которого подыскивалась уже на всякий случай кормилица, хотя бы и приходящая. И скоро все разговоры трех женщин в четырехкомнатной квартире Кашнева стали сводиться от "хороших денег" к "хорошему адвокату", у которого Кашнев мог бы быть помощником, чтобы через несколько лет иметь уже не какую-то там квартиру, а собственный дом и даже... дачу в Крыму. - Хорошие адвокаты, хорошие деньги, все это очень хорошо, конечно, - кротко, но рассудительно замечал Кашнев. - Но идти из акциза в помощники присяжного поверенного - это значит для меня менять верное на неверное. Но тут оказалось, что у тещи был какой-то старый знакомый присяжный поверенный, с которым она уже списалась. Он готов был оказать покровительство ее зятю и "гарантировал" (это слово особенно часто пускалось в ход тещей) ему на первое время такой же заработок, как его месячное жалованье акцизного чиновника, и это ведь только на первое время, а потом... - Теперь так... При вашем ораторском таланте, - говорила теща, - вы, Дмитрий Николаевич, можете далеко пойти. - Но откуда же вы взяли, что у меня есть ораторский талант? - удивлялся Кашнев. - Разве я глухая? - обижалась теща. - Разве я не слышу, как вы говорите? С каким выражением и с какими доказательствами. А на суде что же еще нужно? Нужно привести доказательства! Адвокат, к которому теща вздумала направить в помощники зятя, жил в Симферополе, где имел собственный дом, и ему недалеко было ездить на свою дачу, которая была в Судаке. - А при том, конечно, как у всех там в Крыму, свой порядочный виноградник, - мечтательно озарив белые глаза, победоносно добавляла Алевтина Петровна. Когда в человека верят, когда на него надеются, что он откроет в себе зачатки способностей, тогда и человеку начинает казаться, что способности эти у него действительно есть. Исподволь Кашнева начали занимать судебные процессы, о которых он читал в газетах. Иногда он даже заходил в свободное время в окружной суд послушать, как велось то или иное дело. На его столе появились своды законов по гражданским и уголовным делам. Наконец, списавшись с крымским адвокатом, он поехал к нему сам, чтобы поговорить и взвесить, не грозит ли ему чем-нибудь такой серьезный шаг, как перемена на неверное верного, - это было уже весною 1911 года, Кашнев расстался с акцизом и Полтавой и перевез свое немалое семейство в Симферополь. Софочка и здесь, как в Полтаве, деятельно стуча костылем, начала уходить по утрам и не больше как через неделю провозгласила, хотя и по-своему безулыбочно, но по виду торжественно: - Я нашла себе место! И Кашнев весело поздравил ее с удачей. Он вообще начал чувствовать себя веселее, когда снял свою акцизную чиновничью фуражку с кокардой и заменил ее обыкновенной шляпой. Квартира, которую нанял он в новом городе, конечно, была найдена женою и тещей не совсем удобной, но в первое же воскресенье по приезде устроили они поездку к морю, и это примирило их даже и с не совсем удобной квартирой. День этот был ласковый, голубой, нежаркий, тихий. На пляже было много народа, такого же радостного, как они, и Кашнев в первый раз за несколько лет после военного госпиталя ощутил простую, давно забытую им детскую радость жизни, хотя кругом него и было много других людей. XII Присяжный поверенный Савчук, человек уже немолодой, хотя и не старый, - лет сорока пяти, раздобревший, как и полагается людям свободных профессий в его возрасте, значительно лысый со лба и носивший бороду смоляно-черного цвета (как он говорил, "для пущей солидности, необходимой адвокату"), говорил Кашневу: - Для того чтобы преуспевать в жизни нашему брату-адвокату, нужно иметь много пронырства и даже, если хотите, нахальства, потому что конкуренция велика. Ведь в нашем стане орудуют не только юристы с образованием, а даже и подпольные адвокаты, из писарей: набили руку на переписке бумаг, прошений и отношений и действуют кто во что горазд. Я не так давно одного такого в окружном суде встретил: кивает мне на другого такого же, как сам, и хихикает: "Вот, посмотрите-ка, он то-оже выиграе-еть дела!" "Выиграеть", - как вам это нравится? А между тем они тоже наши с вами конкуренты!.. А то появился тут еще с полгода назад некий защитник невинных овечек по фамилии Волк! Хотя бы Волков, а то без всякого "ов": Волк, - и вся недолга! Которые желающие - лезь ему прямо в зубы!.. Конкуренция большая, да, но... и наша губерния Таврическая, во-первых, не мала, - кроме Крыма, еще три уезда - Бердянский, Днепровский, Мелитопольский, - и население пестрое, и всяких мошенников на наш с вами век хватит!.. У вас же, - это я вам прямо скажу, - пусть даже никакой опытности, так себе нахальства, - и даже... даже, скажем так, нет осанки, - осанки, да, что очень необходимо адвокату, но-о зато у вас есть честность в глазах - ее не подделаешь, а у вас она налицо, - это я вам прямо говорю, без лицеприятства, - это вам большой плюс, потому что еще Некрасов сказал комплимент нашему брату, как вам, конечно, известно: И, содрав гонорар неумеренный, Восклицал мой присяжный поверенный: "Перед вами стоит гражданин Чище снега Альпийских вершин!.."* ______________ * Здесь приводятся строки из второй части поэмы Н.А.Некрасова "Современники". - Вы говорите, Иван Демидыч, что вот там "честность в глазах" и прочее, - заметил, встревожась, Кашнев, - но ведь никаких явно нечестных махинаций мне, надеюсь, и не придется представлять на суде честными? - Ну еще бы, еще бы, - успокоил его Савчук. - Надо вам помнить только, что защитник в суде и есть именно защитник, - все равно, что врач у постели больного... хотя бы этот больной и заслуживал каторги или даже виселицы. И тут же снова заговорил о конкурентах, способных выхватить из рук наиболее выгодные дела. - Конкуренты в адвокатской практике - это, как вы сами должны знать, зло, известное с давних времен. На этой почве шла борьба и в древнем Риме. Клавдий, например, оратор Клавдий... вы не читали о нем? - Нет, что-то не помню такого... - Клавдий... Идет раз по улице и вдруг слышит: в окне из клетки птица какая-то говорит, может быть и картаво, как-нибудь, а все-таки как следует - по-латински! - Какая же это могла быть птица? - Не помню в точности... Только не попугай, конечно, попугаи появились в Европе из Америки... И вот Клавдий - дела его шли явно блестяще, человек он был богатый, - отвалил за эту птицу что-то порядочно серебра... Принесли ее ему домой, а он что же сделал? Приказал своему повару ее, говорящую, зажарить! Тот зажарил, а Клавдий съел!.. Скворец это мог быть, я думаю, а скворцов ведь и у нас едят... Зажарил и съел во имя чего же? Не смей быть моим конкурентом, - вот во имя чего! Я - оратор, и я говорю, а ты своей дребеденью не привлекай внимания моих, Клавдия, клиентов! Савчук был женат, и жена его приходилась какою-то дальней родственницей Алевтине Петровне. Он имел троих детей, уже подростков, двух мальчиков и девочку. Кашнев видел, что его принципал, как называл он в своем домашнем кругу Савчука, на земле стоит прочно. И дом себе он устроил хозяйственно, из белого евпаторийского камня, который не нуждался в штукатурке и даже имел обыкновение сбрасывать ее с себя. Дачу в Судаке Савчук строил тоже сам, но из желтого керченского камня, доставленного туда морем на парусном баркасе. У жены Ивана Демидыча, Ксении Семеновны, дамы преждевременно увядшей, с вечно озабоченными бровями, находилось о чем вспоминать, когда она виделась с Алевтиной Петровной, и та часто ходила к ней в гости. Город очень нравился теще Кашнева, и она больше, чем ее дочери, была довольна, что так отлично удалась ее затея. А сам Кашнев, вполне равнодушно относясь к городу, в который переселился, не имел поводов жалеть о покинутой им службе в акцизе: он и здесь делал только то, что ему поручал делать его принципал. Иногда тот передавал ему мелкие дела, на которые у него не хватало времени, и Кашнев вел их в суде, накоплял опыт. Бывали такие дела, когда людям действительно хотелось помочь, так как совершали они не столько преступления, сколько ошибки. То в его лице, что называл Савчук "честными глазами", действовало не