вия). Она взаперти! В замке заточена она! Злыми засовами засована она! (пауза) Хорошо еще если кормят. Интересно, а вдруг Людовик согласится? - Посмотрим, - уклончиво ответил Луи и утопил перо в чернильнице. И, перечитав ультиматум вновь, подытожил: - Пожалуй, хватит с него. Карл выдернул бумагу из-под локтя Луи и пробежал по строкам взглядом технического редактора. Ультиматум оказался короток, словно бабье лето в Лапландии. Ровно через сорок восемь часов тот же самый лист, превратившийся в письмо, подпертое снизу кустистой виньеткой, в которой европейские монархи сразу узнавали подпись "Герцог Филипп", письмо, припечатанное Большой Печатью, уже преодолело четверть пути, разделявшего Дижон и Париж. Четверть. Еще три. x 19 x Филипп в задумчивости. Позвать Карла? Позвать Карла! Позвать Карла и похвалить. Позвать Карла и не похвалить. Не за что его ругать - не за что и хвалить. Как жаль, что Изабелла в Испании, без нее все решения выглядят неокончательными, а все идеи мнятся идейками. Изабеллы нет. Зато другая - в Дижоне, епэрэсэтэ. Позвать Карла и заставить жениться. Шутка. По крайней мере, часть проблем это решило бы. - Пойди узнай чем занят молодой граф, - распорядился Филипп и озадаченный слуга, тоже худощавый и белобрысый, расторопно откланялся. Филиппу вспомнился Мартин фон Остхофен. Но как? Как у них это получается? Да, потом они обмениваются красноречивыми взглядами и говорят загадками. Это уже потом они наслаждаются противоестественными ласками и все-все-все скрывают, мучительно опасаясь разоблачения. Все такое происходит уже потом. Но скажите, как они узнают друг друга? Как они выделяют друг друга среди тысячи обыкновенных участников фаблио? Вот, предположим, они встречаются в людном месте. Как они столковываются? Они что, понимают друг друга без слов? Ладно тезис, ладно антитезис, но как начинается синтез? В такие минуты стремительно дряхлеющему Филиппу становилось особенно грустно от того, что некая uncommon wisdom, воплощенная в умении узнавать в человеке нечто, не отраженное на его гербе, более того - скрываемое, но все же, вероятно, открытое, - осталась им не познана. Их нужно делать судьями, - решил Филипп, ведь они сразу видят то, что обвинение должно доказывать, привлекая приватную переписку, свидетелей, проктологов. Что делает сейчас Карл? Клеит Изабеллу, чтобы все видели, какой он волокита, какой он жеребец? Да какая, в сущности, разница, что он делает? Если он желает видеть в Карле то, что отец желает видеть в сыне, следует развивать не только избирательное зрение, но и активную, избирательную слепоту. В тот день Бернар был отозван со своего поста. "Теперь уже все равно", - объяснил Бернару Филипп, а Бернар, который понял это так, что Карла уже не исправить, ответил: "Действительно". x 20 x "Милая матушка!" - резво нацарапал Карл на девственном листе но, не впереди шоссе, ударил по тормозам. Нужно написать ровно столько, чтобы подпись с длинношеим "Ш" ("Граф Шароле, твой сын") пришлась как можно ближе к низу листа и ни в коем случае не к середине. Он съехал вниз и подписался. Из тех же соображений туннели начинают рыть сразу с двух сторон. Чтобы означить объем работ. Подпись читалась так: "Я жив, здравствую и еще не позабыл тебя, дорогая матушка". Все остальное читалось так: "Мне жутко неловко посылать тебе чистый лист бумаги". В задумчивости Карл намалевал в верхнем правом углу розу, которая чудо как была похожа на паутину, у которой отрос когтистый стебель. А что? Весьма половозрелый намек. Можно понимать его как sub rosa, как "все это конфиденциально", как "все между нами". Цветок приблизил Карла к цели еще на один дюйм. В письме должны быть новости. Сен-Поль, Шиболет, Изабелла - вот все, о чем можно было написать матушке, ибо она все равно узнает (а быть может и уже узнала) об этом всенепременно из обычных куда более проворных источников. Изабелла, Шиболет, Сен-Поль - вот то, о чем лучше бы ей не знать вовсе. Естественной развязкой, которую сулит ему последнее письмо будет, очевидно, свадьба. Присутствие похищенной невесты в Дижоне лишь конкретизирует детали. Какая разница - согласится Людовик или нет? "Сен-Поль бежал. Мы взяли Шиболет. Фаворитка Людовика по имени Изабелла в Дижоне. Ультиматум Людовику отослан. Ждем ответа. Вот события последних нескольких дней, о которых тебе, верно, и без меня уже все известно." "Граф Шароле, твой сын", - перечитал Карл, добавил к этому "люблю" и, опустил письмо в конверт. Так прошло утро. Карл сочинял, Луи спал, Изабелла вышивала в углу кружевного платочка претенциозный вензель "А.Ж." x 21 x Это был один из тех редчайших случаев, когда Людовик принял все условия полностью, сразу и без малейших колебаний. Более того - он принял их прежде, чем на письмо с бургундским ультиматумом опустилась Большая Печать. Людовик был умен в той степени, когда это обоюдоострое качество еще не может быть априорно отнесено в список достоинств, но уже действует в полную силу и оставляет повсюду следы своей демиургической работы. Поэтому, как только с восточной границы отменный французский узун-кулак, обустроенный и настроенный еще Карлом Седьмым, отцом Людовика, донес вести об уничтожении замка Шиболет и похищении Изабеллы, король понял всю тривиальную бургундскую одноходовку. Да, похитить мою пташку и потребовать за ее жизнь и здоровье не тысячу тысяч золотых экю, не Овернь и Наварру, а вполне поценную вещицу - графа Сен-Поля, нашего свежего перебежчика. Заполучив же его в руки, устроить в Дижоне громкий образцово-показательный процесс по стандартам Салической правды, сорвать с его герба кубики командарма и казнить как гада, клеветника и свинью в обличье лисы. Тотчас же Людовик отдал приказ арестовать Сен-Поля. Граф был взят под стражу - учтиво, но решительно. У дверей, на заднем дворе, на чердаке и в каждой комнате приобретенного им в Париже дома появились по два вооруженных до зубов шотландца. И пока Сен-Поль, которому причина ареста сообщена не была (а зачем, собственно?), обливаясь холодным потом, слушал заунывный вой волынок, Людовик с нетерпением ожидал бургундского ультиматума. Нетерпение Людовика было столь велико, что едва ему сообщили о появлении на границе медлительной кавалькады бургундского посольства (имевшего полномочия войны и мира на случай категорического отказа короля, а потому весьма громоздкого), он выслал ему навстречу маршала Оливье и Сен-Поля под все тем же шотландским конвоем. Оливье, как недавний непосредственный спаситель графа от гнева бургундов, относился к Сен-Полю довольно тепло - как к найденышу, что ли. Поэтому, нарушая строжайшие запреты своего короля, он на второй день пути сообщил едущему рядом с ним Сен-Полю предысторию его внезапного ареста. - Святые угодники! - Сен-Поль исторг мириады иронических флюидов. - И после этого вы продолжаете называть своего короля умнейшим человеком? Да когда все узнают о том, что король Франции променял графа на свою содержанку по первому требованию, а, точнее, до первого требования бургундов, его подымут на смех даже в любвеобильной Флоренции. Мессиру Людовику следовало бы объявить войну Бургундии и вернуть свою женщину силой меча! Оливье скептически покосился на графа. - По-моему, последний прецедент подобной доблести назывался Троянской войной. Сен-Поль горько усмехнулся. Конечно, чего уж там, что правда то правда. И все-таки, такой скороспелой сговорчивости короля Сен-Поль никак не ожидал. - Нет, это действительно странно, - сказал граф после минутного молчания. - Неужели эта Изабелла так хороша, что ради нее король Франции готов потерять лицо? Если бы рядом с ним был не Сен-Поль, и если бы Сен-Поль не был обречен смерти, Оливье никогда не сказал бы то, что сказал. - Хороша, - с каким-то подозрительным, еле слышным всхлипом кивнул Оливье. И, понизив голос почти до шепота, добавил: - Это во-первых. А во-вторых госпожа Изабелла носит под сердцем ребенка от короля. x 22 x Да, ради Изабеллы король Франции был готов потерять лицо. Почему? Потому, что, оставаясь наедине сам с собой, запирая свой лишенный окон рабочий кабинет на ключ изнутри и в кромешной темноте-тишине-пустоте разглядывая свое лицо в зеркале искуснейшей и тончайшей работы (зеркало, однако, на стенах и на потолке отсутствовало и даже на полу его не было), Людовику не очень-то нравилось то, что он видел. Людовик, например, честно признавался себе, что, пожалуй, не очень любит детей. Да и милую Францию любит как-то странно, преимущественно через формулу "Государство это я". Но любить и заботиться - достаточно разные вещи. Он наверняка не любит Изабеллу, но при этом недурственно заботится о ней. Вот, во время своего последнего и совсем недавнего приезда в замок Шиболет привез двух роскошных кенарей, например. А все потому, что ожидание ее (и его!) ребенка (которому, конечно, никогда не бывать королем, но Великим бастардом - запросто) оживляло в нем, Людовике, не разумное, но доброе и вечное чувствование зверя, зверя и собственника, который через обладание молодой и привлекательной женщиной приходит к собственному продолжению в будущее и это было куда лучше, чем просто власть. К тому же, до этого Людовик еще не имел счастья быть отцом (по крайней мере, ему ничего не сообщали), и королю было по-человечески любопытно: как это - существо, которое наполовину я, а наполовину женщина, которую каких-то девять месяцев назад просто трахал? x 23 x Во главе бургундского посольства стоял сеньор де Круа, фаворит Филиппа Доброго, который две недели назад, в преддверие назревавшей бучи, вернулся по требованию герцога из Дофине, где устраивал судьбу своей средней дочери. Из-за герцогского вызова торговлю с женихами пришлось прервать на самом интересном месте. И вот теперь де Круа обижался на герцога: неужели среди тысяч вассалов Бургундского Дома не нашлось ни одного, который мог бы справить посольство в Париже? С другой стороны, самолюбию де Круа льстил тот факт, что да, не нашлось ни одного, и что он лучший из лучших в старой бургундской гвардии, особенно после глупой гибели Брийо. Поэтому де Круа то брюзжал о полном упадке морали в Дижоне, из-за которого, в сущности, он здесь, то, лучезарно улыбаясь, пускался в пространные воспоминания о своих былых встречах с совсем молодым Людовиком, который и королем-то никаким тогда не был и, интригуя против своего папаши Карла VII, доинтриговался до того, что бежал из Парижа и искал защиты при бургундском дворе. Своими моралиями и oeuvres де Круа делился с тремя рослыми и вполне тупыми рыцарями, которые были приданы непосредственно ему для поднятия авторитета и, одновременно, заправляли семью копьями эскорта. Де Круа как раз вел к концу пассаж о том, что, дескать, таких хладнокровных душегубов как Сен-Поль надо сжигать, да-да, сжигать подобно колдунам и ведьмам, невзирая на титулы и заслуги, когда среди приближающихся из-под закатного солнца всадников он увидел упомянутого Сен-Поля. Граф был простоволос, безоружен, одет в некогда белую рубаху и прикован кандалами к передней седельной луке. На плечах Сен-Поля лежали багровые следы отлетающего в Страну Инков светила, а на белом, как мел, лице - глубокие тени Тартара. Де Круа совершенно не удивился. - Глядите-ка, монсеньоры, - каркнул он. - Вот и он, голуба, сам плывет к нам в руки. Через час, после задушевной беседы маршала Оливье и де Круа было решено, что ни тем, ни другим ехать дальше некуда и незачем. Голуба Сен-Поль здесь, а за пташкой Изабеллой достаточно всего лишь послать гонца на быстролетной кобыле. Поэтому все разместились в ближайшей деревенской гостинице караулить Сен-Поля, жрать и ожидать появления сочащейся слезами счастья королевской подружки. x 24 x Долго ждать не пришлось. Одним прекрасным, истинно прекрасным розовым утром, когда дрозды подбирали по садам последние лакомые и переспелые вишни, а на полторы тысячи лье к востоку султан Мехмед II Завоеватель, почесав в черной бороде, первый раз серьезно задумался, а не подобрать ли последний лакомый и переспелый кус Византийской империи - собственно, Константинополь - в деревню въехали четверо. Карл, Луи, Изабелла и рыцарь, выполнявший на векторе гостиница - Дижон функции гонца графа де Круа, а на векторе Дижон - гостиница функции проводника графа Шароле. После общего кипежа, вызванного внеплановым прибытием графа Шароле (которого и де Круа, и Оливье, и Сен-Поль по разным причинам побаивались), все кое-как расселись и началась процедура. Де Круа от лица своего герцога официально огласил ультиматум. Маршал Оливье от лица своего короля официально ультиматум принял. Карл все это время не расставался с подозрительно постной миной и только один раз, не меняясь в лице, подмигнул Сен-Полю, сидевшему за столом напротив них с Изабеллой. Сен-Поль счел ужимки Карла беспросветно черным юмором. Дескать, в Дижоне мы с тобой, Сен-Поль, повеселимся