елало общество людей, счастливым, несчастным, молящимся и повинующимся законам, в порыве страсти, гнева, ненависти, и проповедующим мудрость. И проклинаю его! Проклинаю его, когда он обнимает женщину, - за одно мгновение наслаждения, о которой потом он же будет думать с отвращением, он обрекает на жизнь, на неизвестность, на страдания, на смерть еще не существующих, которых он будет называть своими детьми. Проклинаю ребенка, из которого вырастает злодей и жертва; которого будут мучить и который будет мучить других. Проклинаю их семьи, законы и веру в богов. Все ложь. Все узаконенное преступление. Проклинаю богатство и бедность, счастье и горе, делающие их одинаково бесчувственными. Власть, которой они совершают преступления, и повиновение, которое позволяет преступлениям совершаться. Рожденье и смерть их да будут прокляты. Проклинаю их мудрость, советующую тиграм питаться цветами. Проклинаю и смеюсь над нею. Твоим смехом смеюся, богиня! Зло есть истина, и страданья - проповедь его. И тот, кто заставляет страдать, проповедует истину. Я знаю истину. Истина - это ты, зло, богиня зла, единая непобедимая владычица всего, что существует. Тебя зову и истинным знанием заклинаю тебя: явись! Явись! Воем шакала раздалась молитва Серасвати, и вой шакала послышался в ответ ей. Дрогнула земля - и в пещере явилась богиня Кали, черная, как смола, с красными от крови губами, с тысячами рук, которыми она грозила, потрясала окровавленными мечами, топорами, трезубцами. В бешеной пляске неслась она, потрясая оружием, и пена падала из ее губ. - Радуйся! - как шакал завыла она. - Это я! Я, разгадавшая ошибку Брамы, и одна из богов понявшая, зачем создан мир. Это я указала человеку камень на земле и сказала ему: "Убей". Я, когда он ковал железо для серпа, шепнула ему, что из этого железа можно сделать оружие. Я несусь в бешеной пляске, в великой радости победительницы. Радуйся! В великой кузнице и тяжким молотом страданья выковано стальное сердце твое и на великом огне закалено. Как в зеркало, я гляжусь в душу твою и вижу в ней черты богини. Все меры человеческие превзошли страдания твои, все меры человеческие превзошла ненависть твоя, и знаешь ты то, чего не должен знать человек. Ибо знание - смерть. Не тем превзошли твоя страдания все положенные меры, что была ты принцессой и стала парией, бежала объятий рабыни и попала в объятья пастухов, что продажные женщины издевались над твоим позором, чистая, как горный родник! Нет, тем, что ждала ты явления изо всей природы светлого бога и увидела богиню Кали! Несись же в бешеной пляске моей. Я сделаю тебя своей божественной служанкой, богиней. Страшнейшей из подвластных мне богинь. Потому что всех их превосходишь ты в знании и ненависти к жизни. Богине Оспе есть храмы, тебе же никто не помыслит воздвигнуть храма, потому что ты будешь неумолима. Ты будешь сеять истину, потому что будешь сеять смерть, а не жизнь. Ты будешь учить истине, потому что при приближении твоем муж в ужасе убежит от жены своей и ребенок от своей матери. Ты никого не будешь щадить, ибо велика и божественна ненависть твоя. Мертвец и ребенок - это бывший и будущий преступник. Богач и нищий - это сытый и голодный шакалы. Злодей и тот, кто говорит о законе, - это голодный и прикрытый одеждой злодей. Весь мир - твоя жатва, луг, покрытый ядовитыми цветами. Несись же по ним в бешеной пляске! И Серасвати с диким воем понеслась в бешеной пляске, измученная пляской, упала на пол, пропитанный кровью зарезанных женщин, несчастных и безжалостных, и поднялась с земли страшною и грозной богиней Чумой. В ужасе бежало войско Рамы из города, где люди падали и умирали, словно в сражении с невидимым врагом. А Чума неслась вместе с войском и плясала среди него, усыпая путь трупами, как не усыпал ни один завоеватель. В ужасе бежал Рама из Джейпура в Бенарес, из Бенареса в Непал, бежал от войска, подданных, царедворцев, заперся в неприступной башне своего дворца и дрожал, чувствуя себя беззащитным за неприступными стенами, в комнате, увешанной оружием. И к нему вошла богиня Чума. - Знаешь ли ты меня? - спросила она. - Ты Чума? - в ужасе прошептал он. - Так назвало меня несчастье. А прежде я звалась Серасвати. И вид ее заставил его задрожать еще сильнее. Ее ужасное, покрытое кровавыми пятнами лицо вдруг превратилось на мгновение в лицо принцессы Серасвати, которая была прекрасна, как богиня, имя которой она носила. - От тебя мне не ждать пощады! - Я задушила твоих рабов, твое войско, твоих царедворцев, твое могущество, твой сон, и теперь пришла задушить тебя, Рама. Рама заметался. И упал, призывая богиню Кали. - Тебе нужны жертвы? Я принесу тебе такую, какой не приносил никогда и никто. Всех жителей Джейпура, Бенареса и Непала, оставшихся в живых, я истреблю, принесу в жертву тебе. Даже сердце богини Кали смутилось: - Неслыханная жертва! Но Чума сказала со смехом: - Я принесу тебе в жертву Непал, Бенарес, Джейпур и его самого! И задушила Раму под хохот богини. И понеслась в бешеной пляске чрез Непал, чрез Бенарес, чрез Джейпур по всему миру. Так из страданий родилось великое зло. Ибо ничто не родится из страданий, кроме зла. МУДРЕЦ (Эллинская сказка) Беотиец Акселос, эллин родом и варвар душой, был по делам в Афинах. Осмотрел Акрополь. - Акрополь как Акрополь! Стоит высоко. Был в театре Диониса. - Театр хороший. Отделан белым мрамором. Слушал лучших ораторов на агора: - Говорят много. И захотел побеседовать с Сократом. - Быть в Афинах и не поговорить с Сократом! На что же тогда человеку дан язык? Прохожий афинянин указал ему под портиком Академии задумчиво гулявшего небольшого человека с невзрачным лицом: - Это Сократ. "Такой великий муж мог бы быть повыше ростом и повиднее. Впрочем, мудрецы об этом не заботятся!" - подумал беотиец. Он пошел навстречу Сократу и глубоко ему поклонился. Сократ учтиво ответил на поклон и прошел мимо. Беотиец опять забежал вперед и поклонился. Сократ улыбнулся, поклонился и продолжал прогулку. Тогда беотиец снова забежал вперед и сказал: - Привет тебе, мудрейший из смертных! Сократ остановился, засмеялся глазами и сказал: - Видел ли ты всех людей на свете? - Н-нет! - Раз ты их не видел, ты не мог и говорить со всеми людьми на свете. Не так ли? - Совершенно верно. - Почему же, в таком случае, ты знаешь, что я умнее всех людей на свете? Не осторожней ли было бы, с твоей стороны, сказать: "Мне кажется, что ты мудрейший из людей?" - Да, пожалуй, так было бы благоразумнее. - Но раз ты не знаешь, насколько умны другие люди на свете, такое мнение твое ни на чем не основано. Не так ли? - Выходит, что так. - Уверяют в чем-нибудь, не имея на то никаких оснований, или плуты, или глупцы. Не правда ли? - Д-да! - Хотел ли ты обмануть меня, говоря, что я мудрейший из людей? - Значит, ты не плут. Кто же ты в таком случае? Реши сам! "Однако!" - подумал беотиец и сказал: - Что ж мне было делать, когда ты ничего не говоришь! На что роза, если она не пахнет, и мудрец, если он не говорит? Сократ улыбнулся. - Прекрасно. Скажи: свойственно ли коню ржать? - Я думаю! - А быку мычать? - И еще как! - Барану блеять? - Ну, еще бы! - Что же, конь беспрерывно ржет? - Зачем же! - И бык не мычит беспрерывно? - Конечно, нет! - Но, может быть, беспрерывно блеет хоть баран? - Тоже нет! - Видал ли ты, чтоб конь заржал при виде коровы? - Не бывает. - Или бык замычал при виде овцы, или баран заблеял при виде лошади? - Нет, нет и нет! - весело отвечал беотиец. - Не ржет ли конь при виде лошади? - Разумеется. - А бык при виде коровы? - Это всякому известно. - А баран не начинает ли блеять тогда, когда увидит овцу? - Верно. - Одним словом, мы можем сказать, что конь ржет, бык мычит и баран блеет только тогда, когда видит себе подобных? - Почему ж не сказать? Можно сказать! - И из того, что правилу этому одинаково подчиняются и конь, и бык, и баран, не должны ли мы заключить, что это закон природы? - По-моему, должны. - Скажи, мудрец станет ли идти против законов природы? - Не думаю! - И отлично делаешь. Теперь ответь мне на один вопрос. - Хоть на тысячу тысяч! - Не думаешь ли ты, что мудрецу так же свойственно говорить мудрые вещи, как коню ржать, быку мычать и барану блеять? - Я так и думаю. - Прекрасно! Если конь ржет, бык мычит, а баран блеет только при встрече с себе подобными, то, значит, и мудрец должен говорить только с подобными себе. Какое же основание, друг, я имел заговорить с тобою? И посмотрев на него с любовью, Сократ пошел дальше. - Пусть меня разорвет Цербер! - воскликнул Акселос. - Чтобы человека два раза подряд заставили самого себя назвать дураком! Это может случиться только с беотийцем, да и то в Афинах! Через мгновение он, однако, подумал: "А мудрость, оказывается, вовсе не такая трудная вещь!" И чтоб развлечься после неприятного разговора, пошел к гетерам. Гетера Хризис лежала на окне своего дома, с накрашенным лицом, - чего требовало ее занятие, - и одетая в роскошные одежды, чего ее занятие не требовало вовсе. - Иди смелее, красавец! - крикнула она Акселосу, когда тот остановился у ее порога. Беотиец хитро улыбнулся. - За что тебе платят деньги? - спросил он. Гетера из окна оглядела его с удивлением с ног до головы. - За то, что я женщина! - Но не всем же женщинам платят деньги. Ты должна отвечать: за то, что я красива. - Ну, за то, что я красива! - Итак, в любви платят за красоту? - Платят и за красоту... - Стой, стой! Не отвлекайся! Иначе ничего не выйдет. Ты согласна: за красоту? - Пусть будет по-твоему. - Ты зовешь меня для любви? - За чем же другим будет звать к себе гетера? - Отвечай: да или нет? - Да, да, да! - И так как ты сама назвала меня красавцем, а в любви платят за красоту, то, значит, ты зовешь меня за тем, чтобы платить мне деньги! Гетера расхохоталась так, что чуть не упала из окна. Беотиец глядел на нее, счастливо улыбаясь. - Ну, вот, видишь теперь сама, что ты или мошенница, или дура! - Что? Гетера вскочила. - В Афинах оскорбляют женщину? И какую женщину?! Которая никому не доставила ничего, кроме удовольствия?! Слуги! Возьмите этого чужестранца, этого варвара, и киньте его куда-нибудь подальше от моего дома. Два раба, нубийцы, с мускулами, которые, как толстые змеи, перевились у них на руках, схватили беотийца, отнесли на ближайший перекресток и кинули, как юноши кидают копье. - Однако философия до добра не доводит! - подумал Акселос, поднимаясь и потирая локти, колени и лицо. И грустный пошел домой. На следующий день он услышал на площади, что Сократ арестован, ночью его судили и присудили к смерти. - Все за его философию! - Однако я еще дешево отделался! - подумал беотиец, вспоминая о вчерашнем происшествии с гетерой. И поспешил уехать в Фивы из города, где делаются такие странные вещи. Друзья-фивяне собрались к нему в дом послушать чудес про Афины. Он рассказывал им про величие Акрополя, мудрость ораторов и любезность афинских гетер. - Но успел ли ты увидеть Сократа? Акселос сделал печальное лицо. - Друзья мои! Сократ беседовал со мною с последним перед тем, как его взяли, и прежде, чем умереть, пожелал научить меня своей мудрости! Все глядели на него с благоговением. - Ученик Сократа! - Не знаю, как для кого, - но должен вам сказать, что мне это было совсем нетрудно. Я сразу понял все. - Сократ знал, кого избрать! - Акселос! - стали его просить со всех сторон с горящими глазами. - Передай и нам мудрость Сократа! Поговори, как Сократ! Акселос поднял палец: - Т-с! Друзья мои! Вы знаете, что сталось с Сократом? Вы хотели бы и для меня того же? И все в ужасе переглянулись: - Он, воистину, мудр! С тех пор Акселос говорил только самые обыкновенные вещи, но все смотрели на него с благоговением. - Если бы он захотел заговорить, как Сократ! Но Эллада не для Сократов! Слава о молчащем мудреце скоро распространилась по Фивам, по всей Беотни и по всей Греции. Отовсюду приезжали люди взглянуть на великого молчащего фиванского мудреца. Он молчал, глядя с улыбкой на посетителей, и самым настойчивым, молившим