портье, -- четвертый этаж. Лифт вздохнул и быстро вознес меня на четвертый этаж. Не успел я выйти из кабины, как дверь справа от меня приоткрылась и навстречу мне шагнул седенький невысокий человечек. Белый, пушистый венчик волос и розовое личико. Бело-розовый старичок. -- Прошу вас, мистер Рондол, прошу. -- Он протянул мне маленькую руку, приветливо улыбнулся и провел в квартиру. -- Налево, мистер Рондол, побеседуем у меня в кабинете. Кабинет, казалось, состоял почти целиком ил кожи. Кожаные кресла, кожаный диван, длинные ряды корешков кожаных переплетов. -- Садитесь, мистер Рондол, -- Ламонт порхал вокруг меня, как бабочка. Казалось, мое посещение доставило ему несказанное удовольствие, -- Чувствуйте себя как дома. Сигарету," сигару? -- Благодарю вас, вы очень любезны, мистер Ламонт, и мне,право же, неловко беспокоить вас, но профессиональный долг... Позвольте мне прямо приступить к делу. Как я понял, вы знаете о суде над Лансом Гереро. Хотя он и был признан виновным, и приговорен к смертной казни или полной переделке, но до последней минуты он продолжал уверять меня, что невиновен. До окончания срока апелляции я продолжаю оставаться его адвокатом. -- Я взглянул на. мистера Ламонта. Он внимательно слушал меня, слегка кивая головой, словно одобряя все, что я говорю. -- Меня интересует один вопрос, мистер Ламонт,- который я должен уяснить для себя. Я хочу знать, мог ли Ланс Гереро совершить убийство. Я понимаю, вам это может показаться странным, но я должен ответить себе на этот вопрос. -- А разве на суде не было установлено, что он убил эту девушку... как имя этой несчастной? -- Джин Уишняк. -- Да, да, Джин Уишняк. -- Было. Еще как было! Для обвинителя это было даже не дело, а прекрасная мечта. От свидетельских показаний до отпечатков пальцев, от орудия преступления до полного отсутствия алиби у подсудимого. Если бы я составлял сценарий убийства, в котором убийца обязательно должен был быть найден и осужден, лучшего я бы не написал. Мой собеседник вежливо улыбнулся и закивал головой, как игрушечный фарфоровый Будда. -- И тем не менее, -- продолжал я, -- мой клиент все время, до последней минуты, уверял меня, что не совершал убийства. -- Но вы же сами сказали: отпечатки, свидетели... -- Совершенно верно, мистер Ламонт. Но именно из-за тяжести улик, из-за их безусловности отказ моего подзащитного признаться заставляет меня сохранить пусть ничтожное, но сомнение... -- Но это же мистика, дорогой мистер Рондол, -- беспомощно развел своими маленькими ручками Ламонт, -- я всю жизнь занимался наукой, я вышколил свой мозг, я научил его признавать только факты, а факты в деле бедного Гереро, увы, неоспоримы. Так я, во всяком случае, понял и из газет, и из ваших слов. -- Это все так, не скрою. Да и смешно было бы спорить с данными дактилоскопии и анализом фонограмм... -- Фонограмм? -- удивленно спросил Ламонт. -- У Джин Уишняк нашли пленку с записью ее голоса и голоса Гереро. Эксперт, выступавший на суде, представил сравнительные фонограммы голоса Гереро на этой пленке и его же голоса, записанного во время следствия. -- Интересно, кто же был экспертом? Вы не помните? -- Крошечный человечек с оттопыренными ушами, похожий на мышку. Ламонт рассмеялся. -- А, это профессор Вудбери. Бедный Джордан, если бы он знал, с кем его сравнивают... -- Прошу прощения, -- смутился я. -- Я не знал, что он ваш знакомый. -- О, я, поверите ли, знаю его, чтоб не соврать, лет сорок. Я ведь тоже физик и тоже профессор с вашего разрешения. -- Простите, профессор, за мышку... -- Да господь с вами, мышка -- это очень точное сравнение. А оттопыренные уши -- это просто великолепно. У вас очень острый глаз. -- Профессор, вы хорошо знали Гереро? -- Гм... Как вам сказать? Я много раз видел его, разговаривал с ним, мне рассказывала о нем дочка. Но все это однобокое знакомство. У него был роман с Одри... Может быть, слово "роман" несколько старомодно и романтично, - профессор извиняющимся жестом развел руками - но в мое время говорили "роман". Позвольте мне сразу сказать вам дорогой мистер Рондол, что роман этот принес нам, моей дочери и мне, много горя. Чтобы не ставить вас в неловкое положение. я сразу скажу вам, что Одри даже пыталась покончить с собой. -- Ламонт на мгновение замолк. Плечи его беспомощно опустились, но он продолжал: -- Теперь все это позади, и я могу говорить об этом спокойно... Я не виню Гереро ни в чем. Пока он любил ее -- любил. Потом бросил. Скорее виноват я. Наверное, именно я воспитал ее такой ранимой, такой беззащитной.. Я старый, романтичный дурак... К сожалению, есть вещи, которые начинаешь понимать слишком поздно... Что же касается вашего вопроса, я, пожалуй, не смогу ответить на него однозначно. Понимаете, в нем есть безжалостность, да, конечно, есть... -- Ламонт говорил медленно, как бы отвечая сам себе. -- Иначе, наверное, он бы и не смог быть бизнесменом. И, говорят, неплохим. С другой стороны, он мог быть и нежным, и внимательным, и обаятельным. Для него главное -- подчинить себе окружающих. Он боец. Это его инстинкт. И чтобы утвердить свое главенство, он будет и жестоким, и грубым, и забавным. Он -- он, пока он в центре внимания... Смог бы он убить? Не знаю, не знаю... Боюсь, это вообще некорректный вопрос. Кто знает, что может вдруг подняться из тайников подсознания в какое-то роковое мгновение... Я не слишком многословен? -- спросил он вдруг с обезоруживающей откровенностью. -- А то, знаете, старческая болтовня -- это страшная вещь. Я даже сам никак не могу к ней привыкнуть. Немножко он все-таки кокетничал. -- Как вы думаете, профессор, уместно мне побеседовать на эту же тему с вашей дочерью? -- О да, вполне. А вот, кажется, и она. Он на мгновение замолчал, прислушиваясь к звуку открываемой двери. -- Одри, -- позвал он, -- это ты? -- Да, папа, -- послышался из прихожей низкий женский голос. -- Ты можешь зайти ко мне на секундочку? Она была довольно высока, стройна. Лицо ее, наверное, нельзя было бы назвать красивым, но привлекательным оно было безусловно. Привлекательно и слегка курносым носиком, и большими серыми глазами, и главное -- быстрой, неуловимой переменчивостью его. Только что на нем была покойная домашняя приветливость любящей дочери. Удивление. Немой вопрос. Улыбка хозяйки. Интерес молодой женщины к незнакомому мужчине. В последнем, впрочем, я не был уверен, поскольку незнакомый мужчина был я. -- Одри, это мистер Язон Рондол, адвокат Ланса Гереро. Мистер Рондол, это моя дочь Одри Ламонт. -- Очень приятно, -- улыбнулась мисс Ламонт. Зубы у нее были ровные и белые. Она протянула мне руку, и я почему-то с удовольствием отметил, что рукопожатие у нее было не по-женски сильным. -- Одри, мистер Рондол хотел бы поговорить с тобой о Лансе... Как и в первом случае, когда ее отец упомянул имя Гереро, в самой глубине ее глаз мелькнула тень. А может быть, мне это только показалось. Она пожала плечами. -- Пожалуйста. -- Она уселась в кресло, не глядя, протянула руку к кожаной сигаретнице на письменном столе, достала сигарету и закурила. Движения ее были изящны, ловки. На них было приятно смотреть. Мне во всяком случае. Она выдохнула дым, который удивительным образом был точно такого же голубовато-серого цвета, как и кофточка на ней, -- Я к вашим услугам, -- сказала она. Нет, пожалуй, голос ее не был низким. Скорее в нем была едва уловимая хрипотца. Не знаю. Мне этот голос нравился. Мне не хотелось говорить с ней о Гереро, который писал ей письма с итальянским словом "карассима". И из-за которого она пыталась покончить с собой. Пока это был главный ее недостаток, который мне удалось заметить. В нескольких случаях в жизни меня очень выручала откровенность. Может быть, попробовать сейчас? -- Мисс Ламонт, -- сказал я, -- я намеревался побеседовать с вами о своем клиенте мистере Гереро, но теперь у меня пропало желание... Она удивленно подняла брови, и они выгнулись совсем по-детски. -- Почему же, мистер Рондол? -- Не знаю, наверное, ревную к нему... Она засмеялась. -- Этого я от вас ждала меньше всего. Адвокаты -- это ведь высохшие джентльмены в черных костюмах. Они не ревнуют. Может быть, вы вовсе не адвокат? -- Может быть, вы и правы, мисс Ламонт. Вместо того чтобы думать сейчас об интересах моего клиента, я думаю совсем о другом... Мне показалось, что она было хотела меня спросить, о чем именно, но не спросила. Она, наверное, знала, что я отвечу. Мне стало стыдно своей пошлости. Вообще я чувствовал себя рядом с ней каким-то неотесанным, неуклюжим, провинциальным... Только ли потому, что вырос не среди кожаных кресел, кожаных портсигаров и тисненных золотом корешков солидных книг? -- Но увы, -- сказал я решительно, стряхивая с себя чары и этой женщины, и кабинета Ламонта, -- долг заставляет меня вернуться к мистеру Гереро. Мисс Ламонт, если мои вопросы будут вам неприятны, я не буду настаивать на них. Она бросила на меня быстрый взгляд и довольно сухо заметила: -- Благодарю вас. Весь разговор о Лансе Гереро не доставляет мне ни малейшего удовольствия, но я любила его когда-то... Человек приговорен к смертной казни... -- Он выбрал полную переделку. Не знаю почему, но мне было приятно сказать ей это. Она недоверчиво посмотрела на меня. -- Он выбрал полную переделку? -- Да, мисс Ламонт. Она скептически пожала плечами. Должно быть, ей трудно было представить Ланса Гереро измененным. Мне тоже. -- Вот видите, -- сказала она. -- Мне казалось, что я его немножко знаю, а оказывается, нет. Я ни за что не поверила бы, что он может выбрать полную переделку... Ланс Гереро -- и измененный... Невозможно себе представить... -- Почему? -- Наверное, потому, что он и кротость -- совершенно разные вещи. Все равно что представить себе тигра с бантиком или голубицу, рвущую клювом добычу... -- она помолчала и слегка усмехнулась чему-то. -- Кроткий Гереро... В нем столько энергии... Простите, правильнее, наверное, сказать, было... -- Нет, почему же, -- сухо сказал я. -- Пока не кончился срок апелляции, о вашем знакомом... -- О вашем клиенте, -- сердито поправила она меня. -- Хорошо, -- согласился я, -- о моем клиенте можно говорить в настоящем времени. -- Не знаю... Когда я представляю себе его замороженным, это все равно как... как конец. -- И замороженным вам его тоже трудно представить? -- Я хотел задать самый обычный вопрос, но против моей волн откуда-то вылез сарказм. Одри Ламонт его тут же почувствовала. Она, похоже, вообще была совершенным инструментом, улавливающим людские эмоции. -- Да, трудно, -- с легким вызовом ответила она. -- Он все гда был полон энергии. Она просто бурлила в нем. Он не мог буквально сидеть на месте... -- Он был жесток? -- Нет, нет, -- она бросила на меня быстрый взгляд. ?-- Нет, жестоким его не назовешь. Удовольствия от жестокости он, по-моему, не получал... Но, с другой стороны, если он уж решил что-то сделать, он шел напролом. И если на пути оказывались чужие чувства и даже судьба, он пробирался сквозь них, как буйвол через кустарник... Буйвол через кустарник. Она выбрала очень точное сравнение. Такое же, какое приходило и мне в голову. Но она не видела его, когда он жалел, что не верит. Она не видела надежды в его глазах. Тогда он не был буйволом. -- А если бы ему нужно было убить? -- Не знаю... У меня было впечатление, что она могла бы сказать "да", но хотела быть объективной. -- Гереро был вспыльчивым? -- О да! -- Значит, в порыве гнева он мог бы ударить близкого человека? Она сердито посмотрела на меня, и глаза ее потемнели и сузились. -- Он никогда не поднимал на меня руку. Понимаете, никогда! На меня никто не поднимал никогда руки. -- Она вдруг усмехнулась. -- Кроме меня самой... Боже, как это было давно...