - Корабль длительное время находился в сложных условиях...  в  условиях
отсутствия ориентации. Подробнее сейчас объяснить не могу. Прием.
   Радий Петрович  посмотрел  на  практиканта  взглядом,  не  предвещающим
ничего хорошего.
   - Вы, Заостровцев, - начал он тоном, соответствующим взгляду. И  вдруг,
неожиданно для самого себя, закончил:  -  Вы,  кажется,  о  чем-то  хотели
поговорить с оператором ССМП? - И поднялся, уступая место Володе.


   Теперь, когда  "Апшерон"  шел  по  нормальной  трассе,  молчание  стало
невыносимым. Командир молчал, потому что не знал, как начать  разговор  об
этом, говорить же о другом было просто невозможно. Морозов  молчал...  кто
его знает, почему молчал Морозов. Володя молчал, потому что в человеческом
словаре не было слов, которые могли бы выразить то, что с  ним  произошло.
Но в то же время он понимал, что от него ждут объяснений. Он  перебирал  в
памяти  события  последних  недель,  но  сцепить  одно  с  другим  ему  не
удавалось. Вдруг как бы со  стороны  он  увидел  самого  себя  на  зеленой
тропинке  -  той  тропинке,  где  он  беспомощно  топтался,  не  в   силах
перешагнуть... что перешагнуть?..
   "Положение хуже  собачьего,  -  подумал  Володя  с  отвращением,  -  та
понимает, только сказать не может. А я - ни понять, ни сказать..."
   Первым заговорил Морозов:
   - Я  знал  одного  парня  -  он  помнил  наизусть  первые  пять  листов
девятизначной таблицы логарифмов.
   - К чему вы это? - сказал командир и, не дожидаясь ответа, обратился  к
Володе: - Как вы сориентировались, Заостровцев?
   Володя ответил не сразу. Он медленно шевелил пальцами, и Радий Петрович
с интересом смотрел на эти пальцы, будто ожидая от них чего-то.
   - Ну вот, - неуверенно начал Володя. -  Знаете,  бывает,  что  идешь  в
темноте... и вдруг чувствуешь, что впереди, очень близко, стена...  Что-то
срабатывает внутри - и останавливаешься...
   - А иногда не срабатывает, и тогда расшибаешь лоб, - вставил Морозов.
   Командир махнул на него рукой.
   - Дальше, Заостровцев, - попросил он.
   - Стены... - Володя морщил лоб в раздумье.  -  Только  не  прямые...  и
движутся... Давят... душат... А я ищу, где проход. Сам не знаю как...
   - Ну и ну, - сказал командир. - Если бы сам не видел - ни за что бы  не
поверил. Откуда у вас такое... нечеловеческое чутье?
   - Действительно, - сказал Морозов. - Вроде рыбы в  электрическом  поле.
Или птицы в магнитном.
   Володя испуганно уставился на него:
   - Ты на самом деле думаешь, что  у  меня  развилось  это...  рыбье  или
птичье?
   Морозов пожал плечами.


   Неудачный рейс  был  подвергнут  всестороннему  обсуждению,  в  котором
участвовали пилоты, астрофизики и специалисты по приборам. Ввиду того, что
Юпитер  проявил  непредусмотренную   опасную   активность,   было   решено
оборудовать его крупные спутники - Ио,  Каллисто  и  Ганимед  -  новейшими
регистрирующими  приборами  высокой  защиты  и  поставить   дополнительные
исследовательские работы.
   Решение было обстоятельное. Лишь одного не  хватало  в  нем  -  анализа
бесприборной навигации, осуществленной  практикантом  В.А.Заостровцевым  в
условиях суммарных полей высокой напряженности. Так следовало бы  записать
это.
   Это не было записано по той простой причине,  что  командир  "Апшерона"
умолчал о случившемся.
   Незадолго до посадки Володя попросил его ничего никому не рассказывать.
"Почему?"  -  удивился  командир.  "Я  бы  хотел  сначала  сам   во   всем
разобраться", - сказал Володя. Командир подумал, что Заостровцев имеет  на
это полное право.  "Хорошо,  -  сказал  он.  -  Но  если  вам  потребуется
засвидетельствовать то, что произошло, я охотно это сделаю".
   - Временно вышли из строя внешние  датчики,  -  коротко  доложил  Радий
Петрович на обсуждении. - Выбрались по чистой  случайности.  Должен  особо
отметить  выдержку  и  хорошую  профессиональную  подготовку  практикантов
Заостровцева и Морозова.
   Подробностей у него  не  выпытывали.  Давно  прошли  времена,  когда  в
подобных случаях назначались комиссии, проводились дотошные расследования,
составлялись  нудные  акты.   Давно   уже   медицина   научно   обосновала
недопустимость  лишних  расспросов  пилотов,  возвращающихся  из   тяжелых
рейсов. Достаточно того, что они сочтут нужным доложить.
   Правда, кое-кто был удивлен.  Командира  Шевелева  знали  как  человека
крайне скупого на положительные характеристики. Никто  не  помнил  случая,
чтобы  он  в  такой  превосходной  степени   отрекомендовал   необлетанных
новичков.
   Морозову и Заостровцеву было объявлено, что  рейс  зачтен.  Сам  Платон
Иванович привинтил к их курткам значки космонавтов.
   В общежитии их  окружили  товарищи.  Володя  помалкивал,  зато  Морозов
говорил за двоих. И практиканты, еще не сдавшие зачетных  рейсов,  слушали
его со вниманием. Они завидовали его удачливости и дерзкой  фамильярности,
с которой он отзывался о Юпитере.


   Пассажиры высыпали из рейсового и направились  к  вертолетной  стоянке.
Хорошо было дышать не  спецсмесью  из  дыхательного  аппарата,  а  чистым,
привольным земным воздухом. Хорошо было идти не  по  изрезанной  трещинами
лунной почве, а по зеленой траве, по земле, по Земле.
   У вертолета Радий Петрович крепко пожал руки Заостровцеву  и  Морозову.
Здесь, в обычной куртке, без скафандра, командир "Апшерона" выглядел очень
земным. В его жестком, задубевшем от космических перегрузок лице появилось
нечто от доброго старшего брата.
   - Запишите номер моего видеофона, ребята, - сказал он. - Буду  рад  вас
видеть.
   Володя сел в вертолет с Морозовым. Не успела, однако, машина  взлететь,
как он попросил Морозова опуститься.
   - Что еще за причуда? - проворчал Морозов. - Что ты там потерял?
   - Приземлись, - сказал Володя. - Видишь справа тропинку? Вот там.
   Вертолет сел. Володя пошел по тропинке - вначале быстро,  а  потом  все
более замедляя шаг. Морозов молча следовал за ним. Впереди  было  разрыто.
Поперек тропинки, вправо и влево от нее желтели кучи  вынутого  грунта.  В
траншее копошились, выбрасывая песок, землеройные автоматы.
   - Энергонный кабель, - сказал Морозов. - Наверно, будут  ремонтировать.
Или укладывать новый.
   Володя обернулся к нему, посмотрел широко раскрытыми глазами.
   - Энергонный кабель, - сказал он. И вдруг засмеялся.


