Заезжал еще проездом  из Саратова в Москву актер Докучаев, тот самый, о
котором Сухово-Кобылин гово-рит в "Свадьбе Кречинского": "После докучаевской
треп-ки не жить".

        x x x

     Сезон  прошел  прекрасно.  К  Григорьеву приезжали зна-менитые актеры и
приходили актерики  маленькие, актеры-щеголи и актеры-пропойцы, и всем  было
место и отече-ский прием.
     -- Садись, обедай и живи.
     Как в сечь  запорожскую  являлись. Ели из общей чаш-ки, пили чай вокруг
огромнейшего самовара  в прикуску,  и никаких интриг в труппе  Григорьева не
бывало никогда. Кто был в состоянии, переезжал в номера, а беднота жи-ла при
театре в уборных  или в подвале, чередовалась вы-ходить в город  в  ожидании
пальто или шубы, которые были общие. Две шубы и  два пальто для  актеров. На
са-поги   и  калоши  Григорьев  выдавал   записки  в  магазины,  по  которым
предъявителю  отпускалось  требуемое,   а  потом  стоимость   вычиталась  из
жалованья.   Шляпы,   конечно,  брались   из   реквизита.  "Чужим"  актерам,
приглашенным  на условиях (контрактов Григорьев не заключал,  ему все верили
на  слово),  жившим  семейно  в  номерах, жалованье  платилось  аккуратно, а
пришедшим только  записывалось, вычитывалось  за еду и одежду,  а отдавалось
после сезо-на. И никто  не требовал, зная  одно,  что у Григория  Ива-новича
всегда  есть  место всякому актеру  без  ангажемента  и  всегда у  него есть
возможность  пережить  тяжелое  вре-мя. По  его адресу посылались телеграммы
актерам, и от него они уезжали на места, всегда дружески расставаясь. Только
насчет наличных денег Григорий Иванович был скуповат.
     --  Все равно пропьют-с. Сколько ни  давай! -- говорил он и, сказать по
чести, он был прав: пропьются в сезон, а выехать не с чем.
     Всегда и всем Григорий Иванович говорит  "ты", но  когда у него просили
денег, обращался на "вы". И для каждого у него была определенная стоимость и
разные ко-шельки.
     -- Григорий Иванович, дайка мне сто рублей,-- про-сит Волгин.
     --  Шутите-с.  На  что это  вам-с?  Я  вас  одел-с,  сапожки-с  вам  со
скрипом... к губернатору с визитом ездили в моем сюртуке. На что же вам-с?
     И лезет в правый карман за кошельком.
     -- Вот, видите-с, две красненькие. Одну дам вам, а одну себе-с!
     И  как ни торговался  Волгин,  больше  красненькой и  получить  не мог.
Сережа Евстигнеев просит пять рублей.
     -- Это вам куда-с? Таких денег у меня и не бывает! Вот, видите, -- и из
левого кармана вынимает кошелек с тремя двугривенными, из коих два поступают
Евстигнееву на пропой.
     Зато  приглашенным актерам платилось аккуратней-шим  образом первого  и
пятнадцатого числа и платилось совершенно особым способом: подойдет Григорий
Ивано-вич на репетиции к Вольскому, первому любовнику:
     -- Федор  Калистратович, пожалуйте-ка сюда, --  и  не-заметно кладет  в
руку пачку  денег.  -- Здесь  четыреста пятьдесят  за полмесяца  (Вольский с
женой получали де-вятьсот) .
     Обращается к Славину:
     -- Сегодня первое, Алеша, держи двести.
     Далее  к  Микульской, Лебедевой,  Песоцкому,  Красовской  и  другим.  И
никаких расписок, и никогда никаких не-доразумений.
     Окончился сезон.  Постом все актеры,  получившие  кто жалованье, кто на
дорогу, уехали в Москву. Остались не-разлучные, неизменные Казаков с женой и
глухой Качев-ский, его друг, секретарь и казначей. Помню сцену.
     Мы пьем чай. Кричит из кабинета Григорьев:
     -- Федор Федорович, где мои туфли?
     -- А? -- и Качевский прикладывает руку к уху.
     -- Где мои туфли? -- еще громче кричит Григорьев.
     -- Они  в  прошлом  году  в Саратове  служили,  -- совер-шенно серьезно
отвечает Качевский, думая, что он спра-шивает про супругов Синельниковых.
     Жили  с нами еще несколько актеров, в том числе и молодожены  Рыбаковы,
ничего общего со знаменитостью не имевшие, кроме фамилии. Это было основание
летнего сезона труппы в Моршанске, где Григорий Иванович снял театр.

        x x x

     В Моршанске театр  был за рекой в большом барском саду. Рядом с театром
двухэтажное здание с  террасой  было  занято для труппы. Тут же поместился и
сам Гри-горьев. Некоторые холостяки ночевали, как это полага-лось, в уборных
театра и в  садовых беседках. После  репе-тиции, часу во втором,  все вместе
собирались обедать на террасе нашего дома. Также ели  из  общей чашки, также
крошили  мясо во  щи и также ко  всякому обеду накрыва-лась чистая скатерть.
Это была слабость Григория Ива-новича. Тут же  пили  чай утром  и вечером  и
ужинали, кроме счастливцев, после спектакля иногда позволяли се-бе ужинать в
саду в театральном  буфете,  где кредит,  смотря  по  получаемому жалованью,
открывался  актерам  от  пяти  до тридцати рублей в месяц, что  гарантировал
Григорий Иванович. Ужинами  актеров  угощали  больше моршанские купцы,  а на
свой  счет  никогда  не ужинали. только водку пили.  Угощающих  актеры звали
карасями: поймать карася!
     В половине  сезона  труппа пополнилась несколькими актерами без места и
за столом становилось тесно, но все: шло в порядке. Только  щей, вместо двух
чугунов,  стали  варить  три. Целые дни  актеры  слонялись по саду. В го-род
ходили редко,  получив ярлык на покупку  обуви  и  одежды  в счет жалованья.
Уходя в город, занимали друг у друга пальто  и сапоги. Только один Изорин не
надевал чужого  платья. Он  изящно  и  гордо  носил  свою,  когдато шикарную
чесучевую пару и резиновые калоши, которые надевал прямо на босу ногу. И раз
он  был  жестоко  оби-жен. У хориста Макарова заболела нога.  Он снял сапог,
надел калошу спавшего Изорина и ушел в город. Изорин,. проснувшись, не нашел
калоши  и принужден был явиться на террасу к чаю в  одной калоше  и  чуть не
плакал. Уте-шился он, когда Макаров вернулся и возвратил калошу. Все-таки он
пожаловался.
     -- Григорий Иванович! Что же это такое? Калоши оставить нельзя! Придут,
наденут, как свою, и уйдут. Де-ло дойдет до того, что и мой пиджак последний
кто-ни-будь наденет.
     -- Ну и что же-с? Ну и наденет! И мое пальто бы  на-дели, да оно никому
не впору,  кроме Волгина.  Длинно-с! А Волгин надевал. Велика беда!  Обратно
принесут!
     Но Изорин никак не мог примириться с такими взгля-дами. Это был человек
с большими странностями. Настоя-щая  фамилия его была Вышеславцев. Почти всю
жизнь он провел за границей. Прожил большие деньги. В 1871 году участвовал в
Парижской  коммуне, за  что  был лишен наследства своими родными. Он безумно
любил театр. Был знаком со всеми знаменитостями за границей и, вер-нувшись в
Россию  без  гроша  денег,  отвергнутый  знатной родней,  явился в  Тамбов к
Григорьеву и для дебюта так сыграл Жоржа Дорси в "Гувернере", что изысканная
тамбовская публика в  восторг пришла, и  с того  дня стал актером. И лучшего
дона Сезар  де Базана я не видал. Он  играл самого себя. Он прослужил с нами
моршанский  сезон,  отправился с нашей  труппой в  Кирсанов  и  был во время
нашего пути от Моршанска до Кирсанова самой яркой и незабвенной фигурой.
     Из Моршанска  в Кирсанов мы всей труппой отправи-лись  по образу пешего
хождения. Только уехал  по желез-ной дороге один Григорьев  -- старик, чтобы
все  пригото-вить к нашему приходу.  Театральное имущество он  увез с собой.
Для актрис была нанята телега,  на которой, кроме  них, поместился и  старик
Качевский,  а  мы  все  шли  пеш-ком  за телегой,  нагруженной,  кроме того,
съестными при-пасами. У нас  было  несколько  караваев  хлеба, крупа и соль,
котел,  чайник  и  посуда.  Была  и  баранина.  Когда  же  кто-то  предложил
Григорьеву купить картошки (она стои-ла пятиалтынный мера), то он сказал:
     --  Помилуйте-с?  Где же это  видано,  чтобы в  августе месяце картошку
покупали? Ночью сами в поле нако-паете!
     И  действительно, мы  воровали картошку  на деревен-ских полях,  а  мне
удалось раз ночью украсть на мельни-це гуся, который и был  сварен с пшеном.
Сколько радости было!
     Двигались мы, не  торопясь. Делали привалы и варили  обед  и ужин, пили
чай, поочередно отдыхали по одному на телеге, и, к нашему  великому счастью,
погода  была все время великолепная. В деревнях, пустовавших  в  это  вре-мя
благодаря уборке хлеба, мы иногда покупали молоко  и  яйца.  Как дети  малые
радовались всему. Увидав  тушкан-чика, бросались  по степи его ловить, но он
скрывался в но-ре, и ловцы с хохотом возвращались к своей телеге.
     Самую  смешную фигуру представлял  собой молчаливый и все-таки  изящный
Изорин в своих резиновых кало-шах, грязной чесучевой паре и широкой шляпе, в
которой он играл Карла Моора. Он крутил из афиши собачью. ножку для махорки,
и, когда курил, на его красивом блед-ном лице сияло удовольствие. Может,  он
вспоминал Ниц-цу или  Неаполь и  дорогую Гаванну, но судя по  выраже-нию его
лица, не жалел о  прошлом. Зато,  когда он  вместе с другими  своими тонкими
пальцами  чистил  картошку,  лицо  его  принимало  суровое,  сосредоточенное
выражение. Ночевали на телеге, под телегой, на земле, на  театральных коврах
и  рогожах. Изорину, изнеженному, ночью и, осо-бенно, под утро, особенно  во
время  холодной росы дро-жавшему  в своем  пиджаке и  ругавшемуся вполголоса
по-французски, кто-нибудь давал свое пальто или рогожу, а
     длинный белобрысый  простак Белов, шедший всю дорогу в  желтой парчовой
кофте свахи из "Русской свадьбы", на ночь снимал ее и клал под голову, чтобы
не испачкать.

