о быть,  я очень угоден тебе,  Аллах, если ты взял да ко
мне и зашел?! А?
     - Да! - отвечал с улыбкой Аллах.
     - А?  - продолжал Али со смехом. - Есть в деревне мулла, которому
все  кланяются,  есть старшина,  у  которого сам вали останавливается,
есть Мегемет-богач,  который наворотил бы  подушек до самого потолка и
десяток баранов к ужину рад был бы зарезать. А ты взял и пошел ко мне,
к бедняку! Должно быть, уж очень я тебе угоден? Скажи, очень?
     - Да! Да! - ответил, улыбаясь, Аллах.
     - Нет,  ты скажи, действительно, я очень угоден тебе? - приставал
Али. - Что ты все "да, да". Ты расскажи мне, как я угоден тебе?
     - Да,  да,  да!  Очень,  очень,  очень ты мне угоден! - со смехом
отвечал Аллах.
     - Так очень?
     - Очень!
     - Ну, ладно. Идем, Аллах, спать.
     На следующее утро Али проснулся в еще лучшем расположении духа.
     Весь день ходил,  улыбаясь,  думал что-то веселое и радостное. За
ужином ел за троих и после ужина похлопал по коленке Аллаха.
     - А я думаю,  ты,  Аллах, ужасно как должен радоваться, что я так
тебе угоден? А? Скажи-ка по душе? Очень радуешься, Аллах?
     - Очень! Очень! - улыбаясь, ответил Аллах.
     - Я думаю!  - сказал Али. - Я ведь, брат Аллах, по себе знаю. Мне
даже,  если собака какая угодна,  так и  то удовольствие доставляет ее
видеть. Так, ведь, то собака, а то я! То я, а то ты, Аллах! Воображаю,
как ты должен радоваться,  на меня глядючи!  Видишь перед собой такого
угодного для тебя человека! Сердце-то, небось, играет?
     - Играет, играет! Идем спать! - сказал Аллах.
     - Ну, идем, пожалуй, и спать! - ответил Али.
     - Изволь!
     Следующий  день  Али   ходил  задумчивый,   за   ужином  вздыхал,
посматривал на  Аллаха,  и  Аллах заметил,  что Али раз даже незаметно
смахнул слезу.
     - Чего ты,  Али,  такой грустный?  - спросил Аллах, когда кончили
ужинать. Али вздохнул.
     - Да вот о тебе,  Аллах,  задумался! Что бы с тобой было, если бы
меня не было?
     - Это как так? - удивился Аллах.
     - Что бы ты стал без меня делать,  Аллах?  Посмотри-ка,  на дворе
какой ветер и холод,  и дождь словно плетьми хлещет. Что было бы, если
бы такого угодного тебе человека,  как я,  не было?  Куда бы ты пошел?
Замерз бы ты на холоду,  на ветру, на дожде. Нитки бы на тебе сухой не
было!  А теперь сидишь ты в тепле, в сухости. Светло, и поел ты. А все
почему?  Потому что есть такой угодный тебе человек, к которому ты мог
зайти!  Погиб бы ты,  Аллах,  если б меня на свете не было. Счастливец
ты, Аллах, что я на свете существую. Право, счастливец!
     Тут Аллах уж не выдержал, звонко расхохотался и исчез из вида.
     Только на скамье, где он сидел, лежала груда больших червонцев, в
две тысячи штук.
     - Батюшки!  Какое богатство!  -  всплеснула руками жена Али. - Да
что  ж  это  такое?  Да  разве  на  свете бывает столько денег?  Да  я
помешаюсь!
     Но Али отстранил ее рукою от денег, пересчитал золотые и сказал:
     - Н-немного!

     СТАТИСТИКА (Индийская легенда)
     Гремели громы.
     Магадзва был страшен в  праведном гневе своем.  Молнии его взоров
прожигали небеса,  и  в  прожженных небесах  вспыхивали новые  звезды,
зловеще глядевшие на землю.
     - Чудовищный мир обманов и лжи!  -  гремел Магадэва.  И был голос
его, как рев вод всемирного потопа. - Комок грязи! Моя ошибка!.. Ложь,
как смрад,  поднимается от тебя к  небесам.  И  я не знаю правды,  что
делается там, на этой презренной земле.
     В   ярости  ударил  Магадэва  жезлом  по  своим  небесам.   И  из
разверстого  неба  робкая,  трепещущая  и  прекрасная  предстала  пред
Магадэвой новая богиня. Ее звали - Статистика.
     - Чего хочет бог  богов,  повелитель неба и  земли?  -  преклоняя
колени спросила она.
     - Боги  задобрены  жертвами!  -  воскликнул  Магадэва.  -  Ты  не
испорчена!  Я только что создал тебя!  Иди же на землю.  Изучи все.  И
явись ко мне, чтобы сказать, что делается там, - там, на этой земле!
     Богиня скользнула по  облакам и  по  радуге сошла на  землю.  Она
спустилась в священный город Кэнди.
     - А на земле очень недурно! - сказала богиня, оглядываясь кругом,
и улыбнулась.
     На  ее  веселую улыбку  ответил мрачной улыбкой шедший  навстречу
молодой человек.
     Это был факир,  занимавшийся умерщвлением плоти и возвышеннейшими
мыслями о вещах, помещавшихся не ниже девятого неба.
     Он  был довольно космат,  -  но  в  общем ничего тебе.  Богине он
понравился, и богиня пошла за ним.
     - Ну-с,  будем заниматься возвышенными мыслями вместе!  -  сказал
факир,  когда богиня зашла за ним в его хижину. И они много говорили о
том,  что  находится на  девятом небе.  Так  много говорили,  что сами
занеслись на девятое небо и очутились там.
     Когда   же   настало   время   обеда,    -    факир   достал   из
маленького-маленького мешочка восемь  зерен  риса,  -  четыре  положил
перед богиней, четыре - перед собой и сказал:
     - Ну-с, пообедаем!
     "Эге!- подумала богиня. - А я-то сильно проголодалась!" И так как
она была Статистика, - то и принялась за вычисления.
     - Сколько зерен риса у тебя на день, мой тростник?
     - Восемь, моя пальма.
     Богиня попробовала разделить восемь на три. Ничего не вышло.
     - Плохо дело! - сказала себе богиня. - Если этак, все путешествуя
на девятое небо, мы окажемся со временем втроем... Плохая арифметика!
     И так как богиня была женщиной,  - она решила: - Нет, надо задать
стрекача от этого лохматого факира! На восемь зерен не разгуляешься!
     Богиня съела  четыре зерна  и,  когда факир лег  спать,  пошла по
улицам, думая: "Где бы пообедать?"
     Перед ней  вдруг,  словно из-под  земли,  вырос молодой человек с
необыкновенно белым лицом.
     - Такая хорошенькая мисс, - и одна! - улыбнулся он, совсем не так
мрачно, как лохматый факир.
     - Я не мисс, а богиня! Белый молодой человек весело рассмеялся:
     - Будьте моей богиней!  Я  ничего не  имею против!  -  Меня зовут
Статистикой!
     - А меня Джоном.  Зовите меня просто Джо.  Милый Джо!  Душка Джо!
Как вам будет угодно!  Я  английский чиновник,  прислан управлять этой
землей,  начальство.  Но  для  вас  я  подчиненнейший из  подчиненных.
Позвольте предложить вам имбирного пива и пару-другую сандвичей!
     И очень ловко изогнув руку, он предложил ее голодной богине.
     Богине это очень понравилось, потому что было похоже на крендель.
     В  ресторане богиня поела сандвичей и думала:  "А отот белобрысый
куда лучше, чем лохматые факиры!" Богиня сказала:
     - Мне хотелось бы с вами ходить в это прекрасное место почаще!
     - Да хоть каждый день!
     И Джо ее чмокнул так, что у богини зазвенело в ушах.
     - Ну,  Джо!  Молодчина!  - говорили Джону товарищи по службе. - С
какой красоткой познакомился!
     Джо был малый веселый и добрый.
     - Хотите, познакомлю?
     - Ее зовут?
     - У   этих   индианок  всегда  странные  имена!   Вообразите,   -
Статистикой!
     В  тот же  вечер он  явился в  ресторан с  компанией товарищей по
службе:
     - Богиня! Все английские чиновники! Делают тебе честь!
     Статистика насчитала их восемь.  Было выпито 30 бутылок имбирного
пива.
     - Мой друг! - сказала богиня Джону, который тянул шестую бутылку.
- Мне кажется, ты пьешь слишком много?
     - Вот, вздор! Тридцать бутылок, десять человек. По три бутылки на
человека. Подать еще!
     Богиня нашла,  что это очень весело.  На  следующий вечер ужинали
снова. И Джо, выпивший один восемь бутылок, сказал:
     - Тридцать бутылок, десять человек. По три на брата. Подать еще!
     Ужины шли каждый вечер.
     - Статистика!  -  кричал Джо,  осушая пятую бутылку.  - Сколько я
выпил?
     Она  смеялась звонким,  веселым смехом,  словно сотни  птиц  пели
взапуски, и считала:
     - Двадцать бутылок, десять человек. Значит, ты выпил две!
     Так   весело  они   проводили  время,   и   Статистика  выучилась
чрезвычайно быстро считать. Но вот, однажды, в полночь, когда весь мир
заснул,  и  на  него  загляделись  звезды,  -  богиня  услышала  голос
Магадэвы. Голос призывал ее.
     Богиня  предстала  пред  Магадэвой  прикрашенная,  подрумяненная,
приодетая.
     - А  ты  похорошела  там,  на  земле!  -  с  удовольствием сказал
Магадэва.
     - На земле хорошо! - с поклоном отвечала богиня.
     - Изучила ли ты землю, как я повелел?
     - Да, повелитель!
     - Сейчас мы узнаем это! - сказал Магадэва и указал ей на землю:
     - Видишь ту движущуюся точку?
     - Да,  это дженерикша,  тащит в  колясочке загулявшего до поздней
ночи джентльмена!
     - Бедняга дженерикша!  Я хочу знать, как ему живется и что у него
есть!
     - Сию  минуту!  -  отвечала Статистика и  про себя сосчитала:  "У
джентльмена  осталось  в  кармане  после  кутежа  сто  фунтов.   Да  у
дженерикши есть два  пенса.  Итого,  у  двоих сто фунтов и  два пенса.
Значит, на каждого приходится..." - Готово, отец богов.
     - Ну?
     - На дженерикшу приходится пятьдесят фунтов и один пенс!
     - Ого!  -  воскликнул с удовольствием Магадэва. - У них в городах
даже бедные люди живут недурно! Посмотрим, как в деревнях... Вот среди
пальмового леса,  на  берегу  заснувшего озера,  стоит  залитая лунным
светом деревня. Я хотел бы знать, сколько рабочих слонов приходится на
каждого жителя?
     Богиня сосчитала в уме:
     "Сто жителей.  У  одного есть сто двадцать слонов.  Он скупил все
стадо по дешевой цене, когда все страшно нуждались. А теперь отдает их
в  работу по дорогой цене.  Итого:  сто двадцать слонов и сто жителей.
Если разделить, это будет... это будет..."
     - На   каждого  человека  приходится  больше  чем  по  слону!   -
воскликнула Статистика.
     - Клянусь нирваной!  -  воскликнул Магадэва. - Да это больше, чем
хорошо! Чего же жители этой планеты все жалуются? Не понимаю!
     И он ласково потрепал по щеке похорошевшую на земле богиню:
     - Скажи, однако, как ты выучилась так скоро и так точно считать?
     - Меня выучили этому английские чиновники! - ответила Статистика.
     - Молодцы английские чиновники! - сказал Магадэва. Богиня сияла.

     ДАР СЛОВА (Индийская легенда)
     Брама творил.
     Полный радости,  полный веселья,  -  он мыслил и  грезил.  И лишь
только мысль  родилась в  его  божественной голове,  -  она  сейчас же
воплощалась на земле.
     Поднимались горы с вершинами,  покрытыми снегом,  который сверкал
на  солнце,  как  серебро,  осыпанное брильянтами.  Земля  покрывалась
цветами и ковром изумрудной травы.  Вырастали кудрявые рощи, леса, - и
из  их  чащи  выпрыгивали полосатые тигры,  пятнистые леопарды.  Змеи,
сверкавшие всеми цветами радуги,  вились вокруг деревьев. И птицы пели
мысли Брамы.
     Когда  Брама  улыбался,  из  лесов  выходили  неуклюжие,  важные,
огромные  слоны,  и  проворные обезьяны  начинали  с  визгом  прыгать,
кувыркаться, ломаться среди ветвей.
     Из земли били ключи прозрачной,  как кристалл,  воды.  С  веселым
шумом по долинам неслись реки и, с криком превращаясь в алмазную пыль,
спрыгивали с утесов в пропасть.
     И  все  ото,   -  горы,  долины,  цветы,  водопады,  -  все  было
воплотившимися на земле грезами Брамы.
     Опьяненный творчеством, Брама воскликнул:
     - Как все прекрасно! Но я хочу совершенства!
     И  в  тот  же  миг на  поляну пестревшую цветами,  из  чащи лиан,
навстречу  друг  другу,   вышли  два  прекрасных  существа.  Они  были
красивее, чем все, что было создано до сих пор. Мужчина и женщина.
     Линиями их  тела залюбовался сам Брама,  а  их мерцавшие неземным
светом  глаза  с  восторгом,   с  любовью,   со  страстью  встретились
взглядами. И руки связали их объятиями.
     Они были хороши,  как греза молодого бога - Брамы. Все любовалось
ими.
     Птицы гремели гимны в  чаще листвы,  воспевая их  красоту.  Звери
смотрели на  них из-за  кустов,  из-за деревьев,  любуясь ими,  полные
восторга.
     Цветы посылали им свой аромат, как привет. И все ожило на земле с
появлением   прекрасных   существ.   Громче   зазвенели   хоры   птиц,
благоуханнее запахли цветы, горячее стали лучи солнца.
     А  когда на  землю спустилась ночь,  -  на  небо высыпали мириады
любопытных звезд полюбоваться людьми.
     И Брама радостно смеялся,  как творец,  создание которого вызвало
всеобщий восторг.
     Вишну спал.  Как спят-боги,  которым не о чем думать,  -  они все
знают. Для которых нет тревог, потому что нет будущего, потому что они
видят все впереди. Но не спал мрачный, суровый, черный Шиву. Бог огня,
словно спаленный стихией, которой он повелевал. Грозный и завистливый,
смотрел он на творения Брамы и толкнул спящего Вишну:
     - Проснись, бог! - сказал он мрачно. - Конец твоему покою! Твоему
торжеству! Твоему совершенству! Теперь уж не нам будет воздавать хвалу
вся природа.  Не мы совершенство,  - а люди, последнее творение Брамы.
Взгляни,  как все поклоняется им,  как все восторгается ими,  - ими, в
которых нет  ни  одного недостатка!  Браме было  мало  создать храм  -
природу. Он создал еще и бога этому храму, - людей. Зачем теперь мы?!