   Отдых космонавта  должен  быть  активным.  Каждое  утро  Морозов  тащил
Заостровцева к морю. Они плавали, прыгали в воду  на  пристежных  крыльях,
ходили под парусом.
   Но с каждым днем Морозову приходилось все труднее. Володя упирался,  не
хотел покидать свою комнату. Небритый, осунувшийся,  лежал  на  кровати  с
закрытыми глазами - не то спал, не то думал о чем-то своем.
   Он чувствовал, как обострилось в  нем  то,  непонятное.  Казалось,  что
кабели,  провода,  беспроводные  линии  энергопередач  -  все,  что  густо
оплетает человеческое жилье, кричало ему в ухо, в  мозг:  "Я  здесь!..  Мы
здесь!.." Он вздрагивал, когда щелкали обыкновенным выключателем. Невинная
магнитная подвеска для мыла била по нервам. Проходя по улицам городка,  по
саду, он вдруг начинал ощущать  каменную  тяжесть  в  ногах  -  будто  его
притягивали подземные сгустки металлических руд. Или  неожиданно  являлось
ощущение текучей воды.
   Ему было страшно. Страшно от сознания, что он перестал быть нормальным.
Он читал - еще в детстве, - что были когда-то,  в  средние  века,  ведуны,
рудознатцы, искатели воды. Их услугами пользовались, но жизнь они  кончали
в тюрьмах и на кострах. Было ли у них то же состояние, что теперь возникло
у него? Ах, если б кто-нибудь из них  поднялся  из  глубины  веков,  чтобы
можно было его расспросить...
   Он сторонился людей, не отвечал на  видеофонные  вызовы.  Отказался  от
встречи с Тоней. Зачем он ей  нужен  такой...  ненормальный?..  Она  может
только пожалеть. А сама испытает... гадливость, брезгливость... неприятное
чувство, какое порождает отклонение от нормы. Шестипалость, например... Он
не хотел ее жалости...
   Бежать? Уйти от людей?
   Да, остается только это...


   В то утро  шел  дождь  -  несильный  и  приятный  дождь,  смывший  жару
последних дней. Под его струями потемнели дома Учебного центра  и  как  бы
посуровели  на  главном  корпусе  цветные  фрески  из  истории  завоевания
космоса. Мальчишки с радостными криками бегали босиком по лужам.
   Морозов с завистью смотрел на них из окна  своей  комнаты.  Хорошо  им,
беззаботным, бегать под теплым дождиком. У него-то,  Морозова,  заботы  не
переводятся. Вот он торчит здесь уже неделю, вместо того чтобы  улететь  в
Москву, повидаться с родителями, а потом махнуть  куда-нибудь  на  Кавказ.
Странно: на лунном Кавказе был, а на земном - нет, не  доводилось.  Только
на фотографиях видел зеленые горы и голубые озера. "Погибельный Капказ"  -
так, кажется, пелось в старинной солдатской песне.
   А куда полетишь, куда денешься, если Заостровцев залег в своей комнате,
впал в оцепенение и не внемлет никаким уговорам? Уж как Морозов  звал  его
лететь вместе, ведь для его родителей Володя не  чужой  человек.  Нет,  не
хочет Заостровцев. Лишь  одно  твердит:  "Уезжай,  Алеша,  тебе  отдохнуть
надо". Вообще-то можно, конечно, вызвать врача  из  медпункта  и  оставить
Володю на его попечение. Даже лучше было бы так и сделать.  Что  толку  от
него, Морозова? Ну, носит Володе какую-то еду, сидит в его затемненной  от
солнца комнате и уговаривает, уговаривает... Но - нельзя вызывать врача. С
такой депрессией, в какую впал Володя, его живо отставят от космонавтики.
   Тогда-то и пришла Морозову в  голову  мысль  о  Лавровском.  Вот  кого,
единственного,  послушает  Володя.  Неловко,  конечно,  беспокоить  такого
занятого  человека.  Да,  может,  Лавровский  уже  и  позабыл   случайного
попутчика, случайный разговор в Селеногорске? И все  же  Морозов  решился:
набрал номер видеофонного вызова. Биолог, выслушав его,  сразу  согласился
приехать - тем более, что как раз у него были дела в Учебном центре.
   И вот Морозов ждал его приезда.
   Дождь между тем припустил и  будто  смыл  ребятню  с  улицы.  Пробежала
мокрая собака с поджатым хвостом. Улица опустела. Пусто в городке, пусто в
общежитии. Каникулы.
   Третьего дня забежал к Морозову Костя Веригин. Звал в  спелеологическую
экспедицию на Кавказ. Заманчиво: Кавказ! От  Кости  узнал  он,  что  Марта
гостит у родителей Чернышева в Воронеже, а Инна Храмцова вдруг вылетела  в
Петрозаводск, Ильюшка ее туда затребовал, и они там наверняка поженятся. А
что - ведь хорошая парочка! Он, Морозов, подтвердил:  да,  очень  хорошая,
Илье просто необходимо, чтобы был рядом добрый и заботливый человек.  "Это
всем нужно", -  сказал  Веригин.  Ну,  всем  так  всем.  Он,  Морозов,  не
возражает.
   Надоело ждать. Надоело смотреть  на  дождь.  Морозов  отошел  от  окна,
сорвал со стены гитару и повалился в качалку. Пальцы ударили по струнам. В
полный голос он запел песню тех времен, когда только  начиналось  освоение
дальних линий в Системе:

   Оборотный воздух для дыханья,
   Для питья - возвратная вода,
   И хлорелла - чертово созданье -
   Наша межпланетная еда!

   От яростных аккордов дребезжали стекла. Морозов заорал припев:

   Хлорелла, хлорелла, хлорелла,
   Куда мне уйти от тебя...

