ему. И было каждое его доброе дело - великим посрамлением дьяволу, потому что нет дьяволу худшего посрамления, чем доброе дэло, сделанное человеком. И терпел дьявол из-за св. Дионисия великий срам и стыд. И стал он искушать святого. Дьявол являлся к св. Дионисию в виде восточных послов, которые приносили ему лучшие сокровища мира и звали его якобы на царство, где он мог бы доставить счастье тысячам людей и всесветную славу себе. Но св. Дионисий не прельстился ни богатством, ни славой, ни властью, - и не отступил от служения единому господу. Когда св. Дионисий постился, не вкушая ничего, и изнемогал уже от поста, дьявол расставлял перед ним богато убранные столы, которые ломились под тяжестью яств и благоухающих напитков; среди цветов были разложены редкие, спелые сочные плоды. Но св. Дионисий, взирая на все это, только еще усерднее продолжал свой пост, посрамляя дьявола. Когда св. Дионисий в поле изнемогал на работе от зноя, перед ним вырастали тенистые леса, в которых журчали кристальные ручьи и пели дивные птицы. Деревья тихо качали ветвями и манили в прохладу на отдых в час, предназначенный для молитвы. Но св. Дионисий опускался на колени и, палимый знойными лучами солнца, молился еще больше обыкновенного. Тогда, много раз посрамленный, дьявол решил искусить святого страхом и явился ему во всем мерзком величии своем. Но св. Дионисий, правый пред господом, не ощутил страха в чистом сердце своем: он бестрепетно взирал на дьявола и оставил в анналах даже описание мерзкого его облика. "И были глаза его, как уголь, - писал св. Дионисий, - дыханье его, как сера, и жег взгляд его, как селитра". - Сера, селитра и уголь... сера, селитра и уголь... Вот формула искусителя. Отец Вертольд бестрепетной стопою направился к горнилу. Он вызовет дьявола и смело взглянет ему в лицо, посрамив, как св. Дионисий. Он погасил лампаду, теплившуюся перед распятием, смешал в ступе серу, селитру и уголь, высоко поднял и опустил пестик. - Incubus! Incubus! Incubus! (Явись! Явись! Явись! (лат.).) Страшный грохот потряс обитель до основания. Из ступы взвился столб пламени, и среди огня появился некто, с сатанинской улыбкой, с золотым мечом в руках. - Спасибо тебе, приятель, за услугу! - сказал он голосом, от которого у отца Бертольда заледенело и остановилось сердце. - Ты славно помог мне выбраться из этой смеси. Ты славную оказал мне услугу. Отныне людям не нужно уж будет убивать друг друга поодиночке и лицом к лицу. Они получили возможность убивать издалека и разрушать целые города. Ты сделал угодное мне: ты дал меч в руки безумному, дал отличное орудие человеческой ненависти. Сказал и исчез, наполнив воздух дымом и смрадом. Когда перепуганные монахи, с отцом настоятелем во главе, вбежали в келью, - отец Бертольд лежал, как мертвый. - Он видел дьявола! - сразу сказал опытный в таких делах настоятель. - И дьявол навек опалил его лицо своим адским огнем. Смотрите на эти черные точки, которые въелись навсегда в лицо и руки. Так часто стремленье к познанию влечет нас к греху. И из добрых стремлений родится худой конец. Познанье рождает сомненье, сомненье - грех. Бойтесь познанья, дети мои. Монахи слушали его, испуганные, смятенные сердцем. Отца Бертольда окропили святой водой. Мало-помалу он открыл глаза, в которых отразился ужас. - Что ты шепчешь устами, сын мой? - спросил настоятель. - Какую молитву? - Сера, селитра и уголь! - как безумный повторял отец Бертольд. - Его формула: сера, селитра и уголь... - Сера, селитра и уголь! - с испугом шептали вслед за ним отцы монахи. - Запрещаю вам, именем церкви, повторять когда-нибудь кому-нибудь эту формулу искусителя, дабы не ввести в соблазн мир! - торжественно сказал настоятель, и монахи подтвердили: - Аминь! Но формула была уже сказана. Ее пугливо повторяли между собой монахи, рассказывая о диковинном приключении с отцом Бертольдом, от них подслушали горожане, - и страшная формула искусителя облетела весь мир: - Сера, селитра и уголь! Никто из мирян не видел в монастыре черного лица отца Бертольда. Он заживо похоронил себя в подземельи и даже попросил спеть над ним заупокойную мессу. Дни и ночи замаливал он пред господом свой тяжкий, свой незамолимый грех. Мир был ему чужд, как и он миру. И лишь изредка монах, приносивший отцу Бертольду немного хлеба и кружку воды на неделю для поддержания грешной плоти, - говорил ему о страшных бедствиях, о полях, залитых кровью, о целых разрушенных городах, - о тех злодействах, которые люди делают при помощи серы, селитры и угля. И отец Бертольд в смертельном ужасе падал тогда ниц на пол: - Замолить ли мне мой страшный, мой незамолимый грех? А перед его очами среди могильной тьмы восставал некто, с сатанинской улыбкой и с золотым мечом, - и говорил: - Ты славную услугу оказал мне, приятель! И сердце Бертольда леденело и останавливалось. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ПОДОБИЕ (Индусская легенда) (Посвящается Максиму Горькому и г. Скитальцу) Когда Магадэва создал человека, - человека приветствовала вся природа. По пути его на земле вырастала трава, чтоб человеку не жестко было ступать. Когда человек проходил мимо, зеленые лужайки улыбались ему цветами. Солнце грело человека, а пальмы расправляли свои листья, когда человек садился отдохнуть в их тени. Птицы хором гремели самые лучшие песни при его приближении. А маленькие воробьи и трясогузки скакали впереди и кричали: - Человек идет! Человек идет! Бананы протягивали ему свои плоды: - Не хочешь ли ты есть? И, завидев человека, на кокосовой пальме спешил созреть плод и упасть к ногам человека. Робкие серны выглядывали из-за лиан, чтобы посмотреть на человека. Человек был скромен и застенчив. Он думал, - так как Магадэва дал ему беспокойную, пытливую мысль, - он думал: - За что мне все это? Он старался не ступать по траве, которая вырастала на пути, - потому что, касаясь этой травы, краснели его ноги. Его уши краснели, когда раздавались гимны птиц. Краснели руки, когда он дотрагивался до бананов и кокосовых орехов, падавших на его пути. Он потуплял глаза, чтоб не видеть воробьев и трясогузок, скакавших впереди него и кричавших: - Человек идет! Человек идет! Потупив голову, боясь дышать, он проходил мимо лужаек, на которых в честь него расцветали душистые цветы. И боялся глядеть по сторонам, чтоб не увидать любопытных и восхищенных взглядов спрятавшихся в лианах пугливых серн. Он стыдливо и с замешательством думал: - Чем я заслужил все это? А цветы продолжали расцветать при его появлении, пальмы расправлять свои листья, когда он садился под ними, маленькие воробьи и трясогузки озабоченно скакать впереди и всех предупреждать: - Человек идет! Человек идет! Пугливые серны не переставали любоваться им своими прекрасными глазами. Тогда человек подумал: - Они видят меня и воздают почести. А я не понимаю, за что. Быть может, это потому, что я не вижу себя? И человек стал думать: - Как бы мне увидеть себя? Что во мне достойного таких восторгов? Заснувший пруд отражал в своей блестящей глади деревья и цветы, росшие на берегу, синее небо и белые, плывшие по небу облака. Человек сказал себе: - Вот! И с вопросом наклонился над спящею блестящею гладью воды. И вода ответила ему: - Ты прекрасен! В воде отразилось лицо, полное пытливой мысли, и глубокие глаза, горевшие огнем. Человек отшатнулся и сказал: - Теперь я начинаю понимать! Это не глупый воробей, не трясогузка. Воде можно поверить. Вода не станет лгать. Ведь не лжет же она, отражая небо, облака, деревья и цветы. Он снова наклонился над водой и долго смотрел на лицо, ему новое, до сих пор незнакомое. - А действительно, - сказал человек, - я удался Магадзве. И Магадана имеет право гордиться, что меня сотворил! Он выбрал для этого удачный миг. Миг, когда был полон, видно, вдохновенья! Должно быть, каждое движение мое так же полно красоты, если все восхищается, глядя на меня? И, повернувшись спиною к солнцу, человек стал спрашивать землю: - Красив ли я? Он делал телодвижение, шел, поднимал руки к небу, протягивал их, словно срывает цветы и плоды. И глядел на свою тень на земле. И земля отвечала человеку: - Ты красив! Красиво каждое твое движенье! Тогда, налюбовавшись своею тенью, человек радостно сказал: - Теперь я понял все! И крикнул воробьям и трясогузкам: - Вперед! Кричите громче. Я иду! Человек стал горд. Ложась отдохнуть под пальмами, он с неудовольствием глядел вверх: - Какие глупые пальмы! Почему они недостаточно широко раскрыли свои листья? Знают ли они еще, кто под ними лежит? Проходя мимо лужаек, расцветавших цветами, он останавливался и считал цветы. - Сегодня не особенно много. Можно было бы расцвести и посильнее! Почему на этом стебельке нет цветка? И когда воробьи и трясогузки робко чирикали ему в ответ: - На этой травке никогда не бывает цветков! Человек сердился: - Могла бы расцвести, когда я приближаюсь! Зачем иначе и расти такой глупой траве? Просто, вы виноваты... Недостаточно громко кричали о моем приближении! Вы созданы Магадэвой для того, чтобы скакать вперед и возвещать, что я иду! А вы! Как выполняете вы заповедь Магадэвы? Он отбрасывал ногой падавшие на его пути кокосовые орехи: - Эти недостаточно крупны для меня! И от гордости частенько голодал, потому что не хотел протянуть руки к бананам, которые огромными кистями тянулись к нему: - Могли бы быть для меня и пожелтее! На лице его теперь часто было написано недовольство. Он оглядывался кругом: - Почему мало серн выглядывает из лиан на меня? Воробьи и трясогузки с трепетом отвечали ему: - Они пугливы, человек! - В таком случае, прикажите замолчать птицам. Это они своим шумом и гамом пугают робких серн и мешают им любоваться мною. Да и надоели мне песни этих глупых птиц! Они поют недостаточно стройно и красиво в честь меня. Пусть лучше молчат, чем петь гимны, недостойные меня по красоте! Если человек просыпался до восхода солнца, он сердился: - Чего медлит это солнце? Чего оно теряет даром время, вместо того, чтобы прийти любоваться мною? Вот я уже не сплю, а оно еще не взошло. Когда спускался вечер, и в небе загорались звезды, человек смеялся и приветливо махал им рукой. - Ничего, ничего! Высыпайте толпой на небо! Вам захотелось полюбоваться мною? Выходите толпами и смотрите! Так гордился человек своей красотой. Магадэва на небе много смеялся над гордостью человека, но, наконец, Магадзве это надоело. - Этому надо положить предел! - сказал Магадэва. - Это становится глупым! И Магадэва создал обезьяну. Проворно она спустилась с дерева и пошла рядом с человеком. - Это что за чучело? - удивился человек, и что-то знакомое показалось ему в фигуре, шагавшей рядом с ним. Все кругом с удивлением смотрело на человека и обезьяну, шедших рядом. Человек нюхал цветы, расцветавшие по пути, и обезьяна нюхала их. У человека на лице было написано удовольствие, и у обезьяны на лице было написано удовольствие. Пугливые серны, выглядывавшие из-за лиан, спрашивали с недоумением друг друга: - Кто же из них человек? И даже воробьи и трясогузки скакали теперь задом наперед и с удивлением смотрели то на того, то на другого, крича: - Вот идут люди! Люди идут! Люди! Человек вспомнил свое изображение в воде, поглядел на обезьяну и с досадой сказал самому себе: - А ведь похожи! Но он не понимал: - Как же так? Я красив, - это безобразно. А все-таки мы похожи друг на друга? Он сел и погрузился в глубокую думу. Обезьяна села рядом и тоже сделала вид, что погрузилась в глубокую думу. Человек пошевелился. Обезьяна пошевелилась. Человек встал и с досадой быстро пошел прочь. Но и обезьяна вскочила и также быстро пошла с ним рядом. Человек расхохотался, глядя на ее раздосадованный и озабоченный вид. Лицо у обезьяны все сморщилось, и она схватилась за бока. Человек перестал смеяться. - Неужели это, действительно, так безобразно? И обезьяна нахмурилась. Человек отбрасывал попадавшие на его пути кокосовые орехи. Обезьяна делала то же. Человек снова не мог удержаться от