только на присяжных заседателей, но прежде всего на тех, кто обращался к нему за помощью, так что новый помощник Савчука увеличил, даже и не заботясь о том, число его клиентов. Через два года он стал зарабатывать уже больше, чем когда был акцизным чиновником в Полтаве. А так как Федя уже подрос и начал ходить, то Неонила Лаврентьевна однажды пришла радостная не менее своей сестры Софы и сказала точь-в-точь ее словами: - Я нашла себе место! Это было привычное для нее место классной дамы, и она не столько нашла его, сколько дождалась, когда освободит его старушка, выслужившая пенсию. Теперь в квартире Кашнева вела хозяйство Алевтина Петровна, и Кашнев снова начал верить, что ему очень повезло тогда, в Ромнах, а теща его, совершая прогулки с маленьким Федей по улице около того дома, где они жили, уже начала поглядывать на все вообще дома деловито оценивающими глазами и даже больше: начала справляться, что почем и на лесном складе, и в скобяных магазинах, а цену пиленого желтого камня она знала еще с первых дней, как попала в Крым. Когда все уходили из дома, она доставала из посудного шкафа запрятанную там школьную тетрадку и, время от времени говоря: "Теперь так!", начинала чертить карандашом и вычислять, сколько пойдет камня на стены, железа на крышу, досок на полы, потолки, двери, окна, если сделать дом, например, в пять комнат, и сколько придется уплатить за работу каменщикам, кровельщикам, плотникам... Когда же появлялись в квартире не только зять, но даже какая-либо из дочерей, Алевтина Петровна поспешно прятала свою тетрадку в самое незаметное место посудного шкафа. Кашнев же, имевший теперь дело только с людьми, в большей или меньшей степени нарушающими законы, все больше и больше привязывался к маленькому Феде, пока еще ничего не понимавшему ни в каких законах, но пытавшемуся уже все время нарушать приказы своей бабки, то и дело кричавшей ему: "Федичка, нельзя так!.. Какой непослушный малыш!" Каких бы красивых коней из папье-маше ни покупала она ему - серых с яблоками, гнедых или вороных со звездами на лбу, - он, пыхтя и сидя на полу с ними вровень, стремился непременно выдрать им хвосты и переломать ноги, чтобы потом, внимательно тараща глазенки, наблюдать, как "баба Аля", тоже пыхтя и сопя, старается склеить сломанные лошадиные ноги и восстановить на своих местах пышные хвосты. Кашнев то носил Федю на руках, то сажал его к себе на колени, вглядываясь в его глаза, вслушиваясь в мало пока еще понятный его лепет и стараясь представить, каким будет он через год, через два, через пять лет. - Воспитание детей, какое это ответственное дело! - говорил он теще, покачивая головой. - Ведь это наше осязаемое, видимое будущее... наше личное и всей России... и всего человечества! И нет вопроса в жизни более важного, чем этот вопрос!.. Вот, например, дети Ивана Демидыча, - и оба мальчика и девочка, - они хорошо воспитаны, мне они нравятся, - очень вежливы, выдержанны... И учатся хорошо... Это все, конечно, забота их матери, - самому ему некогда... Это делает ей честь, такие примерные дети. Федя внимательно с виду слушал отца, сидя у него на коленях, но в то же время пытался дотянуться ручонкой до его шеи. XIII В октябре тринадцатого года к Савчуку обратился чиновник казенной палаты Красовицкий, человек уже старый, с седой подстриженной бородкой, тощий на вид, с воспаленными от бессонных ночей глазами, явно убитый горем. Он сказал Савчуку и Кашневу, что его сын Адриан, реалист седьмого класса, но имеющий уже восемнадцать лет, так как вследствие придирки к нему учителя математики просидел в четвертом классе два года, неожиданно арестован полицией на улице и уже отправлен в тюрьму "по совершенно нелепому какому-то обвинению в грабеже". - Как больной обращается к врачам, так и я обращаюсь к вам, господа юристы, помогите! - с дрожью головы и с дрожью в голосе говорил Красовицкий. - Снимите позор с моей седой головы!.. Я всегда был доволен своим сыном, я никогда не хотел иметь лучшего сына, чем мой Адриан, и вдруг... обвинение в грабеже, арестуют на улице, сажают в тюрьму, и только после этого вызывают меня в полицейскую часть... меня, чиновника, почти тридцать лет беспорочной службы!.. Согласно ли это с законами, господа юристы? - А что же должна была сделать полиция, если грабеж был произведен кем угодно, хотя бы и вашим сыном, на улице, как-то очень дерзко, может быть даже среди бела дня, а? - спросил Савчук, приглядываясь к Красовицкому. - Какая тут была допущена, по-вашему, ошибка со стороны полиции и превышение власти? - Нелепо это! - выкрикнул Красовицкий. - Что же, мой сын - из подонков общества, а не из культурной семьи? Чему же его учили в реальном училище семь лет, а? Грабежу, а? - Действительно, это что-то странно, - заметил Кашнев. - Не вяжется со здравым смыслом. - Вот! Вот именно - "не вяжется"! Я об этом и говорю, что не вяжется! - почувствовав поддержку себе, подхватил слова Кашнева Красовицкий. Но Савчук, проницательно глядя на своего помощника, сказал: - Раз вам кажется, что "не вяжется", вот и займитесь этим делом, Дмитрий Петрович! Главное, конечно, протокол: в чем суть преступления, при каких обстоятельствах задержан и прочее... А я, - обратился он к Красовицкому, - прошу извинения, занят свыше головы! - И даже показал при этом рукою, насколько именно свыше, - чтобы лично взяться за такое дело. Кашнева же, напротив, разогрел убитый вид Красовицкого и его убеждение в невиновности сына. Он подумал даже: "Может быть, просто школьничество, отнял что-нибудь у товарища-одноклассника. Проступок, конечно, но не грабеж, тем более что на улице и днем". Он как-то непосредственно с этого реалиста Адриана Красовицкого перенесся мысленно к своему Феде, который пока еще только разламывал разномастных лошадок из папье-маше, установленных на аккуратных дощечках с колесиками, а в восемнадцать лет, когда станет гимназистом восьмого класса, вдруг вздумает отнять у товарища, возвращаясь с ним из класса, какую-нибудь книгу, или лупу, или пачку папирос фабрики Лаферм, - и вот тебе это же будет грабеж и за это - в тюрьму и, конечно, неизбежное исключение из последнего класса. Однако дело оказалось гораздо серьезнее, чем он думал. Реалист Адриан Красовицкий, одетый в свою форменную шинель, в фуражке с желтым кантом и медным гербом, оказался почему-то, к великому изумлению Кашнева, не в стенах своего училища, а в городском банке, куда не принес никакого вклада и где ничего не надо было ему получать. Он подходил то к одному окошку, то к другому, но чаще всего останавливался около окошка кассира, выдававшего деньги по проверенным чекам, вид он имел при этом вполне беспечный и пробыл в банке недолго: он вышел вслед за пожилой дамой, получившей по чеку и спрятавшей в свой ридикюль довольно большую на вид пачку денег. Банк помещался на втором этаже. На широкой чугунной лестнице, по которой медленно спускалась полная пожилая дама, ее нагнал Адриан Красовицкий, изо всей силы ударил ее сверху кулаком по голове и, когда она, охнув, упала на ступеньки, вырвал из ее руки ридикюль и выскочил с ним на улицу. Быть может, ему удалось бы безнаказанно скрыться с ограбленным ридикюлем, но как раз в это время шел по улице и подходил к зданию банка новый в городе, откуда-то переведенный для пользы службы высокий и мощный на вид пристав третьей части, и как только пробежал мимо него великовозрастный реалист с дамским ридикюлем, выхватил свой свисток. По этому свистку стоявший на углу городовой кинулся на реалиста и задержал его, пока не подошел пристав и не сдавил так мощно руку реалиста, что ридикюль с деньгами упал на тротуар. Грабеж был налицо: в полицейский протокол занесено было и показание потерпевшей дамы, едва приведенной в чувство и теперь лежавшей у себя дома в постели. Когда, ознакомившись с делом Адриана Красовицкого, Кашнев поглядел своими "честными" глазами в глаза чиновника казенной палаты, тот опустил голову. Однако он тут же поднял ее и сказал как бы даже с оттенком гордости: - И все-таки, по моему глубокому убеждению, это со стороны сына был не грабеж! - Как же так не