веком, которого без особого морального насилия над собой я мог бы вовлечь в интересующий меня разговор, был Бутлер. Куря, я стал ожидать его появления. У меня было предчувствие, что Бутлер придет. Меж тем погода улучшилась; ветер утратил резкость, сырость исчезла, и солнечный свет окреп; хотя ярко он еще не вырывался из туч, но стал теплее тоном. Прошло четверть часа, и Бутлер действительно появился, если не навеселе, то прогнав тяжкий вчерашний хмель стаканчиком полезных размеров. Мне показалось, что он доволен, увидев меня. Не теряя времени, я пригласил его выкурить сигару, взял бодрый, живой тон, рассказал анекдот и, когда увидел, что он изменил несколько напряженную позу на непринужденную и стал связно произносить довольно длинные фразы, - сказал ему, что "Бегущая по волнам" - самое великолепное парусное судно, какое мне приходилось видеть. - Оно было бы еще лучше, - сказал Бутлер, - для нас, конечно, если бы могло брать больше груза. Один трюм. Но и тот рассчитан не для грузовых операций. Мы кое-что сделали, сломав внутренние перегородки, и тем увеличили емкость, но все же грузить более двухсот тонн немыслимо. Теперь, при высокой цене фрахта, еще можно существовать, а вот в прошлом году Гез наделал немало долгов. Я узнал также, что судно построено Нэдом Сениэль четырнадцать лет назад. При имени "Сениэль" воздух сошелся в моем горле. Я сохранил внимательную неподвижность лица. - Оно выстроено для прогулок, - говорил Бутлер, - и было раз в кругосветном плавании. Дело, видите ли, в том, что род ныне умершей жены Сениэля в родстве с первыми поселенцами, основателями Гель-Гью; те были выкинуты, очень давно, на берег с брига, называвшегося, как и наше судно, "Бегущая по волнам". Значит, эта история отчасти фамильная, и жена Сениэля выбрала для корабля тоже такое название. Лет пять назад Нэд Сениэль разорился, когда цена на хлопок пошла вниз. Продал корабль Гезу. Гез с самого начала капитаном "Бегущей"; я здесь недавно. Вся история мне известна от Геза. - Следовательно, - спросил я, - Гез купил судно после разорения Сениэля? Смутясь, Бутлер стал молча заклеивать слюной отставший сигарный лист. Он неловко вышел из положения, сказав: - Теперь, кажется, оно перешло к Брауну. Да, оно так Впрочем, денежные дела - не моя забота. Рассчитывая, что на днях мы поговорим подробнее, я не стал больше спрашивать его о корабле. Кто сказал "А", тот скажет и "Б", если его не мучить. Я перешел к Гезу, выразив сожаление, крайне смягченное по остроте своего существа, что капитан бездетен, так как его жизнь, по-видимому, довольно беспутна; она лишена правильных семейных забот. - Детей?! - сказал Бутлер, делая круглые глаза. Он был невероятно изумлен. Мысль иметь детей Гезу крайне поразила Бутлера. - Да он никогда не был женат. Что это вам пришло в голову? - Простая самонадеянность. Я был уверен, что капитан Гез женат. - Никогда. Может быть, вы подумали это потому, что увидели на его столе портрет барышни; ну, так это дочь Сениэля. Я молчал. Бутлер стал смотреть на носок своего сапога. Я внимательно наблюдал за ним. На его крутом, замкнутом лице выступила улыбка - начало улыбки. Я не ожидал решительных конфиденций, так как чувствовал, что подошел вплотную к разгадке того обстоятельства, о котором, как о несомненно интимном, Бутлер навряд ли стал бы распространяться подробнее малознакомому человеку. После улыбки, которая начала возникать в лице Бутлера, я сам признал бы подобные разъяснения предательством. Бутлер усиленно затянулся сигарой, стряхнул пепел с колен и ушел, сославшись на дела. Я остался. Я думал, не следовало ли рассказать Бутлеру о моей встрече на берегу с Биче Сениэль, но вспомнил, что мне, в сущности, ничего не известно об