        x x x

     В  Кирсанове  театр  был в заброшенном  амбаре,  где  до  нас  то  хлеб
складывали,  то  ветчину солили.  Кроме нас, пришедших пехтурой; приехали из
Тамбова по железной  дороге  сам Григорьев и его  друзья,  старые  актеры --
ко-мики А. Д. Казаков и Василий Трофимович Островский. Последний был одержим
запоем, а во время запоя страдал страстным желанием  хоть  перед кем-нибудь,
да гово-рить! Он нанимал первого  попавшегося извозчика по ча-сам, приглашал
его к себе в номер, угощал чаем и  вод-кой и  говорил перед ним  целую ночь,
декламируя  сцены  из  пьес,  читая  стихи.  Старый,  красноносый Казаков  с
мо-лодой  женой был  мрачен и  молчалив. Впрочем, он расска-зывал,  как  лет
двадцать назад он приехал с труппой в Кирсанов по пути из Саратова в Воронеж
и дал здесь три  спектакля, но так  как не было помещения в  городе, то  они
играли  на эшафоте.  Накануне их  приезда  преступни-ков наказывали,  кнутом
пороли, и он уговорил  исправни-ка  пока эшафота  не снимать и сдать ему под
представле-ние. Сторговались за четыре рубля в вечер, огородили, по-дставили
скамьи для публики, а сам эшафот служил сце-ной.
     -- С  успехом прошел  третий акт  "Аскольдовой  могилы"! Петя Молодцов,
тогда еще молодой, Торопку пел!-- закончил он свой рассказ.
     Наш репертуар был самый пестрый, пьесы ставили с такими купюрами, что и
узнать их  было нельзя, десятками действующие лица вычеркивались. "Ревизора"
играли мы десять человек, вместо врача Гюбнера посадили портного, у которого
я жил  на  квартире, и  в  первом  акте, когда  го-родничий рассказывает  об
ожидании ревизора, где Гюб-нер говорит только одно слово: "Как, ревизор"? --
порт-ной здорово  подвыпивший, рявкнул  на  весь  театр, уда-рив  кулаком по
столу:
     -- Как, левизор!
     Я  играл   Добчинского,  купца  Абдулина  и  Держиморду,   то   и  дело
переодеваясь  за  кулисами. Треуголка и шпага была на  всех  одна. Входившие
представляться  чиновники брали  за кулисами  их  поочередно у выходящего со
сцены. Все-таки сезон кончили благополучно. Григорьев рассчи-тался, так  что
мне удалось заплатить  за  квартиру рубля два, да рубля два  еще  осталось в
кармане. Поздней ночью труппа разъехалась, кто  куда. Остались в Кирсанове я
и  суфлер С. А. Андреев-Корсиков.  Деньги вышли, делать  не-чего, ехать не с
чем.  Пошли пешком в  Рязань  через Тамбов. В Рязани у Андреева было на зиму
место суфлера. Мы вышли по шпалам ранним утром. Я был одет в пиджак, красную
рубаху и высокие сапоги. Андреев являл жалкую фигуру --  в лаковых ботинках,
в  шелковой,  когда-то  белой  стеганой  шляпе  и  взятой  для  тепла  им  у
сердобольной  или  может быть  зазевавшейся кухарки соседнего  дома,  ватной
линючей  кацавейке  турецкими цветами. Дорогой питались желтыми  переспелыми
огурцами у путевых сто-рожей, которые иногда давали нам и хлебца.
     Шли весело. Ночевали на воздухе около будок. Погода стояла, на счастье,
все  время  теплая  и  ясная.  В  Тамбове  Григорьева  не было,  у  приятеля
прихватили рублишко и дошли до Ряжска. Здесь непривычный к походам Анд-реев,
окончательно  лишившись лаковых  ботинок,  обезно-жил,  и мы остановились  в
номере,  отдав вперед  полтин-ник,  и  стали ходить на  вокзал, где  Андреев
старался как-нибудь устроить проезд до Рязани. Хозяин постоялки на другой же
день, видя  наши  костюмы, стал  требовать  день-ги и не  давал самовара, из
которого  мы  грелись простым  кипятком с  черным  хлебом, так как о  чае  с
сахаром мы могли только мечтать. Андреев днем ушел и скрылся. Я ждал  его до
вечера, сидя  дома.  Шел  холодный  дождь. Наконец,  вечером  ко мне стучат.
Молчу. Слышу, посыла-ют за  полицией. Беспаспортным это неудобно.!  На улице
дождь,  буря,  темь непроглядная.  Я  открыл  окно и, спу-стившись  на руках
сколько возможно, плюнул с высоты  второго  этажа  в лужу,  и  с  той минуты
оставил навсегда этот гостеприимный кров. Куда девался Андреев,  здесь я так
и не узнал. Он оказался  потом  в Рязани, куда  уехал с приятелем,  случайно
встреченным  на вокзале. Впрочем,. я за  это был ему  благодарен: дорогой он
меня  стеснял своей слабостью. Мокрый и  голодный,  я вскочил  на  пло-щадку
отходившего товарного поезда и благополучно ехал всю ночь, иногда, подъезжая
к станции,  соскакивал  на ходу и  уходил вперед, чтобы не обращать внимания
жандарма, а когда поезд двигался, снова садился.
     Цель моего стремления была Рязань, театр  и Андреев. Как бы то ни было,
а до Рязани я добрался благополуч-но. Были сумерки, шел дождь. Подошвы давно
износились,  дошло до  родительских, которые  весьма  и весьма  страда-ли от
несуразной рязанской  мостовой. Добрался до те-атра. Заперто кругом. Стучу в
одну дверь, в другую и, на-конец, слышу голос:
     -- Какого там дьявола леший носит?
     И никакое ангельское пение не усладило бы так мой слух, как эта ругань.
     -- Семен, отпирай! -- гаркнул я в ответ, услыхав голос Андреева.
     -- Володя,  это ты! --  как-то сконфуженно ответил  мой .друг,  отпирая
дверь.
     -- Я, брат, я!
     Мы вошли в уборную, где в золоченом деревянном канделябре горел сальный
огарок и освещал полбутылки водки, булки и колбасу. Оказалось, что Андреев в
громад-ном  здании  театра  один одинешенек.  Антрепренер  Воро-нин,  бывший
кантонист, уехал в деревню, а сторожа про-гнали за пьянство.
     Обменявшись  рассказами о  наших  злоключениях,  мы  завалились  спать.
Андреев в уборной  устроил постель из пачек ролей и закрылся кацавейкой, а я
на сцене, еще  не  просохший,  завернулся в небо и  море, сунул  под  голову
крышку  гроба  из  "Лукреции  Борджиа"  и  уснул  сном  са-мого  счастливого
человека, достигшего  своей цели. У Андреева деньги были, и мы зажили вовсю.
Я  даже  сде-лал  новые подметки к  своим сапогам, а пока их чинили, ходил в
красных  боярских,  взятых  из  реквизита.  Андреев,  его  настоящая фамилия
Корсиков, впоследствии  был суфлером  в Александрийском театре,  откуда  был
удален за принадлежность к нелегальной партии, потом служил у Корша и жив до
сего времени, служа в каком-то теат-ральном деле в провинции.
     --  Семен Андреевич,  не обижайтесь,  что я  вспомнил ваши злоключения,
ведь что было, того из жизни не вы-кинешь!
     Благодаря ему Воронин меня принял помощником ре-жиссера. Я подружился с
труппой,  очень   недурной,  и  осо-бенно  сблизился   с  покойным  Николаем
Петровичем  Киреевым,  прекрасным  актером и переводчиком Сарду.  Сво-бодные
вечера  я  проводил  у  него,  в  то  время, когда  он кончал перевод  драмы
"Отечество",  запрещенной тот-час  же по выходе. Он жил в номерах  вместе  с
своей же-ной, прекрасной  "гранддам" Е.  Н. Николаевой-Кривской.  Киреев был
отставной артиллерийский офицер, ранее кон-чивший университет.
     Приехали  на  гастроли  актеры  из  Москвы,  дела  шли  недурно,  но  я
поссорился с Ворониным, поколотил его на сцене при всей труппе, заступившись
за обиженного им хориста, и уехал в Москву, где тотчас же, благодаря ак-теру
Лебедеву,  который  приезжал  на  гастроли  в  Рязань,  я  устроился  вторым
помощником  режиссера  в  "Артисти-ческий  кружок"  к Н. Е. Вильде.  Старшим
помощником режиссера был Я. И. Карташев, и мне часто приходилось работать за
него. Кружок помещался в доме Бронникова на углу Охотного ряда и Театральной
площади,  и  это был тогда единственный театр  в России,  где играли великим
постом.  Мудрый  Вильде  обошел  закон,  и  ему  были  раз-решены  спектакли
генерал-губернатором  В.  А.  Долгору-ковым  с тем, чтобы на  афишах  стояло
"сцена  из пьесы", а не драма, комедия и  т. п. Например, сцена  из трагедии
"Гамлет", сцена из комедии "Ревизор", сцена из оперетки "Елена Прекрасная" и
т.  д., хотя пьеса  игралась  полно-стью. Н.  Е.  Вильде  очень плохо платил
актерам, и я  долго был без квартиры. Иногда ночевал я в "Чернышах", у М. В.
Лентовского, иногда у  В. И.  Путяты в "Челышах", над Челышевскими банями, в
этом старом барском доме, где теперь на месте новой гостиницы "Метрополь" --
2-й Дом  Советов. Ночевал и у других актеров, которые меня уво-дили прямо со
спектакля  к  себе. Если таких  благоприят-ных  случаев не  было,  я  иногда
потихоньку  устраивался  или на сцене,  или  в залах  на диване.  Раз  вышла
неприят-ность. Часу  в  третьем  ночи, когда спектакль кончился ра-но и  все
ушли, я улегся на кушетке в уборной С. А. Бельской, которая  со своим мужем,
первым  опереточным ко-миком Родоном, имели  огромный успех, как опереточные
артисты.  Вдруг  меня будят. Явился со свечой  смотритель кружка, только что
поступивший  на службу, и выгнал ме-ня на улицу. В кармане ни  гроша, пальто
холодное, ка-лош нет, а мороз градусов двадцать, пришлось  шляться по улицам
и бульварам, пока не услыхал звон к заутрене в Никитском  монастыре, побежал
туда и простоялдо утра.
     В  кружке  бывало  ежедневно  великопостное  собрание  артистов, где  с
антрепренерами  заключались контракты. Ряды зал этого огромного помещения до
круглого  белого  колонного зала включительно  великим постом переполня-лись
вычурными  костюмами  первых  персонажей  и  очень  бедными  провинциальными
артистками  и  артистами.  Сю-да гостеприимно допускали всех  провинциальных
артистов в это время, и это было главным местом  их встреч с ан-трепренерами
и единственным для артисток,  так как  мужчины  могли встречаться и  днем  в
Щербаковском  трактире  на Петровке, против Кузнецкого  Моста,  в  ресторане
Вельде, за Большим театром и в ресторане "Ливорно" в Га-зетном переулке. Как
эти трактиры, так и кружок  посе-щали артисты и московских театров, особенно
Малого: Са-марин,  Шумский, Живокини, Решимов и другие, где встре-чались  со
своими старыми товарищами по провинции. М.  П. Садовский, тогда еще молодой,
бывал каждый  ве-чер в  кружке, а его  жена, Ольга  Осиповна,  участвовала в
спектаклях кружка. Бывали и многие писатели среди них: А. Н. Островский,  Н.
А. Чаев, С. А. Юрьев, который как раз в это время ставил в Малом театре свой
перевод  с  ис-панского  "Овечий  источник".  Чаще  других  бывали Лен-ский,
Музиль,  Рябов,  а  три брата Кондратьевых не про-пускали ни одного  вечера.
Артисток  Малого театра  я  ни-когда  не  видал в  кружке,  а  петербургские
знаменитые ак-теры специально для дружеских встреч приезжали на это время из
Петербурга, и чаще других И. Ф. Горбунов.
     Бывали   и  артисты  "Сосьете",  французского  театра.  Иг-рали  они  в
Солодовническом театре. Бывали и артисты об-щедоступного частного театра  на
Солянке, где  шла  тогда  с  огромным  успехом  драма  "Убийство  Коверлей",
пере-веденная с английского Н. П. Киреевым, который с Е. Ф. Критской служили
там на первых ролях.
     Только   одного  человека   не   пускали,  по  распоряжению   какого-то
театрального  начальства,  а  человека дорогого  и  близкого  провинциальным
актерам. Место  этого  человека было на подъезде кружка  в  зимний  холод  и
только  иног-да,  благодаря любезности капельдинера,  в раздевальне. К  нему
сюда спускались по широкой  лестнице по мягким коврам один за другим артисты
и артистки всех  рангов. Я узнал  об этом,  уже прослужа  несколько месяцев.
Как-то  в минуту карманной  невзгоды я  пожаловался  моему старшему товарищу
Карташеву:
     -- Яков Иванович, а, видно, опять денег не дадут!
     -- А ты бы пошкамордил! Я тебя на воскресенье от-пущу.
     И повел  он меня  вниз  в  вестибюль. За вешалкой сто-яла очень пожилая
крошечная женщина с живыми гла-зами, глядевшими из-под ушастого  капора. Над
ней, со-гнувшись в три погибели, наклонился огромный актер Никанор Балкашин,
поцеловал ей  руку  и пошел навстречу к нам. Следующее  воскресенье вместе с
Балкашиным и другими был на Морозовской фабрике  в  Орехово-Зуеве суфлировал
за  десять рублей в  вечер.  Это тогда и  назы-валось шкамордить.  Теперь --
халтурить.  Шкаморда --  мать халтуры. Она  уверяла,  и  это  подтвердили ее
зем-ляки  -- украинские актеры, что она происходит из громкой малороссийской
фамилии  и  что  предок  ее  был  Богдан  Хмельницкий.   Когда-то   недурная
водевильная актриса, она  сделалась первой летучей  антрепренершей, стала по
ближайшим  к  Москве  уездным  городам  и  на  больших  фабриках  устраивать
спектакли  для  рабочих, актерам платила разовые  и возила их на свой счет в
Серпухов,  Богородск, Коломну и  на  московские большие  фабрики.. Она  была
далекая предшественница А. А.  Бренко--  про-светительницы  рабочих с начала
90х  годов. Хорошо за-рабатывала,  хорошо  платила  актерам, но сама  всегда
бы-ла без копейки. Добрая и отзывчивая, она отдавала иног-да последний рубль
нуждающейся актерской семье и не-редко голодала сама.
     Я еще  два раза  съездил  с ней суфлировать  на  фабри-ки  в Коломну  и
Серпухов и получал по десять рублей чистеньких, не имея никаких расходов:  и
возила,  и  кор-мила.  Для  спектаклей  со  строгим выбором брала  Шка-морда
актеров,  которых знала  на перечет. Страшно  боя-лась скандала  в последнее
время  со стороны провинци-альных трагиков, после  того, как Волгин-Кречетов
на-пился пьян в Коломне и после спектакля переломал все кулисы и декорации в
театре купцов Фроловых, и когда Фроловы подали в суд  на  Шкаморду, она  уже
сцен  из трагедии не ставила,  а обходилась комедиями и водеви-лями.  У  нее
игрывали и читывали почти все знаменитости того времени, нередко нуждавшиеся
в красненькой, а вот, -- в кружок ее не пускали.
     Когда я не участвовал  в спектакле кружка, я обяза-тельно бывал в Малом
театре. Служа в кружке, я пере-знакомился со всеми лучшими силами московских
и про-винциальных сцен и вообще много приобрел интересных знакомств.
     Прошел пост, окончился сезон. Мне опять захотелось простора и  разгула.
Я имел приглашение на  летний  се-зон в Минск и Смоленск, а тут  подвернулся
старый зна-комый, богатый казак Боков, с которым я познакомился еще во время
циркового  сезона,  и предложил мне ехать к нему на  Дон  в его имение,  под
Таганрогом.  Оттуда  мы  поехали  к  Кабарду  покупать  для его  коневодства
