спокойный оборот.  Все объяснилось,  рана
оказалась неопасной.  Обиженный получил на  водку,  и  через несколько минут
мясники снова отправились в путь. У Темы отлегло от сердца.
     - Негодный мальчик! - проговорила, входя с улицы, мать.
     Тема  потупился и  почувствовал себя  действительно негодным мальчиком.
Николай Семенович был не того мнения.
     - За что ж ты ругаешь его?  -  возмущенно обратился он к жене. - Что ж,
по-твоему, ему уши будут рвать, а он ручки за это должен целовать?
     Аглаида Васильевна, в свою очередь, была озадачена.
     - Ну,  так и  берите себе этого разбойника,  а мне он больше не сын,  -
проговорила она и быстро ушла в комнаты.
     Тема не почувствовал никакой радости от поддержки отца и удовлетворенно
вздохнул только тогда, когда последний ушел. На душе у него было неспокойно;
лучше было бы, если бы отец его выругал, а мать похвалила.
     Походив с час,  Тема отправился к матери и,  как полагалось, когда мать
на него сердилась, проговорил:
     - Мама, я больше не буду.
     - Скверный мальчик!  Что ты больше не будешь?  Ты понимаешь,  в  чем ты
виноват?
     - В том, что дрался.
     - В  том,  что ты  такой же грубый,  как и  тот мясник,  в  которого ты
швырнул камнем. Ты знаешь, что, если бы не он, бык разорвал бы тебя?
     - Знаю.
     - Если бы ты тонул и тебя за волосы вытащили бы из воды, ты тоже бросил
бы камнем в того, кто тебя вытащил?
     - Ну да... А зачем он меня за руку не взял?
     - А зачем ты без позволения к нему во двор пошел?  Зачем ставишь себя в
такое положение,  что тебя могут взять за  ухо?  Зачем ты  без позволения на
бойне был?  Зачем ты злой?  Зачем ты волю рукам даешь,  негодный ты мальчик?
Мясник грубый,  но добрый человек,  а  ты грубый и  злой...  Иди,  я не хочу
такого сына!..
     Тема  приходил и  снова  уходил,  пока  наконец само  собой  как-то  не
осветилось ему все:  и  его роль в  этом деле,  и его вина,  и несознаваемая
грубость мясника, и ответственность Темы за созданное положение дела.
     - Ты,  всегда ты будешь виноват,  потому что им ничего не дано,  а тебе
дано; с тебя и спросится.
     Закончилось все уже вечером притчей о  талантах и рассуждением на тему:
кому много дано, с того много и спросится.
     Тема  внимательно и  с  интересом слушал,  задавал вопросы,  в  которых
чувствовалось, что он сознательно переживает смысл сказанного.
     Горячая Аглаида Васильевна не могла удержаться,  чтобы в  такой удобный
момент не подбросить несколько лишних полен...
     - Ты большой уже мальчик,  тебе десятый год.  Один мальчик в  твои годы
уже царем был.
     Глаза Темы широко раскрылись.
     - А  я  когда буду  царем?  -  спросил он,  уносясь мыслью в  сказочную
обстановку Ивана-царевича.
     - Ты царем не будешь,  но ты,  если захочешь,  ты можешь помогать царю.
Вот такой же мальчик, как ты...
     И  Тема  узнал  о  Петре  Великом,   Ломоносове,  Пушкине.  Он  услышал
коротенькие стихи, которые мать так звучно и красиво прочла ему:

                Сети рыбак расстилал по берегу студеного моря;
                Мальчик ему помогал. Мальчик, оставь рыбака!
                Сети иные тебя ожидают,
                Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

     Теме рисовалась знакомая картина:  морской берег, загорелые рыбаки, он,
нередко помогавший им  расстилать на  берегу  для  просушки мокрые сети,  и,
вздохнув от избытка чувств, он проговорил удовлетворенно:
     - Мама, я тоже помогал расстилать сети рыбакам.
     Засыпая в  этот вечер,  Тема чувствовал себя как-то особенно возвышенно
настроенным. В сладких, неясных образах носились перед ним и рыбаки, и сети,
и  неведомый мальчик,  отмеченный какой-то  особой печатью,  и  десятилетний
грозный  царь,   и   все  это,   согреваемое  сознанием  чего-то   близкого,
соприкосновенного, ярко переливало в сонном мозгу Темы.
     "А  все-таки я  хорошо сделал,  что хватил мясника:  теперь уж никто не
захочет  взять  меня  за  ухо!"  -  пронеслось вдруг  последней сознательной
мыслью, и Тема безмятежно заснул.


        VI

        ПОСТУПЛЕНИЕ В ГИМНАЗИЮ

     Еще  год  прошел.  Подоспела гимназия.  Тема  держал в  первый класс  и
выдержал. Накануне начала уроков Тема в первый раз надел форму.
     Это был счастливый день!
     Все смотрели и говорили,  что форма ему очень идет.  Тема отпросился на
наемный двор. Он шел сияющий и счастливый.
     Было августовское воскресенье; яркие лучи заливали сверху, глаза тонули
в мягкой синеве чистого неба. Акации, окаймлявшие кладбищенскую стену, точно
спали в сиянии веселого, ласкового дня.
     Семья  Кейзера,  вся  налицо,  сидит  за  обедом  перед  дверями  своей
квартиры.  Благообразный старик,  точильщик Кейзера,  чопорно и  сухо меряет
Тему глазами.  С  тою же неприветливостью смотрит и  похожий на отца старший
сын.  Зато "Кейзеровна" вся исчезла в  доброй,  ласковой улыбке,  и ее белый
высокий чепчик усердно кивает Теме. Маленький Кейзер - младшая ветвь, весь в
мать  -  тоже растаял и  переводит свои блаженные глаза с  чепчика матери на
Темин мундир.
     - Здравствуйте,  здравствуйте,  Темочка! - говорит Кейзеровна. - Ну вот
вы, слава богу, и гимназист... совсем как генерал...
     Тема сомневается, чтобы он был похож на генерала.
     - Папеньке и  маменьке радость,  -  продолжает Кейзеровна.  -  Папенька
здоров?
     - Здоров, - отвечает Тема, смотря в пространство и роя сапогом землю.
     - И маменька здорова?  и братик?  и сестрички?  Ну, слава богу, что все
здоровы.
     Тема чувствует, что можно идти дальше, и тихо, чинно двигается вперед.
     У дверей своей лачуги сидит громадный Яков и наслаждается.  Его красное
лицо блестит,  маленькие черные глаза блестят, разутые большие ноги греются,
вытянутые на солнце. Он уже пропустил перед обедом...
     В отворенное окно несется писк и шипение сковороды,  на которой жарится
одна из пойманных сегодня камбал.  Яков каждое воскресенье ходит удить рыбу.
Шесть дней он переносит пятипудовые мешки на своих плечах с телег на суда, а
в  седьмой -  до  обеда удит,  а  с  обеда до вечера кейфует и  наслаждается
отдыхом.  С ним живет старуха мать,  и больше никого. Была когда-то жена, но
давно сбежала, и давно уже ничего о ней не знает Яков.
     - Яков, я уже поступил в гимназию, - говорит Тема, останавливаясь перед
ним.
     - В гимназию, - добродушно тянет Яков и улыбается.
     - Это мой мундир.
     - Мундир? - повторяет Яков и опять улыбается.
     Наступает молчание. Яков смотрит на большой палец ноги, как-то особенно
загнувшийся к соседу, и протягивает к нему руку.
     - Много наловил? - спрашивает Тема.
     - Наловил, - отвечает Яков, отставив рукой большой палец ноги, который,
как только его выпустил Яков, еще плотнее насел на соседний.
     - А мне уж нельзя больше с тобой ходить,  -  говорит Тема, вздыхая, - я
теперь гимназист.
     - Гимназист, - повторяет Яков и опять улыбается.
     Тема идет дальше,  и везде,  где только сидят, он останавливается, чтоб
показать себя.  Только заметив Ивана Ивановича,  он спешит пройти мимо. Тема
не любит разговаривать с Иваном Ивановичем,  когда он пьян. А Иван Иванович,
отставной  унтер-офицер,  сослуживец  отца,  несомненно пьян.  Он  сидит  на
завалинке, качается и поводит кругом мутными глазами.
     - Стой! - кричит он, увидав Тему, - на караул!
     - Дурак, - отвечает, не останавливаясь, Тема.
     - Стой!! Едят тя мухи с комарами!
     - И Иван Иванович делает вид, что бросается за Темой.
     Тема пускается в рысь, а Иван Иванович весело визжит:
     - Держи, держи!
     Тема скандализован;  он заворачивает за угол, оправляется и опять чинно
идет дальше.
     Появление  Темы   перед  ватагой  произвело  надлежащий  эффект.   Тема
наслаждается впечатлением и  рассказывает,  с  чужих слов,  какие в гимназии
порядки.
     - Если кто шалит,  а  придет учитель и  спросит,  кто шалил,  а  другой
скажет,  -  тот  ябеда.  Как  только  учитель уйдет,  его  сейчас  поведут в
переднюю, накроют шинелями и бьют.
     Ватага,  поджав  свои  босые  грязные  ноги,  сидела  под  забором и  с
разинутыми ртами  слушала  Тему.  Когда  небольшой  запас  сведений  Темы  о
гимназии был  исчерпан,  кто-то  предложил идти  купаться.  Поднялся вопрос,
можно ли  теперь идти и  Теме.  Тема решил,  что если принять некоторые меры
предосторожности,  то  можно.  Он  приказал ватаге идти поодаль,  потому что
теперь уже неловко ему - гимназисту - идти рядом с ними. Тема шел впереди, а
вся,  ватага,  сбившись в  тесную кучу,  робко шла сзади,  не  сводя глаз со
своего преобразившегося сочлена.  Тема  выбирал самые  людные улицы,  шел  и
беспрестанно оглядывался  назад.  Иногда  он  забывал  и  по  старой  памяти
ровнялся с ватагой,  но, вспомнив, опять уходил вперед. Так они все дошли до
берега моря.
     Ах,  какое чудное было море! Все оно точно золотыми кружками отливало и
сверкало на солнце и  тихо,  едва слышно билось о  мягкий песчаный берег.  А
там,  на  горизонте,  оно,  уже  совсем спокойное и  синее-синее,  уходило в
бесконечную даль. Там, казалось, было еще прохладнее.
     Но  и  тут хорошо,  когда скинешь горячий мундир и  останешься в  одной
рубахе. Тема оглянулся, где бы уложить новенький мундир?
     - А вот дайте, я подержу, - проговорил вдруг высокий, худой старик.
     Тема с удовольствием принял предложение.
     - Да вы бы,  сударь,  немного подальше от этих... неловко вам, - шепнул
Теме на ухо старик, когда Тема собрался было раздеваться.
     "Это верно!" - подумал Тема и, обратившись к ватаге, сказал:
     - Нам в гимназии нельзя...  нам запрещено вместе... Вы здесь купайтесь,
а я пойду подальше...
     Ватага переглянулась, а Тема со стариком ушли.
     - Ну, вот здесь уж можно, - проговорил старик, когда ватага скрылась из
глаз благодаря выступающему камню.  Тема разделся и  полез в  воду.  Пока он
купался,  старик сидел на берегу и не мог надивиться искусству Темы.  А Тема
старался.
     - Я  могу вон до тех пор доплыть под водой,  -  кричал он и  с  размаху
бросался в  воду.  -  Я и на спине могу,  -  кричал опять Тема.  -  Я могу и
смотреть в воде!
     И Тема опускался в воду, открывал глаза и видел желтые круги.
     - А я могу... - начал снова Тема, да так и замер: ни старика, ни платья
не было больше на берегу.  В  первую минуту Тема и  не догадался о печальной
истине:  ему  просто стало  жутко от  одиночества и  пустоты,  которые вдруг
охватили его с исчезновением старика,  и он бросился к берегу. Он думал, что
старик просто перешел на  другое место.  Но старика нигде не было.  Тогда он
понял,  что  старик  обокрал его.  Растерянный,  он  пришел  к  ватаге,  уже
выкупавшейся и одетой,  и сообщил ей свое горе. Розыски были бесполезны. Все
пространство,  какое охватывал глаз,  было безлюдно. Старик точно провалился
сквозь землю.
     - Может,  это нечистый был,  -  сделал кто-то предположение,  и  у всех
пробежали мурашки по телу.
     - Пойдем,  -  предложил Яшка,  не  отличавшийся храбростью,  и,  быстро
вскочив, напялил шапку на мокрые волосы.
     - А я как же? - жалобно проговорил Тема.
     Была одна комбинация: остаться Теме на берегу и ждать, пока дадут знать
домой.  Но одному было страшно, а из ватаги никто не хотел оставаться с ним.
Всех  напугал  нечистый,  всем  было  страшно,  все  спешили  уйти,  и  Тема
волей-неволей потянулся за всеми.
     - У-ла-ла-а! Голый мальчик!
     - Голый  мальчик!   Голый  мальчик!  -  И  толпа  городских  ребятишек,
припрыгивая и улюлюкая, бежала за Темой.
     Голый мальчик не каждый день ходит по улицам,  и все спешили посмотреть
на голого мальчика.  Тема шел и  горько плакал.  Почти каждый прохожий желал
знать,  в  чем дело.  Но Тема так плакал,  что говорить сам не мог;  за него
говорили его  друзья.  Это  было  очень трогательно.  Все  останавливались и
слушали, слушал и Тема. Когда рассказ доходил до мундира, Тема не выдерживал
и начинал снова рыдать.
     - Но  почему же  вы  не возьмете извозчика?  -  спросил Тему господин в
золотых очках.
     "Извозчика?!"  -  думал  Тема.  Разве  мало  убытков  папе  и  маме  от
пропавшего платья! Нет, он не возьмет извозчика.
     Два господина остановили процессию и тоже пожелали узнать,  в чем дело.
Выслушав, один из них спросил Тему:
     - Как ваша фамилия?
     - Ка-ка-рташев, - ответил, захлебываясь, Тема.
     - Генерала  Карташева?  -  переспросил удивленно господин и,  посмотрев
насмешливо на  своего спутника,  проговорил пренебрежительно:  -  Венгерский
герой!
     - А-га!  -  протянул  небрежно  его  спутник.  И  оба  прошли,  чему-то
улыбаясь.
     Сердце Темы болезненно сжалось от  этих туманных,  насмешливых намеков.
Ему ясно было одно:  над его отцом смеются!  И ему стало так больно,  что он
забыл,  что он голый,  и  весь потонул в  мучительной мысли.  Теперь,  когда
спрашивали  его,  как  фамилия,  Тема  отвечал  уже  нерешительно  и  робко.
Съежившись,  он снова ждал какого-нибудь обидного намека и пытливо смотрел в
глаза спрашивавших.
     - Вы сын генерала?
     - Да, - отвечал почти шепотом Тема.
     - Бедный мальчик! Возьмите извозчика.
     Слава богу, этот ничего не сказал.
     - Генерала Карташева?! Николая Семеныча?!
     Тема стоял ни  жив ни мертв.  Это было на базарной площади,  и  говорил
высокий, здоровый, немного пьяный старик.
     "А вдруг он меня сейчас ударит?!" - подумал Тема.
     - Батюшки мои!  Да  ведь  это  мой  генерал!  Я  ведь с  ним,  когда он
эскадронным еще... Я и жив через него остался! Лизка! Лизка-а!
     Подошла толстая краснощекая торговка.
     - Воз давай! - орал старик.
     - Какой еще воз?
     - Давай воз! Генеральский сын! Того генерала, что жизнь мою... Помнишь,
дура,  говорил  тебе  сколько раз...  Офицер  на  войне...  Ну,  вот  из-под
лошади... Э, дура!
     "Дура" вспомнила и с любопытством осматривала Тему.
     - Ну, так вот сын его... Ну, давай, что ли, воз! Сам повезу... С рук на
руки сдам. Вот что!
     - А кавуны? С десяток еще осталось.
     - Ну их!  Какие тут кавуны!  Давай воз! Ах ты, грех какой! Ну, беда! Ах
он, окаянный!
     Так  причитая,  размахивая  руками,  то  наклоняясь к  Теме,  то  опять
выпрямляясь,  ораторствовал старик,  пока  дочь  его,  сидя на  краю телеги,
поворачивала лошадь в толпе.
     - Вот  какое  дело  вышло!  -  продолжал  кричать  старик,  обращаясь к
окружающим,  -  первый генерал, можно сказать, и на вот!.. То ись, значит...
одно слово!  Прямо отец!..  Строг!..  А чтоб обидеть - ни-ни! Тут вот сейчас
смерть твоя, а тут отошел, отошел... и нет его: голыми руками бери! И любили
ж! Ну, прямо вот скажи: ложись и помирай! Сейчас! Ей-богу!
     - Конечно,  ежели,  к примеру,  хороший господин... - поддержал старика
мастеровой.
     - То ись,  вот какой господин -  что тебе, солдату, полагается, значит,
бери, а водку особо. Вот какой господин!
     Этот довод окончательно убедил толпу.
     - Такому господину и послужить можно!
     - Известно, можно!
     - То вже не то що як, а то господын...
     А старик уже сидел на возу и только молча одобрительно кивал головой на
сочувственные отзывы толпы.  Сидел и Тема, укутанный в свиту, с наслаждением
прислушиваясь к словам старика.
     - Ты хорошо знаешь моего отца? - спрашивал Тема.
     - Ах ты,  мой милый,  милый!  -  говорил старик, - отца твоего я во как
знаю.  Я  двадцать лет его изо дня в  день видал.  Этакого человека нет и не
будет! Он за тебя и душу свою, и себя самого, и рубаху последнюю снимет! Вот
он какой!
     Тема уж так расстроился,  что не мог удержаться от слез; слезы радости,
слезы счастья за отца текли по его щекам.  Ватага не отставала от Темы и вся
шла тут же возле телеги.
     - Вы тут что? - накинулся было на них старик.
     - Это мои мальчики,  они со мной, - вступился Тема. - Они у нас живут в
доме.
     - Вот как! Дружки, значит? Так что ж... айда в телегу и вы!
     Ватага   не   заставила  себя   упрашивать  и,   живо   вскарабкавшись,
разместились,  кто как мог.  Через несколько минут ребятишки веселым шепотом
еще  раз  передавали случившееся,  на  этот раз  передавая все с  комическим
оттенком.  Как ни был опечален Тема,  но и  он не мог удержаться и  фыркнул,
когда Яшка передавал,  как они утекали от  нечистого.  Нередко на чью-нибудь
меткую остроту раздавался дружный, сдержанный смех остальной компании.
     - Прысь,  прысь!  - говорил старик, за спиной которого шушукались дети,
как котята в мешке.
     И, откинувшись к ним, старик долго любовался своим грузом:
     - Вишь, как они!.. Как мухи к меду... Не брезгуешь...
     И, повернувшись назад, старик убежденно докончил:
     - И господь не побрезгует тобой.