отношениях Геза и Бутлера. Он мог передать этот разговор капитану, вызвав тем новые осложнения. Кроме того, почти одновременное прибытие девушки и корабля в Лисс - не произошло ли с ведома и согласия обеих сторон? Разговор с Бутлером как бы подвел меня к запертой двери, но не дал ключа от замка; узнав кое-что, я, как и раньше, знал очень немного о том, почему фотография Биче Сениэль украшает стол Геза. Человеческие отношения бесконечно разнообразны, я встречал случаи, когда громадный интерес к темному положению распылив алея простейшим решением, иногда - пустяком. С другой стороны, надо было признать, что портрет дочери Сениэля, очень красивой и на редкость привлекательной девушки, не мог быть храним Гезом безотносительно к его чувствам. Со всем тем странно было бы допустить взаимную близость этих двух столь непохожих людей. Не делая решительных выводов, то есть представляя их, но оставляя в сомнении, я заметил, как мои размышления о Биче Сениэль стали пристрастны и беспокойны. Воспоминание о ней вызывало тревогу; если мимолетное впечатление ее личности было так пристально, то прямое знакомство могло вызвать чувство еще более сильное и, вероятно, тяжелое, как болезнь. Не один раз наблюдал я это совершенное поглощение одного существа другим - женщиной или девушкой. Мне случалось быть в положении, требующем точного взгляда на свое состояние, и я никогда не мог установить, где подлинное начало этой мучительной приверженности, столь сильной, что нет даже стремления к обладанию; встреча, взгляд, рука, голос, смех, шутка - уже являются облегчением, таким мощным среди остановившей всю жизнь одержимости единственным существом, что радость равна спасению. Но я был на большом расстоянии от прекрасной опасности, и я был спокоен, если можно назвать спокойствием упорное размышление, лишенное терзающего стремления к встрече. Меж тем солнце пробилось наконец сквозь туманные облачные пласты; по яркому морю кружилась пена. Вскоре я отправился к себе вниз, где, никем не потревоженный, провел в чтении около трех часов. Я читал две книги - одна была в душе, другая в руках. Приближалось время обеда, который, по корабельным правилам, подавался в час дня. Качать стало медленнее и не так сильно, как утром. Я решил обедать один по той причине, что обед приходился на вахтенные часы Бутлера и мне предстояло, следовательно, сидеть с Гезом и Синкрайтом. Я никогда не чувствовал себя хорошо в обществе людей, относительно которых ломал голову над каким-либо обстоятельством их жизни, не имея возможности прямо о том сказать. Это о Гезе; что касается Синкрайта, - его ползающая улыбка и сальный взгляд были мне нестерпимы. Вызвав Горация, я сговорился с ним, узнав, что обед будет несколько раньше часа, потому что близок Дагон, где, как известно, Гез должен погрузить железо. Скоро мне в каюту подали обед. Я отобедал и, заслышав на палубе оживление, вышел наверх. Глава XIV "Бегущая по волнам" приближалась к бухте, раскинутой широким охватом отступившего в глубину берега. Оттуда шел смутный перебой гула. Гез, Бутлер и Синкрайт стояли у борта. Команда тянула фалы и брасы, переходя от мачты к мачте. Берег развертывался мрачной перспективой фабричных труб, опоясанных слоями черного дыма. Береговая линия, где угрюмые фасады, акведуки, мосты, краны, цистерны и склады теснились среди рельсовых путей, напоминала затейливый силуэт: так было здесь все черно от угля и копоти. Стон ударов по железу набрасывался со всех концов зрелища; грохот паровых молотов, цикады маленьких молотков, пронзительный визг пил, обморочное дребезжание подвод - все это, если слушать, не разделяя звуков, составляло один крик. Среди рева металлов, отстукивая и частя, выбрасывали гнилой пар сотни