Я очень люблю писателей, которые описывают старинные запущенные барские
усадьбы,  освещенные косыми  лучами  красного  заходящего  солнца,  причем в
каждой  такой   усадьбе  у  изгороди  стоит  по  тихой  задумчивой  девушке,
устремившей свой грустный взгляд в беспредельную даль. Это самый хороший, не
причиняющий неприятность сорт женщин: стоят себе у садовой решетки и смотрят
вдаль, не делая никому гадостей и беспокойства.
     Я  люблю  таких  женщин.  Я  часто  мечтал  о том, чтобы  одна  из  них
отделилась  от  своей изгороди  и  пришла  ко  мне успокоить,  освежить  мою
усталую, издерганную душу.
     Как жаль,  что такие милые  женщины водятся только у изгороди  сельских
садов и не забредают в шумные города.
     С ними было бы  легко.  В  худшем  случае  они могли бы только покачать
головой и затаить свою скорбь, если бы вы их чем-нибудь обидели.
     Прямая им противоположность - городская женщина. Глаза ее бегают, злые,
ревнивые, подстерегающие, тут же,  около вас... Городская женщина никогда не
будет кутаться в  мягкий пуховый платок,  который всегда красуется на плечах
милой женщины у изгороди. Ей подавай нелепейшую  шляпу  с перьями, бантами и
шпильками, которыми она проткнет свою многострадальную  голову. А попробуйте
ее обидеть... Ей ни на секунду не придет  в голову  мысль затаить обиду. Она
сейчас же начнет шипеть, жалить вас, делать тысячу гадостей. И все это будет
сделано с обворожительным светским видом и тактом...
     О, как прекрасны девушки у изгороди!



     У меня  в  доме  завелось однажды  существо,  которое  можно  было  без
колебаний причислить к числу городских женщин.
     На этой городской женщине я изучил женщин вообще - и  много  странного,
любопытного и удивительного пришлось мне увидеть.
     Когда она поселилась у меня, я поставил ей непременным  условием  -  не
считать ее за человека.
     Сначала она призадумалась:
     - А кем же ты будешь считать меня?
     -  Я  буду  считать  тебя  существом  выше человека,  -  предложил я, -
существом  особенным,  недосягаемым,  прекрасным,  но  только  не человеком.
Согласись сама - какой же ты человек?
     Кажется, она обиделась.
     - Очень странно! Если у меня нет усов и бороды...
     - Милая! Не в усах дело. И уж  одно то, что ты видишь разницу  только в
этом, ясно  доказывает,  что  мы  с тобой никогда не споемся. Я даже не буду
говорить навязших на  зубах слов о  повышенном  умственном уровне мужчины, о
его  превосходстве,  о сравнительном весе мозга  мужчины  и  женщины, -  это
вздор. Просто мы разные -  и баста. Вы  лучше  нас,  но не такие,  как мы...
Довольно  с  тебя этого? Если бы прекрасная, нежная  роза старалась стать на
одном уровне  с черным  свинцовым  карандашом -  ее затея вызвала бы  только
презрительное пожатие плеч у умных, рассудительных людей.
     - Ну, поцелуй меня, - сказала женщина.
     - Это можно. Сколько угодно.
     Мы поцеловались.

     - А ты меня будешь уважать? - спросила она, немного помолчав.
     -  Очень тебе это нужно!  Если я  начну тебя уважать,  ты  протянешь от
скуки ноги на второй же день. Не говори глупостей.
     И она стала жить у меня.
     Часто, утром, просыпаясь раньше, чем она, я долго сидел на краю постели
и наблюдал  за  этим  сверхъестественным,  чуждым  мне  существом,  за  этим
красивым чудовищем.
     Руки  у  нее  были белые,  полные, без всяких мускулов,  грудь во время
дыхания поднималась до смешного высоко,  а длинные  волосы, разбрасываясь по
подушке, лезли  ей в  уши, цеплялись  за  пуговицы  наволочки  и,  очевидно,
причиняли не меньше  беспокойства, чем ядро на ноге каторжника. По утрам она
расчесывала свои волосы,  рвала гребнем  целые  пряди, запутывалась в  них и
обливалась  слезами. А когда я,  желая  помочь  ей, советовал остричься, она
называла меня дураком.

     То же самое мнение обо мне она высказала и второй раз - когда я спросил
ее о цели  розовых атласных лент, завязанных в хрупкие причудливые  банты на
ночной сорочке.
     - Если  ты, милая, делаешь  это для меня, то они совершенно  не нужны и
никакой пользы не приносят. А в смысле нарядности - кроме меня ведь их никто
не видит. Зачем же они?
     - Ты глуп.