хохота: - Неужели же так смешно то, что я делаю? И перестал делать это. Обезьяна шла рядом и повторяла каждое его движение. И человек с ужасом видел: - Точь-в-точь, как я! Настал вечер. И когда человек, увидев звезды, по обыкновению приветливо и снисходительно замахал им руками, обезьяна тоже подняла передние руки кверху и тоже замахала, - так что человек расхохотался и стал кататься по траве: - Великий Магадзва! Как это смешно, и глупо, и некрасиво! Так обезьяна повторяла каждое движение человека. И человек боялся уже сделать лишнее движение, чтоб его не повторила обезьяна, и чтоб оно не вышло глупым и смешным. Человек стал скромно ходить по земле, боясь, чтоб обезьяна, ходившая рядом, не сделала сейчас же смешного движения. Он боялся взглянуть по сторонам, потому что ему стыдно было пугливых серн, видевших его и обезьяну идущими рядом. Когда загремел хор птиц, человек покраснел: - Что ж во мне красивого, раз обезьяна похожа на меня? И он стыдливо старался не топтать травы, росшей на его пути. Скромными улыбками отвечал на цветы, которыми улыбалась ему земля. И, вспоминая каждое свое движение, как его передразнивала обезьяна, думал про себя: - За что, за что мне все эти почести? Человек стал вновь скромен и стыдлив. Так, индусы, все создано Магадэвой со смыслом и на пользу. Все. НЕУДАЧНИК ПЕПЕ (Сицилийская сказка) Пепе был неудачником в жизни. Он сажал апельсины, а вырастали кактусы. Сажал лимоны, а вырастали опять кактусы. Садил виноград, - росли все равно кактусы. Пепе покупал жеребенка, а вырастал осел. Осел удивительно хорошо бегал, когда был пустой, - и ложился наземь, как только его нагружали. Днем он спал, а всю ночь напролет кричал, - так, что Пепе два года не мог заснуть. Кроме того, осел съедал все, что было на огородах у соседей, за что те били и осла и Пепе. Куры у Пепе пели петухом и не несли яиц. - Не иначе, как мою мать сглазила какая-нибудь грязная старуха, когда мама еще была беременна! - в отчаяньи говорил Пепе. - Хоть бы внука ее встретить! Все кишки бы выпустил! Чего-чего не делал Пепе? Ходил голым, чтоб его обдуло ветром. Лазил на горы и валялся в снегу, чтобы очиститься. Жег свечи перед мадонной на улице деревни. В саду росли кактусы, осел кричал с вечера до утра, куры пели петухом. Соседи смеялись: - Пепе! Завел бы себе собаку, чтоб сторожить богатства! Пепе махал рукой: - Все равно, куплю щенка, а вырастет кошка. Терпелив был Пепе. Двадцать лет он терпел. Но, наконец, не выдержал. Поломал все свои кактусы, зарезал кур, которые пели петухом. Сварил, наелся в первый раз в жизни. Даже крякнул. - Хе, хе! Вот оно, что значит быть сытым! Внизу тяжело, вверху легко! Словно человека поставили вверх ногами! Вытянул хворостиной вдоль спины своего осла. Осел не преминул еще раз лягнуть хозяина. Продал соседу за двадцать сольди свою хибарку. Подпоясался потуже. Сунул за пояс нож и деньги. Положил в мешок вареную курицу, поставил свечку мадонне и сказал соседям: - Будьте вы прокляты утром и вечером, чтоб вам не было ни в чем успеха ни днем, ни ночью. Вы еще услышите о Пепе! И ушел в горы. Половина деревни взялась за голову: - Теперь не иначе, как Пепе всех перережет! Но другая половина успокоила: - Его самого убьют карабинеры. А Пепе шел по дороге, рука на рукоятке ножа, и думал: "Провели дорогу, а не ездят! Так и есть! Стоило мне начать разбойничать, как все решили сидеть дома!" Как раз в эту минуту из-за поворота вышел человек и низко поклонился: - Добрый день и добрый путь, хороший человек! Пепе заорал: - Стой! Становись на колени и умоляй, чтоб я тебя не зарезал! Но человек улыбнулся и не двигался с места: - Зачем же мне тебя умолять? Пепе вынул нож: - Да ты видишь, что это нож? - Я не слепой и вижу хорошо, добрый человек. Большой нож. - Ну, а раз это нож, - значит, ты должен бояться! - Чего ж мне бояться, добрый человек? - Тьфу! Пепе потерял терпение. - Будь проклята твоя мать, что родила тебя на свет таким дураком! Как проедусь по горлу ножом, будешь знать, чего бояться! Поумнеешь, - да будешь мертвый! Но человек только поднял голову и подставил горло: - Режь! Пепе отступил: - Как же ты не боишься смерти? - А чего ж ее бояться? Лучше от ножа, чем с голоду. Я три дня ничего не ел! - Как же так? - удивился Пепе. - Совсем ничего? Разве может человек три дня совсем ничего не есть? - Значит, может! - Да, ведь, это, я думаю, страх как мучительно! - Ты думаешь, а я знаю. - Гм! - задумался Пепе. - Хорошо, что у меня есть вареная курица. На, половину. Съешь. Только кости затрещали у человека на зубах. - Теперь легче? - спросил Пепе. - Теперь-то и еще хуже! - отвечал человек. - Только музыку послушал, на зубах похрустело! Если бы эта курица прожила еще лет десять, несла яйца да высиживала, я бы съел ее со всем ее потомством! Пепе рассмеялся: - Да она пела петухом! Ну, на тебе остальную половину. Прощай. Тот даже в ответ ничего не сказал, - только куриные кости затрещали на зубах. Пепе шел и думал: "Праздник, что ли, сегодня у купцов? Чего они не ездят! О, господи, до чего ленивы стали люди!" В это время из леса вышел человек. Пепе даже подпрыгнул от радости. - Стой! - завопил он. - Становись на колени и умоляй, чтоб я тебя сейчас тут же не зарезал! Но человек только посмотрел мрачно. - Кто ты такой, чтоб перед тобой на колени становиться? И с чего это ты будешь людей резать? Пепе рассердился: - Ну, ну! Некогда мне с тобой разговаривать! Разговорился тут с одним, а он у меня курицу и съел! Видишь пояс, видишь нож. Вообще, мое дело такое, чтоб людей резать. Одним словом, я разбойник. И все тут! Разбойник! И выворачивай, значит, карманы! - Ежели ты разбойник, так я тебя поздравляю! - мрачно отвечал человек. - Здорово сегодня будешь ужинать, как я карманы выворочу! - А ты выворачивай! - Дурак! Если б в них что-нибудь было, я бы сам еще третьего дня прожрал! Пепе с отчаяньем всплеснул руками: - Ужели тоже три дня не ел?! Но человек посмотрел на него мрачно и с презрением: - Обжора тот, кто каждые три дня ест! Мой дед, говорят, через три дня ел. И за это его в нашем семействе считали богачом. Мой отец ел через пять дней на шестой. А я ел каждую неделю. Эту неделю, впрочем, пропустил! - Ах, будь прокляты его кишки! - схватился за голову Пепе. - На какого негодяя целую курицу стравил! Что ж мне теперь с тобой сделать? На, подержи нож, я распояшусь. Вот тебе пара сольди. Иди в деревню, - поешь. Человек схватил деньги и пустился бегом. А Пепе подумал: "Если я буду разбойничать, - придется самому околеть с голода!" И Пепе пошел, посматривая, - не видно ли по дороге купца. Как вдруг из куста высунулся ствол карабина, и такой голос, что у Пепе забились и задрожали жилы в пятках, - гаркнул из-за куста: - Ни с места! Ложись! Пепе попробовал было пробормотать: - Я сам разбойник! Но ствол ружья гулял взглядом у него по груди, словно рассматривая, где сердце. - Ложись!.. Да не так, дурак! Лицом к земле. Вот этак! Теперь закрой лицо руками и лежи, пока я тебя не обшарю! - Я щекотки боюсь! - В первый раз в жизни вижу осла с короткими ушами. А смерти не боишься? Лежи, пока башку не расколотил. И хоть было щекотно, но Пепе лежал, пока бандит ему развязывал пояс. - Ишь напутал! Ишь напутал! А денег всего восемнадцать сольди! Видно, что глуп! С такими деньгами в дорогу идет. Вот и пояс я тоже возьму себе. Такому дураку нож оставлять. Теперь лежи и считай до пятисот. Да считай не торопись. Сосчитаешь, - можешь встать. Иди смирно, живи благочестиво. О встрече никому не говори. А утром, в полдень и вечером молись пресвятой деве за Луиджи. Будешь помнить имя? - Буду! Пепе полежал, сосчитал до тысячи, стараясь считать медленней. Сосчитал еще до пятисот, открыл один глаз. Никого. Встал, огляделся, - ни души кругом. Пепе помолился мадонне за Луиджи и пошел в Кальтаниссетту к святому отцу-епископу исповедоваться. - Что же теперь ему, Пепе, остается делать? Святой отец в Кальтаниссетте славился своею мудростью. Пепе пришел к нему и заплакал: - Так человек может и погибнуть. А я все-таки христианин. Когда был мальчиком, служил даже при церкви и всю мессу наизусть знаю. Святой отец ответил: - Расскажи нам свое горе, а мы тебе, как нам святая Анна поможет, так и посоветуем. Чем ты теперь занимался, сын мой? - Я был разбойником. Святой отец покачал головой и сказал: - Это нехорошо. - Только я никого не ограбил. Меня ограбили. Святой отец покачал головой и сказал: - Это для души гораздо лучше. Пепе вздохнул: - Для души-то хорошо, телу только скверно. И зачем у души, словно у собаки хвост, тело выросло? Душа - огонь, тело - как дым. От души в доме тепло, а дым, будь он проклят, глаза ест! Святой отец сказал: - Ты рассуждаешь довольно правильно, и видно, что не совсем глупый человек. Скажи нам, что ж ты думаешь делать? - Да делать, святой отец, я умею, что угодно. Только ничего не выходит. Занимался я до разбойничества землею. Как все соседи. Только у них растут апельсины, лимоны, виноград, - а у меня кактусы. - Зачем же ты сажал кактусы? - удивился святой отец. - Да я сажал апельсины, а вырастали кактусы! Святой отец задумался: - Гм... Сын мой!.. Не легко приискать тебе, в таком случае, занятие. Мы знаем еще только одно дело, где сажают апельсины, а вырастают кактусы. Вот что! Мы сделаем тебя патером. - Меня?! - изумился Пепе. - Тут есть одна деревушка. Когда как-то карабинеры поймали оттуда одного крестьянина по обвинению, что он разбойничает, - так добрый человек даже рот раскрыл от изумления: "Разве не все люди разбойники?" Туда, по чистой совести говоря, никто и идти не хочет. Ты говоришь, что мессу наизусть знаешь? Отправляйся-ка туда. Растолстеть ты там не растолстеешь. Но и с голоду не умрешь. И жизнь человеческая не пропадет. Вот тебе наше благословение. Дали Пепе старенькую сутану, войлочную шляпу и пошел Пепе во вверенную ему деревню. Деревенька была маленькая, но перед мадонной посреди улицы всегда горело свечей десять, - не меньше. - Эге! - сказал себе Пепе. - Тут кой-что сделать можно. Редкий день к нему не приходили исповедоваться. - Я сегодня на заре человека у дороги зарезал. Что мне теперь делать, отец? Пепе качал головой и говорил: - Нехорошо! Долго разъяснял, как скверно у людей отнимать жизнь. - Тебе было бы приятно, если бы тебя зарезали? И назначал: - Положи тысячу поклонов, - или две, или три, - и больше не режь! Тот клал поклоны, а потом шел и поджигал солому у соседа. Пепе говорил поучения, как не следует брать чужого, враждовать между собой и людей убивать. Его слушали и даже плакали. И, слушая поученье, воровали друг у друга из кармана, а потом все вместе шли, кого-нибудь грабили и при дележке пускали друг другу нож в бок. Пепе, наконец, пришел в ужас и отчаянье и пошел к святому отцу в Кальтаниссетту. - Святой отец! - воскликнул он в слезах, кланяясь в ноги. - У меня опять ничего не выходит. Я говорю одно, - а они делают другое. Я говорю: "любите", - а они злобствуют. Помолятся и убивают. Послушают поученье и идут красть! Мудрый отец вздохнул и покачал головой: - Так было, есть и будет до скончания веков, - когда в сердце человеческом хотят насадить что-нибудь доброе. Сажают апельсин, а вырастают кактусы. Иди и не отчаивайся. Не у тебя одного, у всех то же самое. И Пепе вернулся в деревню, где грабили и со слезами слушали поучения, что не надо брать чужого. И каждый раз, как святому отцу из Кальтаниссетты приходилось видеть Пепе, - он улыбался и кивал головой: - Что, брат, Пепе? Сажаешь апельсины, а растут кактусы? И Пепе, улыбаясь, отвечал: - А растут кактусы! ПОЦЕЛУЙ (Сицилийская легенда) Герцог Руджиеро устал на охоте. День выдался счастливый. Не успевал герцог убить одну серну, как прямо из-под ног его лошади вылетала другая. Герцог несся за ней, и едва успевал спустить меткую стрелу с тетивы, - как из кустов вылетала новая серна. Серны, как молнии, мчались там, здесь, тут. Солнце светило то впереди Руджиеро, то позади, то с правого бока, то слева. В конце гонцов, Руджиеро