     Только через неделю была готова новая форма.
     Когда Тема появился в  первый раз в  классе,  занятия были уже в полном
разгаре.
     Тему проводили из дому с  большим почетом.  Приехавший батюшка отслужил
молебен.  Мать  торжественно перекрестила его  с  надлежащими  наставлениями
новеньким образком,  который и  повесили ему  на  шею.  Он  перецеловался со
всеми,  как будто уезжал на  несколько лет.  Сережику он  обещал принести из
гимназии лошадку.  Мать,  стоя  на  крыльце,  в  последний раз  перекрестила
отъезжавших отца и  сына.  Отец сам вез Тему,  чтобы сдать его с  рук в руки
гимназическому начальству.  На  козлах сидел Еремей,  больше чем  когда-либо
торжественный.  Сам  Гнедко вез  Тему.  В  воротах стоял Иоська и  сиротливо
улыбался своему товарищу. Из наемного двора высыпала вся ватага ребятишек, с
разинутыми ртами  провожавшая глазами своего члена.  Тут  были  все  налицо:
Гераська,  Яшка,  Колька,  Тимошка,  Петька,  Васька...  В  открытые  ворота
мелькнул наемный двор,  всевозможные кучи,  вросшие в  землю  избушки,  чуть
блеснула стена  старого кладбища.  Вспомнилось прошлое,  мелькнуло сознание,
что все уж это назади,  как ножом отрезано... Что-то сжало горло Темы, но он
покосился на отца и удержался. Дорогой отец говорил Теме о том, что его ждет
в гимназии,  о товариществе,  как в его время преследовали ябед -  накрывали
шинелями и били.
     Тема  слушал знакомые рассказы и  чувствовал,  что  он  будет  надежным
хранителем  товарищеской  чести.  В  его  голове  рисовались  целые  картины
геройских подвигов.
     У  дверей класса Тема поцеловался в  последний раз  с  отцом и  остался
один.
     Сердце его  немного дрогнуло при виде большого класса,  набитого массой
детских фигур.  Одни на него смотрели с любопытством,  другие насмешливо, но
все равнодушно и  безучастно;  их  было слишком много,  чтобы интересоваться
Темой.
     Вошел Иван  Иванович,  высокий черный надзиратель,  совсем молодой еще,
конфузливый, добрый, и крикнул:
     - Господа, есть еще место?
     На каждой скамейке сидело по четыре человека. Свободное место оказалось
на последней скамейке.
     - Ну,  вот  и  садись,  -  проговорил  Иван  Иванович  и,  постояв  еще
мгновение, вышел из класса.
     Тема пошел скрепя сердце на  последнюю скамейку.  Из  рассказов отца он
знал, что там сидят самые лентяи, но делать было нечего.
     - Сюда!  - строго скомандовал высокий, плотный, краснощекий мальчик лет
четырнадцати.
     Тему  поразил  этот  верзила,  составлявший резкий  контраст  со  всеми
остальными ребятишками.
     - Полезай!  -  скомандовал Вахнов и  довольно бесцеремонно толкнул Тему
между собой и маленьким черным гимназистом, точно шапкой покрытым мохнатыми,
нечесаными волосами.
     Из-под  этих  волос на  Тему  сверкнула пара косых черных глаз и  снова
куда-то скрылась.
     Несколько человек бесцеремонно подошли к соседним скамьям и смотрели на
конфузившегося,  не  знавшего куда  девать свои  руки и  ноги Тему.  Из  чих
особенно впился в Тему белобрысый некрасивый гимназист Корнев,  с заплывшими
небольшими  глазами,   как-то  в   упор,   пренебрежительно  и  недружелюбно
осматривая его.  Вахнов,  облокотившись локтем  о  скамейку,  подперев  щеку
рукой, тоже осматривал Тему сбоку с каким-то бессмысленным любопытством.
     - Как твоя фамилия? - спросил он наконец у Темы.
     - Карташев.
     - Как? Рубль нашел? - переспросил Вахнов.
     - Очень   остроумно!   -   едко   проговорил  белобрысый  гимназист  и,
пренебрежительно отвернувшись, пошел на свое место.
     - Это - сволочь! - шепнул Вахнов на ухо Теме.
     - Ябеда? - спросил тоже на ухо Тема.
     Вахнов кивнул головой.
     - Его били под шинелями? - спросил опять Тема.
     - Нет еще, тебя дожидались, - как-то загадочно проговорил Вахнов.
     Тема посмотрел на Вахнова.
     Вахнов молча, сосредоточенно поднял вверх палец.
     Вошел  учитель  географии,  желтый,  расстроенный.  Он  как-то  устало,
небрежно сел и раздраженно начал перекличку.  Он то и дело харкал и плевался
во все стороны.  Когда дошло до фамилии Карташева,  Тема, по примеру других,
сказал:
     - Есть.
     Учитель остановился, подумал и спросил:
     - Где?
     - Встань! - толкнул его Вахнов. Тема встал.
     - Где вы там? - перегнулся учитель и чуть не крикнул: - Да подите сюда!
Прячется где-то... ищи его.
     Тема выбрался, получив от Вахнова пинка, и стал перед учителем.
     Учитель смерил глазами Тему и сказал:
     - Вы что ж? Ничего не знаете из пройденного?
     - Я был болен, - ответил Тема.
     - Что ж мне-то прикажете делать?  С вами отдельно начинать с начала,  а
остальные пусть ждут?
     Тема ничего не ответил. Учитель раздраженно проговорил:
     - Ну,  так вот что, как вам угодно: если чрез неделю вы не будете знать
всего пройденного,  я  вам  начну ставить единицы до  тех  пор,  пока вы  не
нагоните. Понятно?
     - Понятно, - ответил Тема.
     - Ну, и ступайте.
     - Ничего, - прошептал успокоительно Вахнов. - Уж без того не обойдется,
все равно,  чтобы не  застрять на второй год.  Ты знаешь,  сколько я  лет уж
высидел?
     - Нет.
     - Угадай!
     - Больше двух лет, кажется, нельзя.
     - Три. Это только для меня, потому что я сын севастопольского героя.
     Следующий урок был рисование. Теме дали карандаш и бумагу.
     Тема начал выводить с  модели какой-то нос,  но у  него не было никаких
способностей к рисованию. Выходило что-то совсем несообразное.
     - Ты совсем не умеешь рисовать? - спросил Вахнов.
     - Не умею, - ответил Тема.
     - Сотри! Я тебе нарисую.
     Тема стер.  Вахнов в  несколько штрихов красиво нарисовал ему  большой,
выпуклый, с шишкой нос.
     - Разве он похож на этот нос? - спросил огорченно Тема, сравнивая его с
моделью римского носа.
     - Ну,  вот глупости,  ты можешь рисовать всякий, какой захочешь... Лишь
бы был нос.  Ну,  скажешь, что у дяди твоего такой нос... вот и все. Это все
глупости, а вот хочешь, я покажу тебе фокус, только крепко держи.
     Вахнов сунул в руку Темы какой-то продолговатый предмет.
     - Крепко держи!
     - Ты что-нибудь сделаешь?
     - Ну вот... только держи... крепче! - И Вахнов с силой дернул шнурок.
     В  то  же  мгновение  Тема  с  пронзительным  криком,   уколотый  двумя
высунувшимися иголками, хватил со всего размаха Вахнова по лицу.
     Учитель встал со своего места и пошел к Теме.
     - Только выдай, сегодня же отделаем под шинелями, - прошептал Вахнов.
     Учитель,   с  каким-то  болезненным,   прозрачным  лицом,   с  длинными
бакенбардами, с стеклянными глазами, подошел и уставился на Тему.
     - Как фамилия?
     - Карташев.
     - Встаньте!
     Тема встал.
     - Вы что ж, в кабак сюда пришли?
     Тема молчал.
     - Ваше рисование?
     Тема протянул свой нос.
     - Это что ж такое?
     - Это моего дяди нос, - отвечал Тема.
     - Вашего дяди? - загадочно переспросил учитель. - Хорошо-с, ступайте из
класса!
     - Я больше не буду, - прошептал Тема.
     - Хорошо-с, ступайте из класса. - И учитель ушел на свое место.
     - Иди,  это ничего,  -  прошептал Вахнов.  -  Постоишь до конца урока и
придешь назад. Молодец! Первым товарищем будешь!
     Тема вышел из класса и  стал в темном коридоре у самых дверей.  Немного
погодя в  конце коридора показалась фигура в форменном фраке.  Фигура быстро
подвигалась к Теме.
     - Вы  зачем здесь?  -  наклонясь к  Теме,  спросил как-то неопределенно
мягко господин.
     Тема увидел перед собой черное, с козлиной бородой лицо, большие черные
глаза с массой тонких синих жилок вокруг них.
     - Я... Учитель сказал мне постоять здесь.
     - Вы шалили?
     - Н... нет.
     - Ваша фамилия?
     - Карташев.
     - Вы маленький негодяй,  однако!  -  проговорил господин, совсем близко
приближая свое лицо, таким голосом, что Теме показалось, будто господин этот
оскалил зубы.  Тема задрожал от страха. Его охватило такое же чувство ужаса,
как в сарае, когда он остался с глазу на глаз с Абрумкой.
     - За что Карташев выслан из класса? - спросил он, распахнув дверь.
     При появлении господина весь класс шумно встал и вытянулся в струнку.
     - Дерется,  - проговорил учитель. - Я дал ему модель носа, а он вот что
нарисовал и говорит, что это нос его дяди.
     Светлый класс,  масса народа успокоили Тему.  Он  понял,  что  сделался
жертвой Вахнова,  понял,  что необходимо объясниться, но, на свое несчастье,
он  вспомнил и  наставление отца  о  товариществе.  Ему  показалось особенно
удобным именно теперь,  пред всем классом, заявить, так сказать, себя сразу,
и он заговорил взволнованным, но уверенным и убежденным голосом:
     - Я,  конечно,  никогда не выдам товарищей, но я все-таки могу сказать,
что я ни в чем не виноват, потому что меня очень нехорошо обманули и ска...
     - Молчать!!  -  заревел  благим  матом  господин в  форменном фраке.  -
Негодный мальчишка!
     Теме,   не  привыкшему  к   гимназической  дисциплине,   пришла  другая
несчастная мысль в голову.
     - Позвольте... - заговорил он дрожащим, растерянным голосом, - вы разве
смеете на меня так кричать и ругать меня?
     - Вон!! - заревел господин во фраке и, схватив за руку Тему, потащил за
собой по коридору.
     - Постойте...  -  упирался сбившийся окончательно с толку Тема.  - Я не
хочу с вами идти... Постойте...
     Но господин продолжал волочить Тему.  Дотащив его до дежурной, господин
обратился к выскочившему надзирателю и проговорил, задыхаясь от бешенства:
     - Везите этого дерзкого сорванца домой и  скажите,  что он  исключен из
гимназии.
     Отец,  успевший  только  что  возвратиться из  города,  передавал  жене
гимназические впечатления.
     Мать сидела в  столовой и  занималась с Зиной и Наташей.  Из отворенных
дверей детской доносилась возня Сережика с Аней.
     - Так все-таки испугался?
     - Струсил, - усмехнулся отец. - Глазенки забегали. Привыкнет.
     - Бедный мальчик,  - трудно ему будет! - вздохнула мать и, посмотрев на
часы,   проговорила:  -  Второй  урок  кончается.  Сегодня  надо  будет  ему
торжественную встречу сделать. Надо заказать к обеду все любимые его блюда.
     - Мама, - вмешалась Зина, - он любит больше всего компот.
     - Я подарю ему свою записную книжечку.
     - Какую, мама, - из слоновой кости? - спросила Зина.
     - Да.
     - Мама, а я подарю ему свою коробочку. Знаешь? Голубенькую.
     - А я,  мама,  что подарю?  -  спросила Наташа. - Он шоколад любит... я
подарю ему шоколаду.
     - Хорошо,  милая девочка.  Все положим на серебряный поднос и, когда он
войдет в гостиную, торжественно поднесем ему.
     - Ну,  и  я ему тоже подарю:  кинжал в бархатной оправе,  -  проговорил
отец.
     - Ну, уж это будет полный праздник ему...
     Звонок прервал дальнейшие разговоры.
     - Кто б это мог быть?  - спросила мать и, войдя в спальню, заглянула на
улицу.
     У  калитки стоял Тема с каким-то незнакомым господином в помятой шляпе.
Сердце матери тоскливо екнуло.
     - Что  с  тобой?!   -   окликнула  она  Тему,   входившего  с  каким-то
взбудораженным, перевернутым лицом.
     На этом лице было в это мгновение все:  стыд,  растерянность,  какая-то
тупая  напряженность,  раздражение,  оскорбленное чувство,  -  одним словом,
такого лица  мать  не  только никогда не  видела у  своего сына,  но  даже и
представить себе не  могла,  чтобы оно  могло быть таким.  Своим материнским
сердцем она сейчас же поняла, что с Темой случилось какое-то большое горе.
     - Что с тобой, мой мальчик?
     Этот мягкий, нежный вопрос, обдав Тему привычным теплом и лаской семьи,
после всех  этих  холодных,  безучастных лиц  гимназии потряс его  до  самых
тончайших фибр его существования.
     - Мама! - мог только закричать он и бросился, судорожно, безумно рыдая,
к матери...
     После обеда Карташевы, муж и жена, поехали объясняться к директору.
     Господин во  фраке,  оказавшийся самим директором,  принял их  в  своей
гостиной  сухо  и  сдержанно,   но  вежливо,  с  порядочностью  воспитанного
человека.
     Горячий пыл  матери  разбился о  нервный,  но  сдержанный и  сухой  тон
директора.  Он деликатно,  терпеливо слушал ее взгляды на воспитание,  какие
именно цели она преследовала,  слушал, скрывая ощущение какого-то невольного
пренебрежения к словам матери, и, когда она кончила, как-то нехотя начал:
     - В моем распоряжении с лишком четыреста детей.  Каждая мать,  конечно,
воспитывает своих  детей,  как  ей  кажется лучше,  считает,  конечно,  свою
систему  идеальной и  решительно забывает только  об  одном:  о  дальнейшем,
общественном уже  воспитании  своего  ребенка,  совершенно  забывает  о  том
руководителе,  на  обязанности которого лежит сплотить всю  эту разрозненную
массу в нечто такое,  с чем,  говоря о практической стороне дела, можно было
бы совладать.  Если каждый ребенок начнет рассуждать с  своей точки зрения о
правах своего начальника,  забьет себе  в  свою легкомысленную,  взбалмошную
голову правила какого-то  товарищества,  цель которого прежде всего скрывать
шалости,  -  следовательно,  в основе его -  уже стремление высвободиться от
влияния  руководителя,   -   зачем   же   тогда  эти   руководители?   Будем
последовательны -  зачем же  вы  тогда?  Мне  кажется:  раз  вы  почему-либо
признаете необходимостью для  вашего сына  общественное воспитание,  раз  вы
почему-либо отказываетесь от  его дальнейшего обучения и  передаете его нам,
вы тем самым обязаны беспрекословно признать все наши правила,  созданные не
для одного,  а  для всех.  К  этому обязывает вас и  справедливость;  мы  не
мешались в воспитание вашего сына до поступления его в гимназию...
     - Но ведь он остается же моим сыном?
     - Во всем остальном,  кроме гимназии. С момента его поступления ребенок
должен понимать и  знать,  что  вся  власть над  ним  в  сфере  его  занятий
переходит к его новым руководителям.  Если это сознание будет глубоко сидеть
в  нем  -  это  даст  ему  возможность благополучно сделать свою карьеру;  в
противном случае рано  или  поздно явится необходимость пожертвовать им  для
поддержания порядка  существующего гимназического строя.  Это  я  прошу  вас
принять,  как  мой  окончательный ультиматум как директора гимназии,  а  как
частный человек -  могу только прибавить, что если б даже я желал что-нибудь
изменить в этом, то мне ничего другого не оставалось бы сделать, как выйти в
отставку.  Говорю вам это,  чтоб яснее обрисовать положение вещей.  Сын ваш,
конечно,  не будет исключен,  и  я должен был прибегнуть к такой крутой мере
только  для   того,   чтобы   прекратить  невозможную,   говоря  откровенно,
возмутительную сцену. Безнаказанным его поступка тоже нельзя оставить... для
других.  Я верю в его невинность и в самом скором времени постараюсь удалить
эту язву,  Вахнова,  которого мы  держим из-за  раненого отца,  оказавшего в
севастопольскую кампанию большие услуги городу...  Но  всякому терпению есть
граница.  Педагогический совет определит сегодня меру наказания вашему сыну,
и сегодня же я уведомлю вас.  Больше,  к сожалению, я ничего не могу для вас
сделать.
     Мать  Карташева  молча,  взволнованно  встала.  В  ней  все  бурлило  и
волновалось,  но  она  как-то  совершенно  потеряла  под  собой  почву.  Она
чувствовала свое полное бессилие и  вместе с  тем  чувствовала,  что ее  все
больше  охватывало желание чем-нибудь задеть неуязвимого директора.  Но  она
побоялась повредить сыну и предпочла лучше поскорее уехать.
     - Я хотел только сказать, - проговорил, вставая за женой, Карташев, - я
вполне разделяю все ваши взгляды...  Я  сам военный,  и  странно было бы  не
сочувствовать вам...  Дисциплина... конечно... Но я хотел только вам сказать
насчет  товарищества...  Все  ж  таки,  мне  кажется,  нельзя  отрицать  его
пользы...
     Жена   с   неудовольствием  нетерпеливо  ждала   конца  начатого  мужем
совершенно бесполезного разговора.
     - Совершенно отрицаю в том виде,  как оно вообще понимается,  - ответил
директор, - а именно - скрывать негодяев, заслуживающих наказания.
     - Боже мой, - прошептала Карташева, - нашаливший ребенок - негодяй!
     И вдруг то,  чего она боялась,  что еще держала в себе, вылетело как-то
само собой:
     - Но этот негодяй заслуживает все-таки, чтобы его выслушали, прежде чем
осыпать его бранью?
     Директор вспыхнул до корня волос.
     - Сударыня,  если я смею сказать вам у себя в доме...  Я сказал бы... Я
сказал бы, что не считаю себя ответственным в своих поступках перед вами.
     Карташева спохватилась.
     - Я прошу вас извинить мою невольную горячность...  Это все так ново...
пожалуйста,  извините...  У  вашей  жены  есть  дети?  -  обратилась  она  с
неожиданным вопросом к директору.
     - Есть, - озадаченно ответил он.
     - Передайте ей,  -  дрожащим голосом проговорила Карташева,  - что я от
всего сердца желаю ей  и  ее  детям никогда не  пережить того,  что пережили
сегодня я и мой сын.
     И,  едва сдерживая слезы, она вышла на лестницу и поспешно спустилась к
экипажу.
     Сидя в экипаже, она ждала мужа, который остался еще, чтобы какой-нибудь
прощальной  фразой  смягчить  впечатление,   произведенное  его   женой   на
директора...  Мысли беспорядочно,  нервно проносились в ее голове.  Чужая...
Совсем чужая...  Все пережитое,  перечувствованное,  выстраданное -  не дает
никаких прав.  Это оценка того,  кому непосредственно с  рук на руки отдаешь
свой  десятилетний,  напряженный до  боли  труд.  Убийственное равнодушие...
Общие соображения?!  Точно это общее существует отвлеченно,  где-то само для
себя, а не для тех же отдельных субъектов... Точно это общее, а не они сами,
со  временем станет за  них  в  ряды  честных,  беззаветных работников своей
родины...  Точно  нельзя,  не  нарушая  этого  общего,  не  топтать в  грязь
самолюбия ребенка.
     - Едем,  -  проговорила она нервно садившемуся мужу,  -  едем скорее от
этих  неуязвимых людей,  которые думают  только о  своих  удобствах и  не  в
состоянии даже вспомнить, что сами были когда-то детьми.
     Вечером  было  прислано  определение  педагогического  совета.  Тема  в
течение недели должен был на лишний час оставаться в гимназии после уроков.
     На  следующий  день  Тема  с  надлежащими инструкциями был  отправлен в
гимназию уже один.
     Поднимаясь по лестнице,  Тема лицом к лицу столкнулся с директором.  Он
не  заметил сначала директора,  который,  стоя наверху,  молча,  внимательно
наблюдал  маленькую фигурку,  усердно  шагавшую через  две  ступени.  Когда,
поднявшись,  он увидал директора, - черные глаза последнего строго и холодно
смотрели на него.
     Тема испуганно, неловко стащил шапку и поклонился.
     Директор едва заметно кивнул головой и отвел глаза.