произ-водителей.
     Опять новые знакомства... Побывал у кабардинцев  Урузбиевых, поднимался
на Эльбрус, потом опять  очутился на  Волге и случайно  на пароходе прочел в
газете,  что в Саратове играет первоклассная труппа под управлени-ем старого
актера А. И. Погонина, с которым я служил в Тамбове у Григорьева. В Саратове
я  пошел прямо на  репетицию в  сад Сервье на окраине,  где  был  прекрасный
летний  театр,  и сразу был принят на  вторые роли.  Пер-вые персонажи  были
тогда  еще тоже молодежь: В.  П. Далматов,  В.  Н.  Давыдов, уже  начинавшие
входить  в  славу, В.  Н.  Андреев-Бурлак,  уже окончательно поступив-ший из
капитанов парохода в  актеры, известность-- Аркадий Большаков, драматическая
А. А. Стрельская, затем Майерова, жена талантливого музыканта-дирижера А. С.
Кондрашова,   Очкина,   Александрова.  Первым  дра-матическим  любовником  и
опереточным певцом был мо-лодой  красавец Инсарский, ему в  драме дублировал
Ни-кольский,  впоследствии  артист Александрийского  театра...  Труппа  была
большая  и хорошая.  Все  жили  в  недорогих  квартирах  местных обывателей,
большинство  столовалось  в театральном буфете, где все вместе обедали после
репе-тиции и потом уже расходились по квартирам. Я жил не-подалеку от театра
с маленькими  актерами  Кариным  и Симоновым.  Первый был  горький  пьяница,
второй-- уха-жер писарского типа.
     У  меня было особое  развлечение. Далеко за  городом, под  Лысой горой,
были  пустыри  оврагов, населенных  ле-том галаховцами,  перекочевавшими  из
ночлежного дома Галахова на эту самую летнюю  дачу. Здесь  целый день кипела
игра  в орлянку.  Пьянство,  скандалы,  драки. Иг-рали  и  эти  оборванцы, и
бурлаки,  и  грузчики,  а  по вос-кресеньям шли  толпами разные  служащие из
города и обитатели "Тараканьих выползков" этой бедняцкой окра-ины города. По
воскресеньям,  если  посмотреть  с  горки,  всюду  шевелятся  круглые  толпы
орлянщиков. То  они на-клоняются одновременно все  к земле-- ставят деньги к
круг  или  получают  выигрыши, то  смотрят в  небо,  задрав головы, следя за
полетом брошенного метчиком пятака, и стремительно бросаются в сторону,  где
хлопнулся  о зем-лю  пятак. Если выпал  орел,  то метчик один наклоняется  и
загребает все деньги,  а остальные готовят новые ставки, кладут новые стопки
серебра или медяков, причем серебро кладется сверху, чтобы сразу было видно,
сколькоденег. Метчик оглядывает кучки,  и если ему не по силам, просит часть
снять, а если хватает в кармане денег на расплату, заявляет:
     -- Еду за все!
     Плюнет на орла,  --  примета такая,  -- потрет его о  по-дошву  сапога,
чтобы блестел ярче, и запустит умелою рукою  крутящийся  с визгом  в воздухе
пятак, чуть видно его, а публика опять головы кверху.
     -- Дождя просят! -- острят неиграющие любители.
     Вот я по старой бродяжной  привычке любил ходить "дождя просить". Метал
я ловко, и мне за  эту метку особенно  охотноставили: "без обману--  игра на
сча-стье".
     Но и обман бывал: были пятаки, в Саратове, в  ост-роге их один арестант
работал, с пружиною внутри, как бы ни хлопнулся, а обязательно перевернется,
орлом квер-ху упадет. Об  этом  слух уже был,  и  редкий метчик ре-шится под
Лысой  горой  таким пятаком  метать. А пользу-ются  им у  незнающих  пришлых
мужиков, а если здесь заметят -- разорвут на части тут же, что и бывало.
     После репетиции ходил играть в орлянку, иногда при-носил полные карманы
медяков и серебра, а иногда, ко-нечно, и проигрывал. После спектакля -- тоже
развлече-ние. Ужинаем компанией  и разные шутки шутим.  Прежде с нами ужинал
Далматов,  шутник  не  последний,  а  сми-рился,  как  начал   ухаживать  за
Стрельской; ужинал с ней вдвоем на отдельном столике или в палатке на кругу.
И  вздумали  мы  как-то подшутить над ним.  Сговорились за  столом, сидя  за
ужином, я, Давыдов, Большаков, Анд-реев-Бурлак  да Инсарский. Большаков взял
мою  таба-керку,  пошел к  себе  в уборную в  театр,  нам сказал,  что-бы мы
выходили, когда пойдет парочка  домой  и следо-вали издали за ней. Вечер был
туманный, по  небу  ходили тучки, а дождя  не было.  Встала парочка, пошла к
выхо-ду  под  руку,  мы  за  ней.  Стрельская  на  соседней  улице  нанимала
хорошенькую дачку в три комнаты,  где жила со своей горничной.  Единственная
дверь  выходила  прямо  в сад  на  дорожку, усыпанную  песком  и  окруженную
си-ренью.
     Идет  парочка  под  руку,  мы  сзади... Вдруг  нас  перего-няет  рваный
старичишка с букетом цветов.
     -- Сейчас начнется! --  шепнул он нам. Перегоняет па-рочку и предлагает
купить цветы. Парочка остановилась у  самых ворот. Далматов дает деньги, оба
исчезают  за  загородкой. Мы стоим  у забора.  Стрельская  чихает и смеется.
Что-то  говорят,  но  слов  не  слышно.  Наконец,  зверски  начинает  чихать
Далматов, раз, два, три...
     -- Ах, мерзавцы,-- гремит Далматов и продолжает чи-хать на весь сад. Мы
исчезаем. На другой  день,  как  ни  в  чем не  бывало,  Далматов  пришел на
репетицию, мы  тоже ему вида не подали, хотя он подозрительно посматривал на
мою табакерку, на Большакова  и на Давыдова. Мно-го после  я рассказал ему о
проделке,  да много-много лет спустя, незадолго до  смерти  В.  Н. Давыдова,
сидя в убор-ной А. И. Южина  в Малом театре, мы вспоминали прош-лое. Давыдов
напомнил:
     -- А помнишь,  Володя,  как мы твоим  табаком в Са-ратове  Далматова со
Стрельской угостили?
     Смеялся  я над Далматовым, но и со мной случилось нечто подобное. У нас
в труппе служила выходной актри-сой  Гаевская, красивая, изящная барышня, из
хорошей семьи, поступившая на сцену из  любви  к  театру без жа-лованья, так
как родители были со средствами. Это бы-ло первое существо женского пола, на
которое  я обратил  внимание.  В  гимназии  я был  в  той  группе товарищей,
ко-торая презирала женский пол, называя всех под одну бирку "бабьем",  а тех
учеников, которые назначали сви-дания гимназисткам и дежурили около  женской
гимназии  ради этих свиданий,  мы презирали еще больше. Ни на  какие балы  с
танцами мы не ходили, а если приходилось иногда бывать, то демонстративно не
танцевали,  да и танцевать-то из нас никто  не умел. У меня же  была осо-бая
ненависть   к   женщинам,   благодаря  красавицам   тетушкам   Разнатовским,
институткам, которые до выхода сво-его замуж терзали меня за мужицкие манеры
и приду-мывали для меня всякие наказания.
     Ну, как же после этого не возненавидеть женский пол!
     На Волге в  бурлаках  и крючниках мы и  в  глаза не  видали женщин, а в
полку видели  только грязных баб, сидевших на корчагах  с лапшей и картошкой
около  ка-зарменных ворот,  да гуляющих  девок  по трактирам, на-мазанных  и
хриплых,  соприкосновения  с  которыми наша  юнкерская  компания  прямо-таки
боялась, особенно на-слушавшись увещаний полкового доктора Глебова.
     Служа  потом у  Григорьева, опять как-то у нас была компания  особая, а
Вася Григорьев, влюбленный пла-тонически в инженю Лебедеву, вздыхал и угощал
нас вод-кой, чтобы только поговорить о предмете сердца.
     Итак,  первое  существо  женского  пола была  Гаевская, на  которую я и
внимание обратил только  потому, что за ней начал ухаживать Симонов, а потом
комик Больша-ков  позволял  себе ее ухватывать  за подбородок  и хло-пать по
плечу в виде шутки. И вот как-то я  увидел во  время репетиции, что Симонов,
не  заметив  меня, подошел  к Гаевской, стоявшей с  ролью  под  лампой между
кулис, и попытался ее обнять. Она вскрикнула:
     -- Что вы, как смеете!
     Я молча прыгнул из-за кулис, схватил его за горло,  прижал к стене, дал
пощечину  и стал драть за уши. На шум прибежали со сцены все репетировавшие,
в том числе и Большаков.
     -- Если когда-нибудь ты или кто-нибудь еще  позволит обидеть Гаевскую--
ребра переломаю!-- и ушел в буфет.
     Как  рукой сняло. Вечером я извинился перед Гаевской и с той поры после
спектакля стал ее всегда провожать домой, подружился с ней, но никогда  даже
не предло-жил ей руки, провожая.
     Отношения  были самые строгие, хотя она мне очень понравилась. Впрочем,
это скоро все кончилось, я ушел на войну. Но до этого  я  познакомился с  ее
семьей и бы-вал у них, бросил и орлянку и все мои прежние развле-чения.
     Первая встреча была такова.
     Я вошел. В столовой  кипел самовар и за столом си-дел с  трубкой во рту
седой старик с четырехугольным бронзовым лицом и седой бородой, росшей густо
только снизу подбородка.  Одет он был в дорогой шелковый, ки-тайской материи
халат,  на  котором  красовался офицер-ский  Георгий. Рядом мать Гаевской, с
которой Гаевская познакомила меня в театре.
     -- Мой муж,-- представила она мне его.-- Очень ра-ды гостю
     Я назвал себя.
     -- А я-- капитан Фофанов.
     Познакомились.  За  чаем  разговорились.  Конечно,  я   поинтересовался
Георгием.
     --   За  двадцать  пять  кампаний.  Недаром  достал.  По-работал  --  и
отдыхаю... Двадцать лет в отставке, а вче-ра восемьдесят стукнуло...
     -- Скажите, капитан,  был ли у вас когда-нибудь на корабле матрос Югов,
не помните?
     -- Югов! Васька Югов!
     В слове Югов он сделал ударение на последнем слоге
     -- Был  ли?! Да я этого  мерзавца  никогда  не забуду!  А вы  почем его
знаете?
     -- Да десять лет назад он служил у моего отца...
     -- Десять лет. Не может этого быть?!
     И я описал офицеру Китаева.
     -- Как? Так Васька Югов жив? Вот мерзавец! Он толь-ко это и мог-- никто
больше! Как же он  жив, когда  я  его списал  с корабля утонувшим! Ну, ну  и
мерзавец.  Лиза, слышишь? Этот мерзавец жив... Молодец, не ожи-дал. Ну, как,
здоров еще он?
     Я рассказал  подробно  все, что  знал  о Югове,  а  Фофанов  все  время
восклицал, перемешивая слова:
     -- Мерзавец!
     -- Молодец!
     Наконец спросил:
     -- А про меня Васька не вспомнил?
     -- Вспоминал и говорит,  что вы, -- извините  капи-тан,-- зверь были, а
командир прекрасный, он вас очень любил.
     -- Веррно, веррно... Если  бы я не был зверь, так  не  сидел бы здесь и
этого не имел. Он указал на георгиевский крест.
     -- Да разве с такими Васьками Юговыми можно быть не зверем? Я ж  службу
требовал, дисциплину держал. Он стукнул мохнатым кулачищем по столу.
     -- Ах, мерзавец! А вы знаете, что лучшего матроса у меня не  бывало. Он
меня в  Индии  от смерти спас. И  силища была,  и отчаянный  же. Представьте
себе,  этот меррзавец из  толпы  дикарей,  напавших  на  нас, голыми  руками
индийского раджу выхватил как щенка  и на шлюпку  притащил. Уж исполосовал я
это индийское чу-дище линьками! Черт с ним, что король, никого я никог-да не
боялся... только...  Ваську  Югова боялся...  Его  бо-ялся...  Что  с  него,
дьявола, взять? Схватит и перервет по
     полам человека... Ему  все равно, а потом казни... Раз против меня, под
Японией было, у Ослиных островов бунт затеял, против меня пошел. Я его хотел
расстрелять,  за-пер в  трюм, а он, черт  его знает как, пропал с корабля...
Все  на другой  день перерыли  до синь пороха, а  его  не нашли.  До Ослиных
островов было несколько  миль,  да они сплошной  камень,  в бурунах,  погода
свежая... Думать нельзя было... Так и решили, что  Васька утонул, и списал я
его утонувшим.
     -- А вот оказалось доплыл до берега, -- сказал я.
     Про кого ни скажи, что пять миль при норд-осте н ноябре там проплывет--
не  поверю  никому...  Опять  же Ослиные  острова  --  дикие скалы,  подойти
нельзя... Один только Васька и мог... Ну, и дьявол!
     Много рассказывал мне Фофанов, до поздней ночи, но ничего не доканчивал
и все сводил на восклицание:
     -- Ну, Васька! Ну, мерзавец!
     При прощании обратился ко мне с просьбой:
     -- Если увидите Ваську, пришлите ко  мне. Озолочу  мерзавца. А все-таки
выпорю за побег!
     И  каждый   раз,  когда  я  приходил  к  Фофанову,  старик  много   мне
рассказывал, и,  между  прочим,  в  его  расска-зах,  пересыпаемых  морскими
терминами, повторялось то, что я когда-то слыхал от матроса  Китаева. Старик
чи-тал газеты и, главным образом, конечно, говорил о вой-не, указывал ошибки
военноначальников  и  всех ругал,  а  я не возражал ему  и только  слушал. Я
отдыхал в  этой  семье  под эти рассказы,  а с Ксенией  Владимировной  на-ши
разговоры были о  театре, о Москве, об актерах,  о кружке. О  своей бродячей
жизни, о своих приключениях я  и не упоминал  ей, да ее, кроме театра, ничто
не интере-совало. Мы засиживались с ней вдвоем в уютной столо-вой нередко до
свету. Поужинав часов в десять, старик вставал и говорил:
     -- Посиди, Володя, с Зинушей, а мы, старики, на койку.
     Почему Ксению Владимировну звали Зиной дома, так я и до сего времени не
знаю.
     Так и шел сезон по-хорошему; особенно как-то тепло относились ко мне А.
А. Стрельская,  старуха  Очкина, имевшая в Саратове свой  дом, и  Майерова с
мужем, с которым мы дружили.
     В театре обратили внимание на Гаевскую. Погонин  стал давать ей роли, и
она  понемногу выигралась и ликовала.  Некоторые актеры, особенно Давыдов  и
Большаков,  посмеивались  надо мной  по случаю Гаевской,  но  негромко: урок
Симонову был памятен.
     Я  стал  почище одеваться, т.  е.  снял  свою поддевку икартуз и  завел
пиджак и фетровую  шляпу  с большимиполями, только с косовороткой и высокими
щегольскими сапогами на медных подковах никак  не мог  расстаться. Хорошо  и
покойно мне жилось  в Саратове.  Далматов и Давыдов мечтали о  будущем  и  в
порыве дружбы говорили мне, что всегда будем служить вместе, что меня они от
себя  не  отпустят, что вечно  будем друзьями. В городе  было покойно, народ
ходил в театр, только толки о войне, конечно, занимали все умы. Я тоже читал
газеты и оченьволновался, что  я не там, не в  действующей армии,-- но здесь
друзья, сцена, Гаевская со своими родителями...
     15 июля я и Давыдов  лихо отпраздновали  после репетиции свои именины в
саду, а вечером у Фофановых мне именины справили старики: и пирог, и икра, и
чуд-ная вишневая домашняя наливка.