всяческих труб. У молов, покрытых складами и сооружениями, вид которых напоминал орудия пытки, - так много крюков и цепей болталось среди этих подобий Эйфелевой башни, - стояли баржи и пароходы, пыля выгружаемым каменным углем. "Бегущая по волнам" опустила якорь. Паруса упали, потом исчезли. Встретив Бутлера, я спросил, долго ли мы пробудем в Дагоне. Он сказал, что скоро начнут грузить, и действительно, прошло около получаса, как буксир подвел к нам четырехугольный тяжелый баркас, из трюма которого носильщики стали таскать по трапу крепкие деревянные ящики. Чистая палуба "Бегущей" покрылась грязью и пылью. Я ушел к себе, где некоторое время слышал однообразную звуковую картину. топот босых ног, стук брошенного па скат ящика и хриплые голоса. Так продолжалось часа два. Наконец установилась относительная тишина. Все рабочие, как я видел это в иллюминатор, сошли на шаланду, и буксир потащил ее в порт. Вскоре после этого к навесному трапу, опущенному по той стороне корабля, где находилась моя каюта, подплыла лодка, управляемая наемным лодочником. Шлюпка прошла так близко от иллюминатора, что я бегло рассмотрел ее пассажиров. Это были три женщины: рыжая, худенькая, с сжатым ртом и прищуренными глазами; крупная, заносчивого вида, блондинка, и третья - бледная, черноволосая, нервного, угловатого сложения. Махая руками, эти три женщины встали, смотря наверх и выкрикивая какие-то отчаянные приветствия. На их плечах были кружевные накидки; волосы подобраны с грубой пышностью, какой принято поражать в известных местах; сильно напудренная, театрально подбоченясь, в шелковых платьях, кольцах и ожерельях, компания эта быстро пересекла круглый экран пространства, открываемого иллюминатором. Я заметил картонки и чемоданы. Гез получил гостей. Даже не поднимаясь на палубу, я мог отлично представить сцену встречи женщин. Для этого не требовалось изучения нравов. Пока я мысленно видел плохую игру в хорошие манеры, а также ненатурально подчеркнутую галантность, - в отдалении послышалось, как весь отряд бредет вниз. Частые шаги женщин и тяжелая походка мужчин проследовали мимо моей двери, причем на слова, сказанные кем-то вполголоса, раздался взрыв смеха. В каюте Геза стоял портрет неизвестной девушки. Участники оргии собрались в полном составе. Я плыл на корабле с темной историей и подозрительным капитаном, ожидая должных случиться событий, ради цели неясной и начинающей оборачиваться голосом чувства, так же странного при этих обстоятельствах, как ревнивое желание разобрать, о чем шепчутся за стеной. Во всем крылся великий и опасный сарказм, зародивший тревогу. Я ждал, что Гез сохранит в распутстве своем, по крайней мере, возможную элегантность, - так я думал по некоторым его личным чертам; но поведение Геза заставило ожидать худших вещей, а потому я утвердился в намерении совершенно уединиться. Сильнее всего мучила меня мысль, что, выходя на палубу днем, я рисковал, против воли, быть втянутым в удалую компанию. Мне оставались - раннее, еще дремотное утро и глухая ночь. Пока я так рассуждал, стало смеркаться. Береговой шум раздавался теперь глуше; я слышал, как под окрики Бутлера ставят паруса, делаются приготовления плыть далее. Брашпиль начал выворачивать якорь, и погромыхивающий треск якорной цепи некоторое время был главным звуком на корабле. Наконец произвели поворот. Я видел, как черный, в огнях, берег уходит влево и океан расстилает чистый горизонт, озаренный закатом. Смотря в иллюминатор, я по движению волн, плывущих на меня, но отходящих по борту дальше, назад, минуя окно, заметил, что "Бегущая" идет довольно быстро. Из столовой донесся торжествующий женский крик; потом долго хохотал Синкрайт. По коридору промчался Гораций, бренча