   Тут он умолк: в открытых дверях стоял Лавровский, босой, в  подвернутых
брюках. Туфли он держал в руке.
   - Прекрасный дождь, - сказал Лавровский высоким голосом. - Ничего, если
я у вас немножко наслежу?
   - Да сколько угодно! - Морозов сорвался с места. - Садитесь в  качалку.
Лев Сергеевич!
   Лавровский оглядел стены, размашисто расписанные знаками зодиака.
   - У вас очень мило. А я, знаете, с удовольствием прошелся босиком. - Он
сел, все еще держа туфли в руке. Обтер платком мокрое лицо, остро взглянул
на Морозова. - Ну, так что стряслось с вашим другом?
   И Морозов, сев напротив,  рассказал  о  происшествии  у  Юпитера.  И  о
тропинке возле  космопорта  рассказал,  но  оказалось,  что  Лавровский  о
тропинке знает.
   - Сориентировался в Ю-поле, - повторил биолог. Некоторое время он сидел
в глубоком раздумье, потом спросил: - Вы давно знаете Заостровцева? Ах,  с
детства! Прекрасно. Проявлялась  ли  у  него  в  детстве  вот  эта...  ну,
необычность поведения?
   - Н-нет, все было нормально... -  Морозов  помолчал  немного.  -  Помню
только, когда погибли на Плутоне его родители, он как  бы  окаменел...  мы
вместе смотрели передачу...
   - Сильнейший стресс, - пробормотал Лавровский, выспросив подробности. -
Да, понятно... И после того случая ничего подобного вы за ним не замечали,
так?  До  последнего  происшествия,  так?  Теперь   скажите-ка,   Морозов,
напрягите память и внимание: не произошло  ли  накануне  вашего  зачетного
полета чего-либо такого, что могло бы... ну, взволновать...  очень  сильно
взволновать Заостровцева?
   - Н-нет, пожалуй... Кое-какие переживания, правда, были. Ну,  это  его,
личное...
   - Изложите подробно.
   Пришлось рассказать и о сложностях в отношениях Володи с Тоней Гориной.
   - Так, - сказал Лавровский, выслушав. - Вы ничего не упустили?  Значит,
именно после неудачного объяснения с девушкой ваш друг  затеял  смастерить
этот приборчик - как он его называл? Анализатор чувств, что ли?
   - Это несерьезно, Лев Сергеич. Володя забросил его.
   - Это гораздо  серьезнее,  чем  вы  думаете.  -  Лавровский  наконец-то
поставил туфли на пол. - Селективная чувствительность  организма  к  малым
энергетическим  воздействиям  нам  давно   известна.   Вероятно,   это   у
Заостровцева врожденное свойство. Дальше... стресс в детстве... сильнейшая
вспышка эмоционального напряжения могла послужить катализатором... Ну  что
же,  под  мощным   эмоциональным   напором...   при   особом   возбуждении
подсознательная работа мозга попала в самоотчет...
   - О чем вы? - спросил Морозов. - Я не совсем понимаю.
   Но биолог словно не услышал вопроса. Он продолжал размышлять вслух:
   - В нормальных условиях не проявляется. Но вот - он отвергнут девушкой,
и   это   плохо...   это   всегда    очень    плохо...    Новая    вспышка
эмоционально-волевого напряжения... Ну да, это особенно сильно проявляется
у человека замкнутого. Ваш друг - он склонен к меланхолии, так?
   - Пожалуй, склонен немного... Лев Сергеич, вы думаете, что под  напором
эмоций в нем пробудилось... даже не знаю, как это назвать...
   - Вы не знаете, как назвать, - кивнул Лавровский. Он поднялся порывисто
и заходил по комнате, шлепая босыми ногами и оставляя мокрые следы. -  Вот
мы без конца исследуем ориентационные способности  животных,  ломаем  себе
голову над их бионическим моделированием, обрастаем горами приборов - один
сложнее другого... И мы забыли, черт вас всех побери, что мы _тоже живые_!
Человек не рождается с термометром под мышкой -  термометр  сидит  у  него
внутри! Приходилось вам видеть змею?
   - Змею? - растерянно переспросил Морозов.
   - Да, змею, ту самую, которая в древности считалась символом  мудрости.
Так вот, змея ощущает изменение температуры на одну тысячную градуса,  это
давным-давно известно. Есть бабочки, которые  воспринимают  одну  молекулу
пахучего вещества на кубометр воздуха. Одну молекулу! Но человек был  всем
- и рыбой, и птицей, он и сейчас проходит все эти стадии  в  эмбриональном
развитии. А родившись, немедленно хватается за приборы.
   - Вы хотите сказать, что...
   - Мы  носим  в  себе  великолепный  природный  аппарат  для  восприятия
широчайшей информации об окружающем мире - и сами глушим его, ибо то,  чем
не пользуются, - атрофируется.
   -  Значит,  по-вашему,  у  Володи  пробудился  инстинкт  ориентации   в
пространстве, который  дремлет  у  нас  в  подкорке?  То,  что  изначально
связывает человека с его предшественниками на Земле, со всякими там рыбами
и змеями?
   Лавровский живо обернулся к нему.
   - Именно так! При особом возбуждении мозга  инстинкт  прорвался  сквозь
обычную, нормальную подавленность в сознание, в самоотчет.  Ваш  Володя  -
нарушитель гармонии, и это замечательно!
   - Нет,  -  покачал  головой  Морозов.  -  Это  ужасно.  Володю  тяготит
ненормальность. Он страшно подавлен, я поэтому и  попросил  вас  приехать.
Лев Сергеич, надо что-то сделать, чтобы вывести его из депрессии.
   Лавровский не ответил. Он стоял у окна, в которое упругими струями  бил
дождь. Сверкнула молния, ворчливо пророкотал гром.
   - Я уверен, - сказал Лавровский, помолчав, - что емкость мозга  вместит
такой поток информации. Идемте к нему.
   Он направился к двери.
   - Лев Сергеич, - остановил его Морозов. - По-моему, вам надо обуться.
   - Ах да, - сказал биолог.
   Они спустились этажом ниже, вошли в Володину комнату. Тут  было  темно,
Морозов отдернул шторы. Смятая  постель,  куртка,  небрежно  брошенная  на
стул, термос и нетронутая еда на подносе...
   - Где же он? - спросил Лавровский. - Вы  говорили,  он  не  выходит  из
комнаты, целыми днями лежит на кровати.
   - Так оно и было. - Морозов испытывал неловкость. - Подождем немного.
   Володя не возвращался. Морозов взялся за видеофон, обзвонил библиотеки,
лаборатории и вообще все места, где мог бы находиться Володя.  И  отовсюду
ответили: "Нет, не был".
   - А может, он у той девушки, - сказал Лавровский, - из-за которой...
   - Вряд ли, - расстроенный Морозов пожал плечами. - Он не  хотел  с  ней
встречаться. Но на всякий случай...
   Он набрал  номер.  На  маленьком  экране  видеофона  появилась  верхняя
половина Тониного лица - видно, она  поднесла  аппарат  почти  вплотную  к
глазам.
   - Не был, - ответила она на вопрос Морозова и сразу выключилась.


   - Давно не было такого дождя, - сказала Тоня.
   - Что?
   Она пристально посмотрела на каменное лицо Заостровцева.
   - Мне кажется, ты все время к  чему-то  прислушиваешься.  И  совсем  не
слышишь меня.
   - Да нет, я слышу. Ты сказала про дождь.
   Тоня прошлась по беседке, в которую их загнал ливень. Подставила ладонь
струйке, стекавшей с крыши.
   - Володя, почему ты избегаешь меня? Я  страшно  волновалась,  когда  вы
там, у Юпитера, молчали так долго.
   Володя не ответил.
   - И вообще ты стал какой-то... не знаю даже... сам не свой.
   Володя вскинул на нее глаза. Лицо его ожило.
   - Тоня, - сказал он тихо, - ты сама не знаешь, как ты права. Так оно  и
есть, я сам не свой.
   Она быстро подсела к нему, продела руку под его неподатливый локоть.
   - Я должна все знать.
   Это было новое в их отношениях. Она  словно  заявляла  на  Володю  свое
право. В ее голосе была озабоченность, от которой ему вдруг  стало  легко.
Он словно бы перешагнул мертвую точку.
   И рассказал ей все.
   Тоня ни разу не перебила его. Даже когда  он  умолкал  надолго.  Он  не
смотрел ей в лицо, только чувствовал на щеке ее дыхание.
   - Значит, ты можешь видеть... - она запнулась. -  Видеть  то,  чего  не
видят другие?
   - Ты понимаешь, я не вижу. И не слышу. Только  чувствую,  что  _это_  у
меня внутри... Как будто глубоко в мозгу. И я не могу от этого избавиться.
   Некоторое время они молчали. Дождь барабанил по  крыше  беседки,  остро
пахло мокрой листвой. Сверкнула молния, фиолетовый свет на мгновение залил
беседку. Коротко проворчал гром. Тоня ойкнула, прижалась теплым плечом.
   "Вот так мне хорошо, - думал Володя. - Совсем хорошо... Нет. Она просто
меня жалеет. Сейчас она вскочит, поправит волосы и скажет, что сегодня бал
у философов... И уйдет. Уйдет к _нормальным_ людям".
   - Все-таки ты какой-то ненормальный, - тихонько сказала она,  и  Володя
вздрогнул. - Я так и  не  поняла,  почему  ты  прятался  от  меня  столько
времени?
   Он посмотрел на нее с надеждой.
   - Я боялся... Боялся, что сойду с ума. Ты знаешь, я хотел бежать.  Куда
глаза  глядят.  На  необитаемый  остров.  Где  нет  энергоизлучений,   нет
реакторов, нет людей... А к тебе я пришел... посмотреть на тебя  последний
раз...
   В Тониной сумочке запищал видеофонный вызов. Она нетерпеливым движением
поднесла видеофон к лицу,  нажала  кнопку.  В  зеркальце  экрана  возникло
озабоченное лицо Морозова.
   - Извини, Тоня, - сказал он. - Куда-то запропастился Володя. Он не  был
у тебя?
   - Не был, - отрезала она и выключилась. - Володя, - сказала,  глядя  на
него в упор, - если ты хочешь на необитаемый остров, я, конечно,  с  тобой
поеду. Только, по-моему, нам будет хорошо и здесь. Подожди! -  Она  отвела
его руки. - Ты говорил, что тебе не  дают  жить  излучения.  Но  ведь  они
всюду. На необитаемом острове ты никуда не уйдешь от теллурических  токов,
от магнитного поля... да просто от грозы - вот как сейчас.
   - Гроза? - изумился Володя. - А ведь верно, была молния! -  Он  выбежал
из беседки и остановился на мокрой траве, раскинув руки.  -  Я  ее  видел,
понимаешь, _просто_ видел... Значит, _это_ можно в себе... выключать?
   Тоня мигом очутилась рядом.
   - Вот видишь, - сказала она. - Ты должен был сразу прийти ко мне.