всласть. Граф почувствовал газированную пустоту в животе, как перед приемом у зубодера. В сущности, что-то подобное по прибытии в Дижон ему и предстояло - встреча с зубодерами и костоправами тайной канцелярии Филиппа Доброго (Очень). - Итак, монсеньоры, - торжественно провозгласил Оливье, - вернем же наших временных гостей друг другу и да упрочится мир между Его Величеством королем Франции Людовиком и Великим герцогом Запада Филиппом. Карл ждал именно этого. Теперь французы окончательно расписались в своем поражении. Сливки готовы, осталось только их собрать и слопать. - Мир - это хорошо, - сказал Карл с расстановкой. - Но я не вижу здесь упомянутых вами гостей. Со мной моя супруга, а с вами - какой-то каторжанин в цепях. Если он вам больше не нужен - подавайте его сюда, так уж и быть отрубим ему голову за свой счет. Но моя жена останется со мной, ибо таков закон божеский и людской. Это вполне справедливо, не так ли? Граф Сен-Поль: "Уффф! С этого надо было начинать, всю душу вымотали гады, но как же ребенок короля?" Маршал Оливье: "Жена!?? Но как же ребенок короля?" Сеньор де Круа: "Два раза переспал и уже - жена-а... Да на месте герцога Филиппа я бы всыпал такому сынку двадцать горячих и - в действующую армию!" Брюс из Гэллоуэя, молодой шотландский гвардеец на карауле у дверей: "Ни черта не понять, но этот малый с золотым бараном явно всех отымел и особенно свою девку - больно у нее глаза заспанные. Но как же ребенок короля?" - Сир Шароле, вы забываетесь! - де Круа мгновенно стал пунцов и потен. - Наш государь пока что герцог Филипп и вы не имеете никаких прав выкидывать такие коленца на переговорах! - Сир де Круа, - Карл был безмятежен, - не надо орать. Я обвенчался с Изабеллой позавчера по христианскому обряду и не понимаю при чем здесь "коленца". Благословение матушки я получил уже давно. Мой отец куда умнее вас, к счастью, и за ним тоже не станет. Поэтому никакого обмена не будет. Ясно? Да, по крайней мере Оливье все это было ясно с первых слов Карла. Но. - Сир Шароле, известно ли вам, что госпожа Изабелла ожидает ребенка от короля Франции? Тон у Оливье вышел настолько гробовым, что немного оттаявший Сен-Поль был вынужден спрятать лицо в ладонях - слишком смешно, особенно после такой нервотрепки. - Какой вздор, - повела плечом Изабелла. - Да, я пару раз намекала королю на что-то подобное, хотя и не была до конца уверена, но, прошу простить мою прямоту, как раз совсем недавно я вновь носила крови. Все присутствующие (кроме Карла, ясно) по сексистскому молчаливому сговору не ожидали услышать от Изабеллы ни звука. Поэтому ее слова ни для кого не сложились в сообщение, так и оставшись какой-то подозрительной бандой звуков о чем-то. Оливье и де Круа продолжали смотреть на Карла. Так известно или нет, черт побери, этому неоперившемуся гангстеру, что его залетная подружка, го-спо-жа Изабелла, ожидает ре-бен-ка от самого ко-ро-ля Франции? Десять секунд Карл молчал, недоумевая, какие еще вопросы могут быть у этих болванов после столь недвусмысленного коммюнике Изабеллы. Наконец граф Шароле понял, что им на Изабеллу наплевать. Значит - на бис. - Мне известно, что госпожа Изабелла была вынуждена лгать вашему королю, сир. Это мне известно, - кивнул Карл. - Но отсюда не следует, что она повторяла эту же ложь мне. Так что, если кто-то из вас еще не понял, повторяю: госпожа Изабелла не ожидает ребенка от короля Франции. Если вам угодно, она присягнет на Библии. Присяга не потребовалась. x 25 x Когда з/к Сен-Поль, его шотландские конвоиры и меланхолический Оливье вернулись в Париж, король уже был обо всем осведомлен, уже успел сорвать злость на приближенных и симулировал внешнее спокойствие вплоть до блаженной беззаботности. "Пустое", - сказал он Оливье, а Сен-Поля приказал незамедлительно освободить из-под стражи, дал ему денег и предложил должность коннетабля Франции. Сен-Поль сразу же согласился, хотя прекрасно понимал, что своим удивительным взлетом обязан исключительно Карлу. Граф Шароле возвысил содержанку Людовика, сделав ее своей супругой. Людовик не мог подобным образом осчастливить себя и графа Сен-Поля, но по крайней мере оказался в состоянии дать ему высокий золотопогонный пост. Так окончательно завершилось бургундское фаблио для Сен-Поля. Но не для Карла. Ибо отныне Людовик увидел в графе Шароле врага. Не такого врага, который обозначен на карте флажком синего цвета, а в пухлом отчете военной разведки деликатно именуется "неприятелем", "противником" и "концентрацией крупных сил на южном фланге". Нет, врага, который долгое время еле виднелся сквозь плотный табачный дым над ломберным столом, но вдруг в один миг сокрушил дозволенную дистанцию, вторгся в личное пространство и, ловко перебросив огрызок сигары из левого угла губ в правый, гаркнул: "Ба, да вы тот самый малый, который шельмовал в "Англетэре"! Слыхал, вас тогда славно отделали канделябрами". И на пальце гада зло подмигивает шикарный бриллиант. Итак, Карл стал Людовику по-настоящему ненавистен. <...........................> ГЛАВА XVI x 1 x Разница в три года Карлом воспринималась как должное до двадцати девяти лет. Но однажды, когда они вместе с Луи инспектировали герцогскую псарню, Карла осенило: Луи, который, конечно, друг, мог бы некогда, в свои четырнадцать, быть любовником Екатерины, а он, Карл (что помнилось ему вполне отчетливо), - в общем-то нет, извините. То есть Карл и не хотел, Екатерина была асексуальна, как облако, но все же - графиня. И вот он, Карл, мальчик-граф, не мог поиметь толком свою первую жену, даже если б хотел. А Луи - вполне мог, хотя и не хотел, да вдобавок не имел права ни божеского, ни земного. Но мог! - подумал тогда Карл, с остервенением теребя за холку годовалого кобеля. "Тяв-тяв! - сказал тогда Луи вместо собаки. - Пойдемте, герцог, а то псинушка из шкуры вывалится." Это было как назло. Карл, a), не любил когда Луи обращается к нему на "вы" и называет "герцогом", потому что в этом слышалась странная издевка, а если и любил, то тщательно от себя скрывал. Карлу, b), не нравились уменьшительно-ласкательные "ушки" типа "псинушки" - "спатушки", ну а в устах Луи это вообще было кражей из чужой жизни, потому что откуда ему, Луи, знать, как герцог Филипп Добрый, отстраненно глядя вслед егерям и сворам, говорил будто сам себе: "Пошли, пошли, пошли псинушки..."; сам себе? Да как бы не так - шестилетний Карл, взятый отцом к себе в седло, знал, что отец пытается развлечь его хоть чем. Карл, c), не поверил тогда в "тяв-тяв" Луи; какое, в жопе, "тяв-тяв"? В общем, Карлу очень не понравился тот безобидный как вещь в себе эпизод на псарне. Не понравился и был быстро забыт. x 2 x Есть люди, которым не суждено умереть от подагры, а есть такие, которым да, суждено. Когда Луи иной раз, обожравшись снеди, сгибался пополам от колита, ему казалось, что скорее всего в старости, когда его организм достаточно ослабеет, он умрет именно от подагры, понимая под этим обычное пищевое отравление, которое к тому неопределенному моменту времени в будущем достаточно окрепнет от продуктов, которые к упомянутому моменту окончательно протухнут, если все еще будут храниться в сырых погребах, которые рухнут. Когда Луи вышел из сортира, никакие такие мысли ему уже не докучали. Прелюбодейство Луи стоило Карлу смехотворно малого, Луи же оно и вовсе ничего не стоило, если не считать единственной трогательной ромашки, подаренной им Изабелле в обмен на поцелуй. - Дурачок, - сказала Изабелла, - я люблю тебя и без этого. Это означало, что она готова слюбиться с ним за бесплатно. "Ебте", - подумал Луи и сказал: - Разумеется, моя госпожа. Понять зачем было что Изабелле даже тогда не казалось легкой задачей, теперь же и вовсе потеряло всякий смысл. Карл видел в этом повод для ненапускного бешенства. Луи - случай побыть Карлом. Изабелла - случай не побыть с Карлом. x 3 x Карл, как обычно, на охоте. Луи в образе кокодрилло и луна, порнографически насаженная на шпиль Нотр-Дам де Дижон, словно это вовсе и не мама, а папа, и Изабелла сейчас будет насажена на меня, думает Луи, крадучись бесшумными коридорами дворца куда надо и останавливаясь, чтобы понюхать подмышку. Он полагает себя достаточно чистым, в его руке вместо тревожной легитимной свечи незаконная глупая ромашка номер два, и поэтому в темноте он спотыкается о западлистый порожек. Стебель цветка ломается и цветок повисает головой вниз. На досуге Луи, вероятно, решил бы, что это знак, причем безусловно предостерегающий. Очевидно, например, что ромашка с перешибленным хребтом похожа на сулящую недоброе руну. Чтобы не идти на поводу у судьбы и, вместе с тем, не таскать с собой анти-талисманов, он попросту вышвырнул поломанную ромашку прочь. Изабелла бы все равно не заметила. В ответ на условный стук послышался безусловный скрип открываемой двери - Изабелла в ночном платье, ее рот и указательный палец образуют шипящее перекрестье, словно это Луи скрипит суставами, пресекая тем самым возможный порыв страсти. Изабелла отступает, почему-то не оборачиваясь к гостю спиной. Луи крадется ей вслед. Изабелла взбирается на кровать, Луи стягивает рубаху, штаны, сапоги и, ступая босой ногой на то место, куда в иной раз ступает нога Карла, он, увы, не чувствует себя Карлом, а лишь холодный каменный пол, твердый и неприятный. x 4 x Луи был старше Карла на три года. Карл был женат вторично, Луи вообще никогда не думал о женитьбе, справедливо полагая, что всегда успеет жениться и не думая. В Карле клокотали благородные крови, лимфы и желчи обоих цветов со всей Европы - от Танжера до Аккры. Луи не был патрицием, не был он и плебеем. В глубине души Луи надеялся вынести простреленного навылет Карла с поля боя и тем заслужить при бургундском дворе титул графа. Циническим рассудком Луи эта мечта воспринималась как чистый анекдот. И только один раз, во время пероннского перемирия, Луи, упившись-таки сильно, поделился ею с какими-то красными харями, ибо не выдержал. - Ты не смотри, что я в одной рубахе, парень, - сказала тогда харя-первая. Вопреки предложенному, Луи завел осоловевший взгляд под стол и увидел что да, правда: мужик был гол и бос. - Не смотри! - рявкнул мужик. - На деле я граф на полном пансионе у короля Франции! У Луи в глубине души тихонько звякнула задетая струна. Луи ловко, как ему показалось, перегнулся через стол и дал мужику в дыню. К разбитому носу ловкость Луи присовокупила два разбитых кувшина. Один - его, Луи, опорожненный, а второй не его, не Луи, нет - хари-второй, до краев вспененный шибучим пероннским пивом. Самозваный граф, пренебрегая падением с лавки навзничь, продолжал: "А дело так было..." Луи временно потерял нить событий, поскольку искал виновника гулкой оплеухи, от которой в правом ухе было бо-бо. Ага, харя-вторая. "Как я сейчас, он истекал кровью..." - гундел ряженый граф, который, похоже, улежался на полу надолго. Луи получил еще раз, в глаз - для разнообразия. Из дальнего угла трактира завопили: "Бургундия!" И вновь: "Бургундия!" И наконец: "Бургундия!" - Ты мне все пиво кончил, - пояснил обидчик Луи, второй француз. "А еще бы нет! - оживился его спутник. - Дюймовая пуля из ручной кулеврины, как Бог свят дюймовая!" Луи был, в целом, согласен. Его вина. Кувшинчик чужой и стоит здесь немало. Тысячу тысяч золотых экю, брат! Луи хотел предложить выпить за его счет мировую, но тут люди герцога перешли от слов к делу. Люди герцога - а их в трактире было изрядно много - пошли драть людей короля. "И вот за эту-то доблесть, монсеньор..." - нараспев протянул граф Гильом Кривой Нос. Щуплый и очень заводной итальянец из Турина, лейтенант арбалетчиков, к протрезвляющему ужасу Луи поставил на перо француза, которому он, Луи, хотел поставить пива. Но первому, битому, французу, все было нипочем. "Да, да, да, монсеньор! Титул графа именем короля Франции с дарованием лена Оранжского!" Лейтенант туринских арбалетчиков посмотрел на болтуна глазами, полными прозрачного пламени. - Нет-нет-нет! Итальянец был глух к воплям Луи. Ла-адно. Луи, пошатавшись немного на столе, где он оказался невесть как, поддал смутьяна носком сапога по нижней челюсти. Жизнь графа Оранжского была отныне вне опасности, но он, не обронив ни слова благодарности, раздраженно бросил: - Не нет, а да! - Если ты граф, то почему... - начал Луи, перебираясь через стол поближе к французу, но тут на колени поднялся лейтенант и его красный нож мелькнул перед глазами Луи, а Луи больно ударил его головой в голову. x 5 x А наутро Луи, изучая перед зеркалом синяк под глазом, длинную царапину на щеке и распухший кулак, был вынужден с неудовольствием заключить, что помнит все до мельчайших подробностей. Несмотря на то, что он испил по меньшей мере два полных бушеля превосходного напитка забвения, Луи не утратил ни одного кусочка многоцветного витража, ни одного, и благословенная амнезия не снизошла к нему, нет. - Ты хоть помнишь что вчера было? - спросил Карл, который, против своего обыкновения, пребывал в совершенно равновесном настроении. - Нет, - с легким сердцем ответил Луи. - Как выпил с двумя какими-то французами по два бушеля - помню. Как заказал еще - помню. А потом все. - Хорошо. Тебе это, конечно, без интереса... - Карл взял со стола листок казенной бумаги и продолжал, бросая в него едва тронутые поверхностной брезгливостью взгляды: - ...