посудой. Затем я слышал, как его распекала. После того неожиданно у моей двери раздались шаги, и подошедший стукнул. Я немедленно открыл дверь. Это был надушенный и осмелевший Синкрайт, в первом заряде разгульного настроения. Когда дверь открылась, - из салона, сквозь громкий разговор, послышалось треньканье гитар. Повинуясь моему взгляду, Синкрайт закрыл дверь и преувеличенно вежливо поклонился. - Капитан Гез просит вас сделать честь пожаловать к столу, - заявил он. - Передайте капитану мою искреннюю благодарность, - ответил я с досадой, - но скажите также, что я отказываюсь. - Надеюсь, вас можно убедить, - продолжал Синкрайт, - тем более, что все мы будем очень огорчены. - Едва ли вы убедите меня. Я намерен провести вечер один. - Хорошо! - сказал он удивленно и вышел, повторяя: - Жаль, очень жаль! Предчувствуя дальнейшие покушения, я взял перо, бумагу и сел к столу. Я начал писать Лерху, рассчитывая послать это письмо при первой остановке. Я хотел иметь крупную сумму. На второй странице письма снова раздался настойчивый стук; не дожидаясь разрешения, в каюту вступил Гез. Глава XV Я повернулся с неприятным чувством зависимости, какое испытывает всякий, если хозяева делаются бесцеремонными. Гез был в смокинге. Его безукоризненной, в смысле костюма, внешности дико противоречила пьяная судорога лица. Он был тяжело, головокружительно пьян. Подойдя так близко, что я, встав, отодвинулся, опасаясь неустойчивости его тела, Гез оперся правой рукой о стол, а левой подбоченился. Он нервно дышал, стараясь стоять прямо, и сохранял равновесие при качке тем, что сгибал и распрямлял колено. На мою занятость письмом Гез даже не обратил внимания. - Хотите повеселиться? - сказал он, значительно подмигивая, в то время как его острый, холодный взгляд безучастного к этой фразе лица внимательно изучал меня. - Я намерен установить простые, дружеские отношения. Нет смысла жить врознь. - Синкрайт был, - заметил я, как мог, миролюбиво. - Он, конечно, передал вам мой ответ. - Я не поверил Синкрайту, иначе я не был бы здесь, - объявил Гез. - Бросьте это! Я знаю, что вы сердитесь на меня, но всякая ссора должна иметь конец. У нас очень весело. - Капитан Гез, - сказал я, тщательно подбирая слова и чувствуя приступ ярости; я не хотел поддаться гневу, но видел, что вынужден положить конец дерзкому вторжению, оборвать сцену, начинающую делать меня дураком в моих собственных глазах. - Капитан Гез, я прошу вас навсегда забыть обо мне как о компаньоне по увеселениям. Ваше времяпрепровождение для вас имеет, надо думать, и смысл и оправдание; более я не могу позволить себе рассуждать о ваших поступках. Вы хозяин, и вы у себя. Но я тоже свободный человек, и если вам это не совсем понятно, я берусь повторить свое утверждение и доказать, что я прав. Сказав так, я ждал, что он пробурчит извинение и уйдет. Он не изменил позу, не шелохнулся, лишь стал еще бледнее, чем был. Откровенная, неистовая ненависть светилась в его глазах. Он вздохнул и засунул руки в карманы. - Вы нанесли мне оскорбление, - медленно произнес Гез. - Еще никто... Вы выказали мне презрение, и я вас предупреждаю, что оно попало туда, куда вы метили. Этого я вам не прощу. Теперь я хочу знать: как вы представляете наши отношения дальше?! Хотел бы я знать, да! Не менее тридцати дней продлится мой рейс. Даю слово, что вы раскаетесь. - Наши отношения точно определены, - сказал я, не видя смысла уступать в ему тоне. - Вы получили двести фунтов, причем я с вами не торговался Взамен я получил эту каюту, но ваше общество в придачу к ней - не слишком ли незавидная компенсация? Был один момент, когда, следя за выражением лица Геза, я подумал, что придется выбросить его вон. Однако он сдержался. Пристально смотря