        VII

        БУДНИ

     Мелкий ноябрьский дождь однообразно барабанил в окна.
     На больших часах в столовой медленно-хрипло пробило семь часов утра.
     Зина,  поступившая в  том же году в  гимназию,  в  форменном коричневом
платье,  в  белой пелеринке,  сидела за  чайным столом,  пила молоко и  тихо
бурчала себе под нос,  постоянно заглядывая в  открытую,  лежавшую перед ней
книгу.
     Когда пробили часы,  Зина быстро встала и,  подойдя к  Теминой комнате,
проговорила через дверь:
     - Тема, уже четверть восьмого.
     Из Теминой комнаты послышалось какое-то неопределенное мычание.
     Зина  возвратилась  к  книге,   и  снова  в  столовой  раздался  тихий,
равномерный гул ее голоса.
     В комнате Темы царила мертвая тишина.
     Зина опять подошла к двери и энергично произнесла:
     - Тема, да вставай же!
     На этот раз недовольным, сонным голосом Тема ответил:
     - И без тебя встану!
     - Осталось всего  пятнадцать минут,  я  тебя  ни  одной минуты не  буду
ждать. Я не желаю из-за тебя каждый раз опаздывать.
     Тема нехотя поднялся.
     Надев сапоги,  он подошел к  умывальнику,  раза два плеснул себе в лицо
водой,  кое-как обтерся,  схватил гребешок,  сделал небрежный раздел сбоку -
кривой и  неровный,  несколько раз чеснул свои густые волосы;  не  докончив,
пригладил их  нетерпеливо руками  и,  одевшись,  застегивая сюртук на  ходу,
вошел в столовую.
     - Мама приказала, чтоб ты непременно стакан молока выпил, - проговорила
Зина.
     Тема только сдвинул молча брови.
     - Я  не  буду такой бурды пить...  Пей  сама!  -  ответил Тема,  толкая
поданный Таней стакан чаю.
     - Артемий Николаевич, мама крепкий же не позволяют.
     Тема посидел несколько мгновений, затем решительно вскочил, взял чайник
и подлил себе в стакан крепкого чаю.
     Таня посмотрела на Зину,  Зина на Тему;  а Тема, довольный, что добился
своего, макал в чай хлеб и ел его, ни на кого не глядя.
     - Молоко будете пить? - спросила Таня.
     - Полстакана!
     После молока Зина встала и,  решительно проговорив: "Я больше ни минуты
не жду", - начала поспешно собирать свои тетради и книги.
     Тема не спеша последовал ее примеру.
     Брат и  сестра вышли на  подъезд,  где давно уже ждал их со всех сторон
закрытый,  точно облитый водой,  экипаж,  мокрая Буланка и  такой же мокрый,
сгорбившийся, одноглазый Еремей.
     В экипаже исчезли сперва Зина, а за ней Тема.
     Еремей застегнул фартук и поехал.
     Дождь уныло барабанил по крыше экипажа. Теме вдруг показалось, что Зина
заняла больше половины сиденья, и потому он начал полегоньку теснить Зину.
     - Тема, что тебе надо? - спросила будто ничего не понимавшая Зина.
     - Ну, да ты расселась так, что мне тесно!
     И Тема еще сильнее нажал на Зину.
     - Тема, если ты сейчас не перестанешь, - проговорила Зина, упираясь изо
всех сил ногами, - я назад поеду, к папе!..
     Тема молча продолжал свое дело. Сила была на его стороне.
     - Еремей, поезжай назад! - потеряв терпение, крикнула Зина.
     - Еремей, пошел вперед! - закричал в то же время Тема.
     - Еремей - назад!
     - Еремей - вперед!
     Окончательно растерявшийся Еремей остановился и,  заглядывая через щель
единственным глазом к своим неуживчивым седокам, проговорил:
     - Ну ей-же-богу,  я слизу с козел,  и идьте, як хотыте, бо вже не знаю,
кого и слухаты!
     Внутри  экипажа все  стихло.  Еремей  поехал  дальше.  Он  благополучно
добрался до женской гимназии, где сошла Зина. Тема поехал дальше один.
     Фантазия  незаметно  унесла   его   далеко  от   действительности,   на
необитаемый  остров,   где  он,   всласть  навоевавшись  с   дикарями  и  со
всевозможными чудовищами мира, надумался наконец умирать.
     Умирать  Тема  любил.  Все  будут  жалеть  его,  плакать;  и  он  будет
плакать... И слезы вот-вот уж готовы брызнуть из глаз Темы... А Еремей давно
уже  стоит  у  ворот  гимназии и  удивленным глазом  смотрит в  щелку.  Тема
испуганно  приходит  в  себя,  оглядывается,  по  царящей  тишине  во  дворе
соображает, что опоздал, и сердце его тоскливо замирает. Он быстро пробегает
двор,   лестницу,   проворно  снимает   пальто   и   старается  незамеченным
проскользнуть по коридору.
     Но высокий Иван Иванович,  размахивая своими длинными руками,  уже идет
навстречу. Он как-то мимоходом ловит за плечо Тему, заглядывает ему в лицо и
лениво спрашивает:
     - Карташев?
     - Иван Иванович, - не записывайте, - просит Тема.
     - Учитель же все равно запишет, - отвечает флегматично Иван Иванович, у
которого не хватает духу прямо отказать.
     - У нас батюшка... я попрошу...
     Иван Иванович нерешительно, нехотя говорит:
     - Хорошо...
     Тема отворяет большую дверь и  как-то  боком входит в  свой класс.  Его
обдает спертым,  теплым воздухом,  он  торопливо кланяется батюшке и  спешит
озабоченно на свое место.
     По окончании урока маленькая фигурка бежит за священником:
     - Батюшка, сотрите мне abs*.
     ______________
     * Abs - отсутствует (от лат. absens).