Есть еще у вас вопросы, мистер адвокат? -- Нет, -- ответил я с сожалением. Мне хотелось поговорить с ней о чем-нибудь легком, например, о судьбах цивилизации или проблемах загрязнения окружающей среды. Увы, я не знал, как перебросить мостик от наклонностей фабриканта игрушек к судьбам цивилизации, и поэтому выполз из кресла. -- Благодарю вас, мисс Ламонт, -- я поклонился элегантно, как дипломат. Так, во всяком случае, показалось мне. Вполне вероятно, что со стороны мой поклон выглядел как конвульсия. -- Мистер Рондол, -- вдруг сказала Одри Ламонт голосом, который звучал совсем по-иному, чем во время нашей беседы, --вы еще придете к нам? Без вопросов о Лансе Гереро? --Она улыбнулась и протянула мне руку. -- О да! -- пылко воскликнул я. Наверное, слишком пылко и слишком громко, потому что она весело рассмеялась. Глава 8 Оставался еще один человек. Садовник и шофер Гереро Джо нас. Еще полчаса глупых вопросов, еще полчаса глупых ответов, еще полчаса пожиманий плечами -- и совесть моя полностью успокоится. И я вернусь к своей блондинке, все тянущейся к маслу для загара, к уютному Гизелиному шуршанию за стеной, к привычному ожиданию клиентов. Но теперь уже с помощью двух чеков человека, мерзнущего сейчас в прозрачном саркофаге. Право же, грех было мне чувствовать к Лансу Гереро что-нибудь, кроме теплой благодарности. И грех было бы не поехать к Джонасу. Я оставил машину у какой-то лавчонки и решил пройти до дома Джонаса пешком. День выдался удивительно теплым, каким иногда балует в самом своем конце сентябрь, почти летним. Трудно было поверить, что всего несколько дней тому назад были заморозки и под ногами хрустели замерзшие лужицы. Я расстегнул куртку, а через несколько десятков шагов и во-все снял ее. А вон, кажется, и домик, который мне нужен, Я шел по Элмсвилю, и улочка эта упиралась и еловый лесок, который сизо-бархатно темнел в нескольких ста ярдах. Последний дом по правой стороне, так мне объяснил по телефону Джонас. Он хотел приехать ко мне, раз двадцать повторил, что не смеет обременять меня, по я настоял на своем. На самом деле я решил поехать к нему В Элмсвиль из трех соображений. Во-первых, Я давно уже усвоил простую истину, что люди откровеннее в привычной обстановке, чем, скажем, в кабинете адвоката. Во-вторых, мне хотелось на обратном пути взглянуть на дом Гереро. А в-третьих, и это, если говорить честно, было главным -- день был таким славным, что мне хотелось под любым предлогом выбраться из Шервуда. Что я и сделал. А вот и последний дом справа. "Вы его сразу узнаете, мистер Рондол, у него такая красная черепица на крыше, как ни у кого в округе". Черепица действительно была ярко-красной, и дом действительно был последним справа. Не успел я подойти к калитке, как из дома уже вышел средних лет человек с простым, но приветливым лицом. -- Входите, входите, мистер Рондол, калитка не заперта. Он провел меня в удивительно чистенький домик, усадил в плетеное кресло, предложил стакан сока собственного изготовления, вообще хлопотал вокруг меня, как наседка вокруг цыпленка. -- Вы один живете, мистер Джонас? -- спросил я. Шофер уставился на меня так, словно я спросил, живет ли он на Луне. -- А как же, конечно, один, а то с кем же? -- Я думал, вы женаты, у вас так чисто... Он захихикал. Должно быть, мысль о женитьбе показалась ему необыкновенно смешной. -- Ну что вы, мистер Рондол. Я все сам... Он пустился в пространные объяснения своей системы поддержания чистоты, которая сводилась к тому, что нужно убирать дом почаще. Еще минута -- и я бы заснул. Голос Джонаса звучал так покойно, в комнатке было так тепло, плетеное кресло было таким удобным, пылинки плясали в луче солнца так уютно, больше сопротивляться я не мог. Я задремал самым постыдным образом, прикрыв в глубоком раздумье глаза рукой. Я не знаю, сколько продремал так, но вдруг что-то словно толкнуло меня, и я вылетел из дремоты, как пробка из воды. -- ...а я и совсем забыл, -- говорил своим ровным голосом Джонас, -- что мистер Гереро предупреждал меня, чтобы вечером я не приходил. Забыл -- и все тут. Думаю только, что надо проверить аккумуляторы в "шеворде". Что-то слишком быстро стали они разряжаться в последнее время. Ну, значит, сел я в свой "фольк" -- а то ведь отсюда до дома мистера Гереро около четырех миль -- и поехал. И уже подъехал к самому дому, через ворота вижу в сумерках "шеворд" перед домом -- и тут только вспомнил, что хозяин не велел мне приезжать в тот день. -- А какой это был день? -- Да тот самый, когда с ним это все случилось.., -- Что случилось? -- Ну, с этой Джин Уишняк... Господи, я видел ее фото по телевидению, что он в ней нашел, ума не приложу. Конечно, она помоложе той, что к нему ездила в последнее время... Боже, неужели всего несколько секунд тому назад я тихо дремал под убаюкивающий голос Джонаса? Сотни вопросов одновременно проносились у меня в голове. -- Мистер Джонас, а в котором часу вы подъехали к дому мистера Гереро? Может быть, вы случайно обратили внимание? -- Почему же не обратил? Обратил. Полдевятого было. Половина девятого! В это время Ланс Гереро был в Шервуде на Индепенденс-стрит. По показаниям соседей Джин Уишняк, на суде было установлено, что он уехал от нее около десяти. Уехал на своем красном "шеворде" -- А вы не могли ошибиться, мистер Джонас? Его это был "шеворд"? Шофер посмотрел на меня с сожалением -- до чего бывают бестолковые люди -- и покачал головой. -- Как же я мог ошибиться? Я что, машину хозяина не знаю? Да я ее с закрытыми глазами узнаю... -- Верю вам, верю, -- сказал я, -- но ведь в наших местах в середине сентября в половине девятого уже темно. -- Темно, это верно. Только ведь и в моей машине фары были включены, да и из окна свет падал. -- Что? -- чуть не подпрыгнул я. -- Как свет? -- Да так, очень просто. Машины стояли у самого дома, вот свет из окна на них и падал. Голова у меня начала вращаться каруселью. Все быстрее и быстрее -- Машины? -- Ну да, машины. Наш "шеворд" и еще чья-то "альфа". Срочно проверить, на какой машине ездит Урсула Файяр. Не знаю почему, но я уже был уверен, что это ее машина. И горел свет... И красный "шеворд" стоял у окна. В то время, как красный "шеворд" стоял на Индепенденс-стрит. Хорошо, допустим, есть два красных "шеворда", в этом нет ничего сверхъестественного, но "альфа"... Значит, Гереро не врал. Не мог же он один приехать в Элмсвиль в двух машинах, зажечь свет, съездить в Шервуд на третьей машине, раскроить череп Джин Уишняк подсвечником и вернуться домой... Да, но отпечатки пальцев, свидетели? Этого не могло быть. Но и Урсула Файяр не могла поставить свою машину во дворе и сидеть, и ждать, пока Гереро не съездит в Шервуд... Я вспомнил свое ощущение, что Гереро говорит правду. Сейчас это ощущение получило мощную поддержку. Да, по отпечатки пальцев на подсвечнике, машина, которую соседи видели на улице, наконец, сам Гереро? Стоп. Этого не могло быть, потому что этого не могло быть. Может быть, этот кретин Джонас что-нибудь путает? Но я уже знал, я всем нутром чувствовал, что он ничего не путает, что мне нужно примирить непримиримое, что мне нужно вырваться из цепких объятий кошмара. О, теперь я начал понимать Гереро, когда он в последний раз смотрел на меня с каталки перед усыплением... Если кошмар обволакивал меня холодными, влажными щупальцами, то что должен был чувствовать он? Он, который знал, что не был на Индепенденс-стрит, и которому все доказывали неопровержимо - что он там был, что должен был чувствовать он, слушая приговор судейской машины? -- Мистер Джонас, -- сказал я, -- то, что вы сейчас рассказали, очень важно. Что вы сделали, когда подъехали к дому своего хозяина? -- Ну, я как только увидел, что под окном еще и "альфа" и в доме горит свет, так я вспомнил, что он мне говорил, что бы я вечером не приходил. Ну, я развернулся и поехал домой. -- Прекрасно, мистер Джонас. Вы можете завтра утром, скажем в девять, быть дома? -- Конечно, мистер Рондол. -- Отлично. Я позвоню вам в это время и заеду за вами". Вы покажете мне, как стояли машины под окном, мы оформим ваши показания для апелляционного заявления. Договорились? -- Конечно, мистер Рондол, Буду ждать вас. Если бы только я мог как-то помочь бедному мистеру Гереро. Я ведь от него никогда ничего плохого не видел... Конечно, можно было бы оформить показания Джонаса и сегодня, но я все-таки хотел вначале проверить, на какой машине ездит Урсула Файяр. Это было очень важно. Если все-таки Джонас путает... Я давно уже не ездил с такой скоростью. Мой "тойсун" негодующе завывал, но я не обращал на него никакого внимания. Если бы я даже знал, что разорюсь па штрафах, я все равно не снизил бы скорость. К счастью, полиции не было, и минут через тридцать я уже был на Уилсон-стрит у длинного здания полицейского управления. К счастью, был на месте и Херб Розен, мой старинный знакомый. К счастью, он даже обрадовался, увидав меня. -- А, судейская крыса, -- прорычал он со свойственным ему юмором, -- эти электронные машины не сделали еще тебя безработным? Он дружески хлопнул меня по спине. Я не маленький человечек, я вешу сто семьдесят фунтов, и во мне нет ни капли жира, но от прикосновения лапы Розена я чуть не упал. Но я согласен был на все. -- Херб, -- сказал я, -- сделай мне одолжение. Я редко прошу тебя о чем-нибудь. -- Ну, давай выкладывай. -- Узнай мне, только сейчас же, на какой машине ездит некая Урсула Файяр. -- Это жена самого Файяра, что ли? -- Она самая. -- Эге, Язон, ты, я вижу, еще не совсем безработный. В том мире, где вращается миссис Файяр, деньги растут на деревьях.Посиди тут минутку... -- Спасибо, Херб, я как раз проверю, не сломал ли ты мне позвоночник. Вернулся он через несколько минут и подмигнул мне. -- Не чета твоему "тойсуну". Ты все еще ездишь на этом маленьком японском катафалке? -- Херб. -- простонал я, -- меня не интересует мой "тойсун". Хочешь, я подарю его тебе? Меня интересует" машина миссис Файяр. -- Красная "альфа-супер". Номер джи пи эйч шестьдесят два двести одиннадцать. Стой, куда же ты, ты ведь обещал подарить мне свой "тойсун"?! -- несся за мной бас Розена, когда я вылетел из полицейского управления. Я посмотрел на часы. Половина восьмого. Гизела уже давно ушла из конторы. Я поехал к себе домой. Я просто не находил себе места от возбуждения. Мне обязательно нужно было с кем-нибудь поговорить. Меня просто распирало это желание. Если я ни с кем не смогу поговорить -- я просто лопну. Я позвонил на Санрайз-бульвар. Мне не хотелось лопаться, мне хотелось услышать голос Одри Ламонт. Но, увы, ее не оказалось дома. Конечно же, так она и сидит дома, ожидая, а не позвонит ли вдруг сам Язон Рондол. Профессор был очень любезен. Он спросил меня, как идет мое психологическое исследование. -- Похоже, мистер Ламонт, что это уже не чистая психология. -- То есть, дорогой Рондол? Ну-ка, проверим, какую реакцию вызовет Джонас у ученого, который, как он сам говорит, признает только факты. Я подробно изложил разговор с Джонасом. Профессор был более чем внимателен. Он задавал мне вопросы о Джонасе, о том, могут ли сыграть его показания какую-нибудь роль для апелляционного суда, когда он может дать эти показания и так далее. Мне было неловко отнимать у него столько времени, но профессор и слушать не хотел моих извинений. -- Надеюсь, вы скоро у нас будете, -- сказал он. -- Я был бы рад, профессор. Как только найду подходящий предлог. -- А Одри вам мало? Я понимаю, что отставной профессор физики -- далеко не самый интересный собеседник в мире, но Одри уже трижды спрашивала про вас. Я почувствовал, как расплываюсь в глупейшей и счастливой улыбке. -- Передайте ей, пожалуйста, привет. -- С удовольствием. Так приезжайте же, Рондол. Даете слово? -- Даю, -- сказал я с торжественностью, которая меня даже испугала. Я пошел в ванную и долго смотрел на себя в зеркало. Смотрел с симпатией и брезгливой жалостью, с какими смотрят обычно на юродивых и на тяжелобольных. Утром я не выдержал и позвонил Джонасу на четверть часа раньше условленного срока. Никто не ответил. Должно быть, он возится в своем саду, подумал я, или занят уборкой, о которой так убедительно рассказывал мне. Через пять минут я позвонил снова. И снова никто не ответил. Не слышит звонков из-за включенного пылесоса. В девять я позвонил снова и держал трубку у уха минуты две. Даже если бы у него был жесточайший запор, он все равно успел бы подойти к телефону. Идиот, все-таки возится в саду. Впрочем, наверное, и из своего крошечного садика он бы услышал телефонные звонки. Я поехал в Элмсвиль и вскоре уже подходил к его домику под ярко-красной черепичной крышей. На