мне в глаза, Гез засунул руку во внутренний карман, задержал там ее порывистое движение и торжественно произнес: - Я тотчас швырну вам эти деньги назад! Он вынул руку, оказавшуюся пустой, с гневом опустил ее и, повторив, что вернет деньги, добавил: "Вам не придется хвастаться своими деньгами", - затем вышел, хлопнув дверью. После этого я немедленно запер каюту ключом и стал у двери, прислушиваясь. В столовой наступила относительная тишина; меланхолически звучала гитара. Там стали ходить, переговариваться; еще раз пронесся Гораций, крича на ходу: "Готово, готово, готово!" Все показывало, что попойка не замирает, а развертывается. Затем я услышал шум ссоры, женский горький плач и - после всего этого - хоровую песню. Устав прислушиваться, я сел и погрузился в раздумье. Гез сказал правду: трудно было ждать впереди чего-нибудь хорошего при этих условиях. Я решил, что если ближайший день не переменит всей этой злобной нечистоты в хотя бы подобие спокойной жизни, - самое лучшее для меня будет высадиться на первой же остановке. Я был сильно обеспокоен поведением Геза. Хотя я не видел прямых причин его ненависти ко мне, все же сознавал, что так должно быть. Он был естествен в своей ненависти. Он не понимал меня, я - его. Поэтому, с его характером, образовалось военное положение, и с гневом, с тяжелым чувством безобразия минувшей сцены, я лег, но лег не раздеваясь, так как не знал, что еще может произойти. Улегшись, я закрыл глаза, скоро опять открыв их. При моем этом состоянии сон был прекрасной, но наивной выдумкой. Я лежал так долго, еще раз обдумывая события вечера, а также объяснение с Гезом завтра утром, которое считал неизбежным. Я стал наконец надеяться, что когда Гез очнется - если только он сможет очнуться, - я сумею заставить его искупить дикую выходку, в которой он едва ли не раскаивается уже теперь. Увы, я мало знал этого человека! Глава XVI Прошло минут пятнадцать, как, несколько успокоясь, я представил эту возможность. Вдруг шум, слышный на расстоянии коридора, словно бы за стеной, перешел в коридор. Все или почти все вышли оттуда, возясь около моей двери с угрожающими и беспокойными криками. Было слышно каждое слово. - Оставьте ее! - закричала женщина. Вторая злобно твердила: - Дура ты, дура! Зачем тебя черт понес с нами? Послышался плач, возня; затем ужасный, истерический крик: - Я не могу, не могу! Уйдите, уйдите к черту, оставьте меня! - Замолчи! - крикнул Гез, По-видимому, он зажимал ей рот. - Иди сюда. Берите ее, Синкрайт! Возня, молчание и трение о стену ногами, перемешиваясь с частым дыханием, показали, что упрямство или другой род сопротивления хотят сломить силой. Затем долгий, неистовый визг оборвался криком Геза: "Она кусается, дьявол!" - и позорный звук тяжелой пощечины прозвучал среди громких рыданий. Они перешли в вопль, и я открыл дверь. Мое внезапное появление придало гнусной картине краткую неподвижность. На заднем плане, в дверях салона, стоял сумрачный Бутлер, держа за талию раскрасневшуюся блондинку и наблюдая происходящее с невозмутимостью уличного прохожего. Гез тащил в салон темноволосую девушку; тянул ее за руку. Ее лиф был расстегнут, платье сползло с плеч, и, совершенно ошалев, пьяная, с закрытыми глазами, она судорожно рыдала; пытаясь вырваться, она едва не падала на Синкрайта, который, увидев меня, выпустил другую руку жертвы. Рыжая женщина, презрительно подбоченясь, смотрела свысока на темноволосую и курила, отбрасывая руку от рта резким движением хмельной твари. - Пора прекратить скандал, - сказал я твердо. - Довольно этого безобразия. Вы, Гез, ударили эту женщину. - Прочь! - крикнул он, наклонив голову. Одновременно с тем он опустил руку так, что не ожидавшая этого женщина повернулась