грабеж? - теперь удивился уже ему, этому седобородому слепцу, Кашнев, но тот ответил еще убежденнее: - Не грабеж, а как нынче принято называть - экс-про-при-ация! - Вы так думаете? В политических, стало быть, целях?.. В фонды партии?.. Какой же именно? У Кашнева отлегло от сердца. Старый Красовицкий измучил его своим видом глубоко потрясенного человека, но вот он же сам и нашел объяснение тому, что сделал его сын. В это объяснение Кашнев поспешил поверить. А старик раздумывал вслух: - В пользу какой партии, этого я не знаю, нет... Откуда же я мог бы и знать это? Разве он мне говорил когда-нибудь, что он уже связан с какою-то партией? Он очень способный, он начитанный, да... Он много читал! Математика, правда, ему не особенно давалась, а книг он перечитал бездну... бездну... Моя жена умерла пять лет тому... от рака... А я, конечно, на службе... Вот его, значит, и втянули. Кашнев смотрел в морщинистое, осунувшееся, скуластое лицо, жалкое, недоумевающее, и в мозгу его уже составлялся план защитительной речи. А сам говорил: - Ваше волнение мне вполне понятно. Столько лет воспитывать единственного сына, довести его почти до студенчества и вдруг его лишиться таким страшным образом: уличный грабитель... бандит... это, конечно, ни на что не похоже... но если им руководили намерения идейные, то... это меняет картину... Но только во всех отношениях хорошо было бы мне повидаться с вашим сыном, притом так, конечно, чтобы и вы пошли вместе со мною: я для него незнакомый чужой человек, и мне одному он ничего не скажет. - Я только этого и хочу сам, сам! - даже обеими руками схватил его руку Красовицкий. - Я даже сам хотел вас просить об этом!.. Именно мы вдвоем, а не я один и не вы один! Непременно нам надо вдвоем! Дня через два разрешение посетить задержанного за грабеж было им дано, и Кашнев увидел Адриана лицом к лицу. Перед ним был рослый молодой арестант, глядевший на него намеренно прищуренными глазами. У него была белая, нисколько не загоревшая за лето кожа на щеках и лбу, пухлые губы с надменно-презрительной складкой. Очень удивило Кашнева с первого же взгляда на него то, что он не казался подавленным тем, что с ним случилось, и это еще более укрепило в нем догадку старого Красовицкого, у которого теперь выступили на глаза слезы. - Адриан, Адриан! Что ты сделал! Как мог ты это сделать, а? Ведь ты убил меня, убил!.. Убил!.. - бессвязно повторял отец. - Ну вот еще пустяки какие: убил, - высокомерно отозвался на это сын. - Я приглашен вашим родителем защищать вас на суде, - сказал ему Кашнев, но на это Адриан только протянул почти насмешливо: - А-а!.. Защища-ать?.. Вот как! Кашнев отнес и этот тон его к тому, что перед ним действительно молодой политический, считающий свой поступок хотя и не приведшим к удаче, но тем не менее героическим. Поэтому он спросил его хотя и тихо, но внятно: - Вы в какой партии состоите? Действие этого вопроса было совершенно неожиданным для Кашнева: Адриан удивленно открыл глаза; они оказались у него серые, холодные и наглые. - Пар-тии какой? Вот это та-ак!.. Это за-шит-ник!.. - Адриан! - выкрикнул отец. - Думай, что говоришь! Тюремный надзиратель с окладистой бурой бородой и двое конвойных, бывшие тут же, оживленно переглянулись. - Вам хочется знать, какой я партии? - обратился к Кашневу Адриан. - Я анархист-индивидуалист! Если, по-вашему, есть такая партия, то, значит, я к ней и принадлежу. - Вы совершили грабеж в чью же пользу, хотел бы я знать? - Странный вопрос! В свою собственную, конечно! Говоря это, Адриан даже пожал плечами, не узкими для его лет. - Значит, ты посягнул на чужую собственность, - повышенным тоном начал было отец, но сын перебил его хладнокровно: - "Всякая собственность есть кража", - сказал Прудон. - Что это, а? Что это? - уже к Кашневу обернулся старик. - Не знаю, - пробормотал не менее его изумленный Кашнев. А тюремный надзиратель, погладив бороду, предложил ему догадливо полушепотом: - Может быть, желаете прекратить свидание? - Д-да, мне, в сущности, больше не о чем говорить. Но Адриан продолжал говорить теперь уже сам, притом поучающим тоном: - Всякое богатство начинается с грабежа в том или ином виде. Ты напрасно горюешь, папа! Тюрьма для меня тот же технологический институт. Буду со временем отличным грабителем, хотя и без диплома инженера... - Что ты говоришь! Опомнись! - закричал и замахал в его сторону Красовицкий. Тут надзиратель, взглянув на Кашнева, дал знак конвойным, и они увели Адриана. XIV - Вот, вы слышали, - он привел изречение Прудона, - совершенно убитым голосом говорил Красовицкий Кашневу. - Это значит, что он читал всякие эти брошюрки. А партию свою выдавать, - ведь это у них не полагается делать, раз партия нелегальная. Кашнев колебался, поддержать его или сказать, в чем он убедился. Поэтому проговорил неопределенно: - Молодость!.. Она очень чутка ко всяким влияниям... - А кроме того, - продолжал Красовицкий, когда они подходили к остановке трамвая, - он вполне естественно опасается, конечно, что за экспроприацию будут судить гораз-до строже, чем за обыкновенный грабеж... В этом вопросе двух мнений даже и быть не может. Кашнев припомнил свой прямой вопрос, обращенный к Адриану, и ему стало неловко за свою опрометчивость. А старик продолжал: - Мой сын, конечно, иначе говорил бы, если бы я пришел на свидание с ним один, а при вас... да ведь еще и надзиратель тут был... по своей обязанности, разумеется... В такой обстановке он просто фрондировал, мой сын... Он, - я понял его, - хотел меня успокоить, что переносит свое несчастье легко, так сказать... "Не горюй, папа!" - он так и сказал, - вы слышали? - Д-да, эти слова я слышал... - стараясь понять старика, соглашался с ним Кашнев. В трамвае они молчали, а когда вышли на своей остановке, им пришлось проходить мимо дома, занимаемого полицейским управлением третьей части города, и тут, на крыльце, Кашнев увидел, подходя, какую-то огромную фигуру полицейского чина, очень ему знакомую, но в то же время полузабытую. А Красовицкий, проходя, шепнул ему: "Этот самый пристав задержал Адриашу" - и подобострастно как-то приподнял фуражку. Пристав чуть кивнул ему больше бритым подбородком, чем головою, и они прошли, но Кашнев обернулся и увидел, что пристав очень внимательно глядит на него. - Ну, знаете ли, я его где-то видел, этого пристава, только очень давно. Однако и тогда он тоже был пристав, а не кто другой... Вы говорили мне, что сюда переведен он, к вашему несчастью, недели две назад, - а как его фамилия? - Дерябин, - поспешил ответить Красовицкий, и Кашнев вспомнил довольно отчетливо, как этот самый пристав Дерябин угощал его водкой, сардинами, еще какими-то консервами из мяса, гулкими раскатами своего голоса и избиением парней, певших на улице ночью украинские песни. Вспомнив это, он обернулся снова, уже шагов за пятнадцать от крыльца, и увидел, что пристав так же, как и прежде, смотрел ему вслед. - Что же это, - неужели он меня узнал, как я его? - спросил Красовицкого Кашнев. - Ведь прошло уже лет девять с тех пор... и я был тогда в офицерской форме, а не в штатском пальто и шляпе. - Это мне, конечно, смотрит он вслед, - объяснил ему отец Адриана слишком пристальный и прилежный, долгий взгляд пристава Дерябина. И вдруг добавил: - Не подозревает ли он меня в соучастии с моим сыном, а? - Ну что вы! В каком там соучастии! - В политическом, конечно, - в каком же еще? От них всего можно ожидать, от этих блюстителей порядка! Вот в какое положение я поставлен! Кашневу пришлось долго успокаивать старика, а про себя он думал, что от защиты его сына не зря отказался Савчук и что то же самое сделать необходимо и ему. Он так и сказал своему принципалу, вернувшись от Красовицкого: - Знаете ли, Иван Демидыч, от этого дела лучше всего отказаться. - Вас никто и не принуждает за него браться, - глядя в сторону, отозвался на это Савчук. - Я вижу, что вам очень жаль старика, как отца неудачного сына, но-о! Закон есть закон, и открытый грабеж есть тяжкое преступление. И прежде чем решиться на такое преступление, этому реалисту надо справиться, какому