     Я  не видел у нее  ни одной  принадлежности туалета,  которая  была  бы
рациональна, полезна и проста. Панталоны состояли из одних  кружев и бантов,
так  что согреть  ноги не  могли;  корсет мешал ей нагибаться и оставлял  на
прекрасном  белом  теле  красные  следы.  Подвязки  были  такого  странного,
запутанного вида, что дикарь, не  зная, что это такое, съел бы их. Да и  сам
я, культурный, сообразительный человек, пришел  однажды в отчаяние,  пытаясь
постичь сложный, ни на что не похожий их механизм.
     Мне кажется, что где-то сидит такой хитрый, глубокомысленный, но глупый
человек, который выдумывает все эти вещи и потом подсовывает их женщинам.
     Цель, к которой он при этом стремится, - сочинить что-нибудь такое, что
было бы наименее нужно, полезно и удобно.
     "Выдумаю-ка я для них  башмаки",  -  решил  в  пылу  своей работы  этот
таинственный человек.
     За образец он почему-то  берет свое  мужское, все умное, необходимое  и
делает из этого предмет, от которого мужчина сошел бы с ума.
     "Гм,  -   думает  этот  человек,  -  башмак,   хорошо-с!"  Под   башмак
подсовывается  громадный,  чудовищный каблук,  носок  суживается, как острие
кинжала, сбоку пришиваются  десятка два пуговиц,  и  -  бедная,  доверчивая,
обманутая женщина обута.
     "Ничего, - злорадно думает этот грубый таинственный человек. - Сносишь.
Не подохнешь...  Я тебе еще и  зонтик  сочиню. Для чего  зонтики служат?  От
дождя, от  солнца. У мужчин они большие, плотные.  Хорошо-с. Мы же  тебе вот
какой сделаем. Маленький, кружевной,  с ручкой, которая  должна переломиться
от первого же порыва ветра".
     И  этот  человек  достигает своей цели:  от дождя зонтик протекает,  от
солнца, благодаря  своей  микроскопической  величине,  не  спасает, и, кроме
того, ручка у него ежеминутно отваливается.
     "Носи,  носи!  -  усмехается  суровый  незнакомец.  - Я  тебе и  шляпку
выдумаю. И кофточку, которая застегивается сзади.  И пальто,  которое совсем
не застегивается, и носовой платок, который можно было  бы втянуть целиком в
ноздрю  при  хорошем  печальном  вздохе.  Сносишь,  за  тебя,  брат,  некому
заступиться. Мужчина с вашим братом подлецом себя держит".
     Однажды  я  зашел  в  магазин  дамских   принадлежностей  при  каком-то
"Институте красоты".  Мне  нужно было сделать городской женщине какой-нибудь
подарок.
     - Вот, - сказала мне  продавщица, -  модная вещь. В  бархатном  футляре
лежало что-то вроде узкого стилета с затейливой резьбой и ручкой из слоновой
кости.
     - Что это?
     -  Это, monsieur,  прибор для вынимания из глаза попавшей туда соринки.
Двенадцать  рублей.  Есть  такие  же из композиции, но только без серебряной
ручки.
     - А есть у вас клей, -  спросил я с  тонкой иронией, - для приклеивания
на место выпавших волос?
     -  На будущей  неделе  получим,  monsieur. He  желаете  ли  аппарат для
извлечения шпилек, упавших за спинку дивана?
     -  Благодарю вас, -  холодно сказал я,  - я  предпочитаю  делать  это с
помощью мясорубки или ротационной машины.
     Ушел я из магазина с чувством гнева и  возмущения,  вызванного  во  мне
хитрым, нахальным незнакомцем.

     Живя у меня, городская женщина проводила время так.
     Просыпалась в  половине первого  пополудни и ела  в постели виноград, а
если был не виноградный сезон, то что-нибудь другое - плитку шоколада, лимон
с сахаром, конфеты.
     Читала газеты. Именно те места, где говорилось о Турции.
     - Почему тебя интересуют именно турки? - спросил я однажды.
     -  Они  такие милые.  У  тети жил  один  турок-водонос.  Черный-черный,
загорелый. А глаза глубокие. Ах, уже час! Зачем же ты меня не разбудил?
     Она  вставала и подходила к зеркалу.  Высовывала язык, дергала его, как
бы желая убедиться, что он крепко сидит на месте, и потом, надев один чулок,
заглядывала в конец неразрезанной книги, купленной мною накануне.
     Через пять минут она заливалась слезами.
     - Зачем ты ее купил?
     - А что?
     - Почему непременно историю маленькой блондинки? Потому что я брюнетка?
Понимаю, понимаю!
     - Ну, еще что?
     - Я понимаю. Тебе нравятся  блондинки и маленькие. Хорошо, ты глубоко в
этом раскаешься.
     - В чем?
     - В этом.
     Она плакала, я рассеянно смотрел в окно. Входила горничная.
     - Луша, - спрашивала горничную жившая у меня  женщина,  -  зачем  вчера
барин заходил к вам в три часа ночи?
     - Он не заходил.
     - Ступайте.
     - Это еще что за штуки? - кричал я сурово.
     - Я хотела вас поймать. Гм...  Или  вы хорошо умеете владеть собой, или
ты мне изменяешь с кем-нибудь другим.
     Потом она еще плакала.
     - Дай мне слово, что, когда ты меня разлюбишь, ты честно скажешь мне об
этом.  Я не произнесу ни  одного упрека. Просто уйду от тебя.  Я оценю  твое
благородство.



