у-Цян сильнее всех.  -  Что ж ты хочешь теперь делать? - спросил
он. - Первым долгом, - отвечал богдыхан, - вернуться во дворец и сесть
снова  на  трон,  а  дальше уж  видно  будет!  Джар-Фу-Цян  беспомощно
оглянулся на придворных.  -  Это невозможно!  -  воскликнул,  выступая
вперед, придворный историк. - Мы должны жить согласно обычаям предков.
А такого примера в истории не было,  чтобы богдыхан умер и опять ожил.
Это неслыханно. Это грозит страшными бедствиями и огромными волнениями
среди народа! Это грозит гибелью Китаю, прямо надо сказать!
     - Это невозможно!  -  воскликнул и верховный церемониймейстер.  -
Все  дело в  этикете.  А  это нарушение всякого этикета.  Все сделано.
Похороны состоялись.  И главное,  - корзина желаний открыта, а она, по
этикету,  открывается только после смерти богдыхана. Значит, ты помер,
раз  корзина открыта.  Да  и  этикета такого нет,  -  для  возвращения
богдыхана с  кладбища на  трон.  Кто же в  стране будет исполнять наши
священные законы,  если мы сами первые не соблюдаем этикета! Это прямо
грозит гибелью Китаю!
     - Конечно, гибелью и ничем больше! - воскликнул и великий жрец. -
Это  противоречит всем  святым  установлениям нашей  небесной религии.
Сказано: раз богдыхан умер, - он становится богом. А бог не может быть
богдыханом.  Богдыхан должен быть смертным, он должен править страной,
боясь  небесного гнева.  А  бог  -  чего  он  будет  бояться?  Где  же
уверенность в его правоте? Это грозит всеобщим недовольством, смутами.
Нарушение постановлений религии. Гибель, гибель Китаю!
     Богдыхан посмотрел грустно-грустно кругом.
     - Ну,  что же!  -  сказал он.  -  Раз,  действительно, это грозит
такими бедствиями стране,  -  делать нечего!  Закапывайте.  Я  не хочу
гибели Китая.
     - Не следовало делать этой прогулки,  радость вселенной! Я всегда
говорил,  что она принесет тебе несчастье! - сказал Джар-Фу-Цян, кидая
первый лопату земли.
     За  такую  прозорливость преемник Сан-Ян-Ки  оставил Джар-Фу-Цяна
первым министром и дал ему еще больше полномочий.
     А Джар-Фу-Цян первое,  что сделал,  -  отрубил головы придворному
историку, первому церемониймейстеру и верховному жрецу:
     - Уж очень они хитры!
     ДОБРЫЙ БОГДЫХАН
     Богдыхан  Фан-Джин-Дзян,  прозванный  историками  Мун-Су,  -  что
значит  "отец  народа",   -  был  добрым  богдыханом  и  заботливым  о
народе.Когда  до  него  доходили  слухи,  что  где-нибудь  вице-король
обижает подданных,  он  сейчас  же  призывал вице-короля и  приказывал
палачам:
     - А  ну-ка,  снимите с  этого молодца голову.  Надеюсь,  что  его
узнают на том свете и  без головы,  по одним его пакостям.И  сейчас же
назначал,  вместо  казненного,  другого вице-короля,  самого  лучшего,
какого ему советовали советники и  министры.  Он  сам всегда читал все
донесения   вице-королей.    В   донесениях   писалось,    что   Китай
благоденствует,   как  еще  не  запомнит  история,   -  солнце  светит
удивительно исправно,  дожди идут в свое время, и жители не знают, что
им делать с рисом. Богдыхан читал все это и думал:
     - А не врут ли?
     И вот пришла ему в голову мысль.
     В  назначенный день  приказал он  собраться во  дворец всем своим
министрам, советникам и царедворцам, сел на трон и объявил:
     - Вице-короли пишут,  что Китай наш благоденствует и  что китайцы
даже не знают,  что им делать с рисом. Заботясь о нашем народе, решили
мы об этом подумать,  помолиться богам и допросить предков: что делать
с несъеденным рисом, - так, чтоб это пошло на пользу народу. Посему мы
отныне  удаляемся  во  внутренние  покои  нашего  дворца  и   займемся
молитвами,  размышлениями и  духовными беседами с предками.  А так как
предков наших, благодарение богам, было не мало, то и полагаем мы, что
пройдет не менее трех лун,  пока мы с  ними со всеми перебеседуем,  не
обижая никого.  И вот, в течение трех лун воспрещаем мы нас беспокоить
и  являться во  дворец кому бы  то  ни  было.  Три  луны мы  останемся
невидимы ни для кого, кроме небес!
     Министры,  советники и придворные восславили мудрость богдыхана и
разошлись из дворца радуясь.
     А  богдыхан,  меж  тем,  позвал преданных своих слуг,  переоделся
нищим  и   их  переодел,   незаметно  вышел  из  дворца  и  отправился
странствовать по  Китаю,  чтоб узнать,  правду ли  пишут вице-короли в
своих донесениях и  действительно ли народ так благоденствует и так ли
народ китайский в восторге от правителей.
     Первою провинцией на пути богдыхана лежала провинция Пе-Чи-Ли.
     Придя туда, богдыхан со своими спутниками подошел к одному дому и
попросил:
     - Во  имя  памяти ваших предков,  добродетелями своими украшавших
землю, а ныне украшающих небо, дайте горсть риса несчастным, умирающим
с голода! Ему ответили:
     - Судя по тому,  что ты нищий,  ты из нашей провинции и подданный
нашего вице-короля.  Но  судя по  тому,  что ты просишь,  чтоб мы тебе
подали,  ты,  должно быть,  откуда-нибудь издалека.  А потому уходи от
нас, неизвестный человек.
     Богдыхан со спутниками подошел к  другому дому.  Там ему ответили
на просьбу о горсточке риса:
     - Нехорошо смеяться над чужим несчастьем! И прогнали прочь.
     В  третьем доме на просьбу о  рисе хозяева только заплакали.  А в
четвертом при слове "рис" хозяин поднял голову и спросил:
     - А кто он? Мандарин или зверь?
     Улыбнулся богдыхан и сказал:
     - Вице-король  Пе-Чи-Ли  писал  правду.   Действительно,  если  б
здешним жителям дать рису,  они не  знали бы,  что с  ним делать:  ни,
кажется, никогда риса и не видели!
     И стал он ходить по утрам по храмам,  подслушивать, что говорит и
о чем молится народ.
     Желудки у  китайцев были пусты,  но  храмы полны.  Во всех храмах
были толпы молящихся. И все повторяли только одну молитву:
     - Святые  наши  предки,  умолите небо,  чтоб  оно  внушило нашему
мудрому,  нашему доброму,  нашему заботливому богдыхану Фан-Джин-Дзяну
превосходную  мысль:  отрубить  голову  нашему  вице-королю  Тун-Фа-О.
Такого мошенника, такого грабителя еще никогда и на свете не было.
     Так молились все люди во всех храмах,  - как вдруг однажды, придя
рано  утром  в  храм,  богдыхан  увидел  особенно  горячо  молившегося
старика.
     Все   горячо   молились,   но   старик  горячее  всех.   Богдыхан
приблизился, чтоб подслушать молитву старика, и услышал.
     - Святые наши предки, - молился старик, - внушите нашему доброму,
но  беспокойному богдыхану Фан-Джин-Дзяну,  чтоб  он  оставил Тун-Фа-О
нашим вице-королем на долгие и долгие годы.  И да пошлет небо Тун-Фа-О
жить до глубокой старости, а там начать жить сызнова.
     Диву дался богдыхан и, когда старик кончил молиться, спросил:
     - Скажи,  почтенный старец, вероятно, вице-король Тун-Фа-О сделал
тебе  что-нибудь особенно доброе,  что  ты  за  него молишься?  Старик
только усмехнулся:
     - Не  родилась еще  мать матери того человека,  которому Тун-Фа-О
сделает что-нибудь доброе. Сразу видно, что ты не здешний, иначе бы ты
не задавал таких глупых вопросов.
     - Ну, может быть, Тун-Фа-О тебе так нравится, - спросил богдыхан,
- осанкой, наружностью? Ты его видал?
     Старик сотворил молитву предкам.
     - Благодарение богам:  ни я ему,  ни он мне никогда не попадались
на глаза!
     Богдыхан совсем стал втупик.
     - Почему же в таком случае ты молишься за него,  когда все в этой
провинции только и  молятся,  чтоб  богдыхан поскорей отрубил Тун-Фа-О
голову?
     - А это потому,  -  отвечал старик, - что они еще молоды и глупы,
света  не  знают.  А  я  при  третьем  вице-короле  живу.  Был  у  нас
вице-король Цу-Ли-Ку, жадный был человек, жестокий был человек, стоном
стонала вся наша провинция.  Мы и молились небу с утра до ночи: "Пусть
богдыхан отрубит Цу-Ли-Ку голову!" Вняло небо нашим молитвам,  шепнуло
богдыхану эту  мысль.  Богдыхан позвал Цу-Ли-Ку  в  Пекин  и  приказал
отрубить ему голову, а нам прислал вице-королем мандарина Ксанг-Хи-Ту.
Еще  жаднее оказался Ксанг-Хи-Ту,  еще  жесточе.  Еще сильнее завопила
провинция Пе-Чи-Ли,  и  принялись мы молить богов,  чтоб нашептали они
богдыхану мысль отрубить Ксанг-Хи-Ту голову.  Опять услышало небо наши
молитвы,  - позвал богдыхан к себе и Ксанг-Хи-Ту и ему отрубил голову,
а  нам  прислал теперешнего Тун-Фа-О,  да  продлит небо  его  жизнь на
долгие и долгие годы.  Пройди всю провинцию вдоль и поперек, ни одного
довольного лица не увидишь, ни одного сытого человека не встретишь. Мы
сеем слезы вместо риса,  и вырастает горе. Вот народ по глупости своей
и  молит небеса,  чтоб  они  внушили богдыхану мысль отрубить Тун-Фа-О
голову.  А я человек старый,  я боюсь, чтоб небо и впрямь не послушало
их советов.  Отрубит богдыхан Тун-Фа-О голову и пришлет к нам другого.
А как другой-то еще хуже окажется?  Хотя я думаю,  что хуже Тун-Фа-О и
ничего нет,  -  ну,  да ведь поручиться нельзя.  Почем знать?  Нет, уж
пусть этот остается,  да  продлит небо его  жизнь на  долгие и  долгие
годы.
     Огорчился  богдыхан,   выслушав  эту  повесть,   не   пошел  даже
странствовать по другим провинциям и  прямо вернулся в  Пекин и прошел
во дворец.
     Созвал он своих министров, советников и царедворцев и сказал:
     - Совещание наше с  предками продлилось менее,  чем мы  полагали,
потому что предки наши оказались в  советах кратки и  подали нам все в
один голос один благоразумный совет:  впредь,  что бы  ни говорили нам
про наших вице-королей,  какие бы  слухи о  них до нас ни доходили,  -
никогда их не менять. Пусть так и будет!
     И все восславили мудрость богдыхана. А вице-короли в особенности.
А мудрый старик из провинции Пе-Чи-Ли больше всех.

        ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮН-ХО-ЗАНА
     Богдыхан  Юн-Хо-Зан,  о  котором  шла  уже  речь,  был  добрым  и
справедливым  богдыханом.  По  крайней  мере,  стремился  быть  таким.
Стремился всеми силами своей доброй,  молодой души.  Он был заботлив о
народе.
     Когда  устраивались придворные празднества,  фейерверки,  большие
шествия с  фонариками,  музыка и  танцы,  или когда в  гарем богдыхана
привозили  новых  невольниц,  -  Юн-Хо-Зан  отказывался от  всех  этих
удовольствий:
     - Разве  затем  небо  послало меня  на  землю,  чтобы предаваться
праздности и забавам?
     Это    воздержание   богдыхана   ужасно   беспокоило   придворных
мандаринов.
     - Не повредил бы он этим себе...  да и нам! - говорили они, качая
головами в знак тяжкого раздумья.
     Юн-Хо-Зан  проводил все  время в  чтении тех  писем и  донесений,
которые писали ему мандарины,  управлявшие Китаем.  А мандарины писали
всегда одно и то же.  Так что,  распечатывая письмо, Юн-Хо-Зан заранее
уже знал, что в нем написано.
     "Солнце  освещает счастливейшую из  стран!"  -  начиналось каждое
письмо.
     Так что Юн-Хо-Зан даже возроптал:
     - Мне  уже  надоело это  "освещающее солнце".  Нельзя  ли  писать
как-нибудь поразнообразнее?
     И мандаринам было запрещено во всей стране, под страхом наказания
бамбуками по пяткам, употреблять выражение:
     "Солнце освещает". Все стали говорить:
     - Солнце светит на  счастливейшую из  стран.  Но  и  это  надоело
Юн-Хо-Зану.  От  долгого чтения мандаринских писем он и  во сне только
видел, что эти слова.
     Ему снилось,  что он бродит по своему дворцу, - и на всех стенах,
потолках,  полах было написано,  выткано,  выжжено:  "Солнце светит на
счастливейшую из стран". Это ему наскучило, и он выбежал из дворца. Он
бежал долго,  и  когда оглянулся,  то  увидал,  что на полях растут не
травы и  цветы,  а письменные знаки,  -  и из этих знаков составляются
слова:
     "Солнце  светит  на  счастливейшую из  стран".  И  река,  которая
протекала по  долине  и  сверкала золотой чешуей,  делала бесчисленные
изгибы и этими изгибами выписывала на земле:
     "Солнце светит  на  счастливейшую из  стран".  -  Солнце  светит!
Солнце светит! - свистали в кустах малиновки.
     А дятлы в лесу долбили деревья и доканчивали фразу:
     - На счастливейшую из стран!
     - Солнце светит! - прокуковала вдали кукушка.
     - На счастливейшую из стран! - ответило ей эхо. Ветерок пробежал,
и листья зашептали смеясь:
     - Солнце   светит  на   счастливейшую,   на   счастливейшую,   на
счастливейшую из стран.
     В  ужасе богдыхан упал на колени и обратил взоры к небу.  Но и на
небе было написано то же:  "Солнце светит" и т. д. А солнца-то на небе
и не было.
     Обеспокоенный   страшным   сном,   Юн-Хо-Зан   призвал   к   себе
сверстников,  преданных  друзей  детства,  которые,  в  числе  12,  по
китайскому  обычаю,   воспитываются  вместе  с  будущим  богдыханом  и
получают за него все наказания.
     - Правда ли это?  Вот будто бы солнце светит и т.  д. Я богдыхан,
этикет запрещает мне выходить из дворца,  а вы люди вольные,  гуляете,
где хотите,  все видите, можете все знать. Именем неба и нашей дружбой
заклинаю вас, скажите мне всю правду.
     Друзья переглянулись:
     - Правду?