наказанию он подвергается... Грабеж да еще и с покушением на убийство! Можно сказать, усвоил курс реального училища! Дело во всех отношениях тухлое!.. Я вам советовал с ним познакомиться, но не советую за него браться. XV Прошло дня три. Был теплый и тихий вечер, когда Кашневу пришлось проходить снова мимо управления третьей полицейской части. Теперь никого не было видно на крыльце, но, пройдя уже это крыльцо, Кашнев услышал рокочущий голос: - Пра-пор-щик Кашнев! Здравствуйте! И увидел в открытом окне пристава Дерябина. Остановясь и взявшись за шляпу, Кашнев спросил удивленно: - Неужели вы даже и фамилию мою помните? - О-бя-зан по-мнить! - раздельно проговорил Дерябин, добавив: - По долгу службы... - и протянул ему руку. А когда Кашнев вложил свою руку в это мясистое теплое вместилище, они оба посмотрели пытливо друг другу в глаза. Наконец, Дерябин сказал: - Если никуда не спешите, то... - и, не договорив, сделал пригласительный жест головою на бычьей шее. - Никуда не спешу и зайти могу, - тут же отозвался на этот жест Кашнев, поняв это так, что Дерябин сам хочет поговорить с ним не о чем другом, как только о деле Красовицкого. И вот во второй раз за свою жизнь сидел он хотя и в другом уже городе, но снова в квартире пристава Дерябина, сидел за столом, на котором пока ничего еще не стояло, кроме пепельницы в виде большой раковины причудливой формы, длинного чубука из матового янтаря и пачки папирос, разорванной небрежно. - Вот где довелось нам встретиться через столько лет! - как будто даже и с радостными нотками в голосе заговорил Дерябин, будто знаком был с Кашневым когда-то очень коротко и близко, как будто это был, по крайней мере, его сослуживец по полку или по полицейской части. - Отлично вас помню я, да... Изменились вы, конечно, но-о... не так много, чтобы узнать было нельзя... А я? - Вы?.. Вы стали старше на вид, - взвешивая слова, ответил Кашнев, - но даже, если бы не было на вас той же формы, я бы вас все равно сразу узнал. - Были, - как мне слышать пришлось, - в Маньчжурии вы, а? - спросил Дерябин, сильно прищурясь. - От кого вы могли это слышать? - насторожился Кашнев, но Дерябин только махнул в его сторону рукой, прибавив: - Все должна знать полиция! Кашнев понял это так, что Дерябин не у кого другого, как у Савчука, наводил о нем справки, - может быть, просто по телефону, - но упоминание о Маньчжурии было ему неприятно, и он постарался спросить, как мог, непринужденно: - А вот как вы очутились здесь, а? Что я тогда попал в Маньчжурию, - это было вполне естественно, а что вы и через девять лет не исправником стали, например, а все тем же приставом остались, это уж... - Тем же приставом! Каков? - перебил его Дерябин. - Да-ле-ко не тем же, милый мо-ой!.. Здесь я только на короткое время: стаж прохожу, как теперь стали выражаться!.. Исправ-ни-ком чтоб! Удивил!.. На черта мне исправником быть в каком-нибудь Кабыздохском уезде, когда я через два-три месяца помощником пристава столичной полиции намечен быть!.. Я сейчас - надворный советник, а тогда подполковник буду и на дальнейшее производство получаю права, а? Что? Карь-е-ра? - выкрикнул Дерябин ликующе. - Карьера, да, - согласился Кашнев, а Дерябин продолжал упоенно: - Года через три-четыре, - смотря по службе, - я уж буду пристав, то есть полковник! А это значит что, а?.. Значит это, что в отставку выйду я не иначе, как генералом, - вот что это значит, милый мо-ой!.. А вы мне - исправника в Чухломе!.. - И так это его развеселило, что он даже снисходительно захохотал. - Но все-таки почему же именно здесь проходить вам надобно стаж? - полюбопытствовал Кашнев недоуменно. - Вот тебе раз! Почему здесь? Да потому, - простота вы, - что через Симферополь государь в Ливадию следовать изволит, - вот почему! И он сам должен меня видеть, и министр внутренних дел, и вся вообще свита! В столичную полицию попасть, - это без протекции, разумеется, - это в прикупе все четыре туза чтоб, - вот что это такое "столичная полиция"! - Однако кем-то из вышестоящих, выходит так, вам это уже обещано, значит? - спросил, чтобы все было для него ясно, Кашнев. - Ну, а как же иначе? Служба моя была замечена там! - Дерябин поднял указательный палец. - И в девятьсот пятом году и позже... И ей подведен итог... В сумме получилась - столичная полиция... - Так что Симферополь для вас это как бы трамплин, что ли, для прыжка вверх? - Трамплин, да, вот именно, да, совершенно верно, - подхватил Дерябин. - Однако и вы, как я слышал, перешли сюда из Полтавы, где служили в акцизе, в каких же именно целях, как не в целях карьеры? - Ну, какая же это карьера - помощник присяжного поверенного! - улыбнулся Кашнев, не удивляясь уже его осведомленности. - Разве можно ее сравнить с вашей? "Не нынче завтра генерал!"*. ______________ * Слова Фамусова о Скалозубе из второго действия комедии А.С.Грибоедова "Горе от ума". - Это... из какой-то пьесы вы, но ко мне подходит вполне! - как бы не заметив колкости в словах Кашнева, воодушевился Дерябин. - Вот, например, ожидается проезд через Симферополь королевы греческой с большой свитой в Петербург. Кого же назначить для встречи ее на вокзал, на дежурство? Только я и получу это назначение, как самый представительный из всех! Факт, я вам говорю! - И ни акцизных чиновников, ни адвокатов на это торжество не пригласят, в чем я уверен, - не удержался, чтобы не вставить, Кашнев. - Ну еще бы вас пригласили! - не сбавил тона Дерябин. - А могли бы, могли бы, - факт!.. - И добавил вдруг, точно неожиданно вспомнил: - А я ведь полагал, что там, в Маньчжурии, вы отличитесь, получите Владимира четвертой степени или Георгия за храбрость, чин подпоручика... или целого поручика даже!.. Потом в Военную академию после войны... А уж Военная академия, милый мо-ой, это уж лучше для карьеры чего же и желать... Дай, думаю, помогу человеку, так очень вы мне тогда своей пылкостью по душе пришлись... И помог! - То есть? Как и чем именно помог? - удивился Кашнев. - Как же так "как" и "чем"? Да ведь это же по моей бумажке тогда вас в запасной батальон перевели! - По вашей? - Ну, разумеется!.. Я написал командиру вашего полка, что вы жаждою подвигов горите и желаете послужить родине! - Вы?.. Спасибо вам! - пробормотал Кашнев. - Не стоит благодарности, - серьезно с виду отозвался Дерябин, топя окурок папиросы в белом брюхе раковины. - А так как вы и там что-то засиделись, то я же написал командиру вашего запасного батальона, чтобы дал он вам возможность заработать отличие и чин... - Вы не шутите? - не поверил Кашнев. - Какие же в этом могут быть шутки? - очень искренне вырвалось у Дерябина. - Я, как бы сказать, судьбою вашей, фортуной вашей тогда был! Через кого могло привалить вам везение в жизни? Через меня могло повезти!.. Однако что-то у вас не вышло, но в э-том... в этом уж не я, конечно, виноват, а какое-то, как это говорится, стечение обстоятельств! Кашнев вспомнил сразу и весь свой "крестный путь", и тыловые картины, и болото, в котором он чуть было не утонул во время ночного боя, и военный госпиталь... Поэтому на свою "судьбу-фортуну", пристава Дерябина, он поглядел совершенно ошеломленными глазами и сказал, понизив голос до полушепота: - Это затем только вы меня пригласили сегодня к себе? - Нет, не затем только! - сразу же, точно именно такого вопроса и ждал, ответил Дерябин. - Это я между прочим... Не в этом суть! Это - дело прошлое... А я хочу - по давнему с вами знакомству быть вашей фортуной и теперь тоже, да!.. И это потому я так, что видел вас с этой птицей-мымрой, Красовицким, вот почему!.. Предо-сте-речь вас хочу, по своей доброте душевной... Ведь город, как хотите, для меня новый, а единственный в нем старый знакомый оказались вы! Кашнев смотрел не на Дерябина, а на носки своих ботинок и молчал: слишком неожиданно для него было все, что он услышал. Выходило так, что не попади он девять лет тому назад "в помощь полиции" по бумажке пристава Дерябина, его не перевели бы в запасной батальон, а потом даже из запасного батальона он все-таки мог бы не получить назначения идти с маршевой командой на Дальний Восток и