но сообщаю, что ты вчера сломал нос барону Эстену д'Орв, подставил его оруженосца под дагу лейтенанта Тинто Абруцци, сломал челюсть поименованному лейтенанту, потом разбил ему голову, вслед за чем тебя подобрали на рыночной площади, бесчувственным и голым, королевские жандармы, а Его Величества короля Франции доверенное лицо Оливье, признав в твоем лице моего слугу, привез тебя ко мне с соответствующими комментариями. Луи был потрясен. - Молчишь? Это правильно, - подмигнул ему Карл. - Потому что если ты начнешь извиняться, я тебе все равно не поверю. Луи был потрясен - барон? Эстен д'Орв? Давешний голоштанный мужик дей-стви-тель-но оказался дворянином? - Ради всего святого, - лицо Луи приняло неподдельное мученическое выражение. - Еще раз про барона. Карл ждал этого вопроса. И сейчас, услышав его, простил Луи сразу и бесповоротно. Потому что Луи доставил ему, Карлу, удовольствие поведать эту историю ему, Луи, первым. И, заодно, вместо сухих слов государственного поручения разыграть мистическое моралите в трех незатейливых актах. - Понимаешь, - оживленно начал Карл, машинально сворачивая вчетверо бумагу, которая по-прежнему болталась у него в руках. - Это совершенно неслыханное дело. В позапрошлом месяце король Эдвард дай Бог памяти Четвертый, уговорившись с Людовиком разойтись без войны, собрался отплывать домой в милую Англию. И вот, где-то между Азенкуром и Кале, случается полнейшей несообразности происшествие. Вечер, собирается ненастье, йомены короля растянулись по лесной дороге, а сам он со свитой видит зайца. А вот дальше постарайся не смеяться. Луи, которому и так было совсем не до смеха, сосредоточенно закивал. Дескать, ни в коем случае. - Понимаешь, Эдвард - государь со странностями. Он повсюду разъезжает с огромной сворой гончих псов и чуть где скука - враз ударяется в охоту. Это раз. А два - говорят, заяц был алмазный. Карл замолчал, выжидательно глядя на Луи. Тот, чувствуя, что от него требуется политически грамотный ход, выпучил глаза: - Да?! Заяц?! - Да! Заяц - алмазный! - ликующе воскликнул Карл. - Иначе как бы они его разглядели в сумерках? А так - он весь лучился, словно алмазный. Король Англии был приворожен видом сего небожителя и приказал спустить псов. Да и сам Эдвард, позабыв себя, пустил коня вскачь вслед за зайцем. Ну, понятное дело, ненастье, которое давно уж собиралось, наконец собралось и пошел ливень. Понимаешь, под ливнем, да еще когда повсюду лупят молнии, очень легко потерять из виду зайца, пусть он даже и алмазный. И когда конь Эдварда сломал себе ногу, а сам король, вылетев из седла, оказался в мокрых кустах бузины, он понял, что крепко влип. Потому что кругом не было ни одной христианской души. Не было собак. Не было зайца. И тогда Эдвард стал ругаться самыми непотребными словами, потому что он не сир Гэлэхэд и ему такие приключения чересчур уж в диковинку. Он промок до нитки. Лошадь пришлось прикончить, чтобы на ее жалобное ржанье не сбежались волки. Впрочем, если бы волки там водились, они все равно сошлись бы на запах лошадиной крови. Но волков там больше нету, - многозначительно заключил Карл. Луи, который не понимал и даже не пытался понять, к чему все - все это! - и какое отношение туманные словеса Карла имеют к барону Эстену Как-То-Там, жалко улыбнулся: - Можно сесть? Хоть на пол, а? - Да-да, садись, конечно, - небрежно бросил Карл, махнув в сторону своего раскладного походного кресла, которое везде и всюду возил с собой. Луи помялся чуть, прикидывая, стоит ли занимать предложенный трон властелина, но потом мысленно заложил на все сомнения. Он уже почти уверился в мысли, что на этот раз влип-таки крепко. Как-никак барон, а дать по роже французскому барону - это чересчур. Это уже политика! А раз влип - так может он, Луи, перед смертью потешиться на герцогском месте? Луи сел и, как это может случиться с каждым и долженствует иногда случаться, почти сразу испытал легкий позыв на еблю. "На кого это ты?" - спросил он безмолвно, но ответа не было. - ...потому что в таких местах волки - это что твои целки в лагере арманьяков! - на "целках" уши Луи вновь отверзлись встречь карловым хроникам и услышали: - Потому что там, видишь ли, было кое-что похлеще! А именно, женщина. Суккуб, твою мать! - глаза Карла полыхнули мальчишеским азартом. "Гляди, у него, сдается, тоже стоит!" - как и прежде, безмолвно и бесстрастно хмыкнул Луи. - Понимаешь, Луи, хоть ты император, а один на один с алмазной женщиной в лесу очень страшно. Особенно когда она вся светится, словно Люцифер, и спрашивает у тебя соизволения влезть в твои штаны, - в тон Карла вкрались дидактические нотки. - И Эдварду стало страшно. Он достал меч, но, повстречав ее улыбку, лишь смущенно спрятал его обратно. В общем, Эдвард попал крепко. И вот, в тот момент когда ее губы - а с ними и зубы, что хуже - уже были близки к его английской колбасе, пришло спасение. "А мне, мне спасения?!" - воззвал к небесам Луи, чей зад уже сполна претерпел от неудобств герцогского кресла, а ссать вдруг захотелось ливнеобразно. - Некто возник за спиной Эдварда. - Алмазный? - Король в тот момент разобрать не мог, - серьезно качнул головой Карл. - И этот некто сказал слова, от которых суккуб сгинул, будто его и не было никогда. А теперь, друг мой Луи, представь, что спаситель Эдварда и барон Эстен д'Орв - одно и то же лицо. - Представил. - Понимаешь, он был вольным лесником из Азенкура и среди ночи гулял под дождем, проверяя, как бы крестьяне из окрестных деревень не уворовали меду с пасеки тамошнего суверена. - Понимаю. - И, веришь ли, он неплохо владел языком Каббалы, ибо против суккуба латынь и английский оказались бессильны - Эдвард пробовал. - Верю. - И именно за это - за спасение жизни и, главное, души короля Англии он получил от Людовика баронский титул. Он, безродный лесник, стал бароном! Он пришел ко двору Людовика с письмом от Эдварда, где подробно излагалась эта история - и стал бароном! - Ага. - Ага!? - Карл расхохотался, да так, что был вынужден совершенно нетеатрально перегнуться пополам. - И ты веришь в эту чушь?! В этот бред, писаный черным по белому?! И кем - королем Англии! Луи, ей-Богу, только такой осел как ты, мог слушать все это с придурочно-умной рожей и поддакивать. И если я тебя еще люблю, мерзавца, то лишь за вчерашнее. Потому что - и в этом я уверен - выслушав по пьяни эту историю от Эстена, ты только и мог сломать ему нос от избытка чувств. А теперь слушай. Карл скроил государственный лик и мигом погрустнел. - Эстен действительно был лесником и действительно стал бароном. В переписке Эдварда с Людовиком действительно проскочило это безумное письмо, в котором нельзя верить ни единому слову. Это, ясно, шифр. Я хочу чтобы ты пошел к барону, изобразил из себя своего в доску, извинился за сломанный нос и вообще стал ему другом. Он ведь, в конце концов, всего лишь неотесанный мужлан, и тебе будет несложно найти с ним общий язык... Карл не заметил за собой бестактности, допущенной в отношении Луи. Не заметил ее и Луи. - ...а когда вслед за тем вы подружитесь, ты ему что-нибудь наврешь и во что бы то ни стало узнаешь истинную причину его возвышения. А на дальнейшее будущее... Карл замялся и, упрямо кивнув, повторил: - ...на дальнейшее будущее, если у тебя все получится как следует, мы придумаем тебе добрую работу во славу нашего герцогства. Понял? - Понял, - нетерпеливо сказал Луи, жаждущий ссать, ссать и только так до самого победного конца. - Что ты понял? - Понял, что я сейчас должен купить пива с кренделями и идти в гости к барону Эстену д'Орв, - стараясь быть как можно более убедительным, солгал Луи. В действительности Луи понял совсем иное. Он понял на какой север указует его хер последние полчаса и понял также, что имя этому северу - Изабелла. И, спустя еще полчаса, географически следуя на юг во французскую половину Перонна, спиритуально Луи следовал в полностью противоположном направлении. x 6 x Прошла неделя. - Сир? - Луи был необыкновенно серьезен, почти строг. - Да, - пригласил Карл, не подымая глаз от описи французского трофейного имущества, которое подлежало возврату Людовику по Пероннскому миру. - Видите ли, сир... - продолжал Луи, неуверенно потирая шею, - я, кажется, приблизился к разгадке дела о бароне Эстене д'Орв. "Большая дароносица брабантского монастыря Святой Хродехильды с девизом "Не то золото, что носит имя золота"... А что же тогда? - Отгадай загадку, Луи, - невпопад процедил Карл, покусывая нижнюю губу. Загадки, а равно поучительные притчи, басни, экземплы и зерцала Карл всегда считал верхом пошлости. Из этого Луи заключил: с Карлом что-то не то. Сейчас герцогу было показательно безразлично дело Эстена д'Орв. И показательно небезразлична отгадка еще не прозвучавшей загадки. Похоже, герцог был очень, очень зол. - Я весь вниманье, сир, - вздохнул Луи. - Вот послушай, - протянул Карл. - Что это за золото, которое золотом не называется. - Дерьмо, - равнодушно пожал плечами Луи. Он тоже был очень зол. И на Карла в частности. - Вот именно! - к полному изумлению Луи вскричал Карл. - Вот именно! Людовик - дерьмо! Когда наши составляли опись имущества, которое должны вернуть его головорезы, разве они мелочились?! Разве скряжничали за каждую церковную чашку? Награбил - и на здоровье! А тут - с каждого округа, где мы в прошлом году ходили, набрал кляуз, монахи из Сен-Дени все красиво переписали - и на пожалуйста! Где я им найду их говенную дароносицу?! - Да уж, - подыграл Луи. Сумбурным стечением обстоятельств упомянутая дароносица с латынским девизом находилась сейчас на дне дорожного сундука Луи. Этот кусок позолоченной бронзы перешел во владение Луи после одного беспутного дня, проведенного им во главе квартирьерского отряда. Перед тем как приключаться в алькове, Луи пил из дароносицы бодрящие настои, ибо был уверен в чудодейственных свойствах святой вещи. - И так с половиной списка, - вздохнул Карл и, поднявшись со своего походного кресла, прошелся взад-вперед по шатру. - Причем, понимаешь, эти скоты оценили все предметы по спекулятивным ценам. То есть, к примеру, эта дароносица стоит не меньше Святого Грааля. "Если бы!" - подумал Луи, представляя себе груду денег, которая рвет карманы дорожного камзола и засыпает его по самые не балуйся. - А сколько мог бы стоить, к примеру, алмазный заяц? - спросил Луи многозначительно. Карл хохотнул. - Это смотря по тому, есть при нем алмазная зайчиха или нет. Намека он, конечно, не понял. Луи вообще никогда не давались плавные повороты разговора. - Сир, - Луи вновь построжел, - я хочу попросить вашего разрешения на небольшое путешествие. - Куда это? - В Азенкур. Сейчас у барона д'Орв истекает третий месяц кампании и он возвращается в свой лен. Приглашает меня. Карл наконец-то вспомнил. - Так что же ты молчишь? Ты узнал, за что ему дали титул? - Да, сир. - Так рассказывай! - Сир... - едва ли не первый раз в жизни Луи стеснялся Карла. - Дело в том, сир, что я не могу сообщить вам подробности этого дела, пока не проверю их на месте, в Азенкуре. - Вот как? - Карл посмотрел на Луи как на неверную жену. - Ну хоть намекни. - Мои намеки в отсутствие доказательств будут поняты вами как злая шутка, сир. И вы, возможно, отправите меня на эшафот прежде, чем я смогу доказать вам свою правоту. - Ого! - Карл был заинтригован, а потому восхищен. - Ну, надеюсь, ты не совершил пока государственной измены? - Нет, - угрюмо мотнул головой Луи. - Тогда можешь считать, что ты уже в Азенкуре. Денег дать? - Нет. Только подорожную и четырех швейцарцев конвоя. x 7 x Ночью, в лесу, да еще под ливнем не видно ни зги. Поэтому когда в двух шагах перед ними раздался такой себе шорох, Луи поспешил представить ежика. Без этого сомнительного фантастикума даже ему, отчаянному Луи в обществе бывалого Эстена, сделалось бы по-взрослому страшно. Эстен, похоже, относительно ежика особых сомнений не имел. Едва ли Эстен верил в то, что азенкурская дичь и второсортная шушера шарит иврит. Однако же Эстен заговорил и те, тот, то, к кому, к чему он обращался, его услышали-шала-шало. И в холодной темноте августовского леса, распираемый изнутри синематографическим свечением, появился он - ушастый, ужасный и алмазный. Он, не менее реальный, чем медноватый привкус прокушенной изнутри щеки. Так значит он есть, он существует, и этот плутоватый нормандский мужик не врет. Что же, разбилась об заклад моя