заблудился, - и когда оглянулся, солнце тонуло уж в море. Словно насмерть раненный, день умирал, - и его густой кровью был залит закат. Руджиеро остановился под большим, развесистым деревом, расседлал и стреножил коня, - дал обет завтра, утром, помолиться мадонне вдвое дольше, положил под голову седло и, усталый, лег под деревом. В это время свежий ветерок, который всегда бежит по земле от заката, зашелестел в листьях дерева, - и дерево сказало Руджиеро: - Спокойной ночи, милый рыцарь! - С нами святая Розалия, святая Агата, святая Катерина! - вскочил Руджиеро. - Кто тут говорит? Он обошел дерево кругом, - никого, - положил под голову седло и лег. А дерево сказало: - Пусть хорошие сны тебе предвещают счастье наяву! Руджиеро вскочил. - Кто говорит тут? Но дерево стояло перед ним молчаливое, только шелестя листами. Руджиеро вынул кинжал и ударил в дерево. Словно масло, разрезал кинжал кору. Дерево молчало. Но вот кинжал, видно, тронул древесину. Стон вырвался у дерева, так что Руджиеро отдернул руку: на конце кинжала теплилась капля крови. - Буд проклята вся нечистая сила! - крикнул Руджиеро и обнажил свой святой меч. Этот меч достался Руджиеро от отца. Задумав идти на освобождение гроба господня, отец Руджиеро призвал капеллана, при нем обнажил свой меч и дал страшную клятву не класть меча в ножны, пока святой гроб не будет освобожден. Когда Иерусалим был освобожден из рук неверных, - отец Руджиеро, стоя на коленях в белой рубашке перед гробом господним, вложил меч в ножны и сказал: - Я выполнил, господи, клятву. Теперь даю другую. Отныне этот меч будет вынут из ножен только во славу господню! На смертном одре, передавая Руджиеро свой меч в ножнах, отец сказал: - Дай клятву, что ты обнажишь этот святой меч только во славу господню. И Руджиеро сказал: - Аминь. Руджиеро обнажил теперь меч и воскликнул: - Во славу господню! И изо всей силы ударил мечом по дереву. Страшным криком закричало дерево. Руджиеро рубил. Словно клочья теплого, еще трепещущего мяса, летели щепки. Кровь лилась из дерева и брызгами летела кругом. Дерево кричало, стонало. И чем больше оно вопило, чем сильнее лилась кровь, - тем больше распалялся Руджиеро и рубил святым мечом. Наконец, дерево раскололось, и из него вышла в богатом, но странном уборе девушка такой красоты, что Руджиеро отступил, и святой меч бессильно опустился у него в руке. - Не бойся меня! - сказала девушка, улыбаясь, как ангел. - Я такой же человек, как и ты! - Я никого и ничего не боюсь! - пробормотал смущенный Руджиеро. Девушка, любуясь, смотрела на него, на зелень, на траву, на деревья, на небо. - Триста лет я не видала всего этого! - воскликнула она, всплеснув руками. - Триста?! - с изумлением воскликнул Руджиеро. - Да на вид тебе не больше пятнадцати! Девушка кивнула головой: - Именно в этом возрасте меня и заточил демон в дерево за то, что я не хотела, забывши бога, отдаться ему. Он похитил меня накануне свадьбы. - У тебя был жених? Руджиеро показалось это неприятным. Девушка улыбнулась презрительной улыбкой: - Он знал, что я заключена в дереве. Он слышал стоны. Но боялся даже подойти. Он умер, женившись на другой. Нет, я не люблю моего жениха. - Кто же ты, и как тебя зовут? - спросил Руджиеро. - Меня зовут принцессой Розамундой, - и моему отцу принадлежал тот замок, в котором живешь теперь ты, Руджиеро. И земли, которыми владеешь ты, должны были идти в приданое за мной. Тому минуло триста лет! - с грустью закончила она. Руджиеро стоял смущенный. - И такая неправда была на земле триста лет. - Под этим деревом часто люди ложились отдыхать, - но, лишь услыхав, что дерево говорит, кидались прочь, куда глаза глядят! Пока не пришел ты, храбрый витязь, со святым мечом. - Как же нам устроиться на ночлег? - с недоумением оглянулся Руджиеро. - Если хочешь, поедем, - она улыбнулась, - в наш замок. Я отлично помню дорогу. Я только о ней и думала триста лет! Руджиеро снова оседлал коня, посадил Розамунду впереди себя, и они поехали в замок. Еще подсаживая принцессу на коня, Руджиеро подумал: "А она-таки тяжеленька для такой девушки!" Теперь же, поддерживая Розамунду на седле, он думал: "Словно из железа слита. Не то, что наши женщины, - человеку дотронуться страшно! Вот это была бы жена рыцарю!" Три дня ходил мрачный по замку Руджиеро, а на четвертый еще мрачнее пришел к Розамунде и сказал: - Мне чужого, видит господь, не нужно. Но и уходить из этого замка, где я родился, где умер мой отец, мне было бы тоже тяжело. Что сказала бы ты, принцесса, если бы тебя стали звать герцогиней Руджиеро? Принцесса улыбнулась: - Не успела я освободиться из дерева, а меня хотят заточить в каменную башню. Впрочем, на этот раз я сама готова молить бога, чтоб просидеть здесь триста лет. И взглянула на Руджиеро так, что кровь прилила юноше к голове. Он позвал своего капеллана и сказал: - Приготовь, отец, на завтра капеллу. Да укрась ее получше: ты будешь венчать меня с принцессой Розамундой. И назавтра, в присутствии всех вассалов, Руджиеро и Розамунда стали мужем и женой пред господом богом и добрыми людьми. Ног под собой не чувствовал от радости Руджиеро, когда шел из церкви. Ног под собой не чувствовала от радости Розамунда, когда шла с Руджиеро из церкви. Но Руджиеро показалось, что кто-то шепчет ему на ухо. Руджиеро прислушался. - А ведь жена-то твоя из дерева! - сказал голос и засмеялся. - Экую невидаль сообщает мне сатана! Кому ж как не ему? Будто я сам не знаю! - подумал Руджиеро. - А ведь жена у тебя из дерева! - шепнул ему голос в другое ухо и захохотал. И от этого хохота холодком повеяло в сердце Руджиеро. Когда они остались одни, - Руджиеро взял свою жену за плечо: - Теперь ты... И остановился, словно онемел. Плечо было деревянное. Он схватил ее руку. Сквозь платье чувствовалось дерево. Руджиеро схватился за голову. - Будь ты проклята, чертова колдунья! - завопил он. - Почему ты раньше не сказала мне, что ты деревянная?! И он схватился за меч. - Не убивай меня! - в ужасе, в слезах закричала Розамунда и упала на колени. И стук дерева по каменным плитам заставил от ужаса и отвращения задрожать Руджиеро. - Не убивай меня! Какая же я колдунья, если я принимала благословение святого отца! А почему я не сказала тебе раньше? Звезды по ночам, когда я сидела у окна, спорили с моими слезами: их больше или слез моих. И были побеждены. Почему я не сказала тебе? Разве моя вина, что я с первого взгляда так полюбила тебя? Не убивай меня! Ты сильный и мудрый! Разрушь чары злого духа! Руджиеро приказал сложить во дворе замка костер и собрать всех старух из своих владений. - Слушайте вы, ведьмы! - сказал он. - Видите, что это? - Костер, как будто! - дрожа, отвечали старухи. - Вы все, я знаю, колдуньи. Все, сколько здесь есть! Так вот что. Моя жена испорчена. Это все штуки дьявола. Вы ему служите, - вы и расколдуйте мою жену. Слушайте: или через три дня моя жена будет, как все женщины, или я вас сожгу во славу божию! Три ночи подряд колдовали старухи. Варили снадобье, пели, плясали голые. Творили бесчинства. С ужасом и отвращением сидела среди них Розамунда. В ужасе дрожал весь замок, когда исступленные старухи выли, призывая сатану. А на четвертый день, утром, на дворе замка ярко вспыхнул костер, и старухи с воем, в корчах, сгорели в пламени во славу господню: Розамунда оставалась, как была - деревянной. Руджиеро призвал к себе своего капеллана: - Большую ошибку я сделал в отчаянии, что обратился к помощи дьявола. Хорошо, что поправил ошибку тем, что сжег ведьм на костре. Вот что, отец. Созови со всей Сицилии всех отцов, всех братьев-монахов, известных праведной жизнью я тем, что они угодны господу. Изгоните дьявола из моей жены. Капеллан разослал гонцов по всей Сицилии. И в замок начали стекаться монахи, патеры из всех церквей, из всех монастырей. Шестьдесят патеров отслужили торжественную мессу. В хоре пело восемьдесят монахов. И они принялись заклинать Розамунду, изгоняя из нее беса. Самые страшные заклятия говорили они вплоть до самого вечера. Даже бесстрашный Руджиеро дрожал от ужаса, глядя на это. Розамунда в ужасе, с криками, каталась по полу. И слышался стук дерева по каменным плитам. Измученные патеры и монахи замолчали, переглянулись, - и самый старший из них, отшельник, седой, как лунь, столетний, сказал: - Больше мы не знаем заклинаний. Больше заклинаний нет! И они молча пошли из замка. В горе, в отчаянье вернулись Руджиеро и Розамунда в замок. Она сидела и рыдала. Он стоял у окна. Выла весна. Цвели апельсиновые деревья. Словно завороженный стоял сад, облитый лунным светом. На ветку около самого окна прилетел соловей и рассыпался трелью. Сердце перевернулось у Руджиеро. - Все зовет к любви. А мы?.. Ни на небе, ни в аду нет средства сделать нас счастливыми. И Руджиеро глядел на благоухающую, цветущую землю. - А на земле? - щелкнул вдруг соловей. Руджиеро с ужасом взглянул на него. - Мне послышалось. И он продолжал думать: "Ни огонь, ни вода, ничто не может вернуть Розамунде человеческую прелесть". - А поцелуй? - щелкнул соловей. Закатился трелью, словно расхохотался, и упорхнул, прежде чем Руджиеро успел опомниться. Руджиеро повернулся и подошел к плачущей Розамунде, с дрожью взял ее за твердые, деревянные плечи. Она с глубоким страданием взглянула ему в глаза. Он нагнулся и долгим, долгим поцелуем поцеловал ее в уста. И вдруг почувствовал он сквозь платье, что под его руками затрепетало мягкое, теплое, человеческое тело. - Розамунда! - радостно вскрикнул он и безумно стал целовать губы, теплые, влажные, открытые. - Розамунда! Она трепетала всем телом, гибким, мягким и нежным. И они смеялись от радости, как дети. - Давно бы ты поступил так! - говорила Розамунда, отвечая на поцелуи Руджиеро. - Но почему ж ты мне не сказала? - Я не знала! А соловей, где-то в пахучих ветвях кудрявого апельсинного дерева, закатывался трелью за трелью, - словно умирал от хохота над недогадливостью людской. А луна лила свой яркий свет, и цветы благоухали. И казалось, что это благоухает лунный свет.Так была исцелена принцесса Розамунда, герцогиня Руджиеро. Я записал эту легенду так, как ее только что слышал, так, как она выросла вместе с другими цветами на этом прекрасном острове, под голубым небом и горячим солнцем. ЗВЕЗДОЧЕТ (Из китайских сказок)В Китае, как это всем известно, существует обычай, что богдыхан дерет за косу придворного звездочета, когда тот сообщает ему, что дни стали убывать. Обычай этот ведется издавна, - и еще в глубокой древности всегда делалось так. Когда дни начинали делаться короче, а ночи длиннее, - придворный звездочет торжественно и с церемониями являлся к богдыхану сообщить ему эту новость. Богдыхан принимал его, сидя на троне, окруженный всем своим придворным штатом. Звездочет делал, сколько полагалось, поклонов и говорил, дрожа от страха: - Сын неба, брат солнца и старший родственник луны, могущественнейший повелитель земли и морей, пусть драконы всегда будут благосклонны к тебе! Я принес тебе известие: с сегодняшнего дня дни начнут убывать. Богдыхан, по обычаю, говорил: - А ну-ка, ну-ка, подползи сюда, червяк, осмелься повторить, что ты сказал! Звездочет, не помня себя от страха, подползал на коленях так близко, чтоб богдыхану стоило только протянуть руку, чтоб взять его за косу, - и говорил, наклонясь к земле: - С сегодняшнего дня дни начнут убывать! - Как же так? - строго спрашивал его богдыхан. - Дни будут становиться все короче, а ночи все длинней. - Так что меньше будет оставаться времени для труда, для веселья, для молитв, для мудрых разговоров, и больше для лени, для сна, для лежебокства? Не так ли? - спрашивал богдыхан. - Так, повелитель вселенной. - Что же ты за звездочет, и чего же ты смотришь? - восклицал богдыхан. - Подай-ка мне сюда свою негодную косу! Звездочет обертывал косу желтым шелковым платком и подавал ее богдыхану. И богдыхан начинал его таскать за косу "в поучение всем". Это не было простой церемонией, одной из десяти