     - Знаешь ли  ты,  сын  неба,  что такое бамбук?  -  спросил самый
любимый из них.
     - Как не знать!  -  воскликнул Юн-Хо-Зан. - Я часто вижу бамбук в
моем  саду  и  люблю отдыхать под  его  тенью.  Высокий,  развесистый,
тенистый кустарник!
     - Вот,  вот! Тенистый. С тех пор, как на земле стал расти бамбук,
правде очень трудно светить на  землю.  Потому что у  всякого человека
есть пятки.  Отдыхай себе мирно в тени бамбука, сын неба, и не задавай
простым людям таких вопросов.
     - Мы  скажем тебе одно.  Мандарины говорят тебе другое.  Почем ты
будешь знать,  кто говорит правду?  -  добавил второй друг детства.  -
Чтоб узнать, на чьей стороне правда, надо видеть все своими глазами!
     - Отлично!  -  сказал  Юн-Хо-Зан  и  приказал созвать всех  своих
придворных мандаринов.
     - Вы знаете,  -  обратился он к  мандаринам,  -  как я  занимаюсь
делами правления. Мандарины поклонились.
     - Вчера в  первый раз в  жизни я  зашел случайно в  мой гарем,  и
жалость наполнила мою душу.  Жалость и  раскаяние.  Мой гарем похож на
прекрасный цветник,  которого никогда не  орошает благодетельная роса.
Вянут и гибнут прекрасные цветы. Должен ли я так поступать? Не один ли
раз мы живем на свете?  Разве вернется молодость?  А  потому и решил я
вознаградить себя за  потерянное время и  с  сегодняшнего дня отдаться
удовольствиям и забавам.  С сегодняшнего дня отменяю я все донесения и
все представления.  Я  удаляюсь в свой гарем и запрещаю меня тревожить
государственными делами.  Три  года  я  пробуду  там  среди  веселья и
удовольствий. На три года прощайте!
     - Твое решение премудро и благодетельно!  - воскликнул придворный
философ.  -  Какой прекрасный пример подаешь ты всем китайцам:  жить в
веселье. Отныне веселье наполнит нашу страну!
     А придворный историк добавил:
     - Твой  пра-пра-пра-прадед Цян-Лян-Дзыр  тоже начал с  того,  что
занимался делами государства,  а  кончил тем,  что ушел в  свой гарем.
Поступая так, ты следуешь примеру предков.
     И   по  всей  стране  наступил  настоящий  праздник.   Придворные
мандарины отписали своим родственникам, мандаринам в провинции:
     "Богдыхан принял  премудрое решение:  запереться в  гарем,  и  не
будет  заниматься делами.  Больше не  надо  писать даже  донесений,  а
жалованья остаются все те же".
     И  все  мандарины устроили по  всей  стране кто  фейерверки,  кто
танцы.
     А Юн-Хо-Зан,  между тем,  удалившись во внутренние покои,  сказал
друзьям детства:
     - Я  требую новой услуги от вашей дружбы.  Теперь превратите меня
из богдыхана в простого китайца. Вы знаете, какие они бывают с вида. Я
же никогда не видал простого китайца. В таком виде я обойду всю страну
и  своими глазами увижу  все,  правду,  не  заслоненную тенью бамбука.
Благо никто из китайцев никогда меня не видал и не узнает, - мне будет
нетрудно это сделать.
     Друзья детства переглянулись в смущении.
     - Это трудно будет сделать,  сын неба,  - сказал самый любимый из
них,  -  прежде всего у  тебя,  как у  богдыхана,  нет косы.  А каждый
простой китаец должен иметь косу!
     - Так привяжите мне косу! - смеясь ответил богдыхан.
     - Косу-то привязать,  конечно,  не трудно!  - отвечал второй друг
детства. - Но что же сделать с походкой? Ты ходишь прямо, как подобает
сыну неба.  А у простого китайца походка не такая,  потому что их бьют
бамбуками по пяткам.  Простой китаец ходит особенно,  с  перевалочкой,
боясь наступить на пятку.
     - Вот  так?  -  рассмеялся Юн-Хо-Зан  и  прошелся по  комнате  на
цыпочках, словно у него пятки отбиты бамбуками. - Так я и буду ходить!
     - Да,  но ты можешь забыться,  пойдешь прямо, и тебя сразу узнают
по походке, сын неба! - заметил третий друг детства.
     - В таком случае,  отколотите меня бамбуками по пяткам,  -  вот и
все! - воскликнул Юн-Хо-Зан.
     Друзья пришли в невероятное смущение и повалились на землю.
     Богдыхана?!
     - "Никакая  цена  не  высока  для  мудреца,  желающего приобрести
истину", - говорит Конфуций. Нечего валяться на полу. Вставайте-ка, да
принимайтесь за дело!  - весело воскликнул Юн-Хо-Зан. - Посмотрим, что
это за удовольствие!
     Послушные  воле  богдыхана,   друзья  детства  тут  же  отсчитали
Юн-Хо-Зану 100 ударов по пяткам, быть может, даже с несколько излишним
усердием.  По крайней мере,  Юн-Хо-Зан,  встав после этого на цыпочки,
сказал:
     - Однако! Как, должно быть, вам было больно, когда вас наказывали
за меня!
     Впрочем, он сейчас же поборол боль и приказал:
     - Теперь подайте мне  простое,  скромное,  но  приличное платье и
положите мне немного денег в карманы.
     И когда переодеванье было окончено, Юн-Хо-Зан весело сказал:
     - Теперь богдыхана Юн-Хо-Зана на  три  года не  существует.  Есть
простой молодой китаец Юн-Хо,  только что  окончивший курс Конфуциевых
наук и  уже получивший бамбуками по  пяткам.  До  радостного свидания,
друзья мои! На три года!
     И весело,  на цыпочках,  вышел из дворца.  Ранним утром, свежим и
радостным, входил Юн-Хо-Зан в один из своих городов.
     Город был маленький,  а при входе в него, с обеих сторон заставы,
стояли два огромных-огромных здания за высокими-высокими заборами.
     - Что это такое? - спросил Юн-Хо-Зан, указывая на здание направо.
     - Тюрьма! - отвечали ему. - А это?
     - Здесь сидят лишившиеся рассудка.
     - Такой маленький городок,  и  такие большие тюрьма и сумасшедший
дом!  -  рассмеялся Юн-Хо-Зан.  -  Этот  город  напоминает горбуна,  у
которого горб больше его самого!
     - Таковы все города в нашей стране. Все так построены! - отвечали
прохожие.
     - Ну,  с сумасшедшими мне делать нечего! - сказал себе Юн-Хо-Зан.
- А  тюрьму  посмотрим,  -  какие-такие  пороки  в  этом  городе,  что
потребовалась такая тюрьма, в которую можно посадить его весь?
     Он отправился к мандарину, смотрителю тюрьмы, и сказал:
     - Прости,  что  утруждаю  твою  милость.  Но  Конфуций  приказал:
"Встретив богача,  не  проси у  него  денег,  -  но  встретив мудрого,
непременно попроси у него слова".
     Мандарину понравились эти слова, и он сказал:
     - Судя по всему, ты человек неглупый и ученый. С тобой беседовать
стоит. Спрашивай.
     - Я  чужестранец!  -  с  поклоном сказал Юн-Хо-Зан.  -  И  мне бы
хотелось знать,  какими пороками отличается этот маленький город, если
потребовалась такая огромная тюрьма? За что сидит, например, вот этот?
     Он указал на одного узника.
     - Этот? Он убил своего отца! - отвечал мандарин.
     - А!   Такого  человека  следует  держать  в  тюрьме!   -  сказал
Юн-Хо-Зан. - А этот?
     - Этот по злобе поджег дом своего соседа.
     - Тоже поделом. А этот?
     - Этот резал и грабил людей по большим дорогам.
     - Отлично сделали, что посадили. А этот?
     - У этого нет косы.
     - Косы?
     - Косы!  Он говорит,  что у  него кто-то отрезал ее у сонного,  в
насмешку или из злобы.
     - Но он совершил что-нибудь преступное?
     - Ничего, кроме того, что у него косы нет.
     - Дурное?
     - Ничего дурного за  ним  не  знаем.  Косы  нет,  -  говорю тебе:
кажется,  ученый человек,  а  приходится одно и то же повторять десять
раз!
     - Прости меня. Но, может быть, этот человек добродетельный?
     - Может быть.  Почем знать!  Но  у  него нет  косы,  его стража и
забрала.  Я  держу его,  брею ему  голову,  по  утрам бью бамбуками по
пяткам, - и буду так делать, пока у него не вырастет коса!
     - Как же у него может вырасти коса, когда ты бреешь ему голову? -
в величайшем изумлении воскликнул Юн-Хо-Зан.
     - Я  действую на основании законов!  -  строго и  с  достоинством
отвечал мандарин.  -  Статья  двенадцать миллионов четыреста семьдесят
восемь  тысяч  двести  тридцать девять говорит:  "Каждый китаец должен
иметь  косу",  а  статья  двадцать  семь  миллионов восемьсот тридцать
четыре  тысячи  триста  семьдесят пять  говорит:  "Каждому  сидящему в
тюрьме надо  брить  голову".  Я  и  соблюдаю законы...  Да  ты  уж  не
собираешься ли рассуждать о законах? Так вот что я тебе скажу, молодой
ты еще человек!  Судя по твоей походке,  ты, кажется, изведал уже, что
такое бамбуки.  Смотри,  чтоб не пришлось тебе отведать этого еще раз.
Благодари еще богов,  что у тебя есть коса! Ступай-ка отсюда, да когда
пройдешь город, посмотри направо; там растет отличная бамбуковая роща.
Посмотри на нее попристальнее! Ничто так не полезно молодому человеку,
как созерцание бамбуковых рощ.
     Юн-Хо-Зан поспешил откланяться и ушел.  "Гм!  -  думал он. - Если
так  поступают:  голову бреют и  ждут,  пока  коса не  вырастет,  -  я
понимаю,  что  при  таких порядках многие сходят с  ума,  и  для  чего
потребовался такой большой сумасшедший дом!"  И  он зашагал по городу,
думая:
     "Как  бы   довести  до  всеобщего  сведения  о   несообразностях,
творящихся в тюрьме? Узнают и, конечно, прекратят".
     Во время таких дум взор его упал на вывеску,  на которой большими
черными знаками было начертано:
     "Летопись  современных  дел.   Пишется   лучшими   летописцами  и
рассылается каждый день всем желающим за недорогую плату".
     - Это  достойно  быть  занесенным  в  летопись,   -  сказал  себе
Юн-Хо-Зан и зашел в дом, на котором красовалась такая вывеска.
     Его встретил весь перепачканный в туши главный летописец, ласково
приветствовал, усадил, угостил чаем и сказал:
     - Да будет благословен день,  в  который ты зашел в  нашу хижину,
молодой человек! Я сразу полюбил тебя, как сына моего отца. Что угодно
будет приказать тебе?  Ты  хочешь,  вероятно,  чтоб мы  присылали тебе
каждый день наши летописи? Благая мысль. Нам кстати нужны деньги, и мы
возьмем с тебя недорого!
     - Благодарю тебя за чай и за ласку!  - отвечал, вставая пред ним,
Юн-Хо-Зан.  -  Но я  чужестранец,  в  городе не остаюсь и летописи мне
получать некуда.  Я пришел с другой целью.  Я сам человек ученый, знаю
шестьдесят шесть тысяч знаков и могу написать тушью на бумаге все, что
думаю.  Я хочу написать в вашу летопись сам интересную страницу, чтоб,
прочитав, все знали, а узнавши, прекратили пагубное недоразумение.
     Испачканный тушью человек,  после таких слов,  стал менее ласков,
но все же, соблюдая вежливость, сказал:
     - Сядь снова и скажи!
     Юн-Хо-Зан рассказал ему,  что видел в  тюрьме.  Уже с первых слов
Юн-Хо-Зана испачканный тушью человек вскочил и плотно запер все окна и
двери,  а когда Юн-Хо-Зан кончил свой рассказ, он схватился за голову,
в знак отчаяния, и горестно воскликнул:
     - Ты  хочешь  погубить себя  и  нас,  жестокий ты  человек!  Как?
Написать такую вещь тушью на бумаге и вырезать с этого доску и с доски
сделать оттиск и  вклеить это  в  нашу  "Летопись" и  разослать всем?!
Тогда возьми лучше просто убей моих детей!  За  что ты хочешь погубить
голодной смертью несчастных малюток?
     - Как?  -  спросил Юн-Хо-Зан.  -  Ты думаешь, что все после этого
отвернутся от твоей летописи?  Но ведь это правда,  и  это,  я  думаю,
достойно быть занесено в летопись.
     - Разве я тебе не верю? Разве я с тобой не согласен? - держась за
голову,  воскликнул человек,  испачканный тушью.  -  Но  нам позволено
писать только о погоде!
     - Как о погоде?
     - Исключительно о  хорошей погоде.  Раньше мы  писали также  и  о
дурной,  но потом мандарины запретили: "Если им запрещено осуждать то,
что  творится на  земле,  то  как  же  они смеют так свободно писать о
небе?"  И  с тех пор мы пишем каждый день о хорошей погоде.  Описываем
блестящий восход  солнца даже  в  пасмурные дни  и  воспеваем вечерний
ветерок, который тихо шелестит в кустах...
     - Даже  тогда,  когда  свищет вихрь и  ревет ураган?  Как  же  вы
ухитряетесь делать это?
     - Навык,  мой молодой друг,  навык. У нас есть летописцы, умеющие
на  одну  тысячу манер описывать капельку росы  и  знающие восемьдесят
восемь прилагательных к  слову "куст".  Есть  удивительные искусники и
даже зарабатывают на этом хорошие деньги.
     - И сколько лун вы пишете все про погоду?
     - Я -  шестьсот.  Да мой отец писал семьсот двадцать пять лун, да
мой дед восемьсот тридцать две.
     - И вам не надоест?
     - Мы любим наше дело!  - с гордостью отвечал человек, испачканный
тушью.
     - Что же мне,  однако,  делать?  -  спросил Юн-Хо-Зан.  -  И  как
довести  о  такой  несправедливости  до  сведения  высших?  Этого  так
оставить нельзя!
     - Попробуй, сходи к верховному мандарину нашего города!
     Юн-Хо-Зан пошел с  такой быстротой,  с  какой может идти человек,
боящийся ступить на пятку.
     В доме главного мандарина стоял крик и плач, когда к нему подошел
Юн-Хо-Зан. Кричал один голос, а плакали многие.
     - Мандарин сейчас занят,  -  сказали Юн-Хо-Зану прислужники, - он
ругает китайцев. Подожди, пока кончит.
     - За что ж он их ругает? - спросил Юн-Хо-Зан.
     - А так.  Чтобы чувствовали почтенье!  - отвечали ему. - Делается
это  так.  На  восходе  солнца  к  дому  мандарина сходятся просители.
