опали у  нее за спиной.  И  с надзвездной высоты
Таис упала на землю.
     И зарыдала.
     - Зачем ты  унес меня в  такой чудный мир,  чтоб вернуть снова на
землю!
     А чудный юноша целовал ее и говорил:
     - Хочешь, я опять унесу тебя за звезды!
     И,  услышав этот шепот, ангелы, которых послал Аллах охранять сон
Таис, с печалью отошли от ее двери и со слезами пришли к Аллаху.
     - Великий!  Мы не умели охранить Таис.  В аромате цветов, в песне
соловья,  в тихом мерцании звезд, злой дух незаметно для нас прокрался
в комнату Таис,  - и мы слышали шепот, но это не был шепот молитвы, мы
слышали вздохи,  но эти вздохи неслись не к тебе, мы слышали слезы, но
это не были слезы благочестия.
     И  разгневанный Аллах вызвал к  себе  душу заснувшей от  сладкого
утомления Таис.
     - Зачем ты сделала это? - грозно спросил Аллах. - Зачем предалась
сатане?
     Дрожа, отвечала бедная душа молодой девушки:
     - Могла ли я  думать,  всемогущий,  что это сатана,  когда он был
прекрасен,  как один из твоих ангелов?  И к тому же он обещался унести
меня на небо. Я приняла его за твоего ангела и доверилась ему.
     Грозный Аллах призвал пред лицо свое сатану.
     - Проклятый однажды,  будь проклят снова!  Ты принимаешь вид моих
ангелов, чтоб выдавать зло за добро! Так я отмечу тебя своим гневом.
     И  Аллах  ударил молнией в  коленопреклоненного сатану,  -  и  от
молнии смрад горящей серы проник все тело сатаны.
     - Пусть этот смрад будет моим новым проклятием! - сказал Аллах. -
По этому смраду тебя узнает всякий живущий на земле, и будет бежать от
тебя.
     Снова настала ночь.
     И снова Таис, раздетая, сидя в постели, пьяная от аромата цветов,
от пенья соловья, глядела в открытое окно на звезды и думала:
     "Что там? За ними? Как бы я хотела улететь туда".
     И  вдруг соловей замолк,  вспорхнул и  улетел,  и  умер в воздухе
аромат цветов, и воздух наполнился удушливым запахом гари и серы.
     В окне показался прекрасный юноша.
     - Ты?  -  кинулась к нему Таис, но отступила: - Какой ужас! Каким
смрадом дышит твое тело! Уйди!
     - Я вновь унесу тебя за звезды, красавица! - молил дьявол.
     Но Таис отвечала:
     - Уйди! Мне кажется, что ты волочишь меня по омерзительной грязи!
Уйди! Я задыхаюсь вблизи тебя!
     И дьявол, печальный, ушел.
     А из-за дверей он слышал радостный смех карауливших ангелов.
     И  этот смех перевернул ему душу.  И потекли однообразной чередой
дни и ночи. Длинные дни и печальные ночи, - как ночи разлуки.
     Таис глядела на звезды и плакала:
     - Мне больше не носиться над вами!
     Ей казалось, что звезды смеются над нею.
     И  побежденный дьявол  грустно  бродил  по  саду  Таис,  смрадным
запахом  горящей серы  вспугивая соловьев и  заставляя умолкать аромат
роз.
     Так  прошло  десять  дней  и  десять  вечностей,   -   ночей.  На
одиннадцатый день  Таис  пошла  на  базар  и  обратилась  к  искусному
ремесленнику, у которого обыкновенно покупала драгоценности.
     - Разве нельзя сделать аромат роз сильнее?
     - Из них можно сделать масло,  -  ответил искусный ремесленник, -
если умастить им тело,  розы покажутся травой без запаха в сравнении с
тобой. Но это масло будет стоить в пять раз дороже, чем золото!
     - Пусть! - со вздохом сказала Таис.
     И прибавила:
     - А  эти  смолистые кустарники,  как  будто  вечно  плачущие,  на
которых повисли густые смолистые слезы, желтые, как янтарь, душистые?
     - Из них можно сделать амбру. Если ты натрешься ею...
     - Думаешь ли  ты,  что  этот  аромат будет сильнее запаха горячей
серы?
     - Как одно доброе дело сильнее тысячи злых!
     - Тогда сделай мне и это! - приказала Таис.
     И ночью дьявол,  уныло бродя по саду Таис,  вдруг услышал из окна
шепот:
     - Ты здесь?
     Он  грустно  взглянул на  красавицу,  озаренную луной.  Ее  глаза
мерцали, как погасающие звезды.
     - Иди сюда... ко мне... ко мне... - шептала Таис.
     - Зачем?  -  с горечью спросил дьявол.  - Чтоб ты прогнала меня с
отвращением?
     - Нет!  Нет! Иди! Я столько вечностей не была над звездами! Неси,
неси меня туда!
     И  дьявол  через  окно  вскочил в  ее  комнату,  и  даже  у  него
закружилась голова от запаха ладана и роз.
     - За звезды!  Унеси меня за звезды! - шептала Таис. - Цвету ли я,
как  роза,  для  тебя,  благоухаю ли,  как  плачущий янтарными слезами
ладанный куст?
     - Я слышу чудный аромат!
     - Это масло роз,  это амбра, в них потонул запах серы, и ничто не
мешает нам унестись за звезды, мой милый.
     И они понеслись.
     И огорченные, в слезах, отлетели ангелы от дверей Таис к престолу
Аллаха.
     - Она выдумала благовония, чтоб не слышать запаха зла и греха!
     И Аллах грустно улыбнулся:
     - Женщина сумеет не  заметить черта даже там,  где знает,  что он
есть! Предоставим их друг другу! И занялся делами воинов.

        МУСТАФА И ЕГО БЛИЖНИЕ
     (Арабская сказка)
     Мустафа был мудрый человек.
     Он сказал себе:
     - Человек,  который ищет истины,  -  похож на человека,  которого
томит нестерпимая жажда.  Когда человека томит жажда,  он  должен пить
воду, а не плевать.
     Поэтому  Мустафа  больше  слушал,   чем  говорил.  Он  выслушивал
одинаково всех. Тех, кого считали умными. И тех, кого считали глупыми.
     Почем знать: кто умен, а кто, в действительности, глуп?
     - Если светильник едва мерцает,  -  это не значит,  что в нем нет
масла. Часто светильник едва горит, потому что переполнен маслом и еще
не разгорелся.
     Всякого, кто хотел вступить с ним в беседу, Мустафа спрашивал:
     - Не знаешь ли ты чего-нибудь об истине? Расскажи мне.
     Однажды, когда Мустафа, задумавшись, шел по дороге, навстречу ему
попался старик дервиш. Дервиш сказал Мустафе:
     - Добрый день, Мустафа!
     Мустафа взглянул на него с изумлением:  он никогда не видел этого
дервиша.
     - Откуда ты меня знаешь?
     Дервиш улыбнулся и, вместо ответа, спросил:
     - Что ты делаешь, Мустафа?
     - Ты видишь, что я делаю! - ответил Мустафа. - Я иду.
     - Я вижу,  что ты сейчас идешь.  А что ты делаешь обыкновенно?  -
спросил дервиш.
     Мустафа пожал плечами:
     - Что делают обыкновенно все.  Хожу, сижу, лежу, пью, ем, торгую,
ссорюсь с женой.
     Дервиш улыбнулся хитро:
     - Но что ты делаешь,  Мустафа,  когда ты ходишь,  сидишь, лежишь,
пьешь или ешь, когда торгуешь, ссоришься с женой?
     Пораженный Мустафа ответил:
     - Я думаю: что такое истина? Я ищу истины.
     - Ты хочешь знать,  что такое истина?  -  все улыбаясь, продолжал
дервиш.
     - Изо всего,  что я знаю,  я знаю наверное,  что это знать я хочу
больше всего.
     - Истина? Это - наш затылок.
     - Как так? - спросил Мустафа.
     - Она при нас, около, но мы ее не видим.
     - Я не понимаю этого! - сказал Мустафа.
     Дервиш подал ему драгоценное кольцо.
     - Вот тебе ключ к  разгадке.  Отдай это кольцо самому далекому от
тебя человеку. И ты поймешь.
     И  сказав это,  свернул с  дороги и  исчез в  кустах прежде,  чем
Мустафа успел опомниться. Мустафа поглядел на перстень.
     Поистине,  он  никогда не видал более драгоценной вещи.  Ни таких
камней, ни такой величины, ни такой игры! Мустафа сказал себе:
     - Это нетрудно сделать!
     Он взял денег,  сколько мог,  и отправился в путь. Он переехал на
верблюдах  через  знойную,   мертвую,   раскаленную  пустыню,   каждое
мгновение рискуя  сорваться и  разбиться насмерть,  переправился через
ледяные горы,  переплыл много широких и быстрых рек,  прошел дремучими
лесами,  раздирая кожу об  острые ветви,  переехал,  чуть не  потерпев
крушение, через безбрежный океан и, наконец, очутился на краю света.
     И  сожженный солнцем,  и обмерзший,  и израненный,  не похожий на
себя.
     Среди покрытых вечным снегом полей. Там царила вечная ночь.
     И только звезды горели над ледяной пустыней. Среди снежного поля,
закутанный в меха, сидел, весь дрожа, перед костром человек и грелся.
     Он  был так погружен в  свои думы,  что не  заметил,  как подошел
Мустафа, как Мустафа сел к костру и стал греться.
     - О  чем  ты  думаешь?  -  спросил,  наконец,  Мустафа,  прерывая
молчание человека, закутанного в меха.
     И странно прозвучали сло а в ледяной пустыне,  где молчало все от
сотворения мира.
     Человек, закутанный в меха, вздрогнул, словно проснувшись от сна,
и сказал:
     - Я думаю: есть ли что-нибудь там...
     Он указал на небо:
     - За звездами!
     - Если там  нет ничего,  -  продолжал закутанный в  меха человек,
словно рассуждая сам с собой,  - то как же я глупо провожу свою жизнь!
Часто мне хочется сделать это или то, - но меня останавливает мысль: а
вдруг "там" есть?  И  я  отказываюсь от  того,  что  доставило бы  мне
удовольствие.  Каждый день я  трачу два часа на молитву,  и  плачу,  и
рыдаю,  и сердце мое бьется так, как не бьется больше никогда. И вдруг
там  ничего нет?  Мне  жаль не  истраченного времени.  Мне  жаль даром
пролитых слез,  мне  жаль  биений моего сердца.  Этим  слезам и  этому
биению сердца нашлось бы лучше место на земле.
     И  человека,  закутанного в  меха,  передернуло от  негодования и
отвращения при мысли:
     - А вдруг там ничего нет?
     - А если там есть?
     И его передернуло от ужаса:
     - Тогда,  как ужасно я провожу свою жизнь! Только два часа в день
я  делаю то,  что нужно делать.  Если здесь не кончается все,  и жизнь
только  начинается там?  Тогда  на  что,  на  какой  вздор,  на  какой
ничтожный, бессмысленный вздор трачу я все остальные часы моей жизни!
     И  при  свете костра,  словно освещенное здесь на  земле пламенем
ада,  увидел  Мустафа искаженное от  нестерпимой муки  лицо  человека,
который смотрел на звезды со стоном:
     - Что же есть истина? Есть ли что-нибудь там?
     И звезды молчали.
     И так страшен был этот стон,  и так страшно было это молчание,  -
что дикие звери,  глаза которых,  словно искры,  горели во тьме, дикие
звери, прибежавшие на звук голосов, поджали хвосты и в ужасе отошли.
     С  глазами,   полными  слез,  Мустафа  обнял  человека  с  лицом,
искаженным страданием:
     - Брат мой! Мы страдаем одной болезнью! Пусть твое сердце слушает
биение моего. Они говорят одно и то же.
     И сказав это, Мустафа с изумлением отступил от человека.
     - Я  прошел  вселенную,  чтоб  увидеть  самого  далекого от  меня
человека, - а нашел брата, почти что самого себя!
     И  Мустафа с грустью спрятал драгоценный перстень,  который хотел
уже  было  надеть на  палец  человека,  сидевшего перед  костром среди
ледяной пустыни.
     - Куда ж еще идти? - подумал Мустафа. - На звезды я не знаю пути!
     И решил вернуться домой.
     Жена встретила его криками радости:
     - Мы уж думали,  что ты погиб! Скажи же, какие дела завлекли тебя
так далеко от дома?
     - Я хотел узнать, что такое истина.
     - А зачем тебе это нужно?
     Мустафа с изумлением взглянул на жену.  Он рассказал ей о встрече
с дервишем и показал драгоценный камень.
     Жена чуть не лишилась чувств:
     - Какие камни! Она всплеснула руками:
     - И эту вещь ты хотел отдать?
     - Самому далекому от меня человеку.
     Лицо жены пошло пятнами.
     Она  схватилась за  голову и  завопила таким голосом,  какого еще
никогда не слыхал от нее Мустафа:
     - Видели вы дурака?  Он получает драгоценнейший перстень!  Камни,
которым нет цены!  И вместо того,  чтобы подарить своей жене,  тащится
через  весь  свет,  чтобы  бросить  этакое  сокровище -  кому?  Самому
далекому от него человеку!  Словно камнем в  чужую собаку!  Зачем небо
создало такого дурака,  если не затем,  чтоб наказать его жену?!  Горе
мне! Горе!
     И вдруг Мустафа увидел,  что между ними расстояние больше, чем до
самой маленькой звезды, которая едва видна.
     Мустафа  с  улыбкой  подал  жене  драгоценный перстень дервиша  и
сказал:
     - Да. Ты права.
     И весь день ходил, улыбаясь. И записал:
     "Истина - это наш затылок. Здесь, около. А мы не видим".
     Мустафа потом получил блаженство на небе.
     Но не на земле.

        ХАЛИФ ОМЭР И СУЛТАН КЕРИМ
     (Турецкая сказка)
     Халиф Омэр был справедлив.
     Да будет благословен всемогущий,  посылающий блеск алмазам, запах
цветам и справедливость властителям!
     Халиф Омэр был справедлив.
     Однажды  он  ехал  в  Багдад  со  своим  рабом  на  двух  молодых
верблюдах.
     Дорогою один верблюд заболел и пал.
     Халиф воскликнул:
     - Что нам делать?
     Оставшийся верблюд был слишком молод и  слаб,  чтобы на нем ехать
вдвоем.
     До  Багдада  было  слишком  далеко,  чтобы  раб  мог  добежать за
верблюдом живой.
     Халиф сказал:
     - Делать нечего.  Сделаем так:  будем  ехать  по  перегону.  Один
перегон ты поедешь на верблюде, другой - я.