на два года потом потерять в себе того человека, которого выращивали в нем с раннего детства. Вся молодая жизнь его была изменена благодаря только вот этому грузному человеку с оглушительным рыком вместо человеческого голоса, и что он мог сказать ему в ответ? Решительно ничего! Сказать ему об этом? А зачем? Чтобы доставить ему лишнее удовольствие? Гораздо лучше просто встать и уйти, не дослушивать того, что не было еще им сказано. Однако чувствовал Кашнев, что не зря он заговорил о "птице-мымре". И, точно читая его мысли, вдруг выкрикнул Дерябин с подъемом: - Эх вы, Аким-простота! По-ли-ти-ческое дело из самой паршивой уголовщины вам внушают создать, а вы-ы... сами лезете на крючок с такой тухлятиной! На мерзавце этом карь-еру свою адвокатскую строите?.. Кого вздумали жалеть? Птицу-мымру эту? Кар-теж-ника? Некогда было ему сыном заняться? Так он вам говорил? А каждый вечер в клуб уходить из дому и до полночи там в карты играть чтоб, - на это время он находил? - Картежник он? - недоверчиво спросил Кашнев. - Неужели картежник? - А вы не знали? То-то и есть!.. А шлюху уличную, с какой спутался этот Адриаша, вы видели? - торжествуя, кричал Дерябин. - Ради которой он и совершил грабеж двух с половиной тысяч, чтобы махнуть с нею на край света. Не видали, так можете поглядеть на это сокровище: сидит! И арестовал ее я! - Об этом побочном обстоятельстве я ничего не знал, - пробормотал Кашнев. - Хорошо "побочное", когда она "подбочная"!.. И самая главная!.. А иначе зачем было бы ему идти на грабеж с таким для себя риском? Шерше ля фам!* Вот он ее и нашел!.. Точнее сказать, она нашла этого выродка!.. А я нашел их обоих. ______________ * Ищите женщину! (франц.) - Так по-вашему выходит, что он исполнял волю этой женщины? - спросил Кашнев. - И даже бежал с ридикюлем не к отцу домой, а в ее подвальную комнатенку вонючую, - вот куда, если хотите знать! А там был для него приготовлен вольный ку-стюм-чик! Переоделся, - и готово дело! И поддельный паспорт в кармане есть... Не какой-то я там реалист Адриан Красовицкий, сын чиновника, а мещанин Подметулин Карп, по ремеслу своему кровельщик, двадцати лет. А в кулаке у него железная гайка зажата была, - я ее на лестнице около ограбленной нашел... А гайка эта, известно вам, зачем в кулак попала? Как следует стукнуть чтоб, - вот зачем! Он думал, подлец, что гайки этой его никто и не заметит, - ошибся, из молодых да ранний, будет эта гайка его на столе вещественных доказательств. Такая гайка, что череп могла бы пробить, если бы на даме этой не осенняя шляпка. А вы вдруг вздумали его спрашивать, какой он партии! - Да, спрашивал, - подтвердил Кашнев. - А вы и это знаете? - Полиция, она затем и существует на свете, чтобы все и о всех знать, - скромно сказал Дерябин, а Кашнев, поднявшись, чтобы с ним проститься, протиснул сквозь зубы с усилием: - Благодарю вас. - И тут же добавил с подчеркнутой беспечностью: - Это очень интересно, что вы мне рассказали об Адриане Красовицком, но я ведь уже отказался от его защиты на суде... Вырожденец! Как можно его защищать? - А если бы экс? - очень живо подхватил Дерябин. - Тогда бы вы, конечно, цветы красноречия рассыпали? - И рассмеялся густым, затяжным, добродушнейшим смехом, поднявшись тоже и провожая Кашнева до дверей. Но, взявшись уже за скобку, чтобы отворить дверь и выйти, Кашнев вспомнил дерябинского попугая и спросил: - А ваш какаду и здесь с вами? - Что?! Попку у меня видали? Был! - вдруг просиял Дерябин. - Здорово ругаться умел по-русски! Кто-то его выучить постарался... Нет, сюда не взял, подарил там... И кому же подарил? Гу-бер-на-торше! Даме нежно воспитанной!.. Да вы ведь не спешите, сами сказали так, - куда же уходите? Посидите, старину вспомним! И Дерябин взял Кашнева за плечи и повернул, чему тот не противился. - Зачем человек на свете живет? Только затем, чтобы стать когда-нибудь генералом! - заговорил Дерябин, когда они снова сели за стол. - И вот я-то им стану, - решено и подписано, - а вы нет, хотя и старался я, чтобы стали и вы тоже! Окончить бы вам Академию генерального штаба, - и ничто уж тогда помешать бы вам не могло заработать генеральские эполеты! Губернатором бы тогда сделаться могли. - И моя жена получила бы тогда от вас в подарок попугая-матершинника? - сказал Кашнев, не улыбнувшись. Зато хохотом, заколыхавшим лампу, разразился на это замечание Дерябин. - Во-об-ра-жаю!.. Во-об-ражаю, как она теперь с ним, а? Ни гостям его показать, ни самой слушать! А вы уж женаты, и даже сынище у вас есть, как я слышал?.. Что ж, я в молодости тоже был женат и тоже сынище у меня был... То есть, это не называется "женат", но-о... в этом все-таки роде было... Люблю женщин! - сказал он вдруг с чувством. - Особенно таких, какие с капризами. И, по-моему, - не знаю, как по-вашему, - женщина без капризов, что же она такое? Автомат! Кукла!.. Прошу простить, - не спросил: ваша жена как? С характером? - Ей не полагается характера: она - классная дама здесь, в женской гимназии. - Вон оно что-о! Классная дама если, - то вполне понятно!.. Прошу простить и к сердцу не принимать! Тут в памяти Кашнева замелькало и закружилось что-то желтое, и он вспомнил дерябинскую Розу в желтом платье. Но только что он придумывал, как бы половчее спросить о ней, как шумно отворилась дверь и в комнату влетела, а не вошла, тонкая, стройная, молодая женщина, по-осеннему, но легко одетая, и, не обращая никакого внимания на Кашнева, крикнула визгливо: - Ваня! Ты что же не прислал мне денег, как обещал? Безобразие какое! Дерябин широко раскрыл глаза и тут же торопливо начал шарить в левом боковом кармане тужурки, откуда поспешно вынул одну за другой две десятирублевых бумажки и протянул женщине, не поднимаясь со стула, недовольно сказав при этом: - Вот!.. Приготовил же и забыл... Только и всего: забыл! - За-был! - протянула женщина, проворно пряча бумажки. - Безобразие! Я ждала, ждала! - "Ждала, ждала", - передразнил ее Дерябин. - Померла, воскресла, помчалась, получила и уходи!.. Ты видишь, что я занят? - А мне начхать на это, - сказала женщина, - подумаешь, занят! Кашнев пригляделся к ней. Она была на вид лет двадцати трех и, может быть, во вкусе Дерябина, капризна, но не было изящества в ее полнощеком лице, как не было изящества в ее шляпке из темно-синего бархата, украшенной тремя багряными вишнями. Женщина ушла, метнув в него огненный взгляд и не сказав ему ни "спасибо", ни "до свиданья", а Кашнев, поглядев ей вслед, даже и не спросил, кто это: он понял, что это - вроде желтой Розы. Да и сам Дерябин, несколько моментов посидев нахмурясь, заговорил не о ней, а о тех двадцати рублях, какие ей дал. - Двадцать рублей - это не две с половиной тысячи, как у вашего подзащитного! Нет! А той мерзавке вон сколько сразу захотелось добыть... чужими руками! Две с половиной тысячи - это писцу в моей канцелярии надо сто месяцев - восемь лет с лишком верой и правдой служить, чтобы их заработать! А тут нашла дурачка, получила бы и умчалась к черту на рога с такими деньгами, а дурака-молокососа бросила бы где-нибудь на узловой станции, - в Харькове, например, - на что он ей нужен? - Она что же, - старше Адриана годами? - спросил Кашнев, представляя при этом только что бывшую в комнате женщину. - Ну еще бы нет... Прожженная! Сквозь все медные трубы успела пройти! Она же и весь план грабежа обдумала до мелочей, а этот анархист, как он себя называет, только похождений разбойника Антона Кречета начитался. Продавались такие книжечки, по пятаку за выпуск, и даже иные барышни посылали за ними к газетчику прислугу. Романтика! Вот это она самая и есть: романтика! Так в "Московском листке" сочинитель Пастухов "Похождения Васьки Чуркина" печатал, и "Московский листок" нарасхват покупался. Никак не могла пастуховская полиция этого Ваську Чуркина сцапать, пока, наконец, генерал-губернатор ей этого не приказал. Тем и кончились для газетки счастливые дни, а то было вон как на Ваське Чуркине разбогатела! Но-о, скажу я вам на ухо, - гаркнул вдруг пристав, - близко уж такое подлое время, когда этих антонов, васек, адрианов разведется тьма