Младшие  мандарины,  между  тем,  когда  главный  мандарин  проснется,
рассказывают ему  содержание просьб и  так раскаляют сердце мандарина,
что,  когда  солнце  доходит до  полудня,  он,  как  тигр,  вылетает к
просителям,  кричит,  ругается, топочет ногами и грозит извести на них
целую рощу бамбуков. Просители от этот чувствуют почтение к власти.
     - Но они чувствовали бы еще больше почтения, если бы мандарин без
крика и  шума  спокойно и  справедливо разбирал их  жалобы!  -  сказал
Юн-Хо-Зан.
     - Эге!  - воскликнули прислужники. - Уж не во время ли прогулки в
бамбуковом лесу пришла тебе в  голову эта мысль?  В это время мандарин
кончил кричать на прочих китайцев, и к нему позвали Юн-Хо-Зана.
     Терпеливо  выслушал  Юн-Хо-Зан  весь  крик,  с  которым  на  него
накинулся мандарин, поклонился и сказал:
     "  Когда мудрый говорит глупости,  он  все  же  умнее,  чем самое
умное, что скажет дурак", - говорит Конфуций. Мандарин улыбнулся:
     - Это мне нравится. Ты, видно, человек неглупый и кое-что знаешь.
Говори, в чем твое дело!
     Юн-Хо-Зан рассказал ему о том, что видел и слышал в тюрьме.
     - Гм...  А  у  него действительно нет косы?  -  спросил мандарин,
когда Юн-Хо-Зан кончил свой рассказ.
     - Как же у него будет коса, когда ему каждую неделю бреют голову!
- воскликнул Юн-Хо-Зан.
     - В таком случае, это не мое дело! - сказал мандарин. - Если бы у
него была коса, - мое дело посмотреть: настоящая коса или фальшивая. А
раз косы нет, - это дело мандаринов-судей. К ним и иди.
     Юн-Хо-Зан  откланялся и  поспешил в  дом,  где судили.  Дом,  где
судили, был мрачный дом. Так и казалось, что вот-вот сейчас из-за угла
выскочит человек, схватит и начнет бить по пяткам.
     Преодолев, однако, все страхи, Юн-Хо-Зан прошел в ту комнату, где
сидели мандарины-судьи.
     Перед ними на коленях стоял человек, обвинявшийся в краже палки у
соседа.  С  одной  стороны этого человека стоял мандарин,  который его
ругательски ругал и  всячески поносил.  А  с другой -  стоял мандарин,
который   всячески   восхвалял  этого   человека.   Они   спорили,   а
мандарины-судьи - кто слушал, кто рассматривал узоры на потолке.
     - Палка!  Палка!  - кричал мандарин, ругавший подсудимого. - Не в
палке дело,  почтенные мандарины,  а  в  том,  зачем он  ее взял.  Это
негодяй!  Завзятый негодяй!  Он на все способен!  Он взял палку затем,
чтобы убить своего отца и мать!  Вот зачем!  И я надеюсь, справедливые
мандарины,  что вы накажете его не за кражу,  а по всей справедливости
за  отцеубийство.  То  есть,  прикажете его  разрезать на  одну тысячу
кусочков!
     - Кража!  Кража!  -  кричал мандарин, восхвалявший подсудимого. -
Тут кражи нет,  а есть доброе дело.  У кого взял этот человек палку? У
соседа. А кто сосед? Негодяй, известный курильщик опия, безумный. Этот
безумный негодяй,  накурившись опия, исколотил бы палкой насмерть свою
жену и детей. Жалея несчастных, этот человек и взял потихоньку палку у
негодяя.   Не   казнить   его   надо,   добродетельного  человека,   а
поблагодарить.  И  я уверен,  справедливые мандарины,  что этот добрый
человек не  уйдет от  вас  без похвалы и  награды.  А  что касается до
отцеубийства,  то,  справедливые судьи, у него и отец и мать давно уже
умерли. Кого же убивать-то?!
     - А, умерли? - закричал мандарин-ругатель. - Тем хуже! Значит, он
взял  палку,  чтобы раскопать их  могилы.  Осквернение памяти предков!
Значит,  вы присудите его прежде, чем разрезать на одну тысячу кусков,
распилить тупой пилой надвое!
     - Зачем они говорят все это?  -  удивился Юн-Хо-Зан,  обращаясь к
знающему,  по-видимому,  все эти дела человеку. - Человек украл палку,
ну,  и  суди  его  за  кражу палки.  А  зачем же  один обвиняет его  в
отцеубийстве, а другой говорит о добродетели.
     - А таков порядок, - отвечал знающий в делах толк человек, - один
тянет истину к  себе,  другой -  к  себе,  а,  в  конце концов,  она и
остановится прямо перед судьями!  Один будет непомерно запрашивать,  а
другой  -  невероятно сбавлять.  Мандаринам-судьям  настоящая  цена  и
выяснится.
     - Странный обычай!  -  сказал Юн-Хо-Зан,  и подождав, пока дело о
палке кончилось, обратился к мандаринам со своим делом.
     Мандарины выслушали его,  одни -  прислушиваясь к  тому,  что  он
говорил,  другие -  рассматривая узоры на  потолке,  и  в  один  голос
воскликнули: - Закон!
     - Да тут два закона!  -  возразил Юн-Хо-Зан. - Один - иметь косу,
другой - брить голову. Какой же закон должен быть исполнен?
     - Оба.  Все законы всегда должны исполняться!  -  отвечали в один
голос мандарины.  -  Мы затем и  приставлены,  чтобы все законы всегда
исполнялись.
     - Все!  - уже в испуге воскликнул Юн-Хо-Зан и поспешил, насколько
пятки позволяли, поскорее убраться.
     "Уж  если  от   применения  двух  законов  человека  каждый  день
бамбуками по пяткам, - что же будет, если к нему применить сразу все!"
- думал он.
     "Нет,  со  старыми китайцами нам друг друга не  понять!  -  решил
Юн-Хо-Зан.  -  Видно, оттого, что я сам молодой человек. Поговорить-ка
мне с теми, которые помоложе!"
     И  увидав бегущего из  школы школяра,  он приветствовал его,  как
должно:
     - Здравствуй, племянник моей тетки!
     - Привет  тебе,   истребитель  монгольской  саранчи,  многоженец,
похитивший всех  принцесс мира,  окровавленный воин,  дракон,  дышащий
огнем!  -  отвечал школьник на  таком  древнем китайском языке,  каким
говорили только за сто двадцать тысяч лун.
     - В наше время эти слова звучат уже как ругательства! - улыбнулся
Юн-Хо-Зан. - Кто научил тебя таким скверным словам?
     - А в школе!  -  с гордостью отвечал школьник.  - У нас этот язык
только и учат.
     - Напрасно!  -  сказал Юн-Хо-Зан. - Лучше бы вас учили приветливо
разговаривать  с  современниками  на  современном  языке.  А  на  этом
придется  говорить  разве  только  на   том   свете,   при  встрече  с
каким-нибудь древним героем. Чему еще учат вас в школе?
     - Истории родной страны! - с гордостью отвечал школяр.
     - А,  это прекрасная наука!  - сказал Юн-Хо-Зан. - Всегда приятно
вспомнить о доблести и славе предков. Расскажи мне что-нибудь хорошее!
     - Что же  тебе рассказать получше?  За двадцать четыре тысячи лун
до  нас  жил  богдыхан Да-Гуан-Су  и  истребил в  своей  жизни  четыре
миллиона  людей.  За  двенадцать тысяч  лун  жил  богдыхан  Бай-И-Шан,
отличавшийся жестокостью и  казнивший два миллиона китайцев.  За шесть
тысяч лун  жил богдыхан Цянь-Лянь-Цзыр,  у  которого был самый большой
гарем. Он был сластолюбив.
     Юн-Хо-Зан,  в знак горя, схватился за голову. - Замолчи, малютка!
Какой негодяй рассказал тебе одни только гадости про родную страну!
     Но в это время страж схватил сзади Юн-Хо-Зана за косу.
     - Эге!  о  чем  ты  беседуешь с  молодым  китайцем?  Какие  мысли
внушаешь?
     И  с  такой  силой  потянул  Юн-Хо-Зана,   что  привязанная  коса
отлетела.
     - Разбойник! - завопили все кругом. - Без косы.
     А страж,  моментально заколотив Юн-Хо-Зана в колодки, потащил его
к главному мандарину.
     - Вот  какого  злодея  я  поймал!  -  воскликнул он,  падая  пред
мандарином на колени.
     - Эге!  Знакомая ласточка!  -  воскликнул мандарин.  - Вот он кем
оказался!  То-то я давеча смотрю:  приходит и как негодяй в чужие дела
вмешивается!  Ты  что  же  это?  По  тюрьмам шляешься,  -  место  себе
выбираешь?   В   "Летопись"  возмутительную  страницу  вписать  хотел?
Школяров на улице ловишь и, что не следует, говоришь? Дать ему от меня
сто ударов по пяткам, и так как он без косы, - тащи его в суд! Дело не
мое.
     Мандарины-судьи встретили Юн-Хо-Зана, как старого знакомого.
     - А! Тот самый молодчик, который что-то насчет применения законов
полагал?  И без косы, и полагает! Мандарин, который бранит подсудимых,
кричал:  -  То-то он давеча ворчал насчет отцеубийства. Сам он, должно
быть, родного отца убил, справедливые мандарины!
     И даже мандарин,  который должен всех хвалить,  ничего не нашелся
сказать в похвалу Юн-Хо-Зана:
     - Что я,  справедливые мандарины,  скажу?  Сами видите, - человек
без косы!
     Юн-Хо-Зана   отвели   в   тюрьму,   выбрили  начисто  голову,   и
мандарин-смотритель сказал:
     - Сиди тут,  пока коса не вырастет.  А  я  тем временем буду тебе
голову брить.  Говорил утром: прогуляйся к бамбуковой роще. Не захотел
- она теперь по твоим пяткам прогуляется.
     Тут Юн-Хо-Зан больше не выдержал и в страшном гневе воскликнул:
     - Довольно!  Знаете вы, кто я? Я - богдыхан! Все так и покатились
со смеха.
     - Да это сумасшедший!  - сказали одни. - Посадить его напротив, в
сумасшедший дом!
     - Самозванец!  -  решили другие. - Отрубить ему голову! Последнее
мнение одержало верх.
     Так  прекратилась  династия  Мингов  в  Китае.   Три  года  ждали
возвращения  Юн-Хо-Зана  в  Пекине,  а  через  три  года  избрали  ему
преемником манчжура Ло-То-Жоу.

        СОВЕСТЬ
     Случилось это в давнишние, давнишние, незапамятные времена, когда
и  летописей-то  еще  не  писалось!  Случалось и  тогда  людям  делать
глупости, но никто их глупостей не записывал. Оттого, может быть, мы и
считаем наших предков мудрыми.
     В  те незапамятные времена и  родилась на свет Совесть.  Родилась
она  тихою ночью,  когда все думает.  Думает речка,  блестя на  лунном
свете, думает тростник, замерши, думает трава, думает небо. Оттого так
и тихо.
     Днем-то все шумит и  живет,  а ночью все молчит и думает.  Каждая
куколка думает,  с  какими бы пестрыми разводами ей выпустить бабочку.
Растения ночью выдумывают цветы, соловей - песни, а звезды - будущее.
     В  такую ночь,  когда все думало,  и родилась Совесть.  С глазами
большими,  как  у  ночных птиц.  Лунный свет  окрасил ее  лицо бледным
цветом. А звезды зажгли огонь в глубине ее очей.
     И пошла Совесть по земле.
     Жилось ей наполовину хорошо, наполовину плохо. Жила, как сова.
     Днем никто с ней не хотел разговаривать. Днем не до того.
     Там стройка,  там канаву роют.  Подойдет к  кому -  тот от  нее и
руками и ногами:  -  Не видишь,  что кругом делается? Тут камни тащат,
тут бревна волокут, тут лошади ездят. Тут надо смотреть, как бы самого
не  раздавили.  Время ли  с  тобой разговаривать!  Зато ночью она  шла
спокойно.  Она заходила и  в  богатые фарфоровые дома,  и  в шалаши из
тростника. Тихонько дотрагивалась до спящего. Тот просыпался, видел ее
в темноте горящие глаза и спрашивал:
     - Что тебе?
     - А ты что сегодня делал? - тихонько спрашивала Совесть.
     - Что я делал! Ничего, кажется, я такого не делал!
     - А ты подумай. - Разве вот что...
     Совесть уходила к другому, а проснувшийся человек так уж и не мог
заснуть до утра и все думал о том,  что он делал днем.  И многое, чего
ему не слышалось в шуме дня,  слышалось в тишине задумавшейся ночи.  И
мало кто спал. Напала на всех бессонница.
     Даже богатым ни  доктора,  ни  опиум помочь не могли.  Сам мудрый
Ли-Хан-Дзу не  знал средства от бессонницы.  У  Ли-Хан-Дзу было больше
всех-денег,  больше  всех  земли,  больше всех  домов.  Потому люди  и
думали: - Раз у него всего больше всех, - значит, у него больше всех и
ума!
     И  звали Ли-Хан-Дзу премудрым.  Но и сам премудрый Ли-Хан-Дзу еще
больше других страдал от той же болезни и не знал, что поделать.
     Кругом все были ему должны,  и все всю жизнь только и делали, что
ему долг отрабатывали. Так мудро Ли-Хан-Дзу устроил.
     Как  мудрый человек,  он  всегда знал,  что  надо  делать.  Когда
кто-нибудь из  должников крал  у  него  что  и  попадался,  Ли-Хан-Дзу
колотил его,  -  и колотил,  по своей мудрости,  так примерно,  чтоб и
другим неповадно было.
     И днем это выходило очень мудро:  потому что другие действительно
боялись.
     А по ночам Ли-Хан-Дзу приходили иные мысли: - А почему он ворует?
Потому что есть нечего.  А  почему есть нечего?  Потому что заработать
некогда:  он весь день только и делает, что мне долг отрабатывает. Так
что мудрый Ли-Хан-Дзу даже смеялся.
     - Вот хорошо! Выходит, меня же обворовали, я же и не прав!
     Смеялся,  -  а  заснуть все-таки не мог.  И до того его бессонные
ночи довели,  что  Ли-Хан-Дзу,  -  несмотря на  всю  свою мудрость,  -
однажды взял,  да и объявил: - Верну я им все их деньги, все их земли,
все их дома! Тут уж родные мудрого Ли-Хан-Дзу вой подняли: - Это с ним
от бессонницы.  От бессонных ночей на мудрого человека безумье напало!
И доктора сказали то же.  Пошел шум:  - Все "она" виновата! Если уж на
мудрейшего из людей безумье напало,  что же с нами будет? И испугались
все: и богатые, и бедные. Все жалуются:
     - И меня "она" бессонницами мучает!
     - И меня!
     - И меня!