     Недавно я пришел к ней и сказал:
     - Ну вот я и разлюбил тебя.
     - Не может быть! Ты лжешь. Какие вы, мужчины, негодяи!
     - Мне  не нравятся  городские женщины, - откровенно признался я. -  Они
так запутались  в кружевах и подвязках, что  их никак оттуда не вытащишь. Ты
глупая, изломанная женщина. Ленивая, бестолковая, лживая. Ты обманывала меня
если  не  физически, то  взглядами, желанием,  кокетничаньем с  посторонними
мужчинами.  Я стосковался по  девушке  на низких каблуках,  с  обыкновенными
резиновыми подвязками,  придерживающими чулки,  с  большим зонтиком, который
защищал бы нас обоих от дождя и солнца. Я стосковался  по девушке,  встающей
рано утром и готовящей собственными любящими руками вкусный кофе. Она  будет
тоже женщиной,  но  это  совсем  другой сорт. У изгороди усадьбы, освещенной
косыми  лучами  заходящего солнца, стоит она в белом  простеньком платьице и
ждет меня, кутаясь в уютный  пуховый платок... К черту приборы для вынимания
соринок из глаз!
     - Ну, поцелуй меня, - сказала внимательно слушавшая меня женщина.
     - Не хочу. Я тебе все сказал. Целуйся с другими.
     - И буду. Подумаешь, какой красавец выискался! Думает, что, кроме него,
и нет никого. Не беспокойся, милый! Поманю - толпой побегут.
     -  Прекрасно.  Во  избежание  давки  советую  тебе  с  помощью  полиции
установить очередь. Прощай.

     На  другой  день в сумерках я нашел все, что  мне требовалось: усадьбу,
косые  лучи  солнца  и  тихую  задумчивую  девушку,  кротко  опиравшуюся  на
изгородь...
     Я упал перед ней на колени и заплакал:
     - Я устал, я весь изломан. Исцели меня. Ты должна сделать чудо.
     Она побледнела и заторопилась:
     -  Встаньте. Не надо... Я люблю вас  и  принесу вам  всю  мою жизнь. Мы
будем счастливы.
     - У меня было прошлое. У меня была женщина.
     - Мне нет  дела до  твоего прошлого. Если ты пришел ко мне -  у тебя не
было счастья.
     Она  смотрела  вдаль мягким задумчивым взглядом и повторяла, в то время
как я осыпал поцелуями дорогие для меня ноги  на низких каблуках: - Не надо,
не надо!
     Через неделю я, молодой,  переродившийся,  вез ее к себе  в  город, где
жил, -  с  целью  сделать  своей рабой,  владычицей, хозяйкой,  любовницей и
женой.
     Тихие слезы умиления накипали у меня на глазах, когда я мимолетно кидал
взгляд на ее милое загорелое  личико, простенькую шляпку с голубым бантом  и
серое платье, простое и трогательное.
     Мы уже миновали задумчивые, зеленые поля и въехали  в шумный, громадный
город.
     - Она здесь? - неожиданно спросила меня моя спутница.
     - Кто - она?
     - Эта... твоя.
     - Зачем ты меня это спрашиваешь?
     - Вдруг вы будете с ней встречаться.
     - Милая! Раньше ты этого не говорила. И потом - это  невозможно. Я ведь
сам от нее ушел.
     - Ах, мне кажется, это все равно. Зачем ты так посмотрел на эту высокую
женщину?
     - Да так просто.
     - Так. Но ведь ты мог смотреть на меня!
     Она  сразу  стала  угрюмой,  и  я,  чтобы  рассеять  ее,  предложил  ей
посмотреть магазины.
     - Зайдем в этот. Мне нужно купить воротничков.
     - Зайдем. И мне нужно кое-что.
     В магазине она спросила:
     - У вас есть маленькие кружевные зонтики?
     Я побледнел.
     - Милая... зачем? Они так неудобны... лучше большой.
     -  Большой - что ты говоришь! Кто  же здесь,  в  городе, носит  большие
зонтики! Это  не деревня. Послушайте.  У вас есть подвязки, такие, знаете, с
машинками. Потом ботинки на пуговицах и на высоких каблуках...  не те, выше,
еще выше.
     Я  сидел  молчаливый,  с  сильно   бьющимся  сердцем   и  страдальчески
искаженным  лицом и  наблюдал,  как  постепенно  гасли  косые  красные  лучи
заходящего солнца,  как спадал с плеч уютный  пуховый платок, как  вырастала
изгородь из хрупких кружевных зонтиков  и как на ней причудливыми гирляндами
висели  панталоны из  кружев и  бантов...  А на  тихой,  дремлющей  вдали  и
осененной  ветлами усадьбе  резко вырисовывалась вывеска  с  тремя странными
словами:

     Modes et robes*

     Девушка отошла от изгороди и - умерла.


     * Шляпы и платья (фр.).

Популярность: 43, Last-modified: Fri, 16 Aug 2002 08:57:38 GMT