тьмущая, и вот когда понадоблюсь я, пристав столичной полиции полковник Дерябин! И гордо поднял он голову и посмотрел вполне победоносно, как застоявшийся могучий конь, выведенный конюхами из конюшни на показ усатому ротмистру ремонтеру. XVI - Собери на стол! - коротко приказал Дерябин белобрысому, быстроглазому молодому городовому, вошедшему на его звонок. Городовой притворил в комнате ставню, щелкнул штепселем, и комната озарилась матовым мягким светом. - Хотите ужинать? - спросил Кашнев, поднимаясь. - Ну, а я пойду уж, и без того засиделся. - Что вы, побойтесь бога! - умоляюще сложил перед собой руки Дерябин. - Пойдете к жене своей, которую видели ведь сегодня, как и каждый день, а меня сколько лет не видали!.. И разве же подобает вам это, адвокату, защитнику человеков, взять вот так и уйти... - От своей судьбы! - закончил за него Кашнев. - Д-да, говорится не так почему-то: "От судьбы не уйдешь". - Правильно говорится! Не уйдешь! - одушевясь, подхватил Дерябин, беря его за плечи и сильно давя на них, чтобы он опустился на стул. - Остаюсь, буду вновь вашим гостем, - как бы про себя и глядя на затейливую раковину, говорил Кашнев, - но это не потому, что... проголодался, а потому... - Что я вам открыл глаза на вашего подзащитного и на его папашу! - договорил за него Дерябин, видя, что он запнулся. - Д-да, хотя бы и так, - согласился с ним Кашнев, думавший о себе самом. На столе появилась скатерть с синими разводами; зазвякали тарелки, ножи, вилки, стаканы; заняли свое законное место в середине две бутылки вина. Быстроглазый городовой делал привычное для себя дело с большой расторопностью, как по уставу. И стоило только Дерябину кивнуть на бутылки с вином и сказать: "Добавь!" - как появился еще и графин водки. Кашнев наблюдал это приготовление к ужину молча, думая все о том же своем: о своей судьбе, которая сидела против него за столом и имела непреоборимо мощные формы. "Моя жизнь могла бы сложиться совершенно иначе, - думал он, глядя на выпирающие из форменной тужурки плечи и грудь Дерябина, - если бы не вот этот человек встретился случайно мне на пути... Я мог бы, прежде всего, не попасть в какой-то запасной батальон, как не попали многие прапорщики полка, где я служил, это раз; я мог бы остаться даже и в запасном батальоне до конца войны, уже близкого в мае девятьсот пятого года, но неусыпно следивший за мною вот этот пристав послал командиру батальона какую-то подлую бумажку, - и начался мой крестный путь!.." Кашнев приписывал прежде это свое последнее назначение в маршевую команду тому генералу, который председательствовал на суде над рядовым Щербанем, но оказалось, что не этот генерал, сам по себе человек добродушный, а вот именно он, этот пристав, был виновником всех его бед... Отвечая этим своим мыслям, он сказал про себя, хотя и вслух: - Вы сказали мне, что ваше искреннее, - я подчеркиваю это: искреннее желание было сделать мне добро тогда, во время японской войны, - чтобы непременно я выслужился там, в Маньчжурии, получил бы возможность держать экзамен и поступить, конечно, в Академию генерального штаба, чтобы сделать со временем военную карьеру... Допустим, что это, с вашей стороны, было действительно так... Примем за чистую монету. Но откуда же это померещилось вам, что я-то сам должен стремиться непременно к военной карьере? Если бы я хотел этого, то пошел бы в военное училище, а не в прапорщики запаса, не так ли? Я был еще очень молод тогда, а молодых, случается, прельщает военная форма, да и женщины, как известно, "к военным людям так и льнут, а потому, что патриотки..."*. Но я смолоду, как и теперь, человек невоинственный, и не следовало вам, судьбе моей, как вы сами себя назвали, насильно гнать меня делать то, к чему я по натуре своей совершенно неспособен. ______________ * Слова Фамусова из второго действия "Горя от ума". Проговорив это, Кашнев в упор посмотрел в выпуклые серые глаза Дерябина. Но Дерябин был устроен так, что смутить его ничем было нельзя, и в этом убедился Кашнев, когда сказал тот на низких нотах и далеко даже не в половину своего голоса: - Вы ошибаетесь в этом: я отлично все понял и от-лич-но знал, что я такое делал... Я вас спасал, если хотите знать, и, увидя вас рядом с птицей-мымрой, очень был рад, что спас! Вот за это сейчас с вами и выпьем, за спасение раба божия Димитрия! И он налил две рюмки водки и одну протянул Кашневу. - В сущности я ведь не пью, - поморщился Кашнев. - Но за спасение свое должны выпить! - требовательно сказал Дерябин. - Не пойму, за какое такое спасение! - Не понимаете? Неужели не понимаете? А во время революции вы где именно были и что делали? - Где был тогда?.. Лежал в военном госпитале. - Ранены были? - Нет, не от раны лечился... От ревматизма ног... и от сильного нервного расстройства, - с усилием выговорил Кашнев: в последнем ему признаться не хотелось. - Вот!.. Военный госпиталь!.. Не Военная академия, так военный госпиталь. Этим самым вы, значит, и спаслись! - От чего же именно спасся? - все еще недоумевал Кашнев. - От участия в революции, - объяснил ему Дерябин. - А то вас непременно бы втянули в это самое участие, это уж вы мне не говорите, что нет! И вас, как облупленного, насквозь тогда видел: втянули бы за милую душу, и вы бы попали как кур во щи! Вот что, милый вы мой, имейте в виду. А теперь, благодаря мне тогда, вы вот сидите у меня за столом, и служим мы с вами в одном ведомстве. - Как это так "в одном ведомстве"? - почти возмутился Кашнев. - В одном ведомстве, - факт, я вам говорю! - хладнокровно ответил Дерябин. - Вы - в министерстве внутренних дел, а я - в министерстве юстиции, если уж причислять меня к какому-нибудь министерству, - разграничил было себя от него Кашнев, но Дерябин захохотал густо: - А не один ли черт, скажите на милость! Пишется "Ливерпуль", читается "Манчестер", пишется "министерство юстиции", читается "министерство внутренних дел"! - Гм... Вон вы какого мнения о министерстве юстиции! - не то чтобы удивился, а только сделал вид, что удивился, Кашнев и добавил: - А вы, стало быть, во время революции отличились? Он попытался даже вложить в свой вопрос самую большую дозу язвительности, но Дерябин ответил не без достоинства: - В моей части никаких выступлений против правительства не было! Кашнев посмотрел на него внимательно и сказал: - Этому поверить можно. - И поверьте, - отозвался Дерябин, - и давайте еще по одной. - Нет уж, меня увольте. - Не зарекайтесь! Узнайте сначала, за что выпьем... За исполнение моей давнишней... как бы это сказать... только ни "мечты", ни "фантазии" сюда не подходит: - жениться на графине! - Гм... Графини, конечно, всякие бывают, - криво усмехнувшись, заметил Кашнев. - Бывают молодые, красивые, богатые, а бывают ведь и так себе, ни то, ни се: и не молоды, и не красивы, и не богаты... - Нет-нет! - удержал его за руку Дерябин. - От второго варианта меня избавьте, - только первый, как вы вполне точно указали: молода чтоб, красива чтоб, богата чтоб! - И чтобы непременно графиня? - На меньшем не помирюсь! - И достигнете цели? - И непременно достигну! - Ну что ж... Желаю успеха! - Вот! Желаете?.. Верно! За это и выпьем! Кашнев невольно взялся за свою новую рюмку и чокнулся и, только выпив через силу и закусив сардинкой, спросил: - Не понял я все-таки, почему же именно на графине? - А почему бы графине не выйти за меня замуж, если в руках моих будет большая власть? - расстановисто спросил в свою очередь Дерябин. - Если она, допустим, лет уже тридцати - тридцати двух, притом же, скажем, вдова, и дела по имению у нее запущены, и нуждается она вообще в человеке, на которого могла бы опереться, - а на меня-то уж можно, я думаю, опереться! - то почему же нет? - Все это я в состоянии понять: и вдову, и запущенное имение, и чтобы опереться, только вот "графиню" не совсем понимаю! - Как же так этого не понять? Вот тебе раз!.. А потомство?.. По моей мужской линии - потомственные дворяне, а по женской, по ее линии, - графини... Что? - А-а, - понятливо протянул Кашнев. - Значит, вы рассчитываете на большое потомство... - Именно, да! В этом и