     Батюшка идет,  переваливаясь с  боку  на  бок,  не  спеша откидает свою
шелковую рясу, достает платок, сморкается и спрашивает Тему:
     - А зачем же вы опаздываете?
     За Темой и батюшкой,  толкаясь,  бежит целый хвост любопытных учеников.
Всякому интересно хоть одним ухом послушать, в чем дело.
     - У нас часы отстают,  - отвечает Тема, понижая голос так, чтобы другие
не слышали. - Я теперь их поставлю на четверть часа вперед.
     - Вы часов не портите,  а лучше сами вставайте на четверть часа раньше,
- говорит батюшка и исчезает в дверях учительской.
     Хвост фыркает.
     Тема подавляет недоумение, делает беспечную физиономию перед насмешливо
смотрящими на него учениками и спешит в класс. Там он садится на свое место,
поднимает  оба  колена,   упирается  ими  в  скамью  и,   стараясь  смотреть
равнодушно, вдумывается в смысл батюшкиных слов.
     Вахнов свернул бумажку и,  помочив ее  слюнями,  водит ею  вокруг шеи и
лица Темы. Тема досадливо говорит:
     - Ну, отстань же!
     Но Вахнов не отстает.
     - Ну, что ты за свинья! - говорит Тема.
     В  ответ Вахнов хватает Тему за руку и  выкручивает ее ему за спину.  У
Темы  закипает  бессильная  злоба,  ему  хочется  "треснуть" Вахнова,  и  он
пускается на хитрость.
     - Ну, оставь же, - повторяет уже ласково Тема.
     Вахнов  смягчается,  снисходительно дает  Теме  щелчок и  выпускает его
руку.  Тема быстро вскакивает на скамью и, "треснув" Вахнова, мчится от него
по скамьям. Верзила Вахнов несется за ним. Тема прыгает на пол и бросается к
двери.  Вахнов  настигает его,  мнет  и  со  всего  размаха бьет  ладонью по
лопаткам.
     - Ну, что ты за свинья?! - говорит тоскливо Тема.
     Вахнов отвечает увесистыми шлепками.
     - Оставь же, - уже жалобно молит Тема. - Ну, что ты меня мучишь?
     В голосе Темы слышатся Вахнову слезы. Ему делается жаль Тему.
     - Му-мочка!  -  говорит Вахнов и опять,  уже от избытка чувств, тискает
Тему.
     По коридору идет молодой, в очках, учитель латинского языка Хлопов. При
входе  учителя все  уже  по  местам.  Хлопов  внимательно осматривает класс,
быстро  делает перекличку,  затем  сходит с  своего возвышения и  весь  урок
гуляет по  классу,  не упуская ни на мгновение никого из виду.  Проходя мимо
скамьи,   где  сидит  маленький  с   кудрявой  головой  и  потешной  птичьей
физиономией Герберг, учитель останавливается, нюхает воздух и говорит:
     - Опять чесноком воняет?!
     Герберг краснеет,  так  как  аромат несется из  его  ящика,  где  лежит
аппетитный кусок принесенной им для завтрака фаршированной щуки.
     - Я  вас  в  класс не  буду пускать!  Что  это за  гадость?!  Сейчас же
вынесите  вон!  -  И,  помолчав,  говорит  вслед  уносящему  свое  лакомство
Гербергу:
     - Можете себе наслаждаться, когда уж так нравится, дома.
     Ученики фыркают,  смотрят на  Герберга,  но  на лице последнего,  кроме
непонимания:  как может не  нравиться такая вкусная вещь,  как фаршированная
щука,  -  ничего  другого  не  отражается.  Тема  с  любопытством смотрит на
Герберга,  потому что  он  сын Лейбы,  и  Тема,  постоянно видевший Мошку за
прилавком отца,  никак  не  может освоиться с  фигурой его  в  гимназическом
сюртуке.
     - Корнев, склоняйте, - говорит учитель.
     Корнев встает,  перекашивает свое и без того некрасивое, вздутое лицо и
кисло начинает хриплым, низким голосом.
     Учитель слушает и раздраженно морщится.
     - Да что вы скрипите,  как немазаная телега? Ведь, наверно же, во время
рекреации* умеете говорить другим голосом.
     ______________
     * Перемена (от лат. recreatio).