вокруг себя и хлопнулась спиной о стену. Ее глаза дико открылись. Она была жалка и мутно, синевато бледна. - Скотина! - Она говорила, задыхаясь и хрипя, указывая на Геза пальцем. - Это он! Негодяй ты! Послушайте, что было, - обратилась она ко мне. - Было пари. Я проиграла. Проигравший должен выпить бутылку. Я больше пить не могу. Мне худо. Я выпила столько, что и не угнаться этим соплякам. Насильно со мной ничего не сделаешь. Я больна. - Идешь ты? - сказал Гез, хватая ее за шею. Она вскрикнула и плюнула ему в лицо. Я успел поймать занесенную руку капитана, так как его кулак мелькнул мимо меня. - Ступайте, ступайте! - испуганно закричал Синкрайт. - Это не ваше дело! Я боролся с Гезом. Видя, что я заступился, женщина вывернулась и отбежала за мою спину. Изогнувшись, Гез отчаянным усилием вырвал от меня свою руку. Он был в слепом бешенстве. Дрожали его плечи, руки; тряслось и кривилось лицо. Он размахнулся; удар пришелся мне по локтю левой руки, которой я прикрыл голову. Тогда, с искренним сожалением о невозможности сохранять далее мирную позицию, я измерил расстояние и нанес ему прямой удар в рот, после чего Гез грохнулся во весь рост, стукнув затылком. - Довольно! Довольно! - закричал Бутлер. Женщины, взвизгнув, исчезли, Бутлер встал между мной и поверженным капитаном, которого, приподняв под мышки, Синкрайт пытался прислонить к стенке. Наконец Гез открыл глаза и подобрал ногу; видя, что он жив, я вошел в каюту и повернул ключ. Все трое говорили за дверью промеж себя, и я время от времени слышал отчетливые ругательства. Разговор перешел в подозрительный шепот; потом кто-то из них выразил удивление коротким восклицанием и ушел наверх довольно поспешно. Мне показалось, что это Синкрайт. В то же время я приготовил револьвер, так как следовало ожидать продолжения. Хотя нельзя было допустить избиения женщины - безотносительно к ее репутации, - в чувствах моих образовалась скверная муть, подобная оскомине. Послышались шаги возвратившегося Синкрайта. Это был он, так как, придя, он громко сказал: - Однако наш пассажир молодец! И то правду сказать, вы первый начали! - Да, я погорячился, - ответил, вздохнув Гез. - Ну, что же, я наказан - и за дело; мне нельзя так распускаться. Да, я вел себя безобразно. Как вы думаете, что теперь сделать? - Странный вопрос. На вашем месте я немедленно уладил бы всю историю. - Смотрите, Гез! - сказал Бутлер; понизив голос, он прибавил: - Мне все равно, но - знайте, что я сказал. И не забудьте. Гез медленно рассмеялся. - В самом деле! - сказал он. - Я сделаю это немедленно. Капитан подошел к моей двери и постучал кулаком с решимостью нервной, прямой натуры. - Кто стучит? - спросил я, поддерживая нелепую игру. - Это я, Гез. Не бойтесь открыть. Я жалею о том, что произошло. - Если вы действительно раскаиваетесь, - возразил я, мало веря его заявлению, - то скажете мне то же самое, что теперь, но только утром. Раздался странный скрип, напоминающий скрежет. - Вы слушаете? - сказал Гез сумрачно, подавленным тоном. - Я клянусь вам. Вы можете мне поверить. Я стыжусь себя. Я готов сделать что угодно, только чтобы иметь возможность немедленно пожать вашу РУКУ. Я знал, что битые часто проникаются уважением и - как это ни странно - иногда даже симпатией к тем, кто их физически образумил. Судя по тону и смыслу настойчивых заявлений Геза, я решил, что сопротивляться будет напрасной жестокостью. Я открыл дверь и, не выпуская револьвера, стоял на пороге. Взгляд Геза объяснял все, но было уже поздно. Синкрайт захватил дверь. Пять или шесть матросов, по-видимому сошедших вниз крадучись, так как я шагов не слышал, стояли наготове, ожидая приказания. Гез вытирал платком распухшую губу. - Кажется, я имел глупость вам