        x x x

     Война была в разгаре.  На  фронт требовались все  но-вые и  новые силы,
было вывешено  объявление  о новом наборе и принятии в Думе добровольцев. Об
этом  Фофанов  прочел в газете,  и это  было  темой разговора  за завтраком,
который мы кончили в два часа, и я оттуда отправился прямо в театр, где была
объявлена  считка новой  пьесы для бенефиса Большакова. Это была суббо-та 16
июля.  Только что вышел, встречаю Инсарского  в  очень  веселом  настроении:
подвыпил у кого-то у знако-мых и торопился на считку:
     --  Время еще есть, посмотрим, что в  Думе делает-ся, --  предложил  я.
Пошли.
     Около  Думы  народ. Идет заседание. Пробрались  в зал.  Речь о войне, о
помощи раненым. Какой-то выхоленный, жирный, так пудов на 8, гласный, нервно
поправляя зо-лотое  пенсне,  возбужденно,  с привизгом, предлагает же-лающим
"добровольно  положить живот свой за  веру,  ца-ря  и  отечество", в  защиту
угнетенных  славян, и сулит за это земные блага и царство небесное, указывая
рукой прямой путь в небесное царство  через правую от  его ру-ки  дверь,  на
которой написано "прием добровольцев".
     --  Юрка, пойдем,  на войну! -- шепчу  я разгоревше-муся  от вина и  от
зажигательной речи Инсарскому.
     -- А ты пойдешь?
     -- Куда ты, туда и я!
     И мы потихоньку  вошли в дверь, где во второй ком-нате за столом сидели
два думских служащих купеческо-го вида.
     -- Здесь в добровольцы? -- спрашиваю.
     -- Пожалуйте-с... Здесь...
     -- А много записалось?
     -- Один только пока.
     -- Ладно, пиши меня.
     -- И меня!
     Подсунули бумагу. Я, затем Инсарский расписались и адрес на театр дали,
а сами тотчас же  исчезли, чтобы не возбуждать любопытства, и прямо в театр.
Считка нача-лась. Мы молчали. Вечер был свободный, я провел его у Фофановых,
но ни слова не сказал. Утром  в 10 часов ре-петиция, вечером спектакль. Идет
"Гамлет", которого иг-рает Далматов, Инсарский -- Горацио, я -- Лаэрта. Роль
эту мне дали по просьбе Далматова, которого я учил фех-товать. Полония играл
Давыдов, так как Андреев-Бур-лак уехал в Симбирск к родным на две недели. Во
время репетиции является гарнизонный солдат  с книжкой, а в ней повестка мне
и Инсарскому.
     -- По распоряжению командира резервного  батальона в  9  часов  утра  в
понедельник явиться в казармы...
     С  Инсарским чуть дурно  не  сделалось, -- он по пьяно-му делу никакого
значения не придал подписке. А на беду и молодая жена его была на репетиции,
когда узнала-- в обморок... Привели в чувство, плачет:
     -- Юра... Юра... Зачем они тебя?
     --  Сам  не  знаю, вот  пошел я  с  этим чертом и записа-лись  оба,  --
указывает на меня...
     В городе шел разговор: "актеры пошли на войну"...
     В газетах появилось известие...
     "Гамлет"  сделал  полный  сбор.  Аплодисментами  встре-чали Инсарского,
устроили овацию после спектакля нам обоим...
     На другой  день в 9 утра  я пришел в казармы. Опух-ший, должно быть, от
бессонной ночи, Инсарский пришел
     вслед за мной.
     -- Черт знает, что ты со мной сделал!.. Дома -- ужас!
     Заперли  нас в  казармы.  Потребовали  документы,  а  у  меня  никаких.
Телеграфирую  отцу: высылает  копию мет-рического свидетельства, так  как  и
метрику  и  послужной список, выданный  из Нежинского  полка,  я  тогда  еще
вы-бросил. В письме  отец  благодарил  меня, поздравлял и прислал четвертной
билет на дорогу.
     Я  сказал своему ротному  командиру,  что  служил юн-кером  в Нежинском
полку, знаю фронт, но требовать по-служного списка  за краткостью времени не
буду, а пойду рядовым. Об  этом узнал  командир  батальона и  все  офи-церы.
Оказались общие знакомые нежинцы, и на первом же учении я был признан лучшим
фронтовиком и сразу  получил отделение новобранцев для обучения. В  числе их
попался ко мне также и  Инсарский. Через два дня  мы  были уже  в солдатских
мундирах.  Каким  смешным  и не-уклюжим казался мне  Инсарский,  которого  я
привык ви-деть  в костюме  короля,  рыцаря, придворного  или  во фра-ке.  Он
мастерски его  носил! И вот  теперь скрюченный Ин-сарский,  согнувшийся  под
ружьем,  топчется  в шеренге та-ких же  неуклюжих новобранцев --  мне как на
смех попа-лись  немцы-колонисты,  плохо говорившие и понимавшие по-русски --
да и по-немецки с ними не столкуешься, -- свой жаргон!
     -- Пферд, -- говоришь ему, указывая на лошадь, -- а он  глаза вытаращит
и  молчит,  и  отрицательно  головой  мотает.  Оказывается,по-ихнему  лошадь
зовется не "Пферд",  а "Кауль" --  вот и учи таких  чертей. А  через 10 дней
назначено выступление  на войну, на Кавказ, в 41-ю дивизию, резервом которой
состоял наш Саратов-ский батальон.
     Далматов, Давыдов и еще кое-кто из труппы прихо-дили издали смотреть на
ученье и очень жалели Инсарского.
     А.  И.  Погонин,  человек   общества,  хороший  знако-мый  губернатора,
хлопотал  об  Инсарском,  и   нам  командир   батальона,  сам  ли,   или  по
губернаторской  просьбе, раз-решил  не ночевать в казармах, играть в театре,
только  к  6 часам  утра  обязательно  являться на  ученье  и  до 6  ве-чера
проводить день  в  казармах.  Дней  через  пять  Ин-сарский  заболел  и  его
отправили в госпиталь -- у него сделалась течь из уха.
     Я в 6 часов  уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень
радовался за меня старый морской волк,  радовался, что я  иду а войну, делал
мне разные  поучения,  которые  в  дальнейшем  не прошли бесследно. До  слез
печалилась  Гаевская  со  своей  доброй  мамой.  В  труппе  после  рассказов
Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на
героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
     Последний спектакль, в котором я участвовал, пятница 29 июля -- бенефис
Большакова. На другой день наш эшелон выступал в Турцию.
     В комедии Александрова "Вокруг огня не  летай" мне  были назначены  две
небольших роли, но экстренно при-шлось сыграть Гуратова (отставной полковник
в   мунди-ре),   вместо   Андреева-Бурлака,   который   накануне   бене-фиса
телеграфировал, что на сутки опоздает и приедет в субботу. Почти все офицеры
батальона,  которым  со дня  моего поступления  щедро  давались контрамарки,
присут-ствовали со  своими  семьями на этом прощальном  спек-такле,  и меня,
рядового  их  батальона  в  полковничьем  мундире,  вызывали почем зря. Весь
театр, впрочем, знал, что завтра я еду на войну, ну и чествовали вовсю.
     Поезд отходил  в два  часа дня, но  эшелон  в 12 уже  сидел в  товарных
вагонах и распевал песни. Среди про-вожающих было много немцев-колонистов, и
к часу со-бралась вся труппа провожать меня: нарочно репетицию отложили. Все
с пакетами, с корзинами.  Старик Фофанов прислал оплетенную огромную бутыль,
еще в  ста-рину  привезенную им  из  Индии, наполненную теперь  его домашней
вишневкой.
     Погонин почему-то привез  ящик дорогих сигар, хотя знал, что я не курю,
а нюхаю табак; мать Гаевской  -- до-машний паштет  с курицей и целую корзину
печенья, а  Гаевская  коробку  почтовой бумаги,  карандаш и кожаную записную
книжку с золотой подковой, Давыдов и Дал-матов -- огромную корзину с водкой,
винами и закуска-ми от всей труппы.
     Мы заняли  ползала  у  буфета, смешались  с  офицера-ми,  пили донское;
Далматов  угостил  настоящим шам-панским  и,  наконец,  толпой  двинулись  к
платформе по-сле второго звонка. Вдруг шум, толкотня и к нашему ва-гону 2-го
класса --  я  и начальник  эшелона, прапорщик Прутняков занимали купе в этом
вагоне,  единственном  среди  товарного  состава  поезда --  и сквозь  толпу
вры-вается,  хромая,  Андреев-Бурлак  с  двухаршинным  балыком  под мышкой и
корзинкой вина.
     -- Прямо с парохода, чуть не опоздал!
     Инсарский, обнимая меня, плакал.
     Он  накануне вышел из  лазарета,  где комиссия призналa его негодным  к
военной службе.


        ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ТУРЕЦКАЯ ВОЙНА




     <i>Наш эшелон. Пешком через Кавказ.  Шулера во Млетах. В Турции. Встреча в
отряде. Костя Попов. Капитан  Карганов.  Хаджи-Мурат.  Пластунская  команда.
Охотничий курган. Отбитый десант. Англи-чанин в шлюпке.  Последнее сражение.
Конец войны. Охота на ба-шибузуков. Обиженный И нал Асланов. Домой</I>
     Наш эшелон был сто человек, а в Тамбове и Вороне-же прибавилось еще сто
человек  и  начальник  последних, подпоручик  Архальский,  удалец хоть  куда
веселый и шумный, как старший в чине, принял у Прутникова ко-мандование всем
эшелоном,.  хотя был моложе его годами и,  кроме  того, Прутников до военной
службы  кончил  уни-верситет. Чины  и старшинство  тогда  очень  почитались.
Са-мый нижний чин это был рядовой, получавший 90 ко-пеек жалованья в треть и
ежемесячно по 2 копейки на баню, которые хранились в полковом денежном ящике
и  выдавались только  накануне бани -- солдат тогда пу-скали  в  баню за две
копейки.
     -- Солдат, где твои вещи?
     -- Вот все тут, -- вынимает деревянную ложку из-за голенища.
     -- А где твои деньги?
     --  На  подводе  везут в  денежном  ящике.  Следующий чин  -- ефрейтор,
получавший в треть 95 копеек.
     Во время войны  жалованье утраивалось -- 2 р. 70 к. в треть. Только что
произведенные два ефрейтора вхо-дят  в  трактир чай пить,  глядят и видят --
рядовые тоже чай  пьют... И важно говорит  один ефрейтор  другому: "На какие
это деньги рядовщина гуляет? Вот мы, ефрейторы, другое дело".

     Дней  через  пять  мы  были  во  Владикавказе,  где   к  на-шей  партии
прибавилось  еще  солдат   и  мы  пошли  пешком  форсированным   маршем   по
военно-грузинской дороге. Во Владикавказе я купил  великолепный дагестанский
кин-жал, бурку и чувяки  с коговицами, в  которых так  легко  и  удобно было
идти, даже, пожалуй, лучше, чем в лаптях.
     После   Пушкина   и   Лермонтова  писать   о  Кавказе,  а  особенно   о
военно-грузинской дороге--  перо  не  подни-мается... Я  о себе скажу одно--
ликовал я, радовался и веселился. Несмотря  на страшную жару и пыль, забегая
вперед,  лазил по  горам,  а иногда  откалывал такого  опас-ного  козла, что
измученные и запыленные солдаты отды-хали за смехом. Так же я дурил когда-то
и на Волге в  бурлацкой артели, и здесь, почуя волю, я был такой же бешеный,
как  и  тогда.  На  станции  Гудаут  я   познакомил-ся  с  двумя  грузинами,
гимназистами последнего  класса  тифлисской  гимназии.  Они  возвращались  в
Тифлис  с ка-никул  и предложили мне идти с  ними прямой дорогой  до станции
Млеты.
     -- Только под гору спустимся,  тут и Млеты, а доро-гой больше 20 верст.
Солдаты придут к вечеру, а мы через час будем там.
     Партия  строилась   к  походу,  и,  не  сказавшись  никому,  я  ушел  с
гимназистами в  противоположную сторону, и мы  вскоре оказались  на страшном
обрыве, под которым  дома,  люди и лошади казались игрушечными, а  Терек  --
узенькой ленточкой.
     --  Вот и  Млеты,  давай  спускаться.  Когда  я  взглянул  вниз, сердце
захолонуло, я подумал, что мои гимназисты шутят.
     --  Мы  всегда  тут ходим,  --  сказал младший, краса-вец  мальчуган.--
Сегодня хорошо, сухо... Первым я,  вы вторым, а за вами  брат,-- и спустился
вниз по чуть за-метной  стежке в мелком кустарнике. Я чувствовал, что сердце
у  меня  колотится... Ноги  будто дрожат...  И  мельк-нула  в памяти  гнилая
лестница  моей  Казанской  тюрьмы.  Я  шагнул  раз,  два,  поддерживаясь  за
кустарник, а подо мной быстро и легко спускается мальчик... Когда кустар-ник
по временам исчезает, на голых камнях я  висну  над  пропастью, одним плечом
касаясь скалы, нога  над без-дной, а сверху грузин напевает какой-то веселый
мотив. Я скоро  овладеваю собой,  привыкаю  к  высоте и  через  какие-нибудь
четверть  часа стою  внизу и задираю  голову на  отвесную  желтую  стену,  с
которой мы спустились. "Ну вот, видите, как близко?" -- сказал мне шедший за
мной грузин. И  таким тоном  сказал, будто  бы мы по  бульвару  прогулялись.
Через несколько минут мы  сидели в  духане за  шашлыком и кахетинским вином,
которое нацедил нам в кувшин духанщик прямо  из огромного бурдюка. Все это я
видел в первый раз, все меня занимало, а мои молодые спутники были так милы,
что  я  с  этого момента  полюбил грузин, а  затем, познакомясь и с  другими
кавказскими  на-родностями,  я  полюбил  всех  этих  горных  орлов,  смелых,
благородных  и всегда  отзывчивых. По  дороге мимо нас двигались на огромных
сонных буйволах со скрипом не-суразные  арбы, с огромными колесами и никогда
не ма-занными  осями, крутившимися вместе с колесами. Как  раз против нас  к
станции подъехала  пара в  фаэтоне и из него вышли  два восточных  человека,
один в интендант-ском сюртуке с капитанскими погонами, а другой штат-ский.
     -- Сандро, видишь, Асамат с кем-то.
     -- Должно быть, опять убежал.
     И рассказал, что капитан вовсе не  офицер, а извест-ный шулер Асамат  и
только  мундир  надевает,  чтобы обыг-рывать  публику,  что  весной  он  был
арестован чуть ли не за убийство и, должно быть, бежал из острога.
     После обеда мы дружески расстались, мои молодые товарищи наняли лошадей
и поехали в Тифлис, а я гу-лял по станции, по берегу Терека,  пока, наконец,
увидал высоко на горе поднимающуюся  пыль, и пошел навстречу своему эшелону.
Товарищи удивились,  увидав  меня,  было  много  разговоров,  думали,  что я
сбежал, особенно  были поражены они, когда  я показал ту дорогу,  по которой
спускался.  Солдат поместили  в казармах, а  офицерам  да-ли большой номер с
четырьмя   кроватями,   куда   пригла-сили   и   меня.   Доканчивая    балык
Андреева-Бурлака  и  уце-левшие  напитки,  мы  расположились ко сну. Я скоро
ус-нул и  проснулся около полуночи. Прутников не спал,  встревожено ходил по
комнате  и сказал  мне, что  Архальский играет  в  другом  номере  в карты с
каким-то  офи-цером и штатским и, кажется, проигрывает.  Я сразу сооб-разил,
что шулера нашли-таки жертву, и, одевшись, по-просил Прутникова остаться,  а
сам  пошел к игрокам,  су-нув  в  карман револьвер Архальского.  В  довольно
боль-шом номере посреди стоял стол с двумя  свечами по углам. Рядом столик с
вином, чуреком, зеленью и сыром,  Архальский,  весь  бледный, дрожащей рукой
делал  став-ки. Игра велась  в самую первобытную трущобную азарт-ную игру --
банковку, состоящую в том, что  банкомет  раскладывает  колоду на три кучки.
Понтирующие ста-вят, каждый на свою кучку, деньги, и получает выигрыш тот, у
кого нижняя  карта  открывается  крупнее, а  если --  шанс  банкомета  --  в
какой-нибудь кучке  окажется карта  одинаковая с банкометом, то он  забирает
всю  ставку. Тай-ну этой игры я постиг еще  в Ярославле. Банк держал Асамат.
Когда я вошел, штатский крикнул на меня:
     -- Пошел вон, ты видишь, офицеры здесь!
     -- Андрей Николаевич, я к вам, не спится... Архальский объяснил,  что я
его  товарищ юнкер,  и  меня пригласили выпить  стакан  вина.  Я  сел.  Игра
про-должалась.
     -- Хочешь, ставь, -- предложил мне офицер.
     -- Что ж, можно, -- и я вынул из кармана пачку кре-диток.
     --  Вот только посмотрю, в чем игра: я ее  не  знаю. И  стал наблюдать.
Архальский ставил то 10,  то  20 руб-лей  на кучку, ставил такие  же куши  и
третий партнер...  Несколько раз по пяти рублей  бросил я и  выиграл  рублей
двадцать. Вот Архальский бросил 50 рублей, я--  10, и  вдруг банкомет открыл
десятку и загреб все деньги. У нас тоже оказались две десятки. Потом ставили
по-немногу,  но  как только  Архальский  усилит  куш, а  за  ним  и  я,  или
открываются четыре  десятки, или у банко-мета оказывается туз, и он забирает
весь выигрыш.  Это повторялось  каждый раз, когда наши куши были  круп-ными.
Архальский дрожал  и бледнел. Я знал, что он про-игрывал казенные деньги, на
которые  должен вести эше-лон... Перед банкометом  росла груда,  из  которой
торча-ли  три новеньких  сторублевки, еще  не  измятых,  которые я  видел  у
Архальского в бумажнике.
     -- Владимир Алексеевич, у вас есть деньги? -- спро-сил меня Архальский.
     -- Сколько угодно, не беспокойтесь, сейчас отыг-раемся.
     Я  вскочил со  стула,  левой рукой схватил груду кре-диток у офицера, а
его ударил кулаком между глаз и  в тот же момент наотмашь смазал штатского и
положил в карман  карты Асамата вместе  с остальными деньгами  его товарища.
Оба  полетели на пол вместе со стульями. Архальский соскочил как сумасшедший
и ловит меня за руку, что-то бормочет.
     -- Что такое? Что такое? Разбой? -- весь бледный при-поднялся Асамат, а
другой еще лежал на полу без дви-жения. Я вынул револьвер, два  раза щелкнул
взведен-ный курок Смит-Виссона. Минута молчания.
     -- Асамат, наконец-то, я  тебя, мерзавец, поймал. По-ручик,-- обратился
я  к Архальскому,-- зовите  комен-данта и  солдат, вас обыгрывали наверняка,
карты  подре-заны,  это  беглые   арестанты.  Зови  скорей!   --  крикнул  я
Архальскому.
     Асамат в жалком виде стоит, подняв руки, и умоляет:
     -- Тише, тише,  отдай мои деньги, только мои. Другой его товарищ ползет
к окну. Я,  не опуская ре-вольвера, взял под руку Архальского, вытолкнул его
в коридор,  ввел в  свой номер, где  крепко спал Прутников, и разбудил  его.
Только тут Архальский пришел в себя и сказал: -- Ведь вы же офицера ударили?
-- Я объяс-нил ему, какой это был офицер.
     -- Они жаловаться будут.
     -- Кому?  Кто? Да их уже, я думаю,  след простыл.  Я высыпал скомканные
деньги из кармана на стол, а сам пошел в номер Асамата. Номер был пуст, окно
от-ворено. На столе стояли две бутылки вина, которые, ко-нечно, я захватил с
собой и, уходя, запер номер, а ключ положил в карман. Вино привело в чувство
Архальско-го, который сознался, что проиграл  казенных  денег по-чти пятьсот
рублей и около ста своих.  Мы пили вино, а Прутников  смотрел, слушал, ровно
ничего  не понимая, и  разводил  руками,  глядя на деньги, а  потом стал  их
счи-тать. Я отдал  Архальскому шестьсот рублей,  а мне за хло-поты  осталось
двести. Архальский  обнимал меня, цело-вал, плакал, смеялся и все на тему "я
бы застрелился".
     Нервы были подняты, ночь мы не спали, в четыре ча-са пришел  дежурный с
докладом,  что  кашица готова и люди  завтракают,  и в  пять, когда все  еще
спали, эшелон двинулся дальше. Дорогой Архальский все время огля-дывался  --
вот-вот погоня. Но, конечно, никакой погони не было.
     Во  Мцхетах  мы  разделились. Архальский со  своими солдатами  ушел  на
Тифлис и дальше  в Каре, а мы на правились в Кутаис, чтобы идти на Озургеты,
в  Рионский отряд. О происшествий на  станции никто из солдат не знал, а что
подумал комендант и прислуга об убежавших через окно, это уж их дело. И дело
было сделано без осо-бого шума в какие-нибудь три минуты.