     Корнев прокашливается и начинает с более высокой ноты.
     - Иванов, продолжайте...
     Сосед Темы,  Иванов, встает, смотрит своими косыми глазами на учителя и
продолжает.
     - Неверно! Вахнов, поправить!
     Вахнов встрепанно вскакивает и молчит.
     - Карташев!
     Тема вскакивает и поправляет.
     - Ну? Дальше!
     - Я не знаю, - угрюмо отвечает Иванов.
     - Вахнов!
     - Я вчера болен был.
     - Болен, - кивает головой учитель. - Карташев!
     Тема встает и вздыхает:  недаром он хотел повторить перед уроком -  все
выскочило из головы.
     - Ну, не знаете, говорите прямо!
     - Я вчера учил.
     - Ну, так говорите же!
     Тема сдвигает брови и усиленно смотрит вперед.
     - Садитесь!
     Учитель в упор осматривает Вахнова, Карташева и Иванова.
     Вахнов самодовольно водит глазами из стороны в сторону. Иванов, сдвинув
брови,  угрюмо смотрит в скамью.  Затянутый, бледный Тема огорченно, пытливо
всматривается своими испуганными голубыми глазами в учителя и говорит:
     - Я вчера знал. Я испугался...
     Учитель пренебрежительно фыркает и отворачивается.
     - Яковлев, фразы!
     Встает первый ученик Яковлев и уверенно и спокойно говорит:
     - Asinus excitatur baculo.
     - Швандер! Переводите.
     Встает ненормально толстый,  упитанный,  чистенький мальчик.  Он корчит
болезненные рожи и облизывается.
     - Пошел облизываться! Да что вы меня есть собираетесь, что ли?!
     Ученики смеются.
     Швандер судорожно нажимает большой палец  на  скамью,  делает  усилие и
говорит:
     - Осел...
     - Ну?
     - Погоняется...
     Швандер делает еще одну болезненную гримасу и кончает:
     - Палкою.
     - Слава богу, родил.
     Вторая половина урока посвящается письменному ответу.
     Учитель ходит  и  внимательно следит,  чтобы  не  списывали.  Глаза его
встречаются  с   глазами  Данилова,   в   которых  вдруг   что-то   подметил
проницательный учитель.
     - Данилов, дайте вашу книжку.
     - У меня нет книжки,  - говорит, краснея, Данилов и неловко поднимается
с места, зажимая в то же время коленями латинскую грамматику.
     Учитель заглядывает и собственноручно вытаскивает злополучную книгу.
     Данилов сконфуженно смотрит в скамью.
     - Тихоня,  тихоня,  а  мошенничать уже  научился.  Стыдно!  Станьте без
места!
     Симпатичная  сутуловатая  фигура  Данилова  как-то  решительно  идет  к
учительскому месту и  становится лицом к  классу.  Его сконфуженные красивые
глаза смотрят добродушно и открыто прямо в глаза учителю.
     Раздается давно ожидаемый, отрадный для ученического слуха звонок.
     - К следующему классу...
     Учитель задает по  грамматике,  потом  фразы с  латинского на  русский,
затем  сам  диктует с  русского на  латинский и,  отняв  еще  пять  минут из
рекреационных, наконец уходит.
     Больше всего огорчают учеников эти лишние пять минут.
     После урока Хлопова как-то мало оживления.  Большинство сидит в любимой
позе - с коленками, упертыми в скамью, и устало, бесцельно смотрит.
     На учительском возвышении неожиданно появляется старый, толстый учитель
русского языка.
     - У  попугая на  шесте было весело!  -  монотонно,  нараспев тянет он и
чешет свою лысину о приставленную к ней линейку.
     Теме с Вахновым тоже весело,  и никакого дела им нет ни до попугая,  ни
до  учителя,  ни до его системы,  в  силу которой учитель считал необходимым
прежде всего ознакомить детей с синтаксисом.
     - Герберг, где подлежащее?
     - На шесте,  - вскакивает Герберг и впивается своей птичьей физиономией
в учителя.
     - Дурак,  -  тем  же  тоном  говорит учитель,  -  ты  сам  на  шесте...
Карташев!..
     Тема, только что получивший в самый нос щелчок, встрепанно вскакивает и
в то же мгновение совсем исчезает,  потому что Вахнов ловким движением своей
ноги сталкивает его на пол.
     - Карташев, ты куда девался? - кричит учитель.
     Тема, красный, появляется и объясняет, что он провалился.
     - Как ты мог провалиться, когда под тобою твердый пол?
     - Я поскользнулся...
     - Как ты мог поскользнуться, когда ты стоял?
     Вместо ответа Тема  опять едет  под  скамью.  Он  снова появляется и  с
ожесточенным отчаянием смотрит украдкой на Вахнова.  Вахнов,  положив локоть
на скамью,  прижимает ладонью рот,  чтобы не прыснуть, и не смотрит на Тему.
Тема срывает сердце незаметным пинком Вахнову в плечо, но учитель увидел это
и обиделся.
     - Карташеву единицу за поведение.
     Лысая, как колено, голова учителя наклоняется и ищет фамилию Карташева.
Тема,  пока учитель не видит, еще раз срывает свой гнев и теребит Вахнова за
волосы.
     - Карташев, где подлежащее?
     Тема мгновенно бросает Вахнова и ищет глазами подлежащее.
     Яковлев,  отвалившись вполуоборот с  передней скамьи,  смотрит на Тему.
"Подскажи!" - молят глаза Темы.
     - У попугая, - шепчет Яковлев, и ноздри его раздуваются от предстоящего
наслаждения.
     - У попугая, - подхватывает радостно Тема.
     Общий хохот.
     - Дурак,  ты сам попугай.  С этих пор Карташев не Карташев,  а попугай.
Герберг не Герберг, а шест. Попугай на шесте - Карташев на Герберге.
     Класс хохочет. Яковлев стонет от восторга.
     Толстая,   громадная  фигура   учителя   начинает  слегка   колыхаться.
Добродушные  маленькие  серые   глаза  прищуриваются,   и   некоторое  время
старческое "хе-хе-хе" несется по классу.
     Но вдруг лицо учителя опять делается серьезным, класс стихает, и тот же
монотонный голос нараспев продолжает:
     - В классе - где подлежащее?
     Гробовое молчание.
     - Дурачье,  -  добродушно,  нараспев говорит учитель.  -  Все попугаи и
шесты. Сидят попугаи на шестах.
     Между тем Тема не спускает глаз с Яковлева.
     - Разве  он  смеет подсказать глупости?  -  не  то  советуется,  не  то
протестует Тема, обращаясь к Вахнову.
     Как только раздается звонок, он бросается к Яковлеву:
     - Ты смеешь глупости подсказывать?!
     - А тебе вольно повторять, - пренебрежительно фыркает Яковлев.
     - Так вот же тебе!  -  говорит Тема и со всего размаха бьет его кулаком
по лицу. - Теперь подсказывай!
     Яковлев  первое  мгновенье растерянно смотрит  и  затем  порывисто,  не
удостоивая  никого  взглядом,   быстро  уходит  из  класса.  Немного  погодя
появляется в дверях бритое,  широкое лицо инспектора, а за ним весь в слезах
Яковлев.
     - Карташев, подите сюда! - сухо и резко раздается в классе.
     Тема поднимается,  идет и  испуганно смотрит в выпученные голубые глаза
инспектора.
     - Вы ударили Яковлева?
     - Он...
     - Я вас спрашиваю: ударили вы Яковлева?
     И голос инспектора переходит в сухой треск.
     - Ударил, - тихо отвечает Тема.
     - Завтра на два часа без обеда.
     Инспектор  уходит.   Тема,   воспрянувший  от   милостивого  наказания,
победоносно обращается к Яковлеву и говорит:
     - Ябеда!
     - А по-твоему, ты будешь по морде бить, а тебе ручки за это целовать? -
грызя ногти и  впиваясь своими маленькими глазами в  Тему,  ядовито-спокойно
спросил Корнев.
     Вошел новый учитель -  немецкого языка,  Борис Борисович Кноп. Это была
маленькая,   тщедушная  фигурка.   Такие   фигурки  часто  попадаются  между
фарфоровыми статуэтками:  в  клетчатых штанах  и  синем,  с  длинными узкими
рукавами,  фраке.  Он шел тихо, медленною походкой, которую ученики называли
"раскорякой".
     В Борисе Борисовиче ничего не было учительского. Встретив его на улице,
можно было бы принять его за портного,  садовника,  мелкого чиновника, но не
за учителя.
     Ученики ни про одного учителя ничего не знали из его домашней жизни, но
про Бориса Борисовича знали все.  Знали,  что у него жена злая,  две дочки -
старые  девы,  мать  -  слепая старуха,  горбатая тетка.  Знали,  что  Борис
Борисович бедный,  что он  трепещет перед начальством не хуже любого из них.
Знали и то,  что Борису Борисовичу можно перо смазывать салом, в чернильницу
сыпать песок, а в потолок, нажевав бумаги, пускать бумажных чертей.
     В последнее время Борис Борисович стал заметно подаваться.
     Сделав перекличку, он с трудом сошел с возвышения, на котором стоял его
стол,  и расслабленно, по-стариковски, остановившись перед классом, начал не
спеша вынимать из заднего кармана фрака носовой платок.
     Высморкавшись,  Борис Борисович поднял голову и  обратился к ученикам с
благодушной речью, в которой предложил им не шуметь, слушать спокойно урок и
быть хорошими, добрыми детьми.
     - Пожалуйста,  -  кончил Борис  Борисович,  и  в  голосе его  зазвучала
просьба усталого, больного человека.
     Но Борис Борисович сейчас же спохватился и уже более строго прибавил:
     - А кто не захочет смирно сидеть, того я без жалости буду совсем строго
наказывать.
     Несколько  минут  все  шло  хорошо.   Болезненный  вид  учителя  смирил
учеников.  Но  Вахнов,  уже  наладив опытной рукой  перо,  издал им  тонкий,
тревожный, хорошо знакомый учителю звук.
     Борис Борисович вскипел.
     - Вы свиньи, и с вами нельзя по-человечески говорить... Вы тогда только
чувствуете уважение к человеку, когда он вас вот как душить будет.
     И,  дрожа от бешенства,  Борис Борисович поднял свой кулачок и показал,
как будет душить.
     - Ах  ты,  немецкая селедка!  -  прошептал кто-то  и,  разжевав бумагу,
искусно влепил ее в борт фрака Бориса Борисовича.
     Учитель опешил. Несколько секунд длилось молчание.
     - Хорошо, - наконец как-то подавленно проговорил он. - Я вот так с этим
и  пойду к  директору.  Я  покажу ему это.  Я  расскажу ему,  что вы со мной
делаете,  как вы меня мучаете. Я приведу его в класс, и пусть он сам смотрит
на  всех  этих  чертей (учитель показал на  висевших по  потолку на  ниточке
чертей),  на это перо и на эту чернильницу,  и я скажу,  что самый главный и
злой, самый грубый, бессмысленный скот - это Вахнов.
     - За  что  вы  ругаетесь?!  -  вскочил Вахнов.  -  Вы  всегда надо мной
издеваетесь. Я ничего не делаю, а вы ругаетесь.
     И Вахнов вдруг завыл благим матом.
     Учитель растерялся и полез в карман за табакеркой. Он медленно вынул ее
из кармана, постучал по ней пальцем, открыл крышку, достал щепотку табаку и,
не  сводя глаз с  Вахнова,  начал потихоньку нюхать.  Вахнов продолжал выть,
внимательно наблюдая сквозь пальцы учителя.
     - Я пойду жаловаться инспектору,  -  проговорил Вахнов,  перестав вдруг
завывать, и порывисто направился к двери.
     - Вахнов, назад! - остановил его нерешительно учитель.
     - А за что вы ругаетесь? Вы меня поймали? Когда поймаете...
     - А не пойман, так не вор? Эхе-хе... Вахнов... Нехорошо...
     В ответ Вахнов, садясь на место, дернул за перо.
     - Ты и теперь скажешь, что не ты.
     - Теперь я со злости.
     - Со  злости?  -  огорченно переспросил учитель  и  покачал головой.  -
Вахнов, Вахнов...
     Учитель глубоко вздохнул и задумался.
     Вахнов начал пищать так, как пищат маленькие, еще слепые щенки.
     - Ва-а-хнов!.. - уныло проговорил учитель.
     - Я давно знаю, что я Вахнов.
     - Ты  знаешь...  Ты много знаешь...  У  тебя хорошее сердце,  Вахнов...
Сердце лошади... иди жалуйся.
     Борис Борисович закрыл глаза и  опустил голову на  руку.  Он чувствовал
какой-то особенный упадок сил.
     - Иди жалуйся на меня,  - повторил он снова, с трудом открывая глаза. -
Иди скажи,  что тебе надоел старый, больной Борис Борисович, у которого пять
человек на плечах...
     Вахнов опять задергал перо.
     Учитель бессильно опустил голову.
     - Да брось, - обратился к Вахнову Касицкий, - ведь болен же человек!
     Но на Вахнова нашло. Он, спрятав голову под скамью, начал хрюкать.
     Борис Борисович беспомощно оглянулся.
     - Послушай ты, идиот! - вскочил Корнев, обращаясь к Вахнову. - Господа,
да уймите же его! - обратился он к ближайшим товарищам Вахнова.
     Серб Августич,  сорвавшись с места, каким-то клубком подлетел к Вахнову
и, как зверь, скаля зубы, с налитыми кровью глазами, прохрипел своим твердым
наречием:
     - Скотына! Убью!
     Вахнов так и обмер.
     - Дрянь!
     - Я больной,  -  прошептал тихо Борис Борисович,  -  пожалуйста, скорее
позовите надзирателя.
     Августич бросился в коридор. Дети испуганно стихли.
     - Ничего,  ничего,  это  пройдет,  -  тоскливо шептали  побелевшие губы
учителя.
     В классе воцарилась мертвая тишина.  Учитель точно застыл, наклонившись
и едва держась рукой за край стола.  Весь класс замер в неподвижных позах, и
только  бумажные  черти,  подвешенные к  потолку  и  приводимые  в  движение
сквозняком,  тянувшим из отворенной в  коридор двери,  медленно и  беззвучно
раскачивались над головой больного.
     - Пожалуйста...   -   тоскливо  обратился  учитель  к  вошедшему  Ивану
Ивановичу. - Я немножко болен. Пожалуйста, помогайте мне.
     И учитель с помощью надзирателя,  грузно опершись на его руку, медленно
и тихо потащился из класса.
     Последний урок был Томылина - учителя естественной истории.
     Ученики  свободно  и  непринужденно встретили  входившего средних  лет,
представительного, полного учителя.
     Он шел и легко, красиво нес в своих руках фигуры разных зверей. Положив
их на стол, он вынул чистый, белый платок, смахнул им пыль с рукавов своего,
безукоризненно сидевшего на  нем,  синего фрака и  вытер руки.  Еще на ходу,
окинув весело класс, он бросил свое обычное, как будто небрежное:
     - Здравствуйте, дети!
     Но  это  "здравствуйте,  дети!"  током  пробежало по  детским сердцам и
заставило их весело встрепенуться.
     Сделав перекличку, учитель поднял голову и проговорил:
     - Я принес вам, дети, прекрасный экземпляр чучела очковой змеи.
     Учитель взял коробку и осторожно вынул змею.  Он высоко поднял руку,  и
ученики приподнялись,  с напряжением всматриваясь в страшную змею с большими
желтыми, точно в очках, глазами.
     - Очковая змея,  - проговорил учитель, - ядовита. Укус ее смертелен. Яд
помещается, так же как и у других ядовитых змей, в голове, возле зубов.
     Томылин нажал пружинку, и змея открыла рот.
     - Просунь осторожно палец,  -  сказал Томылин, обращаясь к Августичу. -
Не бойся...
     Когда Августич просунул палец,  Томылин отпустил пружину,  и змея снова
закрыла рот.
     Августич нервно отдернул палец. Все и Томылин рассмеялись.
     - Ты  видишь на  своем пальце черные полоски:  это безвредная,  простая
жидкость, заменяющая собою яд. Теперь смотри, как этот яд из головы проходит
в зубы змеи.
     Учитель поднял часть кожи на голове змеи,  и  Августич через стеклянный
череп  увидел возле зубов маленькое черное пятнышко с  тоненькими ниточками,
исчезавшими в зубах.
     Ученики вскочили с своих мест и наперебой спешили заглянуть в аппарат.
     - Не теснитесь, всем покажу, - произнес Томылин.
     Когда  осмотр  кончился  и  класс  снова  пришел  в  порядок,   Томылин
заговорил:
     - Дети,  сегодня эта дверь затворилась,  и,  может быть,  навсегда,  за
вашим  учителем,  потому что  Борис Борисович страдает тяжелой,  неизлечимой
болезнью.   Там,  за  этой  дверью,  ждут  его  пять  бедных,  не  способных
зарабатывать себе хлеб женщин, которые без него останутся без куска хлеба...
     Учитель замолчал, прошелся по классу и проговорил:
     - Ну, начнем. Тема, отвечай!
     Тема, всегда добросовестно учивший естественную историю, но этот раз не
знал  урока,  потому что,  по  расписанию,  Томылин должен был  в  этот урок
рассказывать.
     Тема сгорел со стыда, прежде чем открыл рот. Когда он окончил, Томылин,
огорченный, не то спросил, не то сказал:
     - Не выучил?
     Тема сел и расплакался.
     Томылин вызвал другого, третьего и, казалось, забыл о Теме.
     Тема  перестал  плакать  и  угрюмо-сконфуженно сидел,  облокотившись на
локоть.  В  нем  шевелилось злое  чувство и  на  себя,  и  на  весь  класс -
свидетелей его слез, - и на Томылина. И он еще угрюмее сдвигал брови.
     - К  следующему  классу  выучишь  урок?  -  спросил  вдруг,  мимоходом,
Томылин,  по  обыкновению положив руку на волосы Темы и  слегка поднимая его
голову.
     Тема  нехотя  поднял глаза,  но  встретил такой  приветливый,  ласковый
взгляд учителя,  взгляд,  проникший в самую глубь его души,  что сердце Темы
екнуло, и он быстро ответил:
     - Выучу.
     - Отчего ты на сегодня не выучил?
     - Я думал, что вы будете рассказывать.
     - Ну, выучи, я еще раз спрошу.
     Последний урок кончился. Ученики толпами валят на улицу.
     Тема заходит за Зиной, и они оба идут пешком домой.
     Зина  весела.  Она  получила пять  и  вдобавок несет матери целый ворох
самых интересных, самых свежих новостей.
     - Спрашивали? - обращается она к Теме. - Сколько?
     - Тебе какое дело?
     - А мне пять, - говорит Зина.
     - Ваша пятерка меньше нашей тройки, - отвечает Тема презрительно.
     - Поче-е-му?
     - А потому,  что вы девочки,  а учителя больше любят девочек, - говорит
авторитетно Тема.
     - Какие глупости!
     - Вот тебе и глупости.
     За обедом Зина ест с  аппетитом и  говорит,  говорит.  Тема ест лениво,
молчит и  равнодушно-устало слушает Зину.  К  общему обеду они  опоздали.  В
столовой тем не менее,  кроме отца, все налицо. Мать сидит, облокотившись на
стол,  и любуется своей смуглой,  раскрасневшейся дочкой.  Переведя глаза на
сына, мать тоскливо говорит:
     - Ты совсем зеленый стал... Отчего ты ничего не ешь?
     - Мама, оттого, что он всегда на свои деньги сласти покупает.
     - Неправда, - отвечает Тема, пораженный сообразительностью Зины.
     - Ну да, неправда.
     - Я поеду и попрошу директора, чтоб он устроил для желающих завтраки, -
говорит мать.
     Теме представляется фигура матери с  ее странным проектом и сдержанная,
стройная фигура директора. От одной мысли ему делается неловко за мать, и он
торопится предупредить ее, говоря совершенно естественно:
     - Одна мать уже приезжала, и директор не согласился.
     После обеда Тема идет в сад, где ветер уныло качает обнаженные деревья,
сквозь которые видны все заборы сада,  и кажется Теме,  что меньше как будто
стал сад.  Из сада Тема идет к Иоське, который в теплой, грязной кухне, сидя
где-нибудь в уголке и распустив свои толстые губы,  возится над чем-то. Тема
идет на наемный двор, пробирается между кучами и ищет глазами ватагу. Но уже