его о слове, хоть об одном только слове мудрости, говорил только: - Вспомните участь Сократа! Создалось обыкновение. Всякий, кто где-нибудь слышал что-нибудь умное, думал: "Это сказал, наверное, Акселос". И вскоре Греция была полна изречениями молчащего мудреца. Их собирали и переписывали и задорого продавали: - Изречения фиванского мудреца. Фивы им гордились. И когда, спокойно достигнув глубокой старости, он умер, на его мавзолее написали: Акселос, великий мудрец, ученик Сократа. По этой эпитафии он попал в Элизий. Сам Минос, почтительно поднявшись, указал дорогу туда его тени. Там, в аллее из мирт, освещенной бледным, словно лунным, светом, тень беотийца Акселоса увидела среди бродивших по две, по три тени одинокую тень маленького, невзрачного человека. - Привет тому, кто был Сократом! - сказал Акселос. - Привет и тебе, судя по месту, где ты находишься, тень мудреца! - ответил Сократ. - Голос твой напоминает мне землю, и мне кажется, что я встречался с тобою в Афинах. - Ну, как же! Ты встретился со мной под портиком Академии. В тот самый день, когда тебя взяли по приказанию архонтов. Помнишь? Тень Сократа слабо улыбнулась, как улыбаются тени. - Я помню и то, и другое. Но как же попала ты сюда, заблудившаяся тень? - По надгробной эпитафии мудреца. - Как называется тот счастливый город, который считал тебя мудрецом? - Фивы. - Но что ж ты говорил, что тебя считали мудрецом? - Я молчал. - Всю жизнь? - Всю жизнь. - Тогда понятно все! - сказала тень Сократа. - И дурак мудр, когда он молчит. Ты мудрый дурак! И тень Акселоса гуляла по миртовым полям Элизия с полным правом. ВДОВА ИЗ ЭФЕСА (Сказка Петрония) В городе Эфесе жила женщина такой красоты, что женщины говорили при встрече с ней: - Да будет благословенна твоя мать, которая родила тебя такой прекрасной! А мужчины богохульствовали: - Что дремлешь ты там. Юпитер, около своей Юноны! Вот когда, вот когда тебе следовало бы превратиться в быка и украсить лоб грозными рогами, или принять вид белоснежного лебедя, или, - что, может быть, действительнее всего в мире, - осыпать золотым дождем эту новую Данаю. Поднимем наш кубок в память Париса! Счастье, что не было на склоне горы Иды этой женщины из Эфеса, - тогда бы Парис имел против себя не двух, а трех богинь! Она была замужем за знатным человеком, который скоро умер и оставил ее молодою вдовой. Она слышать не хотела об утешении. Распустила по мраморным плечам свои светлые, - не крашеные, друзья, а настоящие светлые! - волосы и, раскрыв свою божественную грудь, царапала ее, словно грудь соперницы, борясь со своей красотой, как со врагом. Это было достойно слез. И Эфес плакал. Прекрасная вдова объявила: - Заприте меня в той пещере, где вы похороните моего мужа, - и пусть я там умру от голода и горя. И так как воля ее была непреклонна, то ее допустили в пещеру, где положили набальзамированное тело ее мужа, оставили ей только светильник и запас масла, чтобы она могла, оплакивая, видеть черты дорогого покойника, и завалили вход в пещеру большим камнем. Никогда еще Афродите, матери любви, не приносилось столь огромной жертвы. Это были двойные похороны, друзья. В то время, как трубы раздирали своим ревом воздух, возвещая смерть старика, флейты нежно оплакивали молодую жизнь. И все ушли. Вдова осталась вдвоем с трупом. Случилось, что через несколько дней невдалеке от той пещеры, где был похоронен столь счастливый муж столь несчастной вдовы, распяли на крестах пять рабов. И, по обычаю, поставили легионера стеречь, чтобы ночью родственники не пришли, не сняли с крестов распятых и не оказали погребением почестей тем, кто обречен на бесчестную смерть. Ночью, стоя на страже, легионер увидел полоску света между камнями. Что бы это могло быть? Он отвалил камень, вошел в пещеру и увидел вдову, распростертую на трупе мужа, при свете погребального светильника. Пораженный легионер воскликнул: - Два трупа! Вдова, подняв свое заплаканное лицо, ответила: - Нет, воин! Пока один. Но скоро ты увидишь два. Легионер сказал: - Тогда я подожду, чтобы воздать тебе погребальные почести. Он вернулся к крестам, где оставил свой запас пищи, принес его в пещеру и стал разогревать котелок с похлебкой из рыбы с маслом и вином. Кушанье, как говорят, впервые изготовленное Афродитою в Галлии. Красота умирающей так же поразила легионера, как ее бледность, и он сказал: - Ешь, госпожа! Вдова твердо ответила: - Нет! Но запах рыбы и вина был убедительнее простых слов простого легионера. Нет ничего нестерпимее, чем, умирая от голода, видеть, как ест другой. На этом основана ненависть бедных к богатым. Увидав, как легионер жадно ест похлебку, вдова с отвращением, но сказала: - Дай и мне. И, раз начавши есть, оторваться не могла. И поела досыта. Сердце человеческое не живет без желаний. Так цветок всегда привлекает к себе пчел. И когда, насыщенное, умирает одно желанье, - на смену ему родится другое. На полный желудок сильнее бьется сердце. И легионер, который был красив хотя бы и не для простого легионера, сказал, как только мог нежнее: - Госпожа! Твоя печаль имеет своим источником, конечно, благочестие? - И покорность воле богов, отнявших у меня с супругом и самую жизнь! - ответила вдова. - Тем страннее мне видеть благочестие, соединенное с нечестием! Вдова испуганно воскликнула: - В чем же ты видишь нечестие, воин? И легионер продолжал: - Ответь мне на один вопрос. Не есть ли красота такой же дар богов, как свет солнца? Разве солнце не светит так же всем, ходящим по земле, как красотой любуются все, кто ее видит? - Ты прав, что это такой же дар богов. Мысль твоя благочестива! - подумав, согласилась вдова. - Итак, красота есть солнечный свет, ходящий по земле. Прекрасно, госпожа. Что же, ты считаешь себя мудрее богов или хочешь быть могущественнее их? Как? Ты даешь трупу то, в чем отказали ему сами бессмертные боги? Если солнечный свет не проникает в могилы, зачем же здесь красота? И нуждается ли в ней труп? Думаешь ли ты этим оживить его? Или соединиться с мертвым по смерти? Разве в одних и тех же рощах в одних и тех же долинах Элизия бродят тени тех, кто умер просто от болезни, и тех, кто умер от любви? Если ты хочешь соединиться с супругом по смерти, подожди, когда ты умрешь, как и он, от болезни. И не умирай от любви! Чтобы не быть разлученной с ним навеки. А пока ты живешь, повинуйся богам: свети живым, а не мертвым! Быть может, тут случилось то же, что и с похлебкой из рыбы и вина. Мужественная красота легионера, быть может, оказалась еще сильнее его хитрых слов. Но только вдова, как плакучая ива склоняется к бегущему и волнующемуся ручью, склонилась на грудь легионера, волнуемую страстью, и прошептала: - Боги говорят твоими устами. Так провели они ночь, и факелом Гимена был погребальный светильник, и мертвец был слеп, как Купидон. Наутро, выйдя из пещеры, легионер закричал от ужаса. Ночью, как шакалы подкрадываются к падали, к кресту одного из распятых рабов подкрались его родственники и украли труп, чтобы предать погребению. В ужасе вернулся легионер к своей возлюбленной. Вынул меч и сказал: - Воздай и мне погребальные почести, хотя бы такие же кратковременные, как ему! Ты будешь оплакивать здесь двоих! И, смерть предпочитая бесчестью, он острием меча нащупал, где сердце, чтобы умереть от своей руки, а не быть распятым на кресте украденного раба. Но женщина схватила его за руку. - Остановись, несчастный! Конец наших дней принадлежит богам так же, как начало! Зачем? Мы повесим на кресте его. Ему не все ли равно? И они распяли на кресте тело покойного знатного человека. И все обошлось благополучно. Так на могилах вырастают цветы. ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ (Сказка Шахеразады) ... и когда наступила сто двадцать седьмая ночь, Шахеразада сказала: - Вот что случилось, султан, - один аллах султан! - когда-то в городе Дамаске. В Дамаске жил купец, по имени Гассан. Он был и богат, и умен, и честен, - что случается нечасто. И Гассана знал весь город. Он был молод, но уже вдовец. Его супруга умерла, не оставив ему воспоминаний - детей. И он легко согласился на уговор своих родственников - жениться во второй раз. Его сестры выбрали ему молодую девушку, - прекрасную, как прекрасна бывает луна на свой четырнадцатый день. Был устроен свадебный пир, роскошный, потому что Гассан был несметно богат, - и когда настал час брачных утех, родственницы жениха отвели невесту в опочивальню, раздели и со смехом и шутками положили на постель, задернув ложе тончайшей шелковой занавеской, какие умеют делать только в Китае. С весельем вернулись женщины на пир и объявили, что, при добром желании, для удовольствия нет больше никаких препятствий. И новобрачный пошел в опочивальню. Его сопровождали родные и друзья, как это бывает всегда на свадьбах и похоронах. Сопровождали женщины, которые любят брачные ночи, потому что это пробуждает в них прекрасные воспоминания, и девушки, в которых это рождает восхитительные надежды. Впереди шли веселые музыканты. Гассан шел медленно, соблюдая свое достоинство, - чтобы кто-нибудь не подумал, что он, забыв уважение к приличиям, бежит навстречу удовольствиям. Медленно вошел в опочивальню Гассан и, как подобает уважаемому человеку, сел против постели на расшитые золотом подушки, чтобы еще раз показать, что он совсем не торопится. Как не торопится человек, который приобрел сад, сорвать в нем все цветы. Мужчины и женщины, стоявшие направо и налево от Гассана, осыпали его шутливыми пожеланиями, молодежь состязалась в остроумии, старики и старухи - в вольности шуток. Но вот смолкло тихое пение флейт музыкантов, игравших за дверями. Настал миг всем удалиться. Гассан поднялся с шитых золотом подушек, чтобы поблагодарить гостей. И в это время, султан... В это время с него упали шаровары. И, в распахнутом халате, Гассан явился пред гостями в том виде, в каком вы, мужчины, с некоторым конфузом предстаете даже перед банщиками, ничего не видящими для себя оскорбительного в голых мужчинах, потому что они не видели иных. Женщины начали громко и оживленно говорить между собой, чтобы сделать вид, будто они ничего не заметили. Мужчины в смущении стали задавать друг другу самые неподходящие вопросы: - Почем теперь шерсть? - Какая цена на фисташки? - Безопасна ли дорога в Багдад? Молодая, которой сквозь прозрачную занавеску было видно все, что происходит в освещенной комнате, и которой не было видно никому, не могла удержаться от взрыва смеха и начала звенеть браслетами, чтобы заглушить свой хохот. У Гассана покраснели даже ноги. Он поднял шаровары и, поддерживая их руками, выбежал из спальни и из дома. Его охватил такой стыд, что он, не рассуждая, вскочил на первого, стоявшего во дворе коня, принадлежавшего кому-то из гостей, ударил его пятками под бока и, колотя кулаками по шее, вылетел на улицу. Не привыкший к ударам конь летел, как птица, как вихрь. Так семь дней и столько же ночей скакал Гассан, едва останавливаясь на несколько часов, чтобы дать передохнуть измученному коню. Стыд хлестал Гассана, Гассан хлестал коня. И через семь дней Гассан приехал в чужую, незнакомую страну, в большой город. У Гассана не было денег, - потому что, - ты понимаешь, султан, - никто не берет с собой денег, идя в опочивальню своей жены. Гассан продал роскошный халат, который было на нем, и проклятые шаровары - причину его несчастья - купил себе скромное платье, но с более крепкими завязками. Продал измученного коня, богатое седло и уздечку. И на вырученные деньги купил фисташек в сахаре, шербета, орехов в меду, и пошел по улицам незнакомого города, крича: - Женские утехи! Женские утехи! Гассан был молод и очень красив, - и во все гаремы звали молодого и красивого торговца, находя, что у Гассана особенно вкусны орехи и особенно ароматен шербет. Быстро и по хорошим ценам распродав свой товар, Гассан открыл на базаре маленькую лавочку серебряных вещиц, - и, с прибылью распродав серебряные вещи, открыл большую лавку золотых. Через год Гассан