этот раз он не вышел к калитке. Я толкнул со -- как и накануне, она была не заперта -- и вошел в садик. -- Мистер Джонас, -- позвал я. Тишина. Откуда-то доносился детский плач и успокаивающий женский голос. Они не нарушали тишину. Они даже делали ее более совершенной, полной. Я постучал в дверь. Не знаю почему, но я уже знал, что никто не ответит мне. Владелец этого домика не тот человек, чтобы назначать свидание и уйти. Поэтому он должен быть дома. Просто он не слышит моего стука. Он, действительно, не слышал моего стука, как не слышал раньше телефонных звонков. Потому что лежал в маленькой прихожей, неловко подложив руку. На нем была какая-то детская голубенькая пижамка с мурашками, а рядом на полу расплылась черная лужица. Я не раз видел такие лужицы и знал, как странно темной выглядит чаще всего кровь. К тому же солидные люди не ложатся в пижамах на пол в прихожих. Я осторожно нагнулся над Джонасом. Стреляли почти в упор. Промахнуться на таком расстоянии было невозможно. Мне показалось, что я слышу чье-то дыхание. Я поднял голову, чтобы оглядеться, и увидел перед собой молодого коренастого человека со сросшимися на переносице бровями. Прямо на меня смотрел раструб глушителя пистолета. -- Что это значит? -- спросил я и механически отметил про себя глупость вопроса. Человек с пистолетом тоже, наверное, понял, что я лишь тяну время. Пистолет всегда значит одно и то же. -- Не шевелитесь, -- как-то очень просто и убедительно сказал он. -- Иначе... -- он выразительно показал глазами на труп Джонаса. Передо мной был профессионал. Он показал на труп не рукой с пистолетом -- отводить направленный на человека пистолет никогда не рекомендуется, -- а лишь глазами. И вместе с тем это было хорошо. Я всегда предпочитал иметь дело с профессионалами. Профессионал, по крайней мере, не испугается бурчания и в собственном желудке и не начнет нажимать с перепугу на спуск. К тому же, если бы он хотел меня убить, он бы мог это сделать в тот момент, когда я нагнулся над телом Джонаса. Я молчал. Я знал людей того типа, что стоял передо мной. Они не любят, когда с ними много разговаривают. Они вообще не слишком любят говорить. Они предпочитают действовать. Я еще раз взглянул на черноволосого. Нет, пожалуй, у него было все-таки более интеллигентное лицо, чем у простого убийцы. У него было лицо интеллигентного убийцы. -- Ты готов, Эрни? -- спросил он кого-то, не отводя от меня ни взгляда, ни пистолета. -- Да, иду, -- послышался голос из комнаты. -- Расстегните рукав рубашки и поднимите его, -- так же спокойно сказал мне черноволосый. -- И не делайте при этом лишних движений. Вы меня понимаете? -- Да, -- сказал я. Я его прекрасно понимал. Он очень чет ко излагал свои мысли. Что они хотят со мной сделать? Кто они? Почему они убили Джонаса? Я задавал себе эти вопросы, но они не хотели проникать в сознание, словно не интересовали меня. Вместо этого я почему-то заметил, что довольно мясистый подбородок человека с пистолетом был раздвоен и на правой ее половине росла маленькая бородавка. "Должно быть, она здорово мешает ему бриться", -- пронеслось у меня и голове. Я тут же понял, почему это подумал. Человек явно не брился сегодня утром. Они приехали ночью, убили Джонаса и поджидали меня. Так и не побрившись. Хотя знали, что я приеду. Что я приеду... -- Ну скоро ты? -- уже с легким раздражением спросил черноволосый. -- Уже, -- послышался голос, и из комнаты вышел человек, держа в руке шприц. Он нажал на плунжер, посмотрел на сверкнувшую в полутьме прихожей струйку жидкости и сказал:-- Давайте руку. Черноволосый все смотрел на меня, смотрел на меня и его пистолет. Протянуть покорно руку для укола и попробовать одновременно выбить у черноволосого из рук пистолет... Если бы он только хоть на секунду отвлекся... Но он не отвлекался. Нет, у меня не было и одного шанса из десяти, а это слишком маленький шанс, когда па тебя смотрит не мигая пистолет и ты знаешь, что через секунду небольшой кусочек металла может с громадной силой ударить, например, в живот, легко, как бумагу, разорвать кожу и мышечную стенку, пройти сквозь внутренности и выйти где-нибудь около позвоночника, оставив отверстие в несколько раз большее, чем на животе... Я протянул руку, и человек со шприцем неумело воткнул иглу в предплечье. Вместо короткого удара он давил на шприц, идиот. Он нажал наконец на плунжер, и мне показалось, что содержимое было горячее. -- Садитесь лучше, -- сказал человек со шприцем. -- Для чего? -- спросил я. -- Сейчас эта штука начнет действовать, и вы можете заснуть стоя... Да, конечно, им нужно просто усыпить меня, чтобы перевезти куда-то. Усыпить... Странное до нелепости "слово, если вдуматься в его звучание как следует. Так усыпляют зверей, когда их нужно... Что нужно? Слова и звуки теряли резкость, смазывались. Кто-то, наверное, вращал мои глаза, как объектив фотоаппарата, и я никак не мог их снова сфокусировать. Звери... зачем звери... фотолаборатория... темнота. Я. еще слышал что-то. Голоса просачивались светлыми точками из безбрежного мрака. -- Ты все проверил? -- Все... Все. Исчезли последние звуки, и я медленно, бесконечно медленно начал погружаться куда-то вниз. Я больше не сопротивлялся, не цеплялся за свет или звуки. Ничего не было.  * ЧАСТЬ 2 *  ВИЛЛА "ОДРИ" Глава 1 Мне не хотелось приходить в себя. Подсознательно, наверное, я чувствовал, что ничего хорошего в реальном мире меня не ждет. А закрытые глаза были хоть и ненадежным, но все же убежищем. Но сознание возвращалось ко мне неудержимо. Я не мог задержать его. Вот с легким шорохом оно вынырнуло на поверхность, и я вспомнил и труп Джонаса в детской голубенькой пижамке, и пистолет, направленный на меня, и горячее содержимое шприца. Да, я проснулся, по все еще не открывал глаза. Сориентироваться в пространстве... Ага, я лежал. Лежал на спине. Я слегка пошевелил головой. Как будто подушка. Она сразу прибавила мне уверенности. Если под голову под-кладывают подушку, значит, дело обстоит не так уж плохо. Значит, кому-то хочется, чтобы тебе было удобно лежать... Я открыл глаза и увидел потолок. Обычный потолок. Обычный светлый потолок. А вот и окно, задернутое занавеской. Какой-то шкаф. Меня подташнивало, хотелось пить. Язык высох и, казалось, был заклеен какой-то шершавой пленкой. Я попробовал сесть. И сел. Обычная кровать. Кто-то снял с меня ботинки и куртку, расстегнул воротник рубашки. Я подошел к окну, отвел в сторону занавеску. Было пасмурно, накрапывал дождик. Очевидно, я находился в загородном доме, потому что из окна были видны нахохлившиеся ели, какое-то небольшое, похожее на гараж, строение. Наверное, для начала было достаточно. А может быть, во мне все еще бродило снотворное. Я с трудом проглотил густую слюну, подошел к кровати и улегся, заложив руки под голову. Пора было начинать думать, но мне не хотелось думать. А когда не хочется думать, так легко найти тысячи причин и оправданий, почему именно думать не следует. Вероятно, я задремал, и, вероятно, именно это мне следовало сделать, потому что во второй раз я уже проснулся сразу. Теперь я чувствовал себя намного лучше и даже потянулся, выгибаясь, как кошка. Если бы кто-нибудь принес мне стакан кофе и сигарету, я бы даже согласился побыть здесь еще. Впрочем, пока что никто моего согласия не спрашивал. . Значит, те двое ждали меня. Кто мог их предупредить? Откуда они узнали о том, что Джонас рассказал мне? Сам он? Я не разговаривал ни с кем, если не считать Ламонта. Да, но, может быть, мой телефон прослушивался. Вероятно. Вполне вероятно. Но кем? Стоп. Это уже бессмысленно. Нужны факты, иначе я буду бесконечно пережевывать одно и то же, хотя в этой жвачке давно уже не осталось ни грана информационной ценности. И все-таки... Если кто-то не поленился всадить с расстояния в несколько футов пулю в бедного Джонаса, значит то, что он мне рассказал, стоило человеческой жизни. Я не успел решить это простенькое уравнение с одним неизвестным и одной лужицей человеческой крови, потому что за дверью послышались шаги, щелкнул открываемый замок, ручка повернулась, скрипнули петли, и передо мной возник профессор Ламонт. Он был таким же вымытым, таким же бело-розовым, как и тогда, когда я был у него. Он весело потер маленькие ручки, словно вымыл их под невидимой струей воды, приветливо кивнул мне и сказал: -- Добрый день, дорогой мой Рондол. Рад видеть вас... Я вспомнил, как вчера во время телефонного разговора он сказал: "Надеюсь, вы скоро у нас будете", Выходит, он... - Я должен сразу же попросить у нас прощения, продолжал Ламонт, -- за то, что пригласил вас к себе без нашего согласия, но что поделаешь... -- профессор развел руками, -- бывают обстоятельства, когда приходится поступаться манерами. Но что же это я... Я даже не спросил вас, как вы себя чувствуете. -- Спасибо, мистер Ламонт. Не считая сухости во рту И полной неразберихи в голове, все в порядке. -- Да, да, конечно, это просто чудовищно, как и не подумал сразу, старый склеротик... Трепеща от волнения, профессор подошел к двери. -- Оуэн, если вам не трудно, чашечку кофе для гостя. -- Он повернулся ко мне. -- Вы себе не представляете, каким я стал забывчивым. Ах, годы, годы... Старый позер. Забывчивый. А посадить за дверью некоего Оуэна, чтобы я, часом, не удрал -- это он не забыл. Оуэн оказался моим старым знакомым. По сросшимся бровям и бородавке на подбородке я узнал бы его и во время страшного суда. Да и без бровей и подбородка, пожалуй, тоже. Человека, который направляет на тебя пистолет, запоминаешь сразу и надолго. Пистолет вообще способствует хорошей памяти. Теперь, когда он был без пистолета и гладко выбрит, он был вполне респектабелен. -- Добрый день, -- сказал я. -- Сдается мне, мы где-то виделись... Оуэн посмотрел на меня и усмехнулся. -- Что-то не припоминаю. Он поставил на столик чашку кофе и вышел из комнаты. Ламонт с улыбкой смотрел на меня и молчал. Я сделал несколько глотков. -- Ну, как кофе? -- Спасибо. Вполне... -- Ну и прекрасно. Пейте, дорогой Рондол.' Когда вы сможете меня слушать, я кое-что объясню вам. Согласны? Я поставил пустую чашку на стол. Должно быть, кофе нейтрализовало остатки снотворного в моем организме, потому что вдруг открылись запертые до этого мгновения эмоциональные шлюзы и на меня хлынули волны удивления, недоумения, негодования, страха. Но больше всего удивления. Что это все значило? Профессор физики и черноволосый Оуэн с пистолетом. Труп Джонаса в полутемной прихожей и Одри. Сочетания были противоречивы и никак не хотели укладываться в сознании. Но факты насильно втискивали их туда, вталкивали, запихивали, вбивали. -- Ну-с, -- сказал Ламонт лекторским тоном, -- давайте подумаем, с чего начать. Поскольку я понимаю ваше состояние, а говорить я могу часами: знаете, болтать -- это моя слабость. Я, пожалуй, попытаюсь вначале ответить на вопросы, которые должны мучить вас больше всего. Ну-с, во-первых, убил ли мистер Гереро Джин Уишняк. Нет, не убивал. Да, скажете вы, но свидетельские показания, отпечатки пальцев... Как известно, вероятность случайного совпадения отпечатков пальцев равняется приблизительно одной шестидесятичетырехмиллиардной, так что случай здесь ни при чем. Все это сделано мною. Как -- вы узнаете позже. Это ведь уже детали. Почему? Для чего? Потому что Ланс Гереро -- человек, которого я ненавижу. Человек, который причинил страдания Одри. Это месть, дорогой мой Рондол, тщательно продуманная, выношенная годами месть. В моем возрасте люди часто плохо спят. И они, лежа в бессонной темноте, думают. Я думал о Гереро. О том дне, когда он будет раздавлен, когда на него навалится ужас преступления, которого он не совершил. О, не беспокойтесь, он не невинная овечка. Он совершил другое преступление. Он убил Одри. Она так и не стала той Одри, которой была до того проклятого дня, когда своей рукой всыпала в стакан сорок таблеток снотворного... Я мог бы убить его. Это просто. Это гораздо проще, чем многие думают. И дешевле. Но я не мог позволить себе такой гуманности по отношению к нему. Мгновенная смерть ведь не зло. Смерти как таковой для человека не существует. Умерший человек не знает, что