        ИНТЕРМЕДИЯ. ЮДЖИН МОРРИС

   Небо здесь  не  черное,  как  на  Луне,  а  -  серо-лиловое.  Реденькая
метановая  атмосфера  скрадывает  космическую  черноту.  Под  этим   небом
простирается ровная белая пустыня.  Таков  Тритон,  закованный  в  ледовый
панцирь толщиной в многие километры. И я иду по этой пустыне,  опустив  на
шлеме скафандра  светофильтр  -  иначе  глаза  не  выдерживают  сверкающей
белизны. Да еще  перед  ними  гигантский,  срезанный  понизу  тенью,  диск
Нептуна - он льет сильный зеленоватый свет, но вот тень наползает на  него
все больше, это потому, что Тритон быстро мчится по своей  орбите,  заходя
на ночную сторону материнской планеты, как бы ныряя под нее.
   Вообще-то мы попали сюда, на Тритон,  случайно.  Мы  совершали  обычный
рейс  на  Каллисто,  везли  смену  для  тамошних  станций,  ну,   понятно,
снаряжение всякое. Стояли мы на Каллисто, готовились  стартовать  обратно,
как вдруг - радиограмма. На Тритоне опасно заболел человек,  и  американцы
просят его оттуда вывезти. Дело в том, что  ближе  нашего  корабля  в  той
части Пространства никого не было - вот мы и взяли курс на Тритон.
   Корабль наш вышел на круговую орбиту, а меня с врачом командир отправил
в десантной лодке на  Тритон.  Сел  я  неудачно,  завалив  лодку  набок  в
изрядной яме, выплавленной во льду струей из сопла  тормозного  двигателя.
Американцам, подоспевшим на  вездеходе  к  месту  моей  посадки,  пришлось
порядочно повозиться, пока лодка не встала в  правильное  положение,  и  я
открыл люк.
   Мы с Лютиковым, нашим врачом, сели в вездеход, на  борту  которого  был
изображен юноша с  рыбьим  хвостом,  и  американцы  повезли  нас  на  свою
станцию. Только тут, из разговора с ними, я узнал, что заболел  у  них  не
кто иной, как доктор Юджин Моррис.
   - Космическая болезнь,  -  сказал  один  из  американцев,  чернобородый
парень примерно моих лет. - Хорошо,  что  вы  прилетели,  ребята.  Старику
здесь больше не выдержать ни одного лишнего часа.
   - Сколько лет он работает на Тритоне? - спросил я.
   - Всю жизнь и работает, - был ответ. - Юджин не способен проглотить  ни
кусочка хлеба, если перед завтраком не поглядит в телескоп на свой любимый
Плутон.
   Американская  станция  была  типовая  для  холодных   окраин   Системы:
металлический цилиндр, разделенный на отсеки, - ни дать ни взять подводная
лодка, вмороженная в лед. Мы спустились в шлюз,  сняли  скафандры,  и  нас
провели в отсек, где лежал Моррис.
   В моем представлении он был богатырем с руками лесоруба из американских
сказок.  И  меня  охватила  острая  жалость,  когда  я  увидел   высохшего
маленького старичка с круглыми  немигающими  глазами.  Я  бы  сказал  -  с
безумными глазами, если бы не знал, что вот это странное выражение глаз  -
признак космической болезни. Кожа у него была белая, как  снег,  нет,  как
ледовая пустыня Тритона, и это тоже была болезнь.
   Рабочий стол Морриса был завален рукописями, пленками, фотографиями, на
толстой папке, лежавшей сверху, был крупно выведен знак Плутона -  PL.  На
стене висело сильно увеличенное  фото  -  то  самое  знаменитое,  когда-то
сделанное  автоматом  фото:  "Дерево"  Плутона.  Сам   же   Моррис   лежал
безучастный, неподвижный на своей узкой койке - только  в  глазах  как  бы
застыла напряженная мысль.
   Лютиков заговорил вполголоса с американским коллегой-врачом.  Я  понял,
что им понадобится время, чтобы подготовить Морриса к эвакуации,  и  вышел
из отсека. В маленькой гостиной, где стояло удивившее меня пианино, я  был
потчеван  превосходным  кофе  с  коньяком.  В  свою  очередь  я  порадовал
гостеприимных хозяев пачкой газет  месячной  давности,  зеленым  луком  из
корабельных припасов и подробным рассказом о последнем чемпионате мира  по
вольной борьбе, на котором присутствовал.
   Я спросил, кто у них играет на пианино.
   - Барабаним мы все, -  ответил  давешний  бородач,  -  а  играл  только
старик. Это была его причуда - доставить на Тритон пианино. У нас ведь тут
развлечений не много. Старик закатывал музыкальные вечера, но  плохо,  что
играл он только Бетховена. Больше никого не признавал.
   - Не так уж плохо, - сказал я.
   - Разумеется, но когда изо дня в день один Бетховен...  Человеку  нужно
разнообразие, не так ли? Даже в таком гиблом месте, как наш Тритон.
   - А что, - спросил я, потягивая кофе, - доктор  Моррис  был  одинок?  Я
хочу сказать - не женат?
   - Почему же это не женат? У него полно детей на Земле, не меньше  трех,
но жена давно  от  него  ушла.  Как  вы  считаете,  Морозов,  долго  может
выдержать  женщина,  если  ее  муж  чуть  ли  не  сразу  после  свадебного
путешествия улетает черт знает куда и проведывает ее, ну, раз в пять лет?
   - Не знаю.
   - Не знаете, потому что не женаты, верно? И правильно: пилоту  жениться
надо как можно позже. У вас в Космофлоте какой пенсионный  возраст?  Сорок
пять? У нас тоже. Вот так и надо: вышел на пенсию - тогда и  женись,  если
охота не пропала.
   Джон Баркли, так звали бородача, задрал  кверху  свой  черный  веник  и
вкусно захохотал.
   - А вы часто бываете на Земле? - спросил я.
   - Два-три месяца в  году,  иначе  нельзя,  -  ответил  он.  -  Иначе  -
сенсорная депривация. У старика с этого-то все и началось - с чувственного
голода. Нам, работающим в Системе, нельзя быть фанатиками.
   Я представил себе Юджина Морриса, как он тут условными  вечерами  сидит
за пианино и играет Бетховена, и никто, кроме  двух-трех  сотрудников,  не
слышит его в этом насквозь промерзшем мире, и никто о  нем  не  думает  на
далекой Земле.