торговал уже драгоценными камнями. А через два он был самым богатым купцом в городе. Люди уважали его за богатство и любили за честность и ум. Девушки жалели, что он не хочет жениться, а женщины этому радовались. Слух о достоинствах Гассана дошел до местного эмира. Эмир захотел увидеть Гассана и, придя в восторг от его ума, сделал Гассана своим другом. Когда вскоре умер престарелый великий визирь, эмир возвел своего друга Гассана в звание великого визиря. И умный, честный Гассан издал много мудрых законов, осчастливив страну, жители призывали на голову визиря благословения аллаха, - аллаху слава и молитвы! - и слава Гассана распространилась по земле, как масло растекается по воде, и дошла до самых отдаленных стран. Эмир не однажды говорил Гассану: - Среди моих невольниц есть столь же прекрасные, сколь искусные в музыке, пении и танцах, - способные развеселить жизнь человека. И спальни которых были для меня так же священны, как спальни моих дочерей. Выбери себе одну из них - и будь мне сыном. Но Гассан каждый раз целовал землю у ног эмира и отвечал: - Говори мне об этом, повелитель, только тогда, когда ты хочешь услышать из уст моих: нет. Эмир отвечал: - Аллах один повелитель! И не расспрашивал дальше, умея уважать молчание так же, как мудрые слова. Так прошло десять лет. И не было в течение этих счастливых десяти лет ни одного дня, чтобы Гассан не вспоминал о своем Дамаске. И когда исполнилось десять лет, тоска по городе, где он родился, так охватила душу Гассана, что однажды ночью, не говоря никому ни слова, Гассан покинул дворец своего покровителя. Не желая, чтобы его сочли корыстным или неблагодарным, взял с собой золота, только чтоб хватило на дорогу, и пешком ушел в Дамаск. Долго шел он, слабело тело, и выше уносилась душа. Когда утром, с вершины холма Гассан увидел в лучах солнца родной город, - Гассан не мог удержаться и залился слезами. Словно приближаясь к Каабе, ступал он по священной земле родины. Словно по Мекке, шел по улицам Дамаска. И услышал разговор. Сидя у дверей своего дома, женщина, - да не оскорбится твой слух, султан, - искала насекомых в голове своей дочери, которой на вид было лет десять. Девочка сказала: - Я давно хотела спросить у тебя: когда я родилась, и сколько мне лет? Мать отвечала: - Тебе - десять лет. Ты родилась в тот самый год, когда с Гассана свалились шаровары. Услышав это, Гассан в ужасе схватился за голову. - Как?! Они с этого ведут свое летосчисление?! Гассану показалось, что минареты покачнулись и дома поплыли у него перед глазами. - Вы можете достигнуть вершин могущества и славы. Все потеряв, снова стать первым богачом! Сделаться великим визирем огромнейшего государства! Осчастливить миллионы людей. Быть мудрым! И при вашем имени будут вспоминать только то, что у вас когда-то свалились шаровары! И всякая дрянь будет рассказывать об этом своей покрытой коростою девчонке! Гассан повернулся и ушел из Дамаска, чтоб больше никогда не возвращаться. Вот та частица истины о людях, которая известна мне, султан. А все знает один аллах! И Шахеразада смолкла, потому что небо становилось розовым, и наступал день. ЗЕЛЕНАЯ ПТИЦА (Персидская сказка) Великий визирь Мугабедзин созвал своих визирей и сказал: - Чем больше я смотрю на наше управление, - тем больше вижу нашу глупость. Все остолбенели. Но никто не посмел возражать. - Чем мы занимаемся? - продолжал великий визирь. - Мы караем злодеяния. Что может быть глупее этого? Все изумились, но возражать никто не посмел. - Когда выпалывают огород, дурные травы выпалывают вместе с корнем. Мы же только подстригаем дурную траву, когда ее видим, - от этого дурная трава только разрастается еще гуще. Мы имеем дело с деяниями. А где корень деяний? В мыслях. И мы должны знать мысли, чтобы предупреждать дурные деяния. Только зная мысли, мы и будем знать, кто хороший человек, кто дурной. От кого чего можно ждать. Только тогда и будет наказан порок и награждена добродетель. А пока мы только подстригаем траву, а корни остаются целы, отчего трава только разрастается гуще. Визири с отчаянием переглянулись. - Но мысль спрятана в голове! - сказал один из них, похрабрее. - А голова - это такая костяная коробка, что, когда разобьешь ее, улетает и мысль. - Но мысль такая непоседа, что сам аллах создал для нее выход - рот! - возразил великий визирь. - Не может быть, чтобы человек, имея мысль, кому-нибудь ее не высказал. Мы должны знать самые сокровенные мысли людей, - такие, которые они высказывают только самым близким, когда не опасаются быть подслушанными. Визири в один голос радостно воскликнули: - Надо увеличить число соглядатаев! Великий визирь только усмехнулся: - Один человек имеет состояние, другой работает. Но вот человек: и капитала у него нет, и ничего не делает, - а ест, как пошли аллах всякому! Всякий сразу догадается: это - соглядатай. И начнет остерегаться. Соглядатаев у нас и так много, да толку нет. Увеличивать их число - значит, разорять казначейство - и только! Визири стали в тупик. - Даю вам неделю времени! - сказал им Мугабедзин. - Или через неделю вы придете и скажете мне, как читать чужие мысли, или можете убираться! Помните, что дело идет о ваших местах! Идите! Прошло шесть дней. Визири при встрече друг с другом только разводили руками. - Выдумал? - Лучше соглядатаев ничего не мог выдумать! А ты? - Лучше соглядатаев ничего на свете быть не может!.. Жил при дворе великого визиря некто Абл-Эддин, молодой человек, шутник и пересмешник. Делать он ничего не делал. То есть, ничего путного. Выдумывал разные шутки над почтенными людьми. Но так как шутки его нравились высшим, а шутил он над низшими, то все Абл-Эддину сходило с рук. К нему и обратились визири. - Вместо того, чтобы выдумывать глупости, выдумай что-нибудь умное! Абл-Эддин сказал: - Это будет потруднее. И назначил такую цену, что визири сразу сказали: - Да, это человек неглупый! Сложились, отсчитали ему деньги, и Абл-Эддин сказал им: - Вы будете спасены. А как, - не все ли вам равно? Не все ли равно утопающему, как его вытащат: за волосы или за ногу. Абл-Эддин пошел к великому визирю и сказал: - Разрешить заданную тобой задачу могу я. Мугабедзин спросил его: - Как? - Когда ты требуешь от садовника персиков, - ты, ведь, не спрашиваешь его: как он их вырастит? Он положит под дерево навоза, а от этого будут сладкие персики. Так и государственное дело. Зачем тебе вперед знать, - как я это сделаю. Мне работа - тебе плоды. Мугабедзин спросил: - А что тебе для этого нужно? Абл-Эддин ответил: - Одно. Какую бы я глупость ни выдумал, ты должен на нее согласиться. Хотя бы тебя брал страх, что нас с тобой обоих за это посадят к сумасшедшим. Мугабедзин возразил: - Я-то, положим, останусь на своем месте, а вот тебя посадят на кол! Абл-Эддин согласился: - Будь по-твоему. Еще одно условие. Ячмень сеют с осени, а собирают летом. Ты дашь мне срок от полнолунья. В это полнолунье я посею, - в то полнолунье - жни. Мугабедзин сказал: - Хорошо. Но помни, что дело идет о твоей голове. Абл-Эддин только засмеялся: - Человека сажают на кол, а говорят, что речь идет о голове. И подал великому визирю к подписи готовую бумагу. Великий визирь только за голову схватился, прочитав ее: - Тебе, вижу, страшно хочется сесть на кол! Но, верный данному обещанию, бумагу подписал. Только визирю, управляющему правосудием, дал приказ: - Заостри для этого молодца кол понадежнее. На следующий день глашатаи по всем улицам и площадям Тегерана возглашали, при звуках труб и барабанном бое: "Жители Тегерана! Веселитесь! Наш премудрый повелитель, властитель властителей, обладающий мужеством льва и светлый, как солнце, отдал, как вам известно, управление всеми вами заботливому Мугабедзину, да продлит аллах его дни без конца. Мугабедзин сим объявляет. Дабы жизнь каждого перса текла в приятности и удовольствии, - да заведет себе каждый в доме попугая. Эта птица, одинаково занятная как для взрослых, так и для детей, служит истинным украшением дома. Богатейшие индийские раджи имеют сих птиц для утешения в своих дворцах. Пусть дом каждого перса украсится так же, как дом богатейшего индийского раджи. Мало того! Каждый перс должен помнить, что знаменитый "павлиний трон" властителя властителей, отнятый его предками в победоносной войне у Великого Могола, украшен сделанным из одного, цельного, неслыханной величины изумруда - попугаем. Так что, при виде сей изумрудного цвета птицы, каждый будет невольно вспоминать о павлинном троне и восседающем на нем властелине властелинов. Заботу о снабжении попугаями всех добрых персов заботливый Мугабедзин передал Абл-Эддину, у которого персы и могут приобретать попугаев по установленной цене. Приказ этот исполнить до наступления ближайшего новолуния. Жители Тегерана! Веселитесь!" Жители Тегерана дались диву. Визири втихомолку спорили между собой: - Кто больше сошел с ума? - Абл-Эддин, написав такую бумагу? - Или Мугабедзин, который ее подписал? Абл-Эддин выписал из Индии огромный транспорт попугаев и, так как он продавал их вдвое дороже, чем покупал, то нажил хорошие деньги. Попугаи сидели на жердочках во всех домах. Визирь, управляющий правосудием, заострил кол и заботливо обил его жестью. Абл-Эддин ходил веселый. Но вот прошел срок от полнолуния до полнолуния. Над Тегераном взошла полная, сверкающая луна. Великий визирь позвал к себе Абл-Эддина и сказал: - Ну, мой друг, пора садиться на кол! - Смотри, не посади меня куда-нибудь попочетнее! - ответил Абл-Эддин. - Жатва готова, иди и жни! Отправляйся и читай мысли! И с величайшей пышностью, верхом на белом арабском коне, при свете факелов, в сопровождении Абл-Эддина и всех визирей, Мугабедзин отправился в Тегеран. - Куда тебе угодно заехать? - спросил Абл-Эддин. - Хоть вот в этот дом! - указал великий визирь. Хозяин остолбенел, увидев таких великолепных гостей. Великий визирь ласково кивнул ему головой. А Абл-Эддин сказал: - Веселись, добрый человек! Наш заботливый великий визирь заехал узнать, как ты поживаешь, весело ли, доставляет ли тебе удовольствие зеленая птица? Хозяин поклонился в ноги и ответил: - С тех пор, как премудрый господин приказал нам завести зеленую птицу, - веселье не покидает нашего дома. Я, моя жена, мои дети, все знакомые не нарадуются на птицу! Хвала великому визирю, внесшему радость в наш дом! - Прекрасно! Прекрасно! - сказал Абл-Эддин. - Принеси и покажи нам твою птицу. Хозяин принес клетку с попугаем и поставил перед великим визирем. Абл-Эддин достал из кармана фисташек и начал пересыпать их с руки на руку. Завидев фисташки, попугай потянулся, нагнулся боком, посмотрел одним глазом. И вдруг крикнул: - Дурак великий визирь! Вот, дурак великий визирь! Вот дурак! Вот дурак! Великий визирь вскочил, как ужаленный: - Ах, подлая птица! И вне себя от ярости, обратился к Абл-Эддину: - Кол! На кол этого негодяя! Выдумал как меня осрамить?! Но Абл-Эддин спокойно поклонился и сказал: - Птица не от себя это выдумала! Значит, она часто это слышит в этом доме! Вот что говорит хозяин, когда уверен, что его никто чужой не подслушивает! В лицо он тебя хвалит мудрым, а за глаза... А птица, глядя на фисташки, продолжала орать: - Великий визирь дурак! Абл-Эддин - вор! Вор Абл-Эддин! - Ты слышишь, - сказал Абл-Эддин, - сокровенные мысли хозяина! Великий визирь обратился к хозяину: - Правда? Тот стоял бледный, словно уж умер. А попугай продолжал кричать: - Великий визирь дурак! - Да уймите же проклятую птицу! - крикнул Мугабедзин. Абл-Эддин свернул попугаю шею. - А хозяина на кол! И великий визирь обратился к Абл-Эддину: - Садись на моего коня! Садись, тебе говорят! А я поведу его под уздцы. Чтобы знали все, как я умею казнить за дурные мысли и ценить мудрые! С этих пор, по словам Мугабедзина, он: - Читал в чужих головах лучше, чем в своей собственной. Лишь только его подозрение падало на какого-нибудь перса, он требовал: - Его попугая. Перед попугаем клали фисташки, и попугай, глядя на них одним глазом, рассказывал все, что было