умер. Смерть существует для живых. Мертвые бессмертны. Смерть страшна, когда ее много раз переживаешь заранее, когда она растягивается во времени. Такую смерть я желал Гереро, и такую смерть я нашел для него. Ламонт встал со стула, глубоко вздохнул. Он сделал несколько шагов по комнате, еще раз вздохнул, как бы выпуская из себя избыток ненависти, клокотавшей в нем, и снова уселся. -- Ну-с, остался бедный Джонас. Преступление на Индепенденс-стрит было организовано идеально, все было учтено, но кто мог подумать, что бедняга забудет" инструкции хозяина и все-таки поедет в тот вечер к нему, заметит и две машины там, и свет в окне, и расскажет обо всем этом вам. Мы не можем допустить никакого риска, и поэтому Джонас мертв, а вы здесь. Он замолчал. Верхняя половина моей головы была снята, а на нижнюю положили дуршлаг, в который опрокинули целое ведро чудовищных фактов. И вот только понемножку смысл сказанного начинает просачиваться в сознание. Сознание дергается, его корежит, оно не хочет мириться со странностью узнанного, но сверху все капает и капает профильтрованный бред... Я защищаюсь. Я собираю последние резервы и бросаю их в бой. -- Но все-таки отпечатки пальцев? Вы сами сказали, шансы на совпадение равны одной шестидесятичетырехмиллиардной... -- Если есть образец, можно взять кусочек мягкого пластика И изготовить факсимиле, которое вполне заменит настоящий палец и даст отличный отпечаток. -- А то, что несколько свидетелей видели Гереро на Индепенденс-стрит своими глазами? И его машина? -- Человек, игравший роль Гереро, приезжал туда только вечером. И в мягкой маске, очень похожей на лицо Гереро. Это уж совсем нетрудно. Ну а достать "шеворд" модели "клинэр" -- это сущие пустяки. Для этого надо просто заплатить восемь тысяч. Только и всего. -- А фонограмма? Голос Гереро? Ламонт улыбнулся. Улыбка была скромной и даже застенчивой. Он потер руки, словно вымыл их. -- О, это, конечно, не кусочек пластика. Это, дорогом мой Рондол, посложнее. Обычно говорят, что лучше раз увидеть, чем сто раз услышать, но в нашем случае это не совсем так... Профессор вынул из шкафа маленький кассетный магнитофон, лукаво посмотрел па меня и нажал клавишу. Послышался необыкновенно знакомый голос: -- Джентльмены! Перед вами человек, который вчера ограбил Первый Шервудский банк... Голос был знаком мне потому, что принадлежал мне. Это был мой голос. Мой и ничей иной. И он произносил слова, которые я никогда не говорил. Никогда мой язык, небо, гортань, звуковые связки не участвовали в образовании этих звуков. И тем не менее они только что прозвучали. И прозвучали наяву. Я начинал понимать Гереро... -- Это, разумеется, шутка, -- довольно засмеялся Ламонт. -- Вчера я записал ваш голос, когда мы беседовали с вами, потом моя машина проанализировала все составляющие вашей фонограммы и синтезировала несколько слов, которые я задал ей. Звучит это, конечно, просто, но я потратил на свой синтезатор шестнадцать лет жизни. Я бы никогда, наверное, не смог завершить этой работы, как не смогли завершить ее многие другие физики, если бы не Гереро. Я уже не помню, когда мне впервые пришла в голову мысль использовать его голос для ложного обвинения, но вы не представляете, какой это творческий потенциал -- ненависть! Я работал как одержимый, и я добился того, что не смог сделать никто в мире! -- Профессор гордо выпрямился, и его маленькая фигурка сразу стала больше. -- Да, дорогой мистер. Рондол, я это сделал! И самоуверенный Ланс Гереро, человек, который, как он сам любил выражаться, держал быка за рога, лежит замороженный, а скоро превратится в измененного и будет брести по жизни тихой, кроткой тенью. Он, шумный, громкий, никогда не оглядывавшийся, он, шедший только вперед и не глядевший себе под ноги, он, сметавший все, он станет измененным! Тихой, кроткой тенью, шарахающейся от любого насилия, от любого громкого крика, будет идти Ланс Гереро... Профессор судорожно вздохнул, словно всхлипнул. Лицо его посерело. Он начал медленно массировать себе сердце. -- Может быть, вам нужно что-нибудь? -- я даже не понял, я ли это спросил профессора. Я все еще был в оцепенении. -- Спасибо, это сейчас пройдет. Мне нельзя волноваться. -- Ламонт посмотрел на меня со слабой извиняющейся улыбкой. -- Вот уже легче. -- И действительно, лицо его начало розоветь на глазах, словно на цветном телевизоре начали подкручивать ручку регулировки яркости. Мне было почти жаль его. Как, впрочем, было жаль Джин Уишняк и Джонаса. Их лица, правда, уже не порозовеют. Нет такой ручки, подстройкой которой можно было бы вернуть им краски. -- А Джин Уишняк, Джонас? -- спросил я. Я должен был задать этот вопрос. Я не слишком высокого мнения о себе, но есть всегда какой-то предел, который переходить нельзя, если не хочешь потерять себя окончательно. -- Что ж, это, так сказать, издержки производства. Если бы и мог, я бы обошелся без их смертей. Но они не страдали. Они не умерли, потому что их смерть была неожиданной и мгновенной. Я не знал, что сказать. Я промолчал. Издержки производства. Накладные расходы. Кулькуляция убийства. И вдруг я понял, что никогда не уйду отсюда. Они не отпустят меня после всего того, что он мне рассказал. Убьют? Возможно. Но зачем все эти объяснения? О, древний эгоизм живого! Я уже забыл Джин Уишняк и старого Джонаса. Я думал только о себе. Нет, живым они меня отсюда не выпустят... -- Мистер Рондол, -- сказал Ламонт, -- поверьте мне, я сожалею, что все так получилось, но что поделаешь... Я был бы рад, если все это можно было бы забыть, но это, к сожалению, невозможно. Мы не можем расстаться так, словно ничего не произошло и вы ничего не знаете. Мы могли, разумеется, убить вас, и вы бы остались лежать рядом с Джонасом. Еще одно нераскрытое преступление. Боже, сколько их у нас! Я даже представить себе не могу, что нужно сделать, чтобы привлечь внимание публики... Но я вас не убил, дорогой Рондол. Потому что вы мне нравитесь. Хотя вы и адвокат Гереро. Но вы не Гереро. Вы не хам, пробирающийся напрямик через жизненную чащу. Вы другой. Это, во-первых, во-вторых, мне показалось, что вы понравились Одри. И, наконец, в-третьих, вы, по-видимому, неглупый человек, да еще с опытом частного детектива и адвоката. Я надеюсь, что мы смогли бы работать вместе. -- Простите, профессор, а в чем будет заключаться моя работа? -- Видите ли, я связан с другими людьми. Гереро -- это моя личная месть. Но иногда мне приходится выполнять подобные поручения. -- Не понимаю... -- Представьте себе, что у кого-то другого есть свой Гереро. Деловой Гереро, уголовный, личный -- неважно. Я получаю заказ, разрабатываю сценарий и руковожу, если уж и дальше пользоваться кинотерминами, постановкой... Вы шокированы, дорогой Рондол? -- Нет, отчего же, -- пожал я плечами, -- это так буднично... -- В сущности, ваш сарказм лишен оснований. -- Профессор нахмурился и посмотрел на меня. -- Главное, перешагнуть через какие-то условности. Если бы я был, скажем, полководцем, приглашающим вас принять под свое командование дивизию, вас бы не ужасала мысль, что вам придется убивать. Важно не знать жертву. Тогда она абстракция. Я не знал Джин Уишняк. Я не встречался с ней. Я знал, что ей двадцать один год, что она мечтает о сцене, что у нее нет денег, что она ищет любую работу, что она с удовольствием согласилась сыграть роль, которую мы для нее подготовили. С другим, разумеется, финалом. Она была счастлива. Она была счастлива последние два месяца своей жизни, поверьте мне. Так вот, мисс Уишняк --это икс, игрек, зет. Сколько в мире таких неизвестных? Миллиарды. Вы не знаете их, вы не можете знать их... Я понимаю --то, что я говорю, звучит для вас дико. Это абсолютно естественно. Цивилизация в конце концов держится на условностях.Но интеллект и моральное бесстрашие для того и существуют, чтобы иногда переступить через условности. Разве Иисус два тысячелетия тому назад тоже не переступил через условности своего времени? Разве это не делали и другие? -- Адольф Гитлер, если я не ошибаюсь, тоже что-то говорил в свое время об условностях. Ламонт пожал плечами и усмехнулся. -- Видите ли, любую идею можно довести до абсурда. Гитлеру нужно было моральное раскрепощение для своих маниакальных целей. Я не сержусь на вас, Рондол. Даже умным людям нужно время для усвоения новых идей. Но одно я вас прошу понять. Я не садист и не фанатик. Я даже не теоретик насилия. Просто случилось так, что я зарабатываю именно таким' образом. И смею вас уверить, я не увеличиваю количество зла в мире. Я вообще уверен, что существует некий закон сохранения зла. Зло не исчезает и не образуется заново. Оно, к сожалению, вечно. Подумайте, Рондол, не спешите. В вопросах морали никогда не доверяйте своему первому порыву. Как правило, он наиболее нелеп... Я молчал. Что еще мне оставалось делать? Впрочем, оставалось. Надо точно знать альтернативу. Тогда легче решать. -- А если я не соглашусь? -- Тогда, -- Ламонт развел свои маленькие ручки в стороны, -- тогда мы вынуждены будем убить вас. -- Издержки производства? -- я мог позволить себе поиронизировать, потому что меня еще не убивали. -- Увы, дорогой Рондол, увы. Но, поверьте, в этом случае мне было бы бесконечно жаль вас. Именно поэтому я молю небо, чтобы вы согласились. -- А риск? Инстинктивно я уже начал, наверное, увертываться от решения и потому цеплялся за все, что угодно. -- Какой риск вы имеете в виду? -- Риск попасться вместе с вами. Согласитесь, профессор, ваша деятельность не совсем вписывается, как говорят, в рамки закона. -- А, вы об этом риске, понимаю. Какой-то риск, безусловно, есть, исключить его на сто процентов невозможно. Но на девяносто девять и девять десятых возможно. Профессор поймал мой вопросительный взгляд. -- Я работаю не в вакууме, -- продолжал он, -- я связан с влиятельной организацией. Я бы даже сказал, с очень влиятельной организацией. Это они получают заказы от своих клиентов. Я же получаю от них только данные. Это первое. Во-вторых, у организации, о которой идет речь, очень большие связи. Очень. И прежде всего в полиции. И, наконец, последнее. Мы стараемся работать так, чтобы предусмотреть все варианты. -- Скажите, профессор, а для чего заказчикам нужен такой сложный способ разделаться с кем-нибудь? Неужели просто убить человека не дешевле? -- Дешевле, согласен, но вы не представляете себе, сколько бывает ситуаций, когда важно не столько физическое уничтожение человека, сколько законный суд. Как ни парадоксально звучит, но именно люди, действующие вне рамок закона, больше всего ценят законную расправу... -- И все-таки ваша работа... -- О, Рондол, поверьте, наша фирма идеально вписывается в систему. Чем больше вводили электронных судов, тем больше возрастала степень юридической беспристрастности. Но человека с деньгами -- а наша система, согласитесь, всегда лучше работала для человека с деньгами -- человека с деньгами, повторяю, абсолютная юридическая беспристрастность не устраивает. Скажем, не всегда устраивает. Там, где деньги почти всемогущи, не может быть области, где они перестают играть роль. А раз нельзя подкупить судейскую машину, которая признает только факты, значит, можно купить факты. Мы продаем факты, мистер Рондол. Мы изготовляем И продаем факты. И нам за них хорошо платят. Знаете, сколько я смогу вам платить? До ста тысяч НД в год... Подумайте, мистер Рондол. Ваша профессия -- профессия судейского адвоката -- умирает. Вы не умеете воздействовать на кибернетику, как умели воздействовать на судей и присяжных. И поэтому вы становитесь ненужными. -- Сколько я могу подумать? Ламонт посмотрел на часы. -- Сейчас пять часов. Я приду к вам сюда в девять утра. Согласны? -- А что будет, если я попытаюсь вылезти из окна, спуститься на землю и удрать? -- Мы подведем к окну сигнализацию. Как только вы дотронетесь до него, прозвучит сигнал тревоги. Этот дом обнесен высоким забором, по верхней части которого идет ток высокого напряжения. И, наконец, вас будет караулить Оуэн. Но и это не все. Если бы вдруг чудом, абсолютным чудом вам удалось бежать, если бы ангелы пронесли вас сквозь стены, то и тогда вы не были бы в безопасности, потом