   Мне что-то стало не по себе и захотелось выйти наверх. Немного походить
пешком по Тритону. Когда еще попадешь в этот уголок Системы...
   Джон Баркли вышел наверх вместе со мной, как раз ему нужно было снимать
показания с приборов. И вот я иду по белой пустыне, защитив  светофильтром
глаза  от  нестерпимого  ее  сияния.  На  диск  Нептуна  наползает   тень,
надвигается короткая, пятичасовая ночь,  и  на  душе  у  меня  беспокойно.
Оттого ли, что мир этот  очень  уж  бесприютен?  Или  оттого,  что  опасно
заболел  Моррис?  Тот  Моррис,  чье  имя  с  детства  связывалось  в  моем
представлении  с  загадкой  "незаконной"  планеты  и  отзывалось  странной
внутренней тревогой.
   А может, потому беспокойно, что вообще после гибели Чернышева я потерял
покой...
   Что случилось с Федором? Что  могло  случиться  с  таким  первоклассным
пилотом, с таким превосходным  кораблем?  Все  шло  хорошо  в  Комплексной
экспедиции, они проделали огромную работу на Марсе и в астероидном  поясе,
меняли оборудование на станциях галилеевских спутников и ставили новое  на
других в окрестностях  Юпитера,  они  открыли  двух  спутников-троянцев  у
Сатурна, исследовали Фебу, доставили грузы для наших, американских и  всех
прочих станций на Титане - и  оттуда  Чернышев  стартовал  в  зону  Урана.
Экспедиции надлежало заняться малоисследованными спутниками этой  планеты,
поставить там  две  станции.  Ежесуточные  радиограммы  были  деловитые  и
спокойные - Федор сообщал координаты, курс, характеристики Пространства. И
вдруг - последняя: "Прощай, Марта..."
   Метеоритный пробой? Взрыв реактора? Что-то еще из  тех  случаев,  каких
бывает один на тысячу?
   Никто не знает, как гибнут космонавты...
   Баркли в своем оранжевом  скафандре  возился  у  колонки  гравитометра.
Вокруг было полно аппаратуры, и все приборы, и  контейнеры  с  горючим,  и
баллоны с кислородом, и два вездехода -  все  было  пестро  раскрашено,  и
всюду красовалась эмблема станции - юноша с рыбьим  хвостом.  Я  вспомнил,
что этот парень, Тритон, был у древних греков морским божеством,  сыночком
Посейдона и Персефоны... нет, нет,  Персефона  была  женой  Плутона,  бога
подземелья. А Посейдон был женат на...  на  ком?..  Я  ведь  интересовался
мифологией, а вот же - вылетело из головы... Ах да, на  Амфитрите  был  он
женат. У них, стало быть,  и  родился  получеловек-полурыба.  Тритон  этот
самый.
   Я  прошелся  по  территории  станции,  поглядел  на   массивную   трубу
телескопа, потом на темное небо, на звезды. Некоторое время  стоял  задрав
голову, но так и не смог отыскать Плутон.  Отсюда  он  должен  быть  виден
невооруженным глазом, - так где  же  он?  Я  припомнил  лист  штурманского
календаря  на  текущее  полугодие  и  представил  себе  положение  Плутона
относительно точки, в которой находился Нептун со своим семейством. Ну да,
сейчас не очень-то разглядишь. Далеко отсюда летит  в  данную  минуту  бог
подземелья. Тут-то и ударило мне  в  голову:  умру,  если  не  побываю  на
Плутоне!
   Я и раньше об этом думал, но как-то смутно. Виденная в детстве  картина
гибели "Севастополя" неизменно проплывала в памяти где-то  рядом  с  этими
мыслями, придавая им отвлеченный характер. Не раз мы говорили о Плутоне  с
Володей Заостровцевым. Помню, как он  удивил  меня,  сказав  однажды,  что
намерен там непременно побывать - "слетать туда", как он выразился. Что ж,
теперь, когда Володя ушел из Космофлота, выбыл, как говорится, из игры,  -
да, теперь надо мне... Не знаю сам, почему  "надо"...  Впервые  свои,  так
сказать, отношения с  "незаконной"  планетой  я  сформулировал  с  жесткой
определенностью. Умру, если не побываю! Конечно, я понимал при  этом,  что
излишне осложняю себе жизнь, потому что вряд ли когда-нибудь моя решимость
претворится в действительность.
   Морриса провожала не только американская станция, но и персонал  других
станций, расположенных на Тритоне,  -  французской  "Галлии",  норвежского
"Амундсена", английского "Лорда Кельвина" и японской "Хасэкура".  Старика,
когда  он  с  помощью  Лютикова  вышел  из   вездехода,   окружила   толпа
разноцветных скафандров. Ему жали руку, говорили теплые слова - он же  был
отрешенно невозмутим и равнодушен, и это тоже была космическая болезнь.
   В десантной лодке мы не перемолвились с Моррисом и словом. Был момент -
Моррис, вжатый в кресло перегрузкой, закрыл немигающие свои глаза, и  меня
пронизал испуг при мысли, что он умер. Но Лютиков сделал  мне  знак,  и  я
понял, что  все  в  порядке,  просто  на  старика  подействовала  инъекция
успокоительного препарата. Пристыковав лодку к кораблю, я  помог  Лютикову
отвести Морриса в лазарет. Мы уложили старика на  койку,  Лютиков  тут  же
пристегнул  к  его  запястьям  контрольные  датчики  и  включил  установку
микроклимата. А я отправился  в  рубку,  коротко  ответил  на  недовольный
вопрос командира: "Почему так долго?" - и стал  готовить  исходные  данные
для старта.
   Спустя сорок минут, выйдя в расчетную, точку орбиты,  мы  стартовали  и
начали разгоняться.  Позади  осталась  белая  пустыня  Тритона,  привычная
чернота  Пространства  залила  экраны  внешнего  обзора.  Как  всегда  при
убегании из зоны планет-гигантов, разгон был долгим. Но вот и  ему  пришел
конец, как приходит всему на свете. Двигатели были остановлены,  наступила
невесомость. Я сдал вахту и вышел, вернее, выплыл из рубки.
   В кают-компании у открытого  холодильника  стоял  Лютиков,  раздираемый
сомнениями: выпить ли баночку томатного соку или удовлетвориться  стаканом
витакола. У него всегда так. И как всегда,  он  принял  мудрое  решение  -