     Бедные испугались еще больше, чем богатые:
     - У нас всего меньше всех,  значит, и ума меньше. Что же с нашими
умишками будет?
     А богатые сказали:
     - Видите,  как "она" бедных людей пугает, надо нам хоть за бедных
вступиться!
     И  все стали думать,  как бы от Совести отделаться.  Но с  кем ни
советовались, ничего выдумать не могли.
     Жил  тогда в  Нанкине А-Пу-О,  такой мудрый и  такой ученый,  что
равного ему по мудрости и учености не было во всем Китае. Решили люди:
     - Надо у него совета спросить. Кроме него, никто помочь не может!
     Снарядили  посольство,   принесли  дары  и  до  земли  много  раз
поклонились.
     - Помоги от бессонницы!
     Выслушал А-Пу-О про народное горе, подумал, улыбнулся и сказал:
     - Можно помочь!  Можно и так сделать,  что "она" даже и приходить
не будет иметь права!
     Все так и насторожились. А-Пу-О опять улыбнулся и сказал:
     - Давайте сочинять законы.  Где ж темному человеку знать,  что он
должен делать, чего не должен? Вот и давайте - напишем на святках, что
человек  должен  делать  и  чего  нет.  Мандарины будут  учить  законы
наизусть,  а прочие пусть к ним приходят спрашивать: можно или нельзя.
Пусть тогда "она" придет:  "Что ты сегодня делал?" -  "А то делал, что
полагается,  что  в  свитках написано".  И  будут все  спать спокойно.
Конечно,  прочие будут мандаринам платить: не даром же мандарины будут
себе мозги законами набивать!
     Обрадовались тут все.
     Мандарины  -   потому  что  все-таки  легче  в   книжных  значках
ковыряться, чем, например, в земле.
     А прочие - что лучше уж мандарину заплатить да днем с ним минутку
поговорить, чем по ночам с "ней" разговаривать.
     И  принялись писать все,  что человек должен делать и  чего он не
должен. И написали.
     А  мудрого А-Пу-О  сделали верховнейшим из мандаринов.  И  зажили
люди отлично. Даже с лица поправляться стали.
     Нужно человеку что сделать,  он сейчас к  мандарину,  выкладывает
перед ним приношение:
     - Здравствуй,  премудрый!  Разворачивай-ка свитки,  - что в таком
случае делать надлежит?
     Зайдет спор, оба к мандарину идут, оба приношения выкладывают:
     - Разворачивай свитки.  Кто по ним выходит прав?  Только уж самые
последние бедняки,  у  которых даже мандарину за  совет заплатить было
нечем, бессонницей страдали.
     А прочие, как только к ним приходила ночью Совесть, говорили:
     - Что ты  к  нам лезешь!  Я  по законам поступал!  Как в  свитках
написано! Я не сам! Переворачивались на другой бок и засыпали.
     Даже  мудрец  Ли-Хан-Дзу,   который  больше  всех  от  бессонницы
страдал,   теперь  только  посмеивался,  если  к  нему  ночью  Совесть
приходила:
     - Здравствуй, красавица! Что скажешь?
     - Что ж,  ты  имущество возвращать хотел?  -  спрашивала Совесть,
глядя на него глазами, в которых мерцали звезды.
     - А имею я право?  -  похохатывал Ли-Хан-Дзу.  -  А что в свитках
сказано? "Имущество каждого принадлежит ему и его потомству". Как же я
буду  чужое  имущество расточать,  если  мое  потомство на  раздачу не
согласно? Выходит, или я вор, у них краду, или сумасшедший, потому что
у  себя ворую.  А  в  законе сказано:  "Вора и  сумасшедшего сажать на
цепь".  А потому и меня оставь спать спокойно, да и тебе советую лучше
спать, а не шататься!
     Поворачивался к ней,  спокойно и сладко засыпал. И всюду, куда ни
приходила Совесть, она слышала одно и то же:
     - Почем мы знаем!  Как мандарины говорят,  так мы и делаем. У них
поди и спрашивай! Мы - по закону.
     Пошла Совесть по мандаринам:
     - Почему меня никто слушать не хочет?
     Мандарины смеются:
     - А законы на что?  Разве можно,  чтобы люди тебя слушались и так
поступали!  А не поймет кто тебя,  а перепутает, а переврет? А тут для
всех тушью на желтой бумаге написано! Великая штука! Недаром А-Пу-О за
то, что это выдумал, верхов-нейшим мандарином числится.
     Пошла  тогда Совесть к  самому премудрому А-Пу-О.  Дотронулась до
него слегка и стала. Проснулся А-Пу-О, вскочил:
     - Как  ты  смеешь ночью без  спроса в  чужой дом являться?  Что в
законе написано? "Кто явится ночью тайком в чужой дом, того считать за
вора и сажать его в тюрьму".
     - Да  я  не  воровать у  тебя пришла!  -  отвечала Совесть.  -  Я
Совесть!
     - А по закону ты развратная женщина.  Ясно сказано: "Если женщина
ночью  является  к  постороннему  мужчине,  -  считать  ее  развратной
женщиной и  сажать ее  в  тюрьму!"  Ты  развратница,  значит,  если не
воровка?
     - Какая я развратница! - воскликнула Совесть. - Что ты?!
     - Ах, ты, значит, не развратница и не воровка, а просто не хочешь
исполнять законов?  В таком случае и на это закон есть:  "Кто не хочет
исполнять законов,  -  считать того беззакон-ником и сажать в тюрьму".
Гей, люди! Заколотить-ка эту женщину в колодки, да посадить за решетку
на веки вечные, как развратницу, подозреваемую в воровстве и уличенную
в явном неповиновении законам.
     Наколотили Совести на руки колодки и  заперли.  С тех пор она уж,
конечно,  ни к кому больше не является и никого не беспокоит.  Так что
даже совсем про нее забыли.
     Разве иногда какой грубиян, недовольный мандаринами, крикнет:
     - Совести у вас нету!
     Так ему сейчас бумагу покажут, что Совесть под замком сидит.
     - Значит, есть, если мы ее под замком держим!
     И грубиян смолкнет:  видит, что действительно правы! И живут люди
с тех пор спокойно, спокойно.

        ГУСЛЯР
     Богдыхан Дзин-Ла-О,  да будет его память священна для всего мира,
который только носит косы, - был мудрый и справедливый богдыхан.
     Однажды он призвал к  себе своих приближенных и  сказал им:  -  Я
хотел бы знать имя величайшего злодея во всем Пекине,  -  чтоб наказав
его примерно, устрашить злых и поощрить к добродетелям добрых.
     Придворные поклонились в ноги и отправились. Три дня и три вечера
ходили они по Пекину,  посещали базары,  чайные дома, курильни опиума,
храмы и вообще места, где толпился народ. Внимательно прислушивались.
     А  на  четвертый день пришли к  богдыхану,  поклонились в  ноги и
сказали:
     - Мы сделали все, что нам только позволяли наши слабые силы, чтоб
исполнить твою небесную волю. И исполнили.
     - Знаете ли  вы  теперь величайшего злодея в  Пекине?  -  спросил
богдыхан.
     - Да, повелитель вселенной. Мы его знаем. - Его имя? - Тзянь-Фу.
     - Чем  же  занимается  этот  негодяй?   -   воскликнул,   вскипев
благородным негодованием, богдыхан.
     - Он играет на гуслях! - ответили посланные.
     - Какие же преступления совершает этот гусляр?  Он убивает людей?
- спросил богдыхан.
     - Нет.
     - Он грабит?
     - Нет.
     - Он крадет?
     - Нет.
     - Да что же,  наконец,  такое невероятное делает этот человек?  -
воскликнул богдыхан, теряясь в догадках.
     - Ровно  ничего!  -  ответили посланные.  -  Он  только играет на
гуслях.  И  славно играет,  надо сознаться.  Сам ты,  владыка солнца и
повелитель вселенной,  не раз изволил слушать его игру и даже одобрять
ее.
     - Да,  да!  Теперь  я  припоминаю!  Гусляр Тзянь-Фу!  Припоминаю.
Отличный гусляр!  Но  почему же  вы  считаете его величайшим злодеем в
Пекине?
     Придворные поклонились и отвечали:
     - Потому что его ругает весь Пекин. "Негодяй Тзянь-Фу"! "Мошенник
Тзянь-Фу"!  "Злодей Тзянь-Фу"!-  только и  слышишь на каждом шагу.  Мы
обошли все храмы, все базары, все чайные дома, все места, где толпится
народ,  -  и всюду все только и говорили,  что о Тзянь-Фу.  А говоря о
нем, только и делали, что его ругали.
     - Странно!  -  воскликнул богдыхан.  -  Нет, тут что-нибудь да не
так!
     И   он   решил  сам  расследовать  загадочное  дело.   Переоделся
простолюдином и  в  сопровождении двух  тоже переодетых телохранителей
отправился странствовать по улицам Пекина. Он пришел на базар.
     Утренний  торг  кончился,  торговцы  складывали  свои  корзины  и
болтали между собой.
     - Негодяй этот Тзянь-Фу!  -  кричал один из торговцев. - Он опять
вчера  вечером на  празднике,  по  случаю новолунья,  играл  печальную
песню. Что бы ему сыграть что-нибудь веселое!
     - Да  как же!  Ждите!  -  злобно захохотал другой.  -  Разве этот
негодяй может играть веселые песни!  Вееел тот,  у кого душа бела, как
цветок чайного дерева.  А у этого мошенника душа черна,  как тушь. Вот
он и играет печальные песни.
     - Как  только не  повесят такого злодея!  -  воскликнул кто-то  в
толпе.
     - Его надо распилить тупой пилой пополам,  и непременно вдоль!  -
поправил сосед.
     - Нет,  привязать к  двум  лошадям  за  руки  и  за  ноги  и  так
разорвать!
     - Посадить в мешок с давно не кормленными кошками!
     И все кричали:
     - Злодей Тзянь-Фу! - Негодяй Тзянь-Фу! - Как его терпит земля!
     Богдыхан пошел в чайный дом.
     Посетители сидели на циновках и пили чай из крошечных чашечек.
     - Добрый день, добрые люди! Пусть души предков шепчут вашим душам
хорошие советы!  -  приветствовал богдыхан,  входя и кланяясь.  -  Что
новенького в Пекине?
     - Да  вот мы только что без тебя говорили о  негодяе Тзянь-Фу!  -
сказал один из присутствовавших.  -  А он сделал что-нибудь? - спросил
богдыхан.  -  Как?  Разве ты не слышал?  Весь город говорит об этом! -
воскликнули все кругом.  -  Вчера он  нечаянно зацепил ногтем не за ту
струну и взял неверную ноту! Негодяй!
     - Что  это  был  за  ужас!  -  воскликнул один,  делая  вид,  что
корчится.
     - И его еще не повесили! - Не растерзали!
     И все, возмущенные до глубины души, восклицали:
     - Негодяй Тзянь-Фу! - Мошенник Тзянь-Фу! - Злодей Тзянь-Фу!
     Богдыхан пошел в курильню опиума. Там стоял страшный шум.
     - Что случилось? - спросил богдыхан.
     - А! Как всегда! Спорят о Тзянь-Фу! - махнул рукой хозяин.
     Курильщики, ложась на полати, ругали Тзянь-Фу на чем свет стоит.
     - Сыграл  вчера  пять  песен!  -  кричал один.  -  Как  будто  не
достаточно двух!  -  Сыграл вчера пять песен!  -  ворчал другой. - Как
будто не мог сыграть семь или восемь!
     И  они ругательски ругали Тзянь-Фу,  пока не засыпали с открытыми
глазами.
     И тогда все-таки бормотали во сне:  -  Злодей Тзянь-Фу! - Негодяй
Тзянь-Фу!
     - Мошенник из мошенников Тзянь-Фу!
     Богдыхан пошел в храм.
     Люди молились богам,  но,  когда уставали молиться,  обменивались
замечаниями и шепотом говорили друг другу:
     - А Тзянь-Фу, все-таки, негодяй!
     Короче сказать,  до  вечера богдыхан обошел весь  город  и  везде
только  слышал:  -  Тзянь-Фу!  Тзянь-Фу!  Тзянь-Фу!  Злодей!  Негодяй!
Мошенник!  Наконец,  вечером,  возвращаясь домой, он зашел по дороге в
дом бедного кули и, пожелав хозяевам хорошего ужина, спросил:
     - Слыхали ли вы гусляра Тзянь-Фу?
     - Где  нам!  -  ответил бедный кули.  -  Разве у  нас  есть время
развлекаться или платить за игру на гуслях!  У  нас не хватает на рис!
Но  мы  знаем все-таки,  что Тзянь-Фу  негодяй!  Об  этом говорит весь
Пекин.
     И  вся  семья  принялась разбирать игру  человека,  которого  они
никогда не видали и не слыхали,  и приговаривать: - Злодей Тзянь-Фу! -
Негодяй Тзянь-Фу! - Мошенник Тзянь-Фу!
     Богдыхан, вернувшись во дворец, был вне себя от изумления.
     - Что бы это значило?
     И,  несмотря  на  поздний  час,  приказал  немедленно разыскать и
привести Тзянь-Фу.
     Гусляра разыскали и немедленно привели к богдыхану.
     - Здравствуй, Тзянь-Фу! - сказал богдыхаy. - Знаешь ли ты, что во
всем Пекине никого не ругают, кроме тебя?
     - Знаю, небесная мудрость! - отвечал, лежа ниц, Тзянь-Фу.
     - Все только и делают,  что разбирают твою игру.  Докапываются до
таких мелочей,  что просто ужас.  И  ругают тебя за  эти мелочи на чем
свет стоит!
     - Знаю, небесная мудрость! - лепетал Тзянь-Фу.
     - Отчего же это происходит?
     - А происходит это по очень простой причине!  - отвечал Тзянь-Фу.
- Им не позволено ничего обсуждать, кроме моей игры на гуслях. Вот они
меня одного и разбирают, и ругают.
     Богдыхан приложил палец ко лбу и сказал:
     - А!
     И  приказал запретить также обсуждать и  игру Тзянь-Фу.  Богдыхан
Дзин-Ла-О был справедливый богдыхан.

        НАГРАДЫ
     При дворе, ведь, любят делать шум, хотя, по этикету, и полагается
полнейшая тишина.
     В  Пекине  однажды  случилось  следующее  происшествие.  Богдыхан
Юн-Хо-Зан проснулся поздно и в дурном расположении духа.
     Он призвал к себе главного евнуха и сказал:
     - Сегодня я  проспал доклад моих приближенных и  не  мог  сделать
распоряжений, как управлять страной. Вместе с тем я проспал и утреннюю
молитву,  -  и  души  предков огорчены теперь,  сердятся и,  наверное,
нашлют несчастья на Китай и  на меня.  И все эти беспорядки на земле и
на небе происходят оттого, что какой-то зверь сегодня всю ночь рычал в
саду у моего окна и мешал мне спать.