     И взволнованный словами Шиву,  Вишну смотрел спросонья,  мрачно и
недовольно, на последнее творение Брамы.
     - Мы должны помешать Браме создать новых богов!  - сказал Шиву. -
Он лишит власти себя и  нас,  -  не должно быть на земле совершенства!
Тогда будет упразднено небо!  -  Не должно! - тихо подтвердил Вишну. И
Шиву ласковым голосом обратился к  Браме:  -  Как  прекрасно последнее
создание твоей творческой мысли!  Поистине,  оно превосходит все,  что
грезилось тебе до сих пор.  Я полон восторга. Позволь же и мне одарить
этих богов земли, этих созданных тобою людей! Позволь мне еще украсить
их совершенство и  наградить их таким даром,  какого никто не имеет на
земле! Брама взглянул на него спокойно и ясно и сказал:
     - Твори!
     Шиву   улыбнулся  злою  улыбкой  и   подарил  людям  дар   слова.
Разверзлись молчавшие до сих пор уста,  -  и  все мысли их полились по
языку.
     Минуту  они  с   восторгом  слушали  друг  друга.   Через  минуту
заспорили.
     К вечеру ненавидели,  утром презирали друг друга. Мужчина рвал на
себе волосы и в отчаянии кричал:
     - Как она глупа! Как она глупа!
     Женщина рыдала и затыкала уши:
     - Как он груб!
     Они кричали друг другу:
     - Молчи! Молчи!
     И,  наконец,  кинулись друг  на  друга  со  сжатыми  кулаками,  с
глазами,   горевшими  ненавистью.  Над  ними  звонко  хохотали  птицы.
Презрительно улыбались звери.
     Больше никому не приходило в голову любоваться, восторгаться ими.
     Глупость больше не была скрыта - и фонтаном била из их уст.
     Брама в ужасе глядел на них:
     - Какие глупые мысли гнездятся в  их  головах!  Зачем,  зачем они
показывают их наружу? Зачем, зачем они говорят?!
     И Шиву, радостно улыбаясь, сказал Вишну:
     - Теперь засни!  Будь  спокоен!  Безумная затея  Брамы  разрушена
навсегда! Нет совершенства на земле! Пусть говорят его люди!
     И Вишну спокойно заснул.
     Так дан был человеку дар слова,  сделавший его самым несносным из
животных.

     СУД (Из мавританских легенд)
     Утром,  светлым и  веселым,  сидел халиф Махоммет в  великолепном
зале суда в Альгамбре,  на резном троне из слоновой кости,  окруженный
евнухами, окруженный слугами. Сидел и смотрел. Утро было прекрасно.
     На  небе не было ни облачка,  ни паутинки от облачка.  Двор Львов
был  словно покрыт куполом из  синей  эмали.  В  окно  глядела долина,
изумрудная, с цветущими деревьями. И этот вид в окне казался картиной,
вставленной в узорную раму.
     - Как хорошо! - сказал халиф. - Как прекрасна жизнь. Введите тех,
кто своими отвратительными поступками отравляег тихие радости жизни!
     - Халиф!  - ответил главный евнух. - Сегодня пред твоей мудростью
и правосудием предстанет только один преступник!
     - Введите его...
     И Сефардина ввели. Он был босой, грязный, в рубище. Руки его были
скручены веревками назад.  Но Сефардин позабыл о  веревках,  когда его
ввели во Двор Львов.
     Ему  показалось,   что  его  уже  казнили  и  что  душа  его  уже
перенеслась в рай Магомета. Пахло цветами.
     Букеты брильянтов взлетали над  фонтаном,  покоившимся на  десяти
мраморных львах.
     Направо,  налево в  арки  были  видны  покои,  устланные узорными
коврами.
     Разноцветные  мозаичные  стены  кидали  отблеск  золотой,  синий,
красный.  И  покои,  из которых веяло ароматом и  прохладой,  казались
наполненными золотым, голубым, розовым сумраком.
     - Падай на  колени!  Падай на колени!  -  шептали стражи,  толкая
Сефардина. - Ты стоишь перед халифом.
     Сефардин упал на колени и зарыдал. Он еще был не в раю, - ему еще
предстояли суд и казнь.
     - Что  сделал этот человек?  -  спросил халиф,  чувствуя,  что  в
сердце его шевельнулось сожаленье.
     Евнух,  избранный,  чтоб обвинять без  страсти и  без жалости,  -
ответил:
     - Он убил своего товарища.
     - Как? - разгневанный, воскликнул Махоммет. - Ты лишил жизни себе
подобного?!   Из-за   чего   этот   негодяй   совершил  величайшее  из
преступлений?
     - По самому ничтожному поводу!  -  отвечал евнух. - Они подрались
из-за  куска  сыра,  который обронил кто-то  и  который они  нашли  на
дороге.
     - Из-за куска сыра! Правый аллах! - всплеснул руками Махоммет.
     - Это не  совсем правда!  -  пробормотал Сефардин.  -  Это не был
кусок сыра.  Это была только корка от сыра. Ее не обронили, а бросили.
В надежде, что найдет собака. А нашли люди.
     - И люди погрызлись, как собаки! - с презрением заметил евнух.
     - Злей, чем собаки! - добавил Сефардин.
     - Замолчи,  несчастный!  -  крикнул вне себя от гнева Махоммет. -
Каждым словом ты  туже затягиваешь петлю на своей глотке!  Из-за корки
сыра! Взгляни, презренный! Как жизнь прекрасна! Как жизнь прекрасна! И
ты лишил его всего этого!
     - Если  бы  я  знал,   что  жизнь  такова,  -  отвечал  Сефардин,
оглядываясь кругом,  -  я  никогда и  никого бы  не  лишил ее!  Халиф!
Говорит всякий, слушает - мудрец. Выслушай меня, халиф!
     - Говори! - приказал Махоммет, сдерживая свое негодование.
     - Великий халиф!  Жизнь здесь,  на Священной горе, и жизнь там, в
долине,  откуда меня привели,  -  две жизни, халиф. Позволь мне задать
тебе вопрос!
     - Спроси.
     - Видел ли ты когда-нибудь во сне корку хлеба?
     - Корку хлеба? - удивился халиф. - Такого сна я не припомню!
     - Ну,  да!  Корку хлеба! Вспомни хорошенько! - продолжал, стоя на
коленях Сефардин.  - Корку хлеба, которую кинули. Корку хлеба, облитую
помоями. Покрытую плесенью, грязью. Корку хлеба, которую нюхала собака
и  не стала есть.  И  хотелось ли тебе съесть эту корку хлеба,  халиф?
Протягивал ли ты к ней руку,  дрожащую от жадности? И просыпался ли ты
в эту минуту,  в ужасе,  в отчаянии:  корка,  облитая помоями,  корка,
покрытая плесенью и грязью, - только снилась! Это было только во сне.
     - Такого странного,  такого низкого сна я еще не видел никогда! -
выкликнул халиф. - Я вижу сны. Армии врагов, которые бегут перед моими
всадниками.  Охота в  мрачных ущельях.  Диких коз,  которых я  поражаю
меткой,  звенящей в воздухе стрелой.  Иногда мне снится рай. Но такого
странного сна я не видел никогда.
     - А  я  видел его  каждый день и  всю мою жизнь!  -  тихо ответил
Сефардин.  -  Во всю мою жизнь я не видел другого сна!  И тот,  кого я
убил,  во всю его жизнь не видел другого сна,  кроме этого.  И никто у
нас  в  долине  никогда не  видел  ничего  другого.  Нам  снится корка
грязного хлеба, как тебе победа и рай.
     Халиф сидел молча и думал.
     - И ты убил в споре своего друга?
     - Убил.  Да.  Если бы он жил,  как твои слуги,  в Альгамбре,  - я
лишил бы его радостей жизни.  Но он жил в долине, как и я. Я лишил его
страданий. Вот все, чего я его лишил.
     Халиф все сидел молча и размышлял.
     И  как тучи собираются на вершине гор,  собирались морщины на его
челе.
     - Закон  ждет  от  тебя  слова правосудия!  -  осмелился прервать
молчание халифа евнух-обвинитель. Махоммет взглянул на Сефардина.
     - Он ждет, чтобы его также освободили от страданий? Развяжите его
и пустите. Пусть живет.
     Все кругом не смели верить своим ушам: так ли они слышат?
     - Но законы?!  - воскликнул евнух. - Но ты, халиф! Но мы! Мы все,
обязанные соблюдать законы.
     Махоммет с грустной улыбкой посмотрел на его испуганное лицо.
     - Мы постараемся,  чтобы ему впредь снились сны получше,  и чтобы
он не грызся,  как собака,  из-за корки сыра!  И он встал в знак того,
что суд окончен.

     КИТАЙСКАЯ ЮРИСПРУДЕНЦИЯ (Из сказок Небесной империи)
     Мандарин Чин-Хо-Зан был премудрым судьею.  А так как мудрые судьи
редкость в Китае,  - то к Чин-Хо-Зану приходили судиться даже из чужих
провинций.  Сколько ни  брал  взяток Чин-Хо-Зан,  -  не  это  изнуряло
старика.
     Главное,  что повторялось всегда одно и то же.  Когда разбиралось
уголовное дело, обвиняемый падал в ноги судье и вопил:
     - Чин-Хо-Зан, бойся увлеченья! Мое дело гражданское, и уголовного
в  нем ничего нет.  Присуди с  меня деньги,  если у тебя хватит на это
совести,  моему обидчику.  Но в  тюрьму меня сажать не за что.  Дело о
деньгах! Дело гражданское. И суди меня по законам гражданским, а не по
уголовным.
     Когда же разбиралось дело гражданское, тогда кидались в ноги оба:
и ответчик, и истец. Истец вопил:
     - Чин-Хо-Зан,  бойся состраданья! Что мне из того, что ты взыщешь
с  него деньги?  Ты  в  тюрьму его  засади!  Это дело не  гражданское!
Каналья не хочет платить того, что должен! Это мошенничество! Это дело
уголовное!  А  ответчик в  это  время,  валяясь  в  ногах,  плакал:  -
Чин-Хо-Зан!  Хочешь раз  в  жизни быть справедливым?  Засади в  тюрьму
бестию,  которая требует денег с  тех,  кто ему не  должен!  Чистейшее
мошенничество!  Чин-Хо-Зан! Что из того, если ты в гражданском порядке
откажешь ему в иске? В тюрьму его, подлеца! Это дело уголовное!
     Это  повторялось  всю  жизнь,   -   и   в  конце  концов  надоело
Чин-Хо-Зану. Китайская пословица говорит:
     - Девятая тарелка самой вкусной похлебки уже не вкусна.
     Так как у Чин-Хо-Зана было два сына,  взрослых молодца,  -  то он
призвал их и сказал:
     - Довольно вам бить баклуши в Китае.  Вот вам денег!  Поезжайте в
Европу.  Есть  такая страна.  Туда  и  солнце является с  запозданием.
Заплатите деньги и учитесь.  Там знанием торгуют, как у нас провизией.
Стараясь сбыть тухлятину.  И  есть там,  я  слышал,  две  такие науки.
Гражданское право и уголовное. Ты изучишь гражданское, а ты уголовное.
И вернетесь сюда и расскажете. И буду я знать, наконец, чем отличается
гражданское дело от уголовного. Ступайте!
     Дети собрались и со многими слезами поехали в Европу. Четыре года
пропадали они в  Европе.  Все ездили с места на место и везде учились.
Отец  получал  письма  с  самыми  странными  названиями  городов.   То
"Па-Риж", то "Лон-Дон", то "Ве-На", то "Бер-Лин".
     А один раз в заголовке письма было написано: - Moulin-Rouge.
     Каждое письмо заканчивалось словами:
     - Варвары жадны. Знание сладко. А посему пришли нам еще денег.
     Наконец, это надоело старику. Однажды, получа такое письмо, он не
послал денег.
     И через тридцать дней и ночей сыновья вернулись. Вернулись худые,
тощие, со впалыми глазами, едва стоя на дрожащих ногах.
     - Хочу думать,  что  это от  наук!  -  сказал Чин-Хо-Зан и  велел
сыновьям:
     - Рассказывайте мне все, чему вы выучились в далекой стране, куда
даже  солнце  доходит  с  опозданием.  Сначала  ты,  мой  старший сын,
расскажи мне,  .что такое гражданское дело,  а потом ты,  мой младший,
расскажи мне об уголовном.  Чтоб знал я, старик, как разбираться мне в
делах тяжущихся.
     Сыновья поклонились и начали.
     Сначала старший сын два часа рассказывал,  что такое,  по науке о
праве, дело гражданское.
     Потом младший подробно,  в течение трех часов излагал, какое дело
надо считать уголовным.  Уж солнце устало и стало склоняться к закату.
Устал и старик.
     - Кончили, наконец? - спросил он.
     - Кончили.
     - Фу-у!
     Чин-Хо-Зан с минуту подумал, улыбнулся и сказал:
     - Вижу,  действительно,  что  белые варвары торгуют знанием,  как
наши  торговцы  свининой.  Стараются  взять  побольше  денег  и  сбыть
тухлятину!  Бамбуками бы  их  по  пяткам.  Пять  часов  несли какую-то
ахинею! А, по-моему, дело просто. В уголовном деле ясен один мошенник.
Тот,  который сидит  на  скамье подсудимых.  А  гражданским называется
такое,  где трудно разобраться,  кто мошенник:  тот ли,  кто ищет, или
тот, с кого взыскивают. Вот и все различие между гражданским процессом
и  уголовным.  А  посему  и  надлежит:  в  уголовном  процессе  давать
бамбуками по пяткам одному,  а в гражданском обоим тяжущимся.  Так это
просто!
     И все дивились юридическому инстинкту премудрого китайца.

     ХАН И МУДРЕЦ (Кавказская легенда)
     Это было в  далекие-далекие времена,  когда и  Машук и Бештау,  и
весь  этот  край  вплоть до  дальних снеговых кряжей принадлежали хану
Аббасу.
     Был Аббас стар и силен, храбр и мудр.
     И  все Аббаса уважали,  потому что все Аббаса боялись.  Занимался
Аббас тем,  чем занимались все в те времена.  Единственным благородным
занятием:  воевал с соседями. В свободное от войны время - охотился. А
в свободное от охоты время -  предавался мудрости. Ханская ставка была
полна мудрецами.  Только мудрецы-то  не  были мудры.  И  вся  мудрость
мудрецов состояла в  том,  что  они умели хану угождать.  И  все племя
молило аллаха:  -  Пошли,  аллах,  Аббасу мудрых мудрецов. Однажды под
вечер  поехал Аббас верхом без  провожатых в  горы  полюбоваться,  как
дрожат  и  умирают  на  вершинах розовые  лучи  заката,  а  из  ущелий
поднимается черная ночь.
     Доехал Аббас до  того места,  где  словно облитые кровью лезут из
земли огромные красные камни.