поверить, - сказал я. - Держите его, - обратился Гез к матросам. - Отнимите револьвер! Прежде чем несколько рук успели поймать мою руку, я увернулся и выстрелил два раза, но Гез отделался только тем, что согнулся, отскочив в сторону. Прицелу помешали толчки. После этого я был обезоружен и притиснут к стене. Меня держали так крепко, что я мог только поворачивать голову. - Вы меня ударили, - сказал Гез. - Вы все время оскорбляли меня. Вы дали мне понять, что я вас ограбил. Вы держали себя так, как будто я ваш слуга. Вы сели мне на шею, а теперь пытались убить. Я вас не трону. Я мог бы заковать вас и бросить в трюм, но не сделаю этого. Вы немедленно покинете судно. Не головой вниз, - я не так жесток, как болтают обо мне разные дураки. Вам дадут шлюпку и весла. Но я больше не хочу видеть вас здесь. Этого я не ожидал, и хотя был сильно встревожен, мой гнев дошел до предела, за которым я предпочитал все опасности моря и суши дальнейшим издевательствам Геза. - Вы затеваете убийство, - сказал я. - Но помните, что до Дагона никак не более ста миль, и, если я попаду на берег, вы дадите ответ суду. - Сколько угодно, - ответил Гез. - За такое редкое удовольствие я согласен заплатить головой. Вспомните, однако, при каких странных условиях вы появились на корабле! Этому {есть} свидетели. Покинуть "Бегущую по волнам" {тайно} - в вашем духе. Этому {будут} свидетели. Он декламировал, наслаждаясь грозной ролью и закусив удила. Я оглядел матросов. То был подвыпивший, мрачный сброд, ничего не терявший, если бы ему даже приказали меня повесить. Лишь молчавший до сего Бутлер решился возразить: - Не будет ли немного много, капитан? Гез так посмотрел на него, что тот плюнул и ушел. Капитан был совершенно невменяем. Как ни странно, именно эти слова Бутлера подстегнули мою решимость спокойно сойти в шлюпку. Теперь я не остался бы ни при каких просьбах. Мое негодование было безмерно и перешагнуло всякий расчет. - Давай шлюпку, подлец! - сказал я. Все мы быстро поднялись наверх. Стоял мрак, но скоро принесли фонарь. "Бегущая" легла в дрейф. Все это совершалось безмолвно, - так казалось мне, потому что я был в состоянии напряженной, болезненной отрешенности. Матросы принесли мои вещи. Я не считал их и не проверял. Значение совершающегося смутно маячило в далеком углу сознания. Были приспущены тали, и я вошел в шлюпку, повисшую над водой. Со мной вошел матрос, испуганно твердя: "Смотрите, вот весла". Затем неизвестные руки перебросили мои вещи. Фигур на борту я не различал. "К дьяволу!" - сказал Гез. Матрос, двигая фонарем, яркое пятно которого создавало на шлюпке странный уют, держался за борт, ожидая, когда меня спустят вниз. Наконец шлюпка двинулась и встряхнулась на поддавшей ровной волне. Стало качать. Матрос отцепил тали и исчез, карабкаясь по ним вверх. Все было кончено. Волны уже отнесли шлюпку от корабля так, что я видел, как бы через мостовую, ряд круглых освещенных окон низкого дома. Глава XVII Я вставил весла, но продолжал неподвижно сидеть, с невольным бесцельным ожиданием. Вдруг на палубе раздались возгласы, крики, спор и шум - так внезапно и громко, что я не разобрал, в чем дело. Наконец послышался требовательный женский голос, проговоривший резко и холодно: - Это мое дело, капитан Гез. Довольно, что я так хочу! Все дальнейшее, что я услышал, звучало изумлением и яростью. Гез крикнул: - Эй вы, на шлюпке! Забирайте ее! - Он прибавил, обращаясь неизвестно к кому: - Не знаю, где он ее прятал! Второе его обращение ко мне было, как и первое, без имени: - Эй вы, на шлюпке! Я не удостоил его ответом. - Скажите ему сами, черт побери! - крикнул Гез. - Гарвей! - раздался свежий, как будто бы знакомый голос неизвестной и невидимой женщины. - Подайте