     Главный евнух задрожал всем телом и сказал:
     - Уж не забрался ли как-нибудь тигр?!
     Но богдыхан пожал плечами и ответил:
     - Ты вечно сочиняешь страхи и ужасы там,  где их нет.  Это не был
тигр. Рычание было куда тише.
     - Не был ли в таком случае это осел?  -  воскликнул евнух.  -  Он
кричит тоже пренеприятно!
     - Нет!  -  подумав, заметил богдыхан. - Это не был и крик осла. Я
знаю, как кричит осел. Это было гораздо, гораздо тише. Зверь рычал вот
так. Я хорошо запомнил.
     И богдыхан показал, как рычал неизвестный зверь.
     - Хорошо!  -  сказал главный евнух. - Прикажу сейчас созвать всех
наших ученых.  Пусть призовут на  помощь все-все  свои  знания,  пусть
пороются в книгах,  старых и современных,  -  и решат,  что это был за
зверь!
     С   этими  словами  он   после  бесчисленных  поклонов  удалился,
отправился преспокойно к себе,  попил чаю,  повалялся в постели и часа
через три явился к богдыхану и сказал:
     - Ученые оказались на  высоте своего звания и  разгадали загадку.
Животное, которое не давало тебе спать, сын неба, известно, ученым под
именем -  лягушки.  Это -  одно из самых хитрых животных, какие только
существуют на свете.  Оно живет в траве, - и, чтобы не быть пойманным,
нарочно отличается маленькими размерами, крайней быстротой в движениях
и имеет зеленый цвет!
     - Да!  При  таких  условиях очень  трудно поймать это  животное в
траве!  -  сказал богдыхан.  - Тем не менее, я очень хотел бы, чтоб вы
постарались.  Поймайте,  убейте,  -  вообще сделайте что-нибудь такое,
чтоб я мог спать, молиться и заниматься делами.
     - Желанье,  как  видишь сам,  сын  неба,  почти  неисполнимое!  -
воскликнул главный евнух.  -  Тем не менее, мы приложим все наши силы,
всю  нашу энергию,  призовем на  помощь все  силы нашего рассудка,  и,
может быть, любовь и преданность к тебе помогут нам с честью выполнить
задачу!
     - Благодарю заранее!  - сказал тронутый богдыхан. - Передай всем,
что сумею наградить усердие каждого.
     Главный евнух  отдал  положенное число поклонов,  вышел и  сказал
младшему евнуху:
     - Там, в саду, завелась лягушка. Скажи, чтоб ее поймали и убили!
     Младший  евнух  передал приказание смотрителю дворца,  смотритель
дворца  -  садовнику,  садовник  -  начальнику роз,  начальник  роз  -
старшему поливальщику,  старший поливальщик призвал рабочего Тун-Ли  и
сказал ему:
     - Пойди и поймай лягушку!
     Тун-Ли пошел в сад, поймал лягушку, прыгавшую по дорожке, взял ее
за задние лапки, ударил головкой о камень, принес и положил:
     - Пожалуйте!
     Старший поливальщик отнес лягушку начальнику роз, начальник роз -
садовнику,  садовник - смотрителю дворца, смотритель дворца - младшему
евнуху, младший евнух принес ее к старшему:
     - Вот лягушка! Поймана и убита!
     Но старший евнух сказал:
     - Ну,  нет!  Это было бы чересчур просто! И приказал бить в самый
большой гонг и созывать всех служащих при дворце.  Охотников,  стражу,
войска, евнухов и жрецов.
     Поднялась страшная суматоха.
     Богдыхан  видел  из  окна,   как  прошел  начальник  охотников  и
полюбовался его вооружением.
     На  начальнике охотников были надеты латы,  за  поясом торчало до
десяти кинжалов.  На  нем  было два  меча:  один висел с  левого бока,
другой с  правого,  на случай,  если бы первый сломался.  В одной руке
было у него копье с красными перьями, в другой - лук из черного дерева
со  страшно тугой тетивой.  За  плечами у  него висело два  колчана со
стрелами. На одном крупными буквами было написано:
     - Не трогайте! Стрелы отравлены!
     На другом:
     - Можно трогать. Стрелы не отравлены.
     За ним шли рядами охотники, которые и оцепили весь сад. За каждым
кустом стояло по охотнику с натянутым луком.
     Стража заняла дворец и  с обнаженным оружием стояла у всех дверей
и окон,  на случай, если бы зверь, испугавшись облав, вздумал кинуться
во дворец.
     Во  дворе  на  всякий случай стоял  отряд  войска,  построенный в
боевой порядок.
     Жрецы  в  кумирне возносили молитвы богам о  благополучном исходе
охоты.
     А евнухи во внутренних покоях утешали плачущих жен и рассказывали
им разные сказки.
     Среди всей этой суматохи ходил богдыхан и  подбодрял то  тех,  то
других обещанием награды. Так прошел весь день.
     Когда  же  спустилась на  землю  ночь,  и  цветы  дворцового сада
утонули  во   мраке,   давая   знать  о   своем  существовании  только
благоуханием, - тогда вдруг раздался громовый победный клик.
     Главный евнух вбежал к богдыхану, упал ниц и воскликнул:
     - Лягушка убита!
     Следом  за  ним  шесть  евнухов внесли  на  большом золотом блюде
маленькую зеленую лягушку с белым брюшком и разбитой головой.
     - Поразительно!  - воскликнул богдыхан. - Как они в темноте могли
рассмотреть такого крошечного зверька!
     - Все благодаря усердию! - поклонился главный евнух и вздохнул. -
Дело,  как видишь сам,  было нелегкое.  Конечно,  это я распорядился и
созвать всех,  и  разместить.  Но,  следуя истине,  я  все же  не могу
приписать себе одному всю заслугу этой блестящей охоты. Все старались,
все работали, все, кто только есть при дворце.
     Богдыхан нахмурился:
     - Ну,  нет!  Не все. Днем, обходя охотников, стражу, войско, сад,
дворец  и  все  службы,  я  заметил одного  лентяя  в  одежде простого
рабочего. В то время, как все были заняты охотой на зверя, он лежал на
животе и грел себе спину на солнце. Сейчас же узнать мне его имя!
     Главный евнух побежал узнавать. Это был не кто иной, как Тун-Ли.
     Поймав лягушку и доставив ее старшему поливальщику,  он завалился
на солнце и пролежал весь день.
     Его  сейчас  же  отыскали,   и  главный  евнух  поспешил  донести
богдыхану:
     - Имя лентяя - Тун-Ли!
     - Чего же он валялся, как последняя из свиней, когда все работали
и ловили лягушку? - в гневе воскликнул богдыхан.
     - По привычке к лени и праздности! - пожал плечами главный евнух.
- Простой народ -  что с  ними поделаешь!  Разве им есть до чего дело?
Они привыкли лентяйничать,  ничего ке делать и любят валяться на боку.
Из всего делают себе праздники!
     - Хорошо же!  -  воскликнул богдыхан. - Я сумею наградить каждого
по заслугам!
     И  он  щедрой рукой рассыпал вокруг себя  милости.  Главный евнух
получил на три года в  свое распоряжение богатейшую провинцию со всеми
доходами.
     Остальные евнухи получили по  золотому кафтану за утешение жен во
время несчастья.
     Жрецы были осыпаны деньгами за успешные молитвы и получили в свое
распоряжение столько жертв,  сколько обыкновенно не получали в течение
года.
     Начальнику охотников отделали драгоценными камнями все оружие.
     Все охотники получили в подарок дорогое оружие, точно так же, как
и стража, охранявшая дворец во время охоты.
     Даже ученые,  совершенно неожиданно для них, получили: кто лишние
шарики на шапку, кто почетную куртку, кто мандаринское достоинство.
     А Тун-Ли было приказано дать 50 ударов бамбуками по пяткам:
     - За  лень,  праздность  и  ничегонеделание  во  время  охоты  на
лягушку.
     И удары лежавшему Тун-Ли давал старший садовник,  а главный евнух
стоял около и считал. Странно устроен свет.
     "Кто лежит -  часто должен был бы стоять. А стоит тот, кто должен
был бы лежать", - как говорит китайская пословица.

     И ничего!
     Пока,  наконец, один факир, тридцать лет перед тем не открывавший
рта,  не  снял ради меня с  себя обет молчания.  Он  рассказал мне эту
легенду -  благословят его  Брама,  Вишну,  Сигма  и  прочие индийские
божества. Вот как было дело.

     РЕФОРМА (Индийская легенда)
     Мне хотелось узнать о происхождении этой прекрасной богини, и так
как о происхождении богов самое лучшее наводить справки в Индии,  то я
и посетил добросовестно страну сказок и легенд.
     Я  изъездил ее вдоль,  поперек и  наискось.  Я  был в  Бомбее,  в
Калькутте,  в  священном Дели.  Заезжал на минутку в Лагор,  в Кашмир.
Посетил Алмерабад, Гайдерабад.
     Я весело взбегал на Гималаи и топтал своими ногами белый,  белый,
как  сахар,  снег их  девственных вершин,  которых никогда до  меня не
касалась  человеческая нога.  На  меня  с  изумлением смотрели  своими
кроткими глазами индусы,  шоколадные, как шоколад, и персы, белые, как
молоко, и говорили:
     - Вот молодчина русский журналист!
     Они  щелкали  от  зависти  своими  великолепными зубами  слоновой
кости,  а  я  на спине скатывался с  Гималаев и  погружался в цветущие
долины Патни и Лукно.
     Я переплывал Персидское море и Бенгальский залив,  случалось -  и
Индийский  океан,  весело  пофыркивая всякий  раз,  как  соленая  вода
попадала мне в рот.
     Я душил своими руками удавов,  толстых, как полено, и гибких, как
лианы.  Я  снимал  моментальные фотографии  с  тигров,  резвившихся на
свободе.   Истреблял  стада  слонов.   Бегал  за  жирафами.  Перерезал
девственные леса и ощупью бродил по таинственным пещерам Индии.

     Она родилась на  священных берегах многоводного Ганга,  в  первое
весеннее утро,  с первым лучом солнца.  Прекрасная,  стройная,  гибкая
богиня Реформа.  Природа не пожалела красок,  чтоб ее одеть. Ни черной
краски,  как уголь,  для ее  глаз.  Ни розового цвета для ее тела.  Ее
волосы казались сотканными из лучей восходящего солнца.
     Но одета она была только в  краски.  Она была нагая и прекрасная,
свободная и смелая в движениях.
     Природа создала ее  в  час  вдохновения.  Солнце ярче  и  сильнее
полило свои золотые лучи на землю,  увидев богиню. Земля улыбнулась ей
цветами.  Пальмы при виде ее задумчиво качали головами и  тихо шептали
друг другу:  -  Как она прекрасна! Как она прекрасна! Газель взглянула
на нее из-за чащи лиан,  - и с тех пор глаза газели стали прекрасными.
Тигры   ласково   мурлыкали   при   виде   ее,   побежденные  красотой
новорожденной богини,  и,  грациозно изгибаясь,  ласкались к ней. Змеи
ползали у  ее  ног и  не могли причинить ей вреда.  Первыми увидели ее
пастухи.
     Пастухи,  которые иасли свои  стада на  тощем,  сожженном солнцем
склоне горы.  Голодные и измученные,  они не могли удержаться от крика
восторга, увидев ее, и забыли все прошлое горе и страданья.
     Когда богиня появилась перед ними на горизонте, казалось, что она
только что  сошла с  неба и  несется по  воздуху,  едва касаясь цветов
своими стройными ногами.
     Пастухи поклонились ей  до  земли  и,  в  восторге,  не  в  силах
оторвать глаз от нее, пошли за нею.
     А богиня привела их и их стада в пышные, тучные, цветущие поля и,
оставив их там, пошла в священный город Дели.
     Там  первыми  ее  увидели  индусские юноши,  и  сразу  их  сердца
забились горячей  и  страстной любовью к  прекрасной богине.  За  ними
женщины.  За женщинами их мужья.  Старики и дети - все были влюблены в
нагую богиню и следовали за ней толпами, повторяя: - Как она хороша!
     Ведь она родилась в первый весенний день,  с первым лучом солнца.
И воздух,  теплый, ласковый, нежный, полный аромата цветов, казался ее
дыханием. Она дышала, и кругом полной грудью дышали все.
     Но было жарко,  -  и она, ища прохлады, зашла в храм. В старинный
храм Тримурти.

     В храме было темно и холодно,  как в подвале,  и пахло плесенью и
гнилью.
     Огромные  амбразуры  окон  были  наглухо  закрыты,  и  в  мрачном
сумраке, в глубине храма что-то мерещилось, сверкало, когда отворялись
двери и  робкие лучи света проникали в тяжкий мрак и таяли в нем.  Что
сверкало там?
     Поднятый меч, занесенный над головой людей, копье, направленное в
грудь молящихся,  стрелы,  готовые сорваться с лука и нанести гибель и
смерть? Никто не знал.
     И  в  этой тьме люди,  испуганные,  дрожащие,  хватались за белые
широкие одеяния старых браминов и молили:
     - Умолите за нас грозное божество, которое мерцает там, в глубине
храма...
     Перед божеством, на жертвенных столах, лежали груды лотоса - этой
весной лотос еще не цвел.  Это были старые цветы лотоса,  оставшиеся с
прошлого  года.  Они  лежали  на  жертвенных столах,  наполняя  воздух
смрадом плесени и гнили.
     А  брамины пели  молитвы,  которые полагалось петь  тогда,  когда
лотосы свежи и пахучи:
     - Как милость твою,  мы  вдыхаем этот аромат лотосов,  только что
расцветших и принесенных сюда,  тебе в жертву. Как наши молитвы, пусть
несется этот  тихий,  чистый  аромат к  престолу твоему,  божество,  и
ароматом наполняет твое сердце!  И все дышали запахом гнили и пели про
аромат. Никто ничего не понимал, и это только увеличивало благочестие.
     Войдя в храм, богиня прежде всего воскликнула:
     - Откройте окна! Откройте все окна, как можно скорей!
     И толпа,  послушная каждому ее слову,  кинулась отворять огромные
окна.
     Волны света,  горячего и яркого,  ворвались и наполнили храм, - и
толпа  в  восторге в  первый  раз  увидела золотое божество в  глубине
храма.
     Не  было  ни  грозно  поднятых мечей,  ни  направленных неумолимо
копий, ни готовых сорваться и нанести гибель стрел.
     Божество никого не хотело убивать. Оно смотрело на толпу, ласково
улыбаясь своими тремя головами.
     - Выбросите эти сгнившие цветы! - приказала богиня. - И принесете
сюда свежих полевых цветов!
     - Но божеству нужен лотос! - пробовали протестовать брамины.
     - Божеству нужен аромат свежих,  только что  сорванных цветов!  -
отвечала богиня.  -  Цветов,  цветов сюда!  Цветов с  полей,  убранных
бриллиантами росы!