на душе у хозяина. Что чаще всего слышалось в задушевных беседах. Ругал великого визиря, ругательски ругал Абл-Эддина. Визирь, управляющий правосудием, не успевал обтесывать колы. Мугабедзин так полол огород, что скоро в нем не осталось бы и капусты. Тогда знатнейшие и богатейшие люди Тегерана явились к Абл-Эддину, поклонились ему и сказали: - Ты выдумал птицу. Ты выдумай на нее и кошку. Что нам делать? Абл-Эддин усмехнулся и сказал: - Дуракам помогать трудно. Но если вы наутро выдумаете что-нибудь умное, и я для вас что-нибудь придумаю. Когда наутро Абл-Эддин вышел в свою приемную, - весь пол ее был выстлан червонцами, а купцы стояли в приемной и кланялись. - Это неглупо! - сказал Абл-Эддин. - Удивляюсь, как вам не пришла в голову такая простая мысль: передушите своих попугаев и купите у меня новых. Да и выучите их говорить: "Да здравствует великий визирь! Абл-Эддин благодетель персидского народа!" Только и всего. Персы, вздохнувши, посмотрели на свои червонцы и ушли. Между тем зависть и злоба делали свое дело. Соглядатаи, - а их в Тегеране было множество, - были распущены Мугабедзином. - Зачем мне кормить соглядатаев, - когда тегеранцы сами кормят соглядатаев, состоящих при них! - смеялся великий визирь. Соглядатаи остались без куска хлеба и распускали про Абл-Эддина дурные слухи. Слухи эти достигали Мугабедзина. - Весь Тегеран проклинает Абл-Эддина, а за него и великого визиря. "Нам и самим есть нечего, - говорят тегеранцы, - а тут еще птиц корми!" Слухи эти упали на хорошую почву. Государственный человек - кушанью подобен. Пока мы голодны, кушанье пахнет хорошо. Когда поедим, и смотреть противно. То же и государственный человек. Государственный человек, который уж сделал свое дело, всегда в тягость. Мугабедзин стал уже тяготиться Абл-Эддином: - Не слишком ли я уж осыпал почестями этого выскочку? Не слишком ли уж он возгордился? Такую простую вещь я придумал бы и сам. Дело нехитрое! Слухи о ропоте в народе пришли во время. Мугабедзин призвал к себе Абл-Эддина и сказал: - Ты оказал мне дурную услугу. Я думал, ты сделаешь что-нибудь полезное. Ты принес только вред. Ты меня обманул! Благодаря тебе, в народе идет только ропот и растет недовольство! И все из-за тебя! Ты изменник! Абл-Эддин спокойно поклонился и сказал: - Ты можешь меня казнить, но в правосудии ты мне отказать не захочешь. Ты можешь посадить меня на кол, - но сначала спросим у самого народа: ропщет ли он и недоволен ли? У тебя есть средство знать сокровенные мысли персов. Я дал тебе это средство. Обрати его теперь против меня. На следующий же день Мугабедзин, в сопровождении Абл-Эддина, в сопровождении всех своих визирей, поехал по улицам Тегерана: - Чтоб прислушаться к голосу народа. День был жаркий и солнечный. Все попугаи сидели на окнах. При виде блестящей процессии зеленые птицы таращили глаза и кричали: - Да здравствует великий визирь! - Абл-Эддин - благодетель персидского народа! Так они проехали весь город. - Вот сокровенные мысли персов! Вот что они говорят между собой у себя дома, когда уверены, что их никто не подслушивает! - сказал Абл-Эддин. - Ты слышал своими ушами! Мугабедзин был тронут до слез. Он сошел со своего коня, обнял Абл-Эддина и сказал: - Я виноват перед тобой и перед собой. Я послушался клеветников! Они сядут на кол, - а ты садись на моего коня, и я снова поведу его под уздцы. Садись, тебе говорят! С тех пор Абл-Эддин не выходил больше из милости у великого визиря. Ему при жизни была оказана величайшая почесть. В честь него был устроен великолепный мраморный фонтан с надписью: "Абл-Эддину- благодетелю персидского народа". Великий визирь Мугабедзин жил и умер в глубокой уверенности, что он: - Уничтожил недовольство в персидском народе и внушил ему самые лучшие помыслы. А Абл-Эддин, до конца дней своих торговавший попугаями и наживший на этом большие деньги, записал в своей летописи, откуда взят весь этот рассказ: "Так иногда голоса попугаев принимают за голос народа". ХАЛИФ И ГРЕШНИЦА "Во славу аллаха, единого и всемогущего. Во славу пророка, да будет над ним мир и благословение. Именем султана и эмира Багдада, халифа всех правоверных и смиренного слуги аллаха - Гаруна-аль-Рашида, - мы, верховный муфтий города Багдада, объявляем настоящую священную фетву, - да будет ведомо всем. Вот что, согласно с кораном, вложил нам в сердце аллах: Нечестие распространяется по земле, и гибнут царства, гибнут страны, гибнут народы ради роскоши, забав, пиров и изнеженности, забывши аллаха. Мы же хотим, чтоб аромат благочестия возносился от нашего города Багдада к небу, как возносится благоухание его садов, как возносятся священные призывы муэдзинов с его минаретов. Зло в мир идет через женщину. Они забыли предписания закона, скромность и добрые нравы. Они обвешивают себя драгоценностями с головы до ног. Носят чадры, прозрачные как дым от наргилэ. И если покрываются драгоценными тканями, то только для того, чтобы лучше выставить гибельные прелести своего тела. Свое тело, это создание аллаха, они сделали орудием соблазна и греха. Соблазняясь ими, воины теряют храбрость, купцы - богатства, ремесленники - любовь к труду, земледельцы - охоту работать. Поэтому и решили мы в сердце своем - вырвать у змеи ее смертоносное жало. Объявляется во сведение всех живущих в великом и славном городе Багдаде: Всякие пляски, пение и музыка в Багдаде воспрещаются. Запрещается смех, запрещаются шутки. Женщины должны выходить из дома, закутанные с ног до головы покрывалами из белого полотна. Им разрешается сделать только небольшие отверстия для глаз, чтобы они, идя по улице, нарочно не натыкались на мужчин. Всем, - старым и молодым, красивым и безобразным, - всем знать: если у какой-нибудь из них увидят обнаженным хоть кончик мизинца, - она будет обвинена в покушении на гибель всех мужчин и защитников города Багдада и немедленно ясе побита камнями. Таков закон. Исполнять его, как если бы он был подписан самим халифом, великим Гаруном-аль-Рашидом. Его милостию и назначением великий муфтий города Багдада шейх Газиф". Под грохот барабанов, при звуках труб такую фетву прочли глашатаи на базарах, перекрестках и у фонтанов Багдада, - и в тот же миг прекратились пение, музыка и пляски в веселом и роскошном Багдаде. Словно чума заглянула в город. В городе стало тихо, как на кладбище. Словно призраки, брели по улицам закутанные с головы до ног в глухие, белые покрывала женщины, и только испуганно выглядывали из узких щелочек их глаза. Обезлюдели базары, исчезли шум и смех, и даже в кофейнях замолкли болтливые рассказчики сказок. Люди всегда так: бунтуют - так уж бунтуют, а если начнут повиноваться законам, то повинуются так, что даже властям становится противно. Сам Гарун-аль-Рашид не узнал своего веселого, радостного Багдада. - Премудрый шейх, - сказал он великому муфтию, - мне кажется, что твоя фетва чересчур уж сурова! - Повелитель! Законы и собаки должны быть злы, чтобы их боялись! - ответил великий муфтий. И Гарун-аль-Рашид поклонился ему: - Быть может, ты и прав, премудрый шейх! В это время в далеком Каире, городе веселья, смеха, шуток, роскоши, музыки, пения, пляски и прозрачных женских покрывал, жила танцовщица, по имени Фатьма-ханум, да простит ей аллах ее грехи за те радости, которые она доставляла людям. Ей исполнилась ее восемнадцатая весна. Фатьма-ханум славилась среди танцовщиц Каира, а танцовщицы Каира славились среди танцовщиц всего мира. Она много слыхала о роскоши и богатствах Востока, а крупнейшим бриллиантом среди Востока, - слыхала она, - сверкал Багдад. Весь мир говорил о великом халифе всех правоверных, Гаруне-аль-Рашиде, об его блеске, великолепии, щедрости. Слух о нем коснулся и ее розовых ушей, и Фатьма-ханум решила поехать на восток, в Багдад, к халифу Гарун-аль-Раши-ду - порадовать его взор своими танцами. - Обычай требует, чтоб каждый правоверный приносил халифу лучшее, что у него есть; принесу и я великому халифу лучшее, что у меня есть, - свои танцы. Она взяла с собой свои наряды и отправилась в далекий путь. Корабль, на котором она плыла из Александрии в Бейрут, настигла буря. Все потеряли голову. Фатьма-ханум оделась так, как обычно одевалась для танцев. - Смотрите! - с ужасом показывали на нее перепуганные путники. - Одна женщина уже сошла с ума! Но Фатьма-ханум отвечала: - Чтобы мужчине жить, - ему нужна только сабля, женщине нужно только платье к лицу, - мужчина достанет ей все остальное. Фатьма-ханум была так же мудра, как и красива. Она знала, что все уже написано в книге Судьбы. Кизмет! (Судьба! (тюрк.).) Корабль разбило о прибрежные скалы и, изо всех плывших на корабле, одну Фатьму-ханум выкинуло на берег. Именем аллаха, она с попутными караванами доехала от Бейрута до Багдада. - А ведь мы везем тебя на смерть! - говорили ей в виде ободрения погонщики и провожатые. - В Багдаде тебя побьют камнями за то, что ты так одета! - В Каире я была так же одета, и никто меня за это не ударил даже цветком! - Там нет такого добродетельного муфтия, как шейх Газиф в Багдаде, и он не издавал такой фетвы! - Но за что же? За что? - Говорят, что такое платье возбуждает у мужчин превратные мысли! - Как же я могу отвечать за чужие мысли? Я отвечаю только за собственные! - Поговори об этом с шейхом Газифом! Фатьма-ханум прибыла в Багдад с караваном ночью. Одна, в темном, пустом, мертвом городе бродила она по улицам, пока не увидела дома, где светился огонь. И постучалась. Это был дом великого муфтия. Так осенью, во время перелета птиц, ветер несет перепелок прямо в сети. Великий муфтий шейх Газиф но спал. Он сидел, думал о добродетели и сочинял новую фетву, еще суровее прежней... Услышав стук, он насторожился: - Уж не сам ли халиф Гарун-аль-Рашид? Ему часто не спится по ночам, и он любит бродить по городу! Муфтий сам отворил дверь и отступил в изумлении и ужасе. - Женщина?! Женщина? У меня? У великого муфтия? И в такой одежде? Фатьма-ханум глубоко поклонилась и сказала: - Брат моего отца! По твоему величественному виду, по твоей почтенной бороде я вижу, что ты не простой смертный. По огромному изумруду, - цвет пророка, да будет на нем мир и благословение, - который украшает твою чалму, я догадываюсь, что вижу пред собой самого великого муфтия Багдада, почтенного, знаменитого и премудрого шейха Газифа. Брат моего отца, прими меня, как ты принял бы дочь твоего брата! Я родом из Каира. Моя мать назвала меня Фатьма. Занятием я танцовщица, если только угодно назвать это удовольствие занятием. Я приехала в Багдад, чтобы повеселить взгляд халифа правоверных своими танцами. Но клянусь, великий муфтий, я ничего не гнала о грозной фетве, - несомненно справедливой, ибо она исходит от твоей мудрости. Вот почему я осмелилась предстать пред тобой одетая не по фетве. Прости меня, великий и премудрый муфтий! - Аллах один велик и премудр! - ответил муфтий. - Я зовусь действительно Газиф, люди называют меня шейхом, а наш великий повелитель, халиф Гарун-аль-Рашид, назначил меня, - выше моих заслуг, - великим муфтием. Твое счастье, что ты попала ко мне, а не к простому смертному. Простой смертный, на основании моей же фетвы, должен был бы немедленно послать за заптиями или сам побить тебя камнями. - Что же сделаешь со мною ты?! - в ужасе воскликнула Фатьма-ханум. - Я? Ничего! Я буду любоваться тобой. Закон, как собака, - он должен кусать других и ласкаться к своим хозяевам. Фетва сурова, но фетву написал я. Будь, как дома, дочь моего брата. Хочешь петь, - пой, хочешь танцевать, - танцуй! Но, когда раздался звук тамбурина, муфтий вздрогнул: - Тише! Услышат!.. А вдруг проклятый кади узнает, что у великого муфтия ночью была чужестранка... О, эти сановники! Змея не жалит змеи, а сановники только и думают, как бы ужалить друг друга. Конечно, эта женщина красива, и я с удовольствием сделал бы ее первой танцовщицей моего гарема. Но мудрость, великий муфтий. Мудрость... Отошлю-ка я эту преступницу к кади. Пусть станцует перед ним. Если кади признает ее виновной