выпил и того, и другого, да еще приготовил  себе  здоровенный  сандвич.  Я
тоже подкрепил свои силы, и мы немного поговорили о Моррисе.
   - Горячо надеюсь, - сказал наш  жизнерадостный  доктор,  -  что  старик
дотянет  до  Земли.  Ну,  а  там...  Статистика  показывает,   что   число
выздоравливающих после  космической  болезни  колеблется  между  тридцатью
пятью и сорока процентами. Все зависит от самого человека - найдет ли он в
себе силы приспособиться и жить дальше.
   - Похоже, что у старика сил  совсем  немного,  -  сказал  я.  -  Ты  не
возражаешь, если я его навещу?
   - Хочешь с ним поговорить? Бесполезно. Он просто не услышит.
   - Как это не  услышит?  Не  захочет  отвечать  -  это  понятно.  Но  не
услышать...
   - Да, не услышит. Самоуглубленность высшей степени.  Он  слышит  только
так называемые внутренние голоса. Такой беспорядочный, знаешь ли, хор.
   Все же я пошел в лазарет, что-то  как  бы  подталкивало  меня,  сам  не
понимаю, что это было. В лазарет я вплыл неудачно - ногами вперед. Пытаясь
перевернуться, я оказался под потолком, как  раз  над  койкой  Морриса,  и
мельком перехватил  его  взгляд,  направленный  на  меня,  -  все  тот  же
безучастный взгляд.  Оттолкнувшись  от  плафона,  я  опустился  и  сел  на
табурет, привинченный рядом с койкой.
   Белое лицо Морриса было обращено ко мне в профиль, и это  был  поистине
орлиный профиль с крючковатым  носом,  резко  изогнутой  черной  бровью  и
круглым немигающим глазом.
   - Доктор Моррис, - сказал  я,  глядя  на  него  со  смешанным  чувством
жалости и восхищения. - Моя фамилия Морозов, я второй пилот этого корабля.
   Было похоже, что он, и верно,  не  услышал  моих  слов.  Ни  кивка,  ни
шевеления бровью, ни малейшего отзвука.
   - Вы не хотите со мной говорить, - продолжал  я,  -  но  это  ничего...
надеюсь, что вы все-таки меня слышите...
   И  я  заговорил  о  том,  что  с  детства,  с  того  дня,  когда  погиб
"Севастополь", не дает мне покоя загадка Плутона, и о том, как высоко ценю
его, доктора Морриса, труды и накидываюсь на любую информацию о них.  И  о
том, что мой друг, бывший бортинженер Заостровцев,  рассказывал  мне,  как
нашел в дневниках своей матери, Надежды Илларионовны, интереснейшую запись
о докторе Моррисе и его наблюдениях...
   Круглый глаз моргнул. Я  отчетливо  видел,  как  дернулось  морщинистое
веко, раз, другой... Медленно,  страшно  медленно  Юджин  Моррис  повернул
голову немного набок и скосил на меня взгляд. Затем я услышал  его  голос,
очень глухой, очень тихий, но не разобрал слов.
   - Повторите, пожалуйста, - попросил я.
   - Надежда Заостровцева, - чуть громче, с усилием выговорил он. - Вы  ее
знали?
   - Мы были соседями в Москве, - сказал я. - Она погибла, когда мне  было
одиннадцать.
   Он произнес еще что-то, и мне пришлось чуть ли  не  коснуться  его  губ
ухом, чтобы расслышать:
   - Что писала... обо мне?
   Володя Заостровцев не раз пересказывал мне это место из записок матери,
я его хорошо помнил. Но сейчас подумал, что не нужно  старику  эту  запись
полностью  приводить,  там  начало  было  такое,  что  вряд  ли   бы   ему
понравилось.
   "Маленький человечек с птичьей головой показался мне слишком болтливым,
- так начиналась та запись. - Я подумала, что эта болтливость, суетливость
его слов и движений - от неуверенности, от того,  что  его  наблюдениям  и
выводам большинство планетологов не придает  серьезного  значения.  Однако
журнал наблюдений, который он вел аккуратнейшим образом и весьма подробно,
заставил меня призадуматься. Возможно, "Дерево" не оптический обман,  и  я
готова поверить Моррису, что он его  видел.  Хотя,  непонятно,  почему  не
получились  снимки.  Готова  поверить  потому,  что  его  мысли  о   некой
цикличности роста "Дерева" возникли не на пустом месте, а как бы  вытекают
из этих аккуратных записей, из  наблюдений,  которые  он  вел  много  лет.
Почему все-таки не получаются снимки? Слабое пятнышко  на  последних  фото
трудно  счесть  за  аргумент.  Мне  понравилась  фанатическая  преданность
Морриса своей идее. Но какая же это идея? В  чем  ее  суть?  Допустим,  на
Плутоне действительно растут какие-то деревья-гиганты, - а дальше что?"
   Я помнил хорошо эту запись и вот  -  пересказал  ее  Моррису,  опустив,
разумеется, начало. Он слушал - теперь-то я  знал,  что  он  слышит,  -  с
неподвижным лицом, только слегка вздрагивали веки. На светло-зеленом  фоне
стены его лицо казалось гипсовой маской. За моей  спиной  что-то  тихонько
щелкало в  аппарате,  записывающем  показания  датчиков,  которые  Лютиков
пристегнул к запястьям Морриса.
   - Цикличность, да, да, - услышал  я  его  голос,  угасающий  до  полной
невнятности. - В журнале есть... каждые пятнадцать... я  предупреждал  ее,
нельзя... подождать, пока разрушится...
   - Доктор Моррис, - сказал я медленно, наклонясь к  нему,  -  я  вас  не
понимаю. Кого предупреждали и о чем? Что должно разрушиться?
   - "Дерево", - прошептал он, чуть  шевельнув  серыми  губами.  -  Каждые
пятнадцать... они начинают новый цикл...
   - Кто - они?
   - Те, кто там... у них два цикла... скоро совпадут, и я хотел...
   Он умолк. У меня вдруг пересохло в горле, сердце стучало, как молот.
   - Вы... доктор Моррис, вы хотите сказать, что Плутон... обитаем?
   Юджин Моррис молчал. Он больше не слушал, не слышал меня. Какие  голоса
звучали в его "птичьей" голове?  Какие  бежали  картины  перед  немигающим
взором?
   Я сидел у его изголовья с полчаса  в  полной  тишине.  Но  не  дождался
больше ни слова.