     И  толпа  бросилась  исполнять приказание богини.  Гниющие  груды
старых лотосов были  выброшены,  и  вместо них  жертвенные столы  были
покрыты целыми стогами свежих, только что сорванных, пахучих, росистых
цветов.  Их  носили  охапками юноши,  женщины,  старики,  дети.  Цветы
сыпались по  дороге на  землю,  и  по  этому  ковру из  цветов смело и
радостно люди шли  к  ласковому и  доброму божеству,  на  три  стороны
улыбавшемуся всем. Жрецы были забыты.
     Больше никто не обращался к их помощи, к их заступничеству.
     Все  шли  сами.  Женщины поднимали к  божеству своих детей,  моля
доброго Тримурти послать свое  благословение.  Со  слезами восторга на
глазах старики смотрели на улыбавшегося бога:
     - А мы-то считали его грозным и кровожадным!  Все толпились около
божества, протискиваясь, чтобы коснуться рукой его золотой одежды.
     А Тримурти, ласковый и улыбающийся тремя улыбками, тремя потоками
лил кругом благословение и радость.
     Отдохнув в храме,  бодрая и веселая богиня пошла по улицам города
в  сопровождении несметной толпы.  На  главной площади Дели возвышался
приготовленный костер.  На  нем лежало вытянувшееся и  осунувшееся под
белым покрывалом тело старого умершего раджи. А вдова раджи, молодая и
красивая, закутанная в самые дорогие из своих одежд, со слезами готова
была вступить на костер, сложенный из благовонных дерев.
     В эту минуту к ней и подошла добрая и веселая богиня.
     - Ты хочешь умереть!  - весело сказала богиня. - Почему бы и нет?
Ведь жизнь это только подарок,  который делает людям небо.  Ты  хочешь
отказаться от подарка -  откажись.  Ты хочешь отдать огню свое тело, -
отдай. Тело твое. Но зачем же ты хочешь отдать огню и все твои богатые
одежды?  Радже нужна ты,  твое тело, а не твои одежды. Одежды радже не
нужны,  -  он  сам снимал их  с  тебя!  Отдайся же  радже так,  как ты
отдавалась ему.  Сбрось с себя все. Зачем заставлять огонь еще срывать
твои  одежды?  Пусть он  сразу осыплет своими поцелуями тебя,  -  твое
тело.  А одежды отдай,  -  ну,  хоть бедным. Это будет еще одно доброе
дело перед смертью! Чего же ты плачешь, однако?
     - Мне страшно умирать!  -  отвечала вдова раджи.  -  Зачем же  ты
хочешь умереть?
     - Так требуют закон,  обычай,  люди.  Люди хотят, чтоб исполнялся
священный обычай!
     - Исполни!  Но раньше сделай доброе дело.  Сбрось с  себя одежды.
Пусть бедные возьмут их и благословят память твою и твоего мужа!
     Молодая  женщина послушалась богини,  сбросила с  себя  одежды  и
отдала их стоявшим около:
     - Возьмите!
     При виде ее, нагой и прекрасной, ропот восторга прошел по толпе:
     - Как  она  хороша!  Почти  как  богиня!  Их  сердца  наполнились
жалостью,  -  и раздались крики:  -  Не надо! Не надо, чтоб она шла на
костер!
     А богиня,  улыбаясь,  поглядела на стоявшего около юношу, который
смотрел на нее с восторгом, со страстью.
     - Ты влюблен в меня! - сказала богиня. - Но я родилась в небесах,
и  земное мне  чуждо.  Посмотри на  эту женщину.  Разве она не  так же
хороша,  как и я? Разве красота разлита в одних небесах - и не разлита
на земле? Красота - это небо. Ваша жизяь - как вода. Небеса отражаются
в воде,  -  и оттого она кажется голубой.  Посмотри,  как она красива!
Возьми ее! У тебя будет мое отражение на земле! Возьми!
     И  когда  глаза  юноши  при  виде  обнаженной женщины  загорелись
страстью, богиня сказала вдове раджи:
     - Ты хочешь умереть на огне.  Но огонь разлит и  в  сердцах.  Вот
этот  юноша,  он  также сожжет тебя своим пламенем.  Он  обнимет тебя,
обовьет,  как огонь, своими объятиями. И ты умрешь не раз. День и ночь
будешь ты умирать,  чувствуя,  что душа расстается с телом. Сожги себя
так!
     И молодая вдова,  зардевшись от стыда и страсти,  бросила факел в
благовонный  костер,   на   котором  одиноко  лежало   вытянувшееся  и
осунувшееся тело старого раджи,  -  и,  протягивая свои руки к  юноше,
сказала:
     - Прикрой меня твоим плащом и унеси отсюда...
     В тот год стоял страшный зной.
     Бог Индра,  -  разгневанный,  как говорили брамины,  -  жег землю
палящими лучами солнца, жег беспощадно, жег немилосердно.
     Поля стояли черные, словно обугленные, и умиравшие с голоду люди,
худые как скелет, приходили в город и ложились на улицах, говоря:
     - Мы умрем здесь и зловоньем наших трупов отравим воздух, если вы
не дадите нам есть.
     Брамины решили вынести из  храма  статую Индры  и  обвезти вокруг
города.
     Грозного бога  везли на  огромной колеснице,  запряженной десятью
черными слонами.
     Люди  кидались  сотнями  под  слонов  и   колесницу  и   умирали,
раздавленные, в корчах, в муках, с воплями.
     - Бог Индра не слышит тихих стонов страждущих!  - говорили они. -
Пусть он услышит хоть наши вопли,  ужаснется,  глядя на нашу гибель, и
сменит свой беспощадный гнев милостью.
     Процессия  медленно  тянулась  среди  воплей,  криков  и  стонов,
которые должны были  обратить внимание божества.  Слоны окровавленными
ступнями давили лежавших на их пути людей,  и огромные красные, мокрые
колеса вязли в грудах изодранного человеческого тела.
     А шествие неумолимо двигалось вперед. Навстречу ему вышла богиня.
     Она была так прекрасна в лучах заходящего солнца,  что проводники
остановились и остановили своих черных слонов.
     Они  смотрели на  богиню  полными  восторга глазами  и  не  могли
двинуться вперед.

     Богиня стояла на дороге.
     Они не могли двинуть шествие на эту дивную красавицу и  повернули
слонов,  и  кровавая  процессия  по  холодеющим,  .истерзанным  трупам
вернулась назад в мрачный храм Индры.
     А те, кто лежал впереди на пути, ожидая смерти, - были спасены.
     Так провела богиня свой первый день.
     А  на  следующий с  первыми  лучами  солнца  брамины собрались на
совещание.
     - Из-за этой новой богини гибнет вера в старых богов!  - говорили
они.
     - Гибнем мы!  Никто не  нуждается больше в  наших молитвах -  все
молятся сами!
     - Она  распространяет  нечестье!   Вдовы  не   хотят  умирать  от
верности!
     - Она навлечет на нас гнев Индры, который останется без жертв.
     И все ломали головы, что бы такое сделать.
     - Убить! - робко сказал кто-то.
     Но ему даже не ответили. Разве можно убить бессмертную богиню?
     Тогда поднялся самый древний и самый мудрый из браминов.
     - Мы посадим ее в пещеру.  А людям скажем, что богиня унеслась на
небо, как с неба она и сошла. Не видя ее, люди вернутся к благочестию.
Пусть посидит в пещере.  А потом,  - потом можно будет ее и выпустить.
Она уже будет стара,  безобразна,  и  никто не станет сходить от нее с
ума!
     Все одобрили совет старого брамина и поклонились ему до земли:
     - Хорошее, испытанное средство!
     Захватив с  собой мечи,  копья,  они отправились к  ручью,  около
которого на ложе из цветов проспала ночь богиня:  крадучись по кустам,
окружили ее и вышли из засады, окружив кольцом.
     Но, увидев их, богиня весело крикнула:
     - Ко мне! Ко мне!
     И  все окрестные жители,  услышав веселый и звонкий голос богини,
сбежались, чтоб посмотреть: какую новую радость придумала проснувшаяся
богиня.
     Увидев себя окруженными, брамины не посмели коснуться богини, они
поклонились ей до земли и сказали:
     - Мы пришли,  чтоб поклониться тебе,  -  а оружие принесли,  чтоб
воздать тебе почести, как повелительнице.
     И они сложили оружие к ногам богини, как будто в знак покорности.
     Брамины совсем пали духом.
     - Мы должны спасти себя и людей от гнева Индры и прочих богов!
     Собравшись на новое совещание, они три дня и три ночи с отчаяньем
думали,  что бы предпринять против богини,  а на четвертый, довольные,
веселые,  радостные,  вышли  из  своего храма и  обратились к  первому
проходившему поклоннику богини.
     - Вы  все поклоняетесь новой богине!  -  сказали они.  -  Мы тоже
поклоняемся ей, потому что она прекрасна. Но вы совсем не заботитесь о
ней.  Богиня ходит нагая:  ее тела касаются ветер, лучи солнца. Солнце
обожжет ее,  и ветер сделает грубой ее кожу.  Вам надо позаботиться об
одежде для богини!  Чтоб сохранить ее красоту,  чтоб в этой одежде она
имела,  действительно,  величественный, достойный ее вид. Украсьте ее.
Покажите пред всеми свою любовь.
     - Это правда!  -  воскликнул поклонник. - Как это сразу не пришло
нам в голову!
     И  он,  поблагодарив браминов,  побежал к  своим  друзьям,  чтобы
подать им эту хорошую мысль.
     Брамины же всякому, кого встречали, говорили то же самое.
     И  все находили их  мысль отличной и  благодарили их.  Весь народ
собрался около богини, обсуждая:
     - Какую бы ей сделать достойную ее одежду?
     Одни говорили:
     - Есть ткани, тонкие, как паутина, едва видные. Мы достанем таких
тканей и  из них сделаем одежду для богини.  Чтобы ни одна черточка ее
божественного тела не пропадала для глаза! Другие возражали:
     - Вот еще!  Одежда, которую с трудом даже и заметишь! Нет, одежда
должна быть  такая,  чтобы все  сразу видели,  как  мы  любим и  ценим
богиню.  Мы  достанем тканей,  вытканных из  чистого  золота,  украсим
самоцветными камнями...
     - И похороним под этой золотой корой красоту богини! - восклицали
третьи.  - Нет, тут нужен шелк, нежный, гибкий, который повиновался бы
каждому ее движению. - Шерсть дает лучше, мягче складки, чем шелк!
     И поднялись горячие споры. Так прошел день.
     А  брамины в  это время снова заперли храм Тримурти,  сожгли двух
вдов и  отдали распоряжение на  завтра приготовить шествие статуи бога
Индры.
     На следующий день толпа поклонников снова сошлась вокруг богини.
     Одни принесли разноцветные шали и примеряли их богине:
     - Смотрите, как будет хорошо!
     Другие кричали:
     - Уйдите вы со своими шалями! Ее нужно одеть в парчу!
     Третьи  несли  кружева,   четвертые  -  драгоценные  камни.  Люди
спорили, ругались, дрались, - как, в каком виде показать богиню миру.
     А  брамины  торжественно совершали  процессию  вокруг  города,  и
десять  черных  слонов  ногами  в  крови  месили тела  бросавшихся под
колесницу людей.

     - Так идет и до сих пор!  - закончил свою легенду тридцать лет не
говоривший факир.  -  Все идет по старому,  а  новая богиня...  ей все
примеряют туалеты, в каком виде лучше показать ее перед миром! - C'est
epatant! (Вот это здорово! (франц.).) - добавил факир.

     ИСТИНА (Восточное сказание)
     За  высокими  горами,  за  дремучим лесом  жила  царица  Истина,.
Рассказами о ней был полон весь мир.
     Ее не видел никто,  но любили. О ней говорили пророки, о ней пели
поэты. При мысли о ней кровь загоралась в жилах. Ею грезили во сне.
     Одним  она  являлась  в  грезах  в  виде  девушки  с  золотистыми
волосами,  ласковой,  доброй  и  нежной.  Другим грезилась чернокудрая
красавица,  страстная и  грозная.  Это зависело от песен поэтов.  Одни
пели:
     - Видел  ли  ты,  как  в  солнечный день,  словно море,  золотыми
волнами ходит спелая нива?  Таковы волосы царицы Истины. Расплавленным
золотом льются они по обнаженным плечам и спине и касаются ее ног. Как
васильки в  спелой  пшенице горят  ее  глаза.  Встань  темной ночью  и
дождись,  как зарозовеет на востоке первое облачко,  предвестник утра.
Ты  увидишь цвет ее  щек.  Как вечный цветок,  цветет и  не  отцветает
улыбка на ее коралловых устах. Всем и всегда улыбается Истина, которая
живет там, за высокими горами, за дремучим лесом.
     Другие пели:
     - Как темная ночь черны волны ее  благоухающих волос.  Как молния
блещут глаза. Бледно прекрасное лицо. Только избраннику улыбнется она,
черноокая,  чернокудрая,  грозная  красавица,  которая живет  там,  за
дремучим лесом, за высокими горами.
     И  юный витязь Хазир решил увидеть царицу Истину.  Там за крутыми
горами,  там за чащей непроходимого леса,  -  пели все песни,  - стоит
дворец из небесной лазури,  с колоннами из облаков. Счастливый смелый,
которого не  испугают высокие горы,  кто  пройдет через  дремучий лес.
Счастлив он,  когда достигнет лазурного дворца, усталый, измученный, и
упадет на ступени и  споет призывную песнь.  Выйдет к  нему обнаженная
красавица.  Аллах только раз видел такую красоту! Восторгом и счастьем
наполнится сердце юноши.  Чудные мысли закипят в  его  голове,  чудные
слова -  на  его устах.  Лес расступится перед ним,  горы склонят свои
вершины и  сравняются с  землей на  его  пути.  Он  вернется в  мир  и
расскажет о красоте царицы Истины.  И, слушая его вдохновенную повесть
об ее красоте, все, сколько есть на свете людей, - все полюбят Истину.
Ее одну.  Она одна будет царицей земли,  и  золотой век настанет в  ее
царстве.  Счастлив,  счастлив тот,  кто увидит ее! Хазир решил ехать и
увидеть Истину.
     Он  заседлал арабского коня,  белого,  как молоко.  Туго стянулся
узорным поясом, обвешал себя дедовским оружием с золотой насечкой.
     И, поклонившись товарищам, женщинам и старым витязям, собравшимся
полюбоваться на молодца, сказал:
     - Пожелайте мне доброго пути!  Я еду, чтобы увидеть царицу Истину
и взглянуть в ее очи. Вернусь и расскажу об ее красоте.
     Сказал,  дал шпоры своему коню и  поскакал.  Вихрем несся конь по
горам,  крутился по  тропинкам,  по которым и  козочке проскакать бы с
трудом, распластавшись по воздуху, перелетал через пропасти.