что вся полиция Шервуда немедленно начала бы искать вас. По обвинению в серьезнейшем преступлении. Улики ведь уже готовы. Нам осталось только сообщить о преступлении и уликах в полицию. -- Благодарю вас, профессор Ламонт. Вы очень подробно объяснили мне ситуацию. -- О, не стоит благодарности. Еду вам принесет Оуэн. А ежели паче чаяния вы придете в какому-нибудь решению раньше,скажите ему. А он уже позовет меня. И еще раз прошу вас, подумайте как следует, обещайте мне! -- Хорошо, -- сказал я. Глава 2 Я улегся на кровать и уставился на потолок. Подсознательно я все еще избегал решения, и потому внимание само по себе сосредоточивалось на чем угодно, кроме того, о чем нужно было думать. Если присмотреться к потолку, можно было различить на нем тоненькие трещинки. Те, что были ближе к двери, образовали носатого старика, правда, без затылка. Но и без затылка старику было неплохо. По крайней мере, его не приглашал к себе на работу мистер Ламонт. Носатый помог мне. Он все-таки привел меня обратно к Ла-монту. К волнующей перспективе совместить в своей персоне автора детективных повестей и господа бога. Придумывать сюжеты для живых люден. Знать, что родившаяся а твоем мозгу фраза, скажем "звучит выстрел, и он падает", не просто пять слов. Действительно прозвучит выстрел, и действительно он упадет. Схватившись, наверное, за живот. Скорчившись, наверное, на полу. Подтянув колени к подбородку, чтобы не дать жизни вытечь из раны. Видеть у своего лица раздавленный окурок. И чьи-то ботинки. Ботинки, посланные мною... А может быть, пуля в живот -- это слишком банально? Может быть, заказчику захочется экзотики? Может быть, икса лучше выбросить из спортивного самолета во время выполнения мертвой петли? Или скормить игрека голодным амазонским пираньям -- рыбешкам, которые умеют почти мгновенно превращать человека в отлично отполированный скелет, готовый для школьного кабинета? Рядом с носатым стариком из сети трещинок сама по себе возникла еще одна голова. Человека помоложе, который смотрел на меня с омерзительным цинизмом. Он был мне неприятен, этот эфемерный циник, и я закрыл глаза. Но он все равно продолжал пялить на меня свои глаза-трещинки. Зачем драматизировать, бормотали его губы-трещинки, зачем это постоянное стремление разложить заранее все по полочкам. Пуля в живот, рыбки пираньи -- все это никому не нужно. Надо больше доверять жизни, обстоятельствам. Нельзя подходить к жизни с чересчур жестко запрограммированными представлениями. Это. и есть доктринерство, косность. Бросаться в объятия Ламонта было бы, конечно, предательством по отношению ко всему, во что я всю жизнь верил или хотел верить. Но одно дело бросаться в объятия с энтузиазмом, пуская слюни от восторга и умиления, другое -- посмотреть в глаза фактам. С одной стороны -- работа с профессором, которая еще неизвестно во что выльется, возможность видеть Одри, сто тысяч в год. Гм, сто тысяч -- раз в десять больше, чем я заработал в прошлом году... С другой -- смерть. Моя смерть. Меня не будет. Это очень трудно представить себе. Как это меня не будет? Меня, Язона Рондола, этого неповторимого чуда света? Это просто невозможно. Не видеть больше никого, от Гизелы до этой ухмыляющейся рожи на потолке, -- да полноте, дорогой мой Рондол, разве это возможно? Увы, я-то знал, что это возможно. Слишком возможно. Когда я был еще частным детективом, я несколько раз раскланивался с костлявой, которая была совсем рядом. Да и два года тому назад, когда у меня было тяжелое воспаление легких и врачи в течение нескольких дней были преувеличенно вежливы и не смотрели мне в глаза, а совсем молоденькая сестра, наоборот, рассматривала меня с детским жестоким любопытством, я думал о смерти. Тогда мне казалось, что эта мысль не была уже так невозможна и невыносима. Может быть, потому, что я был слаб и матушка-природа начала уже готовить меня к дальнему путешествию. Но теперь... Теперь я был вполне здоров, и мысль о смерти была абсурдной. О, как отлично расправляются с убеждениями наши инстинкты и страхи! Нет, они не бросаются на них в лихую кавалерийскую атаку. В открытом бою убеждения непобедимы. Нет, они грызут их исподтишка, без устали, со всех сторон, и вот уже убеждения начинают шататься, подергиваться. И вот их уже и нет. И обнаруживаешь, что становится так легко дышать. Ура, да здравствует свобода! Долой оковы убеждении! Профессор Ламонт негодяй? Ну, зачем же так грубо, негибко? Разумеется, работа его -- не образец гражданского самопожертвования, но не так она уж, если разбираться, и предосудительна. Ведь кто может быть клиентом и заказчиком его гангстерских друзей? Те же мафиози, сводящие друг с другом счеты. Порядочный человек далек от этого мира. А раз так, и Ламонт лишь помогает одним гангстерам ликвидировать других, то не так уж страшна его работа. И моя, стало быть, тоже. Как говорит Ламонт, количество зла в мире не меняется. Я даже смогу гордиться ею. И когда мне будет семьдесят лет, и я буду сидеть в своем патриаршем кресле, и у ног моих устроятся полукольцом внуки и правнуки, я разглажу свою седую бороду и скажу: -- А сегодня я расскажу вам, как лично придумал страшную казнь для Кривого Джо... И внуки и правнуки будут смотреть на меня, и в широко раскрытых глазенках будет мерцать восхищение. А знаете, какой у нас дедушка, какой он герой, что он делал? Он убил известного бандита Кривого Джо! Весь мир боялся Кривого Джо, а дедушка один расправился с ним. Я вздохнул и открыл глаза. У циника на потолке откуда-то появились руки. Похоже, что он аплодировал. Мне. За собственную расправу с Кривым Джо. За сто тысяч в год. За Одри Ламонт. Хватит! Теперь я был действительно зол. Хватит этих штучек, этих бесконечных рефлексий, этих непристойных полетов фантазии! Имей хоть мужество сказать себе "да" или "нет". Не опутывая их сопливой иронией, иронией над иронией и так далее, пока "да" не начинает казаться "нет", а "нет" -- "да". Да, да, да. Я не хочу умирать. Я боюсь. Я очень боюсь. Завтра утром я скажу профессору "да". А там будет видно... Я, наверное, задремал, потому что передо мной вдруг очутилась чья-то очень знакомая спина. Спина потянула за собой в поле моего зрения гофрированную поверхность озера, лодку, влажный шорох расчесываемых носом лодки камышей. Расчесываемых на пробор. -- Послушай, -- говорит спина голосом Айвэна Бермана, -- ты не знаешь, почему это мы становимся все тяжелее, на весах уже шкалы не хватает, а на самом деле легче? Я не сумел ему ответить. Во-первых, я не понимал, о чем он говорит. А во-вторых, я уже спал. Когда я проснулся, мне показалось, что еще очень рано, но часы на моей руке показывали четверть девятого. Я спал, как младенец. Ничто так не способствует крепкому сну, как нечистая совесть. Я встал, потянуло!, ткнул несколько pаз ладонями в пол и постучал в дверь. Я даже не пытался ее открыть. Оуэн был тут как тут. Интересно, он спит когда-нибудь? -- Вы проснулись? -- спросил он. -- Да, коллега, -- громко и даже нахально сказал я. Удивительно, как предательство своих идеалов придает человеку нахальства. Он хмыкнул. Наверное, его слух резануло слово "коллега". -- Сейчас я принесу вам что-нибудь поесть. Минут через пять он щелкнул ключом, открыл дверь и протянул мне поднос, накрытый салфеткой. Удар ногой снизу, на мгновение он потеряет ориентировку, я успею вытащить у пего из кармана пистолет... Но он смотрел на меня очень внимательно, очень настороженно и очень неприязненно. Не успел бы я напрячь мышцы ноги, как он бы уже отпрыгнул от меня. -- Спасибо, -- сказал я и взял поднос. Он вышел и запер дверь. Яичница с беконом, масло, джем, кофе. Спасибо, профессор, спасибо, коллега Оуэн. Я позавтракал с аппетитом и стал поджидать Ламонта. Он не заставил себя ждать. Он явился ровно в девять со старомодной пунктуальностью. Хорошо ли я спал, позавтракал ли я? Горячие слезы сыновней благодарности навернулись у меня на глазах. -- Вы думали над моим предложением, дорогой мой Рондол? -- спросил профессор. -- Да. -- И? -- Я согласен, -- сказал я. Ламонт бросил на меня вопрошающий взгляд. Может быть, бедняжка даже был разочарован моим быстрым согласием. Может быть, мне нужно было сопротивляться. Есть ведь, если я не ошибаюсь, хищники, которые ни за что не станут жрать падаль. -- Ну, слава всевышнему, что он надоумил вас. Только не надо горечи, Рондол, не казните себя. Будьте мудрее. -- О, я мудр, профессор, -- пожал я плечами. -- Я, пожалуй, даже чересчур мудр на мой вкус. -- Ничего, -- улыбнулся Ламонт своей бело-розовой улыбкой. -- Это пройдет. А теперь решим с вами практические вопросы. Жить -- по крайней мере, первые несколько месяцев, пока вы сделаете первые сценарии -- вам придется здесь. Это и мера определенной предосторожности, и необходимость постоянной помощи... Вы понимаете? -- Вполне. -- Значит, нужно перевезти сюда ваши вещи. Составьте список, что нужно взять, дайте его и ключи Оуэну, Ему все равно нужно в Шервуд. Вас устраивает эта комната? Ну, слава богу, я смогу остаться со своими друзьями -- носатым стариком без затылка и аплодирующим полутора руками циником. Я поднял взгляд. Носатый старик смотрел па меня благодарно, а циник исчез. Вчера только я явственно видел его, а сейчас он спрятался в паутине трещинок. Циник сделал свое дело -- циник может уйти. -- А сейчас вы можете побриться. Я попросил Оуэна принести свою бритву. Позже, если вы не возражаете, он проведет вас ко мне. Я сделал все, что мне было сказано. О, этот сладкий отказ от ответственности, восторг капитуляции, спокойствие подчинения. Побриться? Слушаюсь. Идти за Оуэном? Слушаюсь. Оуэн провел меня в одноэтажное небольшое здание, стоявшее метрах в тридцати от большого дома. Того, в котором я был. В одном-то Ламонт, безусловно, был точен: стены, которые окружали участок, были высоки, и поверху была натянута проволока. Тихая, скромная обитель бедного служителя науки. Профессор встал из-за массивного письменного стола. Почти такого же, что я видел в его городской квартире. И так же, как там, в комнате было полно кожи. Кресла, бювар, портсигар, книги. Лишь невысокая панель у стены тускло мерцала матовым металлом, маленькими экранами, похожими на переносные телевизоры. -- Вы составили список своих вещей? -- Да, -- сказал я. -- Оуэн, дорогой, вы сможете сделать это маленькое одолжение мистеру Рондолу? -- спросил Ламонт. Что значит воспитание. Наверное, он был самым воспитанным бандитом в стране. А может быть, и во всем мире. -- Давайте список, -- буркнул Оуэн. -- Кстати, -- сказал профессор, -- теперь, я думаю, можно вас представить друг другу. Мистер Рондол будет работать с нами, поэтому... -- Мы уже знакомы, -- вежливо улыбнулся я. -- Со вчерашнего утра. Оуэна представил его пистолет. Оуэн улыбнулся, но неприязнь в глазах оставалась. Да и Ламонт пожал плечами явно неодобрительно. Почему мафия не любит шуток? -- Мистер Рондол, позвольте представить вам Оуэна Бонафонте. Оуэн, это Язон Рондол. Бонафонте. Красивая фамилия. Он смотрел на меня внимательно, настороженно, ожидая, должно быть, чтобы, я первый протянул руку. Боясь, должно быть, что, если он первый протянет ее, я могу не подать ему руки. Нет, право же, он не был похож на убийцу. Без пистолета и без трупа Джонаса в смешной детской пижамке. Что ж, я протяну ему руку, решил я. Он пожал мне руку, и рука его была сильной и уверенной. Что-то в нем все-таки было. У него даже хватило ума не пробормотать при представлении "очень приятно". - И еще одно, дорогой Рондол. Насколько я знаю, у вас есть контора и даже секретарша. Вы хотите сохранить их? Я бы предпочел, чтобы вы их сохранили. Со временем, я уверен, вы сможете совмещать свое адвокатское призвание с работой у нас. Расстаться с Гизелой? С толстой Гизелой, каждое утро, не успевающей накраситься дома? Господи, какой далекой вдруг показалась мне и моя милая маленькая контора, и блондинка с жадными глазами, и пистолетные выстрелы Гизелиной сумки. -- Я, пожалуй, сохраню и то и другое. Смогу я позвонить отсюда? -- Да, конечно. Хотите, напишите записку секретарше, и Оуэн завезет ее ей... -- Нет, это, пожалуй, может показаться ей подозрительным. -- Возможно, возможно. Оуэн