есть весь смысл жены графини... Этим род мой будет введен в знать, а где знать, там власть!.. А где власть, там и все блага жизни!.. И если я говорю с вами об этом вот теперь, это потому, как объяснял уже, что город для меня новый, и вы оказались единственным здесь, - поймите, - единствен-ным, кто меня знает не со вчерашнего дня!.. - А что же, собственно, мог я о вас узнать тогда, девять лет назад, и за один только вечер? - Узнали, что я шел, а теперь видите, что иду к своей цели! От идущего к своей цели пристава Дерябина Кашнев ушел поздно, а, придя домой, этим поздним возвращением очень обеспокоил Неонилу Лаврентьевну. XVII Весь следующий день Кашнев как бы вел в себе самом упорную борьбу с нахлынувшим на него вновь, как девять лет назад, приставом Дерябиным. Но если тогда он был только ошеломлен им, то теперь к ошеломленности прибавилось еще что-то, похожее на испуг. Он не хотел называть этого ощущения испугом: даже перед самим собой он пытался казаться и опытнее, и тверже, и дальновиднее, чем был; однако то, что открыто ему было так, походя, между прочим, этим глыбоподобным приставом, - не какая-то нелепая случайность. Не слепая Судьба, - с завязанными глазами, как ее изображали художники, - а вот этот пристав с его подлыми бумажками, явился причиной его злоключений... И вот эта причина снова здесь, стоит рядом с ним и смотрит на него, хотя и лупоглазо, как бы близоруко с виду, но на самом деле придирчиво-зорко. И вновь, как и тогда, могут пойти от него, пристава Дерябина, бумажки о нем, Кашневе, и может вновь получить уничтожающий толчок кое-как налаженная, пусть и скромная во всех отношениях жизнь. И мало того, что вновь сломает жизнь, но еще и скажет, что спасал тебя от каких-то величайших несчастий. - Есть старый греческий миф о людоеде Минотавре, обитателе Лабиринта на острове Крите, - говорил за обедом жене своей Кашнев. - Вот будто у такого Минотавра я вчера и побывал в гостях. Я остался жив, но он дал мне понять, что съесть меня может, когда угодно, когда явится у него аппетит. И в это вполне можно поверить, так как это чудовище, Минотавр этот в полицейской шкуре, однажды чуть было не проглотило меня, а зубами своими измяло сильно: чувствую это на себе до сих пор... Он смотрел на Неонилу Лаврентьевну, как на самого дорогого человека в мире, ее умные, светлые, спокойные глаза не променял бы он ни на какие глаза графинь, витавших в мечтах пристава Дерябина. Вот тянулся к ней, сидящий за столом, крохотный Федя, держа в пухлых ручонках пышный черный хвост, выдранный из нового коня гнедой масти, и говорил победоносным тоном: - Мама! Смотри! - Ах, озорник! Ну и озорник растет! - говорит Алевтина Петровна, внося с кухни сковороду с чем-то дымящимся, - не то сырниками, не то жареной печенкой. Она глядит на внука белыми глазами своими и притворно сердито и добродушно - любуясь, умея как-то делать это в одно и то же время. Обыкновенная комната в самом скромном на вид с улицы одноэтажном доме, обыкновенный домашний обед, обыкновенный двухлетний ребенок, но это - все, что подарила ему, Кашневу, жизнь. Однако даже это может показаться совершенно незаслуженным Минотавру, стремящемуся к генеральству (хотя бы и в отставке), пишется им бумажка, и кто-то по этой бумажке за глаза начинает о нем "дело", как будто это он ударил по голове пожилую женщину и вырвал из ее рук ридикюль с двумя с половиной тысячами рублей. - Как вы полагаете, Алевтина Петровна, можно за две с половиной тысячи немудреный домик построить? - обратился к теще Кашнев. - Ну еще бы нельзя! - так вся и вскинулась седоволосая Алевтина Петровна. - Может быть, даже и за две можно? - Теперь так: если самому за всем глядеть, - за матерьялом, за рабочими, а подрядчик в это чтобы не мешался, то и за две люди себе строят! И теща глядела на зятя такими загоревшимися, ожидающими глазами, что ему даже неловко было охлаждающе сказать ей: - Это я так вообще спросил: в моей адвокатской практике всякое знание бывает полезно. В пять часов закрылась контора, в которой работала бухгалтером Софа; чтобы не слишком беспокоить других в квартире, она с приходом надевала на свой костыль резиновый наконечник. Кашнев представил, что вот и на нее, его свояченицу, без которой он не мог уже представить своей семьи, косвенно может обрушиться несчастье, благодаря заботе о нем неусыпного пристава третьей части, и остро заныла в нем большая жалость к этой изувеченной, но гордой девушке, похожей лицом на его жену, и он почувствовал к ней самую большую нежность, на какую только был способен. - Я не герой, конечно, - говорил в этот день поздно вечером Кашнев Неониле Лаврентьевне. - И тебе было известно, что я - самый обыкновенный средний человек, акцизный чиновник. Больше никуда не пригодился в жизни. Война ошеломила меня. Я потерял девять десятых прежнего себя за время, когда стал участником войны. И я ведь не обещал тебе никаких золотых гор, ни того, что ты станешь когда-нибудь генеральшей. Власть над многими людьми? Нет! Это меня всегда пугало даже, а не то чтобы привлекало. И даже постройка дома, - если даже допустить, что когда-нибудь мы с тобой доживем до этого, - я скажу тебе наперед, что буду обходить ту улицу, на которой будут рабочие строить нам этот дом. Меня будет пугать уже одно то, что какие-то плотники, каменщики, штукатуры, кровельщики, печники, маляры будут делать это не для себя, а для меня, которого они совсем не знают, который им, как человек, совсем не нужен... А вот приставу этому, Дерябину, и я оказался нужен, как почему-то все люди кругом. И здесь, в нашем городе, ему тесно, - давай ему Петербург, - столицу России! Он самой природой создан для того, чтобы командовать, кричать, наводить порядок, ловить на улицах воров и грабителей, покупать женщин за двадцать рублей... И ему не перечь! Он - судьба сотен людей, а стремится к тому, чтобы стать не кем иным, как судьбою тысяч! Откуда в нем такая закваска? Этого я не пойму... Да и зачем мне ломать голову над этим? Однако вот такими и держится вся наша жизнь! - А как дело с реалистом Красовицким? - спросила Неонила Лаврентьевна, чтобы отвлечь его от явно тяжелых для него мыслей. - У нас в гимназии говорят, что он произвел нападение на даму в банке, чтобы покрыть карточный долг отца: отец его будто бы проигрался в клубе... - Неужели говорят и такую чушь? - изумился Кашнев. - Я так слышала мельком от одной нашей учительницы... Мне тоже показалось чепухой это, - однако же вот сочиняет же кто-то в таком духе... - Во-первых, старый Красовицкий совсем не похож на какого-то записного картежника, - вспоминая картежников-офицеров, начал пылко опровергать этот слух Кашнев. - Картежники - народ бесшабашный и приверженный вдобавок к спиртному, а этот... - Да говорят, что и Красовицкий тоже порядочный пьяница, - вспомнила Неонила Лаврентьевна. - Я видел его раза три, - он был совершенно трезвый... только что походил на пьяного, потому что очень убит был горем. Если я доживу до такого ужаса, что с нашим Федей случится то же, что с Адрианом Красовицким... - Замолчи, пожалуйста! - протянула руку к самым его губам Неонила Лаврентьевна, но Кашнев все-таки закончил: - То я тоже буду казаться всем пьяным! XVIII Однако, когда через день после того встретил его на улице Красовицкий и заговорил о возможностях защиты сына, Кашнев отозвался на это сухо: - Мне кажется, слишком забегаете вы вперед, так как дело вашего сына только что передано судебному следователю, у которого много подобных дел, - значит, вестись они будут долго. И в окружном суде много дел ждут еще своей очереди... Так что дело вашего сына могут назначить к разбору когда же? К весне только, может быть, а может, и позже. - Неужели все это время должен сидеть мой мальчик? - испуганно спросил Красовицкий. - А как же иначе?.. Наивный вопрос! - Да, наивный... Согласен с вами... Мне кажется даже, что я помешался, - пробормотал Красовицкий. - Сам не понимаю, что говорю. - Вы бы полечились, - участливо посоветовал Кашнев. - Не со мною о сыне вам надо бы говорить, а с врачом о себе... Я однажды был в подобном состоянии, и