     Один перегон халиф сидел на верблюде,  и раб бежал за ним. Другой
перегон ехал раб,  и  халиф бежал за  верблюдом по  жаре,  по  пыльной
дороге.
     Случилось так, что последний перегон пришелся в очередь раба.
     Раб ни за что не хотел сесть на верблюда:
     - Как?  Я, раб, въеду в Багдад верхом? А тень аллаха будет бежать
за мной, как моя тень?
     Но халиф сказал ему:
     - Что делать?  Так пришлось!  Ты имеешь право ехать,  - и было бы
несправедливо лишить тебя твоего права!
     Халиф приказал рабу сесть.
     Раб повиновался.
     И  они  въехали в  Багдад -  на  изумление всему народу:  раб  на
верблюде, халиф бежал за ним, усталый, покрытый потом и пылью.
     Военачальники и приближенные пришли в ужас:
     - Не оставил ли разум великого халифа и  не унесся ли к  престолу
всевышнего, покинув на земле тело, лишенное рассудка?
     Но халиф объяснил им, в чем дело, и сказал:
     - Было бы несправедливо заставить раба бежать два перегона?
     Тогда  народ  в  восторге  кинулся  к  халифу,   и  каждый  хотел
поцеловать святую пыль его одежды.
     И справедливость Омэра перешла в века.
     И имя "Омэр" стало значить:
     - Справедливость.
     Народ нарек Омэра Справедливым. Халиф Омэр был справедлив.
     Султан Керим был благочестив.
     Любимым  занятием его  было  слушать  рассказы о  великих  людях,
которые сделались угодны аллаху и приятны людям своими доблестями.
     Он  хотел быть  также угоден аллаху и  радостен людям.  И  хотел,
чтобы  имя  его  также  сохранилось и  перешло  в  века  и  благоухало
каким-нибудь лестным прозвищем.  Он  горел  желанием подражать примеру
великих людей.
     И среди них халиф Омэр Справедливый был для него,  как солнце для
нас.
     Так летом, когда еще горит и сверкает солнце, спускаясь к закату,
луна зачем-то  торопится выйти на  небо.  И  мы  не видим ее света при
ярком  свете  солнца.  И  бледный серп  ее  кажется маленьким,  легким
облачком на голубом небе.
     Так меркли все халифы и султаны пред Омаром Справедливым в глазах
Керима.
     Однажды султану случилось ехать в Багдад. Султан с женою ехали на
верблюде.  Раб еле поспевал за ними верхом на осле. Осел не выдержал и
пал в трех перегонах от Багдада.
     Керим вспомнил про Омэра и возблагодарил всемогущего.
     - Да будет благословен аллах, посылающий слуге своему возможность
прославиться на веки веков!
     Он рассчитал и приказал рабу сесть на верблюда.
     - Мы побежим по перегону каждый!
     Раб рассчитал и сказал:
     - Если ты уж так милостив даже к рабу,  -  позволь мне сделать на
верблюде второй  перегон!  Таким  образом  ты  въедешь в  Багдад,  как
подобает султану. А я войду, как подобает рабу.
     Но Керим крикнул на раба:
     - Делай свое дело: повинуйся!
     И раб повиновался.
     Раб  проехал первый  перегон,  пробежал второй,  и  когда  настал
третий, султан Керим сошел на землю и приказал рабу:
     - Во имя справедливости, садись на верблюда!
     Но  тут  жена Керима,  до  сих  пор  сидевшая молча и  думавшая о
нарядах, заплакала и сказала:
     - Как?  Ты  хочешь  подвергнуть меня  еще  неслыханному унижению?
Чтобы жена султана сидела на верблюде рядом с рабом, как жена раба?
     Керим нахмурился:
     - Так требует справедливость!
     - Хороша справедливость!  -  воскликнула,  вся в слезах,  жена. -
Хороша справедливость,  заставляющая заботиться о  рабах и не думать о
близких!  Ты имеешь столько же понятия о  справедливости,  сколько я о
коране,  которого никогда не читала! Хороша справедливость: подвергать
унижению женщину, которая ничем его не заслужила!
     - Но  халиф Омэр,  которого прозвали за  это  Справедливым!  -  в
отчаянии воскликнул Керим.
     - Я знаю этот рассказ! - ответила женщина.
     - Но  халиф Омэр был  один!  С  ним не  было жены!  Он  никого не
заставил страдать!
     И Керим сказал себе:
     - Женщина  права.   Несправедливо  заставлять  раба   бежать  два
перегона.  Но  еще  несправедливее оскорблять женщину,  когда она  еще
этого не заслужила!
     Он сел на верблюда рядом с женою и приказал рабу бежать сзади.
     Так,  как  подобает султану,  они въехали в  Багдад.  И  никто не
обратил на их въезд никакого внимания. Некоторые только заметили:
     - Султан мог бы иметь платье и  почище.  Он сидит на верблюде,  а
весь в  пыли.  Человек должен соблюдать чистоту.  Это противно святому
закону.
     Злой сидел султан Керим в своем дворце. Зол был султан, что даром
только пробежал целый перегон за верблюдом и  даром глотал пыль из-под
его копыт.
     - Аллах послал мне случай прославиться,  как Омэру, - и я потерял
его из-за женщины!
     Он хватался за голову:
     - Я  въехал в город с женой,  но без славы.  Лучше бы мне въехать
без жены, да со славой!
     Он был в отчаянии:
     - Справедливо сказано:  кто собирается на доброе дело,  не должен
брать с собой женщины. Женщина и хорошее дело, - это не по дороге.
     Он клял себя:
     - Верно  говорят  в  народе:  "Человек,  который слушает женщины,
похож на слепого,  который взял себе поводырем свинью.  В конце концов
он непременно утонет в грязи!"
     И вне себя Керим крикнул своей жене:
     - Я отпускаю тебя!
     И повторил:
     - Я отпускаю тебя!
     Для  развода надо повторить это  три раза.  Но  едва Керим открыл
рот,  чтобы сказать страшные слова в третий раз, жена упала в слезах к
его ногам:
     - Повелитель!  Ты  хочешь  быть  справедливым и  слушаешь  одного
только советчика: свой гнев. Именем Омэра Справедливого заклинаю тебя,
посоветуйся с имамом,  он знает коран и скажет тебе,  согласно ли твое
решение с законом и будет ли угодно аллаху.  Клянусь, что я забочусь о
твоей славе столько же, сколько и о моей жизни!
     Султан Керим, который хотел быть справедливым, позвал имама.
     Рассказал ему  все,  как  было.  И  сообщил свое решение прогнать
жену.
     - Я уже два раза отпустил ее.  Теперь остается повторить в третий
раз.
     Имам немного помолчал,  как они делают это всегда для важности, и
ответил:
     - Твое  решение  мудро.   И  справедливо.  Но  в  нем  есть  один
недостаток:  оно опоздало. Тебе следовало бы три раза сказать жене: "я
оставляю  тебя"  в  пустыне,  когда  она  уговаривала  тебя  совершить
несправедливость по отношению к рабу. И ты въехал бы в город без жены,
но со славою, еще большей, чем Омэр!
     - Она погибла бы  одна в  пустыне!  -  заметил Керим.  -  Султаны
существуют на  земле для  справедливости.  Кто хочет заставить султана
совершить  несправедливость,   похож  на  дьявола,  который  хотел  бы
погасить солнце. И заслуживает смерти.
     Керим воскликнул в ярости:
     - И  она  заставила  меня  сделать  несправедливость!   Пусть  же
отправляется к тому дьяволу,  который нашептал ей такую мысль!  Аллах!
Ты велик и премудр, - зачем же ты создал женщину на погибель мужчине и
его добрым делам, и его славе!
     - Аллах создал и лошадь,  -  улыбнулся имам, - но для того, чтобы
на ней ездить,  а не возить ее на себе! И человек, который повез бы на
себе  свою лошадь,  напрасно бы  восклицал:  "Аллах!  Зачем ты  создал
лошадей?!"
     Керим вскочил:
     - Благодарю тебя, имам! Теперь я знаю, что мне делать!
     И пошел в гарем, чтобы немедленно прогнать жену, давши ей развод.
     Но имам остановил его, ставши у него на пути:
     - Постой,  султан!  Однажды  дикая,  свободная лошадь  спросила у
верховой:  "А  тебе,  должно быть,  тяжеленько возить на  спине своего
хозяина?" -  Та отвечала:  "Да, он так толст и тяжел!" - "Почему же ты
его не  сбросишь?"  -  "Хорошо тебе говорить,  -  со  вздохом отвечала
лошадь,  -  ты дикая!  Я  верховая и существую для того,  чтобы на мне
ездили.  Сброшу этого, сядет другой хозяин, пожалуй, еще тяжелее!" Кто
слушает женщины,  тот уж верховая лошадь. И стоит ли сбрасывать одного
хозяина? Сядет другой, быть может, еще тяжелей?
     Керим закрыл лицо руками и заплакал, и остался на месте.
     И народ, узнавши эту историю, прозвал его:
     - Плаксивым.
     И это осталось на веки веков.
     А халиф Омэр был справедлив!

        ИСКУССТВО УПРАВЛЯТЬ
     (Турецкая басня)
     Да будет благословен аллах,  посылающий власть.  Его святая воля!
Да будет трижды благословен аллах, посылающий власти мудрость.
     Лев умирал в пустыне. Старый, больной, бессильный. Один. Когда он
заболел,  приближенные волки  сидели  вокруг  него  и  на  каждый стон
повелителя откликались печальным воем.
     Но  увидев,  что лев потерял всю силу и  не может даже подняться,
волки покинули его и  разбежались по своим делам.  Одни овцы подходили
довольно близко и с любопытством смотрели на льва.  Они раньше никогда
не  видели своего властителя,  не смея приблизиться и  взглянуть.  Они
смотрели на умирающего льва и находили грустное утешение:
     - Что ж  нам жаловаться на  свою участь,  если и  львы бывают так
бессильны!
     Лев лежал,  полузакрыв глаза,  на песке,  всеми брошенный, тяжело
дышал. И умирал.
     Он мог бы ревом огласить пустыню от края до края и  созвать своих
четырех сыновей:  Хакки,  Гази,  Заида и  Акбара,  которые охотились в
дальних краях.
     Но старый лев берег свои силы для последнего, страшного рева.
     Страшен должен быть рев  льва,  когда он  вступает во  власть.  И
страшен должен быть рев его, когда он расстается со властью и жизнью.
     В последний раз ужасом должен он наполнить сердца всего живущего.
     Так умирали его предки. Так умрет он.
     Лев встал,  полузакрыл глаза и смотрел на пустыню, где царили его
предки, где царил он, где будут царить его потомки во веки веков. День
погас.
     Красным золотом горела пустыня.
     Солнце,  красное и  большое,  дотронулось до земли,  прося у  нее
отдыха на ночь. И земля проглотила солнце. День погас.
     И вместе со днем погас старый лев. Он поднялся, заревел и упал.
     Испуганно задрожало все  в  пустыне  от  его  последнего рева.  И
другой рев, такой же страшный, ответил ему с края пустыни.
     Это Хакки, - что значит Справедливый, - уведомлял, что вступил во
власть.
     Огромными прыжками понесся он  через  пустыню и  с  первым  лучом
солнца был на том месте, где лежал его мертвый отец.
     Хакки  внимательно оглядел песок кругом и  с  яростью ударил себя
хвостом по ребрам.
     - Они дрожали около силы и  покинули бессилие!  На  песке не было
волчьих следов.
     По  следам было видно,  что одни овцы на  почтительное расстояние
подходили к повелителю и посещали умирающего льва.
     Грозным ревом созвал Хакки всех зверей пустыни и проревел:
     - Не  могу ли  я  растерзать пантеры так  же  легко,  как хорька?
Следовательно,  передо мной все  равны.  Почему же  волки считают себя
выше овец?  Объявляю всем свою волю: пусть овцы живут под моей властью
так  же  спокойно,  как  волки.  И  если  с  этого часа  волк  посмеет
растерзать овцу,  - он будет тут же разорван мною на части. Идите и не
бойтесь отныне  никого,  кроме  меня!  Овцы  радостно заблеяли.  Волки
разошлись, повесив хвосты. В пустыне настала тишина.

     Больше не  было слышно овечьих предсмертных криков.  Только волки
по ночам выли,  подняв морды вверх и жалуясь небу на несправедливость.
И плакали о прежних добрых временах:  - Когда в пустыне жилось хорошо!
Овцы  от  спокойствия плодились  несметно.  Волки  ходили  поджарые  и
щелкали на них голодными зубами.
     Однажды Хакки, играя, занозил себе лапу шипом дикого терновника и
лежал, не мог двигаться.
     К нему подошло десять волков и начали его издали дразнить.  Хакки
поднялся, чтобы одним прыжком кинуться на дерзких и растерзать.
     Но  со  стоном опустился на  песок:  у  него болела лапа.  В  это
мгновение  на  него,   сзади,   кинулась  стая  оголодавших  волков  и
растерзала его.
     И  жалобно пронесся по  пустыне последний стон,  полный бессилия,
больного льва.
     Этот вопль услыхал его брат, лев Гази, - что значит Победитель, -
и ответил могучим ревом вступающего во власть льва.
     Как вихрь,  примчался он к растерзанным останкам брата и печально
опустил голову, и задумался:
     - Ты  был мне повелителем,  старшим и  любимым братом,  мы играли
вместе на песке,  когда были маленькими, и рядом сосали молоко матери.
Но тебя звали Хакки,  - что значит Справедливый, - и быть справедливым
над твоим трупом - значит наилучше почтить твою память. Справедливость
выше дружбы и  должна быть выше рабства.  Ты поступил неумно.  Если мы
будем со слабыми,  мы будем слабы сами. Чтобы быть сильными, надо быть
вместе с сильными. Ты погиб из-за своей ошибки!
     Он созвал зверей и прорычал:
     - Что такое лев, потерявший силу? Вы видите! На силе основана моя
власть. И только сила должна быть мне близкой и родной. Поистине, я не
знаю  лучшего  способа почтить память  умершего брата,  как  исправить
сделанную им  ошибку.  Отныне мы  возвратимся к  божественным законам,
данным  нам  самою  природой.  Пусть  волки  терзают овец,  сколько им
угодно.  На  то овцы и  бессильны.  Только сильные мне близки.  Только
волки могут рассчитывать на мое покровительство.
     Овцы,   слыша  это,   многие  умерли  от  страха.  А  волки,  еще
окровавленными от крови Хакки мордами, провыли:
     - Да здравствует лев Гази! Могучий покровитель силы!