тысяч двух китайских церемоний. Обычай требовал, чтоб богдыхан таскал звездочета за косу до тех пор, пока не только у богдыхана, но и у звездочета не выступит от усталости на лбу пот. И богдыханы всегда точно исполняли обычай. Богдыхан Юн-Хо-Зан был не только премудрым, но и добрым богдыханом. Вступив на престол небесных драконов, он глубоко задумался над обычаем брать звездочета за косу по случаю убывания дней. - Это ведется издавна, - однако улучшения нет. Дни, в свое время, каждый год начинают все равно убывать, а ночи становиться длиннее. Так говорят все старые летописи. Очевидно, звездочет тут ни при чем. За что же наказывать беднягу? И не пора ли отменить этот жестокий обычай, в котором я не вижу смысла? Все придворные, конечно, поспешили заявить, что богдыхан тысячу раз прав, и громко восславили его мудрость. Только один старый мандарин Тун-Ли-Чи-Сан поднял вверх указательные пальцы обеих рук в знак почтения и покачал головой из стороны в сторону: - Ой! Я боюсь, чтоб с нашей страной не случилось какого-нибудь несчастия из-за отмены старого обычая! Юн-Хо-Зан был добр и улыбнулся страхам Тун-Ли-Чи-Сана. - Конечно! - с поклоном сказал старый Тун-Ли-Чи-Сан. - Ты можешь поступать, как советует тебе твоя собственная мудрость. Но только я думаю, что и наши предки, да будет всегда благословенно их имя, не были глупы. Раз они установили такой мудрый обычай! - Отлично! - улыбаясь сказал Юн-Хо-Зан. - Вот ты и разыщи нам, в чем состоит мудрость этого обычая, - и я даю клятву верно ему следовать! - Я не знаю, в чем тут состоит мудрость! - покачал головою из стороны в сторону Тун-Ли-Чи-Сан. - Но раз предки установили такой обычай, в нем должна быть заключена какая-нибудь мудрость! Между тем, приблизилось обычное время, когда дни должны были начать убывать. Особым постом изнурив свое тело так, чтоб его поскорее прошибал пот, и помолившись предкам, придворный звездочет, по обычаю, сообщил блюстителю дворцовых церемоний, что он имеет сделать богдыхану весьма важное сообщение. Тот предупредил об этом богдыхана, - и в назначенный час звездочет, - чтоб не утомлять богдыхана, сделав 686 поклонов в соседней комнате, - был на коленях введен в зал. Едва дыша от страха, он сделал пред богдыханом остальные 14 поклонов и сказал: - Сын неба, брат солнца и старший родственник луны, да будут благосклонны к тебе все драконы! С сегодняшнего дня ночи станут делаться длиннее, а дни короче. Казни меня за это как хочешь! Юн-Хо-Зан улыбнулся и ответил: - Что ж с этим делать! Это всегда так было, и наказывать тебя не за что! Иди спокойно и считай звезды, стараясь делать это честно. Ушам своим не верил звездочет. Ног под собой не чувствовал от радости, когда делал богдыхану благодарственные поклоны. Преступил даже этикет, сделавши двумя поклонами больше, чем следовало. Добрый Юн-Хо-Зан улыбался. Придворные в один голос славили его мудрость за отмену жестокого обычая. Один старик Тун-Ли-Чи-Сан качал головой из стороны в сторону, предчувствуя неминуемое несчастие. Известие о том, что жестокий обычай тасканья звездочета за косу уничтожен, - с легкостью и быстротой ветра распространилось по всей стране. Все славили мудрость богдыхана. И через десять дней пятнадцать юношей из лучших мандаринских фамилий явились к блюстителю дворцовых церемоний, поклонились и сказали: - Мы хотим послужить богдыхану ученьем считать звезды. Мы желаем быть придворными звездочетами. Блюститель дворцовых церемоний поблагодарил их и принял в звездочеты. Как отказать человеку, который хочет быть звездочетом? На каком основании? Звезды может считать каждый. Если они на этом поприще хотят послужить богдыхану? Через три дня явилось еще сто юношей лучших и знатнейших фамилий. А затем желающие стать придворными звездочетами начали являться каждый день. Никто не хотел ни служить, ни судить, ни писать, ни командовать войсками, - все хотели быть звездочетами. Не стало ни судей, ни военачальников, ни главных писарей, - все кругом были только звездочетами. Не только все юноши знатных фамилий, но даже многие из стариков записались в придворные звездочеты. И все дела пришли в упадок. По истечении года, когда снова пришло время убывания дней, в зал богдыхана вошел уже не один звездочет, - а целая толпа звездочетов, молодых, пожилых и совсем старых, и в один голос объявила, что дни стали убывать. Шум был такой, что богдыхан должен был даже заткнуть уши. С недоумением обратился он к старому Тун-Ли-Чи-Сану, который сидел около и покачивал головой из стороны в сторону: - Что мне с ними делать? Старый Тун-Ли-Чи-Сан поклонился и сказал: - Я нашел премудрость, заключавшуюся в древнем обычае предков! Сейчас же после приема звездочетов богдыхан принял Тун-Ли-Чи-Сана с глаза на глаз в комнате совета и разрешил ему: - Говори, действительно, то, что ты думаешь! Тун-Ли-Чи-Сан много раз поклонился, поблагодарил за позволение и сказал: - Старинные летописи, которые я читал в течение этого года, пока все записывались в звездочеты, повествуют, что не только никогда при дворе богдыхана не было более одного звездочета, - но иногда двор оставался даже и вовсе без звездочета. Так что приходилось назначать в звездочеты силою, в наказание за проступки и дурное поведение. Обычай быть оттасканным за косу до того пугал всех, что только самый ленивый и праздный из молодых людей соглашался идти в звездочеты и подвергаться наказанию в присутствии всех. Да и такой, как мы видим, находился не всегда. С мудрым уничтожением этого мудрого обычая никто не захотел быть, кроме как звездочетом. И дела страны пришли в упадок. Всякому хочется стать придворным звездочетом. Только звездочетом, и никем более! Звездочет пользуется всеми прелестями придворной жизни, и пойди, усчитай его: делает ли он свое дело? Он говорит: насчитал пока 10 000 звезд. Где они? Он показывает пальцем на небо. Проверь его! И все только считают звезды. Воля твоя, и решение принадлежит твоей мудрости, но я нахожу обычай предков не лишенным рассудительности! Юн-Хо-Зан отпустил его мановением руки и долго сидел в задумчивости. Выйдя же из задумчивости, он приказал созвать весь двор и сказал: - Вот дела в нашей стране пришли в величайший упадок. В этом я вижу наказание неба и мщение духов предков за неисполнение их премудрых обычаев. А потому я объявляю, что впредь буду свято исполнять обычаи предков, и со следующего же года восстановляется обычай драть за косу придворного звездочета, если он сообщит, что дни начинают убывать. Вы слышали? Теперь ступайте, и будем надеяться, что наше послушание заставит смилостивиться разгневанных предков и праведное небо. Все придворные в один голос восславили мудрость богды-хана, но на следующий же день половина звездочетов пожелала перейти на какие-нибудь другие должности. С каждым днем число звездочетов таяло, как кусок льда на солнце. А когда, через год, снова настало время убывать дням, в зал, дрожа от страха, вполз на коленях всего один, прежний звездочет. Это был самый ленивый и праздный из молодых людей. Но и он хотел накануне отказаться от звания звездочета и сделаться судьей. Ему не позволили только, чтоб не нарушать этикета. Сделав остальные 14 поклонов пред богдыханом, он, заикаясь от страха, сказал: - Сын неба, брат солнца, старший родственник луны, пусть все драконы охраняют тебя и день и ночь. Дни нынче стали короче, а ночи длиннее, - но клянусь всеми моими предками и всеми моими потомками, я в этом не виноват! И заплакал. Юн-Хо-Зан улыбнулся, подозвал его поближе, взял сквозь желтый шелковый платок за косу и принялся таскать во всем согласно с обычаем предков. Напрасно звездочет кричал: - Я вспотел уж! Я вспотел! Юн-Хо-Зан продолжал таскать его за косу, приговаривая: - Я тебе покажу, червяк, как сообщать богдыхану неприятные известия. Так был восстановлен в Китае мудрый обычай предков. И дела страны, - как говорят летописи, - в скором времени процвели. МАКЕДОНСКИЕ ЛЕГЕНДЫ (В этих легендах самое легендарное то, что они представляют собою правду. Герои этих былин, имена которых с ужасом повторяют Македония и Старая Сербия, или, действительно, существовавшие личности, - или, - как Ибрагим Алач, - личности, существующие и в настоящее время и продолжающие свои "легендарные" подвиги. - Примечание В.М. Дорошевича.) I Ибрагим Алач Это не колокольчики стад звенят в горах, - это звенит копытами по горной тропинке сухой, проворный, как коза, горбоносый конь Ибрагима Алача. Это не искры сыплются от кремней по дороге, - это вспыхивает на солнце золотая насечка на пистолетах, на кинжалах, на ятагане Ибрагима Алача. Зачем спускается с гор Ибрагим? Сегодня день Великого Всадника. День святого Георгия. Велик аллах! Он создает птиц, - он же рассыпает им корм по земле. Он создал горы, чтобы жить. А долины покрыл золотыми нивами, зелеными лугами, стадами, сербами и болгарами. Каждый год, в день Великого Всадника, "господа" спускаются с гор, чтоб назначить сербам "четели" ("Четель" - дань албанцам обыкновенная. Она освящена обычаем. - Примечание В.М. Дорошевича.). Кому сколько платить. Три крови на Ибрагиме. Три магометанских крови, - потому что кровь "райя" и не считается за кровь. Но едет он спокойно и беззаботно, рука на рукоятке пистолета, ничего, никого не боясь. Много чего знает Ибрагим, - только одно не знает: страха. Весело глядит он вниз на долину, - и под тонкими черными усами улыбаются губы Ибрагима. О веселом думает человек. Думает он, должно быть, какие "зулумы" возьмет с неверных собак ("Зулум" - дань экстраординарная. Каприз. Она назначается албанцами по прихоти. Но тоже освящена обычаем. В этой стране все "освящено обычаем". - Примечание В.М. Дорошевича.). И "господа", которые спускаются с гор в долину назначать сербам "четели", - видя веселого Ибрагима, улыбаются и думают: "Будет о чем поговорить! Что на этот раз выдумал головорез?!" Потому что Ибрагим Алач считается головорезом даже албанцами. Тихо в Рибовице. Ибрагим едет по пустым улицам, узенькими коридорами между стен без окон, - потому что кто же здесь делает окна на улицу? И пословица старосербская говорит: "Если строишь дом в Ипеке, не делай окон на улицу; если в Приштине, пожалуй, сделай, только повыше от земли; в Призре-ие, если крепки железные решетки, можешь даже отворять окно, - когда на улице никого нет". А Ипек рай пред Рибовицей. Ибрагим останавливает коня пред калиткой и свистит. В тот же миг из калитки выходит серб без шапки. Он ждал по ту сторону калитки, - когда его свистнут. Ждал, и сердце его билось по стуку копыт коня Ибрагима. - Здравствуй, господин! - говорит серб, рукою касаясь земли, и держит стремя Ибрагиму. Ловко, как кошка, соскакивает с коня Ибрагим и идет в дом к сербу. Считает у него скот, говорит: - А нынче хорошо зазеленело в полях. Делает на двух "четелях" заметки, сколько в этом году платить сербу, - одну дощечку отдает ему, другую прячет к себе в сумку за седлом. Даже не смотрит дрожащий серб на дощечку. Сколько там нацарапано. До Михаила архангела времени много. Успеет насмотреться. Ибрагим Алач объехал всех "своих" сербов и повернул коня на базар. Дело сделано, теперь можно и повеселиться. "Четели" назначены, теперь можно заняться и "зулумами". На краю базара лавка Данилы. Ибрагим трогает повод. Конь, перебирая точеными ногами и косясь на разложенную зелень, останавливается у лавки Данилы. - Здравствуй, господин! - говорит Данило, бледнея и касаясь рукою земли. Ибрагим смотрит на него с улыбкою. Достает из-за пояса шелковый платок, наклоняется с седла, захватывает в горсть бобов из кошелки, завязывает в шелковый платок и кидает в лицо Данилы. Данило кланяется, касаясь рукою земли, и с ужасом глядит на платок. Ибрагим уже проехал дальше. Данило развязывает шелковый платок и считает бобы. Ноги у него подкашиваются, глаза становятся мутными, дрожит отвисшая нижняя губа. И долго он понять не может, что говорит ему покупатель, пришедший купить зелени. Ошеломило человека. А