        x x x

     Война. Писать свои переживания или описывать ге-ройские подвиги-- это и
скучно и старо. Переживания мог  писать глубокий  Гаршин,  попавший прямо из
столиц, из интеллигентной жизни в кровавую обстановку, а  у  ме-ня, кажется,
никаких  особых  переживаний  и не  было. Служба  в  полку приучила  меня  к
дисциплине,   к   солдат-ской  обстановке,  жизнь   бурлацкая  да  бродяжная
выбро-сила  из моего лексикона слова: страх,  ужас, страдание, усталость,  а
окружающие солдаты и казаки казались мне скромными институтками сравнительно
с моими прежни-ми товарищами, вроде Орлова и Ноздри, Костыги, Улана и других
удалых добрых  молодцев.  На войне для укро-щения  моего озорства  было поле
широкое. Мне  повезло  с  места и вышло  так, что война для  меня  оказалась
при-ятным  препровождением  времени,  напоминавшим   мне  и  детство,  когда
пропадал на  охоте  с Китаевым,  и жизнь бродяжную. Мне  повезло.  Прутников
получил у Кутаис-ского воинского начальника назначение вести свою команду  в
120 человек в 41ю дивизию по тридцать че-ловек в каждый из четырех полков, а
сам  был  назначен  в  161й Александропольский, куда постарался зачислить  и
меня.
     В  Кутаисе  мы  пробыли  два дня; я в  это время снял-ся в  своей новой
черкеске и  послал три карточки в  Рос-сию --  отцу, Гаевской  и  Далматову.
Посланная отцу кар-точка цела у меня по сие время. Походным порядком ша-гали
мы в Гурии до ее  столицы,  Озургет.  Там, в гости-нице "Атряд" я пил чудное
розовое вино типа известного немецкого "асманхейзера", но только ароматнее и
неж-нее. Оно было местное и называлось "вино гуриели". Вот мы на позиции, на
Муха-Эстате. Направо Черное море открылось перед нами, впереди  неприступные
Цихидзири, чертова крепость, а влево лесистые дикие горы Аджарии.
     В день прихода нас встретили все офицеры и коман-дир полка седой грузин
князь  Абашидзе,  принявший ра-порт  от Прутникова. Тут  же нас  разбили  по
ротам, я по-пал в 12ю стрелковую. Смотрю и глазам не верю:длиннее, выше всех
на полторы  головы подпоручик Николин мой товарищ по  Московскому юнкерскому
училищу, с которым мы рядом спали и выпивали!
     --  Николай  Николаевич,  -- позвал я Прутникова, --  скажи обо мне вон
тому  длинному  подпоручику, это  мой товарищ Николин,  чтобы он  подошел  к
старому знако-мому.
     Прутников  что-то  начал  рассказывать  ему  и  собрав-шимся  офицерам,
говорил  довольно  долго,  указывая на  меня;  Николин  бросился  ко мне, мы
обнялись и поцело-вались, забыв дисциплину. Впрочем, я был в новой чер-кеске
без погон, а не в  солдатском мундире. Тогда мно-гие  из призванных стариков
пришли еще  в вольном  платье. Николин  вывел меня  в сторону, нас  окружили
офицеры, которые уже знали, что я бывший юнкер, известный ар-тист. Прутников
после  истории  в Млетах прямо  благого-вел передо мной. Николин  представил
меня, как своего товарища по юнкерскому училищу, и мне пришлось  объ-яснить,
почему  я пришел рядовым.  Седой капитан  Карганов, командир моей 12й  роты,
огромный туземец с ге-оргиевским крестом, подал мне руку и сказал:
     --  Очень  рад, что вы  ко  мне,  хорошо послужим,--  и  подозвал юного
прапорщика, розового, как девушка:
     -- Вы, Костя, в палатке один; возьмите к себе юн-кера, веселей будет.
     -- Попов, -- отрекомендовался он мне, -- очень буду рад.
     Так прекрасно  встретили меня в  полку,  и никто из при-бывших  со мной
солдат не косился на это: они видели, как провожали меня в Саратове, видели,
как относился ко  мне начальник  эшелона и прониклись уважением по-сле того,
когда во Млетах я  спустился со  скалы. И так я  попал в общество офицеров и
жил в палатке Кости По-пова. Полюбил меня Карганов и в тот же вечер пришел к
нам  в палатку с  двумя бутылками прекрасного кахетин-ского, много говорил о
своих боевых  делах, о знамени-том  Бакланове, который его  любил,  и, между
прочим,  рас-сказал,  как  у   него  из-под  носа  убежал  знаменитый  абрек
Хаджи-Мурат, которого он под строгим конвоем вел в Тифлис.
     --  Панымаешь,  вниз головой  со  скалы,  в кусты ныр-нул, загрэмел  по
камням, сам, сам слышал... Меня за не-го чуть под суд не отдали... Приказано
было мне  достать его живым или мертвым...  Мы и мертвого не нашли... Знаем,
что убился, пробовал спускаться, тело искать, не-льзя  спускаться,  обрыв, а
внизу глубина, дна не видно так и написали в рапорте, что убился в бездонной
про-пасти... Чуть под суд не отдали.
     Ни  я, ни  Костя, слушавшие  с восторгом бесхитрост-ный рассказ старого
кавказского вояки, не знали тогда,  кто такой был  Хаджи-Мурат, абрек, да  и
абрек.
     --  Потом, -- продолжал Карганов, -- все-таки я  его доколотил.  Можете
себе представить,  год прошел, а вдруг опять Хаджи-Мурат со  своими абреками
появился, и ска-зал  мне командир:  "Ты его упустил, ты  его и лови, ты один
его в  лицо  знаешь"...  Ну  и теперь я  не пойму, как он тогда жив остался!
Долго я его искал,  особый отряд джигитов для него был назначен, одним таким
отрядом командовал я,  ну нашел. Вот за него тогда это и полу-чил, -- указал
он на Георгия.
     Десятки  лет прошло с тех пор. Костя  Попов служил на Западе в каком-то
пехотном полку и переписывался со мной. Между прочим, он был женат на сестре
знаме-нитого  ныне  народного артиста  В.  И. Качалова,  и когда, тогда  еще
молодой, первый  раз он приехал в  Москву, то он привез из Вильны мне письмо
от Кости.
     Впоследствии Костя Попов,  уже в  капитанском  чине  заезжал  ко мне  в
Москву, и в разговоре напоминал о Карганове.
     -- Ты не  забыл Карганова,  нашего ротного?...  Пом-нишь, как он абрека
упустил, а потом добил его.
     -- Конечно помню.
     -- А знаешь, кто этот абрек был?
     -- Вот не знаю.
     --  Так  прочитай  Льва  Толстого  "Хаджи-Мурат". И действительно,  там
Карганов, наш  Карганов! И почти слово в слово я прочитал у Льва Николаевича
его  рассказ, слышанный мной в 1877 году на  позиции  Муха-Эстата от  самого
Карганова, моего командира.
     У Карганова в  роте я  пробыл около  недели,  тоска страшная,  сражений
давно не было. Только впереди от-ряда бывали  частые схватки  охотников. Под
палящим солнцем учили  присланных из Саратова  новобранцев. Я  как-то  перед
фронтом  показал отчетливые  ружейные  при-емы, и  меня  никто не беспокоил.
Ходил к  нам Николин, и  мы втроем гуляли  по лагерю и мне они  рассказывали
расположение позиции.
     --  Вот это Хуцубани... там  турки пока сидят, господ-ствующие позиции,
мы раз в июне ее заняли да нас от-туда  опять выгнали, а рядом с ним полевее
вот эта лес-ная гора в виде сахарной головы, называется "Охотни-чий курган",
его нашли  охотники-пластуны,  человек два-дцать ночью  отбили  у  турок без
выстрела, всех перере-зали и заняли... Мы не успели послать им подкрепления,
а через  три  дня  пришли  наши  на смену и  там  оказалось 18  трупов наших
пластунов, над  ними турки жестоко над-ругались.  Турок  мы опять выгнали, а
теперь  опять  там  стоят  наши  охотники, и  с  той  поры курган называется
"Охотничьим"... Опасное место на отлете от нас, к тур-кам очень близко... Да
ничего, там такой народец подо-брали, который ничего не боится.
     Рассказал    мне    Николин,   как    в    самом    начале    выби-рали
пластунов-охотников: выстроили отряд и вызвали желающих умирать, таких, кому
жизнь не дорога, всех  готовых идти  на верную  смерть, да еще предупредили,
что ни один  охотник-пластун родины своей  не увидит.  Много  их перебили за
войну,  а все-таки охотники нахо-дились. Зато житье у  них привольное, одеты
кто в  чем, ни перед каким начальством шапки зря не ломают  и крестов  им за
отличие больше дают.
     Так  мы мило проводили  время.  Прислали нашим саратовцам обмундировку,
сапоги  выдали, и  мне  мундира рядового  так и  не пришлось надеть.  Как-то
вечером за-шел к Карганову его  друг  и  старый товарищ, начальник охотников
Лешко.  Здоровенный малый, хохол, с про-седью, и только в чине поручика: три
раза был разжало-ван и каждый раз за боевые отличия производился в  офицеры.
На  черкеске  его,  кроме  двух  солдатских, белел  Георгий  уже офицерский,
полученный недавно. Карганов позвал пить вино меня и Попова. Сидели до утра,
всякий свое  рассказывал. Я разболтался про службу в полку, про крючничество
и  про бурлачество и  по пьяному  делу силу с Лешко попробовали  да на  "ты"
выпили.
     -- Каргаша, ты мне его отдай в охотничью команду.
     -- Дядя, отпусти меня, -- прошусь я. Карганова весь отряд любил и дядей
звал.
     -- Да иди, хоть и жаль тебя, а ты там по месту, та-ких чертей там ищут.
     Лешко подал на другой день  рапорт командиру полка,  и в  тот же день я
распростился со своими друзьями и очутился на охотничьем кургане.
     В  полку  были  винтовки  старого образца,  системы Карле, с  бумажными
патронами, которые при переправе через реку намокали и в ствол не лезли, а у
нас легкие берданки с медными патронами,  18 штук которых я  вста-вил в  мою
черкеску вместо  щегольских  серебряных газы-рей.  Вместо сапог  я обулся  в
поршни из буйволовой ко-жи, которые пришлось надевать мокрыми, чтобы по ноге
сели,  а на  пояс повесил кошки --  железные пластинки  с  острыми шипами  и
ремнями, которые и прикручивались к ноге,  к подошвам, шипами наружу. Поршни
нам были  необходимы, чтобы подкрадываться к туркам неслышно, а кошки --  по
горам лазить, чтобы нога не скользила, особенно в дождь.
     Помощник командира  был  поручик  нашего полка Ви-ноградов, удалец хоть
куда, но серьезный и молчаливый.  Мы подружились, а там я сошелся и со всеми
товари-щами, для  которых жизнь  копейка...  Лучшей  компании я  для себя  и
подыскать  бы  не  мог. Оборванцы  и удальцы,  беззаветные, но не  та подлая
рвань,  пьяная  и  предатель-ская,  что  в  шайке  Орлова, а  действительно,
"удал-добры молодцы".  Через неделю и я стал оборванцем, благодаря колючкам,
этому отвратительному кустарнику с острыми шипами, которым  все  леса кругом
переплетены:  одно спа-сенье от него  -- кинжал. Захватит в  одном  месте за
сук-но -- стоп. Повернулся в другую --  третьим  зацепило и ни  шагу. Только
кинжал и спасал, -- секи ветки и иди смело. От колючки, от ночного лежания в
секретах,  от  ползанья  около неприятеля во  всякую  погоду моя  но-венькая
черкеска стала рванью. Когда через неделю  я урвался на часок  к Карганову и
Попову, последний  даже  ахнул  от удивления, увидя  меня в  таком  виде,  а
Карганов одобрительно сказал:
     -- Вот тэпэрь ты джигит настоящий.
     Весело  жили. Каждую  ночь  в  секретах да  на  развед-ках  под  самыми
неприятельскими  цепями, лежим  по  кус-там  за  папоротникам,  то  за  цепь
переберемся,  то  часо-вого особым  пластунским  приемом бесшумно  снимем  и
живенько в отряд доставим для допроса... А чтобы часового взять, приходилось
речку горную Кинтриши  вброд по шею переходить, и обратно  с часовым  тем же
путем пробираться  уже втроем -- за часовым  всегда охотились вдвоем. Дрожит
несчастный, а под кинжалом лезет в воду. Никогда ни одному часовому пленному
мы никакого  вреда не сделали: идет как баран, видит, что не убежишь. На эти
операции посылали охотников самых ловких, а главное сильных, всегда  вдвоем,
а иногда  и по трое. Надо снять  часового без шума. Веселое занятие--  та же
охота, только пожутче, а вот в этом-то и удовольствие.
     Здесь  некогда было задумываться и скучать, не то, что там, в  лагерях,
где по неделям, а то и по месяцам не было никаких сражений, офицеры играли в
карты, сол-даты тайком в кустах в орлянку, у кого деньги есть, а то валялись
в  балаганах и скучали, скучали... Особенно, когда осенью зарядит  иногда на
неделю, а то и две, дождь, если ветер подует из мокрого угла, от Батуми. А у
нас  задумываться было  некогда. Кормили хорошо,  уси-ленную порцию  мяса на
котел отпускали, каши не впроед  и двойную порцию спирта. Спирт был какой-то
желтый,  говорят,  местный, кавказский, но вкусный и очень креп-кий.  Бывало
сгоряча забудешь и хватишь залпом стакан,  как водку, а потом спроси, "какой
губернии",  ни  за  что  не ответишь.  Чай тоже еще не  был  тогда введен  в
войсках, -- мы  по утрам кипятили в котелках  воду на  костре и за-пускали в
кипяток  сухари  --  вот и  чай.  Питались  больше  сухарями,  хлеб  печеный
привозили  иногда  из  Озургет,  иногда  пекли  в отряде,  и нам  доставляли
ковригами. Как-то в  отряд привезли  муку, разрезали кули, а  в  муке  черви
кишат. Все-таки хлеб пекли из нее.
     --  Ничего, -- говорили  хлебопеки, -- солдат  не  собака,  все  съест,
нюхать не станет.
     И ели, и не нюхали.