и прикажет казнить, - да свершится правосудие... Закон о моей фетве ни разу еще не применялся, а закон, который не применяется, - это собака, которая не кусает. Ее перестают бояться. Ну, а если кади прельстится и помилует ее, - жало у проклятой змеи будет вырвано! Спокойно может спать тот подсудимый, в преступлении которого участвовал судья. И великий муфтий написал к кади записку: "Великий кади! К тебе, как к верховному судье Багдада, посылаю я преступницу против моей фетвы. Как врач исследует самую опасную болезнь, не боясь заболеть сам, - исследуй преступление этой женщины. Сам взгляни на нее и на ее танцы. И если признаешь ее виновной против моей фетвы, - призови справедливость. Если же признаешь заслуживающей снисхождения, - призови в свое сердце милосердие. Ибо милосердие - выше справедливости. Справедливость родилась на земле, а родина милосердия - небо". Великий кади тоже не спал. Он писал назавтра решения по тем делам, которые будет разбирать, - заранее - "чтобы не томить подсудимых ожиданием приговора". Когда к нему привели Фатьму-ханум, он прочел записку муфтия и сказал: - А! старая ехидна! Сам, видно, нарушил свою фетву и теперь желает, чтобы ее нарушили мы! И, обратившись к Фатьме-ханум, промолвил: - Итак, ты чужестранка, ищешь справедливости и гостеприимства. Прекрасно. Но, чтобы оказать тебе справедливость, я должен знать все твои преступления. Танцуй, пой, совершай свои преступные деяния. Помни одно: перед судьей ты не должна ничего скрывать. От этого зависит справедливость приговора. Что же касается гостеприимства, то это уж специальность судьи. Судья всегда держит своих гостей дольше, чем они этого хотят. И в доме кади в эту ночь зазвучал тамбурин. Великий муфтий не ошибся. Гарун-аль-Рашиду в эту ночь не спалось, и он, по своему обыкновению, бродил по улицам Багдада. Сердце сжималось тоской у халифа. Это ли его веселый, шумный, беспечный Багдад, не спавший обыкновенно далеко за полночь? Теперь из всех домов несся храп. Как вдруг сердце халифа вздрогнуло. Он услыхал звук тамбурина. Играли, - как это ни странно, - в доме великого муфтия. Через несколько времени тамбурин загремел в доме кади. - Все прекрасно в этом прекраснейшем городе! - воскликнул, улыбаясь, халиф. - В то время, как порок спит, добродетель веселится! И он пошел во дворец, страшно заинтересованный тем, что происходило ночью в доме великого муфтия и кади. Едва дождался рассвета, и лишь только розовые лучи восхода залили Багдад, прошел в Львиную залу своего дворца и объявил верховный суд. Гарун-аль-Рашид сидел на троне. Около него стоял хранитель его чести и могущества - оруженосец и держал обнаженный меч. Справа от халифа сидел великий муфтий в чалме с огромным изумрудом, - цвет пророка, да будет над ним мир и благоволение. Слева сидел верховный кади в чалме с огромным рубином, - как кровь. Халиф положил руку на обнаженный меч и сказал: - Во имя аллаха, единого и милосердного, объявляем верховный суд открытым. Да будет он так же справедлив и милостив, как аллах! Счастлив город, который может спать спокойно, потому что за него не спят его правители. Сегодня ночью Багдад спал спокойно, потому что за него не спали трое: я - его эмир и халиф, мой премудрый муфтий и мой грозный кади! - Я составлял новую фетву! - сказал муфтий. - Я занимался государственными делами! - сказал кади. - И как радостно предаваться добродетели! Как пляска, это совершается под звуки тамбурина! - весело воскликнул Гарун-аль-Рашид. - Я допрашивал обвиняемую! - сказал муфтий. - Я допрашивал обвиняемую! - сказал кади. - Сто раз счастлив город, где порок преследуется даже по ночам! - воскликнул Гарун-аль-Рашид. - Мы тоже знаем об этой преступнице. Мы слышали о ней от встретившегося нам ночью на улице погонщика каравана, с которым она прибыла в Багдад. Мы приказали взять ее под стражу, и она сейчас здесь. Введите обвиняемую! Фатьма-ханум вошла дрожа и упала перед халифом. Гарун-аль-Рашид обратился к ней и сказал: - Мы знаем кто ты, и знаем, что ты прибыла из Каира, чтобы повеселить глаза своего халифа своими танцами. Лучшее, что у тебя есть, принесла ты нам в простоте своей души. Но ты нарушила священную фетву великого муфтия и за это подлежишь суду. Встань, дитя мое! И исполни свое желание: танцуй перед халифом. То, от чего не погибли ни великий муфтий, ни мудрый кади, - от того не погибнет, с помощью аллаха, и халиф. И Фатьма-ханум начала танцевать. Глядя на нее, великий муфтий шептал, но так, чтобы, было слышно халифу: - О, грех! О, грех! Она топчет священную фетву! Глядя на нее, верховный кади шептал, но так, чтобы было слышно халифу: - О, преступление! О, преступление! Каждое ее движение достойно смерти! Халиф смотрел молча. - Грешница! - сказал Гарун-аль-Рашид. - Из города красивого порока, Каира, ты прибыла в город суровой добродетели - Багдад. Здесь царит благочестие. Благочестие, а не лицемерие. Благочестие - золото, а лицемерие - фальшивая монета, за которую ничего не даст аллах, кроме кары и гибели. Ни красота, ни несчастия, которые ты претерпела, не смягчают сердец твоих судей. Добродетель сурова, и жалость ей недоступна. Не простирай напрасно своих умоляющих рук ни к великому муфтию, ни к верховному кади, ни ко мне, твоему халифу... Великий муфтий! Твой приговор этой женщине, преступившей священную фетву? Великий муфтий поклонился и сказал: - Смерть! - Верховный кади! Твой суд! Верховный кади поклонился и сказал: - Смерть! - Смерть! - говорю и я. Ты преступила священную фетву и должна быть побита камнями тут же, на месте, не медля ни мгновения. Кто же первый бросит в тебя камень? Я, твой халиф!.. Я должен бросить в тебя первый попавшийся камень! Гарун-аль-Рашид снял тюрбан, сорвал с него огромный бриллиант, славный "Великий Могол", и бросил в Фатьму-ханум. Бриллиант упал у ее ног. - Вторым будешь ты! - сказал халиф, обращаясь к великому муфтию. - Твой тюрбан украшает великолепный темно-зеленый изумруд, цвет пророка, да будет нам мир и благословение... Какое лучшее назначение для такого прекрасного камня, как не покарать порок? Великий муфтий снял чалму, сорвал огромный изумруд и бросил. - Очередь за тобой, верховный кади! Суров твой долг и кровью сверкает огромный рубин на твоем тюрбане. Исполни свой долг! Кади снял чалму, оторвал рубин и бросил. - Женщина! - сказал Гарун-аль-Рашид. - Возьми эти камни, заслуженные тобой, как наказание за преступление. И сохрани их, как воспоминание о милости твоего халифа, благочестии его великого муфтия и справедливости его верховного кади. Иди! И с тех пор, говорят, повелся на свете обычай закидывать красивых женщин драгоценными камнями. - Шейх Газиф, мой великий муфтий! - сказал халиф. - Надеюсь, что сегодня ты съешь плов в свое удовольствие. Я исполнил твою фетву! - Да, но я ее отменяю. Она слишком сурова! - Как? Ты говорил: закон, как собака. Чем злее, тем больше его боятся! - Да, повелитель! Но собака должна кусать чужих. Если же она кусает хозяина, - собаку сажают на цепь! Так судил мудрый халиф Гарун-аль-Рашид во славу аллаха единого и милосердного. 2х2 = 4'/2 (Арабская сказка) У арабов, как ты знаешь, мой друг, и все бывает арабское. В арабской Государственной Думе, - она зовется у них Дум-Дум, - решили начать, наконец, издавать законы. Вернувшись с мест, из своих становищ, избранные арабы поделились впечатлениями. Один араб сказал: - Кажется, население нами не особенно довольно. Мне один на ото намекнул. Назвал нас лодырями. Другие согласились. - И мне приходилось слышать намеки. Нас зовут дармоедами. - Меня назвали бездельником. - А в меня запалили камнем. И решили приняться за законы. - Надо издать сразу такой закон, чтоб истина его бросалась всем в глаза. - И чтоб он не возбуждал никаких споров. - Чтоб все были с ним согласны. - И чтоб никому он не приносил убытка. - Он будет мудр и всем мил! Избранные арабы подумали и придумали: - Издадим закон, что дважды два четыре. - Истина! - И никому необидно. Кто-то возразил: - Но это и без того все знают. Ему резонно ответили: - Все знают, что красть нельзя. Однако в законе об этом говорится. И арабские избранники, собравшись в торжественное собрание, постановили: - Объявляется законом, незнанием которого никто отговариваться не может, что всегда и при всех обстоятельствах дважды два будет четыре. Узнав об этом, визири, - так, мой друг, называют арабских министров, - очень обеспокоились. И пошли к великому визирю, который был так же мудр, как сед. Поклонились и сказали: - Слышал ли ты, что дети несчастия, избранные арабы, начали издавать законы? Великий визирь погладил седенькую бородку и сказал: - Я остаюсь. - Что они издали уже закон: дважды два четыре? Великий визирь ответил: - Я остаюсь. - Да, но они дойдут аллах знает до чего. Издадут закон, чтоб днем было светло, а ночью темно. Чтоб вода была мокрая, а песок сухой. И жители будут уверены, что днем светло не потому, что светит солнце, а потому, что так постановили дети несчастия, избранные арабы. И что вода мокрая, а песок сухой не потому, что так создал аллах, а потому, что так постановили они. Люди уверуют в мудрость и всемогущество избранных арабов. А они подумают о себе аллах знает что! Великий визирь спокойно сказал: - Я слышу все это и остаюсь. И добавил: - Будет ли Дум-Дум издавать законы или не будет, - я остаюсь. Будет она существовать, - я остаюсь, и не будет, - я тоже остаюсь. Будет дважды два четыре, или один, или сто, - я, все равно и что бы ни случилось, остаюсь, остаюсь и остаюсь, пока аллаху угодно, чтоб я оставался. Так говорила его мудрость. Мудрость одета в спокойствие, как мулла - в белую чалму. А взволнованные визири отправились в собрание шейхов... Это нечто вроде их Государственного Совета, мой друг. Отправились в собрание шейхов и сказали: - Этого так оставить нельзя. Нельзя, чтоб избранные арабы забирали такую силу в стране. И вы должны принять меры. И собралось великое совещание шейхов, с участием визирей. Первый среди шейхов, их председатель, встал, от важности никому не поклонился и сказал: - Славные и мудрые шейхи. Дети несчастия, избранные арабы, поступили так, как самые искусные заговорщики, самые злостные возмутители, величайшие разбойники и гнуснейшие мошенники: объявили, что дважды два четыре. Так самое истину они заставили служить их гнусным целям. Их расчет понятен нашей мудрости. Они хотят приучить глупое население к мысли, что их устами говорит сама истина. И потом, какой бы закон они ни издали, глупое население будет все считать за истину: "ведь, это постановили избранные арабы, которые сказали, что дважды два четыре". Чтоб сокрушить этот злодейский замысел и отбить у них охоту законодательствовать, мы должны отменить их закон. Но как это сделать, когда дважды два, действительно, четыре?! Шейхи молчали, уставив свои бороды, и, наконец, обратились к старому шейху, бывшему великому визирю, мудрецу, - и сказали: - Ты - отец несчастия. Так, мой друг, у арабов называется конституция. - Врач, который сделал разрез, должен уметь его и излечить. Пусть же твоя мудрость разверзнет свои уста. Ты ведал казною, составлял росписи доходов и расходов, всю жизнь прожил среди цифр. Скажи нам, - нет ли какого-нибудь выхода из безвыходного положения. Действительно ли дважды два всегда бывает четыре? Мудрец, бывший великий визирь, отец несчастия, встал, поклонился и сказал: - Я знал, что вы меня спросите. Потому что, хотя и зовут меня отцом несчастия, при всей нелюбви ко мне, меня в трудные минуты всегда спрашивают. Так человек, который рвет зубы, никому не доставляет удовольствия. Но когда от зубной боли ничто не помогает, за ним посылают. По дороге с теплого берега, где я жил, созерцая, как солнце пурпурное погружается в море лазурное, полосами его золотя, я вспоминал все отчеты и росписи, которые я составлял, и нашел, что дважды два может быть все, что угодно. Глядя по надобности. И четыре, и больше, и меньше. Были отчеты и росписи, где дважды два бывало пятнадцать, но