     Соскочил с лошади старый Аббас и,  словно юноша, взбежал на самую
высокую скалу.
     На скале за выступом сидел старый мулла Сефардин. Увидал Аббаса -
встал и поклонился.
     - Здравствуй, мудрец! - сказал Аббас.
     - Здравствуй,  хан!  -  отвечал Сефардин.  И, уступая свое место,
добавил: - Место власти!
     - Место мудрости! - ответил хан и предложил Сефардину садиться:
     - Тот, кто приветствует мудрость, приветствует славу аллаха!
     - Тот,  кто  приветствует власть,  приветствует веление  неба!  -
отвечал Сефардин. И они сели рядом.
     Перед ними вдали,  за горными хребтами,  словно две белые папахи,
сверкали на солнце две главы Эльбруса.
     Солнце  спускалось  ниже  и  ниже  к  горам.  По  белым  вершинам
потянулись голубые тени.
     Лучи заката стали розовыми,  и,  словно две горы роз,  загорелись
вершины Эльбруса.
     - Что ты тут делаешь, мудрец? - спросил Аббас.
     - Читаю! - ответил Сефардин.
     И так как Аббас с удивлением взглянул на пустые руки Сефардяна, -
Сефардин улыбнулся и показал рукою кругом:
     - Самую  мудрую из  книг.  Книгу аллаха.  Аллах написал горами по
земле.  Видишь, аллах написал извилинами реки по долине. Аллах написал
цветами по  траве и  звездами на  небе.  День и  ночь можно читать эту
книгу. Книгу, в которой аллах написал свою волю.
     - Пусть будет благословен пророк,  что в свободный час послал мне
мудрого для беседы!  -  сказал Аббас,  касаясь рукой чела и сердца.  -
Ответь мне на три вопроса, мудрец!
     - Постарайся задать вопросы,  над которыми стоило бы подумать,  -
отвечал Сефардин, - а я постараюсь на них ответить, если смогу.
     - Люди родятся и умирают!  -  сказал Аббас.  - Зачем они живут? Я
часто спрашивал об этом своих мудрецов.  Один говорит:  "Для счастья!"
Но есть и  несчастные на свете.  Другой говорит мне:  "Для славы!"  Но
позора на свете больше,  чем славы.  Разве можно жить,  не зная, зачем
люди живут? Сефардин пожал плечами:
     - Однажды  ты,   великий  хан,  послал  гонца  к  соседнему  хану
Ибрагиму.  Дал  ему  письмо,  как следует перевязав шелковым шнурком и
припечатав своим перстнем.  И велел гонцу:  "Не останавливаясь, лети к
хану Ибрагиму и  отдай ему  это письмо".  Дело было под ночь.  Полетел
гонец через скалы, через ущелья, по таким тропинкам, по которым и туру
проскакать только днем. Ветер горный, ледяной, свистал ему в уши, рвал
на  нем одежду.  И  ни  на мгновенье ока нельзя было выпустить лука из
рук,  - вдруг выскочат разбойники. И на каждый куст надо было смотреть
в оба:  не сидит ли засада.  И спросил себя гонец:  "Хотел бы я знать,
что  ж  такое пишет хан Аббас хану Ибрагиму,  что заставляет ночью,  в
стужу,  среди опасностей лететь над пропастями человека?"  Остановился
гонец,  разжег огонь,  сломал твою  ханскую печать,  разорвал шелковый
шнурок и прочел письмо.  Что теперь было делать гонцу? К хану Ибрагиму
нельзя привезти прочитанного письма без шнурка и без печати.  И к тебе
вернуться нельзя:  как  мог сломать печать и  открыть письмо.  Да  еще
вдобавок, - рассмеялся Сефардин, - прочитав письмо, гонец в нем ничего
не понял.  Потому что писал ты,  хан,  Ибрагиму о  ваших с  ним делах,
гонцу совсем неизвестных.  Дал тебе аллах жизнь нести,  -  неси. Аллах
умнее самых мудрых.  Он знает -  зачем. А мы, если бы и узнали, может,
все равно не поняли бы. Это дело аллаха.
     - Хорошо!  - сказал Аббас. - Преклонимся пред волей аллаха! Но я,
хан,  живу,  - и последний погонщик ослов тоже живет. Надо жить. Пусть
будет так. Но кем же надо жить?
     - Был на  свете,  -  ответил Сефардин,  -  один такой же мудрый и
благочестивый человек,  как  ты.  И  молил  он  аллаха:  "Сделай меня,
премудрый,  таким существом,  чтоб никому я не мог принести зла, самой
маленькой букашке".  Услышал его молитву аллах и сделал благочестивого
человека муравьем.  Ушел муравей в лес, очень довольный: "Теперь-то уж
я никому не могу принести вреда". И стал жить. Только в первый же день
около  самого  муравейника,   где   поселился  муравей,   волк  нагнал
испуганную козочку и стал драть.  И есть-то волку не хотелось,  - так,
просто волчья природа:  не может видеть животного, чтобы не задрать. А
козочка умирала в  мучениях под его зубами и когтями,  и крупные слезы
лились из ее огромных,  печальных и страдальческих глаз.  Страшны были
ее  мучения.  А  муравей должен был смотреть на  все это.  Что он  мог
сделать?  Взлезть на волка и укусить? И думал муравей: "Был бы я львом
- бросился бы  на волка и  не дал бы ему терзать козочки.  Зачем я  не
лев?" Кем лучше быть, Аббас?
     - Послушай,   -   воскликнул  хан,   -   как  усталый  путник  из
кристального горного ключа,  пью я слова твоей мудрости.  Ведь мы были
когда-то дружны!
     - Были! - отвечал Сефардин с печальной улыбкой.
     - Так почему же теперь не доходят до меня лучи твоей мудрости?  И
окружен  я  какими-то  невеждами,   которые  только  сами  себя  зовут
мудрыми?!
     - Зайдем за этот камень,  -  сказал Сефардин,  - я отвечу тебе на
твой третий вопрос. Они зашли за камень.
     - Теперь сядем и полюбуемся на Эльбрус, - сказал Сефардин.
     - Как же любоваться,  когда его теперь не видно?  -  с изумлением
воскликнул Аббас.
     - Как не видно?
     - Из-за камня не видно.
     - Из-за камня? ... Эльбруса?
     Сефардин рассмеялся и покачал головой:
     - Эльбрус такой огромный.  А  камень что в сравнении с Эльбрусом?
Разве только сам  себя  может считать горою!  И  из-за  него не  видно
Эльбруса!  А  Эльбрус теперь должен быть  очень красив!  Правда,  хан,
досадно на камень, что он закрывает от нас Эльбрус?
     - Конечно, досадно! - согласился хан.
     - Чего же ты сердишься на камень,  -  улыбнулся Сефардин, - когда
ты сам за него зашел? Кто тебе велел? Сам своей волей зашел за камень,
а на него сердишься, что не видишь Эльбруса!
     По лицу хана пошли сердитые тучи.
     - Ты дерзок, - сказал он. - А не боишься ты, что я и разгневаться
могу на такую мудрость? Мулла покачал головою:
     - Рассердись на воздух. Что будет толку? Разгневайся на воду. Что
ты  ей  сделаешь?  Рассердись на  землю.  Точно так же сердиться и  на
мудрость. Мудрость разлита аллахом на земле!
     Хан улыбнулся.
     - Спасибо, старик!
     И они вместе сошли со скал.
     Сефардин поддержал стремя, Аббас вскочил на коня.
     - А  если мне  захочется посмотреть Эльбрус и  послушать истинную
мудрость? - спросил хан.
     - Тогда  выйди из-за  камней,  за  которые сам  зашел!  -  сказал
Сефардин.
     Хан тронул коня и весело крикнул мулле:
     - Так, значит, до свиданья, мудрец!
     А Сефардин печально ответил ему:
     - Прощай, хан!

     МУЖ И ЖЕНА (Персидская сказка)
     - Удивительно создан свет! - сказал мудрец Джафар.
     - Да,  надо сознаться,  престранно!  -  ответил мудрец Эддин. Так
говорили они  пред  премудрым шахом Айбн-Муси,  который любил стравить
между собою мудрецов и посмотреть, что из этого выйдет премудрого.
     - Ни один предмет не может быть холоден и  горяч,  тяжел и легок,
красив и безобразен в одно и то же время!  - сказал Джафар. - И только
люди могут быть в одно и то же время близки и далеки.
     - Это как так? - спросил шах.
     - Позволь мне рассказать тебе одну историю!  - ответил с поклоном
Джафар, довольный, что ему удалось завладеть вниманием шаха.
     А Эддин в это время чуть не лопался от зависти.
     - Жил в лучшем из городов, в Тегеране, шах Габибуллин, - шах, как
ты. И жил бедный Саррах. И жили они страшно близко друг от друга. Если
бы шах захотел осчастливить Сарраха и  пройти к  нему в хижину,  -  он
дошел бы раньше,  чем успел бы сосчитать до трехсот.  А если бы Саррах
мог пройти во дворец шаха,  -  он дошел бы и  того скорее,  потому что
бедняк всегда ходит скорее шаха:  ему больше в привычку.  Саррах часто
думал о  шахе.  И  шах иногда думал о  Саррахе,  потому что как-то  по
дороге видел Сарраха,  плакавшего над издохшим последним ослом,  и  по
милосердию своему спросил имя  плачущего,  чтоб упоминать его в  своих
вечерних молитвах:  "Аллах!  Утешь  Сарраха!  Пусть  Саррах  больше не
плачет!" Саррах иногда задавал себе вопрос:
     "Хотел бы я знать,  на каких конях ездит верхом шах? Я думаю, что
они кованы не иначе,  как золотом,  и так раскормлены, что просто ноги
раздерешь, когда сядешь верхом!" Но сейчас же отвечал себе:
     "Экий я,  однако, дурень! Станет шах ездить верхом! За него ездят
верхом другие.  А  шах,  наверное,  целый день спит.  Что  ему  больше
делать? Конечно же спит! Нет занятия лучше, как спать!"
     Тут Сарраху приходило в голову:
     "Ну,  а  есть-то  как  же?  Шах  должен и  есть.  Тоже занятие не
вредное! Хе-хе! Поспит, поест и опять заснет! Вот это жизнь! И есть не
что-нибудь, а всякий раз нового барана. Увидит барана, сейчас зарежет,
изжарит и съест в свое удовольствие.  Хорошо!..  Только и я-то дурень!
Станет  шах,  словно простой мужик,  всего  барана есть.  Шах  выедает
барану только почки.  Потому почка  -  самое вкусное.  Зарежет барана,
отъест ему почки и  другого зарежет!  Вот это шахская еда!" И вздохнул
Саррах:
     "И блохи же,  я думаю,  у шаха! Жирные! Что твои перепела! Не то,
что у меня -  дрянь, есть им нечего. А у шаха и блохи должны быть, как
ни у кого. Откормленные!"
     Шах же, когда ему вспоминался плачущий над издохшим ослом Саррах,
думал:
     "Бедняга!  И  с  вида-то он худ.  От плохой еды.  Не думаю,  чтоб
каждый  день  у  него  жарилась на  вертеле горная козочка.  Я  думаю,
питается одним рисом.  Хотел бы я знать,  с чем он готовит плов,  -  с
барашком или с курицей?"
     И захотел шах увидеть Сарраха.  Одели Сарраха, вымыли и привели к
шаху.
     - Здравствуй, Саррах! - сказал шах. - Мы с тобой близкие соседи!
     - Да, не дальние! - отвечал Саррах.
     - И хотел бы я поговорить с тобой по-соседски. Спроси у меня, что
ты хочешь. А я у тебя спрошу.
     - Рад служить!  -  отвечал Саррах. - А спрос у меня невелик. Одна
вещь не дает мне покоя.  Что ты силен,  богат,  - я знаю. У тебя много
сокровищ,  -  это я,  и не глядя,  скажу.  Что у тебя на конюшне стоят
великолепные лошади,  -  тут и задумываться нечего.  А вот прикажи мне
показать тех  блох,  которые тебя  кусают.  Какие  у  тебя  сокровища,
лошади,  - я себе представляю. А вот блох твоих прямо себе представить
не могу!
     Диву дался шах, пожал плечами, с удивлением оглядел всех:
     - В толк взять не могу,  о чем говорит этот человек.  Какие такие
блохи?  Что это такое? Должно быть, просто втупик хочет меня поставить
этот человек.  Ты, Саррах, вот что! Вместо того, чтобы разговаривать о
каких-то там камнях или деревьях,  -  что такое эти твои "блохи"? - ты
мне ответь-ка лучше сам на мой вопрос.
     - Спрашивай,  шах!  -  с  поклоном отвечал Саррах.  -  Как  перед
пророком, ничего не скрою.
     - С чем ты, Саррах, готовишь свой плов: с барашком или с курицей?
И что ты туда кладешь: изюм или сливы?
     Тут Саррах глаза вытаращил, на шаха с изумлением взглянул:
     - А что такое плов? Город или река?
     И смотрели они друг на Друга с изумлением.
     - Так только люди могут быть,  повелитель,  в  одно и то же время
близки и далеки друг от друга! - закончил мудрый Джафар свой рассказ.
     Шах Айбн-Муси рассмеялся:
     - Да, диковинно устроен свет!
     И,  обратившись к  мудрецу  Эддину,  который позеленел от  успеха
Джафара, сказал:
     - Что  ты  на  это скажешь,  премудрый Эддин?  Эддин только пожал
плечами:
     - Повелитель,   прикажи  послать  за  женою  Джафара!  Пусть  она
принесет мой ответ.
     И пока слуги бегали за женою Джафара, Эддин обратился к мудрецу:
     - Пока  ходят за  твоей достойной супругой,  Джафар,  будь  добр,
ответь нам на несколько вопросов. Давно ли ты женат?
     - Двадцать лет полных! - отвечал Джафар.
     - И все время живешь с женой неразлучно?
     - Какой  странный вопрос!  -  пожал плечами Джафар.  -  Шляется с
места на место дурак.  Умный сидит на одном месте.  Он,  и сидя у себя
дома,  мысленно может обтекать моря и  земли.  На то у  него и  ум.  Я
никогда, благодаренье аллаху, не имел надобности выезжать из Тегерана,
- и, конечно, прожил с женой неразлучно.
     - Двадцать лет под одной кровлей? - не унимался Эддин.
     - У всякого дома одна только кровля! - пожал плечами Джафар.
     - Скажи же нам, что думает твоя жена?
     - Странный вопрос! - воскликнул Джафар.
     - Ты,  Эддин,  конечно,  мудрый человек.  Но сегодня в тебе сидит
словно кто-то другой и говорит за тебя.  Выгони его, Эддин! Он говорит
глупости!  Что  может думать жена  человека,  который всеми признан за
мудреца?  Разумеется, она рада, что аллах послал ей мудреца в спутники
и наставники.  Она счастлива этим и гордится. И все. Я не спрашивал ее
об этом. Но разве спрашивают днем: "теперь светло?" - а ночью: "теперь
на улице темно?" Есть вещи, которые разумеются сами собою.