        x x x

     Рионский отряд  после того, как  мы  взяли  Кабулеты,  стал  называться
кабулетским.Вправо от  Муха-Эстаты и Хуцубани,  которую отбили у  турок,  до
самого моря тя-нулись леса и болота. Назад, к России,  к северу  от Озур-гет
до самого  моря тянулись  леса на  болотистой почве,  бывшее  дно моря.  Это
последнее выяснилось воочию на посту  Цисквили на берегу  моря близ глубокой
болоти-стой  речки  Чолок, поросшей камышами и до  войны быв-шей  границей с
Турцией. Цисквили была тогда пограничным постом, и с начала войны там стояли
две роты, чтобы охранять Озургеты от турецкого десанта. Кругом болота, узкая
песчаная  полоса берега,  и в  море  выдава-лась огромная  лагуна,  заросшая
камышом  и кугой,  обне-сенная валами песку со стороны моря,  как  бы краями
чаши, такими высокими  валами, что волны не поднима-лись  выше  их,  а  весь
берег  вправо  и  влево  был  низким местом, ниже  уровня моря,  а дальше  в
непроходимых  ле-сах, на  громадном пространстве  на север  до реки  Риона и
далее до города  Поти,  в  лесах  были огромные озера болота, место  зимовки
перелетных птиц.  Эти  озера зи-мой  кишели  гусями, утками,  бакланами,  но
достать  их было невозможно из-за непроходимых трясин. В  некото-рых местах,
покрытых кустарником, особенно по берегу  Чолока,  росли  некрупные лавровые
деревья, и когда сол-даты в начале войны проходили этими местами, то наби-ли
свои сумки лавровым листом.
     -- В России он дорог.
     Два взвода одиннадцатой роты покойно и скучно стояли с начала войны  на
посту Цисквили и болели маля-рией в этом болоте, дышавшем туманами. Это была
ужасная стоянка в полном молчании. Солдаты развле-кались только тем,  что из
растущих в лесах пальм дела-ли ложки и вырезали разные фигурки. Раз только и
бы-ло развлечение: как-то мы со своего кургана увидали два корабля, шедшие к
берегу и прямо  на нас. В отряде тре-вога: десант. Корабли шли на  Цисквили,
остановились  так в верстах в двух  от нее, сделали несколько  выстре-лов по
посту  и ушли. Огромные снаряды  не рвались, по-падая в болото,  разорвались
только  два,  да  и то  далеко от солдат.  Странно,  что  в  это время  наши
противники в своих окопах сидели без выстрела, и мы им тоже не от-вечали. Но
все-таки это  нас  заставило насторожиться,  а командир батальона  гурийцев,
кажется  князь  Гуриели,  знающий   местность,  доложил   начальнику  отряда
генера-лу Оклобжио,  что надо  опасаться десанта немного север-нее Цисквили,
на реке  Супси, впадающей в море,  по  ко-торой  можно  добраться  до самого
Кутаиса и  отрезать  Озургеты и наш отряд. А на Супси до сих пор и  поста не
было. Позаботились об  этом: послали поручика Кочетова со взводом, приказали
выстроить из  жердей и  болот-ной куги балаганы, как  это было на Цисквили и
кое-где у нас  в лагере. Кроме того, в  помощь Кочетову  назначили  из нашей
пластунской команды четырех, под моей командой.  Но мы ушли  только через 10
дней,  так как  турки как-то  вели себя непокойно  и ни  с того,  ни с  сего
начинали пальбу то тут,  то там. Пришлось усилить сек-реты и разведку, и вся
команда по ночам была  в развед-ке  под  самым туркой. Только  через  десять
дней,  когда,  по-видимому,  все успокоилось,  послали  нас.  Со мной по-шли
лучшие удальцы: Карасюта, Енетка  и Галей-Галямов, татарин с Камы, лесоруб и
охотник  по  зверю.  Пер-вые  двое  неутомимые ходоки,  лошадь перегонят,  а
тата-рин  незаменимый  разведчик  с глазами лучше бинокля  и  слухом  дикого
зверя,  все трое великолепные  стрелки.  Мы  вышли до  солнышка, пообедали в
Цисквили,  где на-ткнулись на  одно смешное  происшествие:  на  берегу ночью
выкинуло  дохлого  дельфина,  должно  быть  убито-го во время  перестрелки с
кораблями.  Солдаты изреза-ли его  на. куски, топили  в своих  котелках жир,
чтобы  ма-зать  сапоги.  В  теплый  туманный  день  вонь  в   лагере  стояла
нестерпимая, а солдатам все-таки развлечение, хотя котелки провоняли и долго
пахли рыбой.
     Второе--  грустное:   нам   показали  осколок  снаряда,  который  после
бомбардировки  солдаты нашли в лесу око-ло дороги  в Озургеты, привязали  на
палку, понесли как чудище двухпудовое с хороший самовар величиной и, подходя
к лагерю, уронили его на землю: двоих разо-рвало взрывом,-- это единственные
жертвы недавней бомбардировки.
     Дорогу на Супси нам показали так:
     -- Идите все по берегу, пока не наткнетесь на пост.
     -- А сколько, примерно, верст?
     --  Да  часа  в  три   дойдете.  Только  идите  по  мокрому  песку,  не
сворачивайте в лес, а то как попадете на тра-ву, провалитесь, засосет.
     Мы  шли  очень легко по  мокрому песку, твердо уби-тому волнами, и часа
через  два-три  наткнулись  на  бивуак.  Никто  даже нас  не  окликнул, и мы
появились  у берегово-го  балагана, около которого  сидела  кучка  солдат  и
игра-ла  в карты, в  носки, а  стоящие  вокруг  хохотали,  когда  выигравший
хлестал по  носу  проигравшего  с  веселыми  прибаутками.  Увидав  нас,  все
ошалели, шарахнулись, а один бросился бежать и заорал во все горло.
     -- В ружье! И не трудно  было нас, оборванных, без погон,  в  папахах и
поршнях,  испугаться:  никакого  приличного  солдат-ского вида нет.  Я успел
окрикнуть их, и они успокои-лись.
     -- Пластуны, милости просим!
     Кочетова, с которым уже встречались  в  отряде,  я раз-будил. Он целыми
днями слонялся по лесу или  спал. Я  принес с собой три бутылки спирта, и мы
пробеседовали  далеко  за  полночь.  Он  жаловался  на  тоскливую  болот-ную
стоянку, где кроме бакланов, да бабы-птицы, раз-гуливавшей по  песчаной косе
недалеко от бивуака, ниче-го не увидишь. Развлечения -- охота  на бакланов и
толь-ко, а ночью кругом чекалки завывают, за душу тянут...
     Между прочим, мы ужинали жареным бакланом и, чтобы не пахнул рыбой, его
на ночь зарывали в землю перед тем, как жарить.
     Я уснул в балагане на своей бурке. Вдруг, чуть свет, будят.
     -- Вашбродь, так что неприятель морем наступает, корабли идут.
     Мы побежали,  не одеваясь. Глядим, вдали в море какие-то  два пятнышка.
Около нашего балагана собрались солдаты.
     -- Галям, ты видишь? -- спрашиваю.
     --  Два корабля, во  какой дым валит. Я, дальнозоркий, вижу  только два
темных пятнышка. Кочетов принес бинокль, но в бинокль я вижу немного больше,
чем  простым  глазом.  Мы с  Кочетовым обсужда-ем план зашиты  позиции, если
будет  десант,  и постанов-ляем: биться до конца в  случае высадки десанта и
по-слать бегом сообщить на Цисквили, где есть телеграф с Озургетами. Корабли
приближались, Галям уже видит:
     -- Много народу на кораблях, вся палуба полный.
     --  Должно  быть,  десант,  --  говорит Кочетов,  но  тоже,  как и  все
остальные, народа не видит  даже  в бинокль. Но  вот  показались дымки,  все
ближе и ближе пароходы, один становится боком, видим на палубе народ, другой
пароход немного подальше также становится к нам бор-том. Мы оделись. Кочетов
уже  распорядился расположе-нием  солдат на случай десанта и  велел потушить
костры, где готовился обед.  С моря нашего лагеря  не видно, он расположен в
лощине на песчаном большом  плато, по-росшем высоким кустарником, и  шагах в
двадцати от бе-рега насыпаны два песчаных вала, замаскированных кустарником.
Это  работа  Кочетова.  Нас  пятьдесят человек.  Солдаты  Кочетова вооружены
старыми Карле, винтовка-ми с  боем не более  1.000 шагов. У нас великолепные
берданки и у  каждого по 120  патронов, а у меня 136. Паро-ходы стоят. Вдруг
на одном из них дымок, бабахнуло,  над нами,  высоко завыл снаряд  и замер в
лесу...  Другой, третий и все высокие перелеты. Уложили  солдат по валу, я в
середине между взводами, рядом  со мной Кочетов. Приказано замереть, чтобы о
присутствии войск здесь неприятель не догадался.
     А  выстрелы гремели. Один снаряд шлепнулся в вал и зарылся в песке  под
самым  носом  у  нас.  Один  разо-рвался  недалеко  от   балагана,  это  был
пятнадцатый  по  счету.  Бомбардировка  продолжалась больше  часу. Сол-датам
весело,  шутят, рады --  уж очень  здесь тоска одо-лела.  Кочетов  серьезен,
обсуждает план действия.
     -- Ежели в случае, что десант...
     -- Лодки спускают, -- говорит Галям.
     Еще четыре самовара провыли над нами и замолкли в лесу,  должно быть, в
болото шлепнулись.
     А вот  и десант... С ближайшего парохода  спускаются две шлюпки, полные
солдат. Можно рассмотреть фески.
     --  До  моей  команды  не  стрелять,  --  говорит  Кочетов.  Обсуждаем:
подпустить  на двести  шагов и тогда  от-крывать огонь  после трех  залпов в
одиночку на прицел, а там опять залп, по команде.
     -- Бить наверняка, уйти всегда успеем!
     -- Зачим  уйти? штыками  будем, --  горячится  Галям  и возбуждает смех
своим акцентом.
     Две шлюпки двигаются одна  за другой саженях в трехстах от  нас, кивают
красные  фески гребцов, побле-скивают ружья сидящих в шлюпках...  На  носу в
первой шлюпке стоит  с биноклем фигура в  красном мундире и в  серой высокой
шляпе.
     -- Англичанин, -- шепчет мне Кочетов и жалеет, что у него нет берданки.
     Солдаты лежат, прицелившись, но дистанция  слиш-ком велика для винтовок
старого образца. Ждут коман-ды "пли". Вдруг на левом фланге  грянул выстрел,
а за ним вразброд все захлопали:
     -- Дьяволы!  -- бесновался Кочетов, но уже дело бы-ло непоправимо. А он
все-таки командует:
     -- Пальба взводом, взвод пли,,.
     И после нескольких удачных дружных залпов кричит:
     -- Лупи на выбор, если долетит... Прицел на пятьсот шагов.
     Для  наших берданок это  не  было  страшно. В  лодках  суматоха, гребцы
выбывают  из строя,  их сменяют  дру-гие, но все-таки лодки  улепетывают.  С
ближайшего ко-рабля спускают им на помощь две шлюпки, из них пере-саживаются
в  первые новые гребцы;  наши  дальнобойные  берданки догоняют их  пулями...
Англичанин,  уплывший первым,  давно уже, надо полагать,  у всех  на  мушках
си-дел. Через несколько минут все четыре лодки поднима-ются на корабль. Наши
берданки продолжают посылать пулю за пулей.
     Вот на другом  закружились  белые дымки, опять  зауха-ло, опять  завыли
"самовары", затрещал лес, раздались два-три далеких взрыва,  первый  корабль
отошел даль-ше и на нем опять заклубились дымки. После пятнадца-ти выстрелов
корабли ушли вглубь  моря... Ни один из выстрелов  не достиг цели, даже близ
лагеря не  легло ни одной гранаты. Солдаты, как бешеные, прыгали по бере-гу,
орали, ругались и радовались победе. Кочетов  напи-сал  короткий  рапорт  об
отбитии  десанта  и требовал при-слать хоть  одно  орудие на  всякий случай.
Когда оно бы-ло получено, я с моими охотниками вернулся к своей части.