     С  этих пор в пустыне от восхода до заката солнца стояли сплошные
вопли и стоны.
     Волки спешили наверстать потерянное и  резали овец  даже когда не
были голодны.
     Зато ночи были тихи,  сытые волки спали,  не  выли на  луну и  не
жаловались небу.  И  лев Гази мог спать спокойно,  не  боясь коварства
волков.

     Волки стали жирны.
     Овец становилось все  меньше,  меньше,  и,  наконец,  они исчезли
совсем.   Последние  куда-то  попрятались  так,  что  их  нельзя  было
разыскать. Сам лев лежал голодный и без сил. Ему нечего было есть.
     Он  давно  уже  забыл добрый обычай -  съедать молодого барашка с
восходом солнца и этим начинать удовольствия дня.
     Он мечтал теперь хотя бы о старом,  жестком баране.  Но не было и
того.
     Среди волков, после обжорства, наступил голод. И вместе с голодом
родилось  недовольство.  Они  кинули  голодную  страну,  разбрелись  и
бросили голодного,  бессильного льва одного: - Умирай в своей голодной
стране. И лев Гази умер.
     Он умер от голода в  своей голодной стране,  и  был последний рев
его похож на жалобный крик голодного нищего.
     Сердце перевернулось от  жалости от этого крика у  Заида,  -  что
значит Счастливый, - третьего льва:
     - Так ли рычали, умирая, наши предки?
     Он глубоко задумался:
     - Трудно  управлять страной,  населенной волками и  овцами.  Надо
делать так,  чтобы волки были сыты и  овцы целы.  Единственный способ:
раз будет меньше волков, будет больше овец.
     Так сказал себе Заид и приказал овцам выйти из убежища и,  ничего
не боясь, плодиться, и призвал назад волков.
     - Я  буду  править  мудро,  вы  поступайте мудро.  Мы  достаточно
научены  горьким  опытом.   Ешьте  овец   мудро.   Дадим  им   сначала
расплодиться.  Затем вы  терзайте овец.  А  я  буду  терзать кого  мне
угодно, потому что я сильнее всех.
     Проголодавшиеся  волки  нашли,   что  устами  льва  говорит  сама
мудрость.
     Овцы,  которых стали есть с мудростью, быстро расплодились. Волки
были сыты. Лев Заид бросил питаться овцами:
     - Это волчья еда!
     И  растерзывал  себе  на  завтрак,   на  обед  и  на  ужин  самых
прожорливых волков. Волки терзали овец. Лев терзал волков. Так и жили.
Мудро.
     Волков стало не так много.  Овцы успевали плодиться достаточно. И
все жили в достатке. Все были сыты.
     Но волки ели вкусное овечье мясо.  А лев - могучий лев! - питался
жестким волчьим мясом.  Какого  не  едят  и  собаки.  Заид,  со  своей
мудростью, стал посмешищем всех:
     - Лев, который ест хуже последнего из своих волков!
     Так Заид жил в бесчестье.
     И в бесчестье скоро умер,  ослабев от жесткого волчьего мяса.  Он
радостно проревел в последний раз.  Радуясь смерти,  как освобождению.
Без горя покидая землю:
     - Что на  ней хорошего?  Жизнь отвратительна,  как жесткое волчье
мясо.
     Услыхал его  радостный последний рев  самый  младший из  братьев,
сыновей старого льва,  и  заревел так,  что  все в  пустыне прилегло к
земле от ужаса.
     Это  был  самый сильный из  четырех братьев,  и  потому его звали
Акбар, - что значит Великий.
     Акбар  приказал волкам  согнать  самых  жирных  овец  и  привести
молодых волчат.
     И, к общему удивлению, отдал овец на растерзание волчатам, а сам,
голодный, лег в стороне и смотрел, как волчата ели.
     Когда же  волчата наелись,  Акбар встал,  разорвал одного из них,
съел. И объявил:
     - Утром и в полдень я буду съедать по овце,  - но вечером, прежде
чем ложиться спать,  я  буду лакомиться молодым волчонком.  Нет ничего
вкуснее молодого волчонка.
     Известно,  что низшие всегда подражают высшим.  И если повелитель
скажет,  что лук слаще меда, все придворные начнут жевать лук, находя,
что он лучше всяких шербетов.
     - Быть как султан! Разве это не мечта всякого знатного? А:
     - Быть  совсем  как   знатный!   Разве  это   не   мечта  всякого
простолюдина?  Известно также,  что  слуга  всегда  хочет  превзойти в
блеске своего господина.
     Нет ничего удивительного, что стоило распространиться слуху:
     - Сам  лев  ест мясо волчонка как лакомство!  И  все нашли,  что,
действительно,  нет ничего вкуснее,  как мясо молодого волчонка.  Даже
овцы плакались, что им никогда не удастся съесть волчонка!
     Лев съедал волчонка только на ужин. Волки стали есть друг у друга
волчат на завтрак, на обед и на ужин.
     - Султанская еда!
     И  в  стране  настало благополучие.  Акбар  один  питался овцами.
Волки,  как это всегда бывает со знатными, хотели превзойти друг друга
в  великолепии и рвали друг друга.  Акбар съедал трех овец в день,  но
каждый вечер,  чтобы показать пример, разрывал волчонка, хоть и прятал
потихоньку его мясо в песок.

     В стране воцарилось богатство. Волки рвали друг друга, и число их
не  росло.  Овец  от  этого  становилось все  больше  и  больше.  Овцы
плодились и  жили  прямо  в  благополучии.  Акбар  стравил между собой
волков, ел хорошо и пищу имел обильную.
     Да  будет благословен аллах,  посылающий власть.  Да будет трижды
благословен он, посылающий власти мудрость!

        СУД НАД САНОВНИКОМ
     (Нравоучительная персидская сказка)
     В старые годы,  давным-давно, в славном городе Тегеране случилось
такое происшествие.
     Во дворец великого визиря,  в час,  назначенный для приема жалоб,
явился крестьянин Абдурахман.
     Так как он пришел с подарком, то стража пропустила Абдурахмана, а
начальник караула даже похвалил его:
     - За догадливость и за усердие. Вдвое.
     Абдурахман подошел  к  слуге,  которому  было  поручено принимать
жалобы и  доказательства.  Поклонился ему  до  земли,  как  аллаху,  и
сказал:
     - Великий шах,  - да прольется благодатный дождь над его садом, и
только дорожка, по которой он изволит гулять, пусть останется сухой! -
великий шах  наш  поставил своего  великого визиря,  чтобы  его  рукой
рассыпались  милости,   награды  и   подарки  на   головы   достойных,
отличившихся,  преданных и мудрых сановников.  Вот все,  что я имею, -
уздечка для осла.  Я хотел бы подарить ее хану Магомету-Бэн-Ахмету, но
так  как  награды должны сыпаться на  головы сановников рукою великого
визиря,  то я принес ему эту уздечку.  Пусть он своими руками передаст
этот подарок хану Магомету-Бэн-Ахмету!
     Сказал и ушел.
     Великий  визирь  никогда  не  упускал случая  отличить достойного
сановника.
     Узнав  о  приношении  Абдурахмана,   великий  визирь  чрезвычайно
заинтересовался:
     - Чем  это хан Магомет-Бэн-Ахмет так сумел заслужить расположение
и благодарность народа,  что простой крестьянин приносит ему в подарок
последнее, что имеет?
     С другой стороны, он обеспокоился:
     - Слова этого мужика кажутся мне загадочными: почему это он хочет
украсить "голову хана Магомета-Вэн-Ахмета" ослиной уздечкой?  Что  это
значит? И нет ли тут унижения для власти?
     Великий визирь приказал немедленно разыскать Абдурахмана.
     Абдурахмана схватили и привели.
     - Почему,  - грозно спросил великий визирь, - ты принес в подарок
хану Магомету-Бэн-Ахмету ослиную уздечку?  Говори так, как будто бы ты
говорил перед самим аллахом и в последний час твоей жизни!
     - С самым младшим из твоих слуг я говорю так,  как будто я говорю
с самим аллахом!  -  стоя на коленях,  ответил Абдурахман.  - Как же я
осмелюсь  иначе  говорить  перед  тобой  самим?   А  что  касается  до
последнего часа,  -  с тех пор,  как я умираю от голода,  я каждый час
своей жизни считаю последним. Я, действительно, принес ослиную уздечку
в  подарок хану Магомету-Вэн-Ахмету.  На  что  мне  уздечка,  если хан
Магомет-Бэн-Ахмет украл у меня осла? У него осел, у него пусть будет и
уздечка!
     Великий визирь вскричал:
     - Может ли это быть, чтобы хан у мужика украл осла?!
     - Последнего!   -  кланяясь  в  ноги,  с  покорностью  подтвердил
Абдурахман.  -  И  так я  был нищ,  а теперь хан Магомет и вконец меня
обобрал. Единственный способ, чтобы я не умер от голодной смерти - это
посадить меня на кол.
     - Может ли  это быть?  -  хватаясь за  чалму,  воскликнул великий
визирь. - Неужели это правда?!
     - Правда! - отвечал, кланяясь в ноги, Абдурахман. - И если бы мои
ребра могли говорить, они подтвердили бы, что я говорю правду. И глаза
тоже. Я сам, вот этими глазами, видел хана Магомета-Бэи-Ахмета на моем
осле.  Осел даже закричал от радости, увидав меня. Люди врут, ослы, ты
сам  знаешь,  -  никогда.  И  если  бы  ослы  могли говорить,  а  люди
замолчали,  в мире слышалось бы столько же правды, сколько теперь лжи.
И я, и осел сказали, что хан едет на краденом животном. Но хан Магомет
дал ослу один удар палкой, а мне - столько, что каждое ребро мое может
подтвердить правоту моих слов.
     - Иди,  -  сказал великий визирь,  грозный,  как туча,  -  и живи
спокойно: дело будет разобрано, и виновный получит то, что заслужил.
     И приказал позвать к себе хана Магомета-Бэн-Ахмета.
     - Тебя следовало бы посадить на кол,  -  закричал великий визирь,
едва  хан  Магомет  переступил порог  его  покоя,  -  если  бы  ты  не
заслуживал, чтобы тебя повесили вот на этой уздечке! Как?! Хан украл у
нищего мужика последнего осла?!
     Хан Магомет, видя, что великий визирь все знает, стал на колени и
сказал:
     - Мой  отец Саид-Али-Бэн-Омар был великий воин и  своими победами
прославил   и   расширил   границы   Персии.   Я   женат   на   дочери
Ассумана-Бэн-Ралида,  богатейшего среди торговцев Тегерана. Прошу тебя
не за себя,  а за этих знаменитых и славных людей. Подумай, какое горе
и бесчестье причинишь ты им, подвергнув меня позору!
     - Славному Саиду-Али-Бэн-Омару лучше было бы быть убитым в первом
же бою,  когда он еще был холостым,  чем иметь потом такого сына,  как
ты,    -    гневно   ответил   великий   визирь,    -   а   почтенному
Ассуману-Бэн-Ралиду лучше бы  вечно видеть дочь девушкой,  чем  тебя -
своим зятем!  Ты  посадил их честь на краденого осла.  Когда ты будешь
болтаться на этой уздечке,  с них будет снято грязное пятно: в их роду
не будет вора!
     Великий  визирь  призвал  к   себе  судью  Азирбина-Бэн-Асмана  и
приказал:
     - Да  воссияет хоть  на  этот  раз  справедливость!  Преступление
слишком кричит о себе,  чтобы правосудие молчало.  Исследуй вину этого
человека и доложи ее совету сановников.  Пусть совет сам увидит, в чем
этот человек повинен,  и  отдаст его  верховному суду!  Ступайте все и
ищите справедливости.
     В   тот   же   вечер   собрался   совет   сановников,   и   судья
Азирбин-Бэн-Асман встал, поклонился всем и сказал:
     - Аллах - как воздух. Аллах невидим, но аллах везде. И без аллаха
мы не могли бы дышать.  И, говоря в вашем почтенном собрании, я говорю
в  присутствии аллаха.  Не  подозревайте же меня в  кознях,  злобе или
низких замыслах.  Свидетель аллах,  с  радостью я  посадил бы  на  кол
Абдурахмана за  ложный донос,  за  клевету на хана:  "Тебе приходили в
голову гнусные мысли,  когда ты лежал у себя на постели, - может быть,
придут хорошие, когда ты будешь сидеть на колу! Но сказанное им - увы!
- совершенная правда.  Лучшие из  свидетелей видели осла Абдурахмана в
стаде хана Магомета:  мои глаза.  И если бы было наоборот,  -  если бы
Абдурахман украл осла у  хана Магомета,  -  я  не задумался бы вынести
приговор:  "Абдурахман -  вор". Отрубил бы ему правую руку, посадил бы
его на кол, а на друзей его и родственников наложил бы штраф: "Вы сами
должны быть  плохими людьми,  если среди вас  водятся воры.  Тухлая та
вода,   в   которой  лежит   тухлая  рыба".   Но   сказать  это   хану
Магомету-Бэн-Ахмету!   Сказать  это  вам,   почтенные  сановники,  его
друзьям,  близким и  знакомым!  Не значило ли бы это оскорбить вас?  А
если даже судья,  поставленный охранять уважение к власти,  оскорбляет
вас, что же будет делать простой народ?
     Весь совет, потупившись, задумчиво гладил бороды.
     - Великий визирь возмущен, - продолжал судья Азирбин-Бэн-Асман, -
чем?  Тем,  что в Персии украли осла?  Но воруют даже слонов! Тем, что
вор пойман?  Но этому надо только радоваться!  Великий визирь возмущен
до  глубины своей  праведной души  тем,  что  вором оказался сановник.
Сановник возмущен,  -  чего же ждать от простого народа? Если негодует
свой,  чего же ждать от чужих?  Не скажут ли нам:  "Вы -  тухлая вода,
если в  вас лежала тухлая рыба?  "  Не  уроним ли  достоинства власти,
назвав  деяние  хана   Магомета-Бэн-Ахмета  "кражей"?   Да   свершится
правосудие! Я - судья, и первый говорю это. Но да не будет произнесено
слово "кража",  -  я  стою на страже достоинства власти и первый этого
требую.  Мы  не  можем сказать:  "Хан  Магомет-Бэн-Ахмет украл осла  у
нищего крестьянина Абдурахмана".
     Тяжелое молчанье воцарилось после этих слов судьи в со-тарт.
     Кто не хан?
     - После этого хоть не  выезжай на  улицу,  если мы сами ханов так
честим!