Ибрагим окликнул уж скотовода Марко, выгнавшего на базар поганых свиней. - Поганый! - Здрав будь, господин! - низко кланяется Марко. Ибрагим, не торопясь, достает две гильзы. Высыпает из дробницы двенадцать картечин. Шесть сыплет в одну гильзу и затыкает пыжом. В другую насыпает сначала пороху заряд, забивает пыжом. Марко, дрожа, испуганными глазами смочит на то, что делает Ибрагим. Ибрагим, не торопясь, кладет и в эту гильзу шесть картечин, забивает пыжом и кончиком кинжала чертит на гильзе знак: - Это будет значить: "для Марко". Он прячет свою гильзу с порохом в патронташ, который идет по поясу, а другую, с одними картечинами, подает Марко. - В день Великого Воина я приду опять. От тебя будет зависеть, куда получить свой заряд: в карман или в лоб. Что тебе лучше, то и выбирай. - Счастлив будь, господин! - бормочет Марко, пряча гильзу за пазуху и все еще кланяясь, хоть Ибрагим уже проехал дальше. Рука у него ходит ходуном, и долго Марко не может найти даже собственной пазухи. Ибрагим встретил приятелей - "господ", которые тоже уж назначили "своим" сербам и болгарам и "четели" и "зулумы", - и всех их позвал в гости к Мирко. Самый богатый гяур во всей Рибовице. Знает Мирко, что господин его не минет. Спрятал дочь в погреб. Посмотрел на жену: - Кажется, не хороша? Но махнул рукой: - Ступай и ты в погреб. Лучше будет! Один с работниками господам услужу. С низкими поклонами встречает Мирко своего господина и чужих господ. - В прошлый день Великого Воина я видел у тебя дочь. Тогда еще была девчонка, теперь прошел год... Где она? - Девушки плохие жильцы. Не успел оглянуться, уехала жить в другой дом. Вышла замуж моя дочь! - улыбаясь и кланяясь, отвечает Мирко. - Жаль, - мрачно говорит Ибрагим, - скажи жене... - Жена к соседям ушла! - кланяется Мирко. - Ну, а бараны у тебя дома или тоже к соседям в гости ушли? - Бараны дома! - старается как можно веселее смеяться Мирко. - Жарь их. До позднего вечера бражничает Ибрагим со своими гостями. Угощает их как только можно лучше. А когда взошла луна, и при ее свете узенькой белой ниточкой засверкала на горе тропинка, Ибрагим поднимается с места. Заседланные кони уж нетерпеливо бьют копытами о землю. - Сколько было барашков? - спрашивает Ибрагим, доставая кошелек. Мирко смотрит на него с удивлением, даже" с испугом. - Сколько было барашков? - Не слышишь? - уж сердито повышая голос, спрашивает Ибрагим, и брови его заходили ходуном. Все "господа" смотрят на Ибрагима с удивлением. А он перебрасывает из руки в руку кошелек и звенит серебром. - Сколько было зажарено барашков? - Что их считать? - бормочет Мирко. - Было шесть... - Почем теперь барашки? - Да стоит ли даже думать об этом, господин... Брови Ибрагима сдвинулись сурово и страшно. Рука, кажется, потянулась к ятагану. - К тебе не разбойники приехали, собака. Говори, сколько стоит барашек... - Три пиастра! Три пиастра! - спешит ответить трясущимися губами Мирко. Он не знает, не во сне ли ему это снится. И только думает: "Если сплю, поскорей бы проснуться!" - Барашки были хороши! - успокоившись, говорит Ибрагим. - За таких барашков не жаль заплатить и по пяти пиастров! Мирко вздыхает с облегчением и кланяется с благодарностью. - Куры? - Ну, что кур считать? Что может курица стоить? - Куры, тебя спрашивают? - Ну, полпиастра, господин. Полпиастра, господин. - Куры были жирные. Мне подарков не надо. Такая курица стоит целый пиастр! Их было зажарено десять... - Ну, хоть было зажарено и пятнадцать, - будем считать, что десять. - Пятнадцать кур - пятнадцать пиастров. Да тридцать за барашков. Ну, все остальное, будем считать, пятнадцать пиастров еще. Пятьдесят пиастров за все угощение. Довольно? Мирко одной рукой дотрагивается до земли, другой касается лба и сердца. Радостная улыбка у него по всему лицу: - Господин!.. - Ну, так плати мне пятьдесят пиастров, - и мы едем. Пора! - спокойно говорит Ибрагим. Все "господа" разражаются хохотом. Только один Ибрагим спокоен. - Ну, что ж ты стоишь? Плати пятьдесят пиастров. Сам сказал, что угощенье стоит столько. Плати "таш-парази" ("Таш-парази" - плата "за работу челюстей". Тоже "освящено обычаем". - Примечание В.М. Дорошевича.). Нетвердыми шагами идет Мирко в Другую комнату, стараясь улыбнуться, выносит деньги и с низким поклоном подает их Ибрагиму. Ибрагим пересчитывает пиастры, говорит: - Это недорого! - Кладет их в кошелек, прячет кошелек за пояс, как кошка, вспрыгивает на седло. И в ночной тишине зазвенели по каменистой тропинке, как колокольчики удаляющегося стада, копыта коней "господ", уезжающих к себе в горы до дня Великого Воина. В день Великого Воина, архангела Михаила, снова "господа" спускаются с гор в "свои" долины. Собирать "четели" и "зулумы", назначенные в день Великого Всадника. Снова едет Ибрагим, сверкая золотой насечкой на пистолетах, кинжалах, ятагане, по мертвым улицам Рибовицы, и сухопарый конь его стучит копытами по мерзлой земле, словно гроб заколачивают. Ибрагим останавливается у низеньких калиточек, достает из сумки за седлом дощечки, по ним пересчитывает пиастры "своих" низко кланяющихся сербов и болгар. "Четели" собраны. Ибрагим выезжает на базар. Торговец Данило уж ждет его на пороге лавчонки, дрожащий, - встречает низким поклоном. Ибрагим останавливает коня. - Не потерял ли я тут, около твоей лавки, шелкового платка в день Великого Всадника? - спрашивает Ибрагим. - Верно, господин! - с бледной улыбкой отвечает Данило, доставая из-за пазухи платок. - Шелковый платок с золотом. Я сохранил его в целости! И он дрожащею рукою подает Ибрагиму платок. Ибрагим, не торопясь, развертывает платок. Данило меняется в лице. Ибрагим пересчитывает золотые и, подбрасывая их на ладони, спрашивает: - Все? Данило становится белым под пристальным взглядом Ибрагима, дрожит всем телом. Голос его становится каким-то странным, глухим, чужим. - Сколько было бобов... - с трудом выговаривает он. - Собака! - спокойно говорит Ибрагим, и в голосе, и во взгляде его отвращение, презрение. - Собака! В каждом пальце у меня больше ума, чем у тебя в голове! Собака!.. Ты думал: "Господин не считал бобов". Мне не нужно глядеть, я на ощупь сочту, сколько. Я дал тебе двенадцать бобов, а ты мне возвращаешь одиннадцать золотых?! Ибрагим медленно считает, опуская золотые в кошелек: - ...девять... десять... одиннадцать... двенадцать... Отчаянный визг Данилы заставляет вздрогнуть всех на базаре и шарахнуться в сторону. Ятаган Ибрагима, словно молния, сверкнул. Данило держится за левое ухо, сквозь пальцы у него льется темно-алая кровь. Отрубленное окровавленное ухо валяется у его ног. Весь базар, при блеске ятагана, от ужаса широко раскрывший глаза, теперь уже глядит успокоенно: - Только ухо! А Ибрагим уж поманил к себе из толпы Марко. Ежесекундно наклоняясь, чтоб коснуться рукою земли, Марко приближается к Ибрагиму. - Будь здрав, господин! Ибрагим смотрит на него с презрением и шарит в патронташе. - Твой заряд цел. Хочешь получить его в карман или в голову? - Я надеюсь получить его в карман! - отвечает, стараясь улыбнуться. Марко. - Только прости меня, господин. Ты мне тогда не сказал, а я побоялся спросить. Что ты желаешь иметь? Овец или коз? - А ты что же приготовил? - строго спрашивает Ибрагим. - У меня есть и овцы, и козы. Что тебе будет угодно, господин! - отвечает с поклоном Марко, показывая на стадо, пригнанное на базар. - Хорошо! - спокойно и с удовольствием говорит Ибрагим. - Я возьму шесть коз... У Марко - вздох облегчения. Словно тяжесть упала с него. Он с жадностью глядит на своих жирных, косматых овец. - ...и шесть овец! - спокойно добавляет Ибрагим. Марко бледнеет, начинает пошатываться на ногах. - Гони тех и других во двор к Мирко. Я еду к нему есть. У Марко в глазах на момент ненависть, но он спешит поклониться. Марко гонит коз и овец во двор к Мирко. У Мирко уж все готово к приему господина. Дом полон чада. Кипит, шипит все жареное, вареное. Мирко с поклонами, с улыбкой, которая даже кажется радостной, встречает "своего албанца". - Вот что, Мирко, - говорит Ибрагим, садясь есть, - я отдохну, - а ты пока прогони ко мне моих коз и овец. Мне не хочется их гнать самому. Да скажи там, у меня дома, чтоб прислали мне патронов, - я мало захватил. Мирко кланяется и спешит исполнить приказание. Перед вечером он возвращается с патронами. - Все исполнено, как ты приказал! - с радостной улыбкой сообщает он. У него сияющее лицо. Ибрагим, улыбаясь, глядит на него и на патроны. - Мирко, ты потерял два патрона. Мирко смотрит с удивлением и легким испугом: - Мог ли я, господин?.. Я нес патроны, - твои патроны! - как собственные деньги. Сколько мне дали у тебя дома, господин, столько я и принес. Приедешь домой, - спроси. Они скажут, что дали... - Мирко, ты потерял два патрона! - спокойно повторяет Ибрагим, но уже брови его сдвинулись. Глаза смотрят зло, углы губ опустились от презрительной улыбки. - Ты потерял два патрона, собака. Ведь ты пригнал ко мне весь мой скот?! - Весь, господин! Мирко бледнеет, дрожит. - Чего ж ты бледнеешь, собака? Ты пригнал шесть коз и шесть овец? Мирко молчит. - Тебе дали столько патронов, сколько голов скота ты пригнал. Так было заранее приказано дома. Тебе дали, значит, двенадцать патронов?!.. Или ты украл у меря две головы. Молчишь, собака?.. Ибрагим достает пистолет. Мирко хочет крикнуть, но у него перехватывает дух. Он открывает рот, но не может пошевелить губами. Ибрагим, спокойно развалясь, целит ему в лоб. Ибрагим с интересом, с удивлением смотрит на то, чего он не знает. На страх. Он смотрит, как у Мирко сами подгибаются колени, как вытягивается лицо, как становятся бессмысленными глаза, как они закрываются слезами. Смотрит, как каждая жилка, каждая морщина дрожит у Мирко. Все лицо дрожит, как кисель. И с отвращением нажимает курок пистолета. Выстрел. Мирко взмахивает руками, откидывается назад и валится набок. Ибрагим встает, прячет за пояс пистолет и шагает через тело, на ходу бросив только мельком взгляд. Между глаз. Выстрел был хорош. Ибрагим вскакивает на коня и спокойно, не торопясь, едет назад, к себе в горы. И словно колокольчики удаляющегося стада, звенят копыта коня по подмерзшей от ранних заморозков земле. И голубыми огоньками вспыхивают при ярком свете луны искры насечки на пистолетах, кинжалах, ятагане Ибрагима. Алача. II Георгий Войнович (Это произошло в первой половине XIX века. - Примечание В.