     В это время привели жену Джафара,  всю в слезах.  Конечно,  когда
старую женщину зовут к  шаху,  она  всегда плачет,  -  думает,  что ее
накажут. Зачем же больше звать?
     Шах,  однако,  успокоил ее  ласковым словом и,  крикнув,  чтоб не
плакала, спросил:
     - Скажи нам,  жена Джафара, счастлива ли ты, что замужем за таким
мудрецом?
     Женщина, видя, что ее не наказывают, взяла волю и начала говорить
не то, что следует, а то, что думает.
     - Уж  какое  там  счастье!  -  воскликнула  жена  Джафара,  вновь
разражаясь слезами,  словно глупая туча,  из которой дождь идет по два
раза в день. - Какое счастье! Муж, с которым двух слов сказать нельзя,
который ходит  и  изрекает,  словно  он  коран  наизусть выучил!  Муж,
который думает о  том,  что делается на небе,  и не видит,  что у жены
последнее платье с  плеч валится!  Смотрит на луну в  то время,  как у
него со  двора уводят последнюю козу.  За камнем веселее быть замужем.
Подойдешь к нему с ласкою, - "женщина, не мешай! Я думаю!" Подойдешь с
бранью, - "женщина, не мешай! Я думаю!" Детей даже у нас нет. За таким
дураком быть замужем,  который вечно думает и  ничего не придумает,  -
какое  же  счастье!   Да  обережет  аллах  всякую,  кто  добродетельно
закрывает свое лицо!
     Шах расхохотался.
     Джафар стоял весь красный, смотрел в землю, дергал себя за бороду
и топал ногой.  Эддин посмотрел на него насмешливо и,  довольный,  что
уничтожил соперника, с глубоким поклоном сказал шаху:
     - Вот мой ответ,  повелитель!  С людьми, которые долго смотрят на
звезды,  это бывает.  Они и  шапку,  как свою судьбу,  начинают искать
среди звезд,  а  не  на  своей голове.  То,  что  сказал мой премудрый
противник Джафар,  совершенно верно! Удивительно создан свет. Ничто не
может быть одновременно и тепло,  и холодно,  только люди могут быть и
близки,  и  далеки в одно и то же время.  Но меня удивляет,  зачем ему
понадобилось за примерами ходить в  грязную хижину какого-то Сарраха и
топтать своими ногами полы шахского дворца. Стоило заглянуть под крышу
собственного дома. Шах, всякий раз, как ты захочешь видеть это чудо, -
людей,  которые были бы близки и  далеки друг от друга в  одно и то же
время,  -  не надо ходить далеко.  Это ты найдешь в любом доме. Возьми
любого мужа и жену.
     Шах остался доволен и подарил Эддину шапку.

     ПРАВДА И ЛОЖЬ (Персидская сказка)
     Однажды на дороге близ большого города встретились Лжец и человек
Правдивый.
     - Здравствуй, Лжец! - сказал Лжец.
     - Здравствуй, Лжец! - ответил Правдивый.
     - Ты чего же ругаешься? - обиделся Лжец.
     - Я-то не ругаюсь. Вот ты-то лжешь.
     - Такое мое дело. Я всегда лгу.
     - А я всегда говорю правду.
     - Напрасно!
     Лжец засмеялся.
     - Велика штука  сказать правду!  Видишь,  -  стоит дерево.  Ты  и
скажешь:  "стоит дерево". Так это и всякий дурак скажет. Нехитро! Чтоб
соврать,  надо что-нибудь придумать,  а чтоб придумать - надо все-таки
мозгами поворочать,  а  чтоб  ими  поворочать -  надо их  иметь.  Лжет
человек,  -  значит ум обнаруживает.  А правду говорит,  - стало быть,
дурак. Ничего придумать не может.
     - Лжешь ты все!  -  сказал Правдивый.  -  Выше правды ничего нет.
Правда украшает жизнь!
     - Ой ли?  -  опять засмеялся Лжец.  -  Хочешь пойдем в  город,  -
попробуем. - Пойдем!
     - Кто больше людей счастливыми сделает: ты со своей правдой, я ли
с моей ложью. - Идем. Идем. И пошли они в большой город.
     Был полдень,  а потому было жарко. Было жарко, а потому на улицах
ни души не было. Только собака какая-то дорогу перебежала.

     Лжец и Правдивый зашли в кофейню.
     - Здравствуйте, добрые люди! - приветствовали их сидевшие, словно
сонные мухи,  в  кофейне и  отдыхавшие под  навесом люди.  -  Жарко  и
скучно.  А  вы  люди дорожные.  Рассажите нам,  не  встречали ли  чего
любопытного в пути?
     - Ничего и никого я не видал, добрые люди! - отвечал Правдивый. -
В  такую жару все по домам да по кофейням сидят попрятавшись.  Во всем
городе только собака какая-то перебежала дорогу.
     - А я вот,  - сказал Лжец, - сейчас на улице тигра встретил. Тигр
перебежал мне дорогу.
     Все вдруг ожили.  Как истомленные зноем цветы,  если взбрызнут их
водою.
     - Как? Где? Какого тигра?
     - Какие бывают тигры? - отвечал Лжец. - Большой, полосатый, клыки
оскалил -  вот!  Когти выпустил -  вот! По бокам себя хвостом лупит, -
видно зол! Затрясся я, как он из-за угла вышел. Думал - на месте умру.
Да - слава аллаху! Он меня не заметил. А то не говорить бы мне с вами!
- В городе тигр!
     Один из посетителей вскочил и во все горло крикнул:
     - Эй,  хозяин!  Вари мне  еще кофе!  Свежего!  До  поздней ночи в
кофейне сидеть буду! Пусть жена дома кричит хоть до тех пор, пока жилы
на шее лопнут! Вот еще! Как я домой пойду, когда по улицам тигр ходит!
     - А я пойду к богачу Гассану,  -  сказал другой.  - Он мне хоть и
родственник,  но  не очень-то гостеприимен,  нельзя сказать.  Сегодня,
однако,  как начну рассказывать про тигра в нашем городе, расщедрится,
угостит и барашком,  и пловом. Захочется, чтобы рассказал поподробнее.
Поедим за тигрово здоровье!
     - А я побегу к самому вали!  -  сказал третий.  - Он сидит себе с
женами,  да прибавит ему аллах лет,  а им красоты!  И ничего,  чай, не
знает,  что в городе делается!  Надо ему рассказать, пусть сменит гнев
на милость!  Вали мне давно грозит: "Я тебя в тюрьму посажу!" Говорит,
будто я вор.  А теперь простит, да еще деньгами наградит, - что первый
ему такое важное донесение сделал!
     К обеду весь город только и говорил, что на улицах бродит тигр.
     Сотня людей самолично его видела:
     - Как  не  видать?  Как вот тебя теперь вижу,  -  видел.  Только,
должно  быть,   сыт  был,  не  тронул.  А  к  вечеру  и  жертва  тигра
обнаружилась.  Случилось так,  что в тот самый день слуги вали поймали
одного воришку.
     Воришка стал было защищаться и даже одного слугу ударил.
     Тогда слуги вали повалили воришку и  поусердствовали так,  что уж
вечернюю молитву воришка отправился творить пред престолом аллаха.
     Испугались слуги вали своего усердия. Но только на один миг.
     Побежали они к вали, кинулись в ноги и донесли:
     - Могущественный вали! Несчастье! В городе появился тигр и одного
воришку насмерть заел!
     - Знаю,  что  тигр появился.  Мне об  этом другой вор говорил!  -
отвечал вали.  -  А что воришку съел, - беда невелика! Так и надо было
ожидать!  Раз тигр появился,  - должен он кого-нибудь съесть. Премудро
устроен свет! Хорошо еще, что вора!
     Так что с тех пор жители, завидев слуг вали, переходили на другую
сторону.
     С  тех пор как в  городе появился тигр,  слуги вали стали драться
свободнее.
     Жители почти все сидели взаперти.  И  если кто заходил рассказать
новости про тигра, того встречали в каждом доме с почетом, угощали чем
могли лучше:
     - Бесстрашный! Тигр в городе! А ты по улицам ходишь!
     К богачу Гассану явился бедняк -  юноша Казим,  ведя за руку дочь
Гассана,  красавицу и богатую невесту Рохэ.  Увидав их вместе,  Гассан
затрясся весь от злости:
     - Или  на  свете уж  больше кольев нет?  Как  посмел ты,  нищий и
негодяй, в противность всем законам, правилам и приличиям, обесчестить
мою дочь, дочь первого богача: по улице с ней вместе идти?
     - Благодари пророка,  -  отвечал с глубоким поклоном Казим, - что
хоть как-нибудь к  тебе дочь да пришла!  А то бы видел ты ее только во
сне. Дочь твою сейчас чуть было тигр не съел!
     - Как так?  -  затрясся Гассан уж с перепуга. - Проходил я сейчас
мимо фонтана, где наши женщины берут обыкновенно воду, - сказал Казим,
- и увидал твою дочь Рохэ. Хоть ее лицо и было закрыто, - но кто же не
узнает серны по походке и по стройности пальмы? Если человек, объездив
весь свет,  увидит самые красивые глаза,  он смело может сказать: "Это
Рохэ,  дочь Гассана". Он не ошибется. Она шла с кувшином за водой. Как
вдруг из-за угла выпрыгнул тигр.  Страшный, огромный, полосатый, клыки
оскалил -  вот!  когти выпустил -  вот! Себя тпо бокам хвостом бьет, -
значит - зол.
     - Да,  да,  да! Значит, правду ты говоришь! - прошептал Гассан. -
Все, кто тигра видел, так его описывают.
     - Что испытала, что почувствовала Рохэ, - спроси у нее самой. А я
почувствовал одно: "Пусть лучше я умру, но не Рохэ". Что будет без нее
земля? Теперь земля гордится перед небом, - на небе горит много звезд,
но глаза Рохэ горят на земле.  Кинулся я  между тигром и  Рохэ и грудь
свою зверю подставил:  "Терзай!"  Сверкнул в руке моей кинжал.  Должно
быть,   аллах  смилостивился  надо  мной  и  сохранил  мою  жизнь  для
чего-нибудь очень хорошего. Блеска кинжала, что ли, тигр испугался, но
только хлестнул себя по полосатым бокам, подпрыгнул так, что через дом
перепрыгнул, и скрылся. А я, - прости! - с Рохэ к тебе пришел.
     Гассан схватился за голову:
     - Что ж это я,  старый дурак!  Ты уж не сердись на меня, любезный
Казим,  как не сердятся на сумасшедшего!  Сижу,  старый осел, а этакий
дорогой,  почетный гость передо мной стоит!  Садись,  Казим!  Чем тебя
потчевать?  Чем угощать?  И  как милости прошу,  позволь мне,  храбрый
человек, тебе прислуживать!
     И   когда   Казим,   после   бесчисленных  поклонов,   отказов  и
упрашиваний, сел, - Гассан спросил у Рохэ:
     - Сильно ты испугалась, моя козочка?
     - И  сейчас  еще  сердце трепещет,  как  подстреленная птичка!  -
отвечала Рохэ.
     - Чем же,  чем мне тебя вознаградить?  - воскликнул Гассан, вновь
обращаясь к Казиму.  -  Тебя,  самого доблестного,  храброго,  лучшего
юношу на свете!  Какими сокровищами? Требуй от меня чего хочешь! Аллах
- свидетель!..
     - Аллах среди нас! Он свидетель! - с благоговением сказал Казим.
     - Аллах свидетель моей клятвы! - подтвердил Гассан.
     - Ты богат,  Гассан!  - сказал Казим. - У тебя много сокровищ. Но
ты богаче всех людей на свете,  потому что у  тебя есть Рохэ.  Я хочу,
Гассан,  быть таким же богачом,  как и ты! Слушай, Гассан! Ты дал Рохэ
жизнь,  а  потому ее любишь.  Сегодня я дал Рохэ жизнь,  и потому имею
право также ее любить. Будем же ее любить оба.
     - Не знаю,  право,  как Рохэ... - растерялся Гассан. Рохэ глубоко
поклонилась и сказала:
     - Аллах свидетель твоих клятв.  Неужто ж  ты  думаешь,  что  дочь
посрамит родного отца перед аллахом и сделает его клятвопреступником!
     И Рохэ вновь с покорностью поклонилась.
     - Тем  более,  -  продолжал Казим,  -  горе связывает язык узлом,
радость его развязывает,  -  тем более,  что я и Рохэ давно любим друг
друга.  Только попросить се у тебя я не решался.  Я нищий, ты богач! И
мы  каждый  день  сходились у  фонтана  оплакивать нашу  горькую долю.
Потому-то  я  и  очутился сегодня около  фонтана,  когда  пришла Рохэ.
Омрачился Гасеан:
     - Нехорошо это, дети!
     - А если бы мы у фонтана не сходились,  -  отвечал Кй-зим, - тигр
бы съел твою дочь! Гассан вздохнул:
     - Да  будет во  всем и  всегда воля аллаха.  Не  мы идем,  он нас
ведет!
     И  благословил Рохэ и  Казима.  И  все в городе славили храбрость
Казима, сумевшего добыть себе такую богатую и красивую жену.
     До того славили, что даже сам вали позавидовал:
     - Надо и мне что-нибудь с этого тигра получить!
     И послал вали с гонцом в Тегеран письмо.
     "Горе и  радость сменяются,  как  ночи  и  дни!  -  писал вали  в
Тегеран.  -  Волею  аллаха  темная ночь,  нависшая над  нашим  славным
городом,  сменилась солнечным днем.  Напал на  наш славный город лютый
тигр,  огромный,  полосатый,  с  когтями и зубами такими,  что глядеть
страшно.  Через дома прыгал и  людей ел.  Каждый день мои верные слуги
доносили мне,  что тигр съел человека. А иногда ел и по два, и по три,
случалось -  и  по четыре в  день.  Напал ужас на город,  только не на
меня.  Решил я  в  сердце своем:  "Лучше пусть я погибну,  но город от
опасности спасу". И один пошел на охоту на тигра. Встретились мы с ним
в  глухом переулке,  где никого не  было.  Ударил себя тигр хвостом по
бокам,  чтоб еще больше разъяриться, и кинулся на меня. Но так как я с
детства ничем,  кроме благородных занятий, не занимался, - то и умею я
владеть оружием не хуже,  чем тигр хвостом.  Ударил я дедовской кривой
саблей тигра между глаз и  разрубил его  страшную голову надвое.  Чрез
что  и  спасен мной город от  страшной опасности.  О  чем  я  и  спешу
уведомить.  Тигрова же кожа в настоящее время выделывается,  и,  когда
будет выделана,  я  ее  пришлю в  Тегеран.  Сейчас же  невыделанную не
высылаю из опасения, чтоб тигрова кожа в дороге от жары не прокисла".