     Тамбэн-Бэн-Абдалла первый прервал молчание и, погладив свою седую
бороду, сказал:
     - Судья  Азирбин-Бэн-Асман совершенно прав.  Следует сказать так:
"Хан  Магомет-Бэн-Ахмет виновен в  том,  что  взял  без  спроса осла у
крестьянина Абдурахмана". Так будет лучше!
     - Позволь,  почтенный Тамбэн-Бэн-Абдалла! - с живостью воскликнул
сановник Абдрохаман-Бэн-Бамба.  -  Отпуская яд, надо взвешивать каждую
крупинку.  Слово -  яд. И мы должны взвешивать каждое слово. Почему же
непременно:  "у крестьянина Абдурахмана".  Хан Магомет мог и не знать,
что осел принадлежит именно Абдурахману.  Он  взял просто чужого осла.
Так  и  скажем:  "Виновен в  том,  что взял без спроса неизвестно кому
принадлежащего, чужого осла!"
     Все согласились было, но хан Али-Бэн-Ивесси воскликнул:
     - Стойте,  почтенное собрание!  "Неизвестно кому принадлежащего".
Это уж меняет дело! Неизвестно кому принадлежащая вещь. Это находка! И
хан  Магомет-Бэн-Ахмет  виновен  "в  утайке  находки,  неизвестно кому
принадлежащего, чужого осла"!
     - Верно!  Верно!  -  послышалось было  среди  сановников,  но  их
остановил Ахаба-Бэн-Мохаддин:
     - Сановники!  Это уже несправедливо!  Хан Магомет взял не  чужого
осла.  Раз осел был находкой, половина принадлежала нашедшему. Значит,
хан  Магомет взял  не  чужого осла,  а  только не  совсем своего.  Это
разница!  Он  принял не  совсем своего осла  за  своего.  Это  большая
ошибка!  Хан  Магомет-Бэн-Ахмет должен лучше знать своих ослов!  И  не
ошибаться!
     Судья Азирбин-Бэн-Асман вскочил даже с места:
     - Вот,  вот! Скажи, что ты ешь, почтенный Ахаба-Бэн-Мохаддин, что
ты  такой  умный?   Скажи,   чтобы  и  я  поел  этого  блюда!   Кражи,
следовательно,  совсем не было!  Хан Магомет виновен только в том, что
он сам не знает своих ослов.
     И совет сановников единогласно постановил:
     - Разобрав     все     подробности    дела,     признать     хана
Магомета-Бэн-Ахмета виновным в том, что он не знает своих ослов. Ввиду
же  того,   что  это  незнание  повело  к   тяжелым  последствиям  для
крестьянина Абдурахмана, предать хана Магомета верховному суду.
     Верховный суд собрался,  грозный,  как всегда. Перед судом стояла
плаха. Около нее стоял палач с остро наточенной секирой. Его помощники
держали наготове заостренные и обитые железом колья.
     Но  хан  Магомет-Бэн-Ахмет вошел в  это грозное судилище с  гордо
поднятой головой,  со  смелым  взглядом,  как  человек,  у  которого в
карманах нет ничего чужого. Старейший из судей сказал:
     - Хан   Магомет-Бэн-Ахмет,   сын  хана  Саида-Али-Бэн-Омара,   ты
обвиняешься в  том,  что не знаешь своих ослов.  Это причинило тяжелое
несчастье крестьянину Абдурахману, который, благодаря твоему незнанию,
должен умирать с голода. Так обвиняют тебя люди. Обвиняет ли тебя твоя
совесть?
     Хан Магомет с достоинством поклонился судьям и ответил:
     - Нет! В том, что крестьянин Абдурахман, когда у него взяли осла,
помирает с голода,  я не виноват: не моя вина, что у него, кроме осла,
ничего не было.  В  том же,  что я  не знаю своих ослов,  я виноват не
больше, чем вы. Сделаем опыт. Прикажите смешать вместе все стада ваших
ослов.  И  пусть каждый из вас отберет своих.  Всякий,  который чужого
осла примет за своего,  платит большой штраф.  А все ослы,  которые не
будут опознаны их хозяином, идут в пользу шаха. Желаете?
     В верховном суде все переглянулись. Хан Магомет улыбнулся:
     - Почему же, в таком случае, вы судите меня, а не я - вас?
     Старший из судей спросил его:
     - А сколько у тебя ослов?
     Хан Магомет ответил:
     - Пятьсот.
     Верховный суд вынес приговор:
     - Принимая во  внимание,  что невозможно знать в  лицо 500 ослов,
признать хана Магомета-Бэн-Ахмета оправданным.
     Хан  Магомет  отправился  к  великому  визирю,  поклонился ему  и
сказал:
     - Правосудие изрекло  свое  слово.  И  все  ли  должно  пред  ним
преклониться?
     - Все! - твердо отвечал великий визирь.
     - Даже клевета?
     - Как  низкая гадина,  она  должна ползти по  земле,  пока ее  не
раздавят пяткой.
     - Почему же  я  не  вижу  ползущего у  моих  ног  Абдурахмана?  -
воскликнул хан Магомет.  -  И почему же твоя пятка не раздавит его? Он
обвинил невинного,  - это доказал суд, оправдавши меня. Ты справедлив.
Ты  не отказал в  правосудии крестьянину Абдурахману.  Надеюсь,  ты не
откажешь в справедливости хану Магомету.
     Великий визирь воскликнул:
     - Ты  прав!  Я  требовал правосудия,  но  и  сумею  заставить его
уважать, когда оно пришло.
     Он  приказал  немедленно  привести  Абдурахмана.  Но  Абдурахман,
оказалось, скрылся.
     - Он  бежал в  тот же самый день,  как ты приказал отдать под суд
хана Магомета! - донес посланный.
     - И о нем нет ни слуха ни духа? - спросил великий визирь.
     - Убегая,  он  оставил письмо  домашним.  "Дорогие мои,  -  писал
Абдурахман своим близким, - завтра, с рассветом, увидев, что меня нет,
вы спросите с  горем и  недоумением:  почему же Абдурахман бросил свой
бедный,  милый дом,  близких,  которых он любил,  деревню,  в  которой
родился, страну, населенную его народом? И когда же? В тот день, когда
его  злодей,  когда хан  Магомет отдан под суд?  На  это я  вам отвечу
старой сказкой.  Лисица встретила на  опушке леса  зайца.  Заяц  летел
сломя голову из родного леса. "Что случилось?"- спросила лисица. "И не
говори!-  ответил заяц.  -  Большое горе: пришли люди, убили волка!" -
"Тебе-то  что?  Разве ты  так любил волка?"  -  "Любил!  Тоже скажешь!
Первый лиходей! Деда, прадеда, пра-пра-пра-прадеда разорвал. Всех моих
близких!"  -  "Чего ж тебе так волноваться?" -  "Не понимаешь!  Раз уж
волка - и того убили, - чего же, значит, зайцу-то ожидать?" Вот почему
я  бегу из моей страны,  мои близкие.  Раз самого хана Магомета отдали
под суд, чего же Абдурахману ждать?
     Великий визирь выслушал письмо. Долго гладил бороду. И сказал:
     - Да!..  Сановников не надо отдавать под суд.  Это пугает простой
народ.

        ЗЛОУМЫШЛЕННИК
     (Персидская сказка)
     К   великому  визирю  Абдурахман-хану  пришел  его  верный  слуга
Ифтагар, поклонился в ноги и сказал:
     - Для ветра нет заслуги,  если он  пахнет цветами.  Но  и  не его
вина,  если он пахнет навозом.  Все зависит,  откуда он дует. Не может
ветер пахнуть цветами, если он дует от навозной кучи. Я приношу плохие
вести потому, что прихожу из плохого места.
     Великий визирь сказал:
     - Не бойся и говори.
     - Будучи назначен твоей мудростью следить за  тем,  что не только
говорят,  но и думают в народе, - я зашел, по долгу службы, в кофейню,
которую  содержит  некто  Саиб  на  Большом  Базаре,  и,  в  интересах
государства,  стал есть плов с изюмом и бараниной. Другие персы делали
для своего удовольствия то же,  что я делал из ревности к службе.  Ели
плов, пили кофе, лакомились фруктами и рахат-лукумом, слушали музыку и
смотрели на ученого медведя.  Но один из них,  по имени Садрай,  -  он
учит в  школах и преподает святой закон маленьким мальчикам,  -  начал
громко говорить о твоей милости.
     - Громко говорить обо мне? Хвалил?
     - Как должно быть у доброго перса,  - мой язык в ссоре с ушами. И
никогда не повторит того, что слышал.
     Великий визирь сказал:
     - Ветра не накажу. Говори!
     - Он говорил... Он говорил, что твое могущество - вор!
     - Гм!  -  произнес великий визирь.  -  Но  добрые  персы  ему  не
поверили?
     - Увы!   -   вздохнул  Ифтагар.   -   Негодяй  говорил  с   таким
красноречием, с каким дай аллах всякому персу хвалить свое начальство.
К  тому  же  он  слывет  в  народе  человеком  столь  же  праведным  и
добродетельным, сколь ученым и мудрым. Ему поверили все. И в кофейне в
один голос повторяли:  "Великий визирь"...  ты сам знаешь что.  Слушая
это,  я страшно огорчился.  Чтобы какие-нибудь гуляки, проводящие свое
время в том,  что они смотрят на танцующих медведей;  обжоры,  которые
едят пригоршнями плов с бараниной; праздные люди, целый день сидящие в
кофейне, - чтобы такие даже люди смели говорить о твоей милости, будто
ты... я сказал, что. Я так встревожился, что нашел необходимым донести
тебе.
     Великий визирь сказал:
     - Хорошо!  Пожар, когда о нем знают в самом начале, наполовину уж
погашен.
     Он позвал к себе начальника стражи и сказал:
     - Отправляйся сейчас  в  кофейню Саиба,  на  Большом Базаре.  Все
кушанье,  которое  там  найдете,  съешьте.  Деньги,  которые найдете в
выручке,  возьми  себе.  Кофейню закрыть.  А  шляющегося туда  учителя
Садрая немедленно арестовать и  посадить в  тюрьму!  Будут знать,  как
учить гуляк говорить гадости про свое начальство!
     Не прошло и получаса, как начальник стражи явился и сказал:
     - Доношу,  что  приказание исполнено.  Саиб разорен.  Садрай -  в
тюрьме. Мое донесение - это гром, молния поразила уже виновных. Таково
должно быть правосудие.
     Великий визирь успокоился:
     - Дурной цветок уничтожен, и с самым горшком.
     Прошло две недели.
     Проходя по  базару,  Ифтагар услышал громкий спор двух торговцев,
по обязанности своей заинтересовался, остановился и прислушался.
     Один  торговец упрекал  другого  в  том,  что  тот,  продавши ему
десяток огурцов, обсчитал на две штуки.
     - Ты - вор! - кричал обиженный.
     Но обсчитавший только улыбнулся на такое оскорбление.
     - В  другое время я,  может быть,  взял бы тыкву и ударил тебя по
голове,  чтобы ты не ругался так скверно.  Но теперь в слове "вор" нет
ничего оскорбительного.  Это  все  равно,  что  назвать меня  "великим
визирем".  Если уж  самого великого визиря зовут вором,  то как же еще
титуловать меня?  Раз сам великий визирь - вор, нам, простым смертным,
и аллах велел!
     Ифтагар, по обязанностям службы, заинтересовался и спросил:
     - Откуда ты знаешь, добрый человек, что наш великий визирь... вот
то, что ты о нем говоришь?
     - Что он вор-то?  - расхохотался торговец. - Стыдно было бы этого
не знать.  Мне сказал шурин, который полгода сидел в тюрьме за кражу и
только что вышел.  У них в тюрьме иначе и не называют великого визиря,
как "вором".  Им это очень хорошо рассказал учитель Садрай.  Хо-хо-хо!
Если  даже мошенники,  жулики,  конокрады,  обманщики,  содержащиеся в
тюрьме,  иначе не называют великого визиря,  как "вором", - хотел бы я
слышать, как же отзываются о нем честные-то люди?
     Ифтагар  арестовал торговца  и  побежал  донести  обо  всем  этом
великому визирю.
     Визирь пришел в гнев на самого себя:
     - Захотел наказать: положил свинью в грязь!
     Приказал немедленно извлечь Садрая из тюрьмы и привести к себе.
     - Не умел,  негодяй,  жить в просвещенном городе Тегеране,  где и
поесть можно хорошо,  и музыку послушать,  и танцовщиков посмотреть, и
ученых медведей, и другие всевозможные удовольствия...
     - Мне-то трудненько было ими пользоваться,  - улыбнулся Садрай, -
я сидел в тюрьме!
     - Забыл  пословицу:   "Что  такое  язык?"  Язык  -  это  ключ  от
собственной тюрьмы, который всякий носит при себе! - продолжал великий
визирь.  -  Не  умел  жить  среди просвещенных людей,  -  поживи среди
дикарей.
     И  приказал немедленно же  сослать  Садрая  из  Тегерана в  самую
дальнюю провинцию в полунощных странах.
     Прошло месяца два,  и  великий визирь стал уже  забывать о  самом
имени Садрая.
     Как  вдруг,  однажды  проходя по  улице,  Ифтагар заметил странно
одетого человека, который шел и с любопытством рассматривал дома.
     - Должно быть не здешний! - подумал Ифтагар.
     По обязанностям службы, Ифтагар приветливо сказал:
     - Мир тебе,  незнакомец!  Ты,  должно быть,  из  далеких краев и,
кажется,  что-то  разыскиваешь.  Не  могу ли  я  быть полезен тебе?  Я
здешний и все здесь знаю.
     - Я,  действительно,  издалека и  в первый раз приехал,  по своим
торговым делам,  в Тегеран!  -  отвечал незнакомец.  - Мне хотелось бы
увидать дом великого визиря, а если можно, то и его самого.
     - Доброе желание!  -  сказал Ифтагар.  -  Но  почему же  тебя так
особенно интересует великий визирь, добрый человек?
     - Да уж очень, говорят, он вор! - простодушно отвечал приезжий из
дальней провинции.  -  Я сам купец, и мне интересно было бы посмотреть
такого вора.
     - Кто тебе сказал это? - ужаснулся Ифтагар.
     - Да неужели у вас,  в Тегеране,  об этом не знают?  - диву дался
купец. - Ну и столица! Нечего сказать: просвещенный город! Хо-хо-хо! В
самых отдаленных пределах Персии знают,  а вы не знаете!  На что у нас
дичь!  Самая глухая провинция в  полунощных странах!  И  то каждый вот
этакий  мальчишка знает:  "великий визирь  -  вор".  Этому  научил нас
ученый,  мудрый  и  праведный Садрай,  которого прислали из  Тегерана,
чтобы нас просвещать.