М. Дорошевича.) Это не Вардар, напившись кристальных вешних вод от тающих горных снегов и опьянев, белый от пены, бурный, с ревом несется, подбрасывая на гребнях своих стволы столетних деревьев, катя огромные камни, все разрушая на пути, - это Яшар-паша едет по долине Вардара. Впереди него несутся крики ужаса, за ним путь улит слезами. В злую минуту взглянул злой албанец на долину Вардара, - и резнули ему глаза трепетные огоньки свечей в окнах церквей. Много церквей настроили "райя" по долине. И сказал паша: - Разрушу все до основания. Клянусь, - каждый камень, на котором есть знак креста, переверну два раза! Шло за Яшаром его отборное албанское войско, жестокое и злое. Шли с кирками, с ломами, с заступами рабочие, чтоб подрывать и ломать церкви. И куда ни придет Яшар, в том селении только грохот раздастся, и столб пыли, словно дым густой, взовьется к небу. Плакала "райя" и с ужасом говорила: - Пришел конец света, и антихрист идет по земле. Сидел Яшар на площади, на узорном ковре, на шитых подушках и курил кальян. А каменщики и землекопы работали заступами, кирками, ломами, подрывали и подламывали церковь. Яшар махал платком, - и по этому знаку рабочие давали последний удар. Треск, грохот раздавался. Рушился купол, стены. Ураганом взвивалось вверх облако пыли. И когда пыль проходила, только груда камней лежала вместо церкви, и как саваном, белою пылью были покрыты все дома, все улицы местечка, словно в саваны одетые, покрытые белою пылью, стояли люди. Земля вздрагивала от ужаса. А люди плакали и терпели. Яшар-паша шел дальше и дальше разрушал. В Липьяне к старому собору собралася "райя" и в ужасе глядела на стены, от старости поросшие мохом: - Ужели и этого старика не пощадит паша?! Никогда еще столько свечей не пылало в соборе. И день, и ночь духовенство пело молебны, и народ плакал и молился. Тихо было кругом Липьяна. Изо всех деревень народ ушел в город молиться и плакать. Но вот по дороге раздались крики ужаса. Это бежали обезумевшие от ужаса жители соседнего местечка: - К вам Яшар идет! К вам Яшар идет! А по пятам за ними гнались, сверкая оружием, албанцы Яшара, злые и радостные. Ехал, окруженный блестящею свитой, Яшар. Шли, словно могильщики, с заступами землекопы, с кирками и ломами каменщики. Прошли они, звеня и гремя, по мертвым улицам Липьяна, - и остановились на площади, против собора. Усмехнулся Яшар, увидев целое море огоньков в узеньких, стрельчатых окнах старого, от старости позеленевшего собора. И сказал он своим приближенным албанцам: - Гоните райю из собора. Сейчас начнем подкапывать стены. А солдаты Яшара стали подальше от домов: - Такая громада - собор рухнет, - земля содрогнется, и домам не устоять. Весь город рухнет вместе с собором. Приближенные албанцы протискались сквозь толпу к дверям собора и крикнули: - Выбегайте, собаки. Сейчас начнем подкапывать стены. Рухнет, - раздавит вас, как кучу червяков. Но народ, который был в соборе, в один голос отвечал: - Не пойдем из собора! Рушьте его на наши головы! Здесь отпевали наших прадедов, дедов, отцов. Здесь отпоют и нас. И духовенство запело, отпевая народ, решивший умереть. Яшар усмехнулся: - Глупые! Когда молния летит в вековой дуб и разбивает его в щепки, - разве она думает о мошках, которые сидят на его листьях? И если несколько собак приютилось под деревом, разве это заставит молнию изменить свой полет? Яшар - молния аллаха. И он дал знак землекопам и каменщикам, окружившим старые стены собора, начать работу. Стукнули заступы, кирки, ломы, - и вся несметная толпа народа, которая не поместилась в соборе и стояла около, попадала в ужасе на колени, закричала и завыла. И был так страшен этот вой, что вздрогнуло даже сердце Яшара. Он поднял руку, чтоб остановить работу. Посмотрел на покрытые мохом вековые стены, прислушался к похоронным напевам, несшимся из храма, посмотрел на рыдавший на коленях на площади народ и задумался. Словно отца всякий хоронил. - Хорошо! - сказал Яшар. - Если вам уж так дорог этот старик, - я согласен его оставить. Но с одним условием. Он усмехнулся злою улыбкою: - Видите это дерево? Пока солнце опустится до него, пусть кто-нибудь из вас сбегает в Приштину и принесет мне оттуда во рту око железных гвоздей. Если не успеет, - собор будет разрушен, как только солнце дойдет до дерева. Торопитесь! Яшар с презреньем оглядел "райю". Толпа переглянулась. До Приштины - верст десять. Времени оставалось с час. Да и разве можно добежать с закрытым ртом, полным гвоздями? - Что ж вы? - продолжал презрительно улыбаться Яшар. - Никто не найдется? - Я! - раздался голос среди "райи". И из толпы вышел Георгий Войнович. Яшар засмеялся, глядя на него: - Беги! Георгий Войнович сбросил с себя лишнюю одежду, поклонился паше, поклонился народу и бросился бежать. Народ в ужасе стоял на коленях и молился за Георгия Войновича. Каменщики и землекопы шутили, смеялись, выбирая места для будущих ударов заступами и кирками. Яшар смеялся со своими албанцами и поглядывал на солнце. А время неслось, как перед казнью, - и солнце быстро падало к дереву. С улыбкой Яшар и с ужасом народ смотрел на солнце. - Не вернется Георгий! Вот золотом вспыхнула с края листва, и ветви стали розовыми. Вот черное кружево листьев вырезалось на золотом солнечном круге. А Георгия Войновича нет. Солнце сейчас-сейчас коснется ствола. Каменщики, землекопы взялись за кирки, заступы, лопаты и впились глазами в пашу, ожидая знака. Прищурив один глаз, с насмешливой улыбкой Яшар взглянул на солнце и на ствол, подождал несколько мгновений и поднял руку. Но в эту минуту раздался крик: - Бежит! Бежит! По дороге бежал Георгий Войнович. Ноги у него подкашивались, он качался из стороны в сторону. Бежал, как бежит петух, которому перерезали горло. Спотыкаясь, с безумными глазами, он сделал несколько последних прыжков и упал у ног паши. Изо рта у Георгия Войновича полилась густая кровь, и в крови гвозди. С изумлением и с ужасом смотрел на него Яшар-паша. С изумлением и с ужасом глядели все албанцы. "Райя" рыдала. - Встань! - приказал Яшар. Но Георгий Войнович лежал, дергаясь у ног паши. И кровь лилась, лилась из его рта. Георгий Войнович умирал. Он проглотил несколько гвоздей. Яшар-паша поднялся. - Какая верная собака! - сказал он. Ужас охватил Яшара, он вскочил на коня и молча дал знак ехать обратно. Молча и в ужасе поехали за ним албанцы. Молча и в ужасе пошли каменщики и землекопы, с заступами на плечах, словно могильщики. А народ теснился вокруг умиравшего в судорогах Войновича, чтоб поцеловать хоть край его одежды. Так умер Войнович и спас старый Липьянский собор. И песни Старой Сербии до сих пор поют о подвиге Георгия Войновича. III Чауш Висла (Чауш - сержант турецкой армии. Время действия - 1896 г. Чауш Висла и теперь еще "гремит" в окрестностях Ипека и, как все албанские бандиты, - "неуловим". - Примечание В.М. Дорошевича) В Ипеке, в Приштине все жалеют чауша Сали-Бисла: - Такой бравый был человек! И погиб из-за чего?! Из-за женщины. Сали-Бисла был, действительно, бравый человек. Прежде он разбойничал в горах, - и такого страха нагнал кругом, что ипекский вали послал к нему верного человека. - Охотнику лучше живется, чем дичи. Чем нам за тобой охотиться, охоться лучше за другими. Чем мерзнуть да мокнуть под дождем в горах, живи лучше в тепле и в холе. Чем разбойничать, - поступай на службу к нашему светлейшему султану. Будешь сам охранять край от разбойников. Сали-Бисла ответил: - Что ж, если хорошо заплатят, - мне все равно. Вали обещал Сали-Висла сделать его через месяц "чаушем" и жалованье дать, как чаушу следует, и пенсию потом, - и послал в Стамбул донесение: "Порядок вводится быстро. Опаснейший из разбойников Сали-Бисла раскаялся и даже поступил на службу охранять край от других разбойников". Так Сали-Бисла из разбойника Сали-Бисла стал охранителем страны, а вали получил из Стамбула благодарность за усердие и быстрые успехи. Однажды соседний албанский бей, богатый и могущественный человек, позвал к себе чауша Бисла и сказал ему: - Ты, пожалуйста, не забирай себе в голову, что если исполнишь мою просьбу, то окажешь мне этим огромную услугу. Просто мне, по своему званию, не пристало пачкаться в таких делах. Отчего не дать заработать бедному человеку? Я и подумал: "Чауш Бисла - бравый малый, дам ему заработать". Сали-Бисла поклонился и подумал: "Когда богатый начинает заботиться о бедном, значит, ему хочется от бедного что-нибудь получить". А сказал: - Ты голова, я руки. Ты подумай, - я исполню. - Нехорошо даже, - сказал бей, - когда хорошая собака - в дурных руках. Не то что человек. Ты знаешь в Ипеке болгара Семена? - Всю семью знаю! - отвечал Бисла. - Пропади вся его семья, кроме жены! Марица - красивая баба. Обидно, что собака ест хорошее кушанье, когда люди голодны. Такой женщине место у албанца, а не у гяура! Бисла поклонился и сказал: - Что ж, сотня пиастров никому повредить не может! Всякому человеку приятно иметь сотню пиастров. - А пятьдесят? - спросил бей. - Я о тебе же забочусь, хочу дать работу бедному человеку, а ты... - Работу бедному человеку норовит дать всякий! - отвечал с улыбкой Висла. - Бедный же благодарит того, кто заплатит. - Получай семьдесят пять и славь аллаха за мое благородство. - Сначала попросим его, чтобы помог в деле. Через два дня, под вечер, когда Марица шла за водой, из-за камня выпрыгнул Сали-Бисла, схватил ее в охапку, завязал рот платком, побежал с ношей к коню, который был привязан невдалеке, вскочил на седло и повез Марицу к бею. Делам хорошим и дурным один враг - время. Время приносит мысли. Мысли изменяют дела. Ехал чауш, глядел на Марицу и думал: - Не держал я в руках семидесяти пяти пиастров? А такой красавицы в руках не держал. Семьдесят пять пиастров! Приставь пистолет ко лбу, - у кого не найдется семидесяти пяти пиастров?! А такой жены не найдется. Бей желает ее себе! Вот какая женщина! Так дорогой думал Висла. И с полдороги повернул коня назад. Вместо дома бея отвез Марицу к себе домой. Прошло три дня, - бей позвал к себе Висла. - Где Марица? Бисла улыбнулся: - Нехорошо, бей! Берут женщин у гяуров. Албанец у албанца женщин не отнимает. Такого обычая нет в нашей праведной земле. - Как у албанца?! - закричал бей. Бисла поклонился: - Ты мудрый, бей, а я человек простой. Мне б и в голову не пришло такой богатой мысли. Ты сказал: "Такая женщина, как Марица, должна быть в доме у албанца, а не гяура". Ты - албанец, я - албанец. Я и отвез Марицу в дом к албанцу. Я украл Марицу. Но крадут, бей, для себя. Света не взвидел бей: - Прочь с моих глаз! Будешь ты меня помнить! Бисла поклонился: - Да и ты меня не забудешь. Бей приказал позвать к себе болгара Семена. В слезах к нему явился болгар. - Слышал я о твоем горе! - сказал ему бей. - Три дня ищу жену, - как в воду канула! - рыдал болгар. - Я знаю, кто ее украл! - сказал бей. - Чауш Сали-Бисла.. Он сам мне сознался. Твоя жена у него. Иди к вали и жалуйся. Теперь не прежние времена, разбойничать не ведено! Побежал Семен к вали. Вали разгневался и приказал позвать к себе чауша. Смело пришел Сали-Висла к гневному вали. Вали затопал ногами, закричал: - Тебя же, негодяй, поставили охранять людей от разбойников, - а ты сам же разбойничаешь? Сейчас сознавайся: ты украл жену у Семена болгара? Бисла поклонился и спокойно ответил: - Семена болгара жена у меня. Но я ее не крал. Своих вещей не воруют. Она сама отдала мне свою красоту, еще когда была в доме у Семена. Об одном только и просила: "Возьми меня к себе. Хочу принять ваш святой закон и быть тебе верной женой". - Врет он! Врет он! - закричал, застонал болгар Семен, который стоял тут же. Висла оглянулся на него с удивлением, словно только что заметил, что Семен здесь. И пожал плечами: - В первый раз слышу, чтоб гяуры смели кричать, когда албанец говорил с турком. Паша закричал на Семена: - Молчи, собака, когда люди говорят! Но мрачно посмотрел на Бисла: - Врешь! Семен болгар говорит, что ты украл! Сейчас отдать Семену жену! Теперь не те времена! Сали-Бисла поморщился. - Если ты больше веришь собачьему лаю, чем человеческому голосу, - это дело твоей мудрости, вали. Только в первый раз я слышу, чтоб голос гяура заглушал в ушах правоверного голос албанца. Вали задумался. - Хорошо! - наконец сказал он. - Но теперь не те времена. Теперь все должно делаться по закону. Слышишь? Исполни все, как надо по закону. Приведи женщину в меджидие (Мусульманский общинный совет. - Примечание В.