были, где дважды два было три. Глядя по тому, что нужно было доказать. Реже всего дважды два было четыре. Я, по крайней мере, такого случая у себя не припомню. Так говорит опыт жизни, отец мудрости. Слушая его, визири пришли в восхищение, а шейхи в отчаяние и спросили: - Да что же такое, наконец, арифметика? Наука или искусство? Старый шейх, бывший великий визирь, отец несчастия, подумал, сконфузился и сказал: - Искусство! Тогда шейхи в отчаянии обратились к визирю, ведавшему ученостью в стране, и спросили: - По своей должности ты непрерывно имеешь дело с учеными. Скажи нам, визирь, что говорят они? Визирь встал, поклонился, улыбнулся и сказал: - Они говорят: "Чего изволите". Зная, что меня не минует ваш вопрос, я обратился к тем ученым, которые у меня остались, и спросил их: "Сколько будет дважды два?" Они поклонились и ответили: "Сколько прикажете". Так, сколько я их ни спрашивал, я не мог добиться другого ответа, кроме: "как изволите" и "как прикажете". Арифметика в моих школах заменена послушанием, так же как и другие предметы. Шейхи впали в глубокое горе. И воскликнули: - Это делает честь, о визирь, заведующий ученостью, и тем ученым, которые у тебя остались, и твоему уменью выбирать. Быть может, такие ученые и выведут юношество на должную дорогу, - но нас они не выводят из затруднения. И шейхи обратились к шейх-уль-исламу. - По обязанностям своим ты все время имеешь дело с муллами и близок к божественным истинам. Скажи нам ты истину. Дважды два всегда четыре? Шейх-уль-ислам встал, поклонился на все стороны и сказал: - Почтенные, знатнейшие шейхи, у которых мудрость прикрыта сединами, как покойник серебряным покровом. Век живи - век учись. Жили в городе Багдаде два брата. Люди богобоязненные, но люди. И имели они по наложнице. В один и тот же день братья, во всем поступавшие согласно друг с другом, взяли себе наложниц, и в тот же день наложницы от них зачали. И когда приблизилось время родов, братья сказали себе: "Хотим мы, чтоб дети наши родились не от наложниц, а от законных наших жен". И позвали муллу, чтоб он благословил их два брака. Мулла возрадовался в сердце своем такому благочестивому решению братьев, благословил их и сказал: "Венчаю два ваших союза. Вот теперь будет одна семья из четырех человек". Но в ту минуту, как он это говорил, обе новобрачные разрешились от бремени. И дважды два стало шесть. Семья стала состоять из шести человек. Вот что случилось в городе Багдаде, и что знаю я. А аллах знает больше меня. Шейхи с восторгом выслушали этот случай из жизни, и визирь, ведающий торговлю страны, поднялся и сказал: - Не всегда, однако, дважды два бывает и шесть. Вот что произошло в славном городе Дамаске. Один человек, предвидя надобность в мелкой монете, пошел к разбойнику... У арабов, мой друг, нет еще слова "банкир". И они по-старому говорят просто "разбойник". - Пошел, говорю я, к разбойнику и разменял у него два золотых на серебряные пиастры. Разбойник взял за промен и дал человеку серебра на полтора золотых. Но случилось не так, как предполагал человек, и надобности в мелкой серебряной монете ему не представилось. Тогда он пошел к другому разбойнику и попросил его обменить серебро на золото. Второй разбойник взял столько же за промен и дал человеку один золотой. Так дважды разменянные два золотых превратились в один. И дважды два оказалось один. Вот что случилось в Дамаске и случается, шейхи, везде. Шейхи, слушая это, пришли в неописанный восторг: - Вот чему учит жизнь. Настоящая жизнь. А не какие-то там избранные арабы, дети несчастия. Они подумали и решили: - Избранные арабы сказали, будто дважды два четыре. Но жизнь их опровергает. Нельзя издавать нежизненных законов. Шейх-уль-ислам говорит, что дважды два бывает шесть, а визирь, ведающий торговлю, указал, что дважды два бывает и один. Чтоб сохранить полную самостоятельность, собрание шейхов постановляет, что дважды два пять. И они утвердили закон, постановленный избранными арабами. - Пусть не говорят, будто мы их законов не утверждаем. И изменили только одно слово. Вместо "четыре" поставили "пять". Закон читался так: - Объявляется законом, незнанием которого никто отговариваться не может, что всегда и при всех обстоятельствах дважды два будет пять. Дело поступило в согласительную комиссию. Везде, мой друг, где есть "несчастие", есть согласительные комиссии. Там возник жестокий спор. Представители совета шейхов говорили: - Как вам не стыдно спорить из-за одного слова? Во всем законе вам изменили только одно слово, и вы поднимаете такой шум. Стыдитесь! А представители избранных арабов говорили: - Мы не можем вернуться без победы к нашим арабам! Долго спорили. И, наконец, представители избранных арабов решительно объявили: - Или вы уступите, или мы уйдем! Представители совета шейхов посоветовались между собою и сказали: - Хорошо. Мы сделаем вам уступку. Вы говорите четыре, мы говорим пять. Пусть будет ни для кого не обидно. Ни по-вашему, ни по-нашему. Уступаем половину. Пусть дважды два будет четыре с половиной. Представители избранных арабов посоветовались между собою: - Все-таки лучше какой-нибудь закон, чем никакого. - Все-таки мы заставили их пойти на уступку. - А больше не добьешься. И объявили: - Хорошо. Согласны. И согласительная комиссия от избранных арабов и совета шейхов объявила: - Объявляется законом, незнанием которого никто отговариваться не может, что всегда и при всех обстоятельствах дважды два будет четыре с половиной. Об этом было возвещено чрез глашатаев на всех базарах. И все были в восторге. В восторге были визири: - Дали урок избранным арабам, чтоб даже дважды два четыре провозглашали с оглядкой. В восторге были шейхи: - Не по-ихнему вышло! В восторге были избранные арабы: - Все-таки совет шейхов принудили пойти на уступки. Все поздравляли себя с победой. А страна? Страна была в величайшем восторге. Даже куры, - и те весело проводили свое время. Такие-то бывают, мой друг, на свете арабские сказки. КРОТОСТЬ (Восточная сказка) Около славного города Багдада поселился пришлый человек. Его имя было Ахмет, но скоро все прозвали его: - Озорник. Он не давал пройти никому: ни мужчине, ни женщине, ни седому, ни кудрявому. Бил детей, срывал с женщин покрывала и самых почтенных шейхов ругал так, что те чувствовали, словно попали в грязь, и им долго еще казалось, что они идут по грязи. С ним не было сладу. С одного богатого купца он сорвал чалму и обнажил его голову. А когда тот сказал ему: - Как ты смеешь, - нищий, как пес, - так поступать со мною, со мною, которому низко кланяются даже незнакомые?! Ахмет-Оворник отколотил его так, что купцу пришлось пригласить самого лучшего костоправа. В другого почтенного гражданина он бросил камнем. А когда почтенный гражданин поднял этот камень, чтобы бросить в Ахмета, Ахмет-Озорник так отколотил его, что почтенный гражданин вместо того, чтобы идти по делам, вернулся домой и пролежал три недели. Отчего произошел ему вред в делах и здоровье. Пробовали жители Багдада ходить с палками. Но Ахмет, который был сильнее всех, отнимал у них палки и их же палками бил их так, что они проклинали и палку, и минуту, когда им пришла в голову мысль взять палку. Пробовали ходить с оружием. Но Ахмет-Озорник отнимал оружие и ранил людей чуть не до смерти. И они проклинали и оружие, и минуту, когда им пришло в голову взять оружие. На базаре только было и разговоров, что Ахмет отколотил такого-то, оскорбил такого-то, чуть не убил такого-то. Стали откупаться деньгами и делать Ахмету подарки, чтоб он не бил и не оскорблял. А так как он делился деньгами со стражниками, обязанными охранять безопасность дороги для путников, то он и оставался безнаказанным. И делал, что хотел. В отчаянии купцы на базаре решили обратиться к Ибрагиму, сыну Мемета, великому мудрецу, который жил тогда в Багдаде и блистал среди умных, как луна блещет между звездами. Ибрагим, сын Мемета, выслушал их внимательно, погладил бороду, помолчал, подумал и сказал: - Кто сеет пшеницу, собирает пшеницу, а кто сеет просо, собирает просо. От злобы родится злоба, и от насилия - насилие. Лишь от кротости родится кротость. Ты, почтенный купец, посеял брань и получил удары, как от одного зерна родятся целые колосья. Ты, не менее почтенный гражданин, хотел бить Ахмета, а он побил тебя. А деньги только развращают человека. Деньги - навоз и еще больше унавоживают и без того навозную землю. Чем больше денег дают Ахмету одни, тем дерзче он обращается с другими. Надо бороться с Ахметом не этим. - А чем же? - спросили мудреца. - Кротостью! - ответил мудрец. И все с удивлением посмотрели на Ибрагима, сына Мемета, который блистал между умными, как месяц блещет среди звезд. И с луной бывают затмения! Все купцы, знавшие толк в делах и в жизни, решили и подумали в мыслях своих: "У Ибрагима, сына Мемета, ум зашел за разум". Мудрец понял их мысли, улыбнулся снисходительно, как улыбаются мудрые, и сказал: - Вот я пойду к Ахмету со словами кротости и, ручаюсь, Ахмет не будет вас больше беспокоить. Весть о том, что сам Ибрагим, сын Мемета, идет к Ахмету, разнеслась по Багдаду, и в Багдаде не было других разговоров на базарах, в банях, в цирюльнях и в гаремах, как только: - Чем это кончится? Кончилось все благополучно. Через четыре дня Ахмет больше не беспокоил никого из жителей Багдада. А как случилось это, пусть расскажет сам Ибрагим, сын Мемета, что блистал среди умных, как полная луна блещет среди звезд. Послушаем мудреца. Велик аллах! Слаб и мал ум человеческий. Слава всемогущему, посылающему советы! Я, Ибрагим, сын Мемета, последний из последних, слуга слуг, встал рано, вместе с солнцем, заседлал своего осла и поехал по дороге, на которой жил Ахмет, прозванный от народа Озорником. В этот ранний час, когда полевые цветы, славя отца цветов и всего существующего, омываются росой, Ахмет совершал утреннее омовенье. Видя проезжающего мимо человека с седой бородой, он выплеснул на него всю воду из чаши, облил меня с головы до ног и сказал: - Что ты, старый пес, поднимаешь так рано пыль на дороге? И пылишь на человека, который только что умылся? Тогда я, Ибрагим, сын Мемета, остановил своего столика, сошел с него, приблизился к Ахмету на два шага, коснулся рукой моего сердца, уст и чела, поклонился я сказал: - Благодарю тебя, добрый человек! Ахмет, который, видя, что я остановил осла, спешился и иду к нему, схватил было палку, - выронил ее из рук и смотрел на меня во все глаза. Он ожидал всего, но не благодарности. А я развязал свой кошелек, достал золотую монету, подал ее Ахмету и сказал, рукою касаясь земли: - Возьми это, добрый человек, как слабый знак моей благодарности. Радостью сердца моего было бы дать тебе больше, но у меня нет. Никогда еще я так не сожалел, что у меня мало денег! Но на обратном пути я надеюсь уплатить тебе долг и подарить, по крайней мере, вдвое. Изумлению Ахмета не было границ. - За что же ты, однако, благодаришь меня? - спросил он. Я отвечал: - Из того, что борода моя седая, а солнце только что встало, ты видишь, что если я поднялся так рано, - значит, по очень важному делу. Не скрою, у меня, действительно, есть большое торговое дело в соседнем городе, и если оно мне удастся, я смогу подарить тебе даже три золотых и четыре. Ты приложил свой труд, добрый человек, чтоб дело мое кончилось хорошо для меня, и я не нахожу на языке моем достаточно слов и в кошельке достаточно золота, чтоб отблагодарить тебя. Ахмет ничего не понимал: - Я приложил усилие, чтоб дело твое кончилось благополучно? Я ответил: - Разве ты не знаешь, добрый человек, что быть облитым с головы до ног - самая верная примета? Когда человек едет по делу, самое лучшее предзнаменование для него, если его обольют с головы до ног. Ты, должно быть, приезжий, добрый человек, если не знаешь здешней приметы, которую в Багдаде знает каждый ребенок. Ахмет ответил: - Я, действительно, приезжий, и не знаю. Но теперь я буду знать. И я видел в глазах его радость. На следующий день