     Ифтагар  приказал арестовать купца  и  побежал  донести  великому
визирю.
     Великий визирь пришел в страшный гнев на самого себя:
     - Желая от людей скрыть тайну,  сам им об ней письмо послал.  Сам
постарался,  чтоб  обо  мне  во  всех концах земли раструбили.  Пустил
паршивую овцу пастись в чистое стадо!
     И приказал:
     - Взять  немедленно  негодяя  Садрая  из   полунощной  провинции,
отвезти его в  самую полуденную и  бросить там в дремучем лесу одного.
Не умел с людьми жить, пусть живет с обезьянами!
     Так и сделали. Прошло три месяца.
     Великий визирь совсем уж было забыл обо всех этих неприятностях.
     Как  вдруг,   однажды,   его  собственный  попугай,   только  что
присланный ему  в  подарок  отдаленным губернатором,  крикнул  во  все
горло:
     - Великий визирь - вор!
     На базаре продавали только что привезенных,  только что пойманных
попугаев.
     Совсем диких, которые не умели еще даже сказать:
     - Дурак!
     Но каждый дикий попугай кричал:
     - Великий визирь - вор!
     Даже во дворце самого шаха только что привезенный попугай крикнул
было:
     - Великий визирь...
     Но,  к счастью,  верный Ифтагар, - он и во дворце бывал по тем же
обязанностям службы, - успел ему в эту минуту откусить голову.
     Чем и помешал докончить крамольную фразу. Великий визирь пришел в
смятение:
     - Что ж  это?  Неужто же  сама природа против меня?  Но  природой
повелевает аллах.  Аллах совершенен.  Он не может быть неблагодарен: я
каждый год жертвую в мечеть по ковру!
     Он позвал к себе верного Ифтагара и сказал:
     - Пойди и узнай,  что за негодяй учит птиц таким гадостям? Кто из
попугаев сделал собственный язык?
     Ифтагар пробегал по городу три дня, не спавши и не евши, и пришел
исхудалый и потрясенный:
     - Верь  моей опытности,  властитель моих дней!  Никто попугаев не
учит.  Мы имеем дело с чудом. Я арестовал всех продавцов попугаев. Они
все в  один голос показали одно и то же.  Попугаи нынче стали родиться
такие,  что от природы умеют тебя ругать.  Они говорят, что весь дикий
лес  в  полуденной стране,  где  ловят этих птиц,  стоном стоит от  их
крика: "Великий визирь..." далее следует попугайское слово. Чудо!
     Великий визирь ударил себя по лбу и воскликнул:
     - Бьюсь об заклад!  Ставлю верблюда против курицы,  - что все это
штуки Садрая!  Это  он,  негодяй,  в  лесу  учит птиц разным гадостям!
Хорошо же, теперь я знаю, что мне с ним сделать!
     И  приказал немедленно же  отправить целый отряд,  оцепить лес  в
полуденной стране, поймать и привести Садрая. Целая война!
     Целое войско обложило лес  в  полуденной стране.  По  лесу  пошел
стон, треск от валившихся деревьев.
     По  ошибке  было  арестовано и  заковано в  кандалы 375  обезьян,
которых сначала приняли за Садрая.
     А перепуганные попугаи перелетали с ветки на ветку и во все горло
орали:
     - Великий визирь - вор!
     Что  еще  больше увеличивало ярость сражающихся воинов.  Наконец,
злодей был пойман. И притом на месте преступления.
     Он сидел на лужайке, кормил попугаев орехами и учил их крамольным
вещам. А те, сдуру, кричали во все горло:
     - Великий визирь - вор.
     Так они,  вместе с пищей,  вкушали семена крамолы.  И так злодей,
вместе с орехами,  садил плевелы.  Воины схватили Садрая,  заковали по
рукам и по ногам в кандалы и,  с великой радостью,  с музыкой, привели
его к великому визирю.
     - А,  негодяй!  -  сказал великий визирь.  - Мало тебе было людей
учить,  -  ты и  птиц!  Да не на того напал!  Согрешил я перед небом и
перед землею нашей! Избытком доброты согрешил. Умеренность - вот закон
природы.  И  солнце само -  греет умеренно -  хорошо.  Чересчур начнет
греть - засуха. И дождь - выпадет умеренно - благодать нивам. Чересчур
- потоп.  И добродетель, как солнце, должна быть умеренна. Прегрешил я
добротой к тебе. Но теперь я сумею заткнуть тебе глотку.
     И приказал:
     - Посадить его на кол!
     - Странный способ  затыкать именно  глотку!  -  только и  заметил
Садрай.
     В  тот же  день его посадили на  главной площади на заостренный и
обитый железом кол.  Люди любят зрелища.  Если нет хороших,  - смотрят
плохие.  Весь Тегеран сошелся смотреть на казнь. Садрай сидел на колу,
охал и опускался все ниже.
     - За что его? - спрашивали в толпе не знавшие.
     - Да все за то,  что говорил:  "Великий визирь-  вор!" - отвечали
знавшие. Благоразумные люди жалели Садрая.
     - Зачем ты  это говорил?  Как будто ему от  этого делалось легче.
Садрай, среди охов, криков, стонов, отвечал:
     - Что ж мне было говорить, если правда?.. С детства сам учился, а
потом и  других учил,  что надо говорить правду...  Сказал бы про него
другое, - никто бы не поверил, потому что все другое было бы ложью.
     И, глядя, как мучился и умирал Садрай, толпа решила:
     - Значит,  правда, - если человек, и на колу сидя, то же говорит!
Значит, другого ничего про великого визиря и сказать нельзя, если даже
на колу сидя, человек ничего другого не может выдумать!
     Так  весь  Тегеран узнал и  поверил,  что  великий визирь -  вор.
Теперь уже все -  старики и дети, женщины и солдаты, богатые и мудрые,
бедные и дураки, ученые и неучи - все в один голос говорили:
     - Великий визирь - вор...
     Даже сократили.
     В обычай вошло,  -  никто больше не говорил:  "великий визирь", -
говорили просто:
     - Великий вор.
     И всякий понимал, о ком идет речь.
     Увидев,  что зло приняло такие размеры, великий визирь смутился и
сказал себе:
     - Ого! Пожар разгорелся так, что одной своей мудростью мне его не
погасить!  Что ж делать!  Когда у людей не хватает своих денег,  - они
занимают у соседей.
     И приказал по всей стране избрать самых мудрых людей и прислать в
Тегеран на совет. Избрали и прислали.
     Тут были самые ученые муллы и такие древние старики, которые сами
не помнили,  когда они родились;  были люди,  родившиеся в  нищете,  а
нажившие большие деньги,  - чем они доказали свою бесспорную мудрость;
были чиновники,  сумевшие удерживаться при всяких начальниках,  как бы
мудры начальники ни были, - чем они доказали еще большую мудрость.
     А так как и среди простой травы растет салат,  - не были забыты и
земледельцы.
     Земледельцы избрали  старика Нуэдзима,  за  мудрость которого они
ручались, как за свою собственную:
     - Этот уж знает! Этот уж посоветует!
     Великий визирь встретил их  обычным приветствием,  призвал на  их
головы благословение аллаха и сказал:
     - Не  считаю нужным скрывать,  для  чего я  вас  сюда созвал.  Вы
можете  слышать это  на  каждой  улице,  на  каждом базаре,  в  каждом
переулке. "Великий визирь - вор!" - только в Персии и разговоров. Этак
не  может продолжаться.  Это конец всему.  Если уж великого визиря так
называют,  -  чего же ждать простому правителю провинции,  - не говорю
уже о  каком-нибудь начальнике базара или улицы!  Соберите же все силы
вашей мудрости, подумайте и выдумайте: как прекратить такое зловредное
неуважение к властям?
     В усердии недостатка не было.
     Каждый  спешил  перещеголять другого мудростью.  Но,  по  здравом
рассуждении, советы мудрецов оказывались мало пригодными.
     Эбн-Кадиф, сам бывший начальник обширной области, рекомендовал:
     - Рубить голову всякому, кто произнесет: "Великий визирь - вор".
     Великий визирь покачал головой:
     - Страна превратится в пустыню. Только и останутся, что ты, да я.
Да и то, и тебе нужно отрубить голову: ты только что произнес.
     Нимб-Эддин, тоже человек заслуженный, советовал:
     - Вообще, запретить говорить что бы то ни было. Тогда и этого вот
говорить не будут! Но великий визирь с тоской покачал головой:
     - Разве уследишь!
     И верный Ифтагар со слезами подтвердил:
     - Никак не уследишь!
     После таких неудачных опытов рвение у мудрости упало. И, наконец,
мудрость совсем смолкла.
     - Что ж это такое?  - в ужасе воскликнул великий визирь. - Неужто
же  никто  ничего не  может  посоветовать?  Неужто же  никто не  знает
средства?
     Тогда из  задних рядов поднялся Нуэдзим,  застенчиво поклонился и
сказал:
     - Я!
     - Говори!  -  обрадовался  великий  визирь.  -  Ты  хочешь,  чтоб
перестали говорить: "Великий визирь - вор"?
     - Да.
     - Я  знаю средство.  Самое верное.  Действительное.  И  к тому же
единственное.
     - Именно? - обрадовался великий визирь.
     - Перестань красть!
     Великий визирь тут же,  не сходя с  места,  приказал отрубить ему
голову.
     - Из двух злоумышленников,  -  сказал он, - Садрай безопаснее. Он
хотел лишить меня только доброго имени, а этот - даже и доходов.

        ПРИКЛЮЧЕНИЕ ПРИНЦЕССЫ
     (Провансальская народная сказка)
     Принцесса Клотильда гуляла по  великолепным садам своего дворца и
мечтала... о бедных. Вчера принцесса спросила у камергера:
     - Скажите, в нашем королевстве есть бедные?
     Камергер улыбнулся тою  улыбкой,  которой он  улыбался всю жизнь.
Которой улыбался всю  жизнь  его  отец-камергер.  Которой улыбался его
дед, тоже бывший камергером. Сделал глубокий поклон и ответил:
     - Правление   его   величества,   августейшего  родителя   вашего
высочества,  а  нашего всемилостивейшего короля,  так  мудро,  что  во
владениях его величества вовсе нет бедных!
     Принцесса вздохнула и сказала:
     - Жаль!
     Камергер чуть было не взглянул на нее с  удивлением,  но счел это
несогласным с этикетом, и с сочувствием вздохнул.
     - А во владениях нашего соседа, короля Ромуальда, водятся бедные?
- спросила принцесса.
     Камергер вспомнил мудрое правило своего отца, которое тот получил
еще от деда:
     - Ничто не  возвышает нас  так,  как  унижение другого.  Если  бы
дворец упал,  - деревенская колокольня была бы самым высоким зданием в
окрестности.
     Он сделал глубокий поклон и ответил:
     - Если бы,  -  от  чего да  избавит нас бог!  -  на свете не было
нашего  всемилостивейшего короля,  -  его  величество короля Ромуальда
можно было бы назвать самым мудрым правителем в мире. Но, к сожалению,
выбор  приближенных у  его  величества не  так  удачен,  отчего сильно
страдают  государственные  дела.  И  я  не  посмею  скрыть  от  вашего
высочества,  что  королевство его  величества короля  Ромуальда  имеет
бедных больше, чем нужно для благоустроенного королевства!
     - Счастливое! - вздохнула принцесса.
     Камергер  поторопился в  глубоком поклоне  скрыть  новый  приступ
удивления.
     Отправился домой и  поспешил записать весь этот разговор в книгу,
которую он вел каждый день и которая называлась:  "Летопись величайших
событий,  свидетелем которых я был". Потому что, будучи камергером, он
считал себя человеком историческим.
     Третьего дня,  - это было воскресенье, - принцесса Клотильда была
в придворной церкви.
     Знаменитый   проповедник,   приехавший  из   Парижа,   произносил
проповедь:  - О любви к бедным. Он заклинал любить бедных. - Как любят
их  господь бог  и  все святые.  Напоминал,  что божественный младенец
родился среди бедняков.
     И в пламенном красноречии своем воскликнул:
     - Самые  великолепные дворцы  не  видели в  своих  стенах столько
праведников и святых, сколько жилища бедняков.
     Речь произвела сильное впечатление на принцессу.  Третий день она
чувствовала, что в голове ее происходит что-то такое, чего не делалось
никогда. Она думала:
     "Что же это за люди - эти "бедные"?
     Если сам господь бог, которого, конечно, с восторгом приняли бы в
свои  дворцы самые  могущественные короли мира  и  окружили величайшей
роскошью, предпочитает дома и общество "бедных"?
     Если все святые стремятся к ним?  Вероятно,  они умны, остроумны,
интересны,  добры.  Самое дыхание их,  может быть, наполнено ароматом.
Какие манеры должны быть у них!
     Какие платья они носят? В каких жилищах должны они жить?
     Если их предпочитают нам!  Если мы,  в сравнении с ними,  кажемся
несчастными и недостойными!  Эти люди блестящее королей и великолепнее
принцесс!  Которых нельзя не  любить,  которых любить велит нам святая
церковь!"
     Отправиться в  соседнее  счастливое  королевство и  увидать  этих
таинственных и чудных людей стало мечтой принцессы.
     Она  выбрала  день,   когда  король,   ее  отец,  был  в  хорошем
настроении.
     Это  было нелегко.  Его  государство вело в  это время несчастную
войну, и его армия терпела поражение за поражением.
     Но  сегодня королю удалось затравить на охоте двух зайцев,  и  он
был в отличном расположении духа.
     Принцесса воспользовалась счастливым случаем и сказала отцу:
     - Ваше величество спрашивали меня вчера,  почему я так задумчива.
Скажу вам откровенно, как я привыкла говорить вам все. Мне хотелось бы
развлечься и  проехать в  соседнее королевство короля Ромуальда,  если
это не противоречит желаниям вашего величества...
     Король посмотрел на нее с улыбкой.
     Принцесса была его единственным ребенком, а у соседа был сын.
     Король только и мечтал,  чтобы его дочь сделалась королевой обоих
королевств. Он весело сказал:
     - Прекрасно,  малютка! Отличная мысль! Кстати же, король Ромуальд
со своим сыном был у  нас,  и я еще должен ему визит.  Постарайся быть
еще красивее,  если только это возможно, - на следующей неделе мы едем
к старику Ромуальду.
     С трепетом сердца въезжала принцесса в столицу короля Ромуальда.
     - Здесь!
     Она с жадностью глядела по сторонам.  Но видела то же, что видела
и у себя.