М. Дорошевича.), и если она, как требует закон, скажет сама старшинам, что добровольно, без всякого принуждения, желает принять наш святой ислам, пусть примет и остается у тебя в доме. Если же нет... Вали погрозился. - Смотри, Бисла, я поступлю с тобой по закону! Пожал плечами с презрением Бисла, слушая незнакомое слово. - Хорошо, вали. Будет сделано по обычаю. Сали-Бисла пошел к себе домой и сказал все время неутешно рыдавшей Марице: - Слушай, Марица. Каждому человеку хочется быть господином. Что ты хочешь: быть госпожой или последней из рабынь? Есть вещи, где память сильнее нас. К мужу вернуться тебе нельзя. Если краской накрашено, стереть можно, если каленым железом выжжено, - не сотрешь. Я каленым железом выжег в душе твоего мужа, когда сказал, будто ты сама, добровольно, сбежала со мной. Если б видела ты, что сделалось с ним, когда я это сказал! Забыл даже, что стоит перед вали. Взвыл как зверь. Зверем он будет к тебе. Никогда тебе не поверит. Все будет думать. Железом выжжено в душе. Отличное вино - жизнь, но когда в него накапали яду, лучше его выплеснуть. Возьми другую чашку и пей из нее. Я тебе даю другую чашку. Марица зарыдала еще сильнее. - Я отнял у тебя мужа, я же тебе дам и другого. Будь моею женою, Марица. Идем в меджидие, объяви только старшинам, что ты добровольно, без всякого принуждения, хочешь принять ислам, - и тогда твой муж ничего не может тебе сделать. Что может он сделать магометанке? Да его, - не беспокойся, - посадят в тюрьму, чтоб не лгал на чауша, на правоверного, на албанца, на слугу султана. Марица вытерла слезы и отвечала: - Хорошо! Что ж мне еще остается теперь делать! Сали-Бисла поцеловал ее и повел в меджидие. - Вот, - сказал он с низким поклоном, - эта женщина, болгарка, хочет оставить свою неправую веру и принять наш святой ислам. Будьте свидетелями, почтенные старшины. Старшины обратились к Марице: - Скажи, женщина, добровольно и без принуждения хочешь ли ты оставить свой неправый закон и принять наш святой ислам? Марица твердо отвечала: - Нет! Взвыл Сали-Бисла. И никто не успел опомниться, как Марица рухнула на пол с разрубленной ятаганом головой. Весь обрызганный, залитый кровью, с ятаганом кинулся Сали-Бисла в двери. Народ в ужасе кинулся в стороны. Сали-Бисла исчез. Через день всю семью болгара Семена нашли убитой. Его самого, отца, мать. Все три трупа лежали с отрубленными ушами. А через два дня, - как раз наступил байрам, - вали получил в подарок от Сали-Бисла посылку. Шесть отрубленных ушей и записку. "Поступи с ними по закону". Сали-Бисла ушел в горы. И нет чауша, стражника, охранителя от разбойников, снова сделался разбойником. Даже бей похвалил его: - Добрый мусульманин. Разгневавшись, убил гяуров, а не поднял руки на правоверного. Мог бы убить меня! И весь Ипек жалеет до сих пор бравого чауша: - В горы ушел. Погиб человек! Из-за чего? Из-за женщины. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ГЛУПОСТИ (Индийская легенда) Мир создавался. Брама поднялся со своего престола и мановением руки создал Человека. Способного на добро и на зло. И дал ему Разум, чтобы человек творил добро и не делал зла. Тогда поднялся Вишну и создал Демонов. Демонов огня, Демонов ветра. Демонов воды и Демонов земли. Способных приносить добро и приносить зло. И дал им повиновение, чтоб они творили добро и не делали зла. И люди управляли Демонами. Тогда поднялся черный, мрачный, злой Шиву и создал Глупость. Она поднялась от земли, огромная и безобразная. Бесцветные волосы космами падали по ее плечам, и глаза ее были слепы. Она смотрела на солнце - и не видела солнца. Смотрела на звезды - и не видела звезд. Кругом цвели цветы, и она не слышала их аромата. Когда знойные лучи солнца жгли ее тело, - она не пряталась в тень широколиственных деревьев. И когда от холода дрожали ее члены, - она не шла греться на солнце. Веселые Демоны Вишну окружили безобразное чудище, смеялись, жгли, кололи его, бросали в воду. И, глядя на шутки Демонов над Глупостью, Брама улыбнулся и сказал Шиву: - Твое чудовище не страшно, черный Шиву! И черный Шиву промолчал. II Века веков промчались за веками. И черный Шиву сказал дремавшим в сладостном покое жителям неба: - Братья! Спустимся на землю и посмотрим, что вышло из наших творений. И приняв вид трех жрецов, они спустились на землю. Они шли местностью прекрасной, но почти безлюдной. Лишь изредка попадалось жилище. А кругом было хорошо. Над прозрачными озерами наклонялись пальмы и смотрелись. Между пальмами росли цветы. Среди цветов щебетали птицы. И все это освещало солнце. Воздух был чист и благоухал от цветов. Вдруг обоняния небожителей коснулся смрад. Навстречу им шел путник, и боги, приветствуя его, спросили: - Куда лежит эта дорога? - В город! - ответил им путник. - В величайший из городов этой страны. Издалека ли ваш путь, жрецы? - Мы прошли всю страну! - ответил Брама. - И видели все ее чудеса! - сказал Вишну. - И надеемся увидеть еще больше чудес! - добавил Шиву. Путник поклонился ему и сказал: - Ты прав, жрец! Что вся страна перед городом, который вы увидите еще до заката солнца?! Город этот - гордость страны. Сотни поколений положили свои жизни, чтоб создать его. Вы сами увидите, что это за чудо. А смрад с каждым шагом становился еще сильнее и сильнее. Среди изумрудной зелени полей и рощ смердели серые груды домов и заражали окрестный воздух. Люди, попадавшиеся навстречу, были бледны, усталы и измучены. И перед закатом солнца боги вошли в город. На улицах был смрад, и люди жили в узких и темных каморках. - Ты стар и должен быть мудр! - обратился Брама к встретившемуся старику. - Священный белый цвет - цвет мудрости, а волоса твои белы. Скажи нам, чужестранцам, почему так гордитесь вы этим городом? - А как же нам не гордиться им, - отвечал старик, - когда все соседние народы хотели бы овладеть нашим городом? Он славится своей величиной. В нем жителей... И старик назвал такое число жителей, какого достаточно было бы на целую страну. И, ничего не поняв, боги пошли дальше. На перекрестке двух улиц им встретился бледный, измученный человек со счастливой улыбкой на устах. Боги остановили его. - Ради привета путникам останови твой быстрый шаг! - сказали они. - Отчего так бледно и измучено твое лицо, и отчего улыбка на твоем бледном лице? Человек ответил: - Я измучен работой и бледен от бессонных ночей. День я работаю, а ночь не сплю, думая, - где бы отыскать работу на завтра. Улыбаюсь же я потому, что счастлив. Наконец-то сбылась моя мечта! Я наработал достаточно, чтоб нанять такое жилище, о каком мечтал всю жизнь. Я перевезу туда свою жену, своих детей, и мы все будем счастливы в этом прекрасном жилище. - Что ж это за рай? - улыбнулись боги. - Настоящий рай! - весело рассмеялся человек. - В этом новом жилище прекрасно. Оно высоко! В нем много воздуха. Есть чем дышать! Его дверь выходит на солнечную сторону, - стоит отворить ее, и даже солнце ворвется в наше жилище. Кроме того, перед дверью растут два дерева, и есть место, чтоб насадить цветов! На дерево мы повесим клетку с птицей. Пусть чирикает и радует моих детей. Разве это не рай! - Но этим раем полна вся ваша страна! - воскликнул в изумлении Брама. - Вся, кроме вашего города! Везде, - только здесь нет, - везде прозрачный чистый воздух, от солнца надо прятаться, земля осыпана цветами, деревьев тысячи тысяч, и птицы могут оглушить своим щебетом. Стоило ли бежать от всего этого? Построить город, уничтожить солнце, воздух, цветы, деревья, птиц, - и потом изнурять себя работой, чтоб иметь немножко воздуха, солнечного света, два дерева, несколько цветов и птицу в клетке. И человек с изумлением ответил, не поняв его: - Разве мы дикие, чтоб жить в полях и лесах? И быстро пошел своей дорогой. III И Браме и Вишну показалось, что от земли поднимается огромное, безобразное чудовище. Бесцветные волосы падают космами по его плечам и глаза его слепы. Оно смотрит на солнце и не видит солнца. Смотрит на звезды и не видит звезд. - Твое чудовище царит на земле, черный Шиву! - сказал Брама и в горе закрыл руками лицо. А кругом подымался смрад, раздавались стоны, лилась кровь. И черный Шиву улыбался. - Так Глупость правит землею! УЧЕНЬЕ И ЖИЗНЬ (Арабская сказка) "Grau, teurer Freund, ist alle Theorie Und grun des Lebens goldner Baum". Mephistopheles. "Faust" ("Сера, мой друг, теория везде, Златое древо жизни зеленеет". Мефистофель. "Фауст" - нем. - Перевод В. Я. Брюсова) Султан Эбн-Эль-Даид, - да будет имя его хоть наполовину так прославлено потомством, как славили его придворные, - созвал своих приближенных, - тридцать благородных юношей, воспитанных вместе с ним по-царски, - и сказал. Эбн-Эль-Даид был молодым, но мудрым султаном. Он читал мудрецов, что случается со многими. И слушал их, чего не бывает почти ни с кем. Он сказал: - Только добродетель почтенна. Порок заслуживает презрения. Воздержание ведет к добродетели. Невоздержание родит порок, и порок родит невоздержание. Так змея, рождаясь от змеи, родит змеенышей. Надо идти тем путем, который приведет в цветущий сад, - надо избегать того пути, в конце которого бездонная пропасть, хотя бы путь этот и был усыпан цветами. Воздержание лучше невоздержания. Он посмотрел на юношей-друзей и спросил: - Кто скажет, что уста мои произнесли ложь и глупость? Юноши поклонились и ответили: - Мудрость избрала тебя, чтоб вещать, - как соловей выбирает самый цветущий куст роз, чтобы в нем петь. Султан улыбнулся и сказал: - Пророк повелел женщине закрывать свое лицо. Женщина стала ткать чадры, прозрачные, как паутина. Она закрывает свое лицо, - и все его видят. Женщина обманула пророка. Чего же ждать от них нам, простым смертным? Он положил руку на меч, лежавший на книге, и сказал: - Обещаю, - и добродетелью клянусь исполнить обещанное. Объявляю отныне городу и всей стране. Если какая-нибудь красивая женщина осмелится показаться в моем дворце, или в саду при моем дворце, или вблизи моего дворца, или вблизи сада при дворце, - с ней будет поступлено так, как поступаем мы с человеком, задумавшим убийство. Мы обезоруживаем его. У виновной будет отрезан нос, отрезаны уши, - и я оставлю ей язык только для того, чтоб этот урод надоедал всем рассказами о своей прежней красоте. Я сказал. Это сделано. Он протянул руки друзьям и сказал: - А мы здесь, в тишине дворца и ароматном покое нашего сада, предадимся наукам и размышлениям, никем не тревожимые, кроме наших высоких мыслей! И все хвалили добродетель султана и мудрость, с которой он ведет других к добродетели. А глашатаи объявили на перекрестках и базарах волю султана. На всех женщин во всем Багдаде напал ужас. Султан говорил о красивых, - и потому повеление все женщины приняли на свой счет. Женщины боялись улицы, которая могла привести на улицу, соседнюю с той, что шла ко дворцу султана. В саду дворца росли дивные цветы, и к цветникам вели тенистые аллеи. Но когда ветер приносил в город благоухание дворцового сада, - женщины с ужасом бежали от этого аромата как от дыхания чумы. И если им снились во сне тенистые аллеи султанского сада, по которым они любили гулять, - то женщины в ужасе просыпались и спросонья кричали: - Спасите! мне режут нос! Тихо было во дворце и саду. Все было полно спокойного размышления. Задумчиво бродили по тенистым аллеям юноши, воспитанные по-царски. Царили добродетель и мудрость. Прошел год. Ветер, который приносится с полдня, прилетел и раскрыл чашки цветов. Ветер, несущийся из суровых ночных стран, где, говорят, родится золото, принесся и золотом одел деревья. И снова принесся влажный и теплый ветер с полудня, и снова раскрылись чашки цветов. Была лунная ночь. По снегу из опавших цветов яблоней шел Эбн-Эль-Даид по дорожке сада, полный размышлений. Гремели соловьи. Вдруг из-за куста пурпурных роз, которые казались огромными черными цветами при ярком лунном свете, раздался поцелуй. Кто-то шептал, задыхаясь: - Ты прекраснее неба, цветов, весны... А из-за густой стены олеандров доносился другой страстный шепот: - Зачем ждать смерти, чтоб насладиться раем? Рай пророка - ты! И звучал поцелуй. Все кусты шептали, и словно все розы целовались. Задрожав от негодования, султан Эбн-Эль-Даид побежал во дворец и крикнул евнуху, дремавшему в углу: - Измена! Женщины! Опасность! В ужасе евнух ударил в огромный барабан. Все двери и окна дворца вспыхнули светом. Оружие проснулось и заговорило. Весь сад в одно мгновение был окружен воинами. И длинной вереницей, при ярком свете луны, под стражей шли тридцать юношей. Рядом с каждым шла женщина, дрожа, чуть не падая, кутаясь в чадру, несмотря на ночь. Их ввели во внутренний двор, где на троне ждал их с бледным от гнева лицом султан Эбн-Эль-Даид. Перед ним на коленях стоял с мечом палач и глядел жадным взором в глаза повелителю, как смотрит собака, ждущая, что хозяин бросит ей подачку. Печально обратился султан к одному из юношей: - Рахейд! Ты был первым в моей дружбе, будь первым в моей Немилости! И указав с презрением на стоявшую рядом с юношей закутанную женщину, - султан поднялся и