проспоренная дароносица. x 8 x Но это было еще не все. Уверовать самому - удел отшельника. Убедить Другого - призвание проповедника. Луи никогда не метался в горячечном бреду, но был глубоко уверен в том, что никакая болезнь не смогла бы воспалить в его рассудке страсть к проповедничеству. Но! Он здесь, в Азенкуре, не просто шаляй-валяй. Здесь, в Азенкуре, он исполняет совершенно официальное и вмсте с тем тайное поручение герцога. И рано или поздно ему придется окупить перед Карлом все щедрые анонсы, розданные при отъезде из армии. Ему придется повествовать. И его повесть должна стать весьма пламенной проповедью, ибо только вдохновеннейшими словами и, главное, полновесными чудесами, можно убедить герцога в существовании такой вот драгоценной дичи. - А здесь будет донжон высотою в тридцать три локтя, - самодовольно сообщил Эстен, ткнув пальцем в неряшливый квадрат, означенный четырьмя колышками. Они осматривали воздушный замок Эстена. Луи уже успел выслушать где будет ров, где - конюшни, где - замшелые стены, где - кладбище, как же без него, а где ворота. Все это великолепие существовало пока что в двух измерениях, будучи указано на земле посредством бечевок, кольев и, местами - канавок. Третье же измерение, которому предстояло объективироваться трудами землекопов, каменщиков и плотников, было до времени компактифицировано. Эстен, его семейство и трое слуг жили в деревянной времянке, скромно пристроенной к северному скату холма Орв. Сверхсхемный Луи и его четверо швейцарцев во флигель не вписались и занимали дом в родной деревне Эстена, ставшей милостью Людовика ядром его наследного феода. Помимо этого Эстен владел теперь лесом, в котором водился упомянутый кошмар Плиния, и несколькими живописными скалами, чрево которых полнилось спутанным клубком червоточин заброшенных штолен. - Ого! - притворно восхитился Луи, который всегда подходил к архитектуре с египетским мерилом. Единственной постройкой, которая Луи некогда впечатлила, была Вавилонская башня на маргиналиях Ветхого Завета. - С него, небось, весь лес будет виден? - продолжал топорную лесть Луи, для которого видеть меньше чем мир означало не видеть ничего. По крайней мере сейчас, в момент белой смерти, когда его взгляд скользнул по фигуре тощего подростка, который направлялся от опушки леса к подножию холма Орв. - Да, - степенно кивнул Эстен. - И штольни. - Скажи, ты видел этого парня раньше? - спросил Луи, указывая кончиком даги на гостя-из-леса, алый щегольский тюрбан которого распускал свои свободные концы до самой земли. - Пару раз, в полнолуния, - небрежно отмахнулся от удивления Луи Эстен. - Это просто парадная личина алмазного зайца. Парень в тюрбане остановился у подножия холма в нерешительности. Опустил взгляд на носки своих синих сафьяновых сапожек. Потом внимательно посмотрел на Луи. Между ними сейчас было шагов сорок. С Луи было довольно. Но здесь эт нунк он ничего предпринимать не будет. Он не такой осел. Он другой осел, как выяснится впоследствии. Луи повернулся к Эстену и сказал: - Вот как? А я думал, что штолен с твоего донжона так и не увидишь. Краем глаза Луи заметил, что юный щеголь повернулся к ним спиной и уходит в лес. x 9 x - Послушай, Эстен, ты должен меня простить, ты не должен на меня обижаться... Луи качался с носков на каблуки, озабоченно почесывая щеку острием даги. Эстен сидел перед ним на табурете, у его горла блестел нож швейцарца, еще трое стояли в углах комнаты. Выкрасть Эстена не составляло большого труда, ибо он, приняв приглашение на ночной дебош в честь отъезда Луи, выкрал себя сам. - ...но еще раз объясни мне что тут у вас происходит. Пожалуйста. Эстен был очень простым, умеренно честным и подозрительно памятливым мужиком. Отродясь не зная никакого языка кроме скверного французского, Эстен тем не менее мог звук в звук воспроизвести несколько подслушанных магических формул. Или, например, нахватавшись за три месяца летней кампании под лилейными штандартами рыцарского куртуазного жаргона, изъясняться как кавалер Ордена Подвязки. - Монсеньор Луи, - сухо ответил Эстен, - я со всей возможной искренностью заверяю вас в том, что в решете моего разума остались одни лишь плевелы лжи, в то время как зерна истины просыпалась в ваши уши вся без остатка. - Верю, - буркнул Луи, который очень тяготился своей ролью палача и мучителя; он жестом объяснил швейцарцу, что нож можно убрать. Это было лишним. Стоило верзиле отвести миланскую сталь от горла Эстена, как удар локтя переломил его мускулистые стати пополам, а барон-лесник уже овладел его ножом и задешево продавать Луи полбу истины со всей очевидностью не собирался. Дрались они минут пять, не проронив ни звука. И Эстен убил четырех швейцарцев. Одного за другим. Потому что их двуручным мечам было слишком тесно в маленькой комнате, а единственный короткий и тем удобный меч Эстен принес с собой и тот скучал в ножнах на гвоздике, пока не дождался объятий бароновой длани. Благородный Эстен пощадил Луи и, наподдав ему для острастки носком в пах, сообщил: - Теперь мы вроде совсем квиты, хотя нос я тебе и не сломал. Теперь слушай полную правду, которую я клялся унести с собой в могилу, но мои хозяева углядели на твоем челе пароль следующего мая и разрешили рассказать тебе все, что я знаю сам. В позапрошлом году в моем лесу появились двое - мужчина и женщина, каждый с виду лет тридцати. Я нашел их, когда они обустраивали себе покои в заброшенных штольнях. Я хотел убить мужчину и овладеть женщиной, но они сломали мой топор как тростинку и сказали, что я имею выбор: стать либо бароном, либо покойником. Я сказал - бароном. Они взяли с меня прядь волос, лоскут кожи, каплю семени и чашу крови. Через месяц они сказали, что ничего не вышло и что зайцы в этом лесу благочестивей даже такого доброго человека, как я. Про барона я молчал, полагая, что спасибо и за жизнь. Потом они вызвали меня и подучили как спасти Эдварда. Этот их заяц заманил дурака куда надо, баба его напугала, а я вроде как его спас. Я получил титул и полюбил их как родных. Мне сказали, что есть некий сосуд, без которого их жизнь печальна, и сказали, что им вот-вот завладеет доверенный человек герцога Бургундского. Ты, ясное дело. Они научили меня как завладеть этим сосудом. Способ показался мне ненадежным, ведь ради него я должен был пить пиво с тобой в Перонне, подставлять свой нос под твой кулачище и вообще делать все то что мы делали вплоть до приезда в Азенкур. Но теперь я вижу, что они были правы. Как ты помнишь, третьего дня я выиграл спор и получил от тебя эту золотую чашу. Позавчера ночью ко мне приходила женщина и забрала дароносицу, а вчера ночью я получил ее обратно. Больше я ничего не знаю и знать не хочу. Если нам с тобой еще суждено увидеться, значит это произойдет в следующем мае и я убью тебя. Потому что я клянусь убить тебя при первой же встрече. Оклемавшийся Луи, до которого слова Эстена доходили как сквозь ватное облако толщиной в парсек, но все-таки доходили, наконец нашел в себе силы сесть на полу, очумело поводя головой. - Благодарю за откровенность, мессир д'Орв, - с трудом ворочая распухшим языком, сказал Луи. И, прекрасно понимая, что убивать его ни сегодня, ни завтра не будут, добавил: - Но, мессир, я продолжаю настаивать на том, что мне необходимо получить хотя бы одну прядь волос с виденного нами сегодня поутру юноши. Эстен подошел к Луи вплотную и, протягивая ему руку, чтобы тот поднялся, пробурчал: - Нет вшей жирнее бургундских. x 10 x На обратном пути из Азенкура ему, Луи, так и не удалось придумать никакой убедительной лжи для Карла. Никакой. Поэтому, уже подъезжая к Дижону, Луи сошелся с самим собой на том, что лгать не будет. Напротив, расскажет все как есть. И за это Карл взыскует его дворянским титулом, ибо редко когда сильным мира сего приходится получать такие новости, каких у него, у Луи, полная сума. В Дижоне Луи узнал, что Карла все еще нет. Осада Льежа затягивается, все затягивается петлей на поди сейчас разберись чьей же шее, и Карл рискует зазимовать во Фландрии. Карла нет дома. А Изабелла есть. x 11 x Измена. Это слово всегда неуместно в описании того, что происходит между мужчинами и женщинами. Лучше пусть оно, неотчуждаемое от междоусобного интриганства, так и останется там. "Это измена!" - пусть лучше так выражается одноглазый генерал с историографического лубка. Это ей-Богу мерзко, когда человек, небеса которого рухнули, а звезды погасли, орет, набычившись: "Это измена!" в лоб своей все равно обожаемой предательнице. Подмена. Вот это правдивей, хоть и не значит что лучше. Причем здесь важно знать кто именно и кого для себя подменяет. Это принципиально. Предположим, любовники любят друг друга, что, впрочем, редко случается. Тогда выходит так, что любовница, она же жена, подменяет мужем предмет своей страсти, а никак не наоборот. В этом случае муж - неизбежная, злая, неуклюжая, временная подмена того, кем она истинно желает быть отодрана. Но чаще бывает иначе. Она не любит мужа, но уж любовника и подавно. И здесь любовнику приходится подменять мужа и делать за него - ничего не попишешь - законную, приятную работу. И быть лучше мужа, то есть подменять его в лучшем качестве. Что получает в этом случае любовник - другой вопрос. Вопрос, для Изабеллы например, риторический. А еще бывает совсем грустно. Когда двое любятся словно призраки. Потому что другие призраки поналезли отовсюду из прошлого и совсем незапамятного прошлого, по ту сторону реинкарнационного ринга, и не дают им даже толком сообразить - кто кого зачем, в тайне от какого и какой трахает. Вот здесь они оба, он и она, подменяют нечто большее, чем своих супругов и супружниц. Здесь они подменяют времена. И выменивают их, словно на рынке. Два дублона на две индийские драхмы. Когда призраки принимают образы телесных любовников, происходит самое горькое (потому что неудачное) - серую будничную плоть в водовороте ленивого совокупления пытаются подменить смутной памятью о неких затонувших в вечности чувс... впрочем, это явно не наш с Луи случай. Это явно не про нас, - куснув изнутри свою щеку, отметила Изабелла и, заложив недочитанную страницу пером, закупорила книгу. x 12 x Что еще думала Изабелла, когда втихаря любилась с Луи? Что ей это в общем-то не нравится. Что ей это в общем-то нравится, но совсем в другом смысле. Что ей не нравилось: Луи слишком долго пилит ее, прежде чем со спокойной совестью кончить. Он, наверное, думает, что если как следует постарается, то доставит ей большое удовольствие. Пустое. Сколько ни старайся, а тот переключатель, который "щелк" - и нелепые телодвижения приближают осмысленную перспективу, все равно бездействовал. Не то чтобы он был вырван с мясом. Но вот с Луи он почему-то бездействовал. Долгие ласки - бесполезная возня - злили ее, размеренную герцогиню. Для того чтобы сказать себе "Я провела эту ночь с любовником" вовсе не нужно так запотевать. Еще не нравилось, что Луи улыбается иногда, уже потом. Когда наступает это самое "потом", по мнению Изабеллы, нужно встречать его в другой маске. Можно быть разбитым, озабоченным, истощенным, нездешним, угрюмым, с поджатыми губами. Но ржать-то точно нечего. И улыбаться. Когда наступило совсем другое "потом" - "потом" казни Луи, она улыбнулась ему в отместку. И не было в этой улыбке ничего от гримасы, которая смогла бы скроить психоделически-мультипликационная паучиха, сожравшая-таки в финале своего паука. Той гримасы, которую охотно углядят на ее осененном рассеянностью и беспомощным зубоскальством лице пошляки и пошлячки. x 13 x К счастью, никто никого не использовал. В том смысле, что никому от всего этого блуда не было пользы. Ни ей, ни ему. Несмотря на тысячу "но" то было приятно. Но ведь это нельзя назвать пользой - всякий знает, что приятно можно сделать себе тысячью безопасных способов. Поголодать, а потом наесться. Отсидеть нудную пьесу, а потом изругать ее в обществе тех, кому она отчего-то глянулась. Или вот сплетни, мастурбация, подачки нищим, протекция смазливым разночинцам. А еще можно петь, если умеешь, купаться в молоке, мчаться во весь опор с вершины холма, пьянствовать, жечь что-нибудь. Это будет приятно и совсем не нужно для этого совращать жену сюзерена или рогатить мужа с его же правой рукой, приятелем, советчиком. Итак, зачем они это делали, по большому счету непонятно. Изабелла оправдывала это соображениями даосского толка. Наподобие "Так случилось, а значит это следствие естественного порядка вещей". А Луи? Да чем-то вроде любви к герцогу. Это такая любовь - что-то вроде знакомства через одну рюмку. И еще тем, что спать с герцогиней это почти такое же в его положении безумие, каким была для Карла вот та история с белобрысым ангелом из Меца. Луи нравилось знать, что безумие Карла по плечу ему, смерду. x 14 x Кстати, о Мартине. У Луи было особое мнение по поводу