        x x x

     Последний большой бой в нашем  отряде был 18  янва-ря, несмотря  на то,
что  17 января уже было заключено  перемирие,  о котором  телеграмма  к  нам
пришла  с  опоз-данием  на  сутки  с  лишком.  Новый  командующий  отря-дом,
назначенный вместо генерала Оклобжио, А. В. Ко-маров задумал во что бы то ни
стало  штурмовать не-приступные Цихидзири, и в ночь на 18 января весь от-ряд
выступил на эту нелепую попытку.
     Охотникам было  поручено снять часовых, и мы,  вброд перебравшись через
ледяную   воду  Кинтриши,  бесшумно   выполнили   приказание,   несмотря  на
обледеневшие горы и снежную вьюгу, пронесшуюся вечером.
     Ночь  была  лунная  и  крепко  морозная. Войско  все-таки переправилось
благополучно. Наш  правый  фланг уже  продвинулся  к Столовой горе,  сильной
позиции, укреп-ленной,  как говорили, английскими  инженерами: глубокие рвы,
каждое место Перед укреплениями отлично об-стреливается, на высоких батареях
орудия,  а  перед  рва-ми  страшные  завалы   из  переплетенных  проволоками
ог-ромных деревьев, наваленных ветвями вперед. Промок-шие насквозь  во время
переправы, в обледеневшей одеж-де мы тихо подвигаемся. Вдруг на левом фланге
вы-стрел, другой...  целый  град...  Где-то  грянуло  орудие,  и  засверкали
турецкие  позиции  изломанными  линиями  огоньков  с  брустверов   Самебы  и
Кверики... Где-то влево слышно наше "ура",  начался штурм... Ринулись и мы в
атаку, очищая кинжалами дорогу в засеке. Столовая го-ра засветилась огнями и
грохотом... Мы бросились в штыки  на  ошалевших  от  неожиданности турок,  и
Столо-вая гора была наша...
     Бой  кипел на  всем фронте  при ярко  восходящем солн-це на безоблачном
небе; позиция была наша;  защитники Столовой горы, которые остались в живых,
бежали. Кар-тина обычная: трупы,  стоны раненых,  полковой доктор  Решетов и
его фельдшера -- руки  по локоть в  крови...  Между убитыми  и ранеными было
много арабистанцев,  этого  лучшего войска у турок. Рослые красавцы  в своих
белых плащах с  широкими  коричневыми  полосами. Мы накинули такие плащи  на
наше промокшее  платье и со-гревались в  них. Впоследствии я этот самый плащ
привез  в  Россию,  подарил  Далматову,  и он в нем играл  в  Пензе Отелло и
Мурзука.
     Бой кончился около полудня; день был жаркий,  жур-чали ручьи от таящего
снега, и голубели подснежники.
     К вечеру  весь отряд, хоронивший убитых в братских могилах, узнал,  что
получена телеграмма о перемирии. состоявшемся накануне в Сан-Стефано.  Приди
она во-время -- боя бы не было, не погибли бы полторы тыся-чи храбрецов, а у
турок много больше.  Были  бы целы два любимых генерала Шелеметев и Шаликов,
был  бы  цел  мой  молодой друг,  товарищ по  юнкерскому  училищу подпоручик
Николин: он  погиб благодаря своему  росту  в самом начале наступления, пуля
попала  ему в лоб. Едва не попал в плен штабс-капитан  Ленкоранского  пол-ка
Линевич  (Впоследствии главнокомандующий  вовремя  Японской  войны), слишком
зарвавшийся вперед, но его от-били у турок наши охотники.
     Но все было забыто: отряд ликовал -- война кончена.

        x x x

     Заключили  мир,  войска  уводили  вглубь  России,  но  только  третьего
сентября  1878 года  я получил отставку,  так  как был в  "охотниках"  и нас
держали  под  ружьем,  по-тому что башибузуки наводняли горы  и  приходилось
во-евать с ними в одиночку в горных лесных трущобах, пол-зая по скалам, вися
над пропастями. Мне  это занятие было  интереснее, чем  сама война. Охота за
башибузука-ми была увлекательна и напоминала рассказы Майн Рида или Фенимора
Купера.  Вот это была война полная  при-ключений, для  нас  более  настоящая
война,  чем  минувшая.  Ходили маленькими  отрядами по 5 человек,  стычки  с
ба-шибузуками были чуть не ежедневно.  А  по взглядам на-чальства  это  была
какая-то  полу-война. Это наши  удаль-цы с  огорчением узнали  только тогда,
когда  нам  за дей-ствительно боевые отличия прислали на пластунскую команду
вместо  георгиевских крестов серебряные  меда-ли  на георгиевских  лентах  с
надписью "за храбрость", с портретом государя, на  что особенно обиделся наш
уда-лой джигит Инал Асланов, седой  горец, магометанин,  с начала войны лихо
дравшийся с турками.
     На  шестьдесят  оставшихся  в  живых  человек, почти  за  пять  месяцев
отчаянной  боевой  работы,  за разгон ша-ек,  за  десятки  взятых  в  плен и
перебитых  в схватках ба-шибузуков,  за наши потери  ранеными и убитыми, нам
прислали восемь  медалей, которые мы  распределили меж-ду особенно храбрыми,
не  имевшими еще  за войну геор-гиевских  крестов; хотя эти последние, также
отличившие-ся,  и  теперь тоже стоили наград,  но они  ничего  не получи-ли,
во-первых,  потому, что это награда была ниже креста, а  во-вторых, чтобы не
обидеть совсем  не  награжденных  товарищей.  Восьмерым храбрецам  даны были
медали,  се-меро  из  них радовались как  дети, а Инал  Асланов ру-гательски
ругался и приставал к нам:
     -- Пачему тэбэ дали крэст с джигитом  на коне, а мэнэ миндал  с царским
мордам? -- очень обижался старик.
     3 сентября нас  уволили,  а  5 сентября я был в городе Поти,  откуда на
пароходе выехал в Россию через Та-ганрог.