нет прежних приятелей.  И Гераська,  и Яшка,  и Колька - все они за работой.
Гераська - за верстаком. Яшка и Колька - ушли в город помогать родителям.
     У забора копошатся остатки ватаги. Много новых, все маленькие: красные,
в лохмотьях, посиневшие от холода, усердно потягивают носом и с любопытством
смотрят на чужого им Тему.  Знакомая пуговка блестит на воздухе,  но нет уже
больше ее веселых хозяев.  Тема любовно,  тоскливо узнает и  всматривается в
эту,  пережившую своих хозяев,  пуговку,  и  еще  дороже она  ему.  Какие-то
обрывки неясных, грустных и сладких мыслей - как этот замирающий день, здесь
холодный и неприветливый,  а там, между туч, в том кусочке догорающего неба,
охватывающий мальчика жгучим  сожалением,  -  толпятся в  голове Темы  и  не
хотят,  и мешают, и не пускают на свободу где-то там, глубоко в голове или в
сердце как будто сидящую отчетливую мысль.
     - Темочка,  зайдите на часок ко мне, - выскакивает, увидев в окно Тему,
Кейзеровна.
     Тема входит в теплую,  чистую избу, вдыхает в себя знакомый запах глины
с  навозом,  которой  заботливая хозяйка  смазывает пол  и  печку,  скользит
глазами  по  желтому  чистому полу,  белым  стенам,  маленьким занавесочкам,
потемневшему лицу рыхлой Кейзеровны и ждет.
     - Темочка, кто у вас учитель немецкого языка?
     - Борис Борисович, - отвечает Тема.
     - Вы знаете, Темочка, у Бориса Борисовича моя сестра в услужении.
     Тема ласково, осторожно говорит:
     - Он сегодня немножко заболел.
     - Заболел? Чем заболел? - встрепенулась Кейзеровна.
     - У него голова заболела, он не докончил урока.
     - Голова?  -  И Кейзеровна делает большие глаза, и губы ее собираются в
маленький,  тесный кружок.  - Ох, Темочка, сестре они больше тридцати рублей
должны. Надо идтить.
     Тема слышит тревожную,  тоскливую нотку в этом "идтить",  и эта тревога
передается и охватывает его.
     В  его  воображении рисуется больной  учитель  и  пять  старых  женщин,
которых Тема никогда не  видал,  но которые вдруг,  как живые,  встали перед
ним:  вот горбатая,  морщинистая старуха - это тетка; вот слепая, с длинными
седыми волосами - мать.
     - Кейзеровна, у матери учителя бельма на глазах?
     - Нет.
     - Они бедные?
     - Бедные, Темочка! Не дай бог его смерти, хуже моего им будет.
     - Что ж они будут делать?
     - А  уж и не знаю...  Старуху и тетку,  может,  в богадельню возьмут...
пастор устроит, а жена и дочери - хоть милостыньку на улице иди просить.
     - Милостыньку? - переспрашивает Тема, и его глаза широко раскрываются.
     - Милостыньку,  Темочка.  Вот когда вырастете,  будете ехать в карете и
дадите им копеечку...
     - Я рубль дам.
     - Что бросите,  за все господь заплатит.  Бедному человеку подать,  все
равно что господа встретить...  и удача всегда во всем будет. Ну, Темочка, я
пойду.
     Тема неохотно встает.  Ему хочется расспросить и  об учителе еще,  и об
этих женщинах,  которые обречены на  милостыньку.  Мысли его  толпятся около
этой милостыньки, которая представляется ему неизбежным выходом.
     Придя домой, он утомленно садится на диван возле матери и говорит:
     - Знаешь,  мама,  Борис  Борисович заболел...  Кейзеровны сестра у  них
служит. Я ей сказал, что он заболел... Знаешь, мама, если он умрет, его мать
и тетку в богадельню возьмут, а жена и две дочки пойдут милостыню просить.
     - Кейзеровна говорит?
     - Да, Кейзеровна. Мама, можно мне яблока?
     - Можно.
     Тема пошел достал себе яблоко и,  усевшись у окна, начал усердно и в то
же время озабоченно грызть его.
     - А ты хочешь поехать к Борису Борисовичу?
     - С кем?
     - Со мной.
     Тема нерешительно заглянул в окно.
     - Тебе хочется?
     - А это не будет стыдно?
     - Стыдно? отчего тебе кажется, что это стыдно?
     - Ну хорошо, поедем, - согласился Тема.
     В доме учителя Тема неловко сидел на стуле,  посматривая то на старушку
- мать его, маленькую, худенькую женщину в черном платье, с зеленым зонтиком
на  глазах,  то  на  высокую,  худую  девушку с  белым  лицом и  черненькими
глазками,  ласково  и  приветливо посматривавших на  Тему.  Только  жена  не
понравилась Теме, полная, недовольная, бледная женщина.
     Сказали учителю и  повели  Тему  к  нему.  За  ситцевыми ширмами стояла
простая кровать, столик с баночками, вышитые красивые туфли.
     "Какой же он бедный,  -  пронеслось в голове Темы, - когда у него такие
туфли?"
     Тема подошел к  кровати и испуганно посмотрел в лицо Бориса Борисовича.
Ему бросились в  глаза бледное,  жалкое лицо учителя и  тонкая,  худая рука,
которую Борис Борисович держал на  груди.  Борис Борисович поднял эту руку и
молча погладил Тему по голове. Тема не знал, долго ли он простоял у кровати.
Кто-то  взял  его  за  руку  и  опять  повел назад.  Он  вошел в  гостиную и
остановился.
     Его  мать  разговаривала с  Томылиным.  Тему как-то  поразило сочетание
красивого  лица  учителя  и  возбужденного,   молодого  лица  матери.   Мать
приветливо улыбнулась сыну своими выразительными глазами.
     Теме вдруг показалось,  что  он  давно-давно уже видел где-то  вместе и
мать, и Томылина, и себя.
     - Здравствуй,  Тема,  - проговорил Томылин, ласково притянул его к себе
и, обняв его рукой, продолжал слушать Аглаиду Васильевну.
     - Я понимаю,  конечно, - говорила она, - и все-таки можно было бы иначе
устроить.  Все основано на форме,  на дисциплине,  на страхе старших уронить
как-нибудь свое достоинство, но из-за этого достоинство ребенка ни во что не
ставится  и  безжалостно попирается на  каждом  шагу  нашими  педагогами.  А
посмотрите  у   англичан!   Там  уже  десятилетний  мальчуган  сознает  себя
джентльменом. Я не о вас говорю... Ваши уроки совершенно отвечают тому, как,
по-моему,  должно быть поставлено дело.  И  я  не могу удержаться,  чтобы не
сказать,  monsieur  Томылин...  -  мать  посмотрела на  Тему,  на  мгновение
остановилась в  нерешительности,  вскинула  глазами  на  Томылина  и  быстро
продолжала по-французски:  -  ...чем  вы  влияете на  детей и  чем получаете
широкий доступ  к  их  сердцам:  вы  щадите чувство собственного достоинства
ребенка; он знает, что его маленькое самолюбие вам так же дорого, как и ваше
собственное.
     - Если приятна деятельность, то еще приятнее оценка ее...
     - Она приятна и необходима, по-моему. Поверьте, что мы, родители, ничем
не  повредили бы  вам,  если  б  имели  возможность почаще делиться с  вами,
учителями,  впечатлениями.  А в теперешнем виде ваша гимназия мне напоминает
суд,  в котором есть и председатель,  и прокурор,  и постоянный подсудимый и
только нет  защитника этого маленького и,  потому что  маленького,  особенно
нуждающегося в защитнике подсудимого...
     Томылин молча улыбнулся.
     - Ах,  какая  прелесть твой  Томылин,  -  сказала дорогой мать,  полная
впечатлений неожиданной встречи.
     Тема  был  счастлив за  своего учителя и  тоже переживал наслаждение от
бывшего свидания.
     - Мама, за что тебя у Бориса Борисовича благодарили?
     - Я предложила им переговорить с тетей Надей,  чтобы устроить одну дочь
классной дамой, а другую учительницей музыки.
     - В институте?
     - В институте.  Вот видишь, и не будут просить милостыню, если даже, не
дай бог, и умрет Борис Борисович...
     Теме   после  всего  пережитого  совсем  не   хотелось  приниматься  за
приготовление уроков для другого дня.
     Зина давно уже сидела за уроками,  а Тема все никак не мог найти нужной
ему  тетради.  Брат  и  сестра занимались в  маленькой комнатке,  всегда под
непосредственным  наблюдением  матери,   которая  обыкновенно  в  это  время
что-нибудь читала, сидя поодаль в кресле.
     Тема уже двадцатый раз рассеянно переходил от стола к этажерке,  где на
отдельной полке,  в  невозможном беспорядке,  в  контрасте с  полкой сестры,
валялась перепутанная, хаотическая куча книг и тетрадей.
     Зина не выдержала и, молча, бросив работу, наблюдала за братом.
     - Показать тебе,  Тема,  как ты ходишь? - спросила она и, не дожидаясь,
встала,  вытянула шею,  сделала бессмысленные глаза,  открыла рот,  опустила
руки  и  с  согнутыми коленками начала ходить бесцельно,  толкаясь от  одной
стенки к другой.
     Теме  решительно все  равно  было  как  ни  тянуть время,  лишь  бы  не
заниматься, и он с удовольствием смотрел на сестру.
     Мать, оторвавшись от чтения, строго прикрикнула на детей.
     - Мама, - проговорила Зина, - я уже полстраницы написала.
     - Моя тетрадь где-то  затерялась,  -  в  оправдание проговорил нараспев
Тема.
     - Сама затерялась? - строго спросила мать, опуская книгу.
     - Я ее вот здесь положил вчера,  - ответил Тема и при этом точно указал
место на своей полке, куда именно он положил.
     - Может быть, мне поискать тебе тетрадь?
     Тема сдвинул недовольно брови и уже сосредоточенно стал искать тетрадь,
которую и вытащил наконец из перепутанной кучи.
     - Я ее сам закинул, - проговорил он улыбаясь.
     На некоторое время воцарилось молчание.
     Тема  погрузился в  писание и  с  чувством начал  выводить буквы,  или,
вернее, невозможные каракули.
     Зина, вскинув глазами на брата, так и замерла в наблюдательной позе.
     - Тема, показать тебе, как ты пишешь?
     Тема  с  удовольствием оставил свое писание и,  предвкушая наслаждение,
уставился на сестру.
     Зина, расставив локти как можно шире, совсем легла на стол, высунула на
щеку язык, скосила глаза и застыла в такой позе.
     - Неправда, - проговорил сомнительно Тема.
     - Мама, Тема хорошо сидит, когда пишет?
     - Отвратительно.
     - Правда - похоже?
     - Хуже даже.
     - А, что? - торжествующе обратилась Зина к брату.
     - А зато я быстрее тебя стихи учу, - ответил Тема.
     - И вовсе нет.
     - Ну, давай пари: я только два раза прочитаю и уж буду знать на память.
     - Вовсе не желаю.
     - Зато через час и забудешь,  -  проговорила мать,  -  а Зина всю жизнь
будет помнить. Надо учить так, как Зина.
     - А, что? - обрадовалась Зина.
     - Ну да, если б я все так учил, как ты, - проговорил самодовольно Тема,
помолчав, - я бы давно уж дураком был.
     - Мама, слышишь, что он говорит?
     - Это почему? - спросила мать.
     - Это папа говорил.
     - Кому говорил?
     - Дяде Ване.  Если б я,  говорит,  все учил,  что надо,  - я бы и вышел
таким дураком, как ты.
     - А дядя Ваня что же сказал?
     - А дядя Ваня рассмеялся и говорит:  ты умный, оттого ты и генерал, а я
не генерал и глупый...  Нет, не так: ты генерал потому, что умный... Нет, не
так...
     - То-то  -  не так.  Слушаешь,  не понимаешь и  выдергиваешь,  что тебе
нравится. И выйдешь недоучкой.
     Опять водворилось молчание.
     - Зато я играю лучше тебя, - проговорила Зина.
     - Это бабья наука, - ответил пренебрежительно Тема.
     Зина озадаченно промолчала и принялась опять писать.
     - А  как же Кравченко?  -  вдруг спросила она,  вспомнив своего учителя
музыки. - Он, значит, баба?
     - Баба, - ответил уверенно Тема, - оттого у него и борода не растет.
     - Мама, это правда? - спросила Зина.
     - Глупости,  -  ответила мать.  -  Не видишь, разве, что он смеется над
тобою?
     - У  него  и  хвостик есть,  вот  такой маленький,  -  проговорил Тема,
показывая рукой размер хвоста.
     - Мама?!
     - Тема, перестань глупости говорить.
     Тема смолк, но продолжал показывать руками размеры хвоста.
     - Мама?!
     - Тема, что я сказала?
     - Я ничего не говорю.
     - Он показывает руками - какой хвостик.
     - Еще одно слово,  - и я вас обоих в угол поставлю, - не глядя на Тему,
ответила мать.
     Он  безбоязненно опять  показал  Зине  размеры хвоста.  Зина  мгновенно
подумала и в отместку высунула язык.  Тема в долгу не остался и начал делать
ей гримасы.  Зина отвечала тем же,  и  некоторое время они усердно старались
перещеголять друг  друга в  этом  искусстве.  Тема  окончательно взял  верх,
скорчив такое лицо, что Зина не выдержала и фыркнула.
     - Тема,  садись за маленький столик спиною к  Зине и не смей вставать и
поворачиваться, пока не кончишь уроков. Стыдись! Ленивый мальчик.
     Водворилась тишина,  и  Тема  наконец благополучно кончил свои занятия.
Последнюю латинскую фразу  ему  лень  было  учить,  и  он,  отвечая матери и
указывая,  до  каких пор ему было задано,  показал пальцем до  выпущенных им
предлогов.  Вообще поверка по латинскому языку была слаба;  мать в нем знала
меньше Темы и познакомилась с языком при помощи самого же Темы, с целью хоть
как-нибудь проверять занятия своего ленивого сына.  Но  это приносило скорее
вред,  чем пользу,  и Тема,  ради одного школьничества,  часто морочил мать,
смотря на  нее  как  на  подготовительную для себя школу по  части надувания
более опытных своих учителей.
     Когда уроки кончились,  Тема, посмотрев на часы, с наслаждением подумал
об остающемся до сна часе, совершенно свободном от всяких забот. Он заглянул
в темную переднюю и, заметив там Еремея, топившего соломой печь, через ворох
соломы перебрался к нему и,  сев рядом с ним, стал, как и Еремей, смотреть в
ярко горевшую печь.  Все новая и  новая солома быстро исчезала в огне.  Тема
усердно  помогал  Еремею  задвигать  солому  и   с  интересом  ждал,   когда
потемневшая печь  справится с  новой  порцией.  Вот  только искры  да  пепел
сквозят через свежую охапку, и кажется, никогда она не загорится; вот как-то
лениво вспыхнуло в одном,  другом,  третьем месте,  и,  охваченная вдруг вся
сразу,  солома с  страшной,  откуда-то  взявшеюся силой  огня  уже  рвется и
исчезает бесследно в пожирающем ее пламени. Ярко и тепло до боли.
     И опять оба, и Еремей и Тема, ждут нового взрыва.
     - Еремей, ты от брата получил письмо из деревни?
     - Получил, - отвечает Еремей.
     - Что он пишет?
     - Пишет, что, слава богу, урожай был. Четвертую лошадь купили.
     Еремей  оживляется и  рассказывает Теме  о  земле,  посеве,  хозяйстве,
которое совместно с ним ведет брат.
     - Вот,  к  празднику,  если бог даст,  попрошусь у  папы в  деревню,  -
говорит Еремей.
     - Как, на елке не будешь?
     Еремей снисходительно улыбается и говорит:
     - Там же ж у меня рыдня - сваты, дружки...
     - Ты кого больше всех любишь?
     - Я всех люблю.
     И  от сладкой мысли свидания у Еремея рисуются приятные сердцу картины:
повязанные головы хохлуш,  хустки,  тяжелые чеботы, расписная хата, на столе
вареники,  галушки, горилка, а за столом разгоревшиеся, добродушные, веселые
и "ледащие лыца" Грицко, Остапов, Дунь и Марусенек.
     - Как ты думаешь, Еремей, мне что подарят на елку?
     Еремей  оставляет мечты  и  внимательно смотрит своим  одним  глазом  в
огонь:
     - Мабуть, ружье?
     - Настоящее?
     - Настоящее, должно буть, - нерешительно говорит Еремей.
     - Вот,  Темочка,  -  говорит подошедшая и присевшая Таня,  - вырастайте
скорей да в офицеры поступайте... сабля сбоку, усики такие...
     - Я  не буду офицером,  -  равнодушно говорит Тема,  задумчиво смотря в
огонь.
     - Отчего не будете? Офицерам хорошо.
     И Еремей соглашается, что офицерам хорошо.
     - Енералом будете, як папа ваш.
     - Мама не хочет, чтобы я был офицером.
     - А вы попросите.
     - Не хочу. Я ученым буду... как Томылин.
     - Не люблю я их;  я одного учителя видала, - такой некрасивый, худой...
Военный лучше... усики.
     - У меня тоже будут усы,  - говорит Тема и старается посмотреть на свою
верхнюю губу.
     Таня смотрит и целует его. Тема недовольно отстраняется.
     - Зачем ты целуешь?
     - Скорее расти будут усы...
     - Отчего скорее?
     Таня молча смотрит лукаво на Еремея и  улыбается.  Тема переводит глаза
на Еремея, который тоже загадочно улыбается и весело глядит в печку.
     - Еремей, отчего?
     - Да так,  она шуткует,  -  говорит Еремей и  медленно встает,  так как
топка печки кончилась.
     Тема тоже встает и идет.
     В  столовой Зина,  придвинув свечку,  осторожно держит над  ней  сахар,
который тает  и  желтыми прозрачными каплями падает на  ложку,  которую Зина
держит другой рукой.
     Наташа, Сережа и Аня внимательно следят за каждою каплей.
     - И я, - говорит Тема, бросаясь к сахарнице.
     - Тема, это для Наташи, у нее кашель, - протестует Зина.
     - У  меня тоже кашель,  -  отвечает Тема и  с сахаром и ложкой лезет на
стол. Он усаживается с другой стороны свечи и делает то же, что Зина.
     - Тема,  если  ты  только меня толкнешь,  я  отниму свечку...  Это  моя
свечка.
     - Не толкну,  -  говорит Тема, весь поглощенный работой, с высунутым от
усердия языком.
     У Темы на ложку падают какие-то совсем черные,  пережженные, с копотью,
капли.
     - Фу, какая гадость, - говорит Зина.
     Маленькая компания весело хохочет.
     - Ничего,  -  отвечает Тема,  -  больше будет...  - И он с наслаждением
набивает себе рот леденцами в саже.
     - Дети, спать пора, - говорит мать.
     Тема,  Зина и вся компания идут к отцу в кабинет,  целуют у него руку и
говорят:
     - Папа, покойной ночи.
     Отец  отрывается  от  работы  и  быстро,  озабоченно одного  за  другим
рассеянно крестит.
     Тема у себя в комнате молится перед образом богу.
     Медленно,  где-то за окном,  с каким-то однообразным отзвуком, капля за
каплей падает с  крыши вода на каменный пол террасы.  "День,  день,  день" -
раздается в  ушах Темы.  Он прислушивается к  этому звонку,  смотрит куда-то
вперед и,  забыв давно о  молитве,  весь потонул в  ощущениях прожитого дня:
Еремей, Кейзеровна, дочка Бориса Борисовича, Томылин с матерью...
     "Вот хорошо,  если б  Томылин был мой отец",  -  думает вдруг почему-то
Тема.
     Эта  откуда-то  взявшаяся мысль  тут  же  неприятно передергивает Тему.
Томылин  в  эту  минуту  как-то  сразу  делается ему  чужим,  и  взамен  его
выдвигается образ сурового, озабоченного отца.
     "Я  очень люблю папу,  -  проносится у  него приятное сознание сыновней
любви. - И маму люблю, и Еремея, и Бориса Борисовича, всех, всех".
     - Артемий Николаевич,  -  заглядывает Таня, - ложитесь уже, а то завтра
долго будете спать...
     Тема неприятно оторван.
     Да,  завтра опять вставать в гимназию; и завтра, и послезавтра, и целый
ряд скучных, тоскливых дней...
     Тема тяжело вздыхает.