Бонафонте кивнул и вышел. -- Как вы думаете, кто он по специальности? -- спросил Ламонт. -- Вчера утром, когда он направил на меня пистолет, мне показалось, что он делает это вполне профессионально... Ламонт рассмеялся и довольно потер свои маленькие чистенькие лапки. -- Я в этом ничего не смыслю, но, наверное, вы не ошиблись. Но он умеет делать не только это... -- А что же еще? Накидывать на шею удавку? Профессор покачал головой. -- Экий вы колючий человек; дорогой Рондол, -- сказал он. -- И недоброжелательный... Это был первый выговор, который он мне сделал. Я не должен был забывать, что я на работе и патрон здесь не я, а он. Человек, который любит благовоспитанность, мягкость. И быструю безболезненную смерть. По крайней мере, для тех, кто ему безразличен. -- Бонафонте кончил Местакский университет. Вычислительные машины. Магистр. Прекрасная голова. Если бы он захотел, он мог бы легко стать доктором. Но у него другие амбиции... -- Какие же? -- Кто знает, кто знает... У меня, кстати, впечатление, что ему нравится Одри. Ага, значит, вдобавок ко всему и это... Ламонт бросил на меня быстрый взгляд. Чего он хочет, стравить Бонафонте и меня? Держать перед двумя ослами клок сена, чтобы они быстрее бежали? Не похоже что-то; чтобы этот Оуэн был ослом и долго довольствовался сеном вприглядку. -- А Одри здесь бывает? -- спросил я. -- Я ждал этого вопроса, -- хитро улыбнулся Ламонт. -- Бывает. Не слишком часто, но бывает. И я думаю, что вы вскоре сумеете с ней увидеться. -- А она... В курсе дела? -- В курсе чего? -- Ну, вашей, так сказать, специализации? -- Нет. Она ничего не знает. И не должна знать. Я не знаю, потеряю ли я ее, узнай она обо всем, но я не хочу рисковать. Она -- все, что у меня есть в этом мире. Все, понимаете? Ее мать умерла, когда она была совсем маленькой, и я вырастил ее. Один. Я был ей и матерью и отцом... Рондол, -- воскликнул он, -- вы не представляете, что она значит для меня...Одри... Даже этот загородный дом я назвал ее именем. Вилла "Одри". Чтобы не расставаться с ней ни на минуту... -- Он вздохнул, помолчал и медленно добавил: -- Мне неприятно вам угрожать, но если бы я узнал, что кто-то сказал или даже намекнул моей девочке, как я зарабатываю деньги, этот человек умер бы в тот же день... Вы понимаете меня? -- Вполне, профессор. Вы, как всегда, умеете очень точно передать свою мысль. Ламонт пристально взглянул на меня, решая, наверное, рассердиться или нет. Он рассмеялся. -- Ну что ж, спасибо за комплимент. А сейчас я хотел бы, чтобы вы сразу занялись делом. Вот вам папочка, изучите все, что в ней находится. Заказчик желает, чтобы человек, о котором идет речь, получил шесть-восемь лет. Или, разумеется, полную переделку, выбери он ее. Когда у вас появятся какие-нибудь идеи, не стесняйтесь, приходите сюда ко мне, и мы обсудим их. Я положил папку на стол. Обыкновенная темно-серая пластиковая папка. Довольно толстенькая. Мне не хотелось пока читать ее. Теперь, когда мне предстояло устраиваться здесь надолго, я еще раз оглядел комнату. Она была довольно большой, светлой. Кровать, стол, диван, кресло, лампа, шкаф -- что еще I человеку нужно? Одна дверь вела в ванную комнату, другая -- на лестницу. Она была незаперта, потому что я только поднялся сюда и сам закрыл за собой дверь. А до степени сознательности, когда запирают сами себя, я еще не дошел. Хотя, похоже, скоро дойду. В комнате было жарко. Я потянулся было к кондиционеру, но вдруг захотел распахнуть окно. Раз дверь незаперта, вряд ли окно все еще подключено к какой-нибудь системе тревоги. Я осторожно открыл его. Ничего. Все тихо. Ни звонков, ни топота ног, ни криков. Но насчет подключения они все-таки не соврали. На обеих створках рамы я заметил маленькие кон-тактики. И даже на форточке. Я посмотрел на телефон. Боже, сколько, наверное, у него отводов... И в уши столь образованного Оуэна Бонафонте, и в машины, которые умеют использовать чужой голос. А может быть, меня на ночь даже будут просить проглотить микрофончик-другой? Я стоял у раскрытого окна. Октябрь брал свое. Было холодно. Резкий ветер подхватывал с земли прелые листья и кружил над пожухлой травой. Недавно прошел дождик, и листья были влажными и почти не шуршали. Тишина. Глубокая осенняя тишина. Негородская тишина, от которой на сердце у горожанина становится и грустно, и тревожно. Особенно когда горожанин за высокими стенами с проволокой, по которой пропущен ток. Я закрыл окно и взял папку. О, ирония судьбы. Сколько раз я держал в руках похожие папки, в которых описывались чужие преступления, и думал о том, как выгородить того, кто это преступление совершил. И за это мне платили деньги. Теперь я должен прочесть о человеке, который ничего не совершил, и думать о том, как его утопить. И за это мне тоже платят. Какое развитое у нас общество и сколь многообразны его потребности! Я вздохнул и раскрыл папку. На первом листке было написано: "Джон Кополла. Сорок четыре года. Шервуд, Местак-Хиллз, восемь. Женат, двое детей. Жена Аннабелла Ли, урожденная Грюнвальд, сорок лет, не работает. Дети: Питер, двадцать лет, студент Местакского университета, изучает историю. Дочь Джанет, одиннадцать лет, учится в школе Джозефа Гаруссара. Дом. Куплен восемь лет назад за пятьдесят тысяч НД. Выплачена уже примерно треть стоимости. Сейчас дом стоит что-нибудь около шестидесяти--шестидесяти пяти тысяч. Внизу гостиная и кухня. Наверху три комнаты. Спальни Кополлы, его жены и дочери. Ранее спальню жены -- среднюю -- занимал сын Питер, а супруги имели общую спальню. Профессия Джона Кополлы. Банковский служащий. Заведующий отделом краткосрочных кредитов в Местакском банке. Доходы. Двадцать семь тысяч НД в год. Только оклад. Накопления Кополлы вложены главным образом в акции шервудских атомных станций. Приблизительная стоимость акций в настоящее время двадцать пять -- тридцать тысяч НД. Характеристика как работника. Педантичен, трудолюбив, исполнителен. Подозрителен. Характеристика как человека. Педантичен, лоялен по отношению к друзьям, хороший семьянин. Суховат. Привычки. Почти не пьет. Любит длительные прогулки. Гуляет преимущественно по вечерам. Читает мало. По телевидению смотрит только спортивные передачи. Друзья. Патрик Бракен, начальник следственного отдела шервудской полиции. Учились вместе в школе. Видятся довольно часто. Франсиско Кельвин, заведующий отделом планирования того же банка, где служит Кополла. Цель. Шесть-восемь лет тюрьмы. Желательно, чтобы суд привлек максимальное внимание печати и телевидения. Кополла должен предстать особо отталкивающим человеком, бросающим тень на всех, кто имел с ним дело, в первую очередь на друзей". С фотографии на меня смотрело лицо человека, которого мне предстояло упечь в тюрьму. Он словно догадывался об этом, и выражение его лица было кислым и недоверчивым. А может быть, просто в тот день, когда его сфотографировали, с краткосрочными кредитами вышел какой-нибудь конфуз. Или Аннабелла Ли, урожденная Грюнвальд, закатила ему утром очередной скандал из-за того, что он всю ночь храпел за стеной и не давал ей спать? А может быть, во всем виноват сын Питер, который заявил отцу, что не считает его работу высшим проявлением гражданственности? И что ему вообще наплевать на краткосрочные кредиты, равно как и на долгосрочные! Ну-с, и что же все-таки заведующий отделом краткосрочных кредитов сделал такого, что обеспечило ему шесть лет тюрьмы и покрыло позором всю семью и друзей? Украл в банке деньги? Нет, не годится. Во-первых, это очень трудно организовать, а во-вторых, какой же это позор? Скорее наоборот. Просто кража чего-нибудь где-нибудь? Гм, слишком общо. И неинтересно. Попробуй привлеки чье-нибудь внимание процессом о краже. Тем более, когда крадет какой-то безвестный банковский служащий. Вот если бы президент банка выхватывал на улице сумочки у престарелых вдов... А может быть, пустить по этой стезе и мистера Кополлу? Тем более что проценты, под которые одалживают деньги простым смертным, мало чем отличаются от банального грабежа. Ну-ка, как бы выглядели газетные заголовки? Банковский служащий принимает деньги без формальностей, всего лишь показав пистолет. Обвиняемый заявляет, что не грабил старух, а лишь осуществлял упрощенный прием денег. Да, оказывается, толкнуть человека на преступный путь тоже не так-то просто. Неужели же я ничего не придумаю? Я уже не думал о моральной стороне своего творчества. Прошел час-другой, а я все еще бился с Джоном Кополлой. Я уже ненавидел его. Он уже был в чем-то виноват. И вообще он был виноват. С порядочными людьми такие вещи не случаются. И эта Аннабелла Ли, урожденная Грюнвальд... Эта бездельница и истеричка, всю жизнь пилившая супруга из-за того, что он мало зарабатывает, плохо играет в бридж, пьянеет от двух -- трех мартини, не сгребает вовремя листья с дорожек их участка, рассказывает старые анекдоты и не выстригает волосы из ноздрей. И маленькая негодяйка Джанет, плаксивая и манерная, которая по вечерам тайно пробует перед зеркалом маменькину косметику. Жалко только Питера, который не хочет даже жить в этом гадючнике, Впрочем, когда он узнает, что его отец занимался осквернением могил... А что, осквернение могил -- это, по крайней мере, оригинально. Банковский служащий навещает по ночам своих бывших вкладчиков... А для чего, собственно говоря, он оскверняет могилы? Если не считать эффектного заголовка отчета о его процессе? Увы, те времена, когда вместе с усопшим захороняли все его богатства, давным-давно прошли. Теперь скорбящие родственники готовы даже зубы вырвать у покойника на память, если они золотые... Так и быть, пускай Кополла спит по ночам и не ходит на кладбища... Я почувствовал, что должен отдохнуть, И выполз во двор. Никто меня не остановил. Никого вообще не было видно. Я поднял воротник куртки -- ветер был какой-то особенно пронизывающий -- и начал прогуливаться, двигаясь вдоль забора. Сделан он был на совесть --высокий, футов десяти, он был сложен из темного камня, и поверху его шла проволока. Через каждые футов двадцать на стене был укреплен фонарь. Неплохие, однако, доходы давала мистеру Ламонту его художественная деятельность... Я дошел до ворот. Они были металлическими, сплошными и рядом с ними была небольшая будочка. Как будто в ней никого не было. А может быть, я ошибался. У меня было ощущение, что на меня все время направлены чьи-то глаза. Разбежаться, нагнуть голову и броситься на металлические ворота? И оставить бедного Кополлу без хорошего преступлении? Нет, таранить головой стены -- это не для меня. Я подошел к одноэтажному зданию, где уже был у Ламонта, и осторожно постучал. Дверь открыл Бонафонте. Я автоматически посмотрел на его руки. Нет, пистолета не было. Он, должно быть, понял меня. -- Ну что вы, коллега... -- Да, да, мистер Бонафонте, конечно, я все забываю, что у вас, должно быть, самые многообразные обязанности. Он не ответил мне, не спросил, что мне нужно. Он просто стоял и ждал, что я скажу. -- Могу я видеть профессора? Он повернулся, и я понял, что могу следовать за ним. -- О, мой дорогой Рондол! -- профессор широко развел свои маленькие лапки, улыбнулся и встал навстречу мне. Мне показалось, что сейчас он заключит меня в объятия. Но он этого не сделал. Он кивнул мне на кресло. Он был таким чистеньким, таким седеньким, таким розовеньким, таким приветливым, таким доброжелательным, что мне захотелось спеть с ним какой-нибудь псалом. Я уже приготовился было грянуть "Ликуй, Исайя!", но профессор нырнул в кресло и спросил меня: -- Ну, как дела? Первые шаги? Нелегко, ведь признайтесь? -- Нелегко, профессор. -- Но что-нибудь вы все-таки придумали? Самые общие идеи? -- Ограбление на улице бедных вдов и осквернение могил. Ламонт и смеялся как-то удивительно деликатно, все время поглядывая на меня: а не обиден ли мне его смех? -- Теперь вы видите, дорогой Рондол, что зря деньги нигде не платят. Представляете, сколько времени заняла у меня работа с Гереро? Действительно, наверное, много. Мне захотелось поклониться этому неутомимому труженику. -- Но не огорчайтесь, -- продолжал он, -- я уверен, что вы добьетесь успеха. Это как