меня лечили... в военном госпитале. Так что ваше состояние я понимаю, но я ведь не врач и не могу прописать вам бром и тому подобное, чтобы вы спали, сколько следует, чтобы вы пришли в себя... Что пропало, того бессонницей вы не вернете... - Бром, вы говорите? Это я иногда пью, только он, бром этот, мне уж не помогает, - проговорил Красовицкий, длинный нос которого заметно для Кашнева заострился. "Птица-мымра", - по-дерябински подумал, глядя на этот нос, Кашнев и, вспомнив про то, что Красовицкого не один Дерябин называл картежником, заметил сухо: - Игра в карты еще меньше может вам помочь, чем бром. - Я разве хожу теперь играть в карты? - так и вскинулся Красовицкий. - Не знаю, как теперь, но раньше-то, говорят, часто играли! И даже не так давно в проигрыше были сильном, - безжалостно на этот раз, но из желания знать, верен ли этот слух, сказал Кашнев. - От кого вы слышали, что в проигрыше большом? - воззрился на него воспаленными глазами Красовицкий. - Да там уж от кого бы ни слышал, - но, значит, правда? - Я покрыл этот проигрыш! Пусть не сразу, но все равно, - весь покрыл! - запальчиво и с достоинством, как и не ожидал Кашнев, выкрикнул старик. Кашневу все не верилось прежде, что этот убитый горем отец будто бы был картежник. Картежников он возненавидел еще со времен войны. Поэтому теперь, когда сам Красовицкий подтвердил ходившие о нем слухи, Кашневу сделался он неприятен, и он совершенно непроизвольно проговорил: - Прокурор на суде в своей обвинительной речи не упустит случая задеть и вас! - То есть как именно меня?.. Я верой-правдой тридцать почти лет служил... - Речь будет идти не о вашей службе, конечно: раз вы прослужили столько времени в здешнем казначействе, то и для прокурора будет ясно, что вы были исправный чиновник, но служба ваша службой, а сын сыном: почему сын стал преступником? Ведь прокурор может даже съязвить на ваш счет, что сын, мол, имел желание помочь отцу погасить его карточный долг, поэтому... Кашнев не договорил, так как старик вдруг схватил его костлявой своей рукою за лацкан пиджака и крикнул: - Я слышал эту гадость! Не повторяйте! Он тут же отдернул руку, но Кашнев не удержался, чтобы не сказать: - Вот видите, вы уже начинаете прибегать к сильным жестам!.. Лечиться надо, - это я вполне серьезно вам говорю. Врач вам лично может еще помочь, но никакой адвокат, поверьте мне, не в состоянии помочь вашему сыну... Грабеж с покушением на убийство, - это ли не серьезное преступление? Ведь в руке у вашего сына, как выяснено, большая гайка была зажата. Потерпевшая и сейчас еще лежит в постели: что, если будет у нее сотрясение мозга? - Так, значит, вы отказываетесь защищать моего сына? - глядя совершенно безумными глазами, но теперь уже тихо проговорил старик. - Не могу придумать облегчающих вину обстоятельств, - уклончиво ответил Кашнев. - Что же, буду искать другого! - Желаю удачи!.. Хотя повторяю, что очень преждевременно это. Следователь только что получил это дело, но следствия, как мне известно, пока еще не начинал. - Зря, значит, обращался я к вам, - резким тоном сказал старик, отходя, и не только не протянул ему руки на прощанье, но даже не прикоснулся ею и к своей форменной фуражке с кокардой на тулье и с зеленым бархатным околышем. XIX Через неделю после того, как Кашнев отказался от защиты Адриана Красовицкого, Савчук с видом человека, наперед знавшего, как может окончиться это дело для старика отца, сказал своему помощнику: - Есть слух, что повесился этой ночью! И Кашнев сразу понял, о ком говорит Иван Демидыч. - Пил, наверно? - спросил Кашнев. - Запьешь с таким сыночком! - сказал Савчук, блеснув карими с желтизной глазами, и перешел к делу, какое готовился вести вскоре в суде. Но, придя домой и услышав теперь уж от жены, что в эту ночь повесился старик Красовицкий, Кашнев разволновался. Он сказал жене: - Не виноват ли, нечаянно, конечно, и я отчасти в его смерти? Ведь мог бы я не так сразу и не так резко отказаться от дела его сына, но кто-то меня ожесточил как раз перед этим... А кто еще, как не пристав третьей части Дерябин. Это он мне наговорил всего и о сыне и об отце тоже... Не зазови меня тогда к себе Дерябин, я бы не был так откровенен со стариком, и, может быть, у него обошлось бы, а? Острый период его переживаний прошел бы, для этого времени было бы довольно: ведь когда-то еще начался бы судебный процесс?.. Старик искал у меня хоть какой-нибудь поддержки, а я, выходит, его безжалостно оттолкнул! Скверно вышло с моей стороны. Неонила Лаврентьевна своими доводами не могла его успокоить даже и после похорон старика Красовицкого: он был возмущен тем, что следователь опечатал его квартиру, чтобы в ней произвести обыск. А дней через десять после этих похорон Кашнев узнал, что в городе сделала остановку в своем путешествии в Петербург греческая королева с большою свитою. О том, что она пожелала остановиться здесь с тем, чтобы подкрепиться обедом, заранее, конечно, был извещен губернатор, но всего только за четыре часа; обед же должен был быть сооружен не где-нибудь в ресторане, что особа царствующего в Греции дома могла бы счесть для себя унизительным, а только в губернаторском доме. И вот тут-то, когда и полицмейстер и сам губернатор оказались в большом затруднении, выручил их не кто иной, как новый пристав третьей части Дерябин. Он, самый представительный из всех чинов полиции, - оказался и самым распорядительным. Хотя и недавно попал в Симферополь, все-таки нашел способы в вечерние часы достать провизию и поваров, чтобы приготовить обед вовремя и на славу. А главное, обед обошелся не так дорого, как думали все, считая глазами огромную свиту королевы. За проявление таких хозяйственных талантов губернатор потом, усадив в вагон королеву, при всех благодарил Дерябина. Как-то в середине ноября Кашнев, проходя по скверу, ведущему к вокзалу, увидел кавалькаду из трех парных извозчиков, причем в фаэтонах разместились одни только чины полиции. В первом фаэтоне сидел сияющий, как именинник, Дерябин. Охваченный радостной догадкой, Кашнев, хотя шел от вокзала к себе домой, повернул обратно. Стараясь быть как можно незаметнее, затеряться от зорких глаз Дерябина в толпе, Кашнев вскоре убедился в том, что догадка его оказалась верна: сослуживцы провожали пристава третьей части, получившего перевод в столичную полицию: об этом говорили с рюмками в руках за столом, об этом говорила и публика на вокзале. Это событие решил отпраздновать и Кашнев. По дороге домой он купил бутылку вина и, садясь обедать, поставил ее, к удивлению жены и тещи, на стол весьма торжественно и, непривычно для них, радостно улыбаясь. - Что такое случилось с тобою, Митя? - спросила Неонила Лаврентьевна. - Оправдали кого-то в суде после вашей речи? - спросила Алевтина Петровна. - Нет, сегодня я не был в суде и не выступал с речью, - весь лучась, сказал Кашнев. - Я был на вокзале и видел там, что моя судьба, мой злой рок, пристав Дерябин уезжает в Петербург, откуда, надеюсь, никаких злостных бумажек обо мне писать не будет! 1910, 1956 гг. ПРИМЕЧАНИЯ Пристав Дерябин. Повесть напечатана впервые в альманахе издательства "Шиповник", книга 14, 1911 год. Вошла в шестой том собрания сочинений С.Н.Сергеева-Ценского, изд. "Мысль", Ленинград, 1928, с датой: "Ноябрь 1910 г.". В новой авторской редакции вошла во второй том последнего прижизненного десятитомного собрания сочинений С.Н.Сергеева-Ценского (изд. "Художественная литература", 1955) с указанием в примечаниях, что это этюд к эпопее "Преображение России". Готовя эпопею к изданию в Крымиздате, С.Н.Сергеев-Ценский дописал главы XI-XIX. Далее Дерябин появляется в романе "Пушки заговорили". Есть о нем упоминание и в "Утреннем взрыве". Повесть датируется на основании отчета Сергеева-Ценского от 25.XI.1956 г., направленного им в отделение литературы и языка Академии наук СССР (хранится в ЦГАЛИ). В этом отчете он писал: "В течение 1956 г. я... написал вторую половину повести "Пристав Дерябин" (2,5 л.) и вторую часть романа "Утренний взрыв" - для II тома эпопеи "Преображение России", издающейся в Крыму". H.M.Любимов