из Багдада проезжал со своей свитой наш визирь, да продлит небо его дни и наши под его властью! Увидав едущего по дороге визиря, Ахмет сказал себе: - Если какой-то несчастный старикашка подарил мне золотой да обещал подарить еще два, а то и три, а может быть, и четыре, - как же осыплет меня золотом сам визирь?! И когда визирь проезжал мимо, Ахмет, прозванный Озорником, подбежал и облил визиря водой с головы до ног. Да избавит аллах визиря от подобных происшествий! Визирь разгневался до пределов своего гнева. И приказал тут же, сейчас же, дать дерзкому двести ударов палками. Приказания, которые исполняются на глазах у начальника, исполняются хорошо, - и Ахмету во время наказания раза три казалось, что приходит его смерть. На следующий день я возвращался в Багдад, и, завидев меня, Ахмет бросился, закричал: - А, проклятый старикашка, негодяй, который подвел меня под удары! Стащил с осла и стал колотить меня, Ибрагима, сына Мемета. По силе ударов я мог судить, как же, должно быть, колотили его слуги визиря. Когда Ахмет кончил меня бить, я встал с земли, развязал кошелек, достал пять золотых и подал ему с поклоном. - Дело мое кончилось с гораздо большим барышом, чем я ожидал. Я приписываю это только тому, что ты облил меня грязной водой, в которой совершал омовение. Примета оказалась верной. Кстати, скажи мне, добрый человек, ты облил визиря грязной или чистой водой? - Конечно, самой чистой, ключевою! - ответил мне Ахмет. - Подумай, самого визиря! Я схватился за голову. - О, сын несчастия! Как тяжко быть пришельцем в чужой стране! Что ты наделал?! Слыхал ли ты, что видеть во сне грязь - к деньгам? - Слыхал! - отвечал мне Ахмет. - А когда идешь по делу, встретить по дороге арбу с навозом - предвещает удачу? - Слыхал. - Тебе следовало облить визиря помоями. Облить человека чистой водой, - предвещает несчастие. Ты видел это на себе: облил меня грязной водой - получил шесть золотых; облил визиря чистой, - ничего не получил, кроме палок. Зачем ты не спросил меня тогда, а я тебе не разъяснил! Тут схватился за голову Ахмет, а я сел на своего осла и поехал в Багдад. На другой день визирь возвращался обратно. Завидев его на дороге, Ахмет сказал себе: - Сегодня я исправлю свою ошибку. Ты останешься доволен! И я. Ты получишь удовольствие, а я - цехины. Он налил помоями полную большую лохань и, когда визирь поравнялся с его домом, подбежал и облил визиря помоями с головы до ног. Гнев визиря перешел пределы гнева. - Это негодяй не унимается и становится дерзче день ото дня! Визирь приказал слугам повесить Ахмета тут же, на месте. Человек умирает скорей, чем родится. И через несколько мгновений тот, кто облил и бил меня, Ибрагима, сына Мемета, висел на дереве при дороге. Так, не сказав ни слова, кроме слов кротости, я избавил вас от зла! И все, слушавшие Ибрагима, сына Мемета, сказали: - Велик тот, кто подает людям советы. Слово кротости многое может сделать, если сказать его умело. СЛЕЗЫ (Восточная сказка) У султана Азиса была жена. Ее звали Зорайба, а потом стали звать первой красавицей в мире. От этого и произошли все несчастий. Вот что случилось, и вот как случилось все, что случилось. Однажды на базаре, в лавке своего брата, торговавшего драгоценностями, поэт Селим встретил женщину, которая была молода, судя по звуку ее голоса, и стройна, судя по тому, как обрисовывалась ее фигура под широким покрывалом. Женщина набрала себе драгоценностей и, когда дошло до расплаты, воскликнула: - Ах, какой срам! У меня не хватает ста цехинов, чтоб расплатиться. У женщин никогда нет денег, но они всегда ужасно стыдятся, что у них нет денег. - Не беспокойся, госпожа! - сказал ей брат Селима, торговец драгоценностями. - Я пошлю к тебе слугу, и ты ему заплатишь дома. - Но ко мне в дом невозможно проникнуть ни твоему слуге, ни тебе! - отвечала женщина. - Я живу во дворце султана Азиса. Тогда поэт Селим отвел ее в сторону и сказал: - Прекрасная незнакомка! Возьми спокойно эти вещи. Я поручусь за тебя. И торговец мне поверит, потому что это мой брат. Женщина с удовольствием посмотрела на Селима и сказала: - Почему же ты думаешь, что я прекрасна? Я безобразна, как само безобразие! Селим отвечал: - Из всего твоего тела умеет лгать только твой язык. Все остальное говорит правду и исполняет то, что обещает. У тебя крошечные руки. Из-под твоего платья я вижу прелестную ножку, которая так же мала, как и рука. Твои глаза меня сводят с ума, и я думаю, что все остальное соответствует твоим глазам. Женщина рассмеялась: - Я хотела бы быть такой же честной, как мои глаза. И исполнить то, что обещаю. Но, может быть, у меня нет денег, чтоб тебе заплатить? Селим поклонился и сказал: - Природа позаботилась о вас, женщинах. Чтоб платить долги, вам вовсе не нужно денег. Женщина снова засмеялась: - Слушаю и понимаю. Но надо суметь получить долг. Если сумеешь пробраться в сад дворца, я готова расплатиться. Потому что мне нравится не только кошелек, но и тот, кому он принадлежит. Селим ответил: - Аллах создал канаву и ноги, чтоб чрез нее перешагнуть. Аллах создал препятствие и дал человеку голову, чтоб их обходить. Женщина сказала: - У вас, мужчин, хорошо только начало песни, и всегда плох конец. Ты кончишь свою песню иначе, чем начал. Ты начал, как щедрый человек, и я уверена, что кончишь, как ростовщик. Ты возьмешь свой долг с лихвою. Селим поклонился и сказал: - Я постараюсь, чтоб твой поцелуй стоил не больше цехина! Эти слова понравились женщине, она рассмеялась и сказала: - Какое унижение для меня! Но я должна быть наказана за то, что заговорила с незнакомым мужчиной. Приходи завтра в дворцовый сад, ровно в полдень. В этот час наша повелительница, султанша Зорайба, купается одна в озере, окруженном кустами роз. Мы бываем свободны. Я Эдме, первая ее служанка, и ты найдешь меня в банановой роще. До завтра, до полдня. Селим поклонился: - Слушаю и повинуюсь. Если завтра солнце захочет ровно в полдень быть на своем месте, ему стоит только взглянуть: входит ли поэт Селим в сад султана Азиса. Она ушла. А Селим принялся сочинять песню о нечаянной встрече, потому что поэты все превращают в песни. На следующий день, когда время приблизилось к полдню, Селим с вышитым золотом платком подошел к калитке, около которой стоял страж, вооруженный с головы до ног. - Да исполнит аллах твои желания так же, как мои! - сказал Селим. - Да услышит аллах твои слова! - сказал страж. - Друг! - обратился к нему Селим. - Вот платок, богато вышитый золотом. Хранитель счастья и чести нашего повелителя султана, его верховный евнух Абдулла, купил этот платок у меня, заплатив восемьдесят цехинов, а двадцать цехинов приказал придти получить сегодня. Будь милостив, отнеси этот платок евнуху и получи двадцать цехинов. Девятнадцать я возьму себе, а один отдам тебе за труды. Страж подумал: - Услужу могущественному евнуху. Получу двадцать цехинов и возьму их себе. А этому простолюдину дам по шее, чтоб не шатался во дворец за пустяками. Взял платок, пошел, а Селима оставил сторожить калитку: - Смотри, чтоб никто не вошел. Селим немедля отправился в сад. Он увидел уже рощу бананов, но по дороге был кустарник из роз, и из-за кустарника слышались всплески воды, кто-то плавал и резвился. - По дороге к своей милой посмотрю на чужую! - сказал себе Селим и стал пробираться через розовые кусты, чтоб посмотреть на купающуюся султаншу. Была ли она так красива, как поется в песнях? Увидев ее. Селим подумал: - Или я до сих пор не видел женщин, или те сотни женщин, которых я видел до сих пор, не были женщинами! Когда появляется луна, меркнут все звезды! Желая посмотреть поближе, он так укололся о шипы роз, что вскрикнул. И Зорайба в испуге выскочила на лужайку. Боясь, чтоб она не закричала, Селим кинулся к ее ногам и воскликнул: - Пощады и прощенья! Я совершил преступленье, увидев тебя такой, какой вижу, случайно. Я пробрался сюда, чтоб видеться с одной из служанок! Султанша в гневе воскликнула: - Ты заплатишь за это смертью! Тогда Селим поднялся и сказал: - Я думал, что останусь жить, и потому солгал. Но если мне все равно приходится умереть, - я скажу правду. Я пришел сюда для того, чтоб видеть султаншу Зорайбу, одетую только природой. Я слышал, что она в полдень купается в озере, окруженном кустами роз, и пришел, чтоб полюбоваться ее красотой. Это понравилось султанше больше. - Но ты знал, несчастный, что за это поплатишься жизнью? - Что ж! - беспечно сказал Селим. - Если Зорайба красива, как ты, - плата невелика! Султанша улыбнулась. - Ты говоришь умно, а поступаешь глупо. Мне было бы жаль, если бы мои евнухи тебя убили. Но ты не можешь уйти отсюда без наказания. - Повелительница! - сказал Селим. - Я и так буду наказан. Ты сейчас оденешься, и я больше не увижу красоты, которой любуюсь. Это все равно, что ослепнуть. А потерять зрение хуже, чем жизнь. Зорайба схватила свое платье и закрылась. - Всемогущий! До чего довел меня гнев! Я забыла, в каком я виде! - Ты видишь, не следует предаваться гневу! - Ты напомнил мне, что я раздета! - И доказал этим, что я глуп. Разве можно наказывать людей, лишенных рассудка! Зорайба улыбнулась: - Иди! Но больше никогда не смотри на других купающихся женщин! - Человек, который видел брильянт, уж больше не станет убирать себя стекляшками! Вернувшись к калитке, Селим увидел разгневанного стража. - Негодяй и обманщик! - воскликнул страж. - Главный евнух никогда не покупал у тебя никакого платка. Ты обманул меня, чтоб пробраться в сад нашего великого повелителя султана. Я отведу тебя к смотрителю дворца, и тебя повесят. - Повесят-то, положим, двоих. Тебя и меня! - спокойно сказал Селим. - Молчи, дурак, обо всем, что случилось. Возьми себе платок и благодари аллаха, что я не донесу, как ты за цехин бегаешь с султанской стражи. Страж только посторонился. Но Селим был поэт. А Зорайба слишком прекрасна. Он воспел ее красоту в длинной песне. И говорил, между прочим: - Взяв розовый цветок у роз и белый цвет у мрамора, природа захотела полюбоваться, взяла самой черной туши и капнула маленькую родинку, которую я видел там, где ее видел, и белый цвет стал белее еще, и розовый еще розовее. И природа перестала создавать красивых женщин, потому что красивее Зорайбы ей не создать ничего! Песня понравилась, ее пел весь город, она дошла до дворца. И султан Азис встревожился. Он позвал своего великого визиря Диарбекира и сказал: - Какой-то бездельник-поэт, именем, как мне говорили, Селим, сложил песню про мою Зорайбу. Если бы он только воспевал ее красоту, - я приписал бы это просто усердию подданного. Но откуда он мог узнать про родинку? Схвати его, пытай, узнай и отруби ему голову. Визирь Диарбекир отвечал: - Слушаю и повинуюсь. Увидев орудия пытки. Селим, когда его привели к Диарбекиру, сказал: - Это все лишнее. Зачем я тебе буду говорить правду под пытками, когда я могу ее сказать и без пыток? Я видел прекрасную Зорайбу, спрятавшись в кустах роз, когда она купалась. Она, действительно, прекрасна, визирь! И я воспел ее и ее родинку. - За это тебе и отрубят голову! - сказал Диарбекир. - В этом не будет никакого смысла! - воскликнул Селим. - Что самое тайное на свете? Не думай, Диарбекир, я тебе скажу. Самое тайное на свете - мысль. Слово могут подслушать, движение могут увидеть. Но даже когда я говорю, ты не знаешь моей мысли. Может быть, я говорю одно, а думаю другое. Я поэт. Я мысль превращаю в слово. Значит, мое назначение в жизни - самое тайное делать явным. За этим аллах и послал меня на землю. За что же меня казнить? Красота султанши тайна. Я сделал эту тайну явной. Я делал только свое дело. Диарбекир улыбнулся: - Когда мешок хотят выкинуть, из него высыпают все зерно. Говори! Выбалтывай все мысли, какие есть в твоей голове, потому что ее все равно отрубят. Селим сказал: - Диарбекир! У тебя есть почти все: знатность, могущество, богатство. Я, маленький, ничтожный человек, могу дать тебе славу. Другие будут знатны, могущество перейдет к другим и богатства. Тебя не будет, - но