всей этой истории. И Карл, с которым Луи не спешил, конечно, делиться, подозревал о некоторых его особенностях. Если рассечь сплетничающий Дижон на два лагеря - в одном те, кто в связи Мартина и Карла не сомневались, а в другом сомневающиеся, то Луи образца того памятного фаблио должно бы быть чем-то вроде герольда, снующего туда-сюда от одних к другим. Но таким герольдом, что на пути из одного лагеря в другой всерьез подумывает о том, чтобы податься в лагерь N3. Так продолжалось почти год, пока Луи не уничтожил всю эту метафору с двумя лагерями своим смелым "нет". И тогда история Мартина была убрана и анимирована по-новому, но уже воображением Луи, на этот раз проявившим несвойственную себе настойчивость мысли, которой не лень было возвращаться в те фаблиозные палестины вновь и вновь. Вновь и вновь. Была причина настойчивости Луи. Когда все происходило, являлось, жглось и Мартин был еще жив, Луи не замечал ничего. О скандале он узнал едва ли не последним. Он был изумительно слеп, глух и отвлечен в то лето. И не мог себе простить. Это Луи! - полагавший, что знает Карла (которому он же еще объяснял из какого места девочки мочатся и почему это не то самое место) так же скучно и хорошо, как рука знает ногти. Это было как оскорбление. И когда Карл в терновом венце с жемчужными плевками на бархатном кафтане, словно герой, вальсирующий под шелест прибоя, под шелест осуждающего одобрительного шикания, двинулся на замок Шиболет, Луи признал, что должен воссоздать правду, или то, что было бы даже полнее, правдивее самой правды, во что бы то ни стало. Так наливалось соком это особое мнение. x 15 x Для себя Луи называл бытийную канву тех событий "немецкой пиэсой". Прошел месяц, пока из какофонии, подвергнутой дознанию Луи, показались хвостики и лесенки стройных адажио. Пока соколы, живые и нарисованные, нестройный бабский лепет и скрипучие двери Лютеции, рассказы слуг и мыслительная кинохроника тех деньков не запели некое циничное подобие следовательской серенады. А потом, полгода спустя, какофония, вылущившись из кокона фактов и домыслов, превратилась в полифонию плотской любви, страстей и смертоубийства. А Карл с Мартином были вписаны двумя полуобнаженными эллинскими коапулянтами в редкое издание для взрослых, состоятельных и чуть седых натуралистов - книжонку, единственно интересную тогда Луи. Те двое немцев из Ордена - Гельмут и Иоганн, кажется - позавидовали бы успеху Луи. Быть может, когда они покидали Дижон, в их головах звенела не менее кристальная ясность, чем та, что обрел Луи. Но где им было до того, чтобы рыдать над ней, беситься, орать, исходя философской испариной, завистью и даже, представьте себе, ханжеским преклонением перед графом. Где им было до восклицаний "Да, то была немецкая пиэса!" - когда восклицающий мечется в шторме перемятой постели, а его пальцы где-то там очень внизу и очень заняты. Когда дознание Луи было в самом разгаре, он даже начал дневниковствовать. Это вольтерьянское занятие, правда, ограничилось одной-единственной записью, зато записью, беременной целым грустным романом. Такой: "Все ясно. они любили друг друга, но обстоятельства испортили конец, и без того обещавший быть плохим. Мартина убил не Карл, но молния, сиречь меч Господень. Его, можно сказать, просто насмерть забило яблоками, повалившими с дерева познания на его белобрысые кудри. Октябрь 1461 года от Р.Х." Карл прочтет это неделю спустя после казни Луи и кусок, черт побери, яблока станет ему поперек горла, а потом прорвется кашлем. Колени его судорожно разойдутся, а дневник Луи беспризорно шлепнется на пол. x 16 x К моменту "И", моменту Изабеллы, Луи было под сорок. Тот самый возраст, когда в любви уже наплевать на взаимность, а в сексе на любовь. Когда в тексте уже не ищут трюизмов, "случаев", описаний значительных людей и скрытых указаний на то, как жить и зачем. В том возрасте, когда в общем-то уже не читают, а пишут, перелистывая страницы (одни), или спят с открытыми глазами (остальные). Луи, переросток среди пажей и прихлебателей, подозревал, что зажился в ослиной шкуре правой руки герцога, костюмирующей роль сопровождающего герцога бабника с готовой остротой на кончике языка, а также и роль карманного зеркальца, в которое граф, может, посмотрится, если у него будет охота, а может и нет. И шкура, и роль тесны для тридцати семи. Такой себе гроб, сделанный по неправильно снятой мерке. Камзол, разъезжающийся под мышками. "И, что противно, - признавался себе Луи, - если намекнуть на это Карлу, он покрутит пальцем у виска и утешит: "А с чего ты взял, что роль герцога лучше?" и будет по-своему прав." Впрочем, есть более действенные виды намеков, чем словесные. Например, спать с его женой. Например, интриговать за его спиной. Например, что угодно другое. x 17 x Отстрелявшись первой в этом году грозою, от Дижона только-только начали расползаться синие тучи, когда Карл, полчаса прождавший в городских воротах пока изрубят на сувениры крестьянский воз, сцепившийся насмерть с лафетом осадной мортиры, обидчицы Льежа, наконец-то выкарабкался из-под навеса лавки придорожного менялы и, отмахнувшись от подведенной лошади, размашисто зашагал по лужам в направлении своих городских апартаментов. За его спиной в пять тысяч глоток облегченно вздохнули пять тысяч солдат и благородных рыцарей. Война с батавами окончена, консул топает в сенат испросить дозволения на триумф, а легионы остаются за городской чертой вола ебать. Несмотря на форс-мажор при въезде в город, несмотря на шесть месяцев, проведенных в лагере среди проклятущей фландрской ирригации, несмотря на соломенную шерстинку, которую занесло с крыши меняльной лавки за шиворот герцога, настроение было неплохим. Все-таки, первый город, сожженный вот так, целиком, как Агамемнон Трою не сжигал. Все-таки, мир с Людовиком. Все-таки, алые уста Изабеллы. Последние усердно трудились над Луи каких-то полчаса назад, во время катастрофического преткновения в дижонских воротах. А спустя еще полчаса Карл нашел их слаще меда. x 18 x Луи добился аудиенции у Карла только под вечер, когда небеса вновь возрыдали по испепеленному Льежу. - Ну, как поход? - Спросись у Коммина, - вполне дружелюбно отмахнулся Карл. За этот день он уже пересказывал подробности своего вояжа дважды - жене и матери - и чуть было не оглох от грохота осадной артиллерии, эвоцированной образами собственного языка через множитель утренней грозы. - И вообще не юли, - Карл изменил тон. - Ты меня своими письмами до того заманал, что я чуть сам не напился с твоим сучьим Эстеном. Все хотел понять что ты там мутишь. Это была новость. - Ты его видел под Льежем? - Луи действительно был удивлен, хотя особых оснований удивляться не было. - Ну да, - пожал плечами Карл. - Во-первых, Людовик в нем души не чает, а во-вторых у него в этом году служба началась с марта. Короче, это неважно, ты его лучше знаешь, ты и рассказывай. - Послушай, Карл, - начал Луи, стараясь глядеть герцогу прямо в глаза. - Я тебе еще в письмах намекал, что дело Эстена выеденного яйца не стоит. Это с одной стороны. Но с другой - есть одно обстоятельство, которое нельзя было доверять бумаге. Карлу давно уже не говорили "ты". Карла очень давно не называли просто Карлом. И давно уже ему не смотрели в глаза так пристально. "Что же, все это не столь уж и дурно", - признался себе Карл, заинтересованно заламывая бровь и тем поощряя Луи продолжать. - Я видел в Азенкуре живого Мартина, - сказал Луи, не найдя лучших одежек для своих голых фактов. - Какого Мартина? - непритворно нахмурился Карл, который с тех пор как стал полновесным герцогом взращивал и лелеял в себе любую и всякую забывчивость. Так через три месяца Изабелла, услышав от хмурого поутру Карла "Мне снова приснился Луи", искренне изумится: "Какой Луи?" - Мартина фон Остхофен, душа которого, по моему разумению, отлетела куда надо прямо с нашего фаблио. Я видел его живым и невредимым. И в подтверждение этих слов привез тебе вот это. У Луи все было подготовлено заранее. В руках Карла оказалась прядь белесых тонких волос и тяжеленный клок ломкой посверкивающей шерсти. - Это его волосы, - пояснил Луи. И, уже не в силах сдерживать нервный смешок, добавил: - А это шерсть алмазного зайца, которым Мартин являлся, пока его не вылечили алхимией. Карл тяжело вздохнул. - И как Мартину это понравилось? - Что именно? - не осмелился строить собственных предположений Луи. - Когда ты драл у него из-под хвоста клок шерсти. Он не обиделся? - Со спины, - поправил Луи бесцветным голосом. И, переживая окрыляющее облегчение зеленой смерти, добавил: - Я думаю, имеет смысл пригласить Жануария. Он в этом понимает лучше нас. x 19 x Карл, пожалуй, мог бы быть и попронырливей. Наблюдательно, болезно сверкать глазами, саркастически снисходить к чужой похоти, язвить ее намеками. Например: спросить ее неожиданно, после занавеса, за которым, сверкая ляжками, спрятались последний акт и последнее явление: "Так кто все-таки лучше - я или он?" И потом наслаждаться ее, гадины, замешательством. Но он и не был, и не делал. Потому что не знал и не догадывался. Платье мнительного венецианского мавра заведомо сидело на нем плохо, ведь он даже не потрудился его примерить в портновской. "Я не единственный кто женат на бляди", - так он решил еще давно, когда сгорело левое крыло замка герцогов Бургундских. А после соблюдал договоренность и был честен - не ревновал сверх меры, не роптал, и был из рук вон ненаблюдателен. А ведь мог бы и заметить. То Изабелла интересуется прошлым Луи, то будущим. То приближает к себе девчушку с именем Луиза и зовет ее так сладенько - "Лу" и "Лулу". Вот она придумала, чтобы Луи учил ее какой-то хуйне - не то в карты, в "бордосское очко", не то немецкому. Вот она тычет пальцем в пегого иноходца и делает радостное, но до идиотизма натянутое открытие: "Конь ну совсем как у Луи!", а потом еще усвоила новое слово - "атас" - и лепит его где ни попадя. Разумеется, "атас" говорит не только устами Луи. Так говорит еще пол-Дижона. Но половина, конечно, не та, у которой Изабелла, всегда посягавшая на снежно-аристократические высоты, охотно перенимала словечки. И такого было много. x 20 x Известно, что так ли, иначе ли, любовники не могут вести себя незаметно. Могут не обращать друг на друга внимания, могут заигрывать изо всех сил, чтоб спектакль удовлетворил наблюдателей с современными, психоаналитическими запросами. Правда, неверно полагать, что тайны (и впрямь замечательное слово, монсеньоры Бальзак, Шадерло де ла Кло, Альфред де Мюссе) тайны сношений, исподволь проникая повсюду, открыты для обозрения всех желающих. Нет. Вот поэтому самые бесталанные уловки (см. выше) в большинстве случаев идут за чистую монету. Ведь не так уж много тех людей, которым нужно что-либо заподозрить и еще меньше тех кто заподозрить не боится. Незаконные браки, которые по примеру законных, все время свершаются на небесах, утверждая трансцендентность моногамии, как и всякое значительное событие оставляют след, поскольку оставить его - всегда непреодолимый искус для брачующихся. Сколько не играй невозмутимость ("эта связь для меня ничего не значит"), сколько не шухари, не предохраняйся ("об этом, клянусь, никто не узнает"), сколько не устраивай конечных автоматов ("фигаро здесь, фигаро там, фигаро у нее") чтобы отмутить час на пяти минутах и ночь на пяти часах, след все равно останется. Это оказывается превыше сил - удовольствоваться покаянной исповедью на закате дней, не важно, в исповедальне или в купе дальнего следования. Есть мнение, что об изменах куда чаще узнают от тех, кто их совершает, чем от волонтеров замочных скважин или наемных вуайеров. "Ты помнишь тот сочельник, когда?.. Так вот..." - реплика к мужу. Благая весть отзывается благой оплеухой (реже - встречным откровением). "Черт побери, как я был невнимателен", - остается только ужасаться. Это так обидно, знать, что ты муж, объевшийся груш, от которых у тебя происходит слепота, так же как у маленького Мука происходил слоновий нос, а у зазеркальной Алисы случались перебои с ростом. Нет утешения, хотя он замечал, разумеется, все, что можно было заметить, но можно и не заметить. Если бы оказалось, что она была неверна ему вчера, он бы снова вспомнил, что заметил, ибо такова функция памяти - вспоминать то, что известно, чему уже дано истолкование. И это не его вина. И не вина вообще, ибо есть такой уговор не принимать в библиотеки обличительные инвективы на рогатых, слепых мужей, и на жен неверных и любых. x 21 x Кинопроба "Луи в роли Карла" принесла Луи много всего, но в частности, отчетливое ощущение воротника, который удушливо сходится на шее, ибо не бывать двум Карлам у Бургундии. Изабелла думала о нем теперь посредством слова "бедненький", которое дилинькало на той же ноте, что "дурачок", хотя последствия для телесности Луи у них выходили