творчество. Нельзя ожидать результатов каждодневно и регулярно. Вы можете ничего не придумать день -- два, неделю. А лотом, в самый неожиданный момент вас вдруг осенит: так ведь этот Кополла приторговывал на стороне наркотиками. В его сейфе находят два пакета с героином... Вот собака, как это я не придумал? Просто, эффектно и хорошо. Наркотики в банке. А может быть, все уже придумано, и старик хочет лишь проверить, на что я способен. -- Мистер Ламонт, -- сказал я, -- наркотики -- прекрасная идея, и я... -- А может быть, вы придумали что-нибудь еще более эффектное? Дело в том, что наркотики мы использовали совсем недавно, а мне не хотелось бы повторяться чаще, чем это не обходимо. Это не только вопрос творческого самолюбия. Чем мы разнообразнее, тем меньше шансов, что кто-нибудь доберется до нас. Мне хотелось думать, что я участвую в этом разговоре лишь для того, чтобы усыпить бдительность Ламонта, что на самом деле все во мне негодует и трепещет. Но ужас -- я рад был, что хоть мог еще зафиксировать это в сознании -- ужас заключался в том, что я воспринял весь разговор как нечто вполне естественное. Я сказал профессору, что хотел бы поработать в саду, что люблю думать не сидя, а в движении, и получил разрешение взять грабли. Бонафонте молча отвел меня к небольшому сарайчику и подождал, пока я вооружился граблями. -- Не приближайтесь к забору ближе чем на десять футов, -- холодно напутствовал он меня. Я начал сгребать прелые листья. Запах их был сильным и даже слегка кружил голову. Я сгребал их в большие кучки, чтобы потом сжечь, Язон Рондол, сказал я себе, ты можешь делать все что угодно, даже сам грабить по вечерам бедных вдов, идущих от больных внучек, но только не делай при этом из себя борца за справедливость. Не убеждай себя, что ты отбираешь деньги только для того, чтобы их не отобрали другие, которые сделают это грубее, чем ты. Хочешь быть подручным Ламонта -- пожалуйста, тем более что тебе предлагают огромные деньги. Но честно скажи себе, что ты благоразумный трус, тихий подлец. Но не строй из себя защитника Кополлы и не умиляйся тому, на какое насилие над своими священными принципами ты идешь, лишь бы помочь своему клиенту Лансу Гереро... О, бесконечная способность человека облагораживать свои поступки, всегда находить им оправдание! Я вдруг вспомнил рассказ, который когда-то прочел. В тюрьме нужно казнить заключенного, но палач заболел, и беднягу некому повесить. Начальник тюрьмы объявляет узникам, что доброволец, вызвавшийся заменить палача, получит награду -- сокращение собственного срока. Герой рассказа, человек самых либеральных воззрений, с отвращением слушает начальника тюрьмы. Неужели, думает он, найдется среди арестантов человек, который за презренную подачку замарает руки веревкой палача? Неужели найдется человек, который вздернет товарища? Он не спит всю ночь, представляя во всех деталях казнь, муки осужденного на смерть, его бесконечное одиночество в последние страшные минуты. А то ведь попадется негодяи, который и вышибить подставку у него как следует не сможет и заставит его мучиться дольше, чем необходимо. Нет, осужденному нужно помочь во что бы то ни стало. Пусть это трудно, пусть омерзительно, но он переступит через свое отвращение и принесет себя в жертву любви к ближнему. Да, он и петлю приладит так, чтобы не соскользнула, и подставку выбьет сразу, мгновенно выдернет из-под ног... Он стал профессиональным палачом и всю жизнь свято верил, что делает людям добро. И то, что сто боялись и сторонились, лишь укрепляло его в уверенности, что люди жестоки и эгоистичны и не умеют ценить настоящее самопожертвование. Нет, я не буду жертвовать собой, стараясь помочь мистеру Кополле совершить преступление, на которое он был обречен. Я буду эгоистом и попытаюсь унести отсюда ноги, как только для этого представится случай. Когда он представится, этот случай, я не знал. Но важно ждать, не проспать его. Я подошел поближе к стене. Как раз футов десять. Я огляделся -- никого. Не выпуская грабель из рук, я сделал шаг вперед. Нет, я понимал, что даже с шестом в руках не смог бы перепрыгнуть такой забор, но что значили слова Бонафонте? Просто предупреждение? Я протянул грабли, и в то же мгновение послышался пронзительный звонок, и на стене вспыхнула мощная лампа. Я отпрянул назад. Задел я, что ли, какую-нибудь проволочку? Да нет, как будто ничего. Послышался топот. Бежали Бонафонте и Эрни. Тот, который всадил мне в руку шприц над телом Джонаса. На этот раз Бонафонте выглядел естественнее, чем час тому назад. Наверное, потому, что в руках у него снова был пистолет. -- Я же вас предупреждал! -- крикнул он еще на бегу. -- Простите, -- пробормотал я как можно с более глупым видом. Впрочем, особенно, по-моему, стараться мне не нужно было. -- Это грабли... Я думал...-- Вы думали... -- с презрением пробормотал он. -- Не похоже... Учтите, мистер Рондол, в другой раз я могу случайно не разглядеть вас... Он поднял грабли, воткнул их ручкой в землю и отошел шагов на пятнадцать. Он глубоко вздохнул и, почти не целясь, выстрелил. Пуля ударила в ручку грабель и перебила ее. -- Пошли, Эрни, -- коротко сказал Бонафонте. Не оглянувшись, они ушли. Через полминуты звонок затих и лампа погасла. Наверное, я все-таки задел какую-нибудь сигнальную проволоку, хотя я был уверен, что ничего не зацепил граблями. Интересно, а есть ли такая сигнализация перед воротами? Наверное, нет, иначе как бы они все входили и выходили? А может быть, когда идет человек, знакомый сторожу, он выключает сигнализацию? Я чиркнул зажигалкой и поднес бледный в дневном свете язычок пламени к кучке собранных мною листьев. Они загорелись сразу. Ветра не было, и дымок поднимался вверх тоненькой свечкой. Наверное, для человека, постоянно живущего в сельской местности, запах дыма от сжигаемых листьев столь же привычен, как запах разогретого асфальта для горожанина. Но во мне каждый раз этот сладко-горький едковатый аромат заставляет дрожать какие-то неведомые мне самому струны. Меня охватывает какая-то грусть, легкая, летучая, как сам дым. Кто я? Где я? Зачем я? Сердце сжимается, но не безнадежно, как иногда, а ласково, укоризненно. Жаль, жаль уходящих лет, а может быть, даже и не лет, а дней... Особенно когда вынужден проводить эти дни за десятифутовым каменным забором. С прожекторами и звонком тревоги. Глава 4 Я сидел в своей комнате и смотрел телевизионную передачу. Точнее -- я лежал в своей комнате, вперив невидящий взгляд в экран. Но какие-то клеточки в мозгу у меня, очевидно, все-таки бодрствовали, потому что когда дикторша сообщила, что сейчас будет передано интервью с начальником шервудской полиции Нейлом Кендрю, я тут же стряхнул с себя дремоту. Нейла Кендрю я знал давно, с того времени, когда я еще был частным детективом, а он -- капитаном полиции. Я его не видел несколько лет и поразился, как он обрюзг за это время. Щеки у него обвисли, как у бульдога, но глаза в отличие от бульдожьих были узенькими щелками. Особой красотой он не отличался и в молодости, сейчас он один вполне мог бы понизить преступность в Шервуде. Если бы он согласился ходить по улицам, его физиономия распугала бы даже самых закоренелых правонарушителей. Он говорил что-то об электронных судах, о новом техническом оснащении полиции -- особенно к его словам я не прислушивался. Сам не знаю почему, но я взял свой кассетный магнитофон-чик, который Оуэн привез мне из моей квартиры на второй день пребывания здесь, и подсоединил его к телевизору. Я нажал на кнопку "запись" и стал думать, зачем я это сделал. И понял. А что, если мне удалось бы когда-нибудь поработать над этим голосом на машине Ламонта? И преподнести подарок Нейлу Кендрю. Чтобы он послушал, как он назначает меня своим заместителем. Нет, лучше, чтобы он рассказал, как он в бытность капитаном получал треть у продавцов наркотиков. Об этом говорили тогда все. Но никто, разумеется, никогда и не пытался ничего доказать. И чтобы Кендрю сказал: "Джентльмены, я не могу молчать. Хотите верьте, хотите нет, но меня мучает совесть, и поэтому и должен публично покаяться..." Боже, я представил себе реакцию бедного Кендрю. Щеки у него отвиснут до пояса, а глаза исчезнут вовсе. Раздался телефонный звонок. Уж не Кендрю ли звонит мне? Профессор Ламонт приглашал меня обедать сегодня вечером с его дочерью. -- С удовольствием, профессор, -- сказал я и почувствовал, как сердце у меня забилось. -- Спасибо, дорогой Рондол. Простите меня за напоминание, но, надеюсь, вы помните наш уговор? Одри знает, что у меня здесь собственная лаборатория. И все. -- Да. -- Ну вот и прекрасно. Когда я вошел в столовую, Одри уже была там. На ней был костюм из толстого твида -- строгий жакет и длинная юбка. Она подняла сзади волосы, и лицо ее стало еще красивей. Она увидела меня и улыбнулась. Улыбка показалась мне рассеянной и холодной. Конечно, теперь, когда я служащий ее отца, я превратился в нечто домашнее. Ну, если и не в слугу, то, во всяком случае, во что-то малоинтересное. Ну что ж, она, безусловно, права. -- Добрый вечер, мистер Рондол, -- сказала она и протянула мне руку. -- Я рада, что отец заполучил вас к себе на какое-то время. Я, правда, не знала, что ему в лаборатории нужен еще и адвокат... Но я не вмешиваюсь в папины дела. Это очень скучно. -- Добрый вечер, мисс Ламонт, -- сухо сказал я и наклонил голову. Самое сильное оружие, которым я располагал, была сухость. Извечное оружие бессильных. Она удивленно подняла брови. И как тогда, в первый раз, они выгнулись совсем по-детски. На мгновение на ее лице появилось выражение недоумения, потом обиды, потом равнодушия. -- О, Оуэн, -- улыбнулась она и повернулись к Бонафонте, который пошел и комнату. На нем был прекрасно сшитый темно-серый костюм, который шел ему. Я посмотрел на него. Лицо его было напряжено, на щеках выступили пятна. Он улыбнулся ей, но улыбка была вымученная, жалкая. -- Что с вами, Оуэн? -- спросила Одри. -- Со мной? -- Да, с вами. -- Ничего. -- Вы не рады меня видеть? Я не претендую на многое, но... -- Для чего вы издеваетесь надо мной? -- Я? Над вами? Господь с вами, Оуэн. -- Как вы можете даже подумать, что я не рад вам? Вы же знаете, Одри... -- Оуэн сделал судорожное глотательное движение, словно был питоном и собирался проглотить кролика. -- Что же я должна знать? -- она снова изобразила недоумение. То ли она была профессиональная обольстительница, то ли очень хорошая актриса. -- Одри... -- у Бонафонте было такое лицо, что я даже испугался за него. Еще минута -- и он подавится кроликом. -- Ничего не могу понять... -- она развела руками тем же жестом, что ее отец, но в отличие от его лапок руки у нее были длинные и красивые. Она вдруг озорно рассмеялась. -- Неужели вы хотите сказать, мистер Бонафонте, что я вам нравлюсь? Это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я всегда относилась к вам с таким уважением... Боже, думала я, неужели же такой талантливый и симпатичный человек обратит когда-нибудь внимание на меня. -- Одри, -- снова пробормотал Бонафонте и скривился как от зубной боли, -- для чего вы это говорите? -- Простите, Оуэн, -- грустно сказала она и печально опустила плечи. -- Я знаю, что не могу понравиться вам. Что ж, каждый должен нести свой крест. Вам нужна девушка молодая, красивая, хорошо воспитанная, а не такая хулиганка, как я. Она даже не издевалась над ним, не кокетничала с ним, она просто дурачилась. Бонафонте сделал титаническое усилие, проглотил кролика, вытер вспотевший лоб платком и взял из рук Одри стакан с мартини. -- Бедный Оуэн, -- тихонько вздохнул около меня профессор Ламонт, -- когда он видит ее, он совершенно теряет голову. -- Я его прекрасно понимаю, -- так же тихо ответил я, и профессор бросил на меня сбоку быстрый благодарный взгляд. -- А где Эрни? -- спросил профессор. -- Он же обещал вернуться к обеду. -- Он посмотрел на часы. -- Пусть пеняет на себя. Прошу к столу. Мы прошли в столовую и уселись за круглый стол, на котором у каждого кресла стояла карточка с именем. Я оказался Между Одри и молчаливым высоким типом с лошадиными зубами -- инженером Харрис-Прайсом. По всей видимости, он считал, что двойная фамилия так возвышает его над прочим однофамильным плебсом, что ни разу ничего никому не сказал. Впрочем, может быть, я и ошибался. Вполне возможно, что он был просто глухонемым. Но так или иначе аппетит у него был отменный. Немолодая женщина, прислуживавшая за столом, по-видимому, знала об этом, потому что все время подкладывала ему на тарелку. -- Простите, мисс Ламонт, -- нагнулся я к Одри, -- вы не могли бы сказать мне, мой сосед слева вынужден есть за двоих из-за того, что у него двойная фамилия, или он носит детям пищу за щеками? Она улыбнулась и покачала головой: -- О, я не знала, что вы такой злослов. Обед продолжался. Мой сосед слева продолжал с какой-то мрачной решительностью нашпиговывать себя едой, Бонафонте все шел красными пятнами, профессор Ламонт смотрел на Одри с немым восхищением, а сама Одри с воодушевлением рассказывала о необыкновенном уме своей собаки, которая вышвырнула с пятого этажа на улицу ее тапки. Это было настолько прекрасно, что я даже забыл на несколько минут, где мы находимся. После обеда Одри пригласила Бонафонте и меня немного погулять. Бонафонте угрюмо отказался, с ненавистью посмотрел на меня, и мы вышли во двор. Одри взяла меня под руку, и мы долго молча шли по дорожке. Пал туман, и зажженные в саду фонари окружали светлые нимбы. -- Мне показалось, что вы за что-то сердитесь на меня, -- сказала Одри. -- А мне показалось, что вы запрезирали меня. -- Запрезирала? За что? -- За то, что я здесь... ? Если бы она что-то знала, она должна была дать мне понять. -- Боже мой, какая глупость... -- Она помолчала немного.