слава твоя останется. Сохрани мне жизнь, а я сложу песнь о том, что ты храбр, мужествен, добр и справедлив, как никто. Не будет тебя, не будет меня, а песнь останется. И весь мир будет петь и знать о храбром, мужественном, добром и справедливом визире Диарбекире. Ты мне дашь жизнь, я тебе - бессмертие. Товар стоит цены. Диарбекир задумался: - Выходит, что слава - распутница. Но она красива. Почему бы мне ее не купить? Он позвал святого дервиша и спросил: - Святой дервиш, какое самое тяжкое преступление для судьи? Дервиш отвечал: - Их два. Одно меньше, другое больше. Первое - отпустить виновного. Второе - осудить невинного. Диарбекир спросил: - Судья, который совершил бы оба эти преступления, заслужил бы славы или бесчестия? Дервиш ответил: - Бесславия. Диарбекир сказал ему: - Иди с миром. И улыбнулся: - А я получу за это славу. На то существуют поэты. Он позвал муллу. - Скажи мне мулла, - сказал Диарбекир, - может ли с человеком случиться что-нибудь, что ему не предназначено судьбой? - Нет, - отвечал мулла, - все написано в книге судьбы. Диарбекир дал ему сто цехинов и сказал: - Иди, и пусть в минуту сомнения кто-нибудь скажет и тебе успокоительное слово. Он приказал схватить первого попавшегося прохожего, отрубил ему голову, за уши принес ее к султану и положил у его ног на красный ковер, чтоб не так заметна была кровь. - С этим человеком случилось то, что было написано в книге судьбы! - сказал Диарбекир. - Ему было суждено погибнуть от моей руки, и моя рука исполнила только волю судьбы. Услыхав эти благочестивые слова, султан Азис ответил: - Всегда и во всем да будет воля аллаха! - Вот голова того, кто был поэтом, по имени Селим! - сказал Диарбекир. - Он осмелился воспеть красоты твоей повелительницы Зорайбы, да будет она благословенна, и ее родинку, да будет она священна! Султан Азис сказал: - Пусть повторят мне эту песню. И когда придворные певцы спели песню, он сказал: - Поэт не может нас слышать, и теперь мы можем сказать, его песнь прекрасна! Он посмотрел на отрубленную голову: - Мы нашли его достойным казни. Аллах, быть может, рассудит иначе. Похороните его голову вместе с телом, чтобы в день суда он мог предстать пред аллахом, как добрый мусульманин. Визирь Диарбекир отвечал: - Слушаю и повинуюсь! И приказал похоронить туловище в одном месте, а голову в другом, чтоб казненный не мог в день последнего суда найти своей головы и предстать пред аллахом с жалобой на правосудие. Вот пока все, что касается султана Азиса и его визиря Диарбекира. А поэт Селим, тайно отпущенный на свободу визирем, ночью покинул город, достиг владений соседнего султана, грозного и могучего Шидара, подождал у дворца выезда султана на охоту, упал на колени и воскликнул: - Султан Шидар! Возьми меня к себе во дворец. По крайней мере, кроме тебя, при дворе будет умный человек! Султан страшно разгневался: - Как, попрошайка? Сметь назвать всех моих визирей дураками? Величайшее из преступлений! Голову долой! - Пока на свете существуют мечи, голова у человека вообще держится непрочно! - сказал Селим. - Но почему же ты называешь это величайшим преступлением? Преступление было бы гораздо больше, если бы я не прибавил слов: "кроме тебя". Султан Шидар даже расхохотался: - Дерзость этого наглеца поистине беспредельна! Он оправдывает одно преступление другим! - Так бывает всегда, повелитель! - отвечал Селим. - Преступление оправдывается преступлением. - Я никогда об этом не слыхал! - сказал султан Шидар. - Позволь мне показать тебе пример! - сказал Селим. - Казнить меня ты всегда успеешь. Но сначала позволь мне провести три дня в твоем дворце. Я обязуюсь совершить величайшее из преступлений, от которого никто не пострадает, и извинить это еще большим преступлением, которое никому не причинит вреда. Султана это заинтересовало. Он сказал: - Согласен. Не сумеешь извинить - пеняй на себя. Два дня поэт Селим жил во дворце султана Шидара, пил, ел, а на третий день во дворе поставили уже виселицу. - Для тебя! - сказал султан. - Подожди сегодняшнего вечера! - сказал Селим. Вечером султан Шидар, по обыкновению, пошел гулять между цветущими кустами жасмина, как вдруг из кустов выскочил Селим, бросился на султана, обнял его и поцеловал. - Негодяй! - воскликнул султан. - Сметь коснуться султана! Нечего ждать до завтра! Повесить его сейчас! Селим упал перед ним на колени. - Повелитель! Я не хотел касаться твоей священной особы! В темноте я не разобрал! Я думал, что это твоя жена Зюлейя! Султан понял дерзкую шутку, рассмеялся и сказал: - Ты оправдался в тяжком преступлении еще тягчайшим. Дать ему за это блюдо серебра. Селим принял блюдо с серебряными монетами и сказал: - Хороший хозяин блюдо риса посыпает шафраном. Султан расхохотался и сказал: - Что за ненасытный наглец! Насыпьте ему сверху золотых. И спросил Селима: - Кто ты такой? - Я человек, который не может обеднеть! - отвечал Селим. - Как так? - спросил султан. - Всякий живет тем, что у него есть, а я тем, чего не существует. То, что есть, можно потерять, а того, чего не существует, и потерять невозможно. Прикажи своим визирям догадаться, кто я такой! Визири пришли в смущение и ответили: - Того, что говорит этот человек, не может быть! Тогда Селим сказал: - Разве я был неправ, когда сказал, что твои визири глупы? Очень просто. Я живу фантазиями. Я поэт. И попросил: - Возьми меня жить к себе во дворец! Султан Шидар спросил: - А что ты будешь делать? Поэт Селим ответил: - Я буду придворным поэтом. На все вопросы я буду давать тебе ответы, которые тебе доставят удовольствие. Султан Шидар сказал: - Хорошо. Ответь мне на три вопроса. Поэт Селим сказал: - Слушаю и отвечаю. - Кораллы розовые. Но почему есть и белые кораллы? - Спроси сначала у твоих придворных ученых. Придворные ученые собрались, посоветовались и сказали: - Это зависит от количества соли, которая заключается в некоторых морских водах... - Прикажи им замолчать, повелитель! - воскликнул Селим. - От их объяснений у меня во рту - словно я напился морской воды! Я тебе объясню. И эти кораллы были розовыми. Но однажды прекрасная Зорайба, султанша султана Азиса, купалась в море. И, увидав ее розовое тело, кораллы побелели от зависти. - Султанша Зорайба должна быть красива! - сказал султан Шидар и задал второй вопрос: - Почему глаза газели прекрасны? - Спроси сначала у своих ученых! - сказал Селим. Ученые посоветовались и ответили: - Потому, повелитель, что таково их строение! - Ты понял что-нибудь? - спросил Селим. - Ответ мне кажется глупым, потому что ничего не объясняет! - сказал султан. - Слушай же, я тебе объясню. Однажды газель, гуляя в саду султана Азиса, увидела султаншу Зорайбу, засмотрелась на ее красоту, и с тех пор глаза газели стали прекрасными. - Неужели султанша Зорайба так красива? - воскликнул султан и задал третий вопрос: - Что будет, когда нас не будет? Ученые ответили: - Не знаем. А Селим ответил: - Останется песнь о прекрасной Зорайбе. И спел султану свою песню о Зорайбе, самой красивой из женщин. Слушая его, султан Шидар воспламенился и сказал: - Я хочу, чтобы Зорайба была моей женой. Селим поклонился и сказал: - Нет ничего легче. У одного человека была соколиная охота. Пока он ездил со своими соколами на охоту, все шло хорошо. Но когда он перестал выпускать соколов бить дичь, соколы передушили у него весь курятник. Войско должно воевать. А то оно наделает бед в своей собственной стране. Пошли войско сватать тебе Зорайбу. Позволь, я напишу султану Азису письмо. Оно будет так же кратко, как убедительно. И Селим написал: "Султану Азису султан Шидар. У тебя едва 10000 всадников, у меня их сто тысяч. Если ты вышлешь всех своих солдат, их наберется 30 тысяч человек. Если я пошлю только половину моих, - их будет триста тысяч. Сосчитай и немедленно пришли свою жену Зорайбу ко мне в гарем. Если ты послушаешь меня, - это будет последней обидой в твоей жизни. Я возьму тебя под свое покровительство. Если не послушаешь, - это будет только первой из обид. Подумай и ответь". Султан Шидар прочел, одобрил: - Кратко и убедительно. Приложил свою печать и послал. Султан Азис ответил: "Могущественный султан! Аллах один могуществен, и аллах один, султан! Ты полагаешься на свою силу, я на силу аллаха. Ты вверяешься людям, я аллаху. Пусть он решит, что ему угоднее: сила или правда. У спальни моей жены есть один порог - мой труп. Подумай и поступай". Султан Шидар задумался: - В наших человеческих делах мы часто забываем, что есть аллах. Но Селим сказал ему: - Аллах создал орех. И аллах создал камень. И создал так, что камень разбивает орех. Это воля аллаха. Но если орех думает, что он может разбить камень, - это непослушание воле аллаха. Накажи Азиса за его нечестие. И султан Шидар приказал войскам: - До сих пор моим только желанием было, чтоб прекрасная Зорайба была султаншей в моей земле. С этого дня это должно быть и вашим желанием. Идите и руками, обрызганными кровью Азиса, приведите мне Зорайбу. Войска султана Азиса были разбиты, его владения опустошены, дворец разграблен и разрушен, он сам убит на пороге своего гарема. Только два человека уцелели. Зорайба, которую отвезли в гарем султана Шидара. И великий визирь Диарбекир, который вымолил себе жизнь: - Это я спас жизнь любимцу султана, славному и великому поэту Селиму. Когда Зорайбу привели в гарем султана Шидара, гарем наполнился плачем, и главная управительница гарема Айша-ханум, око сердца султана, на обязанности которой лежал выбор жен и наложниц, пришла к султану, поклонилась до земли и сказала: - Поэты обманщики, властелин, они все умеют делать прекрасным. И Селим обманул твою мудрость. С тех пор, как я вижу женщин, я не видела ни одной безобразнее Зорайбы. Несчастная так некрасива, что всех жен и рабынь твоих охватило сострадание, и они плачут об ее безобразии. Султан страшно разгневался, призвал к себе Селима и сказал: - Ты заставил меня даром сделать столько злодейств? Тогда я сделаю доброе дело: прикажу отрубить тебе голову. Слышишь, что говорит Айша, око моего сердца? Селим поклонился и спокойно сказал: - При выборе жен надо смотреть своими глазами, повелитель. Прикажи привести Зорайбу, и если она так некрасива, выдай ее замуж за меня, твоего негодного слугу. Лучше наказания придумать невозможно. Женщины плачут только при виде чужого несчастья и чужого счастья. При виде чужого несчастья от радости, что несчастие не с ними. И при виде чужого счастья от зависти. Но не было случая, чтоб женщина оплакивала чужое безобразие. Тогда она радуется своей красоте. Султан приказал привести Зорайбу. Пришел в восторг от ее красоты, приказал наказать плетьми Айшу-ханум, отнял все наряды у всего гарема и подарил их Зорайбе. Но Зорайба была неутешна. Она сказала: - Жизнь кончена, началось ожидание смерти. Как пойманный дикий зверь, она смотрела на султана. И чем она была неприступнее, тем больше разгоралась страсть султана Шидара. Он желал и боялся. Зорайбе было запрещено заплетать волосы, чтобы она косой не задушила султана. От нее отняли все драгоценности, чтоб она не выколола султану глаза. Среди слез она смеялась: - Ваш султан похож на лань, которая обнюхивает связанную пантеру. Зорайба гуляла, как всегда, одна в султанском саду и встретилась с Селимом, который с тех пор, как стал любимцем Шидара, спокойно ходил везде, где хотел. - Какое новое несчастие предвещает мне встреча с тобой, сын несчастья? - воскликнула Зорайба. Селим поклонился и сказал: - Да продлит аллах твою жизнь на долгие годы! - Да пошлет аллах на твою голову столько проклятий, сколько дней будет в этих годах, источник всех моих несчастий! - Проклинай не меня, а свою красоту! - Она проклята с тех пор, как ты посмотрел на нее своим проклятым взглядом. Красота, как мед. На нее летят мухи. И прилетела такая ядовитая муха, как ты. - Я здесь ни при чем, султанша! Хорошо быть красивой, и опасно быть красавицей. Отлично быть богатым, но страшно быть несметным богачом. Умный старается его обмануть, дурак убить и ограбить