        VIII

        ИВАНОВ

     Через несколько дней Борис Борисович умер. Мать его и тетка поступили в
приют,  жена и старшая дочь, заботами Аглаиды Васильевны, попали в институт,
жена -  экономкой,  дочь -  классной дамой.  Младшую дочь Аглаида Васильевна
взяла к  себе,  а  бывшую у  нее фрейлейн устроила надзирательницею детского
приюта.
     На  место Бориса Борисовича пришел толстый,  краснощекий молодой немец,
Роберт Иванович Клау.
     Ученики сразу почувствовали, что Роберт Иванович - не Борис Борисович.
     Дни  пошли  за  днями,  бесцветные своим  однообразием,  но  сильные  и
бесповоротные своими общими результатами.
     Тема как-то незаметно сошелся с своим новым соседом, Ивановым.
     Косые  глаза  Иванова,  в  первое время неприятно поражавшие Тему,  при
более близком знакомстве начали производить на него какое-то манящее к себе,
особенно сильное впечатление.  Тема не  мог  дать отчета,  что  в  них  было
привлекательного:  глубже ли  взгляд казался,  светлее ли как-то был он,  но
Тема так поддался очарованию, что стал и сам косить, сначала шутя, потом уже
не замечая, как глаза его сами собою вдруг скашивались.
     Матери стоило большого труда отучить его от этой привычки.
     - Что ты уродуешь свои глаза? - спрашивала она.
     Но  Тема,  чувствуя себя похожим в  этот момент на  Иванова,  испытывал
бесконечное наслаждение.
     Иванов незаметно втянул Тему в сферу своего влияния.
     Вечно  тихий,  неподвижный,  никого  не  трогавший,  как-то  равнодушно
получавший единицы и пятерки, Иванов почти не сходил с своего места.
     - Ты  любишь страшное?  -  тихо  спросил однажды,  закрывая рукою  рот,
Иванов во время какого-то скучного урока.
     - Какое страшное? - повернулся к нему Тема.
     - Да тише,  -  нервно проговорил Иванов,  -  сиди так,  чтобы незаметно
было, что ты разговариваешь. Ну, про страшное: ведьм, чертей...
     - Люблю.
     - В каком роде любишь?
     Тема подумал и ответил:
     - Во всяком роде.
     - Я расскажу тебе про один случай в Испании.  Да не поворачивайся же...
сиди,  как будто слушаешь учителя. Ну, так. В одном замке в Испании пришлось
как-то заночевать одному путешественнику...
     У Темы по спине уже забегали мурашки от предстоящего удовольствия.
     - Его предупреждали,  что в  замке происходит по ночам что-то страшное.
Ровно в двенадцать часов отворялись все двери...
     У Темы широко раскрылись глаза.
     - Опусти глаза!..  Что  ты  смотришь так?..  Заметят...  Когда  страшно
сделается,  смотри в книгу!..  Вот так.  Ровно в двенадцать часов отворялись
сами  собою  двери,   зажигались  все  свечи,  и  в  самой  дальней  комнате
показывалась вдруг высокая, длинная фигура, вся в белом... Смотри в книгу...
Я брошу рассказывать.
     Тема, как очарованный, слушал.
     Он любил эти страшные рассказы,  неистощимым источником которых являлся
Иванов.  Бывало, скажет Иванов во время рекреации: "Не ходи сегодня во двор,
буду рассказывать".  И Тема,  как прикованный,  оставался на месте. Начнет и
сразу захватит Тему. Подопрется, бывало, коленом о скамью и говорит, говорит
- так  и  льется  у  него.  Смотрит  на  него  Тема,  смотрит на  маленький,
болтающийся в  воздухе  порыжелый сапог  Иванова,  на  лопнувшую кожу  этого
сапога;   смотрит  на  едва  выглядывающий,  засаленный,  покрытый  перхотью
форменный воротничок;  смотрит в  его добрые светящиеся глаза и  слушает,  и
чувствует,  что любит он Иванова,  так любит,  так жалко ему почему-то этого
маленького, бедно одетого мальчика, которому ничего, кроме его рассказов, не
надо, - что готов он, Тема, прикажи ему только Иванов, все сделать, всем для
него пожертвовать.
     - Как много ты  знаешь!  -  сказал раз Тема,  -  как ты  все это можешь
выдумать?
     - Какой ты  смешной,  -  ответил Иванов.  -  Разве это моя фантазия?  Я
читаю.
     - Разве такие вещи печатают?
     - Конечно, печатают. Ты читаешь что-нибудь?
     - Как читаю?
     - Ну, как читаешь? Возьмешь какой-нибудь рассказ, сядешь и читаешь.
     Тема удивленно слушал Иванова.  В  его голове не вмещалось,  чтоб можно
было добровольно, без урока, сидеть и читать.
     - Ты  вот  попробуй,  когда-нибудь я  принесу тебе  одну  занимательную
книжку... Только не порви.


     Во втором классе Тема уже читал Гоголя, Майн-Рида, Вагнера и втянулся в
чтение.  Он любил,  придя из гимназии,  под вечер, с куском хлеба, забраться
куда-нибудь в  каретник,  на  чердак,  в  беседку -  куда-нибудь подальше от
жилья, и читать, переживая все ощущения выводимых героев.
     Он  познакомился с  Ивановым по  дому и,  узнав его  жизнь,  еще больше
привязался к нему. Добрый, кроткий с теми, кого он любил, Иванов был круглый
сирота,  жил у  богатых родственников,  помещиков,  но как-то заброшенно,  в
стороне от всей квартиры,  в маленькой,  возле самой кухни, комнатке. К нему
никто не заглядывал,  он тоже не любил ходить в общие комнаты и всегда почти
просиживал один у себя.
     - Тебе он нравится, мама? - приставал Тема по сто раз к своей матери и,
получая утвердительный ответ, переживал наслаждение за своего друга. - Мама,
скажи, что тебе больше всего в нем нравится?
     - Глаза.
     - Правда,  глаза?  Знаешь,  мама,  его  мать умерла перед тем,  как  он
поступил в  гимназию.  Я  видел  ее  портрет.  Она  казачка,  мама...  Такая
хорошенькая...  Он на груди в  маленьком медальоне носит ее портрет.  Он мне
показывал,  только сказал,  чтобы я никому ничего не говорил. Ты тоже, мама,
никому не говори. Ах, мама, если б ты знала, как я его люблю!
     - Больше мамы?
     Тема сконфуженно опускал голову и нерешительно произносил:
     - Одинаково...
     - Глупый ты мальчик! - улыбаясь, говорила мать.
     - Мама,  он говорит, чтобы летом я ехал к ним в деревню. Там у них пруд
есть,  рыбу  будем ловить,  сад  большой;  у  него большой кожаный диван под
окнами,  и вишни прямо в окно висят.  У дяди его пропасть книг...  Мы вдвоем
запремся и будем читать. Пустишь меня, мама?
     - Если перейдешь в третий класс - пущу.
     - Ах, вот счастье будет! Я тебе привезу много вишен. Хорошо?
     - Хорошо, хорошо. Пора уж заниматься.
     - Так не хочется... - говорил Тема, сладко потягиваясь.
     - А в деревню хочется?
     - Хочется, - смеялся Тема.
     Иногда  утром,  когда  Теме  не  хотелось вставать,  когда  почему-либо
перспектива идти в  гимназию не представляла ничего заманчивого,  Тема вдруг
вспоминал своего друга,  и сладкое чувство охватывало его,  - он вскакивал и
начинал одеваться.  Он  переживал наслаждение от  мысли,  что  опять  увидит
Иванова, который уж будет ждать его и весело сверкнет своими добрыми черными
глазами из-под  мохнатой шапки  волос.  Поздороваются друзья,  сядут поближе
друг  к  другу  и  радостно будут улыбаться Корневу,  который,  грызя ногти,
насмешливо скажет:
     - Сто лет не видались... Поцелуйтесь на радостях.
     В такие минуты Тема считал себя самым счастливым человеком.


        IX

        ЯБЕДА

     Но ничто не вечно под луною.  И дружба Темы с Ивановым прекратилась,  и
мечты о  деревне не  осуществились,  и  на самое воспоминание об этих лучших
днях из детства Темы жизнь безжалостно наложила свою гадливую печать, как бы
в отместку за доставленное блаженство.
     Учитель французского языка,  Бошар,  скромно начавший карьеру с кучера,
сохранивший свою представительную фигуру, заседал на своем учительском месте
так же величественно и добродушно, как в былые дни восседал на козлах своего
фиакра.  Как прежде, бывало, он по временам стегал свою клячу длинным бичом,
так и теперь, от времени до времени, он хлопал своей широкой, пухлой ладонью
и кричал громким равнодушным голосом:
     - Voyons, voyons dons!*
     ______________
     * Эй, вы, потише! (франц.)

     Однажды,  по заведенному порядку, шел урок Бошара. Очередной переводил,
остальной  класс   был   в   каком-то   среднем  состоянии  между   сном   и
бодрствованием.
     В  маленькое,  круглое окошко класса,  проделанное в  дверях,  заглянул
чей-то глаз.
     Вахнов сложил машинально кукиш,  полюбовался им  сначала сам,  а  затем
предложил полюбоваться и смотревшему в окошечко.
     При всем своем добродушии Иван Иванович, который и смотрел в окошко, не
вытерпел и, отворив дверь, пригласил Вахнова к директору.
     Вахнов струсил и  стал божиться,  что это не он.  В подтверждение своих
слов он  сослался на  Бошара,  будто бы  видевшего,  как он,  Вахнов,  сидел
смирно.
     Бошар, видевший все и с любопытством естествоиспытателя наблюдавший сам
зверька низшей расы -  Вахнова, проговорил с пренебрежением удовлетворенного
наблюдателя:
     - Allez, allez, bete animal!*
     ______________
     * Пошел, пошел, глупое животное! (франц.)