        3. ЛУННЫЙ ДОКТОР

   <b>Из дневника Марты Роосаар</b>


   <b>11 апреля</b>

   Селеногорск взбудоражен. Впечатление - будто все посходили с ума. Утром
столкнулась в коридоре с Костей Веригиным и  подумала,  что,  может  быть,
пригодится моя медицина. У него были красные, воспаленные глаза и  вообще,
будь это на Земле, я сказала бы - вид лунатика.
   Я предложила ему выпить рябинового экстракту,  но  Костя  отмахнулся  и
побежал в радиорубку.
   Сегодня  начинается  полноземлие.  Не  знаю,  с  чем  сравнить   эффект
огромной, ослепительно-яркой Земли  на  бездонном  лунном  небе.  Давно  я
заметила, что с наступлением полноземлия наши ребята взвинчиваются.  Да  и
мне становится как-то не по себе, даром что я уже около четырех лет живу в
этой  пещере,  выдолбленной  во   внешнем   склоне   кратера   Эратосфена:
беспричинное возбуждение сменяется беспричинной же грустью,  и  все  время
хочется пить. Воздействие сильного света, идущего от Земли?  Да,  конечно,
но - не только. Есть  несколько  исследований  о  влиянии  полноземлия  на
психику обитателей Луны. А у меня - свои наблюдения,  кое-какие  идеи.  Но
никак не могу заставить себя взяться за эту тему по-настоящему.
   Вообще же работы у меня не много. В Селеногорске никто не болеет,  если
не считать Шандора Саллаи, у которого иногда побаливает новая  печень.  Но
так и должно быть,  пока  печень  "осваивается".  Да  и  Шандор  все  реже
прилетает  в  свою  лунную  обсерваторию.  Моя  практика  почти  полностью
исчерпывается врачеванием ушибов  и  вывихов.  Наши  селенологи,  особенно
Володя Перегудов, не любят тратить  время  на  передвижение:  предпочитают
прыжки. Завели скверное обыкновение таскать на  спине,  поверх  скафандра,
мешок с какой-то полужидкостью  и  баллончик  с  газом.  Открывают  краны,
струйка этой дряни в струе газа сразу твердеет и превращается  в  веревку.
Прыгают в пропасть, а струйка-веревка тянется, как нить у  паука.  А  если
что не сработало - прыгуна приносят ко мне на ремонт.
   Ушибы, вывихи, растяжения... Иногда  думаю:  не  растрачиваю  ли  жизнь
бесцельно, сидя здесь, в  Селеногорске?  Но  что  делать,  если  жизнь  не
удалась? На Землю меня, во всяком случае, не тянет.
   Только вот беда:  слишком  много  свободного  времени,  девать  некуда.
Потому, наверно, и завела дневник.
   За завтраком сегодня только и слышно  было:  "тау-частицы,  тау-поток".
Кажется, один Алеша Морозов  сохранял  спокойствие.  Он  улыбнулся  мне  и
сказал:
   - С наступающим. Марта.
   Я вспомнила, что завтра - День космонавтики...
   В столовую вошел Виктор Чернецкий. Глаза воспалены, волосы  не  чесаны.
Видно, прямо с вахты у большого инкрата. Все так и накинулись на него:
   - Ну, что, Витя? Как Стрелец?
   - Стрелец полыхает, - сказал Виктор и, сморщившись, потер глаза.
   Я попросила Алешу вразумительно рассказать, что, собственно, произошло.
Он стал объяснять, но то ли потому, что говорил он с набитым ртом,  то  ли
потому, что я плохо в этих делах разбираюсь, но я не все  поняла.  Задолго
до пика Активной Материи обнаружен мощный поток  тау-частиц.  Он  идет  со
стороны Стрельца, и можно поэтому  предположить,  что  выброс  исходит  из
центра Галактики. Но есть еще одно обстоятельство:  как  раз  в  созвездии
Стрельца теперь проходит Плутон,  он  страшно  медленно  плывет  по  своей
огромной орбите, и, судя по углу рассеяния тау-потока, его источник  может
находиться именно на Плутоне.
   - Не понимаю, -  сказала  я.  -  Всегда  считалось,  что  тау-излучение
рождается звездной активностью, - при чем же здесь Плутон?
   Тут Алеша сел на своего любимого конька - я  имею  в  виду  "Плутоновые
дневники"  Юджина  Морриса.  Я  знаю,  что  Алеша   был   последним,   кто
разговаривал с этим планетологом, которого  при  жизни  не  признавали,  а
после смерти (точнее, после издания его "Дневников") вдруг  объявили  чуть
ли не пророком. И будто бы вот  -  сбывается  его  пророчество.  Будто  на
Плутоне действительно существует "Дерево", или даже "деревья",  у  которых
пятнадцатилетний цикл развития (или роста?).  Каждые  пятнадцать  лет  они
разрушаются, а потом начинают расти опять. Через каждые три цикла (то есть
45 лет) разрушение сопровождается сильным выбросом энергии, и вот -  точно
в предсказанный Моррисом срок этот выброс и происходит.
   - Значит, полыхает вовсе не Стрелец, а Плутон? - спросила я.
   - Да, Плутон. Но не все с этим согласны.
   - Еще бы! Мне, например, трудно представить себе деревья, разрушающиеся
с выбросом энергии.
   - Не только тебе, - усмехнулся Алеша и подлил кофе в мою чашку. -  Даже
старый Шандор недоумевает. А мы полетим и посмотрим.
   Я промолчала.
   - Тут будет большой спор, - продолжал Алеша. -  Завтра  прибывает  тьма
космогонистов - Ларин, Крафт, Буров с Храмцовой.
   Вот как, прилетает Инна! Давно я ее не видела.
   - Четырнадцатого мы стартуем, - сказал Алеша и  посмотрел  на  меня.  -
Слышишь, Марта?
   - Слышу.
   - Четырнадцатого, - повторил он. - Это через два дня.
   Я почувствовала, что сейчас он опять начнет трудный для меня и ненужный
разговор. Не допив кофе, я поднялась и ушла, сославшись на срочное дело.
   У меня и вправду было срочное дело, и Алеша даже  представить  себе  не
смог бы, насколько близко оно его касалось.  Началось  с  того,  что  рано
утром, перед завтраком,  ко  мне  пришел  Прошин.  Петр  Иванович  Прошин,
командир Второй Плутоновой.
   Я уже писала в дневнике: Луна последние недели живет  подготовкой  этой
экспедиции. Будь моя воля, я бы решительно ее запретила. Разве не  погибла
Первая, разве не сгорел "Севастополь" на глазах у всей Земли? Я,  конечно,
читала в "Дневниках" Морриса, что он  предупреждал  Надежду  Заостровцеву:
мол, в данный период высадка на Плутон опасна. "Мне кажется,  -  так  было
написано в "Дневниках", - что десант может быть  предпринят  только  после
разрушения "Дерева". В те годы Моррис еще не  был  уверен.  Но  в  записях
последних лет уже вполне определенно сказано: _только_  после  разрушения,
_только_ в самом начале нового цикла. К началу нового цикла и подготовлена
теперь Вторая экспедиция на Плутон.
   Я бы запретила ее,  запретила!  Мало  у  нас  дел  на  других  планетах
Системы? Зачем нужен этот проклятый Плутон? Сколько можно посылать людей в
смертельно опасные полеты?..
   Что-то я опять распустилась. Полноземлие, наверное, действует.
   Итак, пришел ко мне Прошин. Он старше Феди. У него  жесткий,  властный,
холодный взгляд. Алеша с восторгом говорил  об  его  пилотских  и  волевых
качествах. Нисколько не  сомневаюсь.  Но  я  смотрела  на  замкнутое  лицо
Прошина и невольно думала: вернешься ли ты обратно?..
   Прошин спросил, знаю ли я математику. Странный  вопрос.  Знаю  столько,
сколько мне нужно. "Умеете ли вы, - продолжал он,  -  выбирать  лучшее  из
равных?" Я сказала - нет, не могу, потому что такой выбор вне  логики.  Он
усмехнулся: "В том-то и дело. Вы должны мне помочь".
   Оказывается, двое из его экипажа - с дублерами. Бортинженер и  штурман.
Право выбора принадлежит командиру, и насчет инженера он уже решил, а  вот
штурмана пока не выбрал.
   "Понимаете, оба хороши, или точнее, оба никуда не годятся, но лучше  не
найдешь" - так он формулирует.  Не  может  выбрать:  Алексей  Морозов  или
Кирилл Мухин? Тот самый Мухин, который учился вместе с Алешей, шел за  ним
по алфавиту и старался быть впереди во всем остальном. Пока  оба  уверены,
что идут в экспедицию. Алеша, во всяком случае, уверен, я  не  замечала  у
него ни тени сомнения.
   Я испугалась. Да, испугалась. И стала отказываться. "Петр Иванович, мне
это трудно, потому что Алексей - старый друг, а Мухина я не знаю, и если я
решу, что должен лететь Морозов, то скажут..."  -  "Ничего  не  скажут,  -
прервал он меня. - Вы главный лунный врач, и вы имеете право решить,  а  я
имею право поручить вам выбор". Затем он сунул мне в руки  их  медицинские
карточки, дал мне сроку два дня и ушел. Я убедилась, что волевые  качества
у Прошина действительно высоки. Но легче от этого мне не стало.
   Я осталась одна, и подумала, что за эти годы  уж  очень  оторвалась  от
жизни, замкнулась в своем горе, а жизнь идет и требует от меня участия  во
всем. Конечно, права у меня большие. Кого угодно - хоть самого  Прошина  -
могу немедленно отправить на Землю или уложить  в  стационар,  если  найду
нужным. Я - врач, и мне доверено ох как много.
   А потом я сидела за завтраком рядом с Алешей, и он сообщил, что улетает
четырнадцатого, и сидел этаким героем космоса, и  не  знал,  что  я  перед
завтраком положила на стол два личных дела и что я в страшном смятении...
   Не допив кофе, я ушла к себе  и  заперлась  на  ключ.  Только  раскрыла
личные дела и начала сравнивать альфа-ритмы  мозга  Алеши  и  Мухина,  как
поняла, что в качестве врача сделать выбор из равных  не  смогу.  Вот  как
стоит для меня вопрос:

   Как я обязана выбрать ........ Как мне придется выбирать

   Как главный врач на Луне ..... Как близкий друг Алеши

   Морозов или Мухин уйдет в .... Останется Алеша или не
   опасную экспедицию ........... останется

   Сделать так, как требует ..... Сделать так, чтобы было
   служебный долг ............... лучше для Алеши