совсем уж разные. Далее. "Сколько раз входил ты к жене ближнего своего?" Пятьдесят восемь", - зачем-то соврал Луи и тут же поправился: "Вообще-то шестьдесят два, но как зашел, бывало, так и вышел." Тот, кто сидит по ту сторону воображаемой клети в воображаемой исповедальне, сконфуженно: "Хорошо, сын мой, главное, что вышел, сын мой." Кому еще поведал Луи о своем прелюбодеянии? Никому. Кому Изабелла? Как ни странно, тоже никому. Кому кровать, простыни, подушка, тазик? В докриминалистические времена вещам не было разрешено ничего, кроме, быть может, скупого казенного отчета перед начальником административно-хозяйственной части Страшного Суда. Еще дальше. Однажды Луи вообразил себе покаяние перед Карлом. "Сир, я ее восхотел и возымел, а дурных мыслей при мне, сами знаете, нет, кроме потрахаться". Эта фривольность, в шестнадцать показавшаяся бы Луи похвальной, "незакомплексованной", теперь разочаровала его - даже самовлюбленных шутов, случается, воротит от собственных острот. x 22 x Луи явился туда как на работу в понедельник. Подтянутый, пустой, бритый, весь мыслями в воскресеньи. Изабелла уже дожидалась его, сидя в плетеном кресле. Было солнечно, как бывает только в апреле, место действия было залито прозрачной платиной и мебель казалась обмазанной кое-где акациевым медом, который резво отливал янтарем, оливковым маслом и блестел желтым шелком. Они поприветствовали друг-друга молча, потом Луи погладил ее руку, приспустил рейтузы и сказал шепотом: "У нас мало времени". - Послушай, помнишь, как ты переписывал письма, которые писал мне Карл, во время того похода? - спросила Изабелла, тоже шепотом. Она была серьезна, словно от ответа на этот вопрос будет зависеть весь дальнейший ход событий - минет или как обычно. - Помню, - сразу согласился Луи. Надо же какое совпадение, он и сам куражился над этой биографической деталью часом раньше, когда в сотый раз привиделся барон Эстен, а потом подумалось, что он хоть и барон, а не грамотный, в то время как он, Луи, бессменно оформлял амурную корреспонденцию бургундского графа номер один, хоть и не был бароном, а теперь, вдобавок, обрел влажную благосклонность тогдашнего адресата. Как обычно, работал спасительный принцип компенсации, в соответствии с которым все равно, чем гордиться, лишь бы гнойник не воспалялся. - Так что с того? - Я давно хотела спросить, но все время откладывала, скажи, ты тогда, давно, думал, что мы будем любовниками или нет? - спросила Изабелла и Луи был страшно удивлен, что это на нее вдруг нашло, восстанавливать мотивы, находить высохшие пунктиры связей между событиями. Наверное, прибытие Карла на нее так своеобразно подействовало. - Если хочешь честно, в первый раз я об этом подумал, когда мы забирали тебя из замка Шиболет. Тогда так получилось, что ты была сверху и обломок копья или ветка - не помню, - задрал твои юбки, первую-вторую-третью, Карл тут же снял тебя вниз, а я стоял снизу и я подумал, что у тебя красивые, стройные ноги, совсем без волос, а потом подумал, что ты их наверное бреешь или выщипываешь волоски пинцетом, а потом подумал то, о чем ты спрашивала. Можно сказать, что мы были любовниками с того дня, потому что тогда я впервые мысленно с тобой переспал. А когда переписывал письма - это было продолжение, я как бы сам их писал, хотя текст за меня сочинял сама знаешь кто. У мужчин незавидная роль, все время желать женщин. Знаешь, если посчитать, со сколькими женщинами я действительно был в связи и со сколькими воображал, что в связи, то у вторых, будет количественный перевес не менее чем двойной. Ты вот одна из немногих, кто и побывал и среди тех и среди этих. - А третья категория, женщины твоего герцога? Ты про нее не сказал. x 23 x То была содержательная беседа! Изабелла сидела в кресле так: левая рука на чуть выпуклом животе, правая на правом бедре, правое подколенье покоится на подлокотнике кресла. Левая нога скинула туфельку и упирается в пол, как ей и положено. Роза стыдливо, а если точней, то бесконтрольно полураскрыта. Платье Изабеллы расстегнуто от самого верха до самого низа, и две его серебристо-синие половинки, откинуты на подлокотники, (одна накрыта коленом) и свисают до земли, словно утратившие силу и упругость крылья герцогини эльфов, белое костлявое тело, причинные кудри, усталая грудь кажутся частями осиянного жестокими дневными софитами тела ночной человеко-бабочки. Все это красиво, но той красотой, что не вызывала бы волнения в крови даже самого легковоспламеняемого эротомана. Луи тоже был хорош - правая слегка опирается на спинку кресла, левая машинально прохаживается по недоумевающему члену, рейтузы приспущены, на голенях, далеко не убежишь. А лицо - лицо живет тем, о чем так увлеченно шепчет Изабелла, а отнюдь не тем, что по сценарию, по логике порнофильма должно бы сейчас ходить ходуном. Луи стоит спиной к окну и заслоняет Изабелле свет. Она время от времени заводит голову назад, туда где нет его живота, который дан ей трижды крупным планом, чтобы отхватить ослепительную солнечную пощечину - ей нравится так делать. Свет-тень. Инь-янь. Редкий случай - все, что происходит в комнате Изабеллы по соображениям космической эстетики, оптимально набросать пастелью или углем, предпослав все значительные реплики в верхнем правом углу, в околоплодных водах комиксовых бабл-гамов. x 24 x - Слушай, может нам лучше вообще прекратить, пока Карл не уедет куда-нибудь снова? - Милая Соль, я не выдержу. Я взорвусь. Меня разорвет изнутри. - Никогда бы не подумала. Так ты что, совсем не боишься? - Боюсь. - Не кривляйся. - Я не кривляюсь, я боюсь. Могу побожиться. А ты? - Что я? Мне все равно. Что он может со мной сделать? Побить? Никогда в жизни Карл не станет бить женщину, к которой равнодушен. Поедет по Сене с блядями? А что он по-твоему сейчас делает? Будет на меня зол, обидится, отправит в монастырь Сантьяго-де-Компостела? Пусть попробует. Зачем он по-твоему на мне женился? Ах молчишь? А я тебе скажу - чтобы никто не подумал, что он голубой. Или точнее так, чтобы все, кто уже подумали, после той истории с Людовиком, с Шиболетом, с женитьбой на девке без роду-племени подумали, что наверное он не только голубой, раз предпочел династическому слиянию капиталов с раздельными спальнями такую разорительную свару из-за смазливой содержанки своего врага. Меня заебало, Лу, столько лет быть живым доказательством. - Ты к нему несправедлива. x 25 x Они говорили долго. Луи даже показалось, что так долго они не говорили никогда раньше, хотя представлялись и более мирные случаи болтать языком. В сущности, они говорили уже второй час, Луи ждал Карл, чтобы вместе инспектировать кое-какие предместья, и это не смешно. У Изабеллы тоже рисовалось благотворительное дельце - что-то вроде раздачи хвороста озябшим, которые наверняка уже некультурно заплевали всю дижонскую площадь, ожидая герцогской дармовщины. В общем, промедление было некстати, но пресыщения темой никак не наступало. Вот только голосовые связки болели от шепота. - У меня горло болит от шепота, - созналась Изабелла. - Тогда все, - скоропостижно заключил Луи. Он хотел сказать, что против природы не попрешь, но рейтузы все-таки не натянул. Он соврал, конечно, потому, что это было еще не "все". Изабелла переместилась на край кресла, вынула заколку из волос, волосы, боже, как много серебристых, щекотно расплескались, Луи встал перед ней как лист перед травой, как Каменный Гость перед донной Анной, а победоносная ухмылка синьора Джакомо Казановы облупилась с его губ вместе с первым поцелуем Изабеллы, который его обновленные губы теперь не могли бы поймать и отдать назад, потому, что теперь - не то, что в замке Шиболет, Изабелла была внизу, а он был вверху. И не было поблизости дородной Луны, а потому не на кого было переложить ответственность за свою похоть, которая может и была еще не похотью, но уже давно не тем "желанием", которым затыкают все сюжетные бреши писатели женских романов, просто Луи невыносимо захотелось трахаться, захотелось вот тут прямо сейчас аннигилировать до антиматерии любви, последние брызги которой растворятся в эфирном потопе сигналов удовольствия, захотелось стремиться вперед, по направлению к Изабелле, свернуться шебутным микроголовастиком, обернуться тем семенем, которое подарит Изабелле сына, Карлу пасынка, а ему самому - бессмертие, ибо следующие девять месяцев младенец будет его, Луи, наместником в уютной мирке с теплым климатом, в Изабелле, а всю оставшуюся жизнь будет благословлять свое пренатальное княжение, смеяться в точности как Луи, озадаченно скрести затылок, как он и в точности как он поводить головой, уложив перед зеркалом волосы, а потом, когда-нибудь, он сделает то же самое, что Луи сейчас и Луи станет дважды бессмертен, трижды бессмертен и так на века, на века. Терпеть ласковые слюнки и невнятные тычки языка, а Луи не был обрезан, было уже невыносимо, как невыносимо совестливо мочить ноги прогуливаясь по кромке пляжа и ощущать одними только стопами морскую прохладу, как невыносимо тосковать по прохладному аквамарину в стране Пуритании, сделавши из брюк бермуды, тосковать и не плавать только потому, что у тебя нет купального костюма. Луи сбросил ковы оцепенения и решительно, почти уже грубо, отстранил Изабеллу, отстранил ее губы, встал на колени и, так как подаваться вперед было уже некуда, мешало кресло, навернул ее на себя со всей возможной галантностью и проникновенностью. Их глаза встретились, причем глаза Изабеллы были, они были полны слез. Луи не обольщался по этому поводу, что это, мол от переизбытка чувств. За тридцать семь лет он помнил что-то около шестидесяти семи минетов (любопытно, что до тридцати ему хватало ума вести подобие бухгалтерии, а остальное он посчитал "по среднему") и он понимал, что чувства, даже если они есть, то совершенно здесь не при чем. Просто им, ей, тяжело дышать с таким кляпом во рту, от этого у некоторых происходит насморк, а у некоторых из этих некоторых происходят слезы, бедная моя девочка бедная моя де-держись, милая, я сейчас, а Изабелла послушалась, обхватила его за шею как только может обезьяний детеныш, так крепко, будто пульсация его крови и есть та сила, что закроет перед ней ворота Ада и распахнет ворота Рая, или хотя бы Чистилища и что в биениях его бедренных костей о разваливающееся, мамочки родные, кресло, есть наверное смысл, который, если тесней прижаться к его лицу грудью, то перейдет, перебросится и на нее, как брюшной тиф, как пожар, как вибрация большого, размером с пол-вселенной барабана. - Монсеньор Луи, герцог Карл велели вам передать, чтобы вы их догоняли. Они выехали, не дождавшись вас. - Жанет? Какая блядь оставила дверь незапертой?! Но это было уже все равно. Луи поднялся, отер липкую, горячую ладонь о синий подол платья Изабеллы и, не глядя никуда, натянул рейтузы. Он чувствовал себя так, будто его, словно давешнюю ромашку, ненароком переломили пополам. x 26 x Луи был свободным человеком свободного герцогства. Не будучи потомственным дворянином, он был лишен повышенной чувствительности к понятиям серважа и вассального долга. Поэтому Луи в любую неуютную ночь последних дней апреля мог взнуздать коня и уехать прочь. Например, во Францию, к христианнейшему королю Людовику, обожающему перебежчиков туда-сюда, ибо они, как не знал, но чувствовал король, своей суетливой подвижностью гарантированно задвигают тепловую смерть Вселенной за границы рационально мыслимого будущего. Но увы, политическая конъюнктура во Франции чересчур неустойчива и легкомысленна. Сегодня ты перебежчик и тем спасаешь Pax Gallica, завтра уже мажордом или коннетабль, но вот послезавтра ты останавливаешься, обрастаешь семьей, становишься индифферентен мирозданию и тебя жрет с потрохами новая порция интриганов, бегущих ко французскому двору изо всех иных палестин. Луи мог уехать в Италию к надменным дожам и патрициям. В Италии, впрочем, не любят перебежчиков, потому что не проникли еще столь глубоко в космогонию, как Людовик, но зато там любят тираноборцев. Зато... - Луи цокнул языком. А ему-то что с этого? Он, Луи, не тираноборец. Значит, Италия не подходит. Так, дальше у нас Священная Римская империя германской нации. Немцев Луи уважал за латентную и тем более пикантную развратность, но не любил за то, что, зачастую не находя себе исчерпывающей сатисфакции, последняя охотно переодевается в белые плащи меченосного пуризма. И потом всякие Мартины вместо того, чтобы умело подпоить глянувшегося мужика и отсосать у него, разомлевшего и благосклонного, становятся сплошь оловянными. Луи хитро скосил глаза на городской ров и попытался вообразить себе сцену совращения Карла. Нет, герцог, пожалуй, столько не пьет. Тоже немчура наполовину. Или, скорее, удвоенная немчура. Потому что Карл и развратен, и крестоносен по-своему. Козел, лучше бы меня заколол на месте. Так, еще