     Вахнов скрепя сердце пошел за  Иваном Ивановичем в  коридор,  но  когда
дверь затворилась и  они остались одни с  глазу на  глаз,  Вахнов,  не долго
думая, встал на колени и проговорил:
     - Иван Иванович, не губите меня! Директор исключит за это, а отец убьет
меня. Честное слово, я говорю правду: вы знаете моего отца.
     Иван  Иванович хорошо знал отца Вахнова,  который был  в  полном смысле
слова зверь по свирепости и крутости нрава.  Он славился на весь город этими
своими качествами,  наряду,  впрочем,  и  с другими,  признанными обществом:
идеальной честностью и беззаветным мужеством.
     - Встаньте скорей! - сконфуженно и растерянно заговорил Иван Иванович и
сам бросился поднимать Вахнова.
     Вахнов,  для усиления впечатления, вставая, чмокнул надзирателя в руку.
Иван  Иванович,  окончательно растерявшись,  опрометью бросился от  Вахнова,
отмахиваясь и  отплевываясь на  ходу.  Вахнов,  постояв немного в  коридоре,
снова вошел в класс.
     Какими-то   судьбами  эта  история  все-таки  дошла  до  директора,   и
педагогическим советом Вахнов был приговорен к  двухнедельному аресту по два
часа каждый день.
     Убедившись,  что донес не Иван Иванович,  Вахнов остановился на Бошаре,
как на единственном человеке,  который мог донести.  Это было и общее мнение
всего класса. Хотя и не горячо, но почти все высказывали порицание Бошару.
     "Идиот" Вахнов на  мгновение приобрел если не уважение,  то сочувствие.
Это  сочувствие пробудило в  Вахнове затоптанное сперва  отцом,  а  потом  и
гимназией давно  уже  спавшее  самолюбие.  Он  испытал  сладкое нравственное
удовлетворение,  которое чувствует человек от сочувствия к нему общества. Но
что-то говорило ему,  что это сочувствие ненадежное и, чтоб удержать его, от
него,  Вахнова,  требовалось что-то такое,  что заставило бы навсегда забыть
его прошлое.
     Бедная голова Вахнова,  может быть,  в  первый раз в жизни,  была полна
другими  мыслями,   чем  те,   какие  внушало  ей  здоровое,  праздное  тело
пятнадцатилетнего отупевшего отрока.  Его  мозги тяжело работали над трудной
задачей, с которой он и справился наконец.
     За  мгновение до  прихода Бошара Вахнов не удержался,  чтобы не сказать
Иванову и  Теме  (по  настоянию Иванова они  и  во  втором классе продолжали
сидеть втроем и  по-прежнему на последней скамейке) о  том,  что он всунул в
стул, на который сядет Бошар, иголку.
     Так  как  на  лицах Иванова и  Темы  изобразился какой-то  ужас  вместо
ожидаемого одобрения, то Вахнов на всякий случай проговорил:
     - Только выдайте!
     - Мы не выдадим,  но не потому, что испугались твоих угроз, - ответил с
достоинством Иванов, - а потому, что к этому обязывают правила товарищества.
Но это такая гнусная гадость...
     Тема только взглядом ответил на  так  отчетливо выраженные Ивановым его
собственные мысли.
     Спорить было поздно.  Бошар уже входил,  величественный и спокойный. Он
поднялся на возвышение, стал спиной к стулу, не спеша положил книги на стол,
оглянул  взглядом сонного  орла  класс  и,  раздвигая слегка  фалды,  грузно
опустился.
     В  то же мгновение он вскочил,  как ужаленный,  с пронзительным криком,
нагнулся и стал щупать рукой стул.  Разыскав иголку, он вытащил ее с большим
трудом из сиденья и бросился из класса*.
     ______________
     *  Прошу читателя иметь в  виду,  что речь идет о гимназии в отдаленное
время, т.е. 20 лет тому назад. (Прим. Н.Г.Гарина-Михайловского.)

     Совершенно бледный,  с  провалившимися вдруг  куда-то  внутрь  глазами,
откуда  они  горели  огнем,  влетел  в  класс  директор и  прямо  бросился к
последней скамейке.
     - Это не я! - прижатый к скамье, в диком ужасе закричал Тема.
     - Кто?! - мог только прохрипеть директор, схватив его за руку.
     - Я не знаю! - ответил высоким визгом Тема.
     Рванув Тему за руку,  директор одним движением выдернул его в  проход и
потащил за собой.
     Тема каким-то вихрем понесся с ним по коридору.  Как-то тупо застыв, он
безучастно  наблюдал  ряды  вешалок,  шинелей,  грязную  калошу,  валявшуюся
посреди коридора...  Он  пришел в  себя,  только очутившись в  директорской,
когда его слух поразил зловеще щелкнувший замок запиравшейся на ключ двери.
     Смертельный ужас охватил его, когда он увидел, что директор, покончив с
дверью, стал как-то тихо, беззвучно подбираться к нему.
     - Что вы хотите со мной делать?!  - неистово закричал Тема и бросился в
сторону.
     В  то же мгновение директор схватил его за плечо и  проговорил быстрым,
огнем охватившим Тему шепотом:
     - Я ничего не сделаю, но не шутите со мною: кто?!
     Тема  помертвелыми глазами,  застыв  на  месте,  с  ужасом  смотрел  на
раздувавшиеся ноздри директора.
     Впившиеся черные горящие глаза ни  на  мгновение не  отпускали от  себя
широко раскрытых глаз Темы.  Точно что-то, помимо воли, раздвигало ему глаза
и  входило через них властно и сильно,  с мучительной болью вглубь,  в Тему,
туда...  куда-то далеко,  в  ту глубь,  которую только холодом прикосновения
чего-то чужого впервые ощущал в себе онемевший мальчик...
     Ошеломленный,  удрученный,  Тема почувствовал,  как он точно погружался
куда-то...
     И вот, как жалобный подсвист в бурю, рядом с диким воем зазвучали в его
ушах и  посыпались его бессвязные,  слабеющие слова о пощаде,  слова мольбы,
просьбы  и  опять  мольбы  о  пощаде  и  еще...   ужасные,  страшные  слова,
бессознательно слетевшие  с  помертвелых  губ...  ах!  более  страшные,  чем
кладбище и черная шапка Еремея,  чем розги отца,  чем сам директор, чем все,
чтобы то ни было на свете. Что смрад колодца?! Там, открыв рот, он больше не
чувствовал его... От смрада души, охватившего Тему, он бешено рванулся.
     - Нет!  Нет!  Не хочу!  -  с безумным воплем бесконечной тоски бросился
Тема к вырвавшему у него признание директору.
     - Молчать!    -    со   спокойным,   холодным   презрением   проговорил
удовлетворенный директор и,  втолкнув Тему в соседнюю комнату,  запер за ним
дверь.
     Оставшись один,  Тема как-то бессильно, тупо оглянулся, точно отыскивая
потерявшуюся связь событий.  Затихавшие в  отдалении шаги директора дали ему
эту связь. Ослепительной, мучительной болью сверкнуло сознание, что директор
пошел за Ивановым.
     - И-и!  -  ухватил себя  ногтями за  щеки  Тема  и  завертелся волчком.
Натолкнувшись на  что-то,  он так и  затих,  охваченный какой-то бесконечной
пустотой.
     В  соседнюю комнату опять  вошел директор.  Снова раздался его  бешеный
крик.
     Тема  пришел в  себя и  замер в  томительно напряженном ожидании ответа
Иванова.
     - Я не могу...  -  тихой мольбой донеслось к Теме, и сердце его сжалось
мучительной болью.
     Опять загремел директор, и новый залп угроз оглушил комнату.
     - Я не могу,  я не могу... - доносился как будто с какой-то бесконечной
высоты до слуха Темы быстрый, дрожащий голос Иванова. - Делайте со мной, что
хотите, я приму на себя всю вину, но я не могу выдать...
     Наступило гробовое молчание.
     - Вы  исключаетесь  из  гимназии,   -  проговорил  холодно  и  спокойно
директор.  -  Можете отправляться домой.  Лица с таким направлением не могут
быть терпимы.
     - Что ж  делать?  -  ответил раздраженно Иванов,  -  выгоняйте,  но  вы
все-таки не заставите меня сделать подлость.
     - Вон!!
     Тема уже ничего не чувствовал. Все как-то онемело в нем.
     Через  полчаса  состоялось  определение педагогического совета.  Вахнов
исключался.  Родным Иванова предложено было добровольно взять его.  Карташев
наказывался на  неделю оставаться во  время  обеда в  гимназии по  два  часа
каждый день.
     Теме приказали идти в класс,  куда он и пошел,  подавленный, униженный,
тупой,  чувствуя отвращение и  к  себе,  и  к  директору,  и  к самой жизни,
чувствуя одно бесконечное желание,  чтобы жизнь отлетела сразу,  чтобы сразу
перестать чувствовать.
     Но жизнь не отлетает по желанию, чувствовать надо, и Тема почувствовал,
решившись поднять наконец глаза на товарищей,  что нет Иванова, нет Вахнова,
но  есть он,  ябеда и  доносчик,  пригвожденный к  своему позорному месту...
Неудержимой болью охватила его  мысль о  том светлом,  безвозвратно погибшем
времени, когда и он был чистым и незапятнанным; охватило его горькое чувство
тоски, зачем он живет, и рыдания подступили к его горлу.
     Но  он  удержал  их,  и  только  какой-то  тихий,  жалобный писк  успел
вырваться из  его горла,  писк,  замерший в  самом начале.  Что-то  забытое,
напомнившее Теме Жучку в колодце, мелькнуло в его голове...
     Тема быстро, испуганно оглянулся... Но никто не смотрел на него.


     Передавая дома эту историю, Тема скрыл, что выдал товарища.
     Отец, выслушав, проговорил:
     - Иначе ты и не мог поступить...  И без наказания нельзя было оставить;
Вахнова давно пора было выгнать; Иванов, видно, за что-нибудь намечен, а ты,
как  меньше  других  виноватый,  поплатился  недельным  наказанием.  Что  ж?
отсидишь.
     Сердце Темы тоскливо ныло,  и,  еще более униженный, он стоял и не смел
поднять глаз на отца и мать.
     Аглаида Васильевна ничего не сказала и ушла к себе.
     Не  дотронувшись  почти  до  еды,  Тема  тоскливо  ходил  по  комнатам,
отыскивая такие,  в  которых  никого  не  было,  и,  останавливаясь у  окон,
неподвижно,  без  мысли,  замирал,  смотря куда-то.  При  малейшем шорохе он
быстро отходил от своего места и испуганно оглядывался.
     Когда  наступили  сумерки,   ему  стало  еще  тяжелее,   и   он  как-то
бессознательно потянулся к  матери.  Он  рассмотрел ее  возле окна  и  молча
подошел.
     - Тема,   расскажи  мне,   как  все  было...   -   мягко,  ласково,  но
требовательно-уверенно проговорила мать.
     Тема замер и почувствовал, что мать уже догадалась.
     - Все расскажи.
     Этот  ласковый,  вперед прощающий голос  охватил Тему  какой-то  жгучей
потребностью - все до последнего передать матери.
     Передав истину, Тема горько оборвал рассказ и униженно опустил голову.
     - Бедный мой мальчик,  - произнесла охваченная той же тоской унижения и
горечи мать.
     Тема облокотился на спинку ее кресла и тихо заплакал.
     Мать молча вытирала капавшие по его щекам слезы. Собравшись с мыслями и
дав время успокоиться сыну, она сказала:
     - Что  делать?  Если  мы  видим  свои  недостатки и  если,  замечая их,
стараемся исправиться, то и ошибки наши уже являются источниками искупления.
Сразу ничего не  приходит.  Все достается тяжелой борьбой в  жизни.  В  этой
борьбе  ты  уже  нашел  сегодня одну  свою  слабую сторону...  Когда  будешь
молиться,  попроси у  бога,  чтобы он послал тебе твердость и крепкую волю в
минуты страха и опасности.
     - Ах,  мама, как я вспомню про Иванова, как вспомню... так бы, кажется,
и умер сейчас.
     Мать молча гладила голову сына.
     - Ну, а если б ты пошел к нему? - спросила она ласково.
     Тема не сразу ответил.
     - Нет,  мама,  не могу, - сказал он дрогнувшим голосом. - Когда я знаю,
что больше не увижу его...  так жалко...  я так люблю его...  а как подумаю,
что пойду к нему... я больше не люблю его, - тоскливо докончил Тема, и слезы
опять брызнули из его глаз.
     - Ну  и  не  надо,  не  ходи.  Когда-нибудь в  жизни,  когда ты выйдешь
хорошим,  честным человеком,  бог даст,  ты встретишься с ним и скажешь ему,
что если ты вышел таким,  то оттого,  что ты всегда думал о нем и хотел быть
таким же честным, хорошим, как он. Хорошо?
     Тема  молча  вздохнул  и  задумался.   Мать  тоже  замолчала  и  только
продолжала ласкать своего не устоявшего в первом бою сына.
     Вечером,  в кровати, Тема осторожно поднял голову и убедившись, что все
уже спят,  беззвучно спустился на пол и,  весь проникнутый горячим экстазом,
охваченный каким-то особенным,  так редко, но с такой силой посещающим детей
огнем веры, - жарко молился, прося бога послать ему силы ничего не бояться.
     И вдруг,  среди молитвы,  Тема вспомнил Иванова,  его добрые глаза, так
ласково,  доверчиво смотревшие на него,  вспомнил, что больше его никогда не
увидит...  и,  как-то завизжавши от боли,  впился зубами в подушку и замер в
безысходной тоске...


        X

        В АМЕРИКУ

     Тоскливо,  холодно и неприветно потекла гимназическая жизнь Темы. Он не
мог  выносить классной комнаты -  этой  свидетельницы его  былого  счастья и
падения,  хотя  между  товарищами  Тема  и  встретил  неожиданную  для  него
поддержку. Через несколько дней после тяжелого одиночества Касицкий, подойдя
и улегшись на скамейку перед Темой,  подперев подбородок рукой,  спросил его
ласково и сочувственно, смотря в глаза:
     - Как это случилось, что ты выдал? Струсил?
     - Черт его знает, как это вышло, - заговорил Тема, и слезы подступили к
его глазам, - раскричался, затопал, я и не помню...
     - Да, это неприятно... Ну, теперь ученый будешь...
     - Теперь пусть попробует,  -  вспыхнул Тема, и глаза его сверкнули, - я
ему, подлецу, в морду залеплю...
     - Вот как... Да, свинство, конечно... Жалко Иванова?
     - Эх, за Иванова я полжизни бы отдал!
     - Конечно...  водой ведь вас,  бывало,  не разольешь. А моя-то сволочь,
Яковлев, радуется.
     Каждый день Касицкий подсаживался к  Теме и  с  удовольствием заводил с
ним разговоры.
     - Послушай, - предложил однажды Касицкий, - хочешь, я пересяду к тебе?
     Тема вспыхнул от радости.
     - Ей-богу... у меня там такая дрянь...
     И  Данилов все чаще и чаще стал оглядываться на Тему.  Данилов подолгу,
стараясь это делать незаметно,  вдумчиво всматривался в бледное,  измученное
лицо "выдавшего", и в душе его живо рисовались муки, которые переживал в это
время Тема.  Чувство стыдливости не  позволяло ему  выразить Теме прямо свое
участие,  и он ограничивался тем, что только как-то особенно сильно жал, при
встрече утром,  руку Темы и краснел. Тема чувствовал расположение Данилова и
тоже украдкой смотрел на него и быстро отводил глаза,  когда Данилов замечал
его взгляд.
     - Ты куда?  -  спросил Данилов Касицкого,  который с ворохом тетрадей и
книг несся весело по классу.
     - А вот, перебраться задумал...
     Эта мысль понравилась Данилову;  он  весь урок что-то  соображал,  а  в
рекреацию,  подойдя решительно к  Тем