     - Ты  смотри!  -  сказал вали писарю.  -  Внимателен будь,  когда
переписывать станешь!  А  то  бухнешь вместо  "когда будет  выделана"-
"когда будет куплена!"  Из  Тегерана вали  прислали похвалу и  золотой
халат. И весь город был рад, что храбрый вали так щедро награжден.
     Только и разговоров было,  что о тигре,  охоте и награде. Надоело
все  это  Правдивому  человеку.  Стал  он  на  всех  перекрестках всех
останавливать: - Ну, что вы врете? Что врете? Никогда никакого тигра и
не было!  Выдумал его Лжец! А вы трусите, хвастаетесь, ликуете! Вместе
с  ним мы шли,  -  и никакого тигра нам никогда не попадалось.  Бежала
собака, да и то не бешеная. И пошел в городе говор:
     - Нашелся Правдивый человек! Говорит, что тигра не было!
     Дошел этот слух и до вали.
     Приказал вали позвать к себе Правдивого человека, затопал на него
ногами, закричал:
     - Как ты смеешь ложные известия в городе распространять!
     Но Правдивый человек с поклоном ответил:
     - Я не лгу,  а говорю правду. Не было тигра, - я и говорю правду:
не было. Бежала собака, - я и говорю правду: собака.
     - Правду?!
     Вали усмехнулся:
     - Что такое правда? Правда - это то, что говорит сильный. Когда я
говорю с шахом,  - правда то, что говорит шах. Когда я говорю с тобой,
- правда то,  что говорю я.  Хочешь всегда говорить правду?  Купи себе
раба.  Что бы ты ему ни сказал,  -  все всегда будет правда. Скажи, ты
существуешь на свете?
     - Существую! - с уверенностью ответил Правдивый.
     - А по-моему -  нет. Вот прикажу тебя сейчас посадить на кол, - и
выйдет,  что я сказал чистейшую правду:  никакого тебя и на свете нет!
Понял?
     Правдивый стоял на своем:
     - А все-таки правду буду говорить!  Не было тигра, собака бежала!
Как же мне не говорить, когда я своими глазами видел!
     - Глазами?
     Вали  приказал  слугам  принести  золотой  халат,  присланный  из
Тегерана.
     - Это что такое? - спросил вали.
     - Золотой халат! - ответил Правдивый.
     - А за что он прислан?
     - За тигра.
     - А за собаку золотой халат прислали бы?
     - Нет, не прислали бы.
     - Ну,  значит,  ты  теперь своими глазами видел,  что тигр.  Есть
халат -  значит, был и тигр. Иди и говори правду. Был тигр, потому что
сам халат за него видел.
     - Да, ведь, правда...
     Тут вали рассердился.
     - Правда это то,  что молчат! - сказал он наставительно. - Хочешь
правду говорить, - молчи. Ступай и помни.
     И пошел Правдивый человек с большим бесчестием. То есть в душе-то
его все очень уважали. И Казим, и вали, и все думали:
     - А, ведь, один человек во всем городе правду говорит!
     Но все от него сторонились:
     - Кому   же   охота,   Правдивому  человеку  поддакивая,   Лжецом
прослыть?!
     И никто его на порог не пускал.
     - Нам вралей не надо!
     Вышел Правдивый человек из города в  горе.  А  навстречу ему идет
Лжец, толстый, румяный, веселый.
     - Что, брат, отовсюду гонят?
     - В первый раз в жизни ты правду сказал! - отвечал Правдивый.
     - Теперь  давай  сосчитаемся!  Кто  больше счастливых сделал:  ты
своей правдой или я своей ложью. Казим счастлив, - на богатой женился.
Вали счастлив,  -  халат получил. Всяк в городе счастлив, что его тигр
не съел.  Весь город счастлив,  что у  него такой храбрый вали.  А все
через кого? Через меня! Кого ты сделал счастливым?
     - Разговаривать с тобой! - махнул рукой Правдивый.
     - И сам даже ты несчастлив.  А я, - погляди! Тебя везде с порога.
Что ты сказать можешь?  То, что на свете существует? То, что все и без
тебя знают?  А я такое говорю,  чего никто не знает.  Потому что я все
выдумываю.  Меня послушать любопытно. Оттого мне везде и прием. Тебе -
одно уваженье. А мне - все остальное! И прием, и угощенье.
     - С меня и одного уваженья довольно! - ответил Правдивый.
     Лжец даже подпрыгнул от радости:
     - В первый раз в жизни солгал! Будто довольно?
     И так как Правдивый покраснел, то Лжец добавил:
     - Соврал, брат! Есть-то, ведь, и тебе хочется!

     ЧЕЛОВЕК ПРАВДЫ (Персидская сказка)
     Шах Дали-Аббас любил благородные и возвышающие душу забавы.
     Любил карабкаться по  неприступным отвесным скалам,  подбираясь к
турам,  чутким и пугливым.  Любил, распластавшись с лошадью в воздухе,
перелетать  через   пропасти,   несясь  за   горными  козами.   Любил,
прислонившись спиной к дереву,  затая дыхание,  ждать,  как из густого
кустарника с ревом, поднявшись на задние лапы, вылезет огромный черный
медведь,  спугнутый воплями загонщиков.  Любил  рыскать по  прибрежным
тростникам, поднимать яростных полосатых тигров.
     Наслажденье для шаха было смотреть, как сокол, взвившись к самому
солнцу,  камнем падал на белую голубку и  как летели из-под него белые
перья,  сверкая на солнце, словно снег. Или как могучий беркут, описав
в воздухе круг, бросался на бежавшую вприпрыжку в густой траве красную
лисицу.  Собаки,  копчики и  ястребы шаха  славились даже  у  соседних
народов.
     Не  проходило ни  одной новой луны без  того,  чтоб шах не  ездил
куда-нибудь на охоту.
     И  тогда приближенные шаха  летели заранее в  провинцию,  которую
назначал шах для охоты, и говорили тамошнему правителю:
     - Торжествуй! Неслыханная радость выпадает на долю твоей области!
В  такой-то день два солнца взойдут у тебя в области.  Шах едет к тебе
на охоту.
     Правитель хватался за голову:
     - Аллах!  И  поспать-то  не  дадут  порядком!  Вот  жизнь!  Лучше
умереть! Гораздо спокойнее! Наказанье мне от аллаха! Прогневал!
     Слуги правителя скакали по селеньям:
     - Эй,  вы! Дурачье! Бросайте-ка ваши низкие занятия! Довольно вам
пахать,  сеять, стричь ваших паршивых овец! Кидайте нивы, дома, стада!
Будет  заботиться о  поддержании вашей ничтожной жизни!  Есть  занятие
повозвышеннее!  Сам шах едет в  нашу область!  Идите проводить дороги,
строить мосты, прокладывать тропинки!
     И к приезду шаха узнать нельзя было области.
     Шах ехал по широкой дороге, по которой спокойно проезжали шестеро
всадников в ряд. Через пропасти висели мосты.
     Даже на самые неприступные скалы вели тропинки. А по краям дороги
стояли поселяне,  одетые,  как только могли,  лучше.  У многих были на
головах даже зеленые чалмы.  Нарочно заставляли надевать,  -  будто бы
эти люди были в Мекке.
     Когда шах возвращался с охоты к себе в Тегеран,  он первым долгом
шел в мечеть и благодарил аллаха:
     - Научи меня  таким словам,  чтоб я  мог  достойно возблагодарить
тебя,  премудрый!  Все  в  моей  стране  хорошо и  устроено.  Даже  на
неприступных скалах  есть  дороги!  А  народ  так  благочестив  и  так
зажиточен,  что  на  каждом  шагу  встречаешь людей,  которые ходили в
Мекку.  Есть ли счастье выше, как владеть страной, где все так хорошо?
И это высшее счастье ты послал мне, недостойному, великий аллах!
     Затем шах  шел  в  свой гарем,  где соскучившиеся без него жены и
невольницы,  одна перед другой,  старались петь и  плясать,  как можно
соблазнительнее,  каждая суля ему  как  можно больше наслаждений.  Шах
смотрел на них и думал:
     - Фатьма что-то растолстела. И танцует уж неповоротливо! Пошлю-ка
я ее в подарок правителю области,  в которой был сейчас на охоте. Я от
некрасивой  бабы  избавлюсь,   а  ему  она  доставит  счастье.  И  мне
удовольствие, и ему честь!
     Или шел в свою сокровищницу и кричал:
     - Опять  развели моль!  Опять летают эти  мотыльки вашей лености!
Давно на  колу никто не  сидел!  Выберите-ка хороший ковер,  поеденный
молью! Я пошлю его правителю области, где охотился!
     Или просто призывал к себе евнуха:
     - Пойди-ка в дом,  где хранится мое оружие.  Посмотри-ка там, нет
ли  лука  какого,  который надломился.  Пошли его  от  меня в  подарок
правителю области, где я теперь был. Пусть стреляет с осторожностью!
     Вообще награждал,  как может награждать шах.  И притом мудрый.  И
себе не в ущерб, и другому в удовольствие.
     Правил в те времена одной из провинций Керим.  Человек,  которого
никто не любил. Все терпеть не могли. Умному он говорил:
     - Ты умен!
     Что того, конечно, обижало.
     - Как будто этого все и  без того не  знают!  Словно об  этом еще
говорить нужно!
     Глупому говорил:
     - Ты дурак!
     На что тот справедливо обижался:
     - Можно бы, кажется, об этом и помолчать!
     Жулику прямо резал:
     - Ты жулик!
     Тот, конечно, возмущался до глубины души:
     - Сам знаю, что я жулик, но не люблю, когда мне об этом говорят!
     Честному человеку Керим говорил:
     - Знаешь? Ты честный человек!
     На что честный человек про себя обижался:
     - А  коли я честен,  так ты меня за это награди!  А языком о зубы
трепать, - какая мне из этого польза?
     Вообще Керим не знал,  что такое учтивость.  А  потому и  говорил
правду.
     Когда к Кериму прискакали царедворцы шаха:
     - Радуйся! На твою область ляжет тень аллаха.
     Керим спокойно ответил:
     - Я  рад!  Действительно,  два солнца взойдут в тот день над моей
областью. Солнце и шах. Да будет благословен такой день!
     Царедворцы заикнулись было:
     - Ты  прикажи везде проложить дороги,  и  поселянам вели  одеться
получше. Будто у тебя в области все очень хорошо!
     Но Керим только посмотрел на них:
     - Я  во  всю  жизнь  никогда  не  лгал!  Стану  теперь  начинать?
Последнему рабочему не  лгал,  -  стану шаху,  тени  аллаха на  земле,
врать?
     - Да, ведь, везде... - начали было царедворцы. Но Керим не дал им
даже продолжать:
     - Пусть везде обманывают шаха.  У меня же шах пусть видит правду.
Пусть видит мою область такою, какова она есть!
     Угостил царедворцев как следует и отпустил в Тегеран.  Все пришло
в смущение вокруг Керима.
     Даже  ближайшие советники,  которых он  за  правдивость только  и
держал, и те всполошились:
     - Керим!  С ума ты сошел?  Говори правду тем,  кто ниже тебя. Это
безопасно. Но шах! К шаху надо иметь почтение.
     Керим только крикнул:
     - Пошли, в таком случае, вон!
     И разослал по всем селениям гонцов:
     - Не сметь ни чинить, ни поправлять дорог, ни делать новых! Пусть
все как есть,  так и остается. Потому что шах едет. Навстречу ему всем
выходить,  -  но  всякий пусть  надевает свое.  А  у  соседей занимать
нечего! Это ложь, и аллаху противно. Точно так же, чтоб те, кто не был
в Мекке,  зеленой шалью головы не закутывали.  А кто закутает,  -  тот
потеряет вместе с шалью голову!
     И стал Керим спокойно ждать шаха. Шах приехал мрачный, не в духе:
     - У тебя, Керим, народ не богомольный! За всю дорогу я только две
зеленых чалмы и видел.
     Керим отдал поклонов сколько нужно и ответил:
     - Народ как  везде.  Богомолен одинаково.  Только у  меня зеленые
чалмы для  твоей встречи надели те,  кто  взаправду был в  Мекке!  Шах
нахмурился и сказал:
     - Конечно,  куда же твоему народу в Мекку ходить?  Они и одеты не
так, как в других областях. Бедно. Словно нищие. На один хороший халат
десять драных. Кроме дыр ничего не видел!
     Керим опять отдал поклонов сколько надо и ответил:
     - Народ как везде.  И дыр сколько везде.  Только у меня в области
всякий в своем халате ходит.  У кого какой есть! А у соседей за деньги
доставать, чтоб твой глаз обманывать, я не велел!
     - Да и дороги у тебя дрянь! - сказал шах.
     - Это, если по совести говорить, дорога еще была ничего! Подожди,
что еще впереди будет! - ответил Керим.
     На  следующий день поехал шах  на  охоту.  Керим,  как  подобает,
сейчас же за ним. Чтобы морда лошади приходилась у седла шаха.
     - Да! Тут не поскачешь! - сказал шах. - Ужели всегда жители твоей
области по таким дорогам ездят?
     - Всегда! - ответил Керим.
     Они доехали до пропасти.
     - А где же мост? - спросил шах.
     - Какой мост? - спросил Керим.
     - Над всякой пропастью есть мост! - с удивлением ответил шах.
     - Пропасти у нас есть, а мостов нет, - ответил Керим. - Чем могу,
тем и служу!
     - Как же мне на ту сторону переехать? - спросил шах.
     - Поедем в объезд.  Вниз спустимся,  а потом наверх поднимемся. К
вечеру на той стороне будем!
     - Как?  -  воскликнул шах. - Да что же у вас люди-то вдвое дольше
живут,  что ли,  -  если они могут по  целому дню тратить,  чтоб на ту
сторону переехать?
     - Истратишь и два дня,  когда моста нет! - ответил Керим. - Так и
ездят.
     Шах повернул коня.
     - Хочу взобраться на ту скалу. Думаю, что там есть туры.
     - Туры  там  должны  быть,  -  ответил Керим,  -  слезай с  коня,
поползем.
     - А тропинка?
     - Какие же тропинки на неприступных скалах?
     - На  каждую неприступную скалу есть  тропинка!  -  с  убеждением
сказал шах.
     - Как же тогда на свете есть неприступные скалы? - спросил Керим.
     Шах приказал ехать домой,  к Кериму.  Шах был так разгневан,  что
даже обедать не  стал.  Он  сел  в  самой большой комнате,  окруженный
царедворцами, и приказал Кериму предстать пред очи, мечущие молнии.
     - Понимаю я теперь,  Керим, - сказал шах, - почему никто почти из
твоей области не был в  Мекке,  а  вместо халатов носят одни дыры!  До
набожности ли  тут,  когда на плечи надеть нечего!  Да и  откуда быть,
когда в  твоей области ни прохода,  ни проезда.  Ни к соседям проехать
что не надо продать,  ни к соседям пройти что нужно купить,  - ничего!