Англия и Испания. Испанцы - те же немцы, только наоборот. А англичане... Англичане устраивали Луи со всех сторон. Бедные, флегматичные, благородные, нейтральные и безбожные. Но англичан Луи тоже выбраковал. Просто так. Вульгарное пространство бегства было исчерпано и не стоило оригинальничать, припоминая всех суверенов наподобие герцога Анжуйского или там Гранадское королевство, швейцарские кантоны и датско-польскую химеру под водительством шляхетной династии Фортинбрасов. Турок, венгров, Орду, гипербореев и песиголовцев Луи тоже обошел своим вниманием, ибо не хотел быть съеденным на таможне оголодавшими троглодитами. Есть еще монастыри. А что? Стать добропорядочным клюнийцем, петь хвалу Создателю, ходить с кружкой для подаяний, выписывать индульгенции. Луи остановил коня - так ему понравилась в первый момент эта идея. Но, спустя минуту, он вновь наподдал гнедому по бокам - мираж рассеялся. Нет, монастырь - это тоже трусливое, позорное бегство. Тем более позорное, что на сто один процент гарантирует его от мести Карла. Если на венгерской границе его, Луи, еще могут настигнуть ассасины или медноязыкая змея, сплетенная Жануарием из волос Изабеллы, то в монастыре - нет. Герцог не пошлет никого и ничего, ибо будет знать - Луи погребен заживо. Конная прогулка Луи - первая в его жизни конная прогулка, которую он совершал как таковую, то есть без каких бы то ни было зримых целей - подошла к концу. Луи полностью объехал Дижон и остановился перед воротами, через которые не так давно герцог вернулся с победой. Перед воротами, которые он, Луи, покинул беспрепятственно два часа назад. Да, вовсе не обязательно бежать из Дижона неуютной ночью. Можно и при свете дня, прямо сейчас. Туда? - Луи бросил взгляд на приветливо распахнутую пасть Дижона. Или туда? - взгляд Луи сэкономил, ибо и так отчетливо представлял себе тракт, приводящий со временем в Кале. Нет. Лучше всего туда - пожирать с хвоста уже описанную единожды кривую окружность вокруг города. В конце концов, он многое не досмотрел. Там ведь есть еще достопримечательности. Вот, например, можно съездить на холм Святого Бенигния. Ниспослал ведь некто Мартину на Общественных Полях стило как руководство к действию? x 27 x На Общественных Полях было пустынно, как в балде у Луи. Он неуютно поежился, озирая исподлобья окрестности, и сошел с коня. Все равно эти, с копытами, на холм Святого Бенигния могут заезжать только три дня в году. У самого подножия холма была вырыта свежая яма. Кто-то совсем с ума сошел. Что, искал золотые кости Морхульта? Надо будет сказать Карлу, чтобы... Резкий, мгновенно сорвавшийся свист в два пальца Луи обернуться не заставил. Он и так знал, кто за его спиной. Так мастерски не умеет свистеть только Карл. Пока герцог пересекал вытоптанное поле, Луи успел подойти к краю ямы и заглянуть внутрь. Там покоились сломанный черен лопаты, заступ и обрывок веревки. Такая себе геральдика. "Вот здесь сразу видно, что я не дворянин", - незаслуженно презирая свою тусклую звезду, ядно процедил Луи, сплевывая вниз. Черная смерть все не наступала и теперь Луи окончательно понял, что ей уже не наступить никогда. И, поскольку Карл был уже совсем рядом, промолчал: "Вот Мартину досталось прекрасное знамение. А мне - какая-то мусорная дыра." x 28 x - Луи, я должен тебя арестовать, - начал Карл, не здороваясь, зато улыбаясь. - Ты теперь государственный изменник. - Ну наконец-то, - вздохнул Луи, отступая от края ямы и поворачиваясь к герцогу. - Понимаешь, Луи, - продолжал Карл, - тут от Людовика пришло письмо, где, между прочим, написано, что твой Эстен прокололся. Пошел закладывать в один парижский кабак что бы ты думал?.. - Дароносицу, - равнодушно пожал плечами Луи. Ясно ведь и так, что теперь ни к чему отбрехиваться. - Да. А туда как раз зашли Христа ради два перехожих вроде бы монаха. Так вот Эстен, добрая душа, отдал им эту хрень задаром. Ну, они оказались из монастыря святой Хродехильды и на него донесли какому-то святейшеству, а тот Людовику, поскольку дворянин, все-таки, на королевской службе подлежит суду короля Франции. А знаешь, что больше всего любит король Франции? - Деньги. - Ну деньги все любят, а Людовик любит еще и молиться. - Деньгам? - не удержался Луи. Карл посмотрел на Луи с одобрением. - Нет, в основном все-таки Богу. Поэтому Людовик рассвирепел не на шутку и Эстен, чтобы не попасть под церковный трибунал, честно признался, откуда у него дароносица. Он ее, дескать, у тебя выиграл в карты. - В зайца, а не в карты, - с вызовом возразил Луи. - Не понял? - Карл действительно не понял. Луи вздохнул. - Ну, я же когда с Эстеном по твоему поручению дружился, я на нее и поспорил. Что, дескать, никакого алмазного зайца под Азенкуром нет. Поспорил и проспорил. Карл только махнул рукой. - Ладно, это мелочи. Главное, что, как сам понимаешь, ты, Луи, не трахал жену своего герцога. Ты просто утаил в прошлом году от своего герцога вещь государственной важности. Значит, ты государственный изменник. И если даже я мог бы простить тебя как друга, Бургундия тебя простить не может. Потому что Людовик решил уцепиться за эту чашку двумя руками. И теперь, похоже, все идет к новой войне. Карл замолчал и, когда Луи уже хотел сам ввернуть что-нибудь наподобие "Извини, я не хотел" или "Кому война, кому мать родна", герцог сказал севшим, чужим голосом: - И у тебя, Луи, теперь есть ровно два выхода. "Странно, вроде бы один", - подумал Луи. - Ты можешь оказать сопротивление аресту и тогда мы будем драться на мечах здесь и сейчас. Либо ты подчинишься, будешь осужден и повешен. - Сволочь ты, Карл, и говенный искуситель, - Луи казалось, что он думает, но на самом деле он говорил в полный голос. - Если я приму твой вызов, ты зарубишь меня как ребенка, потому что после гибели капитана Брийо ты стал Первым Мечом Бургундии и ты это знаешь. Если же я не приму вызов, я поведу себя как последний трус, хотя крысой никогда не был и уже не буду. - Убил же Давид Голиафа, - обиженно пожал плечами Карл. - Может, и тебе повезет. - И в этом ты тоже сволочь. Потому что если я убью тебя, меня возненавидит вся Бургундия, все Коммины и все Изабеллы мира. - Правда? - Карлу еще никто не делал таких безыскусных, бьющих наповал комплиментов. - Правда-правда, - криво усмехнулся Луи. - А горше всех будет рыдать Мартин. x 29 x Шел снег когда его казнили. Луи думал о картонных коробочках. Для леденцов. А от них плавно перешел к коробкам из дерева. Для человеков. К тому, что они скорее шубы для покойников, а совсем не костюмы. Гроб, вопреки расхожему ярлыку, не деревянный костюм, который нужен "для выхода" или чтобы прикрыть наготу. Если это и предмет одежды, то такой, что защищает от холода, которым пропитана земля. Пропитана зимой. Пропитана летом. Этот холод - озорная, кривая, издевательская гримаса, которую корчит мама-почва тому, что из нее произрастает. Вот этой цветущей яблоне, например, до кружевной ветви которой легко дотянуться незаточенными ножницами большого и указательного пальцев, если подойти к самому краю дощатого помоста и правильно изогнуться вопросительным знаком. Но Луи не стал. Он чуждался любованием цветущим деревом перед смертью (см. смерть ниже или стр ~~~), как чуждался бы харакири, если бы знал, что это такое. Между тем, снег действительно падал. То была не метафора - мол, лепестки облетают будто снежинки. И не конфуз с приветом от авантюрного жанра. Мол, нагой (так и подмывает, "голый") в начале сцены Робинзон Крузо рассовал сухари, которые, без сомнения, пригодятся в грядущем солипсическом хозяйстве, по карманам, которых не было, по этаким кенгуроидным карманам. То был мокрый, вполне объективно-синоптический снег, какого много. И Луи ловил его губами, втайне надеясь, что такая неприятная приятность есть знамение. Кстати, так оно и было. Снег в начале мая - это подлый апперкот с точки зрения виллана. Предлог вне очереди окунуться в обильно унафталиненные меха для чувствительных и прекраснейших. Для Луи, как уже сказано - знамение. А для прочих зрителей, пришедших заради поглазеть как на работу - просто наполовину твердая холодная вода, которая сыплется с неба и чуть портит обзор. Всерьез любоваться такими вещами как неожиданный снег Дижону было так же внове, как самому разрезать себе переднюю стенку живота за компанию с профукавшим победу сюзереном. Кстати, занимая места, кто сидячие, а кто так, все, даже Карл, были уверены, что все кончится хорошо. С одним, правда, уточнением - в конечном итоге. Что в конечном, самом последнем итоге наступит долгожданный, выстраданный поэзией и теологией happy end. Не то чтобы Луи не казнят. Не то чтобы вдруг, растолкав тучи, с неба упадут крепче-крепкого веревки и по ним - вжик! - спустятся мужчины в черных масках и отобьют казнимого у оторопевших палачей, один из которых получит по морде, да-да, а другого лягнут коленкой распоясавшегося Буратино прямо в пах. А затем все они споро погрузятся на воздушную колесницу и Луи, наскоро сотворив о ладонь воздушный поцелуй, отошлет его бледному Карлу (втайне болеющему за успех похищения) в мокрых объятиях своего герцогского кресла, а Изабеллу, мельком, стоя вполоборота на подножке, ее он окатит презрительной прохладцей несказанного "увы!" перед тем как навсегда отправиться в страну, где он будет царем-батюшкой, сегуном или, если угодно, спасенным летчиком. Нет. Это был бы happy end, сработанный из калифорнийской фанеры. Те же кто пришли в то утро на казнь Луи, надеялись на другое. На настоящую благость. На ту милость Господню, в которой так страшно усомниться. Проблема была понятна всем. Ибо если не через повешение, так через пневмонию, с ней придется столкнуться даже ручному хомяку. А потому, надеясь за Луи, все, конечно, надеялись за себя. "Господь не даст его в обиду!" - грея руки дыханием, шептала горничная одной госпожи, которую Луи некогда осчастливил тем, что не обрюхатил. И ее товарки были с ней согласны. Конечно, если бы Луи казнили не за государственную измену, а за убийство или за какое-нибудь скатологическое растление, настроения, несмотря на все вышеперечисленное, были бы иными. А так - подумаешь, государственная измена! Без пяти минут мученик. Без десяти минут Тристан. Словом, Луи жалели. x 30 x Палачей было двое. Один, стриженный под молодого Цезаря (любого из двенадцати) герольд, должен был умертвить Луи de jure, огласив приговор. Другой - то же самое, но de facto, выбив скамью из-под ног Луи, обутых в ладные востроносые туфли, некогда бывшие тесными Карлу и оттого пожалованные казнимому во времена доброй-предоброй дружбы. В нескабрезно розовый период игры в метафизический мяч промеж вассалом и сюзереном. Эти бездельные двое фланировали пока рядом с Луи, выставленному на обозрение, словно редкая фарфоровая ваза, которую сейчас показательно огреют кувалдой. Просто прохаживались по эшафоту, ибо топ-топ на него с обычным скрипом каждой придавленной обреченной стопой ступени уже был позади, а сама казнь - еще впереди. На предмет же поведения в минуты между тем и этим в специальной литературе рецептов не сыскалось. Впрочем, как и на предмет междуцарствий. А жаль. Торжественность таких пауз ощущается и требует украсить себя жестом, игрой желваками или изломом брови, а может и художественным свистом. Ждали, кстати, одного. Когда герцог Карл усидится в своем кресле и даст знак зажатой в кулаке перчаткой, сшитой, кстати, из той же материи, какая обычно идет на театральные занавеси. И довольно скоро дождались. - Этот человек приговаривается к повешению законом Божеским и людским, а также волею герцога, - с места в карьер пустился герольд, скрестив руки на груди, будто был он не сраным герцогским холопом, а со всеми основаниями понтованым правопреемником Понтия Пилата, - ...