гневно крикнул: - Сорвать покрывало с негодной! Мы хотим видеть то оружие, которым она поразила нас в сердце, отнявши любимого из друзей. Евнух с ругательством сдернул покрывало. И евнух отступил. Султан зашатался и упал на трон. - Кто это? - прошептал султан. Перед ним стояла старая кривая женщина. - Кто это? - прошептал султан. - Судомойка Акнэ! - отвечал, падая ниц, главный евнух. - Негодная женщина, оставленная во дворце только за ее безобразие! Она мыла посуду в кухне. Прикажи, повелитель, отрезать ей нос и уши! - Не надо! - покачал головой султан. - Не уменьшай ее уродства! Пусть эта женщина только закроется! И с отвращанием отвернувшись от нее, султан приказал: - Следующая! Евнух, дрожа, сорвал покрывало. Это была кривобокая, хромая поломойка. - Следующая! - с отвращением и в ужасе закричал султан. Покрывало было сорвано с седой старухи, работавшей на грязном дворе. И все прачки, стряпухи для прислуги, прислужницы на самые низкие должности, оставленные во дворце только за безобразие, оказались налицо. Только евнухи могли смотреть на них без отвращения. Эбн-Эль-Даид всплеснул руками - Какое безумие, словно чума, поразило мой двор?! Где были ваши глаза? Вы изменили там, где не было даже цехина, чтоб заплатить за вашу измену! Рахейд, лги мне! Правда, которую я вижу, слишком безобразна! И Рахейд выступил вперед и с поклоном сказал: - Мне не надо осквернять ложью юных уст, которые привыкли, чтоб правда скользила по ним! Гнев - дурное стекло, повелитель! Он искажает предметы, на которые через него смотрят! Право, повелитель, Акнэ вовсе не так плоха, как тебе кажется в твоем гневе! У нее, - это правда, - один глаз. Но разве не одно солнце светит на небе? И мы находим его прекрасным. И мы находим это достаточным. Оно дает нам довольно и света и зноя. И безумцем мы назвали бы того, кто потребовал бы еще одного солнца: "будет светлее". - Повелитель! Будь справедлив! - воскликнул второй юноша. - И прежде чем произнести приговор, взгляни не на одни недостатки того, кого судишь, но и на его достоинства. Пока я говорю тебе, прикажи моей милой пройти перед тобой под звук моих речей. И гляди! Она хрома и кривобока. Но не сравниваем ли мы женщину с пальмой, когда хотим похвалить ее стройность? Видал ли ты пальму, повелитель, когда бушующий ветер качает ее ствол? Какой красивый изгиб! Вели идти моей милой! Смотри! Она колышется, как пальма, наклоненная ветром. Как ствол пальмы под напором ветра, изогнулся ее стан! С пальмой только, с пальмой во время бури, сравню я милую мою! - Повелитель! - воскликнул третий юноша. - Вся природа кажется мертвой во время затмения солнца. Лицо моей милой закрыто чадрой, и как мертвые немеют мои уста! Повелитель, она стара! Костер угасает и покрылся белым пеплом седин. Но под пеплом еще горят потухающие угли, - ее глаза. Они еще горят, и пламя можно раздуть! Она стара, - но как прекрасна в тени олеандров, когда мы играем в прятки с луной. А когда любопытная луна найдет нас и защекочет своими лучами, чтоб пробудить от сладкого забвенья, - как сверкнут на лунном свете белые волосы моей милой! Как девственные снега вершин прекраснейших гор! У нее один зуб, - но как изумруд сверкает он! А любоваться тончайшей сетью мельчайших морщин на ее лице, - любоваться изящнейшей работой художника - природы! Повелитель! Те искры, что тлеют в глазах ее, жгли меня в любовных сновидениях! Повелитель, нет женщины прекраснее на свете! - Довольно! - крикнул султан Эбн-Эль-Даид. - Не оскорбляйте красоты! Кто оскорбляет душу человека, - оскорбляет мысли аллаха. Кто оскорбляет тело, - оскорбляет слова аллаха, в которые он вложил свои мысли! Ваши речи - богохульство против природы! Молчите! Он схватился за голову: - О мудрость! Как мудра ты здесь, в доме мудреца! Какие глупости способна ты наделать, стоит тебе выйти на улицу! Чем началось, и чем кончилось? Вы мудро ушли с дороги, украшенной цветами, и глупо украсили себя пожелтевшими, сгнившими листьями. Выгнать этих красавиц для ослепших, воровок поцелуев, назначенных другим! С восходом солнца объявить всему городу и всей стране, что сад мой открыт для всех женщин! Я позволяю им рвать цветы, какие они хотят и сколько они хотят! И в отчаянии он воскликнул: - Я отменяю ранее сделанное мною распоряжение! Я отменяю все сделанные мною раньше распоряжения! И, схватившись за голову, Эбн-Эль-Даид, шатаясь, ушел во внутренние покои, повторяя: - О, самое мудрое ученье! Каких глупостей наделаешь ты, едва выйдя на улицу! И снова сады дворца, - даже днем, - наполнились красивыми женщинами. Только султан Эбн-Эль-Даид не принимал участия в общем веселье. Он заперся в своих покоях, погруженный в размышления. Он писал мудрые учения. Потому что был мудр. И сжигал их. Потому что был очень мудр. Он боялся, чтоб мудрость, выйдя на улицу, не наделала самых глупых дел. КОНЕЦ МИРА (Индийская легенда) Еще на западе пурпуром и золотом горел край одежды уходящего Магадэвы, - а с востока мрачный Африд простирал над миром черное покрывало, чтоб укрыть им разврат и преступления земли. - Я проклинаю тебя! - воскликнул Магадэва и, словно мечом, сверкнул по небу последним кровавым лучом. - Я ненавижу тебя! - крикнул Африд, кидаясь вслед за уходящим, и закрыл все небо своим черным покровом. От их голосов в испуге похолодел воздух, птицы забились в листву, зелень потеряла свои краски, цветы вздрогнули и испуганно закрыли свои чашечки. Наступила ночь. Африд впился в землю тысячами тысяч сверкающих глаз. Глаза тигра, глядящего на добычу. Всю ночь не мог заснуть индус Авга. Он думал: "Умереть завтра самому голодной смертью или убить сегодня богатого соседа?" Он то брался за копье, то снова клал его на скамейку. И казалось Авге, что он не один ночью в хижине. Что тут есть еще двое. И говорят с ним. Один голос говорил: - Не убивай! Другой повторял: - Убей... убей... убей... - Боги создали так, что он богат, а ты нищий! - говорил один голос. - Не спорь с волей богов! - Ты будешь сам могуществен, как боги: убей! - говорил другой голос. - Боги создали так, а ты переменишь волю богов. Ты совершишь чудо, достойное богов! Боги создали, чтоб он был богат, а ты умер. Он умрет, а ты будешь богачом. Ты будешь могуществен, как боги. И слушая голоса, перекликавшиеся в темноте в его хижине, Авга то нащупывал копье и сжимал его рукоятку, - то снова выпускал его из рук. - Все мудро, что существует. Все, что существует, предопределено. Не нарушай мудрости предопределенного! - говорил один голос. И другой прерывал его: - Все, что предопределено, то и совершится. Ничто не изменится в мире. Предопределено, чтоб был труп, - и будет труп. Предопределено, чтоб был счастливый и богач, - будет счастливый и богач. Но зачем же трупом должен быть ты? - Убийство. Смерть. - Переселение души, - и только. Он будет тобою, трупом, - ты станешь им: счастливцем и богатым. - Не убивай! - Убей... убей... убей... А между тем уж близился рассвет. Задрожали и побледнели звезды. Где-то в кустах чирикнула птица. - Проходит ночь, - в ужасе воскликнул Авга, - что ж мне делать? На что решиться? Теперь дорого каждое мгновенье! И хижина его наполнилась вдруг светом, и перед ним появились два человека. Один был одет в золотистые легкие одежды, другой кутался в черную мантию. И оба жадно смотрели на Авгу. - Кто вы? - с испугом спросил Авга. - Мы боги! - отвечали они. - Я Магадэва, бог света. Лучезарного света. - Я Африд, бог тьмы. Бездонной тьмы. Авга упал на колени: - Что привело вас ко мне? И Магадэва ответил ему: - Наша борьба! И Африд мрачно подтвердил: - Наша борьба. - Века мы боремся из-за тебя, из-за человека, - и это наполняет наше существованье. - Мы живем этой борьбой. - Кому ты будешь принадлежать, - мы спорим. Я Магадэва, добрый бог. - Я Африд, бог зла. - Ты должен быть моим. - Ты будешь моим. - Проклятье тебе, исчадье тьмы! Он будет моим! - Ненависть моя тебе, мираж далекого неба! Золотистый туман! Луч солнца, который поглотит тьма! Он будет моим. Авга стоял на коленях и слушал спор богов о нем. Он поклонился им до земли и сказал: - Великие и могущественные боги! Мне очень лестно слышать, что вы так спорите и боретесь из-за меня. Могуча ваша борьба. Но я-то! Я-то! Я похож на зерно, которое попало между двух жерновов. Один жернов белый, другой черный. Но бедному зерну-то плохо. Жернова борются и трутся друг о друга, - а бедное зерно, попавшее между ними, превращается в порошок. Великие, могущественные боги, вы боретесь из-за меня, - мне очень лестно. Но меня-то, ведь, вы стираете в порошок. Если бы вы могли оставить меня в покое?! И Магадэва, и Африд, поникнув головами, вышли из хижины. Рассветало. По лесу пошел шелест распускающихся цветов, развертывающейся травы. Рос и рос звон птиц. Магадэва и Африд, утомленные борьбой, сели отдохнуть по разным сторонам дороги. С ненавистью глядя друг на друга. Добро и зло, прикованные друг к другу борьбой. На дороге лежал навоз. И на навоз прилетели два воробья, и стали из-за него драться. Перья летели от них. От боли они жалобно чирикали. А все-таки клевали друг друга в голову. И текли у них капли крови. Глядя на них, улыбнулся мрачный Африд. Глядя на драку, улыбнулся улыбкой сожаленья Магадэва. И боги с улыбкой встретились глазами. Африд указал Магадэве на воробьев: - Не похожи ли мы на них? И Магадэва рассмеялся. - Из-за чего мы боремся? Мы видели сейчас человека! И Магадэва сказал: - Если б было что-нибудь выше нас, - это существо смеялось бы над нашей борьбой из-за человека, как мы смеемся теперь над этой дракой воробьев! Африд протянул ему руку: - Кончим же этот вечный спор между добром и злом. Из-за кого? Из-за чего? Отдохнем в покое небытия! И Магадэва ответил: - Я согласен. Пусть спор будет кончен, брат мой! И дорога расширилась между ними. Между ними была уж не дорога, а вся земля. Они потеряли вид людей и стояли друг перед другом великие, необъятные. И боги кинулись в объятия друг друга и крепко сжали друг друга в объятиях. И мир попал между ними, и они раздавили мир. Он умер с воплем. Заревели воды, завопили горы, камни, превращаясь в пыль. И только Магадэва в этом реве, в этом стоне сердцем услышал жалобный стон человека. Все было кончено. Не было больше ни добра, ни зла, ни мира, ни человека. И не было богов. Не стало человека, - и не стало ни добра, ни зла. И не стало и богов добра и зла. КАК ДЬЯВОЛ СТАЛ ПАХНУТЬ СЕРОЙ (Арабская сказка) В Дамаске жила девушка, по имени Таис. Она была так прекрасна, что, когда вечером смотрела на небо, звезды от злости срывались с места и гасли от зависти. Она была прекрасна. Аллах сказал сатане; - Касаясь всего своими мерзкими руками, не смей касаться Таис. В красивейший сосуд я хочу налить лучшего масла, - пусть она будет также прекрасна душой, как и телом. Дьявол поклонился до земли. Но, кланяясь Аллаху с покорностью до земли, со злобой подумал: - Потому я и разобью с особенной радостью этот кувшин! Настала ночь. Таис, раздетая, сидела в постели, тяжело дышала, вдыхая аромат цветов, горела, слушая пенье соловья, и смотрела в окно на небо, где танцевали хороводы звезд. Звезды срывались и гасли от зависти. Дьявол измучил цветы своим знойным дыханием, чтоб они пахли сильнее, измучил соловья мыслями о самке, чтоб он пел еще более страстно, - и тогда явился к задыхающейся от какого-то неведомого чувства Таис. - Хороши ли звезды? - спросил он, приняв вид страстного, прекрасного юноши. - Я гляжу на них! - ответила Таис. - А как хорошо должно быть там, за звездами! - Я мечтаю об этом! - вздохнула Таис. - Так дай мне обнять тебя, красавица, и я унесу тебя за звезды! Так сказал дьявол и обнял Таис. Ей показалось, что крылья выросли у нее за плечами и ноги оторвались от земли. И что в объятиях прекрасного юноши она несется все выше, выше, выше. Словно огненный дождь, кругом посыпались звезды. Какой-то невиданный свет открылся глазам. Какой-то огонь, палящий и сладкий, жег тело. А Таис неслась выше, выше. Как вдруг крылья