Поневоле обносишься,  поневоле ничего в  кармане не  будет!  Грех  мой
перед аллахом,  что вверил область такому ленивцу,  как ты!  Так-то ты
мое доверие оправдываешь?  Нерадивец, лентяй, обманщик! Твоя область в
моем государстве,  что пятно на шелковом халате.  Весь халат хорош,  -
только на спине пятно,  - и весь халат хоть брось! Как ты мне смел всю
страну испортить? Отвечай сейчас же! Да только правду!
     Керим  отбил  столько  поклонов,  сколько требуется,  и  спокойно
ответил:
     - Ни солнцу не говорят: свети! Ни облакам, - плывите! Солнце само
по  себе светит,  и  облака без  приказа плывут.  Так  и  мне не  надо
приказывать:  "Говори правду!"  Я  только и говорю,  что правду.  Я не
говорю тебе,  шах:  "Будь справедлив!"  На то ты и шах.  Я говорю тебе
только:  "Выслушай,  чтоб знать!" На то ты -  человек.  Изо всех имен,
которое можешь мне дать,  одно не подходит ко мне,  и  ты мне его дал:
"Обманщик!"  Я потому и гнев твой навлек,  что я не как другой,  -  не
обманщик.  Слушай,  шах!  Час правды настал!  В благородной страсти "с
охоте ты  объездил все  области твоей земли.  Знай же,  что  нигде нет
таких дорог,  чтоб шестерым в ряд ехать можно. Потому что такие дороги
никому и  не нужны.  Нигде над пропастями нет мостов,  а  неприступные
скалы везде неприступны.
     - Как нигде нет? Когда я видел везде своими глазами! Везде, кроме
твоей области! - выкликнул шах.
     - Эти дороги,  мосты,  тропинки делались,  шах,  только для тебя.
Чтоб  ты  увидел и  подумал:  "Вот как  хорошо в  этой области!"  Чтоб
получить от  тебя награду.  А  я,  шах,  тебя обманывать не  захотел и
булыжник в  голубой цвет красить,  чтоб выдать за бирюзу,  не пожелал.
Вот,  шах, моя область, какова она есть! Таковы же и все твои области!
Только  там  к  твоему  приезду,  чтоб  обмануть тебя,  нарочно дороги
строят. А я не хотел. Правда выше всего!
     И Керим вновь отдал столько поклонов,  сколько надо.  Шах глубоко
задумался.
     - Да!  Вот оно что!  - промолвил шах. - Это дело надо сообразить.
Ступай, Керим. А я подумаю. На завтра я объявлю тебе свою волю.
     Ног под собой не чувствовал Керим от радости, когда шел:
     - Самому шаху правду сказал!
     И во сне себя в ту ночь не иначе, как в золотом халате, видел.
     - Не иначе мне, как золотой халат, за такую заслугу дадут!
     Смущало Керима немного:
     - Что теперь бедняги, правители других областей, делать будут?
     Керим был хоть и правдивый,  но добрый человек.  Кроме правды,  и
людей любил. Но Керим успокоился:
     - Что ж? Я не виноват. Зачем они врали?!

     ПРИЗРАКИ ПУСТЫНИ (Андижанская легенда)
     (Фабула  этой  легенды  сообщена  мне  художником Н.  Ольшанским,
который только что вернулся из Средней Азии.  Он слышал и  записал эту
легенду в Андижане. - Примечание В.М. Дорошевича.)
     Давно,  давно,  в  незапамятные времена жил в  Андижане богатый и
славный  купец  Макам-бей-мирза-Сарафеджин.   Был  он   так  же  богат
деньгами,  как днями прожитой жизни.  Если бы  вы встретили в  пустыне
пять верблюдов, - вы могли бы, указав на пятого, сказать:
     - Это  верблюд  Макам-бея-мирзы-Сарафеджина.   И  никогда  бы  не
ошиблись.
     Везде кругом ходили его караваны,  развозя товары и возвращаясь к
Макам-бею с золотом.
     В конце концов стал беден Макам-бей только одним: часами, которые
оставалось ему жить.
     Лежит Макам, одинокий и бездетный, в своем доме. Лежит и не спит.
Не спит и думает.
     Ветер вдруг уныло,  уныло провоет и замолкнет.  Дерево около дома
проснется среди ночи,  задрожит все и зашумит листьями. Ворон каркнет.
Стена хрустнет.
     И чувствует Макам, что это ангел смерти, посланный аллахом по его
душу,  кругами ходит около дома. Все меньше и меньше становятся круги.
Ближе и ближе. Страшно Макаму. Послал Макам за муллой и сказал:
     - Ты знаешь,  что писал пророк,  чего хочет аллах. Ты премудрость
божия на земле.  Я тебе скажу, что я думаю. А ты выслушай и скажи, что
думает об этом бог.
     Мулла ответил:
     - Говори.
     - Два светила светят миру:  солнце и луна!  -  сказал Макам. - На
солнце  смотреть  больно,  -  ослепнешь.  На  луну  все  смотрят,  все
любуются.  Так  есть и  две  правды на  земле.  Одна правда для людей,
человеческая,  другая -  божия.  Час  мой  уже такой,  что,  хочешь не
хочешь,  надо на солнце взглянуть.  Я  богат и  стою своего богатства,
потому что умен и дела понимаю. Чье ж и богатство, как не мое, раз оно
у меня?  Это правда человеческая. А по божеской-то правде, какое ж это
мое богатство. Что я делаю? Сижу в Андижане! А богатства - все сделали
мои слуги.  Они жарились в пустыне,  их пронизывал ветер,  их засыпали
раскаленные пески. Они жизнью своею рисковали, составляя богатства. Их
и имущество.  Я так думаю.  И решил я обратиться к тебе.  Когда придет
ангел смерти и возьмет из этого тела то, что нужно аллаху, и унесет, -
возьми все мое имущество и раздели между моими слугами. Ты знаешь, что
написал пророк,  и чего хотел аллах.  Ты премудрость .,божия на земле.
Что ты мне на это скажешь? Мулла встал и поклонился:
     - Солнце  светит с  неба,  а  дрянь  песчинка валяется на  земле.
Осветило ее солнце, и горит песчинка, - подумаешь, драгоценный камень.
Что такое мулла? Я песчинка, такая же дрянная песчинка, как и миллионы
миллионов песчинок,  но  осветило меня  солнце,  и  я  блещу.  И  люди
говорят: драгоценный камень горит на земле! Что я скажу тебе, когда ты
говорил с  аллахом?  И  стоит  тебе  советоваться с  муллой,  когда ты
посоветовался с аллахом?  Как аллах тебе велел, так ты мне и сказал. А
как ты мне сказал, так я и сделаю. Умирай с миром.
     Легко стало Макаму.  Словно тяжелое бремя свалилось с  его старых
плеч.
     Лежит Макам и  спокойно слушает.  Птица около дома  шарахнулась с
испуганным криком.  В  окно словно кто-то  заглянул,  проходя мимо.  В
сенях что-то хрустнуло. Идет кто-то. Дверь скрипнула.
     Поднялся на ковре Макам-бей-мирза-Сарафеджин и приветливо сказал:
     - Добро пожаловать!
     Подошел ангел смерти к Макаму, припал с поцелуем к беззубому рту.
Юными стали старческие губы Макама, отвечает он на поцелуй, как встарь
отвечал на  поцелуи.  И,  целуя,  чувствует Макам,  как за плечами его
крылья растут, растут...
     Умер Макам, а быть может, только еще жить начал, - кто его знает.
     Идут Макамовы слуги к мулле и посмеиваются:
     - Богатства между всеми делить будут! Дожидайся! Разделят! Что ж,
они  и  Даудке  колченогому  тоже  богатства  давать  будут?  Как  же?
Воспользуются,  что дурак,  дадут ему тилли (Монета,  3 руб. 80 коп. -
Примечание В.М. Дорошевича.): "полакомься". Да и все!
     Перед  мечетью лежали  горы  товара,  лежало насыпанное на  ковpe
золото, стояли, пофыркивая, верблюды.
     - Делите сами между собою, - сказал мулла бывшим слугам Макама, -
помните только, что на вас смотрит аллах!
     И слуги с опаской приступили к дележу между собою богатств.
     А к Даудке колченогому мулла обратился отдельно:
     - А тебе, Даудка, чтоб тебя никто не обидел, - вот твоя часть!
     И мулла указал Даудке на восемь верблюдов.  Жирных, откормленных,
крутогорбых, здоровенных.
     Обрадовался Даудка,  погнал верблюдов гуськом на  базар  и  стал,
ожидая,  не  наймет ли  кто товары куда везти.  Самые лучшие на базаре
верблюды -  Даудкины.  Пришел на  базар бухарский купец,  сразу на них
воззрился. Подошел, ходит кругом, ладонями об халат бьет:
     - Ах, какие верблюды! Вот это верблюды! Чьи такие? Кто хозяин?
     Даудка колченогий выступил вперед:
     - Мои теперь.
     - Не возьмешь ли у меня товар в Гуль отвезти на своих верблюдах?
     - Отчего ж не взять?
     Купец с опаской поглядывает на верблюдов:
     - А много ли хочешь?
     Даудка подумал, подумал:
     - Два тилли!
     Засмеялся бухарский купец.  До Гуля 8  дней пути.  Совестно стало
купцу, - кругом все смеются.
     - Вот что,  милый ты мой!  Ты, я вижу, человек простой. Я заплачу
тебе не два, а шестьдесят тилли. Иди брать мой товар.
     Обрадовался Даудка, подтянул пояс потуже, зыкнул, крикнул, погнал
верблюдов рысью к купцу товар брать.
     Нагрузили верблюдов,  как  только можно  было,  шелками,  шалями,
коврами,  кошмами самыми  дорогими,  -  и  караван отправился в  путь:
Даудка, сын купца и приказчик.
     Идут   они   по   степи.   Солнце  жжет.   Верблюды  колокольцами
позвякивают:
     - Звяк... звяк...
     Рядом по  горячему песку ковыляет колченогий Даудка,  в  песке по
колено вязнет, думает:
     - Везу я в Гуль чужой товар, - вот бы мне свой везти!
     А верблюды колокольцами позвякивают:
     - Так... так...
     А солнце жжет, жжет еще сильнее.
     - Буду я  всю  жизнь свою вот  так-то  на  солнце жариться,  пока
совсем не испекусь! Чужие товары возить, - думает Даудка.
     А верблюды колокольцами, словно посмеиваются:
     - Вот... вот...
     А солнце жжет.  А солнце жжет!  Падает от жажды Даудка.  В глазах
мутится.
     - Словно около  реки  всю  жизнь стоять!  -  думает Даудка.  -  С
раскрытым ртом,  от жажды дохнуть!  Мимо сколько воды течет.  А тебе в
рот когда-когда капелька брызнет.
     И мерещится Даудке.
     Отвез он свой товар в Гуль, продал, нового накупил, такого же вот
Даудку на базаре нанял. Жарься тот Даудка, вези товар! А он будет себе
сидеть, как Макам-бей-мирза-Сарафеджин сидел, - да ждать, когда деньги
ему привезут.
     - Только,  -  усмехается про себя колченогий Даудка,  -  я-то  уж
шестидесяти тилли Даудке не  дам,  ежели два  просит!  Пусть за  два и
везет, если он такой дурак!
     Остановились на  третий  ночлег.  Стреножили  верблюдов,  развели
костер,  поели и легли спать. Притворяется Даудка, будто спит. Не спит
Даудка. Третья ночь его лихорадка бьет.
     Когда  купеческий  сын  и  приказчик  заснули,   поднялся  Даудка
колченогий и вынул из-за пояса острый, отточенный, кривой нож.
     Как кошка,  неслышно шагая,  подкрался Даудка к купеческому сыну.
Купеческий сын  спал,  храпел разметавшись,  откинув голову,  раскинув
руки.  Наклонился Даудка. Горло перед ним. Дрожит Даудка, зубы стучат.
А купеческий сын ему прямо в лицо дышит, храпит, носом свистит. Резнул
Даудка по обнаженному горлу.  Только кровь булькнула,  и горячие капли
обожгли Даудке лицо.  Только глаза  открыл купеческий сын  и  руками и
ногами дернул.
     И тихо все.
     Подкрался Даудка,  сгорбившись,  к приказчику.  Тот спал на боку.
Высмотрел Даудка в  горле местечко,  где  жила бьется,  словно мышонок
там. Наставил против этого места нож острием и изо всей силы ударил.
     Замычал приказчик, ногами, руками быстро, быстро перебирать стал,
задрожал  всем   телом  и   на   песке  длинный,   длинный  вытянулся.
Стреноженные  верблюды   жевали,   спокойно   смотрели  на   то,   что
происходило,  и  только,  когда  в  воздухе запахло свежею  кровью,  -
фыркнули и  запрыгали прочь.  Поднялся весь  в  крови Даудка.  Горячая
кровь жжет похолодевшее тело. Тихо все.
     Даудка упал на колени и коснулся лбом земли:
     - Слава аллаху!
     Пришел Даудка со своим караваном в  Гуль на базар,  -  на славный
базар,  который бывает раз  в  год.  Все покупатели побежали к  новому
купцу.  Ни у  кого нет таких товаров.  Новый купец,  должно быть,  для
того, чтобы покупателей приворожить, берет дешевле всех. Опомниться не
успел, - как расторговался Даудка. Мешок с золотом насилу поднимешь, -
тяжело таскать.  Бросился гулять Даудка.  Во всех местах, мимо которых
раньше   только  проезжал,   побывал.   В   чайхане  певцов  слушал  и
сказочников,  над  прибаутками хохотал.  Смотрел,  как  бахчи танцуют,
изгибаясь так,  что  затылком пола  касаются.  С  одним  большеглазым,
румяным,  красиво накрашенным бахчи рядом сидел,  всех  угощал,  бахчи
обнимал. Гашиш курил, на ковре валялся, сны такие видел, что вспомнить
сладко.
     - Ах,  хорошо нам, богатым людям! Смерть ждать не надо: покурим -
на земле рай можем видеть!
     Сном, угаром шли дни Даудки. Проспался Даудка, очнулся:
     - Хорошо-то  все  это хорошо!  Но  надо отсюда бежать!  Хватятся,
узнают, откроют!
     Пошел  Даудка на  базар,  купил себе  самого лучшего коня,  зашил
золото в пояс. Шарахнулся даже конь, когда Даудку подсадили и Даудка в
седле с  такою тяжестью сел.  Сел и  поскакал,  а  верблюдов на базаре
бросил:
     - Пусть теперь меня ищут!
     Мчится Даудка по степи из Гуля.  Весело ему,  играет у него душа.
От  радости выпрыгнуть хочет.  Свищет ветер  в  ушах.  Впереди гладь и
даль.  Богат и свободен.  Лети куда хочешь. Живи, где захочешь. Мчится
Даудка, любуясь скоком лихого коня. Вдруг слышит сзади по степи топот.
     Тронул Даудка поводом коня.  К  узорной луке наклонился.  А топот
все ближе и ближе. Захолонуло у Даудки сердце:
     - Погоня?