ибо свершил он государственную измену. "Аминь" - смолчал Луи. Ему было зябко и как-то леностно. Пожалуй, кладбищенской торжественности момента он не ощущал вовсе. Так временами не ощущаешь себя фаллосом праздника на собственном дне рождения, так не чувствуешь легкокрылого присутствия за правым плечом в День своего Ангела. Не чувствуешь пожалуй оттого, что в глубине слова "взаправду" уже давно и крепко уверен в том, что все так, все правильно. Так, как и должно быть. - Каковое повешение прямо сейчас и состоится, - докатился-таки, дорокотал до конца тираду герольд и уставился на Карла, угнездившегося, как то приличествует птицам высокого полета и не можется дирижерам, на самой верхотуре. "Интересней, если бы оно состоялось завтра", - хмыкнул Луи и прошелся, словно тряпка для влажной уборки, по людским макушкам ничего определенного не выражающим взглядом. Собрал, так сказать, пыль. Сообразив, что сейчас снова-таки его ход, Карл посмотрел на Изабеллу. В то утро она удивительно смахивала на фаянсовую свинью-копилку. Тем, например, что вся ее расписная, оптическая видимость блекла в сравнении с тем, что сохранялось нетронутым внутри, в полом пищеводе ее естества, невозбранным, целомудренным и невидимым. Сохранялось до исповеди или до откровения в новом алькове с новым Луи. Посмотрел, не высмотрел ничего кроме свинячьих завитков вокруг чуть сопливого пятачка и китчевой, фаянсовой отстраненности от своих внутренностей, и взмахнул перчаткой. Дескать, добавить нечего. Луи украдкой полоснул взглядом по профилю герольда. "Что, уже?" Он, кстати, отлично знал этого придурка, эту ходячую античную какофонию. Сей глас правосудия вдохновенными вечерами крапал выспренные эссе о назначении мирской любви (термин господина герольда), каковая не обязательно должна осваивать фрикционный ритм и принимать другие формы любви плотской. В первую очередь из соображений демографических. Господин герольд был страстным, но невезучим игроком в балду. А еще - тайным воздыхателем одной тонкогубой, стервозной куртуазности, которую он стеснялся даже попросить о том, что Луи всегда давали без очереди. Ну да ладно. - Ты имеешь право на последнее желание, - получилось громко и с расстановкой. Толпа, как и положено ей, зашепталась. Это уж как всегда. Когда какому-нибудь сорвиголове, который отличился в бою, герцог предлагает самому выбрать себе награду, то и пехота, и конница, и, кажется, даже мулы обоза до хрипоты шепчутся с самими собой и друг с другом о том, что попросили бы у Карла, если бы сами были героями. Безгрешно онанируют, впустую растопырив все щупы удовольствия. Кто думает о малю-ю-сеньком лене с пасеками и прудом, полном карпов. Кто о перстне с руки герцога, который будет так славно завещать старшему сыну при большом стечении остальных потомков. Кто о подвязке с ноги Изабеллы, которую хоть может и дадут, но просить все равно нельзя. Примеряются, то и дело всерьез одергивая самих себя, что главное в таких делах как губозакатайство по чужому поводу - это не хватить лишку, не зайти туда, где фантазия превращается в бред или домино имбецила. Но что любопытно! Когда герцог предлагает кому-то смерть, а в придачу к ней недолгую вольницу последнего желания, или, точнее, последнего исполненного желания, происходит то же самое. Все и даже анти-аэродинамические химеры с фриза собора, того что в снежной дымке вон там, между ветвей яблони, примеряют происходящее на себя. Что б я выбрал, если бы выбирал, не приведи Господь? Между тем интересно, что выбрали бы химеры. Выбирал и Луи. Чашку горячих сливок? Не успеют перевариться - не надо. Герцогского прощения? Еще не хватало, но, главное, никто вроде бы не обижался. Поцелуй Изабеллы? Нет, вот это уже непотребство, ей-Богу. Держать слово перед всеми? Ну... тот род жопорванства, на которое у Луи, вполне самодовлеющего и совсем без русской крови, красной словно смерть на миру, никогда не хватило бы духу. И тут ворота его мыслильни настежь распахнулись и приняли кортеж из всяких там тайных желаний постэдиповой давности, до этого утра обретавшихся в бессознательных подвалах. Кортеж, во главе которого следовал... во главе которого следовал... Луи сделал знак герольду. Тот сделал лицом испытующее "Ну и?", народ разочаровано смолк, Луи выбрал явно быстрее, чем каждый другой под эшафотом. А Луи сказал: - Хочу, чтобы герцог Бургундский пожаловал мне дворянский титул. x 31 x Между волей-к-власти и волей-к-силе существует и, неприрученная, орудует еще одна - воля-к-титулу, которую прошляпили и антропософы, и дотошная немчура. И в медицинском справочнике ей сыскалось бы место - как раз между клептоманией и пигмалионизмом. А почему бы нет? Выслушав Луи и скоро настигший слова Луи рокот толпы, герольд стал желто-сер с лица, словно бы лежалый лоскут, отодранный с лодыжки египетской мумии. Чего-чего? Дворянский титул? А он, простофиля, мысленно приосанившись, уже нес Луи стакан горячих сливок с медом, вежливый, участливый. И еще чуть снисходительный, что твой garcon de caffe или colporteur в предвкушении щедрых чаевых. Что ж, выходит, вместо стакана с молоком изволь теперь разместить на подносе дворянскую грамоту? Но Карл, на которого герольд, ища спасения, бросил отчаянный, потерянный взгляд, похоже плевать хотел на его затруднения. Герцог медленно встал со своего суфлерского кресла, затолкал судьбоносную перчатку в карман куртки и самолично направился в эпицентр скандала, который даже местом действия пока назвать было нельзя. Решительно и быстро взошел на эшафот, словно мим, которого зовут на бис, вплотную приблизился к Луи, которого иные звали наглецом, а иные душкой, приблизил губы к уху Луи, причем так, что последнего обдало сенным ароматом крапивы двудомной, исходившей от кудрей Карла, которые, ничего не попишешь, стали уже помаленьку редеть, и шепотом спросил: - Я не ослышался? - Нет, - тем же будничным шепотом ответил Луи. - Так ты хочешь стать бароном? - Нет, с меня довольно и маркиза. - Значит будешь маркизом, - одним махом окончил торги Карл и о Боже что это он делает зачем это герцог Луи был у нее в гостях два раза а я не услышала что он сказал что ж это творится в тех самых зеленых рейтузах а он неблагодарный его жену а он ты видел ну блин не каждый день а может и правду говорят что брехня эти знатные баре он того как в Писании та то не то то когда Иуда целовал а тут вроде наоборот в смысле тут вообще не то и я еще тогда подумала что на месте герцога я бы это давно сразу после Льежа сделала а не ждала бы до самого мая и главное зачем ой девочки в первый раз такое вижу и я и я и я... герцог возложил озябшие руки на плечи Луи и, чинно вторгшись в пространство чужого лица, поцеловал Луи в лоб, промахнувшись, конечно, мимо его геометрического, а также тантрического центров, но все равно, все равно. - Я жалую этому человеку титул маркиза и замок Шиболет, - провозвестил Карл. В противовес обвалившейся на мир ископаемой, доптеродактильной тишине тонко пискнула Изабелла. Словно мышь, или, как выразился бы румяный крестьянский малыш, как мыша. Она предпочла бы лишиться чувств, как то заведено кое-где в книгах, но ее волнение всамоволку разыскало себе свой путь наружу. Его, этот писк, было бы впору назвать комичным, если бы не рвался из этого мышьего крика усталый стон роженицы, которой Изабелла не стала и никогда уже не станет. Если бы не звенел в этом писке сиротский, сучий обман, под всемирным крылом которого все бедные жертвы без разделения на овец и козлищ, на правых и виноватых и, чувствуя который отдельные святые пробуют любить и жалеть всех без разбора. Но этот писк никто не почтил вниманием. Даже Луи и Карл. Которые, хоть и были далеко, хоть и не слышали, но могли бы, блядь, догадаться. x 32 x Раз такое дело, первого палача пришлось тут же на месте уволить, а виселицу упразднить. Любителям рыть сыру землицу в поисках мандрагоры и иных материальных трансмутантов висельницкой спермы на этот раз поживы не будет. Не будет, ибо Луи, который теперь Луи де Шиболет, может быть умерщвлен одной лишь благородной сталью. А когда рубят голову, известно, кончают только палачи, да и то не всякие. Впрочем, за заменой дело не стало. Барон де Раввисант тотчас же вызвался помочь своему герцогу, а заодно и его любимцу, все равно любимцу Луи в деле умерщвления последнего. Благо, оружие было при нем ("Как жопой чувствовал", - крякнул де Раввисант, который, кстати сказать, собирался заложить свою благородную сталь недурной ковки в одной там лавочке сразу по окончании действа и чтобы не терять времени прихватил ее с собой). У Раввисанта прямо-таки рука зудела поскорее взмахнуть своим сокровищем над головой Луи, ибо он, честный с собой и бедный как сова, подозревал, что это будет последний взмах его воинской радости, а после им будем махать ростовщик, месье Тудандаль, перед носом у своих своенравных клиентов. - Все? Можно продолжать? - опасливо поинтересовался герольд, страшась, что Карл сейчас возьмет, да и переставит по-новому запятые в двуострой чудотворной мантре "казнить-нельзя-помиловать". А потом посвежевший, новорожденный Луи возьмет да и открутит ему голову в кулуарах какого-нибудь пьяного развеселья. На этой же неделе, или на следующей неделе. Или, что лучше, но тоже плохо, ославит его на пол-Дижона и главное, перед женщиной Которую Он Боготворит. От такого маркиза, который в вестибюле собственной казни заскучавши водит хиромантирующим пальцем по ладони и высматривает знакомые рожи в толпе, всего можно ожидать. - Нет, еще нельзя. Еще нужна корзина, чтобы туда падала голова, - с авторитетным видом заявил Раввисант, который хоть и был нетерпелив, но благоговел перед чужой титулатурой всегда, даже когда она, как у Луи, разила недосохшими чернилами. Раввисант был убежден, что казни низкого пошиба отличает от казней, которые не ровен час вскочат на закорки истории, именно наличие корзины, в которую голова "будет падать" или не будет. Да и сами головы вместе с их содержимым делились бы в энциклопедии Раввисанта на те, что корзины достойны, и те, что нет. Кроме всего, мягкому сердцем Раввисанту хотелось сделать Луи приятное. Когда послали за корзиной, герольду стало еще тревожнее. Ему начало казаться, что истинно его, а не бодрого Луи, словно Пьеро, выставили на поругание и посмешище, чтобы он оттенял комедию своим озабоченным видом. Что вся эта казнь - комедиозна и что об этом уже догадались проницательные все, в отличие от излишне буквального него. И что маячат там внизу угрюмые овалы только затем, чтобы исподтишка, из-под своих заскорузлых масок, из своих мясных блиндажей измываться над ним и его серьезностью. Сейчас принесут корзину, герцог улыбнется - а у него временами выходит так улыбнуться, чтобы у половины присутствующих екнуло сердце от глупой тоски и запредельной, смутной зависти мертвого к живому, а у половины внутри запахло бы свежими кренделями и зазвенело бы свадебными бубенцами. Причем чтобы спустя мгновение оказалось, что эти две половины присутствующих суть есть одна целая, полная половина, включающая и тех, и тех, ощущающих все это одновременно. Вот так он улыбнется, потянет-потянет паузу и прольет свой баритон с высоты да в разверстые уши. "Ну что, господа, я тут подумал и решил, что нашему славному Луи придется, видать, ограничиться голодной ямой и покаянными молитвами. Не пристало доброму отцу казнить блудных чад, как говориться". Но герольд, как то в обычае у мнительных и недалеких, ошибался. И одного взгляда на герцога достало бы, чтобы это понять. Луи, например, понимал, что на этот раз халявы не будет. Хоть и смотрел на Карла совсем не за этим. Все дело было в пароле этого мая, который первыми прочли на лбу Луи проницательные азенкурские твари, который был провозвещен Луи Эстеном д'Орв, который невзначай прощупал изнутри по методу Бройля и сам Луи и который, играючи, словно башковитый школяр "мама мыла раму" из букваря, прочел и Карл. Который позже всех ухватила в то утро и Изабелла. И тут же на радостях заплакала. - Ну что, поехали, - Раввисант, едва читавший по складам, подбодрил герольда, не знавшего ни одной буквы, из каких складываются такие пароли, такие алфавиты кипу, а также и знамения, случайности, самоубийства, совпадения, непреодолимые влечения и роковые прогулки верхом. И другие морские узелки на память, навязанные сплошь на линии жизни и на линии смерти. x 33 x Дальше Изабелла видела все глазами ныряльщицы. Гидравлический стук крови в барабанных перепонках, слезы и сурьма, которой подведены глаза, поплывшая от слез. Эти три жидкие субстанции организовали Изабелле иллюзион погружения. Короче говоря, как Луи вальяжно подкатил к плахе, как он, чуть скривившись о судьбе своих славных рейтуз, которые безнадежно испортит грязь и мокрый снег, стал на колени, как он, откинув волосы, обнажил розовую, шерстистую изнанку шеи, как притерся щекой к грушевой колоде Изабелла не видела. Ей очень хотелось, чтобы Карл повернулся к ней и убедился, что она плачет, что она не видит, но он этого не сделал. Может поэтому, из чувства протеста, к последнему акту в мире Изабеллы чуть распогодилось и вослед мокрому и безысходному октябрю наступил кристальный, пронзительный ноябрь, когда хорошо принимать постриг, писать картины тушью и, не робея, смотреть в лицо своей и чужой старости. Луи проглотил прелый, сладковатый запах мокрой груши, которая впитала уже немало вражьей крови и будет впитывать еще много, пока не превратится в этакий засохший тампакс-тампон, который, как и положено, выкинут. И ему подумалось, что та, которая придет за ним после того как Раввисант полоснет своим разделочным мечом, наверняка примет образ давней мавританской танцовщицы из шкатулки, с расставленными циркулем ногами. Карл, кстати, тоже отчего-то вспомнит тот давний пожар в блудной бане и, право слово, не ожидавший от себя, синематографически заснявшего не одну военную компанию, такого малодушия, отведет глаза. Вспотевша