     Посыпанные желтым  песком улицы.  Очень  много  солдат,  конных и
пеших.  Флаги.  Ковры на балконах.  Триумфальные арки. Гирлянды цветов
через улицу. За солдатами ту же толпу иначе, чем солдаты и придворные,
одетых людей.  Те же крики,  музыка и пушечная пальба.  "Если бы "они"
были здесь,  -  мне сердце сейчас бы сказало:  вот они!  Да их было бы
невозможно не узнать!" - думала принцесса.
     - Но они так избалованы! Любимцы бога и святых! Так горды, что не
захотели даже поинтересоваться взглянуть на нас!  -  добавляла она про
себя с невольной горечью.
     Среди  балов,  среди  празднеств она  однажды спросила наследного
принца, с которым ее нарочно оставили беседовать вдвоем:

     - У вас много бедных, ваше высочество?
     Принц не счел нужным скрывать своего удивления.
     Он взглянул на принцессу с удивлением и ответил:
     - Да. Кажется, много. Они живут там, на краю города.
     Принцесса спросила с замиранием сердца:
     - Их можно видеть?
     - Они сюда никогда не показываются, ваше высочество.
     - И вы, вы, ваше высочество, никогда не видали "бедных"?
     - Зачем?
     Принц пожал плечами и перевел разговор на соколиную охоту.
     - Принц -  это  глупость,  одетая в  красоту,  -  решила про себя
принцесса.  Между  тем,  праздники  кончались,  и  был  назначен  день
отъезда.  Уехать, так и не увидав этих таинственных людей, которых сам
бог предпочитает королям!
     Накануне  отъезда,   в  одиннадцать  часов,  откланявшись  королю
Ромуальду и пожелав спокойной ночи отцу, принцесса еще час подождала в
своей комнате и в полночь,  одна, вышла из дворца и пошла, - побежала,
скорее, на край города, туда, где живут "бедные".
     Принцесса страшно беспокоилась:
     - Так ли я одета? Не покажусь ли я им жалкой? Не осмеяли бы меня?
Она уже давно обдумала тот туалет,  в котором теперь бежала по улицам.
В этом платье она была такой хорошенькой,  что не побоялась бы явиться
пред всеми королями мира, собравшимися вместе.
     Но  то короли.  Знакомые люди.  А  это -  "бедные".  Таинственное
племя.
     На  ней были надеты все лучшие ее драгоценности.  Им позавидовала
бы любая принцесса.  Но то подруги! А женщины "бедных"? Как одеты они?
Не показаться им дурнушкой, плохо воспитанной, одетой без вкуса!
     Но они добры.  Если что не так,  -  они извинят. Дома становились
все ниже и ниже. Улицы все уже и грязнее. Пахло все хуже и хуже.
     "Должно быть,  я  пришла!" -  подумала принцесса.  И обратилась к
первому встречному, редкому прохожему.
     - Добрый вечер, кавалер, - сказала она, приседая.
     - Ступай,  ступай своей дорогой!  Я -  человек женатый! - ответил
прохожий.
     Принцесса ничего не поняла и с реверансом обратилась к следующему
встречному:
     - Добрый вечер, кавалер! Не будете ли вы добры проводить меня?...
     Прохожий только взглянул на нее мельком:
     - Сколько вас тут развелось!
     И пошел дальше.
     "Сколько тут принцесс!"- с ужасом подумала принцесса. Она решила:
     - Вежливость,  однако,  очевидно,  не  принята  в  столице короля
Ромуальда.
     И   к   следующему  прохожему  обратилась  уже  без  реверанса  и
приветствия:
     - Не будете ли вы так добры мне сказать, где живут бедные?
     Прохожий махнул рукой вправо:
     - Там!
     Махнул рукой влево:
     - Тут!
     Махнул рукой вперед, назад:
     - Где вам угодно. Идите в любой дом!
     И принцесса в глубоком недоумении осталась среди улицы.
     - Как  же  могут  жить  "бедные" среди такой грязи?  Когда каждую
минуту к ним может придти святой?
     Во всех домах было темно.
     "Бедные уже спят!"  -  с  горечью подумала принцесса.  Но в одном
окне увидела свет, осторожно отворила дверь и вошла.
     - Кто там?  -  раздался испуганный женский голос из  комнаты,  из
которой на принцессу пахнуло таким дурным запахом,  что принцесса чуть
не лишилась чувств.
     - Извините! - слабым голосом пролепетала она. - Я не туда попала!
Я хотела бы видеть "бедных".
     - Входите! Входите! Беднее нас нет во всем околотке!
     Женщина стояла около детской колыбельки,  в которой тяжело дышал,
хрипел и задыхался ребенок, весь красный, со струпьями на лице.
     Увидев принцессу в  золотом платье,  с  брильянтами и жемчугом на
пальцах,  женщина,  одетая в  грязные лохмотья,  вскрикнула и упала на
колени:
     - Вы фея?
     Принцесса с изумлением глядела кругом. Здесь? Эти? Такой запах?
     Женщина ползала у нее в ногах:
     - Вы пришли спасти моего ребенка? Вы его спасете? Вы фея?
     Принцесса в ужасе от этого страшного голоса спросила:
     - Что с вашим ребенком?
     - У него оспа. Он умирает. Спасите!
     Услыхав, что ребенок умирает, принцесса забыла и про грязь, и про
вонь, и про лохмотья.
     - Как?  У вас умирает ребенок, - и вы не позовете доктора? Да это
бессердечно!   Это  бесчеловечно!  Скорее,  скорее  пошлите  за  вашим
доктором и за аптекарем. Доктор пропишет, аптекарь сделает лекарство!
     - У нас нет денег заплатить доктору! - простонала женщина.
     - Как?  -  изумилась принцесса.  -  Ребенок умирает,  и  человек,
который знает,  как его спасти,  станет требовать за  это деньги?!  Вы
ошибаетесь, моя милая! Вы слишком дурно думаете о людях!
     - Дайте, дайте нам денег! - стонала женщина, не слушая ее, ползая
в ногах и целуя подол ее золотого платья.
     - Денег? Принцесса развела руками.
     - У меня нет денег.  Зачем деньги? О деньгах думают только дурные
люди.
     Тогда женщина вскочила, словно рассвирепевшая кошка:
     - Зачем же ты пришла сюда?  Кто ты?  Смерть?  Смерть ты?  За моим
ребенком?
     От ее крика в углу с кучи тряпья поднялся проснувшийся человек.
     Такого вида,  что  у  принцессы подкосились ноги.  С  бородою.  В
рубище.
     - Что  там  такое?  -  сказал страшный человек.  -  Что  с  нашим
ребенком?
     - Отец!  Спать!  Когда ребенок умирает!  - воскликнула принцесса,
хватаясь за голову.
     - Поспала бы,  если бы набегалась целый день,  искавши работы!  -
сказал страшный человек. - Это что за барыня? Откуда?
     - Я  прошу у  нее денег,  денег,  -  в ужасе,  в отчаянии кричала
женщина, тыча в нее пальцем, - а она врет, будто у нее нет!
     - Но у меня нет денег!  -  заплакала принцесса.  Ей казалось, что
она спит, и что ей снится страшный кошмар.
     - Стой,  жена! - сказал страшный мужчина, отодвинув рукой ужасную
женщину и подходя ближе к принцессе.  -  Слушайте, барыня! Помогите, в
самом деле!  Если у вас точно нет денег, - дайте хоть вещь. Ого! Какие
кольца!  Для каждого из  них ростовщик ночью вскочит с  постели да еще
ущипнет себя:  не  во  сне  ли?  На  каждое такое кольцо можно позвать
полсотни докторов.  Мы  заложим не  за  дорого.  Завтра  вы  пошлете и
выкупите. Дайте самое дешевенькое, какое у вас есть. Вот это.
     - Это  подарок  моего  отца!  -  воскликнула принцесса.  -  Будет
оскорблением для него, если я расстанусь с его подарком.
     - Ну, это?
     - Это подарок отца моего будущего жениха.  Он почтет обидой, если
узнает, что я оказала такое презрение к его подарку, и брак может...
     - Ну, это!
     - Это фамильное. Это кольцо носила еще моя покойная мать...
     - Да есть же у вас хоть одна вещь, купленная вами...
     - Я не покупала ни одной вещи!  -  дрожа, ответила принцесса. - И
не имею права ни одной распорядиться...
     - Так на кой же дьявол ты,  разряженная,  пришла сюда?  - завопил
вдруг и затопал ногами страшный человек.  -  Смеяться?  Вон!  Убирайся
вон! Слышала? Вон! "Убирайся"... "Вон"...
     Принцесса не знала, что значат эти слова. Но чувствовала, что они
значат что-то  нехорошее.  Закричала в  ужасе и  опрометью кинулась из
страшного дома. Голова у нее горела.
     Она бежала,  путаясь в платье, падала, вскакивала и снова бежала,
боясь оглянуться.
     Ей казалось,  что страшный человек гонится за ней по пятам.  Едва
добежала она до дворца. Земля поплыла у нее под ногами.
     Принцесса  упала  в  дверях  без  памяти.   Всполошилась  стража.
Всполошили дворец.  Принцессу, в изодранном платье, в грязи, перенесли
на постель.
     Она встала с красным,  пылающим лицом, с открытыми, полными ужаса
глазами,  никого не узнавала.  С  ее сухих,  воспаленных губ срывались
неясные слова:  - Бедные... ребенок... деньги... кольца... убьет... На
следующий день  у  нее  открылась оспа.  Принцесса лежала без  памяти,
среди  видений.  То  ей  представлялся страшный человек в  рубище и  с
бородой. С ножом в руках. Человек кричал:
     - А!  Она не хочет отдавать своих колец! Так мы их отрубим вместе
с пальцами!
     То она видела святого. Встречала его на дороге и говорила:
     - Не ходите к бедным!  Зачем вы идете к бедным?  Они злые. Пойдем
лучше к нам,  во дворец. Мы поместим вас в отличных комнатах и устроим
в вашу честь охоту!
     Святой кланялся, как кланяются камергеры, и говорил:
     - Вы слишком добры, ваше высочество!
     - Зовите меня просто принцессой!
     И  все святые,  очарованные ее любезностью,  шли прямо к ним,  во
дворец.
     А в тронном зале,  в золотой колыбели,  - наследственной колыбели
их рода,  в  которой лежал когда-то ее отец,  в которой лежала она,  -
лежал божественный младенец и улыбался ей, говоря:
     - Принцесса Клотильда - самая красивая принцесса во всем свете!
     Когда  принцесса очнулась,  она  увидела себя  в  своей  комнате,
окруженною фрейлинами,  которые радостно воскликнули:  "а-а!" -  когда
она открыла глаза, узнала их и улыбнулась.
     - Я,  должно быть, очень переменилась за время болезни! - сказала
принцесса. - Отчего здесь нигде нет зеркала? Дайте мне зеркало!
     Все кругом только заплакали.
     Поправляясь,  она  узнала,  что была больна оспой.  Что сам папа,
узнав об ее болезни, прислал кардинала Винченцио.
     Знаменитого не только знатностью рода,  глубокой ученостью,  но и
святостью жизни, что не часто встречается даже среди кардиналов.
     - Святой кардинал стал  во  главе  всего  народа,  и  весь  народ
вымолил жизнь вашему высочеству!  -  с  умилением рассказали принцессе
фрейлины.
     Король,   ее  отец,  молясь  об  ее  выздоровлении,  послал  папе
драгоценную тиару.
     Эта тиара была куплена на  деньги всего народа.  Король приказал,
чтобы в подписке участвовали все без исключения:  и богатые,  и те,  у
кого ничего нет.
     - Лепта  вдовицы была  особенно приятна господу!  -  как  пояснил
кардинал.
     И весь народ, и богатые, и те, у кого ничего нет: - Дали денег на
тиару!
     - О, добрый наш народ! - со слезами воскликнула принцесса.
     Она узнала,  что когда ее нашли без памяти у дверей дворца короля
Ромуальда,  король,  ее отец, решил больную отвезти домой, несмотря на
возражения докторов, что это грозит ей смертью:
     - Если  дочери моей  суждено умереть,  -  пусть  умрет  там,  где
родились и умирали все мы. В нашем дворце!
     - О, добрый мой отец! - заплакала принцесса.
     Ей  рассказали,  что  король  Ромуальд  через  своего  посланного
осведомившись,  что  оспа  оставит глубокие следы на  лице  принцессы,
прервал разговоры о свадьбе сына.
     Тогда  оскорбленный король,  ее  отец,  объявил  его  государству
войну.
     - Каждый из  моих  подданных,  -  объявил он  через герольдов,  -
оскорблен поступком короля Ромуальда так же,  как оскорблен я.  А если
бы  было  иначе,  мой  подданный  не  заслуживал бы  чести  называться
подданным!
     Его войско вторглось в пределы короля Ромуальда, уничтожая все на
пути.
     Война кончилась кровопролитным сражением.
     - Мы  победили,  хотя на  поле битвы осталось двадцать пять тысяч
убитых наших воинов!
     - О,   наши  преданные  войска!   -  зарыдала,  слушая  об  этом,
принцесса.
     Государство короля Ромуальда должно было заплатить огромную дань.
     Что же касается до тех,  у кого получила оспу принцесса, они были
отысканы и их повесили обоих: и мужа, и жену.
     - Как? Бедных? - в ужасе воскликнула принцесса.
     - Это были не бедные,  -  это были негодяи!  - пояснила ей старая
гувернантка,  которую  пятнадцать лет  тому  назад  прислал  принцессе
Клотильде английский король.
     - "Негодяи"?!  -  с  изумлением повторила принцесса.  -  Наш язык
полон незнакомых слов! Что такое "негодяй"?
     - Это люди,  которые только и стремятся, чтобы захватить чужое! -
объяснила гувернантка.
     - Захватить чужое!  -  в раздумье повторила принцесса.  - Но я не
видела у них ничего даже своего!
     - Это потому,  дитя мое,  -  вмешался в  разговор святой кардинал
Винченцио, - что господь карает их!
     И принцесса радостно и благодарно улыбнулась ему.
     - Что значит святой!
     От  одного  его  слова  принцесса  чувствовала,  что  незнакомая,
непонятная тяжесть, которая все это время давила ей голову, исчезла.
     Ум ее снова погружался в  тихий,  отрадный покой.  Теперь ей было
все ясно.
     - Вы святой!  -  говорила принцесса, гуляя с кардиналом по чудным
садам своего дворца. - Нет, нет! Вы из скромности будете отказываться,
но  эти слова богу так же  хорошо известны на земле,  как на небе!  Вы
святой.  Это  знаю я:  по  вашей молитве я  выздоровела.  И  что  меня
особенно радует, - что вы, святой, пришли не к бедным, а к нам!