     Оглянулся Даудка:  гуськом бегут,  гонятся за  ним  по  степи его
восемь  жирных,  здоровых верблюдов.  Летят.  Распластались по  земле,
шагают огромными шагами,  едва касаются копытами песку.  Вытянули шеи.
Языки высунули.
     - А! Будьте вы прокляты! Очень вы мне нужны! - выругался Даудка и
хлестнул плетью коня.
     Словно с  ума сошел конь.  Ринулся.  Не скачет -  летит,  а топот
сзади не смолкает, не смолкает. Оглянулся Даудка. Что это за верблюды?
     Поджарые,  ребра  на  боках выдались,  горбы как  пустые мешки на
спинах болтаются.  Шерсть вылезла,  клочьями по  ветру летит.  Тонкие,
костлявые шеи вытянуты.  Глаза вылезли,  на  губах пена,  из  раздутых
ноздрей кровь капает.
     - Скоро, скоро сдохнете, проклятые! - со злобой думает Даудка.
     И принялся стегать коня плетью.
     Бока ходят у коня. Дыханье со свистом вырывается из ноздрей. Кожа
вся дрожит на коне.
     А Даудка,  пригнувшись к луке, хлещет, хлещет его плетью. А топот
позади все не  умолкает,  не умолкает.  Чувствует Даудка,  как худеет,
словно тает,  под ним конь.  Плеть уж хлещет не по крутым бокам,  а по
выдавшимся ребрам.
     Шея стала тонкой, как у тех верблюдов. Озверел Даудка.
     Правою рукой бьет плетью.  Левой вцепился в гриву,  дернул,  чтоб
сделать больнее:
     - Скорее, скорее!
     Клок гривы остался в  руке у  Даудки.  В  другом месте схватил за
гриву Даудка.  Снова клок гривы без труда отделился,  остался в  руке.
Обезумел Даудка.
     Наклонился,  приник к шее, зубами схватился. Кусок кожи остался в
зубах. А топот за спиной все ближе и ближе.
     - Не сдохли, проклятые!
     Оглянулся Даудка и  зашатался на  седле.  Верблюдов уже  нет.  Ни
кожи, ни шерсти. Одни кости. Бегут вереницей, распластавшись по земле,
скелеты верблюдов.
     Бегут, летят, нагоняют. Завыл Даудка.
     Бьет коня ногами, кулаками.
     Чувствует,  как сам худеет.  Видит,  какими костлявыми становятся
его кулаки. Кости, обтянутые кожей. Вьет он коня, бьет.
     - Тяжело тебе? Тяжело?
     Даудка резанул по поясу ножом. Посыпалось со звоном золото.
     Легче коню.  Быстрее мчится конь.  А  топот все не  умолкает,  не
умолкает.  Оглянулся Даудка.  Ниточкой  тянется  по  песку  сыплющееся
золото,  и по этой дорожке мчатся,  летят,  распластавшись над землею,
скелеты верблюдов.  В ужасе отвернулся Даудка от страшного зрелища,  в
ужасе наклонился над шеей коня.
     Перед ним  белые позвонки.  Ноги его сжимают белые круглые ребра.
Хлещет  Даудка  плетью  по  костям,  -  взглянул на  руку:  кости.  Он
схватился за грудь,  -  кости.  Схватился за голову, - кости. Летит по
степи скелет коня. Скелет человека бьет его плетью.
     Скелет обвязан только поясом,  из пояса золотой дорожкой сыплется
золото.
     И  по  этой дорс жке,  распластавшись над землей,  мчатся скелеты
верблюдов. И хруст костер слышится в испуганном свисте ветра.
     Путник! В тот час, когда ты томишься от жажды, и воздух дрожит от
зноя,  -  если  ты  услышишь в  степи стук костей и  в  мареве увидишь
бегущие скелеты верблюдов,  - знай: - Смерть! Смерть! Смерть мчится на
тебя!
     Спрыгивай с твоего коня,  падай на горячую землю,  вспоминай свои
грехи.
     Это Даудка колченогий и его верблюды мчатся по сожженной степи.
     Это смерть! Смерть! Смерть мчится на тебя.

     ПАРИИ (Индийская легенда)
     Тихо  в  эфире звеня,  мчались миры  за  мирами.  Слушая гармонию
вселенной, Брама воскликнул:
     - Как прекрасен мой мир.  Как прекрасен!  И с любовью остановился
его взгляд на земле. - Моя земля!
     Цветы благоухали, птицы пели, звенели ручьи и шумели леса.
     Аромат цветов, блеск звезд, сияние молодых зарниц и щебет птиц, -
все сливалось в  гимн небу и неслось к Браме.  И,  внимая этому гимну,
Брама воскликнул:
     - Хочу гостей на пир! На мой пир!
     И  сорвал Брама цветы,  и  кинул их в зеркальную гладь океана,  и
наклонился он над океаном и воскликнул:
     - Из вод,  освещенных блеском глаз моих!  Из вод, отразивших лицо
мое,  лицо бога!  Из прекрасных благоухающих цветов! Явитесь созданья,
подобные мне!  На  счастье,  на  наслажденья явитесь.  На  счастье,  о
котором может грезить только моя  бессмертная мысль!  Явитесь!  Я  вас
зову!
     И из цветов расцвели люди. Существа прекрасные и совершенные. Все
люди были парсами, все благородны.
     - Наслаждайтесь!  -  воскликнул Брама.  - Весь мир отдаю вам! Все
вам принадлежит! Все для вас!
     И Брама одарил людей.
     Он дал им зрение, дал обоняние, дал вкус, дал осязание, дал слух,
- чтоб и кудрявые рощи,  и цветы,  и плоды,  и пение птиц, и сами люди
доставляли наслаждение друг другу.
     Бананы,  пальмы,  хлебные деревья несли им  свои плоды.  Гремучие
ручьи приносили кристальную воду.
     - Пируйте!
     Когда же  люди уставали от  пира,  солнце закатывалось,  чтобы не
мешать их  покою.  И  чтобы  человек мог  любоваться своею  прекрасною
подругой, на небе загорались звезды и нежно освещали землю.
     Люди были счастливы, и Брама был счастлив в небесах их счастьем.
     Он  лежал  на  розовых  облаках,   слушал  гармонию  вселенной  и
предавался покою.

     Как  вдруг  чудную гармонию прервали странные,  неприятные звуки.
Грозные,  зловещие.  Как шум приближающегося прилива, который шелестит
морскими камешками. Звуки неслись с земли.
     - Что это? - поднялся Брама. - Звуки раздражения? Гнева?
     - Хуже! - ответил черный Шиву.
     - Негодованье? Возмущенье?
     - Хуже! - ответил черный Шиву.
     - Непокорство? - загремел Брама.
     - Хуже!  -  ответил черный Шиву.  -  Твой  мир  зевает!  Твой мир
скучает! Из звуков мира это худший, гнуснейший, - звук скуки! От скуки
зевает твой мир!
     И  с розовых облаков спустился к земле великий Брама.  Спрятанные
от палящих лучей солнца благоухающею тенью розовых кустов,  прохладною
тенью рощ,  освежаемые шепотом ручьев, - сонные, жирные, откормленные,
как свиньи,  лежали люди.  Без мысли в глазах,  с заплывшими лицами. И
зевали от скуки:
     - Мы превращаемся в скотов!  Стоило давать нам божественную душу!
Мы обречены на гнуснейшую из мук - на скуку. Этой пытки, кроме нас, не
знает ни одно из существ, живущих на земле!
     И Брама в ужасе подумал:
     "Разве нет  у  них  глаз,  чтобы видеть прелести мира?  Разве нет
ушей,  чтобы  слушать щебет птиц?  Разве нет  вкуса,  чтобы лакомиться
сочными и  зрелыми плодами земли?  Нет обоняния,  чтобы вдыхать аромат
трав и  цветов?  Разве нет рук для объятий?"  И  на божественную мысль
донеслось эхом с земли:
     - Подруга -  вот она! Плоды - не надо протягивать руки, валятся с
деревьев.  Птицы без умолка звенят,  цветы без умолка пахнут. Не может
родиться желаний. А душа живет желаниями, одними желаниями!
     Улыбнулся Брама и взглянул на кусты и рощи,  заплетенные лианами.
И  от взгляда его из рощ и  кустов вылетели стада быстроногих серн,  с
ужасом  взглянули  прекрасными глазами  и,  как  молния,  сверкнули по
лугам.
     - Какие прекрасные зверьки!  - воскликнули женщины, вскочили и от
радости захлопали руками. - Достаньте, достаньте нам их!
     - Кто достанет скорее? - воскликнул юноша и бросился за убегающей
серной. - Кто скорее? Кто скорее?
     Мужчины кинулись вперегонку за мелькавшими, как молния, красивыми
зверями.  Женщины радостно хлопали в ладоши.  Смех,  радость,  веселье
зазвенели над землей.  И  поднявшись на свое небо,  Брама с  насмешкой
посмотрел на черного Шиву,  который лежал на грозовой туче, лежал и не
спал,  не спал и думал.  Брама погрузился в розовые облака и под песню
вселенной начал  дремать,  -  как  вдруг  его  разбудил грозный  голос
черного Шиву.
     - Твоя земля мешает мне спать! Запрети ей нарушать песню, которую
поет нам вселенная!
     С земли снова,  разрывая гармонию вселенной, неслись плач, - стон
и крики.
     - Твой мир зевает! - сказал черный Шиву.
     И  Брама  вновь спустился к  земле.  Теперь плакали женщины.  Они
ломали себе руки.
     - О,  мы,  несчастные!  Прежде нас развлекали хоть ласки!  Теперь
мужчины все ушли на охоту. Что ж остается нам? Скучать и тосковать?
     Улыбнулся на их жалобы Брама.
     И из свиста птиц, звона ручья, шелеста листьев создал им песню.
     - Веселитесь, дети!
     И  зазвенела песня над землей и,  как лучшая из  роз,  вплелась в
венок гармонии вселенной.
     И  Брама,  спокойный и радостный,  унесся в свою голубую высь.  И
задремал.
     - Замолчит ли твой мир? - разбудил его громовый голос Шиву. - Его
всхлипыванья мне противны,  как хрюканье свиньи,  затесавшейся в стадо
белых,  тонкорунных коз.  Среди  их  серебристых,  нежных  криков  это
хрюканье звучит гнусно!  Развлекайся,  если  ты  хочешь,  сам,  но  не
отравляй моего покоя! Заставь свою землю петь как следует! Согласно со
всеми мирами! Или пусть замолчит! И исчезнет!
     И  в  ужасе от слов Шиву Брама спустился к  земле.  Теперь вопили
мужчины.
     - Охота! С тех пор, как мы достигли в ней искусства, - какое же в
этом удовольствие!  Подстерегать глупых серн,  когда умеешь делать для
них засады! Что за глупое развлеченье для существа, одаренного умом! У
женщин, - у тех есть хоть песни! А у нас?
     И глядя на валявшихся в скуке и безделье людей,  Брама со вздохом
взглянул  на  все  остальное.   Кроме  человека,   как  счастливо  все
остальное. Ничто не знает покоя, скуки. Все скользило в глазах Брамы.
     Скользили   тени   пальм,   послушные  движенью   солнца.   Мерно
поворачивали лилии вслед за солнцем свои цветы,  чтоб солнце все время
смотрело в глубину их чаш.
     Скользили мерно и плавно на небе звезды, плавно шло солнце, плыла
луна. Мир вел хоровод. И Брама воскликнул:
     - Пляшите!
     Женщины, схватившись за руки, в плавной и мерной пляске понеслись
по земле, - и восторгом загорелись глаза мужчин.
     - Никогда женщины не были так прекрасны!
     Когда   же   женщины,    в   сладком   изнеможении,    смеющиеся,
раскрасневшиеся, попадали на зеленую траву, - тогда мужчины сказали:
     - Теперь смотрите вы! Мы будем тешить вас пляской!
     И   под   мерную  музыку  топота  пляшущих  людей   счастливый  и
успокоенный Брама вернулся к себе на небо и ласково сказал Шиву:
     - Ты слышишь?
     Черный Шиву молчал.
     Брама спал и  видел лучший из своих снов -  землю,  мир радости и
наслаждения, - когда его разбудил громовый голос Шиву.
     - Вот  громы!  Вот  молнии!  Вот тебе мои черные тучи!  Одень ими
землю! Разбей ее молниями! Потряси и разрушь громами! Жаль? Дай мне! Я
брошу в  нее первой попавшейся планетой!  И  превращу ее в пыль!  Будь
проклята она!  От  ее  воя  я  не  могу  заснуть!  Ты  слышишь?  Зачем
понадобилось создавать землю? Чтоб исчез покой из вселенной?
     Земля рыдала.
     Испуганный спустился к ней Брама.
     - Зачем нас создали? - вопили люди. - Для муки? Для величайшей из
мук?  Что  может быть  мучительнее:  увеселять друг  друга,  когда нам
скучно?
     - А!  Недовольное племя!  -  воскликнул Брама.  - Вам скучно даже
самим увеселять себя! Так нате же вам!
     По деревьям запрыгали обезьяны, к ногам людей, красиво извиваясь,
подошли  хорошенькие  кошки,   забавные  крошки-собачонки,   -  словно
зазвенели серебряные колокольчики,  -  залаяли в кустах, на изумрудной
зелени лугов разлеглись пестрые жирафы, красивые быки, заржали статные
кони. Люди воскликнули:
     - Как все это хорошо!
     Медленно,  усталый от  творчества,  Брама  возвращался утомленной
походкой на  небо и  не  дошел еще  до  своих розовых облаков,  жилища
вечного покоя,  как вновь гармонию вселенной прорезал недовольный крик
людской.  - Да эти животные перестали быть занимательными! Разжиревшие
быки  были просто противны,  -  не  могли подняться с  места,  кошки и
собаки спали,  жирафы лежали где-то  в  тени и  от  тучности не хотели
выходить, заплывшие жиром кони не ржали, лежали и спали.
     - Неужели,  - кричали люди, - неужели нельзя выдумать ничего, что
всегда бы  доставляло нам развлечение,  что не заплывало бы жиром,  не
валялось бы от тучности, как свинья, как мы сами?
     И встал тогда Шиву, и протянул он Браме черную руку свою:
     - Века веков с  тобою мы враждуем!  Века веков делами,  словами и
мыслью, молча, спорим мы! Мира не было, а мы существовали и спор вели!
Ты,  белый,  как снег, - я, черный, как презренный ком земли. И только
потому,  что черен я, - ты сверкаешь белизною. И только потому, что ты
бел,  как  снег,  видно,  что  я  черен,  как  комок грязной земли.  Я
предлагаю мир.  Восстановим гармонию вселенной! Я помогу тебе и создам
занятие твоим людям, чтоб не слышать нам среди песни радости противных
завываний скуки,  зевоты!  Как вой шакала,  донесшийся на пир,  -  она
противна. Вот моя рука тебе на помощь. Принимаешь?