   А как будет лучше для него? Знаю:  Вторая  Плутоновая  -  мечта  Алеши,
права на участие в ней он добивался с упорством одержимого. За эти годы он
стал  одним  из  лучших  штурманов  Космофлота.  Что  движет  им?  Загадка
"незаконной" планеты? Полудетская жажда приключений? Да, наверное.  Но  не
только. Трудно это объяснить. Когда погиб Федор,  в  одном  из  некрологов
промелькнула фраза: "Зов космоса был у него в  крови".  Не  люблю  громких
слов, но эти, мне кажется, выражали главное. Боюсь, что и Алеша...  что  у
него тоже "в крови"...
   ТАК ОТПРАВИТЬ ЕГО В ЭКСПЕДИЦИЮ?
   Он будет счастлив. Но, что бы там ни говорили, никогда не поверю, что у
Второй Плутоновой больше шансов, чем у Первой. Пусть я ничего не понимаю в
рассуждениях и прогнозах Юджина Морриса. Я, глупая женщина, понимаю только
одно - что люди уходят и не возвращаются.
   А я люблю Алешку, этого жизнерадостного дурня. Люблю как верного друга,
как брата. Ничего мне от него не нужно - только  бы  он  жил,  возвращался
после очередного рейса на Землю, смеялся и бахвалился... Разозлится он  на
меня, узнав, что я отставила его от экспедиции? Пусть разозлится, я готова
на это. Зато я сберегу его для той девушки,  которую  он  в  конце  концов
встретит и которая станет его женой. Для будущих  его  детей.  Просто  для
того, чтобы жил на свете хороший человек...
   ТАК ОСТАВИТЬ АЛЕШУ??
   Нет уж, лунный доктор, договаривай до конца.  Чтобы  жил  на  свете  не
просто хороший человек, а человек, который постоянно думает о тебе.  Разве
не так? Разве не легче жить, когда знаешь,  что  о  тебе  думают,  что  ты
кому-то нужна?
   Командир Прошин, вы возложили на меня непосильную задачу...
   Ладно, время еще есть. Подумаю ночью, подумаю завтра.


   <b>12 апреля</b>

   Ничего я ночью не придумала, и вот сегодня - День космонавтики. Любимый
праздник Федора. Когда-то мы познакомились с ним именно в этот день...
   Он у нас обычно отмечается праздничным обедом - всегда  очень  веселым.
На Земле давно перестали сопровождать праздники неумеренной  едой,  но  на
Луне не так много  развлечений,  и  селениты,  как  некогда  полярники  на
зимовке, устраивают пиршество. Каждый раз меня  бесконечно  трогает  особо
предупредительное отношение ребят ко мне. Я изо всех сил стараюсь -  шучу,
смеюсь, но, право же, нелегко это. Что поделаешь: я твердо знаю, что никто
никогда не заменит мне Федора...
   Сегодня,  однако,  праздничный  обед  сорвался  -  прилетели  с   Земли
астрофизики.
   Мы ожидали прибытия корабля на террасе,  под  которой  в  Море  Облаков
раскинулся космодром Луна-3. Тут  были  все:  ребята  из  обсерватории,  и
космодромная команда,  и  экипаж  Второй  Плутоновой.  Только  неугомонный
селенолог Володя Перегудов  прицепил  к  спине  "паучий"  мешок,  залез  в
вездеход и умчался на ту  сторону,  к  своим  бурильным  автоматам.  Будет
лазать по немыслимым крутизнам. А к вечеру обязательно заглянет ко мне  и,
пряча смущение за улыбкой, предъявит очередной ушиб.
   За четыре года я привыкла к Луне, привыкла к обнаженному черному  небу,
утыканному круглыми звездами. К одному не могу привыкнуть - к полноземлию.
   Глаз не могу отвести от Земли. Ее огромный диск висит  над  горизонтом,
весь в зыбкой голубой дымке атмосферы, где чудится медленная игра облаков.
Режущая глаз белизна Антарктиды. И  льется,  льется  сильный  свет,  такой
сильный, что кажется - ощущаешь его давление...
   Кто-то на дальнем краю террасы взвивается  над  головами  и  опускается
рядом со мной. Это Алеша. Чудак, чуть не сорвался с террасы.
   - С ума сошел, - говорю я, - ведь обрыв - триста метров.
   А он во всю ширь улыбается и говорит:
   - "Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель ходит в поле..."
   - Перестань, - прошу я.
   Я действительно готова заплакать. Алеша не знает, что Федор тоже  любил
Багрицкого.
   Наконец корабль прилунился, жуками поползли по космодрому вездеходы.
   Прибывшие - все в скафандрах с корабельными номерами, не разберешь, кто
есть кто. У нас, селенитов, на груди и рукавах знаки и номера.  Решетчатая
вышка - значит селенолог, звезда  -  астрофизик,  и  так  далее.  На  моем
скафандре - круг, символ лунного кратера, так как я отношусь к  внутренней
службе, и номер 0701. Семерка - медслужба, а единичка -  главный  врач.  У
прошинского экипажа - знак Плутона: PL.
   В наушниках моего гермошлема - голоса,  голоса.  Конечно,  тау-частицы,
Стрелец, Плутон...  Вдруг  -  быстрый,  уверенный,  напористый  голос:  "Я
предупреждал, что в любой момент мы можем ожидать..."
   Илья Буров! Бог ты мой, сколько же лет я  не  видела  Ильюшку  и  Инну!
Только в научной периодике  встречаю  их  имена  -  они  публикуют  статьи
(совместно написанные) по проблемам космогонии и планетологии. Обычно я их
только  бегло  просматриваю,   но   одна   статья,   о   приспособительных
возможностях человека, поразила меня смелостью мысли и резкостью  выводов.
"Мы можем уже сейчас подтолкнуть медлительную  телегу  эволюции"  -  этими
запомнившимися мне словами кончалась статья.
   В Селеногорске, когда мы вылезли из скафандров, Инна Храмцова бросилась
ко мне. Мы обнялись.
   - Безумно рада тебя видеть, - сказала она.
   - Я тоже...
   Инна все такая же - хрупкая, тоненькая, с коротко стриженной каштановой
гривкой. Только вот под глазами появились припухлости.
   - Ты прекрасно выглядишь, - сказала я.
   Только бы не разреветься. Все равно не вернешь беззаботных институтских
лет, моих "паладинов", парусных гонок. Не вернешь ничего и никого...
   Чтобы справиться с собой, я стала расспрашивать Инну, хвалить ту статью
- но она меня перебила.  Сказала,  что  иногда  жалеет,  что  не  работает
врачом, и что они с Ильей часто меня вспоминают. И как  раз  в  это  время
подошел Илья.
   -  Здравствуй,  Марта  Роосаар,  -  сказал  он,  как  мне   показалось,
подчеркнуто. - Здравствуй, лунный доктор. Как поживаешь?
   - Хорошо, - сказала я.
   - Рад слышать. Давненько не видно тебя на Земле. Ты  что  же  -  решила
навеки поселиться в этой пещере?
   Я не успела ответить: бурей налетел Костя Веригин.
   - Илья, дружище!  -  закричал  он.  -  Пойдем  смотреть,  как  полыхает
Стрелец. Инна, пошли!
   Они помчались в обсерваторию, к большому инкрату.
   А я пошла к себе по главному коридору. Ведь наш  Селеногорск  -  просто
длинный коридор,  довольно  круто  поднимающийся  вверх  от  предшлюзового
вестибюля до купола обсерватории,  а  по  бокам  -  ответвления,  клетушки
комнат,  диспетчерская  Космофлота,  радиорубка,   библиотека.   Рядом   с
библиотекой - мой медпункт.
   С утра мои девочки сравнивали  энцефалограммы,  объемные  кардиограммы,
ритмозаписи и прочие данные Алексея Морозова и  Кирилла  Мухина.  Конечно,
имен я им не назвала. Просто - велела  искать  отклонения.  Но  какие  там
отклонения у этих парней, будто сваренных из титанового сплава!
   Я взяла к себе все материалы, пересмотрела снова... нет, ничего не могу
решить. Сижу как п