     И через неделю,  на усталом и измученном коне,  Хззир подъезжал к
опушке дремучего леса.
     На опушке стояли кельи,  а среди них жужжали на пчельнике золотые
пчелы.
     Тут жили мудрецы,  удалившиеся от земли, и думали о небесном. Они
звались: - Первые стражи Истины.
     Заслышав  конский  топот,   они  вышли  из  келий  и  с  радостью
приветствовали увешанного оружием юношу.  Самый старый и  почтенный из
них сказал:
     - Будь   благословен  каждый  приход  юноши  к   мудрецам!   Небо
благословляло тебя, когда ты седлал своего коня!
     Хазир соскочил с  седла,  преклонил колена перед мудрым старцем и
ответил:
     - Мысли  -  седины ума.  Приветствую седины твоих волос и  твоего
ума.
     Старику понравился учтивый ответ, и он сказал:
     - Небо уже благословило твое намерение:  ты благополучно прибыл к
нам через горы. Разве ты правил на этих козьих тропинках? Архангел вел
под  уздцы  твою  лошадь.  Ангелы  своими крыльями поддерживали твоего
коня, когда он, распластавшись в воздухе, словно белый орел, перелетал
через бездонные пропасти. Какое доброе намерение привело тебя сюда?
     Хазир отвечал:
     - Я еду,  чтоб увидеть царицу Истину. Весь мир полон песен о ней.
Одни поют,  что волосы ее светлы,  как золото пшеницы,  другие,  - что
черны как ночь.  Но все сходятся в одном: что царица прекрасна. Я хочу
увидеть ее,  чтоб  потом рассказать людям об  ее  красоте.  Пусть все,
сколько есть людей на свете, полюбят ее.
     - Доброе намерение!  Доброе намерение!  - похвалил мудрец. - И ты
не  мог поступить лучше,  как явившись sa  этим к  нам.  Оставь твоего
коня,  войди в  эту келью,  и мы расскажем тебе все про красоту царицы
Истины.  Твой конь пока отдохнет,  и,  вернувшись в  мир,  ты  сможешь
рассказать людям все про красоту царицы.
     - А  ты видел Истину?  -  воскликнул юноша,  с  завистью глядя на
старика.
     Мудрый старец улыбнулся и пожал плечами.
     - Мы живем на опушке леса,  а  Истина живет вон там,  за дремучей
чащей.  Дорога туда трудна,  опасна, почти невозможна. Да и зачем нам,
мудрым,  делать эту дорогу и предпринимать напрасные труды?  Зачем нам
идти смотреть Истину,  когда мы и так знаем,  какова она? Мы мудры, мы
знаем. Пойдем, и я расскажу тебе о царице все подробности!
     Но Хазир поклонился и вдел ногу в стремя:
     - Благодарю тебя,  мудрый старик!  Но я  сам хочу увидеть Истину.
Своими глазами!
     Он был уже на коне. Мудрец даже затрясся от негодования.
     - Ни с места!  - крикнул он. - Как? Что? Ты не веришь в мудрость?
Ты  не  веришь в  знание?  Ты  смеешь думать,  что мы можем ошибаться?
Смеешь не доверять нам, мудрецам! Мальчишка, щенок, молокосос!
     Но Хазир взмахнул шелковой плеткой.
     - Прочь с  дороги!  Не  то  я  оскорблю тебя плеткой,  которой не
оскорблял даже коня!
     Мудрецы шарахнулись в  стороны,  и  Хазир помчался на отдохнувшем
коне.
     Вдогонку ему раздавались напутствия мудрецов:
     - Чтоб ты сгинул,  негодяй!  Пусть небо накажет тебя за дерзость!
Помни,  мальчишка,  в  час  смерти:  кто  оскорбляет  одного  мудрого,
оскорбляет весь мир! Чтоб тебе сломать шею, мерзавец!
     Хазир мчался на  своем коне.  Лес  становился все  гуще  и  выше.
Кудрявые кустарники перешли в  дубраву.  Через день пути,  в тенистой,
прохладной дубраве, Хазир выехал к храму.
     Это  была  великолепная мечеть,  какую редко сподобливался видеть
кто из смертных.
     В ней жили дервиши,  которые смиренно звали себя: - Псами Истины.
И которых звали другие: - Верными стражами.
     Когда молчаливая дубрава проснулась от топота коня,  -  навстречу
витязю вышли дервиши, с верховным муллой во главе.
     - Пусть будет благословен всякий,  кто приходит к храму аллаха, -
сказал мулла, - тот, кто приходит в юности, благословен на всю жизнь!
     - Благословен!   -  подтвердили  хором  дервиши.  Хазир  проворно
соскочил с коня, глубоко поклонился мулле и дервишам.
     - Молитесь за путника! - сказал он. - Откуда и куда держишь путь?
- спросил мулла.
     - Еду  для  того,  чтобы,  вернувшись в  мир,  рассказать людям о
красоте Истины.
     И Хазир рассказал мулле и дервишам про свою встречу с мудрецами.
     Дервиши рассмеялись,  когда  он  рассказал,  как  он  должен  был
плеткой пригрозить мудрецам, - и верховный мулла сказал:
     - Не  иначе,  как сам аллах внушил тебе мысль поднять плетку!  Ты
хорошо сделал,  что приехал к нам.  Что могли сказать тебе мудрецы про
Истину?  То,  до чего они дошли своим умом!  Выдумки!  А  мы имеем все
сведения о царице Истине,  полученные прямо с неба.  Мы расскажем тебе
все,  что знаем,  и  ты будешь иметь сведения самые верные.  Мы скажем
тебе все, что сказано о царице Истине в наших священных книгах.
     Хазир поклонился и сказал:
     - Благодарю тебя,  отец.  Но я  поехал не для того,  чтоб слушать
чужие рассказы или читать,  что пишется в священных книгах.  Это я мог
сделать и дома. Не стоило трудить ни себя, ни лошадь.
     Мулла нахмурился слегка и сказал:
     - Ну,  ну!  Не упрямься,  мой мальчик!  Ведь я знаю тебя давно. Я
знал тебя,  когда еще жил в  мире,  когда ты  был совсем маленьким,  и
часто держал тебя на коленях. Я ведь и отца твоего Гафиза знал, и деда
твоего  Аммелека тоже  знал  отлично.  Славный  человек был  твой  дед
Аммелек.  Он тоже думывал о царице Истине.  У него в доме лежал коран.
Но он даже и не раскрывал корана,  -  он довольствовался тем,  что ему
рассказывали об Истине дервиши. Он знал, что в коране написано, должно
быть,  то же самое,  - ну, и довольно. К чему ж еще читать книгу! Твой
отец Гафиз тоже был очень хороший человек, но этот был помудренее. Как
задумается,  бывало, об Истине, возьмет сам коран и прочтет. Прочтет и
успокоится.  Ну,  а  ты еще дальше пошел.  Ишь ты какой.  Тебе и книги
мало.  К нам порасспросить приехал. Молодец, хвалю, хвалю! Идем, готов
рассказать тебе все, что знаю. Готов!
     Хазир улыбнулся:
     - Отец мой пошел дальше,  чем дед.  Я - дальше, чем отец. Значит,
сын  мой  пойдет еще  дальше,  чем я?  И  сам,  своими глазами захочет
увидеть Истину? Не так ли надо думать?
     Мулла вздохнул:
     - Кто  знает!  Кто  знает!  Все может быть!  Человек не  деревцо.
Смотришь на побег - не знаешь, что вырастет: дуб, сосна или ясень.
     Хазир сидел уж на коне.
     - Ну, так вот что! - сказал он. - Зачем же оставлять сыну то, что
могу сделать я сам?
     И он тронул лошадь. Мулла схватил его за повод.
     - Стой,  нечестивец!  Как же ты смеешь после всего, что я сказал,
продолжать путь?  А, неверная собака! Так ты смеешь, значит, не верить
ни нам, ни корану!
     Но Хазир дал шпоры своему коню.  Конь взвился,  и мулла отлетел в
сторону.  Одним прыжком Хазир был  уже  в  чаще,  а  вслед ему неслись
проклятия муллы, крики и вой дервишей.
     - Будь проклят,  нечестивец!  Будь проклят,  гнусный оскорбитель!
Кого ты оскорбил,  оскорбляя нас? Пусть раскаленные гвозди впиваются в
копыта своей лошади при каждом ее шаге! Ты едешь на гибель!
     - Пусть разлезется твой живот!  Пусть выползут,  как гадины,  как
змеи,  твои внутренности!  -  выли дервиши,  катаясь по  земле.  Хазир
продолжал путь.
     А путь становился все труднее и труднее.  Лес все чаще,  - и чаща
все непроходимее.
     Пробираться приходилось уж шагом,  да и то с большим трудом.  Как
вдруг раздался крик:
     - Остановись!
     И, взглянув вперед, Хазир увидел воина, который стоял с натянутым
луком,   готовый  спустить  дрожащую  стрелу  с  тугой  тетивы.  Хазир
остановил коня.
     - Кто такой?  Куда едешь? Откуда? И зачем держишь путь? - спросил
воин.
     - А ты что за человек?  - переспросил его, в свою очередь, Хазир.
- И по какому праву спрашиваешь? И для какой надобности?
     - А спрашиваю я по такому праву и для такой надобности, - отвечал
воин,  - что я воин великого падишаха. А приставлен я с товарищами и с
начальниками  для  того,   чтоб  охранять  священный  лес.  Понял?  Ты
находишься на заставе, которая называется "заставой Истины", - ибо она
устроена для охраны царицы Истины!
     Тогда Хазир рассказал воину,  куда и зачем он едет.  Услыхав, что
витязь  держит  путь  к  лазурному дворцу  Истины,  воин  позвал своих
товарищей и предводителей.
     - Ты хочешь узнать,  какая такая на самом деле Истина?  -  сказал
главный  предводитель,   любуясь  дорогим  оружием,  славным  конем  и
молодецкой посадкой Хазира.  -  Доброе намерение,  юный витязь! Доброе
намерение! Сходи же скорей с твоего коня, - идем, я тебе все расскажу.
В законах великого падишаха все написано,  какая должна быть Истина, -
и я тебе охотно прочту. Можешь потом вернуться и рассказывать.
     - Благодарю тебя! - отвечал Хазир. - Но я отправился затем, чтобы
видеть ее своими глазами.
     - Эге!  - сказал предводитель. - Да мы, брат, не мудрецы тебе, не
муллы и не дервиши! Мы разговаривать много не умеем. Слезай-ка с коня,
живо, без разговоров!
     И  предводитель взялся за  саблю.  Воины тоже  понаклонили копья.
Конь испуганно насторожил уши, захрапел и попятился.
     Но Хазир вонзил ему шпоры в бока,  пригнулся в луке и,  засвистав
над головой кривою саблей, крикнул:
     - Прочь с дороги, кому жизнь еще мила!
     За  ним  только раздались крики  и  вой.  Хазир уже  летел сквозь
густую чащу.
     А  вершины деревьев все плотней и  плотней смыкались над головой.
Скоро стало так  темно,  -  что  и  днем царила в  лесу ночь.  Колючие
кустарники плотной стеной преграждали дорогу.
     Обессилевший и  измученный благородный конь уж  терпеливо выносил
удары  плетки и,  наконец,  пал.  Хазир пошел пешком пробираться через
лес. Колючий кустарник рвал и драл на нем одежду. Среди тьмы дремучего
леса  он  слышал  рев  и  грохот водопадов,  переплывал бурные реки  и
выбивался из  сил в  борьбе с  лесными потоками,  холодными,  как лед,
бешеными, как звери.
     Не зная, когда кончался день, когда начиналась ночь, - он брел и,
засыпая на мокрой и холодной земле,  истерзанный и окровавленный, - он
слышал кругом в лесной чаще вой шакалов, гиен и рев тигров.
     Так неделю брел он по лесу,  - и вдруг зашатался: ему показалось,
что молния ослепила его.
     Прямо из  темной,  непроходимой чащи он вышел на поляну,  залитую
ослепительным солнечным светом.
     Сзади  черной  стеной  стоял  дремучий  бор,  а  посреди  поляны,
покрытой цветами,  стоял дворец,  словно сделанный из небесной лазури.
Ступени к нему сверкали,  как сверкает снег на вершинах гор. Солнечный
свет обвил лазурь и, как паутиной, одел ее тонкими золотыми черточками
дивных стихов из корана.
     Платье  лохмотьями висело  на  Хазире.  Только  оружие с  золотой
насечкой было все цело.  Полуобнаженный,  могучий,  с бронзовым телом,
увешанный оружием, - он был еще красивее.
     Хазир,  шатаясь,  дошел до  белоснежных ступеней и,  как пелось в
песнях, измученный и без сил упал на землю.
     Но  роса,   которая  брильянтами  покрывала  благоухающие  цветы,
освежила его.
     Он  поднялся,  снова полный сил,  он  не чувствовал более боли от
ссадин и ран,  не чувствовал усталости ни в руках,  ни в ногах.  Хазир
запел:
     - Я  пришел к  тебе  чрез  дремучий лес,  чрез густую чащу,  чрез
высокие горы,  чрез широкие реки. И в непроглядной тьме дремучего бора
мне светло было, как днем. Сплетавшиеся верхушки деревьев казались мне
ласковым небом,  и  звезды горели для меня в их ветвях.  Рев водопадов
казался мне  журчаньем ручейков,  и  вой шакалов песнью звучал в  моих
ушах.  В  проклятиях врагов я  слышал добрые голоса друзей,  и  острые
кустарники казались мне мягким,  нежным пухом.  Ведь я думал о тебе! Я
шел к тебе! Выйди же, выйди, царица снов моей души!
     И,  услыхав тихий звук медленных шагов, Хазир даже зажмурился: он
боялся, что ослепнет от вида чудной красавицы.
     Он стоял с  сильно бьющимся сердцем,  и когда набрался смелости и
открыл глаза,  -  перед ним была голая старуха.  Кожа ее, коричневая и
покрытая морщинами,  висела складками. Седые волосы свалялись в космы.
Глаза слезились.  Сгорбленная,  она едва держалась, опираясь на клюку.
Хазир с отвращением отшатнулся.
     - Я - Истина! - сказала она.
     И  так как остолбеневший Хазир не  мог пошевелить языком,  -  она
печально улыбнулась беззубым ртом и сказала:
     - А  ты думал найти красавицу?  Да,  я была такой!  В первый день
создания мира.  Сам аллах только раз видел такую красоту!  Но, ведь, с
тех пор века веков промчались за веками.  Я  стара,  как мир,  я много
страдала, а от этого не делаются прекраснее, мой витязь! Не делаются!
     Хазир чувствовал, что он сходит с ума.