     И  Брама протянул ему  свою  белую руку.  Черный Шиву спустился к
земле и воскликнул:
     - Бесплодные камни пустыни!  Вечно голодные гиены! Холодные жабы,
выползающие из сырых расселин и  не могущие согреться на солнце!  Все,
что есть забытого при мирозданье,  отверженного,  проклятого,  - пусть
все соединится вместе! Смешается в одно! В одно существо! И взглянет в
мои  не  знающие покоя и  сна  глаза!  В  мои измученные бессонницей и
завистью глаза. Своим взглядом я дам душу!
     И  Шиву когтями разодрал землю,  и  из разодранной земли появился
парий.
     Скелет,  обтянутый кожей.  С  высунувшимися ребрами.  С волосами,
сколотившимися в  ком грязи.  С  глазами,  постоянно в  ужасе видящими
голодную смерть.
     А  Шиву держал открытыми разодранные края земли.  И оттуда лезли,
лезли,  лезли парии.  И  куски земли,  скатываясь по краям разодранной
земли, глухо рычали, как комья, скатывающиеся в могилу.
     И с этим ревом могилы родились на землю парии.  И взглянул на них
Шиву, и от холода задрожали их костлявые тела.
     И Шиву проклял их великим и страшным проклятием своим:
     - Нет для вас сна!  Не будет покоя!  Смотрите, как прекрасен мир.
Все  это  не   для  вас!   Пусть  деревья  выше  вырастают  при  вашем
приближении,  когда вы, умирая от голода, захотите сорвать плод. Пусть
ветер,  навевающий сладкую прохладу на всех, ураганом дует вам в лицо!
Для  вас  пусть  вырастут шипы  на  розах  и  ранят  вас!  Пусть лианы
сплетаются для вас в непроходимые преграды! Пусть вихрь срывает листья
с  деревьев,  когда вы  захотите спрятаться в  тень  от  палящих лучей
солнца.  Пусть оно,  всему дающее жизнь,  вас жжет,  как огонь!  Пусть
дождь,  живительный дождь,  на  вас  льет ледяными потоками.  И  тихие
зарницы,  украшение неба,  громами гремят над  вашими головами!  Пусть
гроза вас всегда встречает среди поля!  Пусть вспыхивает огонь,  когда
вы  захотели бы  искупаться,  разливаются реки,  когда вы  захотели бы
согреться.  Пусть одни  только звезды служат вам!  При  свете их  чтоб
рассмотреть горло у соседа!  Душите друг друга во тьме,  при трепетном
мигании звезд. Душите, - это мое проклятие!
     И ужаснулся Брама,  когда увидел при дрожащем испуганном мерцании
звезд выползавших из земли с могильным ревом толпы париев.
     - Зачем ты создал этих несчастных? Зачем? - спросил он у Шиву.
     Черный Шиву улыбнулся в ответ:
     - Я знаю.  Молчи. Теперь можно спать спокойно. Твоим людям, твоим
благородным парсам есть занятие. Им дана игрушка.
     И боги заснули.
     В  первый раз  заснули все  боги со  дня  мироздания.  Среди ночи
проснулся Брама,  прислушался.  Каждый мир,  звеня в  эфире,  пел свою
песню. И все эти песни сливались в дивную гармонию. Но лучшая изо всех
песен неслась с  земли.  Изумленный,  тихонько по  облакам спустился с
неба Брама и приблизился к земле.  От земли неслось благоуханье.  И на
благоухающей земле  не  спали  люди.  При  свете  костров  они  горячо
говорили, глаза их горели. И скуки больше не было на земле.
     - Кто может спать?  - говорил один парс. - Кто может спать, когда
вот там, в кустах, несчастные парии душат друг друга?
     И все повторяли как эхо:
     - Кто может спать?
     - Бедные парии!  - воскликнула одна женщина. - Что я могу сделать
для них? Скажите мне, научите только! И я сделаю все! Все!
     И  слезы блистали на  ее глазах,  и  видно было,  что она говорит
правду.
     - Если  б  я  мог  разрезать свое тело на  части и  утолить голод
париев!  - восклицал юноша. - Я сделал бы это. Скажите, это поможет? Я
готов.
     И  слезы блистали на  глазах его,  и  видно было,  что он говорит
правду.
     И  от их порывов,  как дивные струны,  чудными звуками дрожали их
души.
     И каждый этот звук родил отклик в душе Брамы.  И как арфа звенела
и пела песнь душа Брамы.
     - Моя душа полна теперь любовью!
     - Моя душа полна состраданья!
     - О, великодушие! Может ли что быть лучше тебя!
     Так восклицали все.
     И  глаза их  сверкали слезами,  и  видно было,  что  они  говорят
правду.
     - У меня десять прекрасных запястьев!  Вот одно! Пусть кто-нибудь
из париев украсит себя, все-таки это скрасит ужас его наготы!..
     - У  меня всего два ожерелья.  Но  вот одно,  -  кто даст за него
десяток кокосовых орехов? Пусть едят парии!
     Толпа молодых девушек сидела отдельно с глазами, полными слез:
     - Что  можем мы  сделать для  несчастных париев?  У  нас  нет еще
мужей,  а потому нет ни запястий, ни ожерельев. Что умеем мы, выросшие
в счастье, без забот? Петь и плясать!
     И одна из них воскликнула:
     - Есть  люди,  которые любят  смотреть хорошие пляски  и  слушать
хорошие песни.  Идем!  Мы будем петь и плясать для них, а они пусть за
это дадут бананов, хлебных плодов, кокосовых орехов!
     И они радостно пели и плясали, чтоб накормить париев. И кричали:
     - Идите смотреть наши  пляски!  Идите слушать наше  пение!  Самые
лучшие песни!  Самые красивые пляски! Самые искусные певцы и певицы! В
пользу париев! В пользу париев!
     И  над  скучавшей когда-то  землей  звенели песни,  гремел  топот
плясок.
     И сердца вспыхивали вдохновением.
     Этот  говорил прекрасные речи,  которые вызывали святые слезы  на
глаза слушателей. Тот слдгал вдохновенную песнь.
     Так родилась на свете поэзия, милосердие, так родилась любовь.
     И чем сильнее выли парии,  тем сильнее раздавались голоса в честь
них,  тем звонче и  восторженнее звенели песни,  тем громче раздавался
мерный топот пляшущих, чтоб утолить голод париев.
     - Остановитесь! Остановитесь! - раздался голос в ночной тишине. -
Человек, который идет к нам от париев!
     И  из  тьмы на яркий свет пред толпою вышел самый вдохновенный из
певцов.
     Он был у париев, видел их, знает о них. Он запел. Он пел:
     - Природа  нарочно  одела  кокосовые орехи  твердою скорлупой,  -
чтоб,  падая,  эти  орехи разбивали головы париям.  То,  что несет вам
пищу,  им несет смерть! Природа снабдила даже розы шипами, чтоб колоть
им руки.  Природа разослала по траве гадов,  змей,  скорпионов, - чтоб
жалили и  не давали заснуть в  траве парию.  В  отчаяньи от голода,  в
безумии от бессонных ночей они душат друг друга.
     И вся толпа восклицала:
     - Как верно! Как сильно! Как хорошо он поет!
     И схватили певшего скорбную песнь вдохновенного певца на руки,  и
прекраснейшие из девушек надели на голову его венок из лучших цветов.
     И  все  сердца бились милосердием,  великодушием,  любовью.  И  с
радостью слушал  эти  струны  сердца Брама.  Но  с  радостью смотрел и
черный Шиву. А Вишну воскликнул, глядя на все с лазурного неба:
     - Стоило создавать мир!

        ЛЕГЕНДА ОБ ИЗОБРЕТЕНИИ ПОРОХА
     Обитель спит.
     Свет  брезжится только в  келье  отца  Бертольда.  Отец  Бертольд
всегда работает по ночам. Часто утренний свет застает его за колбами и
ретортами, погруженным в его обычные, странные, таинственные занятия.
     Тогда  отец  Бертольд осеняет себя  знамением и  идет  весь  день
молиться,   чтобы  с   вечера  снова  приняться  за   свои  диковинные
инструменты, довольствуясь всего двумя-тремя часами отдыха для грешной
плоти. День - молитве, ночь - труду. Отец Бертольд убил свою плоть.
     С  виду -  это  иссохший аскет,  обтянутый сухой кожей.  Мертвец,
которому чуждо  все  житейское.  Только глаза живут,  горят,  светятся
каким-то фанатическим огнем, который сжигает мозг отца Бертольда.
     - Он -  или великий грешник,  или великий праведник!  -  решили в
монастыре,   и   даже   отец   настоятель  не   допытывается,   какими
таинственными работами занят по ночам монах Бертольд.
     Он только спросил:
     - Клонятся ли твои труды,  сын мой,  к прославлению нашей великой
церкви?
     - О,  да!-  отвечал монах,  и  в  глазах его  еще  ярче  вспыхнул
фанатический огонь.  -  Если бог  поможет мне  окончить мои  труды,  -
счастье и  мир  воцарятся среди людей,  они  предадутся единому богу и
враг святой церкви будет сокрушен навеки!
     - Да  благословит господь труды твои  и  да  укрепит тебя в  вере
твоей! - сказал ему отец настоятель.
     - Аминь!  - ответил монах, и голос его прозвучал такой искренней,
горячей,  твердой  верой,  что  для  настоятеля не  осталось  никакого
сомнения:  отец Бертольд,  действительно,  занят делом, угодным богу и
полезным святой церкви.
     С тех пор отец Бертольд беспрепятственно работает по ночам.
     Но  сегодня он не занят своими колбами и  ретортами.  С  горящими
глазами он  стоит  около  высокого,  стрельчатого окна,  приложив свой
пылающий лоб к железной решетке,  - одной из решеток, которыми обитель
ограждается от грешного мира.
     Отец  Бертольд смотрит  на  темное  небо,  усеянное звездами,  на
долину,  потонувшую во  мраке,  на  заснувший город,  который виден  с
монастырской горы.
     И в душе отца Бертольда живет та же смутная тревога,  которая вот
уже несколько дней не дает ему ни молиться, ни работать.
     Это дьявол искушает его и вселяет в сердце смутную тревогу,  сеет
сомненье, чтобы помешать отцу Бертольду в его великом и святом деле. С
этой смутной тревогой в  душе отец Бертольд не может приняться за свое
великое дело, - изобретение искусственного золота.
     Да,  это "сотрет голову змия",  лишит дьявола его оружия, которым
он завоевывает мир и борется со святой церковью.
     Эти крупинки, блеском которых дьявол ослепляет разум людей, будут
тогда делаться в мастерских простыми мастерами.
     И золото будет цениться не выше,  чем глина.  Оно перестанет быть
редкостью. Человечество будет иметь его когда угодно и сколько угодно,
в изобилии, в избытке. Оно перестанет владеть миром.
     Богачи сразу перестнут быть  богатыми,  равенство воцарится между
людьми.  Не для чего будет изнурять себя тяжкой работой,  нечего будет
добиваться,  не из-за чего бороться,  ненавидеть, нечему завидовать, -
все люди превратятся в братьев и будут служить единому богу,  и больше
никому.
     Потому что люди существуют для добра,  и  только дьявол опутал их
своими золотыми сетями.
     Но почему же сомненье в этом вкрадывается в душу отца Бертольда?
     Сомненье,  которое мешает отцу  Бертольду продолжать его  великое
дело избавления мира от  власти дьявола?  Его великое дело подвигается
вперед.
     В  горниле  блестят уже  маленькие золотые пылинки.  Это  еще  не
золото.  Но это первообраз,  зародыш золота.  У них уже много общего с
проклятым металлом.  Еще усилие,  -  и пылинки превратятся в настоящее
золото.
     Золото,   которое  каждый  может  приготовить  для  себя  в   том
количестве, в каком пожелает! Власти дьявола наступит конец.
     И  в  эти-то минуты,  когда отцу Бертольду особенно нужна вся его
вера,  -  сомненье закрадывается в душу.  Волк пожирает ягненка,  паук
пожирает муху, - человек пожирает человека.
     И старая формула "homo homini lupus",  -  как свинцом давит мозг.
"Человек человеку волк".
     На лицах богомольцев,  приходящих в обитель, лицах, изборожденных
морщинами,  свидетелями борьбы,  -  он читает эту злобу и ненависть, и
взаимное ожесточение, которые царят там, в мире.
     Разве  Каин  убил  Авеля  не  тогда,  когда  люди  еще  не  знали
проклятого и презренного металла?
     И даже в книгах Священного писания отец Бертольд читает о людской
злобе, ненависти, ожесточении.
     - Миром  правят злоба и  ненависть,  и  наша  святая церковь лишь
старается привить людям добро и  любовь,  -  приучить коршуна питаться
зерном пшеницы и волка - травой.
     И даже,  - страшно подумать, - от костров святейшей инквизиции на
Бертольда дышит тем  же  огнем злобы и  ненависти,  -  и  дым  костров
кажется ему  дымом  ненависти,  которая расстилается по  земле.  Какие
мысли! О, боже!
     Но напрасно отец Бертольд падает на колени перед святым распятием
и  целыми часами глядит на  лик распятого,  ища утешения,  поддержки в
горе.
     Там, внизу, у подножия креста, ему чудятся лица, в глазах которых
светятся злоба, ненависть, ожесточение.
     Непримиримые,  вековые,  несокрушимые, владеющие сердцами людей с
самого сотворения мира.
     Теплая,  тихая ночь спустилась на землю, неся с собою мир, покой,
благодатный сон.
     И отцу Бертольду кажется,  что то не благодатная ночь, посланница
небес,  спустилась на  землю,  -  а  чудовище какое-то  ползет по ней,
прикрывая своим темным, богато золотом расшитым плащом все, что боится
яркого  дневного  света.  Сколько  преступлений творится под  покровом
ночи! Все засыпает, кроме человеческой злобы, которая не знает ни дня,
ни ночи, ни сна, ни отдыха, ни покоя.
     В этом городе теперь сговариваются на преступления,  подстерегают
из-за угла, убивают.
     И  отцу Бертольду кажется,  что он  слышит на  своем лице дыхание
этой  вековой  злобы,  наполняющей  воздух  всего  мира.  И  в  сердце
рождается сомнение:  -  Точно ли люди созданы для добра и любви? О, он
знает, что это значит!
     Это  дьявол искушает его,  как искушал некогда св.  Дионисия.  Об
этом он читал в анналах.
     Св.  Дионисий был  великий подвижник,  и  дьяволу очень  хотелось
столкнуть его со стези добродетели, смирения и подвижничества.
     Взор св.  Дионисия всегда был устремлен в землю, - начало и конец
человечества.
     Даже идя в  церковь,  он смотрел,  не задавит ли хотя и нечаянно,
или не причинит ли вреда какой-нибудь маленькой твари.
     А  если замечал ползущую букашку,  то осторожно брал ее ц клал на
траву в  безопасное от прохожих место,  чтобы и другой кто нечаянно не
сделал зла маленькому созданию божь