-- Скажите, а что с Гереро? Она все-таки думала о нем. В отличие от меня. Хотя именно мне, его адвокату, следовало помнить, что время идет и срок подачи апелляции приближается. Я пожал плечами. -- Ничего, мисс Ламонт. К сожалению, ничего нового... -- В прошлый раз вы спросили у меня, мог ли он совершить убийство. Я думала об этом... -- И к какому же выводу вы пришли? -- Не знаю... то мне кажется, что безусловно не мог, то появляется уверенность, что мог, и легко... Что мы вообще знаем друг о друге? И даже о себе... Вы думаете, я знаю себя? Нет. Иной раз я взгляну на себя в зеркало, посмотрю на это совершенно незнакомое лицо и думаю, что эта особа еще выкинет... Вы знаете, Язон, почему я пыталась покончить с собой? Я промолчал. Она смотрела на меня с какой-то настойчивой требовательностью. -- Вы думаете потому, что Гереро бросил меня? Чепуха! Просто потому, что я вдруг ощутила чудовищное одиночество -- Я точечка в безбрежном мире... Одна, совсем одна. Ни людей, которым я нужна, ни дела, которое нужно было бы мне... Рисунки, попытки стать фоторепортером -- все это было дамским рукоделием. Я помню тот вечер. Я вдруг ощутила свое одиночество и свою никчемность так остро, так безжалостно, что поняла -- это конец. Мне было не страшно умирать. Страшно было жить... У меня сжалось сердце Боже, до чего же нелепо устроен мир, если это очаровательное существо не могло быть счастливо. Мне вдруг остро захотелось прижать ее к груди, заслонить от зеркала и одиночества, растопить ее замороженное сердце. И я смог бы это сделать -- столько я испытывал в это мгновение теплоты и нежности к Одри Ламонт. Она буквально захлестывала меня, эта нежность и теплота, мне было трудно дышать. Если бы я только мог рассказать ей... Но я не знал нужных слов. Я только взял ее руку и осторожно сжал в своей. Почему любовь всегда приносит с собой грусть? -- Не надо, Одри, -- пробормотал я. -- Все будет хорошо... -- Я остро осознавал, какими жалкими и никчемными были мои слова, но Одри вдруг остановилась и пристально посмотрела на меня. В полутьме сада ее глаза показались мне огромными и странно напряженными. Может быть, безумными. -- Это правда, Язон? -- прошептала она. -- Вы верите, что что-то еще может быть, что я смогу спрятаться от себя? Скажите мне, скажите! -- голос ее стал требовательным, дрожащим от нетерпения. -- Да, Одри, я верю, что два человека могут уже не бояться одиночества. Но Одри, казалось, уже не слышала моих слов. Ее рука в моей обмякла, возбуждение покинуло ее, и голос ее прозвучал тускло, когда она сказала мне: -- Спасибо, Язон. Вы ведь не сердитесь, что я вас так называю? -- Нет, Одри. -- Когда вы будете в городе? -- Не знаю... Какое-то время я, наверное, пробуду здесь. -- Через несколько дней я снова приеду, хорошо? -- она посмотрела на меня искоса. -- Да. Я буду ждать тебя, Одри. Мы подошли к дому. -- Я замерзла, Язон. Я уеду сейчас. Попрощаюсь с отцом и уеду. Не знаю почему, но, наверное, лучше уехать сейчас. Она посмотрела на меня очень пристально и очень серьезно и прижалась губами к моей щеке. Нет, не поцеловала, прижалась. Я почувствовал, что она дрожит. -- Я должна уехать, -- снова повторила она. -- Сейчас же. Иначе я останусь здесь. А я этого не хочу. Не сейчас, не сегодня... Ты проводишь меня? Я молчал. Я ничего не понимал. Ничему они хочет уехать? Она вошла в дом, а я стоял, задрав голову, и смотрел на звезды, удивительно сочные и яркие в ночном октябрьском небе. На душе у меня стало вдруг удивительно тихо и спокойно, и тепло. Словно в ней, в душе, затопилась печурка. Но только на минуту. Потому что я не мог забыть, кто ее отец и чем он занимается. Боже, почему ты делаешь жизнь такой сложной, нелепой, непонятной? Почему ты одной рукой посылаешь мне женщину, которую я, наверное, полюблю, если не люблю уже, а другой ставишь между нами бело-розового мистера Ламонта? Почему? Господь, если и слышал меня, ничего не ответил. Не ответили и октябрьские звезды, которым скорее всего тоже не было до меня дела. Я вздохнул. Увы, отвечать всегда нужно самому. По крайней мере, на свои вопросы. В светлом стереоскопическом прямоугольнике открывшейся двери возникли Одри и ее отец. Он приподнялся на цыпочки, поцеловал дочь в щеку и что-то сказал ей. Она вышла, закрыв за собой дверь, но она тут же снова распахнулась, и на улицу вышел Бонафонте. -- Я провожу вас, Одри, -- тихо сказал он. -- Спасибо, Оуэн, но у меня есть свой ключ. "Ключ", -- промелькнуло у меня в голове. -- Я провожу вас, Одри, -- снова повторил Бонафонте. -- Оуэн, -- сказала Одри, -- я попросила проводить меня мистера Рондола. Вот он стоит и ждет меня. -- И все равно я провожу вас. Теперь я понял. Они боялись, что я могу удрать вместе с ней. -- До свидания, Одри, я буду ждать вас, -- сказал я. -- Ну так как дела, дорогой мой Рондол? Двигаемся ли мы вперед? -- спросил меня через несколько дней профессор, когда я пришел к нему в кабинет. -- Как будто, мистер Ламонт. Мне совестно беспокоить вас так часто, но пока я... -- Да господь с вами, мой друг, Я получаю огромное удовольствие от бесед с вами... Он был искренен, я в этом не сомневался. Беседы наши, наверное, действительно были ему приятны. Но беседовали мы не о судьбах цивилизации, а о том, как получше упрятать в тюрьму невинного человека. Что лишний раз доказывает, что умный человек может получать удовольствие от малого. -- Так как поживает наш друг Кополла? -- хитро спросил Ламонт и быстро потер одну о другую свои лапки. -- Как будто ничего, -- пожал я плечами. -- Я так и не смог отбросить вашу идею с наркотиками. Я лишь несколько разработал ее... -- Ну-с, послушаем... -- Видите ли, даже если бы мы и могли подсунуть героин ему в сейф, немножко это было бы подозрительно. Согласитесь, нужно быть круглым идиотом, чтобы держать пакет с наркотиками у себя и кабинете, даже в сейфе. И даже в доме у себя осторожный человек тоже не будет прятать такие вещи. И вместе с тем ему нужно спрятать на неделю пакет во что бы то ни стало. И тут в голову мистеру Кополле приходит простая мысль. Его сын Питер, студент Местакского университета, навещает их примерно раз в неделю... Заметьте, мистер Ламонт, что этих сведений в досье не было, и я попросил Эрни разузнать, как часто Питер Кополла заезжает домой. Так вот, когда Питер приехал домой, его отец засовывает за спинку заднего сиденья его машины пакет с наркотиками. Примерно через неделю, когда сын снова приехал бы к отцу, мистер Кополла благополучно вынул бы пакет... - Так, так, так... -- одобрительно кивал мне профессор, так и светясь своей бело-розовой улыбкой. -- Но он не предусмотрел одной детали. Приятель сына, тоже студент, одалживает у него на вечер машину. Ему хочется произвести впечатление на свою новую знакомую. Они едут в кино на открытом воздухе, знаете, такое, где смотрят фильм из своих машин... -- Так, так, так... -- Фильм оказывается скучным, и приятель Питера вместе со своей девушкой перебираются на заднее сиденье. В их возрасте и в такой ситуации большинство фильмов покажутся куда менее интересными, чем возможности, предоставляемые задним сиденьем электромобиля. Но это скорее точка зрения приятеля Питера. Девушка не очень рада его приставаниям, а когда он становится еще настойчивее, она начинает его отталкивать. А когда два человека возятся на заднем сиденье, вполне может случиться, что один из них -- приятель Питера -- случайно сдвигает спинку заднего сиденья. Что это? Странный какой-то пакет. Девушка тоже рассматривает его с любопытством. Она рада, что ее оставили в покое и она так легко отделалась. Они пытаются развернуть пакет Какой-то белый порошок. О, они не дети. Впрочем, у нас даже дети знают, что за белый порошок прячут взрослые в укромных местечках. Оба напуганы. Это не шутка -- пакет с наркотиками. Конечно, выдать приятеля -- не слишком приятная вещь, но оказаться замешанным в таком деле еще хуже. Они идут в полицию. Она подтверждает его показания. Бедный Питер все отрицает. Он ничего не знает. А кто еще пользовался его машиной? Да никто. Разве вот отец ругал его в прошлый раз, когда он заезжал домой, что сиденья очень пыльные. Он как раз взял пылесос и почистил интерьер машины. Отец вообще очень аккуратный человек. Настолько аккуратный, что почти не оставил следов на пакете. Разве что где-то на сгибе один -- два отпечатка пальцев. -- Так, так, так, -- задумчиво пробормотал профессор Ламонт. Он больше не улыбался. -- Ну что ж, просто и интересно. Но цена героина... Чтобы было солидное количество белого снадобья, как его называют, нужно заплатить за него изрядную сумму... -- Во-первых, бедный Кополла не знал, что его надули. Он польстился на дешевизну и купил партию героина, безобразно разбавленного молочным сахаром. Во-вторых, я думаю, что мы сможем достать героин через наших знакомых по божеской цене. -- А почему вы думаете, дорогой мой Рондол, что мои знакомые могут иметь отношение к героину? -- лицо профессора было по-прежнему приветливо, но глаза смотрели холодно и настороженно. -- Я ничего не думаю, профессор. Просто вы мне как-то сказали, что вы связаны с очень влиятельными людьми... Ламонт пожал плечами. -- Ну, допустим... Итак, что же мы имеем? -- Респектабельный банковский служащий купил или получил для перепродажи -- сам ведь он не наркоман -- пакет с героином. Спрятал его в машине сына. Отец пользуется честным, ничего не подозревающим парнем для обделывания своих грязных делишек. Красиво? -- Красиво. -- Кополла, разумеется, все отрицает, но что сделал бы любой другой на его месте? Итак, приговор обеспечен. Тюрьма. Если, конечно, он не выберет полной переделки. Процесс может получиться достаточно эффектный. Ну и, соответственно, близкие и друзья Кополлы будут чувствовать себя не лучшим образом. Например, его друг мистер Патрик Бракен, начальник следственного отдела шервудской полиции. Что и требовалось доказать. Профессор бросил на меня быстрый взгляд и улыбнулся: -- Кажется, я в вас не ошибся, дорогой Рондол. У вас, безусловно, есть способности. Что ж, я еще подумаю над вашим сценарием, но на первый взгляд он кажется вполне осуществимым. Отпечатки его пальцев достать нетрудно. Найти кого-нибудь из приятелей его сына, кто сыграл бы роль человека, нашедшего пакет, тоже, пожалуй, не слишком сложно. Вот, пожалуй, и все. Не нужно заказывать масок, жаль лишь, что вы обошлись без его голоса. -- Профессор ласково посмотрел на пульт своего синтезатора. -- Что делать, каждый отец гордится своим детищем. -- Еще бы, -- пробормотал я, -- шестнадцать лет жизни отдать... Эт