     - О,  эти  песни про  златокудрую,  про чернокудрую красавицу!  -
простонал он.  -  Что я скажу теперь,  когда вернусь? Все знают, что я
ушел,  чтоб видеть красавицу!  Все знают Хазира,  -  Хазир не вернется
живой,  не исполнив своего слова!  У меня спросят, - спросят: "Какие у
нее кудри,  -  золотые,  как спелая пшеница, или темные, как ночь? Как
васильки или как молнии горят ее глаза?"  А  я!  Я  отвечу:  "Ее седые
волосы, как свалявшиеся комья шерсти, ее красные глаза слезятся"...
     - Да,  да,  да!  -  прервала его Истина. - Ты скажешь все это! Ты
скажешь,  что коричневая кожа складками висит на  искривленных костях,
что глубоко провалился черный,  беззубый рот!  -  И  все с отвращением
отвернутся от  этой  безобразной Истины.  Никто  уж  больше никогда не
будет  любить меня!  Грезить чудной красавицей!  Ни  в  чьих  жилах не
загорится кровь при мысли обо мне.  Весь мир, - весь мир отвернется от
меня.
     Хазир  стоял  перед  нею,  с  безумным  взглядом,  схватившись за
голову:
     - Что ж мне сказать? Что ж мне сказать?
     Истина упала  перед ним  на  колени и,  протягивая к  нему  руки,
сказала умоляющим голосом:
     - Солги!

     БЕЗ АЛЛАХА (Арабская сказка)
     Однажды Аллаху  надоело быть  Аллахом.  Он  покинул свой  трон  и
чертоги,  спустился на землю и  сделался самым обыкновенным человеком.
Купался в реке, спал на траве, собирал ягоды и питался ими.
     Засыпал вместе с жаворонками и просыпался,  когда солнце щекотало
ему ресницы.
     Каждый  день  солнце всходило и  заходило.  В  ненастные дни  шел
дождик.  Птицы пели,  рыба плескалась в  воде.  Как будто ничего и  ле
случилось! Аллах с улыбкой глядел кругом и думал: - Мир, как камушек с
горы. Толкнул его, он сам собой и катится.
     И захотелось Аллаху посмотреть:
     - Как-то живут без меня люди?  Птицы,  -  те глупы.  И  рыбы тоже
глупы. А вот, как-то без аллаха живут умные люди? Лучше или хуже?
     Подумал, оставил поля, луга и рощи и отправился в Багдад.
     - Стоит ли уж и город-то на месте?  -  думал Аллах. А город стоял
на своем месте.  Ослы кричат,  верблюды кричат,  и  люди кричат.  Ослы
работают, верблюды работают, и люди работают. Все, как было и раньше!
     - Только моего имени уж никто не поминает! - подумал Аллах.
     Захотелось ему узнать,  о чем люди разговаривают.  Пошел Аллах на
базар.
     Входит на базар и видит: торговец продает лошадь молодому парню.
     - Клянусь аллахом,  - кричит торговец, - конь совсем молодой! Три
года всего,  как от  матери отняли.  Ах,  какой конь!  Сядешь на него,
витязем будешь.  Клянусь аллахом, что витязем! И без пороков конь! Вот
тебе аллах, ни одного порока! Ни самого маленького!
     А парень смотрит на коня:
     - Ой, так ли?
     Торговец даже руками всплеснул и за чалму схватился:
     - Ой,  какой глупый! Ой, какой глупый человек! Таких глупых я еще
и не видывал!  Как же не так, если я тебе аллахом клянусь? Что же мне,
по-твоему,  своей души не  жалко!  Парень взял коня и  заплатил чистым
золотом. Аллах дал им кончить дело и подошел к торговцу. - Как же так,
добрый человек? Ты аллахом клянешься, а ведь аллаха-то и нет больше!
     Торговец в  это  время прятал золото в  кошель.  Тряхнул кошелем,
послушал звон и усмехнулся.
     - А хоть бы и так? Да разве, спрашивается, иначе-то он купил бы у
меня  коня?  Ведь  конь-то  старый,  да  и  копыто у  него треснувшее!
Улыбнулся Аллах и пошел дальше.
     А  навстречу ему  носильщик Гуссейн.  Куль такой несет,  -  вдвое
больше, чем он сам. А за носильщиком Гуссейном - купец Ибрагим.
     У Гуссейна под кулем ноги подкашиваются.  Пот градом льет.  Глаза
на лоб вылезли.  А Ибрагим идет следом и приговаривает: - Аллаха ты не
боишься,  Гуссейн!  Взялся куль нести, а несешь тихо! Этак мы в день и
трех кулей не перенесем.  Нехорошо,  Гуссейн!  Нехорошо!  Ты бы хоть о
душе подумал!  Ведь аллах-то все видит, как ты лениво работаешь! Аллах
тебя накажет, Гуссейн.
     Аллах взял Ибрагима за руку и отвел его в сторону.  - Чего ты все
аллаха на каждом шагу поминаешь? Ведь, аллаха-то нету! Ибрагим почесал
шею.
     - Слышал я  об  этом!  Да  ведь что  ж  ты  поделаешь?  Как иначе
Гуссейна заставить кули поскорее таскать? Кули-то тяжелы. Денег ему за
это прибавить,  -  убыток.  Отколотить, - так Гуссейн поздоровее меня,
самого еще отколотит.  К  вали его отвести,  -  так Гуссейн по  дороге
сбежит.  А аллах-то и всех сильнее,  и от аллаха никуда не сбежишь,  -
вот я его аллахом и пугаю!
     Покачал головою Аллах и пошел дальше.  И везде, куда только Аллах
ни заглядывал,  только и слышал, что: - Аллах! аллах! да аллах! А день
уж склонился к вечеру.
     Побежали от домов длинные тени,  пожаром запылали небеса,  -  и с
минарета понеслась протяжная, протяжная песнь муэдзина:
     - Ля илль аго илль алла... (Нет бога, кроме аллаха... (араб.).)
     Остановился Аллах около мечети, поклонился мулле и сказал:
     - Чего же ты народ в мечеть собираешь? Ведь аллаха больше нет!
     Мулла даже вскочил в испуге.
     - Тише ты!  Помалкивай! Накричишь, услышат. Нечего сказать, хорош
мне тогда почет будет!  Кто ж ко мне и пойдет, коли узнают, что аллаха
нет!
     Аллах  нахмурил брови  и  огненным столбом  взвился к  небесам на
глазах онемевшего и грохнувшегося на землю муллы.
     Аллах вернулся в свои чертоги и сел на свой трон.  И не с улыбкой
уж, как прежде, глядел на землю, которая была у его ног.
     Когда первая же душа правоверного предстала пред Аллахом,  робкая
и трепещущая, Аллах посмотрел на нее испытующим оком и спросил:
     - Ну, а что хорошего сделал ты, человек, в жизни?
     - Имя твое не сходило у меня с уст! - отвечала душа.
     Аллах покачал головой:
     - Ну, дальше?
     - Что б  я  ни  предпринимал,  что бы ни делал,  -  все с  именем
аллаха.
     - Хорошо!  Хорошо!  -  перебил Аллах.  -  Дальше-то, что ты делал
хорошего в жизни?
     - А я и другим внушал, чтоб помнили аллаха! - отвечала душа. - Не
только сам помнил!  Другим,  на каждом шагу, с кем только имел дело, -
всем напоминал про аллаха.
     - Экий усердный какой! - усмехнулся Аллах. - Ну, а нажил при этом
ты много?
     Душа задрожала.
     - То-то! - сказал Аллах и отвернулся.
     А к душе ползком, ползком подобрался Шайтан, схватил ее за ноги и
поволок. Так прогневался на землю Аллах.

     СУДЬЯ НА НЕБЕ (Восточная сказка)
     Азраил,  ангел смерти,  летая над  землей,  коснулся своим крылом
мудрого кади Османа.
     Судья умер,  и бессмертная душа его предстала пред пророком.  Это
было у самого входа в рай.
     Из-за  деревьев,   покрытых,   словно  розовым  снегом,  цветами,
доносился  звон  бубнов  и  пение  божественных гурий,  призывавшее  к
неземным наслаждениям.
     А издали,  из дремучих лесов,  неслись звуки рогов, звонкий топот
коней  и  лихие  клики  охотников.  Храбрые  на  белоснежных  арабских
скакунах носились за быстроногими сернами, свирепыми вепрями.
     - Пусти меня в рай!  -  сказал судья Осман.  -  Хорошо! - отвечал
пророк.
     - Но  сначала ты должен сказать,  чем его заслужил.  Таков у  нас
закон на небе.
     - Закон?
     Судья глубоко поклонился и  приложил руку к  челу и  к сердцу,  в
знак величайшего почтения.
     - Это хорошо,  что у вас есть законы, и вы их исполняете. Это я в
вас хвалю.  Закон должен быть везде и  должен исполняться.  Это у  вас
хорошо устроено.
     - Итак, чем же ты заслужил рай? - спросил великий пророк.
     - На мне не может быть греха!  -  отвечал судья.  -  Я  всю жизнь
только и делал, что осуждал грех. Я был судьею там, на земле. Я судил,
и судил очень строго!
     - Вероятно,    ты    сам    блистал   какими-нибудь    особенными
добродетелями,  если судил других?  Да  еще  судил строго!  -  спросил
пророк. Судья нахмурился.
     - Насчет добродетелей...  не скажу!  Я  был такой же,  как и  все
люди. Но я судил потому, что получал за это жалованье!
     - Невелика  еще  добродетель!  -  улыбнулся  пророк.  -  Получать
жалованье! Я не знаю ни одного порочного человека, который бы от этого
отказался.  Выходит так:  ты  осуждал людей за то,  что у  них нет тех
добродетелей,  каких нет и у тебя. И за это еще получал жалованье! Те,
кто получает жалованье,  судят тех,  кто жалованья не получает.  Судья
может судить простого смертного.  А  простой смертный не  может судить
судьи,  хотя бы судья и был явно виноват.  Мудрено что-то!  Чело судьи
хмурилось все больше и больше.
     - Я судил по законам!  - сухо сказал он. - Я знал их все и по ним
судил.
     - Ну,  а те,  кого ты судил,  -  полюбопытствовал пророк, - знали
законы?
     - О,  нет!  - с гордостью ответил судья. - Куда им! Это дается не
каждому!
     - Значит, ты судил их за неисполнение законов, которых они даже и
не знали?!  - воскликнул пророк. - Ну, что же ты? Старался о том, чтоб
все знали законы? Старался просвещать неанающих?
     - Я  судил!  -  с твердостью ответил судья.  -  Видя,  что законы
нарушаются,  -  старался ли  ты сделать так,  чтоб людям не нужно было
нарушать законов?  -  Я  получал жалованье за то,  чтоб судить!  Судья
мрачно и  подозрительно посмотрел на пророка.  Чело судьи наморщилось,
глаза были гневны.  -  Ты говоришь неподходящие вещи, пророк, должен я
тебе заметить!  -  строго сказал он.  -  Опасные вещи!  Ты рассуждаешь
слишком вольно,  пророк! По твоим рассуждениям я подозреваю, - не шиит
ли ты,  пророк?  Суннит так не должен рассуждать,  пророк!  Твои слова
предусмотрены книгами Сунн!
     Судья подумал.
     - А  потому,  на  основании четвертой книги  Сунн,  страница  сто
двадцать третья, четвертая строка сверху, читать со второй половины, и
руководствуясь разъяснениями мудрых  старцев,  наших  святых  мулл,  я
обвиняю тебя, пророк... Тут пророк не выдержал и рассмеялся.
     - Иди назад, на землю, судья! - сказал он. - Ты слишком строг для
нас. Тут у нас, на небе, гораздо добрее!
     И он отослал премудрого судью обратно на землю.
     - Но как же это сделать,  когда я умер? - воскликнул судья. - Как
оформить?
     - Прошу считать твою смерть недействительной! - улыбнулся пророк.
     - А!  Так хорошо! Раз так оформлено, я согласен! И судья вернулся
на землю.

     ЧЕЛОВЕК (Восточная сказка)
     Однажды Аллах  спустился на  землю,  принял  вид  самого,  самого
простого человека,  зашел в  первую попавшуюся деревню и  постучался в
самый бедный дом, к Али.
     - Я устал,  умираю с голода!  - сказал Аллах с низким поклоном. -
Впустите путника.
     Бедняк Али отворил ему дверь и сказал:
     - Усталый путник - благословение дому. Войди.
     Аллах вошел.
     Семья Али сидела и ужинала.
     - Садись! - сказал Али. Аллах сел.
     Все отняли у себя по куску и дали ему. Когда кончили ужинать, вся
семья встала на молитву.  Один гость сидел и не молился. Али посмотрел
на него с удивлением.  - Разве ты не хочешь молиться аллаху? - спросил
Али. Аллах улыбнулся.
     - А знаешь ли ты,  кто у тебя в гостях?  -  задал он вопрос.  Али
пожал плечами.
     - Ты мне сказал свое имя - путник. К чему мне знать еще другое?
     - Ну,  так знай же,  кто зашел в твой дом, - сказал путник, - я -
Аллах!
     И весь он засверкал, как молния.
     Али повалился в ноги Аллаху и со слезами воскликнул:
     - За  что  мне оказана такая милость?  Разве мало на  свете людей
богатых и  знатных?  Есть у нас в деревне мулла,  есть старшина Керим,
есть богач-купец Мегемет.  А ты выбрал самого бедного,  самого нищего,
Али! Благодарю тебя.
     Али  поцеловал след ноги Аллаха.  Так  как  было уж  поздно,  все
улеглись спать.  Но не спалось Али. Всю ночь он проворочался с бока на
бок,  все о чем-то думал. Следующий день весь тоже все о чем-то думал.
Задумчивый сидел и за ужином и ничего не ел.
     А когда ужин кончился, Али не выдержал и обратился к Аллаху:
     - Не разгневайся на меня, Аллах, - что я задам тебе вопрос!
     Аллах кивнул головой и разрешил: - Спрашивай!
     - Дивлюсь я! - сказал Али. - Дивлюсь и никак понять не могу! Есть
у нас в деревне мулла, человек ученый и знатный, - все при встрече ему
в пояс кланяются.  Есть старшина Керим,  важный человек,  - у него сам
вали  останавливается,  когда  ездит через нашу  деревню.  Есть  купец
Мегемет -  богач такой,  каких,  я думаю,  по свету не много. Уж он бы
сумел угостить тебя и  уложил бы спать на чистом пухе.  А ты взял да и
зашел к Али, бедняку, к нищему! Должно быть, я угоден тебе, Аллах? А?
     Аллах улыбнулся и ответил:
     - Угоден!
     Али даже рассмеялся от радости:
     - Вот я рад, что тебе угоден! Вот рад!
     Отлично спал в  ту ночь Али.  Весело пошел он на работу.  Веселым
вернулся домой, сел за ужин и весело сказал Аллаху:
     - А мне, Аллах, после ужина надо с тобой поговорить!
     - Поговорим после ужина! - весело ответил Аллах.
     Когда ужин кончился и жена убрала посуду,  Али весело обратился к
Аллаху:
     - А должн