     Кардинал  повернул  к   ней   свою  высохшую  трясущуюся  голову,
улыбнулся тонкими, белыми губами. И лаского ответил:
     - А разве вы, дитя мое, не бедные... духом?

        ВИЛЬГЕЛЬМ ТЕЛЛЬ
     (Швейцарские предания)
     Мы с беатенбергским пастором,  вдвоем,  сидели на Амисбюле и пили
молоко.
     У нас,  в горах, было еще светло, а в долинах уже наступил вечер.
Интерлакен глубоко,  внизу,  мигал тысячами огоньков,  - словно тысячи
светляков  собрались и  держали  совет.  Розовая  Юнгфрау  мертвела  и
одевалась в белый глазет.
     Был  тот  час,  когда душа человека расположена к  размышлениям и
мечте.
     Словно   карнавал,   звеня   огромными   звонками,   медленно   и
величественно возвращалось стадо палевых эментальских коров.
     - И подумать,  -  тихо сказал я, - что эти люди, которые только и
думают,  как бы разбавить молоко водой,  - потомки тех, кто, как львы,
дрались и умирали за свободу. Быть может, фрейлейн, которая только что
плеснула нам теплой воды в парное молоко,  -  пра-пра-правнучка самого
Вильгельма Телля!  Вильгельм Телль!  Как актера, мы знаем его только в
героической роли.  Среди эффектных декораций.  При реве бури, зигзагах
молний,  раскатах грома на бушующем Фирвальдштетерском озере.  Суровым
стрелком,  целящим в яблоко на голове родного сына. Прячущимся в диком
ущелье, пускающим стрелу в деспота Гесслера. А за кулисами? Как он жил
лотом? Как умер? Что с ним сталось?
     - Предания  сохранили  нам   все   подробности  дальнейшей  жизни
Вильгельма! - отвечал пастор. - И старинные летописи их подтверждают.
     - Да?
     - Да.  Стрелок  кончил  довольно печально.  Вначале это  был  ряд
беспрерывных оваций.  Вильгельма Телля встречали везде не иначе, как с
колокольным звоном и  при  оглушительных криках "hoch" (ура  (нем.).).
Женщины целовали ему  руки,  дети пели "иодели",  девушки украшали его
венками из альпенроз и  эдельвейсов,  мужчины носили на руках.  Ему не
приходилось совсем  ходить пешком.  Его  так  и  носили от  деревни до
деревни на  руках.  Так  что  стрелок даже сильно потолстел и  ожирел.
Свобода   была   достигнута!   Но   мало-помалу   начинало   рождаться
недовольство. Первыми стали роптать шляпных дел мастера.
     - Конечно,  при  желании  про  всякого человека можно  наговорить
много дурного. Но Гесслер был все-таки хороший заказчик. Не только сам
носил  хорошие шляпы,  но  даже  надевал их  на  палки.  Это  могло не
нравиться некоторым свободолюбивым господам в скверных шляпенках, - но
мы,  по крайней мере,  имели заказы, работу, кусок хлеба сами и давали
кусок хлеба рабочим.  Конечно,  где же  там думать о  каких-то рабочих
господину Вильгельму Теллю.  Его дело по горам ходить, орлов стрелять,
а не работать!  Он в жизнь свою палец о палец не ударил. Откуда же ему
знать душу рабочего человека? Что ему простой, рабочий народ? Тьфу!
     За  цехом  шляпочников  пошел  цех  перчаточников,   седельников,
оружейников.
     - Поздравляем со свободой!
     - С голодом точно так же!
     - Были бароны, - носили перчатки.
     - Бароны заказывали отличные седла для себя, для свиты!
     - Бароны любили хорошее оружие! Бароны ценили! Бароны платили!
     За  хозяевами пошли рабочие,  оставшиеся без  работы.  Вильгельма
Телля обвиняли в отсутствии патриотизма.
     - Патриоты так не  поступают.  Истинный патриот заботится,  чтобы
торговля,  промышленность процветали в его отечестве. Истинный патриот
думает о трудовой массе!  Да! А не гонит от нее благодетелей, которыми
она живет,  которые дают ей заказы,  работу, хлеб! Так может поступать
только враг народа!
     Вильгельму Теллю приходилось опасаться выходить вечером из  дома.
Безработные обещались сломать ребра "господину стрелку".
     - Вечером-то, брат, в цель не постреляешь!
     Недовольство ширилось и росло. Кто-то задал вопрос:
     - В чем же, собственно, подвиг-то Вильгельма Телля?
     И все, в один голос, ответили:
     - Да ни в чем!
     - В том, что он не поклонился шляпе Гесслера?
     - Глупо!
     - Позвольте,   господа,  это  надо  разобрать!  Недостаточно  еще
кричать:  "Гесслер был тиран!"  Что он сделал?  Повесил шляпу на кол и
приказал,  чтобы ей все кланялись! Кажется, требование небольшое! И не
исполнить даже  такого пустячного требования!  Я  не  скажу,  конечно,
чтобы требование было особенно умно.  Но  швейцарский народ всегда был
рассудителен.  От меня требуют,  чтобы я кланялся шляпе... Извольте!..
Если  это  вам  может доставить удовольствие...  Беды от  этого никому
никакой  не  будет...  Я  не  стану  из-за  таких  пустяков  поднимать
истории... Я поклонюсь. Вы кланялись, Иоганн?
     - Разумеется,  кланялся.  Потом дома  мы  всегда по  этому поводу
много смеялись над Гесслером.
     - И мы дома смеялись!
     - И мы!
     - И я кланялся!
     - И я!
     - Слава  богу!   Не  гвоздями  шляпа  к   голове  прибита,   чтоб
неприятности наживать и для себя, и для других!
     - Что ж,  выходит,  все мы  негодяи?  Хуже Вильгельма Телля,  что
кланялись? И я негодяй, и ты, Иоганн, и ты, Готфрид, и ты. Карл, - все
выходим дрянь? Один Вильгельм Телль хорош?
     Все  горожане,  кланявшиеся  шляпе  наместника,  чувствовали себя
оскорбленными поступком Вильгельма Телля.
     - Он не Гесслеру, - он нам причинил унижение.
     - Какой выискался! Один благородный человек во всей стране!
     - Выскочка!
     - Зазнавшийся хам!
     Юристы заметили:
     - И  к  тому же,  позвольте!  Это  был  закон!  Законно изданный!
Законною властью!  Можно любить свободу,  кто против этого говорит. Но
раз закон существует, - его нужно, прежде всего, уважать.
     - Вот, вот!
     - Свободный человек чтит закон!
     - Именно!
     - И тот,  кто их нарушает,  - враг общества, государства, народа,
порядка, самой свободы. Преступник! Изменник!
     - Хуже!
     Некоторые практичные люди пробовали возражать:
     - Будем  судить  по  результатам.   Однако,   из  этого  родилась
швейцарская свобода!
     Но еще более практичные люди возражали им:
     - Да,  разумеется,  хорошо,  что  это так кончилось.  Нам удалось
победить.  А  если бы  кончилось иначе?  Как же  так?  Из-за какого-то
вздора,  из-за глупого самолюбия подвергать опасности всю страну, весь
народ!
     И все решили:
     - Поступок Вильгельма Телля,  прежде всего,  антипатриотичен!  Не
национален!  Это  поступок не  швейцарский!  Швейцарский народ  всегда
отличался  кротостью,   послушанием,  повиновением  законам.  Так  мог
поступить выродок швейцарского народа! Это - позор страны!
     Кто-то пустил даже слово:
     - Провокация.
     Которое в те времена произносилось как-то иначе.
     - Что же, как не провокация? Вильгельм Телль был просто втайне на
жалованье у  Гесслера.  Иначе как  же  объяснить,  что  Гесслер его не
повесил немедленно,  как повесил бы,  несомненно, всякого другого? Как
объяснять всю эту "комедию с яблоком".
     - И потом этот побег!
     - Побег очень подозрителен!
     В конце концов решили,  что о Вильгельме Телле просто говорить не
стоит:
     - Авантюрист,  который не  останавливается ни  пред чем:  ни пред
бедствиями страны, ни пред головой собственного сына даже!
     Самые мирные граждане,  никогда не  державшие в  руках арбалета и
боявшиеся стрелы, даже когда она лежит в колчане, кричали теперь:
     - Он трус, ваш Вильгельм Телль! Трус - и больше ничего!
     И объясняли:
     - Хочешь убить Гесслера?  Отлично!  Лицом к лицу!  Открыто! Это я
понимаю!  Лук в эту руку,  стрелу в эту.  Нацелился,  натянул. В лоб и
между глаз!  Это я понимаю!  А спрятавшись,  потихоньку,  откуда-то из
засады! Пфуй!.. Трус, трус, - и больше ничего!
     - И  притом дурак!  Возьмите вы  самую эту пресловутую стрельбу в
яблоко!
     - Да и яблоко-то было, вероятно, антоновское. Крупное выбрал!
     - Ну,  припрятал стрелу  для  Гесслера на  всякий случай.  Ну,  и
молчи! Сознаваться-то потом зачем же? "У меня еще была стрела, если бы
я убил сына".
     - Трусы всегда сознаются!
     - Хвастовство  какое-то!  "В  случае  чего,  -  для  тебя  стрелу
припас!"
     - Чего ж вы хотите!  Трусы всегда хвастливы!  И,  наконец,  самые
солидные люди,  занимавшие теперь высшие должности в кантонах, решили,
что  самый  разговор  о  Вильгельме  Телле  есть  "оскорбление  добрых
нравов".
     - Что  сделал  этот  человек?   Убил  Гесслера.  Убийство  всегда
убийство.  И кричать: "Вильгельм Телль! Вильгельм Телль!" - не есть ли
это восхваление преступления?
     Дамы считали неприличным, если при них произносили это имя.
     - Позвольте! Он был арестован, этот господин?
     - Был.
     - Бежал?
     - Бежал.
     - Ну, значит, он беглый арестант, и больше ничего. И, извините, я
о беглых арестантах говорить в своей гостиной не позволю!
     Священники   по   воскресеньям   произносили   проповеди   против
Вильгельма Телля.
     - Какой добрый отец,  -  восклицал священник, - какой добрый отец
рискнет,  для  спасения своей  жизни,  жизнью  своего ребенка,  своего
мальчика, своего единственного дитяти?!
     И с удовольствием слушал ропот повергнутых в ужас прихожан:
     - Ни один... ни один...
     - Где он,  этот изверг?  Найдется ли среди вас хоть один?!  Пусть
выйдет!  Чтоб все видели его!  И  с удовольствием видел,  что никто не
выходил.  -  Не  пожертвует ли,  наоборот,  всякий  добрый отец  своею
кровью,  своей собственной жизнью за  свою кровь и  плоть,  за  своего
ребенка?!
     - Пожертвует! Пожертвует! Всякий пожертвует!
     - И  что  же,  возлюбленные чада  мои?  Прославляется,  бесстыдно
носится на  руках,  бессмысленно украшается чистыми,  как горный снег,
эдельвейсами -  кто?  Отец жестоковыйный,  чудовище без сердца и души,
зверь, стрелявший в яблоко на голове своего невинного малютки!
     Рыданья женщин  и  сдержанный ропот  негодования мужчин прерывали
проповедника.
     И все выходили из церкви с христианской мыслью:
     - Негодяй!
     Авантюрист,  зверь,  жестокий отец, выродок, трус, враг народа, -
Вильгельм Телль должен был жить в ледниках, на вершинах гор.
     Внизу, в долинах, его ждал плохой народный прием.
     - Попадись только,  продажная душа! Этаким бесчестием покрыть всю
Швейцарию!
     Он сползал с  гор потихоньку,  только чтобы продать набитую дичь.
Есть-то ведь надо!
     Вы  знаете,  что  он  был  хороший стрелок.  И  кормился довольно
сносно,  охотясь и продавая горожанам дичь,  - пока добрые граждане не
распустили про  него  слух,  что  он  продает мерзлых галок  за  битых
рябчиков.
     Это  окончательно  отвратило  от   знаменитого  стрелка  народные
симпатии.
     Конец его, как я уже вам говорил, был печален.
     Лишившись заработков, он завел тир и ездил по ярмаркам.
     - Тир для стрельбы Вильгельма Телля.
     Он надеялся,  что фирма привлечет публику.  Но ошибся в  расчете.
Никто не шел.
     Вы понимаете! Стрелять в присутствии Вильгельма Телля! Ну, кто же
решится?
     Он  жил  недолго.  Умер скоро,  истощенный пережитыми волнениями,
опасностями, лазаньем по горам, насмерть простуженный в ледниках.
     Священник сказал над ним надгробную речь:
     - Он был плохим отцом,  дурным швейцарцем,  заносчивым человеком,
мятежником,   убийцей  и  беглым  каторжником.   Но  он  умер  и,   по
христианству, постараемся забыть ему и о нем.
     Таков был конец Вильгельма Телля, милостивый государь.
     - Ну,  а  его  мальчик?  Это  чудное виденье?  Этот сын Телля,  с
улыбкой стоящий под намеченной стрелой?
     - Ну,  положим,  не  совсем с  улыбкой.  Но  летописи и  предания
сохранили нам подробные сведения и  о сыне Вильгельма Телля.  Надо вам
сказать,  что  вскоре  после  известной  истории  с  яблоком,  мальчик
подвергся смертельной опасности.  Гораздо большей, чем тогда, когда он
служил мишенью:  Телль ведь все-таки был великолепный стрелок! На этот
раз  опасность была  больше.  Мальчика обкормили.  Вы  понимаете,  что
мальчик Телль возбуждал общую нежность. Среди ребятишек появились даже
самозванцы,   лжетелли.   Даже  лжемальчики.   Девчонки  переодевались
мальчиками. Они бегали в чужие деревни и просили у добрых хозяек:
     - Я маленький Телль! Дайте мне яблоко!
     Добрые матери семейств кормили мальчика Телля наперерыв.  Плакали
над   ним,   целовали,   умилялись  и   пичкали  лакомствами.   Многих
интересовало кормить Телля именно яблоками.
     Мальчик сначала плакал при виде яблока.  Но  потом привык и  стал
спокойно есть не только яблоки, но и апельсины. Мало-помалу он к этому
так привык, как бароны к дани. Если кто-нибудь ему говорил:
     - Здравствуй!
     Он отвечал:
     - А яблоко?
     Сначала его кормили просто. Без разговоров. Потом стали находить,
что такого удовольствия от Телля недостаточно. Начали расспрашивать:
     - Ну,  а что ты,  мальчик,  чувствовал,  когда стоял с яблоком на
голове?