        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. АКТЕРСТВО




     <i>Таганрог.  Дома  у отца.  Письмо  Долматова.  Пензенский  театр  В.  А.
Сологуб. Бенефис и визиты. Мейерхольд.  Летний сезон в Воронеже. Гастроли M.
H. Ермоловой и О. А. Правдина. Таинствен-ный певец.  Оскорбление жандарма. В
вагоне  с быками.  М.  И.  Свободина и  Далматов.  Сезон  в  Пензе.  "Особые
приметы". Л. И. Горсткин. Как ставить "Гамлета".</I>
     В Таганроге  прямо с  пристани я  попал  на спектакль, в уборную  М. П.
Яковлева,  знаменитого  трагика,  с  кото-рым  встречался  в  Москве.  Здесь
познакомился  с  его сы-ном  Сашей,  и  потом  много  лет  спустя  эта  наша
встречаему пригодилась.
     Когда  я занимал  уже  хорошее  положение в москов-ской печати,  ко мне
зашел Саша Яковлев  в какую-то тя-желую для него  минуту жизни.  Я не  помню
уже, что именно с  ним случилось, но знаю, что положение его бы-ло далеко не
из  важных. Я обрадовался  ему, он  у меня прожил несколько  дней и в тот же
сезон  служил у  Корша,  где вскоре стал премьером и имел огромный успех. Не
помню его судьбу дальше, уж очень много разных  встреч  и впечатлений было у
меня, а если  я его вспом-нил, так это потому,  что  после  войны  это  была
первая встреча  за кулисами, где мне тут же и предложили остаться  в труппе,
но я  отговорился желанием повидать-ся с отцом и отправился в Вологду,  и по
пути заехал в Воронеж, где в театре Матковского служила Гаевская.
     Явился домой ровно в полночь к великой радости от-ца,  которому в числе
гостинцев я  привез  в подарок луч-шего турецкого табаку,  добытого  мною  в
Кабулетах. От отца я получил в подарок дедовскую серебряную таба-керку.
     -- Береги, она счастливая! -- сказал мне отец.
     Недолго я  пробыл дома.  Вскоре  получил письмо от Далматова из  Пензы,
помеченное 5 октября 1878 года, которое храню и до сих пор. Он пишет:
     "Мне  говорили,  что  Вы  уже  получили  отставку,  если  это  так,  то
приезжайте ко мне трудиться... Я думаю, что отец доволен Вашим  поступком --
он  заслуживает  при-знательности  и  похвалы.  Что  касается до меня,  то в
слу-чае неустойки я  к Вашим услугам.  Хотя я и вновь обза-велся семейством,
но это нисколько не мешает мне не за-бывать старых товарищей".
     И  вот я  в  Пензе.  С  вокзала  в  театр  я приехал  на  "удобке". Это
специально  пензенский  экипаж вроде  из-возчичьей  пролетки  без  рессор, с
продольным толстым брусом, отделявшим  ноги одного пассажира от  другого. На
пензенских  грязных и гористых улицах всякий другой экипаж поломался  бы, --
но  почему его  назвали  "удобка"  --  не знаю. Разве  потому, что  на  брус
садился, скор-чившись в три погибели, третий пассажир?
     В  9 утра  я  подъехал к театру.  Это старинный барский дом на Троицкой
улице,  принадлежавший  старому  бари-ну  в  полном смысле этого слова, Льву
Ивановичу Горсткину, жившему со своей семьей  в половине дома, вы-ходившей в
сад, а  театр выходил на  улицу,  и выходили на улицу огромные окна квартиры
Далматова, состоя-щей из  роскошного  кабинета и спальни. Высокий каби-нет с
лепными работами и росписью на потолке. Старин-ная мебель... Посредине  этой
огромной комнаты большой круглый стол  красного  дерева, заваленный пьесами,
афишами, газетами.  Над ним, как раз над серединой, висела толстая бронзовая
цепь, оканчивавшаяся огром-ным  крюком, на  высоте  не больше полутора аршин
над столом.  Наверно здесь была  люстра, когда-то,  а теперь на крюке висела
запыленная турецкая феска, которую я послал Далматову с войны в ответ на его
посылку с гос-тинцами, полученную мной в отряде.
     Дверь мне отпер старый-престарый, с облезлыми ры-жими волосами и такими
же усами отставной солдат, сто-рож Григорьич,  который,  увидя меня в бурке,
черкеске и папахе, вытянулся по-военному и провел в кабинет, где Далматов --
он жил в это время один -- пил  чай и раз-бирался в бумагах. Чисто выбритый,
надушенный, в до-рогом халате, он вскочил, бросился ко мне целоваться...
     Григорьич  поставил на  стол  к  кипящему  самовару  прибор  и  --  сам
догадался -- выставил из шкафа графин с коньяком.
     После  чаю с  разговорами Далматов  усадил  меня за письменный стол,  и
началось  составление  афиши  на  во-скресенье. Идут  "Разбойники"  Шиллера.
Карл-- Дал-матов.
     -- А вы сыграете Швейцера (тогда мы еще были на "вы").
     И против Швейцера пишет: -- Гиляровский. Я  протестую и прошу поставить
мой старый рязан-ский псевдоним -- Луганский.
     --  Нет, надо  позвучнее!  -- говорит  Далматов и ука-зывает пальцем на
лежащую на столе книжку: "Таран-тас", соч., гр. В. А. Сологуба.
     И зачеркнув мою фамилию, молча пишет: Швей-цер -- Сологуб.
     -- Как хорошо! И тоже В. А.! Великолепно, за гра-фа принимать будут.
     Так этот псевдоним и остался на много лет, хотя за графа меня  никто не
принимал.  Я служил  под ним  и  в Пензе,  и  на другое  лето у Кузнецова  в
Воронеже,  где иг-рал с M. H. Ермоловой и О. А. Правдиным,  приезжавши-ми на
гастроли. Уже через  много лет,  при встрече в Мо-скве, когда я  уже и сцену
давно бросил, О.  А. Правдин, к великому  удивлению окружающих,  при  первой
москов-ской  встрече, назвал  меня по-старому  Сологубом и в до-казательство
вынул  из бумажника визитную карточку "В. А.  Сологуб"  с  графской короной,
причем эта корона и заглавные буквы были сделаны самым бесцензурным манером.
Этих карточек целую пачку нарисовал мне в Воронеже, литографировал и подарил
служивший  тогда со мной актер Вязовский. Одна из них  попала  к Правдину, и
даже во время немецкой войны, как-то при встре-че он сказал мне:
     --  А твою карточку,  Сологуб,  до сего  времени  храню!  Итак  я  стал
Сологубом и в воскресенье играл  Швей-цера. Труппа была дружная,  все милые,
милые люди. Далматов так и носился со мной. Хотя я  нанял квартир-ку  в  две
комнатки  недалеко  от  театра,  даже  потом   завел   двух  собак,  щенками
подобранных на  улице, Дуньку  и  Зулуса, а с Далматовым  не  расставался  и
зачастую  но-чевал  у него.  Посредине сцены я устроил себе для  развлечения
трапецию, которая  поднималась только во время спектакля, а остальное  время
болталась  над   сценой,   и   я  поминутно  давал   на  ней  акробатические
представления, часто мешая  репетировать  -- и никто  не смел мне заме-чание
сделать --  может быть потому, что я  за сезон на-бил такую мускулатуру, что
подступиться было риско-ванно.
     Я пользовался общей любовью и,  конечно, никогда ни с  кем не ссорился,
кроме единственного  случая за  все  время,  когда одного  франта  резонера,
пытавшегося со-вратить  с  пути  молоденькую актрису, я  отвел  в  сторону и
прочитал ему такую нотацию, с некоторым обещанием, что на другой день он  не
явился в театр, послал отказ и уехал из Пензы...
     Играл я вторые роли, играл  все, что дают, добросо-вестно исполнял их и
был,  кроме  того, помощником  ре-жиссера.  Пьесы ставились наскоро, с двух,
редко  с  трех  репетиций, иногда считая  в это  число и  считку.  В  неделю
приходилось разучивать две, а то и три роли.
     Жилось спокойно  и весело, а после войны и  моей бро-дяжной жизни я жил
роскошно, как никогда до того вре-мени не жил.
     Вспоминается мне мой бенефис. Выпустил Далматов за неделю  анонс о моем
бенефисе, преподнес мне  пачку роскошно напечатанных маленьких программ, что
дела-лось тогда редко, и предложил, по обычаю местному, объехать меценатов и
пригласить всех, начиная с губер-натора, у которого я по поручению Далматова
уже ре-жиссировал домашний спектакль.
     И  вот, после  анонса,  дней  за  пять  до бенефиса,  облек-ся я,  сняв
черкеску, в черную пару, нанял  лучшего лиха-ча, единственного на всю Пензу,
Ивана  Никитина, и с  программами и книжкой  билетов, уж  не в "удобке", а в
коляске,  отправился,  скрепя  сердце, первым делом к  гу-бернатору. Тут мне
посчастливилось в подъезде встретить Лидию Арсеньевну...
     Губернатором был А.  А. Татищев, штатский генерал, огромный, толстый, с
лошадиной  физиономией, что  еще  увеличивало его важность.  Его  жена  была
важнейшая  губернаторша, но  у  них жила и  подруга  ее по Смольно-му, Лидия
Арсеньевна, которая в делах управления гу-бернией была выше губернаторши, да
чуть ли и не самого губернатора.
     Встретив ее, выходившую на прогулку, я  ей  дал про-грамму,  с просьбой
пожаловать на бенефис и спросил, могу ли видеть Александра Александровича.
     --  Он в  канцелярии. Не  стоит вам беспокоиться, я скажу,  что  были и
приглашали нас... Обязательно бу-дем. .
     И действительно были в своей бесплатной губерна-торской ложе и прислали
в  день бенефиса  в кассу  на мое  имя  конверт  с  губернаторской  визитной
карточкой и приложением новой четвертной за ложу.
     Окрыленный  еду  на  Московскую   улицу,  в  магазин  купца  Варенцова,
содержателя, кроме того, лучшей го-стиницы, где я часто играл на биллиарде.
     Сухо  меня встретил купчина, но обещал  быть, а билет  не взял.  Тоже и
соседний  магазинщик  Будылин.   Еду  к  богатому  портному  Корабельщикову,
которому еще не уплатил за сюртук.
     -- Ладно. Спрошу жену... Пожалуй, оставьте ложу в счет долга...
     Это меня обидело. Я вышел, сел  на Ивана  Никитина, поехал завтракать в
ресторан  Кошелева.  Отпустил  лиха-ча  и  вошел.  В  зале  встречаю  нашего
буфетчика Румеля, рассказываю ему о бенефисе, и он прямо тащит меня к своему
столу, за  которым  сидит высокий, могучий чело-век с большой русой бородой:
фигура такая, что прямо нормандского викинга пиши.
     -- Мейерхольд.
     -- Сологуб, Владимир Алексеевич, наш артист, -- по-знакомил нас Румель.
Мейерхольд заулыбался:
     -- Очень, очень рад. Будем завтракать.
     И  сразу налил всем по большой рюмке водки из бу-тылки, на которой было
написано: "Углевка", завода Э. Ф. Мейерхольд, Пенза".
     Ах, и  водка была хороша! Такой, как "Углевка", ни-когда я нигде не пил
-- ни у Смирнова Петра,  ни у вдо-вы Поповой, хотя  ее "вдовья  слеза",  как
Москва назы-вала эту водку, была лучше Смирновской.
     "Углевка" и "удобка" -- два специально  местные пензенские слова, нигде
больше мной неслыханные -- незабвенны!
     За завтраком Мейерхольд мне не позволил заплатить.
     -- За этим столом платить не полагается, вы -- мой гость.
     И  неловко  мне после  этого  было  предложить ему  би-лет,  да  Румель
выручил, рассказав о бенефисе.
     -- Пожалуйста, мне ложу... бельэтаж. Поближе к сцене...
     Я вынул еще непочатую книжку билетов, отрезал 1й номер бельэтажа, рядом
с губернаторской ложей, и вру-чил:
     -- Почин. Только первый билет.
     -- О, у меня рука легкая, -- и вынул из бумажника двадцатипятирублевку.
Я позвал полового, и посылаю его разменять деньги.
     -- Нет... Нет... Никакой сдачи.  У  нас по-русски го-ворят: почин сдачи
не  дает. На счастье!...--  и взяв у по-лового деньги, свернул  их и положил
передо мной.
     -- Спасибо. Теперь я больше ни к кому не поеду.
     -- Зачем так?
     -- Ни за что не поеду. Будь, что будет!
     -- Вот  дайте мне  несколько афиш,  я  их всем знако-мым  раздам... Все
придут.
     Я  дал  ему  пачку программ  и распрощался. Вышел на  подъезд, и  вдруг
выходят из магазина два красавца-та-тарина, братья Кулахметьевы,  парфюмеры,
мои знако-мые по театру. Поздоровались. Рассказываю о бене-фисе.
     -- Будем, все будем, -- говорит старший, а младший его перебивает:
     -- Поедем к нам обедать.
     А у тротуара  санки  стоят. Младший что-то  сказал кучеру-татарину, тот
соскочил и вожжи передал хозяину.
     -- Садись с братом, я вас прокачу.
     И через несколько  минут  бешеной езды рысак при-мчал нас в  загородный
дом  Кулахметьевых, с  огромным  садом.  Тут  же помещались  их  парфюмерная
фабрика и мыловаренный завод.
     Обстановка  квартиры  роскошная,  европейская.  Сер-вировка  тоже, стол
прекрасный, вина  от Леве.  Обедали мы по холостому. Семья  обедает  раньше.
Особенно мне понравились пельмени.
     --  Из молодого  жеребеночка!  --  сказал  старший  брат и  пояснил: --
Жеребятинка замораживается, стро-гается ножом, лучку, перчику, соли, а сырые
пельмени опять замораживаются, и мороженные в кипяток.
     С  нами был еще молодой татарин Ибрагим Баишев, тоже театрал, и был еще
главный  управляющий  фабри-кой  и  парфюмер  француз Рошет... (Впоследствии
Рошет заведывал большой парфюмерной фаб-рикой Бодло в Москве).
     Все  купили билеты: две  ложи  бельэтажа  --  Кулах-метьевы  --  Рошета
пригласили  к  себе в ложу -- и Баи-шев билет первого ряда.  Еще 50 рублей в
кармане! Я победителем приехал к Далматову.  Рассказал  все  и от-дал  книгу
билетов.
     -- Никуда не поеду, ну их всех к дьяволу!
     Сбор у  меня был хороший и без этого. Это  единствен-ный раз я "ездил с
бенефисом". Было  это на второй год моей службы у Далматова, в первый год  я
бенефиса не  имел.  В последующие  годы все бенефицианты  по  моему  примеру
ездили с  визитом  к Мейерхольду,  и  он никогда не отказывался, брал  ложу,
крупно платил и сделался меценатом.
     Лето 1879 года  я служил в  Воронеже.  Это  был как раз  год  Липецкого
съезда. Вот тут-то  и приезжали к нам Ермолова и Правдин. В  Воронеже  сезон
был удачный; между тем в это лето там основалось вольное пожар-ное общество,
куда меня  записали  в  члены,  и на двух пожарах я горячо работал  в звании
"1-го лазальщика", как там называли топорников.
     Еще одна таинственная вещь случилась там, о кото-рой я до сих ничего не
знаю.
     Во время сезона, в чей-то бенефис,  не  помню совер-шенно в чей именно,
появилось  на афише в  дивертисмен-те "певец Петров  -- баркарола".  Он  сам
аккомпанировал на мандолине. Его никто не знал. Это был  человек не-большого
роста, с небольшой бородкой. Я его видел уже на сцене. Вышел скромно, пропел
великолепно, повторил на бис, ушел за кулисы и исчез...
     Его искали ужинать, но  не нашли, и забыли уже, но через несколько дней
полицейский пристав приходил к  Казанцеву, а потом расспрашивал  и некоторых
актеров, кто такой этот  Петров, кто с ним знаком из труппы,  но знакомых не
нашлось, и,  действительно, никто  из  нас не  знал его. Выяснилось,  что он
явился  на  репетицию с мандолиной, предложил участвовать в дивертисментах и
спел перед Казанцевым и актерами баркаролу, получил приглашение и ушел.

        x x x

     Много,  много  лет  спустя,  в Москве  я  встретил  неко-его Васильева,
который в то время жил в Воронеже, был большим меценатом. Он угощал актеров,
устраивал нам ужин, жил богато.
     В Москве уже в военное время я встретился с ним. По-видимому, средств у
него  уже  не  было.  Разговори-лись,   и   он  рассказал  мне   целый   ряд
воспоминанийиз того сезона и, между прочим, вспомнил баркаролу и Петрова.
     -- А вы знаете кто это был, и почему тогда полиция его искала?
     -- Не  знаю. Его никто  не знал. Да и внимания-то  никто не обратил  на
это.  Только,  когда полиция  справ-лялась, так  поговорили  малость,  да  и
забыли. Да и кому он интересен.
     -- Я  тоже так думал  тогда, а  потом  уж  после  от по-лицмейстера, по
секрету, узнал, что это на бенефисе Вя-зовского (тут  я только вспомнил, чей
бенефис был) уча-ствовал один важный государственный преступник. В это время
был Липецкий съезд народовольцев, так вот со съезда некоторые участники были
в театре и слушали своего товарища, который как-то попал на сцену.
     Помню еще, что  мы чествовали Ермолову роскошным завтраком, и я,  желая
выразить восторг, за ее  здоровье  выпил, не отнимая от рта, бутылку коньяку
финьшампань,  о  чем  после  уже  в  Москве  вспоминала  Мария  Ни-колаевна,
написавшая мне тогда  уже во время  револю-ции в альбом несколько строк: "На
память о Воронеже в 1879 году"...
     И  после  этой бутылки,  вечером, как ни в  чем  не быва-ло,  я играл в
спектакле, -- то была молодость, когда все нипочем!
     Помню  еще  в  Воронеже на сквере  памятник  Петру  Первому.  Он стоит,
опираясь  на якорь, глядит налево, как  раз на здание интендантства, а рукой
победоносно указывает  направо, как  раз  на  тюрьму. На памятнике  надпись:
"Петру Первому -- Русское дворянство в Во-ронеже". Как-то мы после спектакля
ночью гуляли  на  сквере и  оставили в  нравоучение потомству  на пьедестале
памятника надпись мелом:
     Смотрите, русское дворянство,
     Петр Первый и по смерти строг
     Глядит на интендантство,
     А пальцем кажет на острог.
     * * *
     До этого сезона  Далматов ходил холостым, а  в Во-ронеже летом  у  него
начался роман с М. И. Свободиной-Барышевой, продолжавшийся долго.
     А года за три перед этим здесь же после зимнего се-зона он разошелся со
своей женой, артисткой Любской. Говорили, что одна из причин их развода была
та,  что  Далматов играл Гамлета и Любская  играла Гамлета. Как-то Далматов,
вскоре после моего приезда  в  Пензу. получил афишу, где значилось: "Гамлет,
принц Дат-ский -- Любская".
     Он мне показал афишу и сказал, что это: "Моя дура жена отличается".
     И Далматов долго хранил эту афишу с прибавленным
     на ней акростихом:

     Дар единственный -- полсвета
     Удивленьем поражает:
     Роль мужскую, роль Гамлета
     Артистически играет.
     * * *

     Окончив благополучно сезон,  мы проехали в  Пензу  втроем:  Далматов  и
Свободина в купе 1-го класса, а я один в третьем, без всякого багажа, потому
что единст-венный чемодан пошел  вместе  с  Далматовским багажом. На станции
Муравьеве,  когда  уже начало темнеть, я  за-бежал в буфет выпить пива и  не
слыхал  третьего звонка. Гляжу,  поезд пошел.  Я  мчусь по платформе,  чтобы
до-гнать  последний вагон,  уже довольно  быстро двигаю-щийся, как чувствую,
что  меня в то самое время, когда я  уже протянул руку,  чтобы схватиться за
стойку и прыгнуть на площадку, кто-то схватывает, облапив сзади.
     Момент, поезд недосягаем, а  передо мной  огромный  жандарм читает  мне
нравоучение.
     Представьте себе мою досаду: мои уехали-- я один! Первое, что я сделал,
не раздумывая, с почерку-- это хватил кулаком жандарма по  физиономии, и  он
загре-мел на рельсы с высокой платформы... Второе, сообра-зив мгновенно, что
это пахнет бедой  серьезной, я спрыгнул  и  бросился  бежать  поперек путей,
желая проскочить под товарным поездом, пропускавшим наш пассажир-ский...
     Слышу гвалт, шум и вопли около жандарма,  которо-го  поднимают сторожа.
Один  с  фонарем.  Я  переползаю под  вагоном  на  противоположную  сторону,
взглядываю  наверх  и  вижу, что  надо мной  вагон с быками,  боковые  двери
которого  заложены  брусьями.  Моментально,  поль-зуясь темнотой,  проползаю
между брусьями  в вагон,  пробираюсь между  быков, -- их  оказалось в вагоне
толь-ко  пять, -- в  задний  угол вагона, забираю у них сено, снимаю пальто,
посыпаю на него сено и, так замаскиро-вавшись, ложусь на пол в углу...
     Тихо. Быки постукивают  копытами и  жуют жвачку... Я прислушиваюсь.  На
станции  беготня... Шум... То сти-хает...  То  опять...  Раздается звонок...
Мимо  по  платфор-ме  пробегают  люди...  Свисток паровоза...  длинный...  с
перерывами...   Грохот  железа...  Рвануло  вагон  раз...  два...  и  колеса
захлопали по стрелкам... Я успокоился и сразу заснул. Проснулся от  какой-то
тишины...   Светает...  Со-ображаю,  где   я...  Красные  калм