     Мальчик простодушно рассказывал,  как было. Он ни за что не хотел
становиться под яблоко, плакал и просил у отца прощения.
     Но отец пригрозил, что его выдерет, если он сейчас не станет:
     - Как следует!
     И из опасения быть выдранным, он рискнул быть убитым. Что хотите!
Ребенок. Больше скажу: человек!.. Все приходили в восторг:
     - Какая простота!
     Но  мало-помалу  простота  надоела.   И   когда  маленький  Телль
предлагал:
     - Хотите, я вам расскажу, как меня хотели сечь?
     Ему отвечали:
     - Слышали! Слышали!
     Так шло, пока в каком-то городке сын бургеймейстера, тоже мальчик
лет  девяти,  очень завистливый,  не  воскликнул однажды при  рассказе
Телля:
     - Какая бесчувственность! Думать о какой-то порке, когда решается
судьба отечества!  Я,  на  твоем месте,  думал бы,  как римлянин,  про
которых  мы  теперь  учим:   "Стреляй,   и  да  здравствует  свободная
Швейцария!"
     Сын  бургеймейстера  вызвал  общий  восторг  своими  гражданскими
чувствами.
     - Лучшего бургеймейстера не нужно нашим детям!
     Он съел все лакомства.
     На маленького Телля никто не обратил внимания.
     - Бесчувственный мальчишка!
     Даже дети дразнили его:
     - У-у! Бесчувственный!
     Это  и  погубило маленького Телля.  Он  начал  врать.  Когда  его
спрашивали:
     - Что ты чувствовал?..
     - Когда я стоял под смертоносной стрелой со знаменитым яблоком на
моей голове?  Я  думал:  "Гуди стрела!  Пронзишь ли  ты яблоко или мою
голову,  - не все ли мне равно! Приятно умереть за отчизну!" Я говорил
глазами:  "Отец,  да не дрожит твоя рука,  -  ты видишь, как не дрожит
твой сын.  Учись у него любить свободу и умирать".  Я был рад,  что на
мою голову упало роковое яблоко!
     Эту  речь  ему  сочинил  за  десяток  яблок  один  писарь.  Мысли
необыкновенного ребенка возбуждали общий восторг.
     Яблоки сыпались. Орехи, апельсины тоже.
     - У такого малютки такие мысли! Истинный сын Телля!
     Но  вскоре все  знали его речь так же  наизусть,  как он  сам.  И
мальчик пал ниже.
     Да,  милостивый государь! Он начал позорить своего отца! Однажды,
в  самом разгаре рассказа,  когда мальчик Телль стал  в  свою  позу  к
дереву и,  для впечатления,  положил себе на голову яблоко, - какой-то
скверный мальчишка закривлялся и закричал:
     - Велика важность, ежели у тебя отец Вильгельм Телль! А ежели б у
тебя  папаша  этакий  стрелок был,  как  у  меня!  Третьего дня  хотел
застрелить коршуна,  а подстрелил собственную корову.  Вот это было бы
геройство! Посмотрел бы я, чтоб от тебя осталось! Одно яблоко!
     Маленький Телль нашел, что действительно:
     - Не мешает прибавить геройства.
     Через  несколько  дней,  окруженный  слушателями,  он  неожиданно
воскликнул:
     - Хотите, я вам скажу истинную правду?
     - Ну?
     - Мой папа совсем не умеет стрелять!
     - Вильгельм Телль?
     - В том-то и дело, что настоящий Вильгельм Телль не он, а я!
     Все задрожали от ужаса. А мальчик куражился:
     - Что ж вы думаете,  - если бы он был хорошим стрелком, - Гесслер
бы  ему  задал  такую задачу?  Для  чего?  Чтоб  он  попал?  Чтоб  его
освободил?  Очень  это  Гесслеру  нужно  было!  Потому-то  и  заставил
стрелять, что отец был знаменит, как плохой стрелок. В арбуз на голове
сына не попадет!  Гесслер и заставил:  "Стреляй!  Пусть убьет сына". А
хорошего стрелка что заставлять стрелять!
     Все нашли, что в словах мальчика много правдоподобия.
     - Отец был в ужасе! - рассказывал мальчик. - Но я ему сказал: "Не
робей!  Ты  знаешь мой глаз?  Стреляй,  как тебе угодно.  Яблоко будет
подставлено!" Хорошо. Стали. Тут все зависело от меня. Гесслер заранее
хохочет.  Отец дрожит.  Боится.  Я прищурил вот так глаз, - вижу, взял
гораздо выше.  Встал на цыпочки.  "Пли!" Яблока как не бывало! "Меткий
мальчик" имел колоссальный успех. Но скоро и это все знали наизусть, и
его отдали в школу.
     Старый пономарь встретил "славного ученика" торжественной речью.
     - Дети!  -  сказал он.  - Вы будете иметь счастье сидеть с первым
ребенком Швейцарии!  Герой, еще не умеющий читать! Молодой Телль, - он
входит с яблоком на голове в вашу среду.  Да послужит он вам примером.
Подражайте ему, дети!
     Неосторожные слова!
     Потому что,  привыкший к чужим яблокам, Телль выучил детей лазить
через забор и грабить чужие сады. Когда их ловили, дети кричали:
     - Учитель велел. Мы с Телля берем пример!
     В науках он шел не особенно успешно.
     Когда  приехало начальство производить экзамен,  "гордость школы"
вышел отвечать, не зная ни аза.
     - Что вы знаете по географии?
     - Швейцария.  Фирвальдштетерское  озеро,  на  котором  мой  отец,
знаменитый Вильгельм Телль...
     - Довольно, довольно... По истории?
     - Когда  наместник  Гесслер  обратился  к  знаменитому Вильгельму
Теллю...
     - Довольно! По арифметике?
     - Яблоко. Два яблока. Три яблока. Стрела. Две стрелы. Три стрелы.
     - Ради бога!.. Каковы ваши успехи по чистописанию?
     Мальчик Телль отступил шаг  назад,  заложил палец за  пуговицу и,
высоко подняв голову,  как  будто на  ней  все  еще  лежало знаменитое
яблоко, громко ответил:
     - У нас,  у Теплей, пальцы созданы для того, чтоб держать стрелы,
а не перья!
     Пришлось поставить ему круглое пять. Из патриотизма. В наше время
из  молодого Телля,  наверное бы,  вышел проводник по горам.  Но в  то
время иностранцы в  Швейцарию еще не ездили.  И юноша шатался по горам
просто,  -  бесплатно. Истории его не знали только новорожденные дети.
Никто не хотел слушать:
     - Надоели нам эти яблочные вещи!
     И  молодой Телль просто,  без историй,  брал у людей то,  что ему
нравилось.
     Яйца,  цыплят,  кур.  Доил  чужих  коров.  И  когда его  ловили с
поличным, он же еще стыдил:
     - А?  Хорош же ты патриот? Башку тебе за это проломить следует! Я
для вас своей головы не жалел.  Под яблоком из-за вас стоял. А вам для
меня, черти поганые, курицы жаль?
     Люди махали рукой и отставали.
     - Действительно, он...
     Он носил, - говорят летописи, - шапку с пришитым на ней яблоком.
     И когда видел на дороге чужестранца, подходил, рекомендовался:
     - Мальчик Телль!
     И  предлагал рассказать свою яблочную историю.  И так до глубокой
старости.
     - Один вопрос, пастор! Был он женат?
     - Нет.  Ни одна девушка не соглашалась выйти за него замуж.  "Сын
такого плохого отца, который, не умея стрелять, стрелял в своих детей,
сам должен быть плохим отцом".
     Он  останавливал всякого  встречного швейцарца  одним  и  тем  же
вопросом:
     - Ну, что, брат, свободны? Швейцарец радостно улыбался:
     - Свободны!
     - А что, брат, хорошо быть свободным?
     - Известно! Нешто плохо!
     - Ни баронов!
     - Какие бароны, - ежели свобода!
     - Так что счастлив, доволен?
     - Разумеется.
     - А  кому  всем  обязаны?  Ну-ка,  скажи!  Кто  за  вас  свой лоб
подставлял? Кто с яблоком на голове стоял?
     - Известно, ваша милость, дай вам бог доброго здоровья...
     - То-то,  моя милость! Присел бы тогда. И ни яблока, ничего бы не
было.
     - Мы это очень хорошо понимаем!
     - То-то  "понимаем".  Развязывай кошель-то...  Это ты  столько за
яблоко даешь?  Ах,  ты, шельма, шельма! Да хочешь, я тебе вдвое больше
дам?  Клади на голову яблоко,  становись,  я стрелять буду!.. Поневоле
давали.  В  конце концов он  так  надоел,  что  швейцарцы,  -  говорят
летописи, - были не рады своей свободе.
     А он еще грозился:
     - Все  у  меня в  долгу неоплатном!  И  вам  это яблоко-то  соком
выйдет!  Тогда-то швейцарские ученые собрались,  обсудили вопрос,  как
быть, решили, что остается одно, - и вынесли постановление:
     "На  основании новейших изысканий,  считать рассказ о  Вильгельме
Телле мифом, а самого героя никогда не существовавшим".
     Их поддержали в этом королевские ученые других стран.
     Так  создалась легенда о  легенде о  Вильгельме Телле.  "Молодого
Телля", - ему, впрочем, в то время было уже за пятьдесят, - немедленно
арестовали и посадили в тюрьму:
     - За бродяжничество и наименование себя чужим именем.
     - Как отнеслась к этому страна, пастор?
     - Ликование было  всеобщее.  Словно  избавились от  моровой язвы.
Только  потом,   когда  сын   Вильгельма  Телля  умер,   -   нахлынули
воспоминания,  и  пред  невольно  затуманившимся слезою  глазом  снова
предстало это видение:  отрок с яблоком на голове. Швейцарцы поставили
над его могилой памятник:
     "Мальчик Телль, 62-х лет от роду".
     Мы оба сидели молча,  подавленные тишиной и поднявшимся снизу, из
долин,  мраком. Бледная Юнгфрау казалась призраком горы на потемневшем
небе, на котором загорелись уже звезды.
     - Как  все  призрачно на  этом  свете!-  тихо сказал я.  -  Какая
странная судьба борцов за свободу...
     Пастор, кажется, улыбнулся.
     - Повар готовит соусы для других.  Сам он  их не ест.  То же и  в
деле свободы.
     Я  заплатил за молоко.  Мы пожали друг другу руки и разошлись.  С
гор спускался туман.  Я шел в белом густом тумане, думал о тщете всего
земного и получил насморк.

        СЧАСТЬЕ
     (Татарская сказка)
     Ее вяло и безучастно рассказала старая татарка.
     Ее, шутя, пересказала молодая, хорошенькая женщина.
     Ее печально расскажу я вам. Жил-был на свете татарин Гуссейн. Был
он беден, - хотел быть богат.
     Был  одинок,  -  хотел быть женат.  Был несчастен,  -  хотел быть
счастливым. Клял и проклинал он Судьбу.
     - Ты грабишь одних,  чтобы отдать все другим!  Почему у одних все
есть, когда ничего нет у других? Почему? Почему ничего нет у меня?
     И Гуссейн принимался клясть Судьбу так, что даже она, которую все
всегда кляли, наконец, не выдержала, явилась к Гуссейну и сказала:
     - Чего тебе нужно, дурак?
     - Где мое счастье?  Зачем ты украла мое счастье? Куда дела? Подай
мне мое счастье!
     - Никто  твоего счастья не  крал.  Оно  -  в  Тридесятом царстве.
Слушай.  В  Тридесятом царстве ждет тебя царевна такой красоты,  какой
еще свет не создавал.  И видит тебя, молодца и красавца, во сне. Много
знатных женихов,  -  все царские, королевские дети сватаются к ней. Ни
за кого не хочет идти.  В Тридесятом царстве царевна тоскует о тебе. В
горе старый царь:  вянет и  блекнет царевна.  Сегодня царь дал великий
обет: "Кто бы ни был он, хоть нищий, кого выберет моя царевна, - отдам
за него,  сделаю его своим сыном, передам ему свое Тридесятое царство,
свою несметную силу, свои несчетные богатства". Месяц дал царевне отец
на  размышление.  Если же  чрез месяц не  выберет царевна мужа себе по
душе, - выдаст ее царь Тридесятого царства за того королевича, кто ему
придется по разуму:  "стерпится- слюбится". Слушай. Сегодня новолуние.
Если к следующей новорожденной луне будешь ты в Тридесятом царстве,  -
царевна,  и царство,  и богатство, и сила - твои. Будешь царем, будешь
силен,  будешь богат,  жена  будет  красавица.  Больше человеку нечего
желать.  Больше человеку нечего дать.  Поспеешь,  -  все твое.  Нет, -
пеняй на себя. Сказала и исчезла.
     Стал спрашивать Гуссейн у людей:
     - Где  Тридесятое царство?  Только машут рукой.  -  За  тридевять
земель. - А можно поспеть туда до новой луны? Смеются:
     - Ежели на лошади ехать день и ночь,  не переставая,  -  пожалуй,
доедешь.  Да лошадей,  молодец,  много загнать нужно.  А  у Гуссейна и
одной нет. Был он молод. Значит - смел.
     - Была не была!  Пойду! Людей слушать, - с печи не слезать. Может
и дойду,  если поскорее идти.  Чего ноги жалеть?  Пошел Гуссейн.  Идет
неделю, идет другую. Спит мало, идет напрямки во весь дух. - Отдохну с
царевной!
     Наливается на небе месяц. Полным сверкает. Пошел на ущерб. Вот уж
и последний тоненький ободок растаял на небе.  Настали темные ночи. Не
видно ни зги.
     Темные ночи  напролет шагает Гуссейн.  Днем  в  самую жару только
спит. Часочек-другой. Спрашивает у встречных:
     - Близко ль до Тридесятого царства?
     Только глаза таращат:
     - Эк сказал! За тридевять земель.
     Встретил муллу:
     - А близко ль до новой луны?
     - Трое суток осталось.
     Припустился Гуссейн.  А навстречу горы. На пути ему встала скала.
И обойти невозможно.
     Влез на  скалу Гуссейн,  вскарабкался,  падает от усталости.  Жар
сморил. Хотел прилечь.
     Смотрит,  -  а над самым обрывом гнездо.  В гнезде птицы,  голые,
неоперившиеся,  пищат.  И ползет к гнезду змея.  Блестит на солнце как
кинжал.
     Извивается от наслаждения:  сейчас птенцами полакомится.  Как два
острые шила - глаза. Схватил Гуссейн камень, разбил змее голову. Лег и
тут ж