шлюпку к трапу, он будет спущен сейчас. Я еду с вами. Ничего не понимая, я между тем сообразил, что, судя по голосу, это не могла быть кто-нибудь из компании Геза. Я не колебался, так как предпочесть шлюпку безопасному кораблю возможно лишь в невыносимых, может быть, угрожающих для жизни условиях. Трап стукнул; отвалясь и наискось упав вниз, он коснулся воды. Я подвинул шлюпку и ухватился за трап, всматриваясь наверх до боли в глазах, но не различая фигур. - Забирайте вашу подругу! - сказал Гез. - Вы, я вижу, ловкач. - Черт его разорви, если я пойму, как он ухитрился это проделать! - воскликнул Синкрайт. Шагов я не слышал. Внизу трапа появилась стройная закутанная фигура, махнула рукой и перескочила в шлюпку точным движением. Внизу было светлее, чем смотреть вверх, на палубу. Пристально взглянув на меня, женщина нервно двинула руками под скрывавшим ее плащом и села на скамейку рядом с той, которую занимал я. Ее лица, скрытого кружевной отделкой темного покрывала, я не видел, лишь поймал блеск черных глаз. Она отвернулась, смотря на корабль. Я все еще удерживался за трап. - Как это произошло? - спросил я, теряясь от изумления. - Какова наглость! - сказал Гез сверху. - Плывите, куда хотите, и от души желаю вам накормить акул! - Убийца! - закричал я. - Ты еще ответишь за эту двойную гнусность! Я желаю тебе как можно скорее получить пулю в лоб! - Он получит пулю, - спокойно, почти рассеянно сказала неизвестная женщина, и я вздрогнул. Ее появление начинало меня мучить, - особенно эти беспечные, твердые глаза. - Прочь от корабля! - сказала она вдруг и повернулась ко мне. - Оттолкните его веслом. Я оттолкнулся, и нас отнесло волной. Град насмешек полетел с палубы. Они были слишком гнусны, чтобы их повторять здесь. Голоса и корабельные огни отдалились. Я машинально греб, смотря, как судно, установив паруса, взяло ход. Скоро его огни уменьшились, напоминая ряд искр. Ветер дул в спину. По моему расчету, через два часа должен был наступить рассвет. Взглянув на свои часы с светящимся циферблатом, я увидел, именно, без пяти минут четыре. Ровное волнение не представляло опасности. Я надеялся, что приключение окончится все же благополучно, так как из разговоров на "Бегущей" можно было понять, что эта часть океана между Гарибой и полуостровом весьма судоходна. Но больше всего меня занимал теперь вопрос, кто и почему сел со мной в дикую ночь. Между тем стало если не светлеть, то яснее видно. Волны отсвечивали темным стеклом. Уже я хотел обратиться с целым рядом естественных и законных вопросов, как женщина спросила: - Что вы теперь чувствуете, Гарвей? - Вы меня знаете? - Я знаю, как вас зовут; скажу вам и свое имя: Фрези Грант. - Скорее мне следовало бы спросить вас, - сказал я, снова удивясь ее спокойному тону, - да, именно спросить, как чувствуете себя вы - после своего отчаянного поступка, бросившего нас лицом к лицу в этой проклятой шлюпке посреди океана? Я был потрясен; теперь я, к этому, еще оглушен. Я вас не видел на корабле. Позволительно ли мне думать, что вас удерживали насильно? - Насильно?! - сказала она, тихо и лукаво смеясь. - О нет, нет! Никто никогда не мог удержать меня насильно, где бы то ни было. Разве вы не слышали, что кричали вам с палубы? Они считают вас хитрецом, который спрятал меня в трюме или еще где-нибудь, и поняли так, что я не хочу бросить вас одного. - Я не могу знать что-нибудь о вас против вашей воли. Если вы захотите, вы мне расскажете. - О, это неизбежно, Гарвей. Но только подождем. Хорошо? Предполагая, что она взволнована, хотя удивительно владеет собой, я спросил, не выпьет ли она немного вина, которое у меня было в баулах. - чтобы укрепить нервы. - Нет, - сказала она. - Я не нуждаюсь в этом. Но вы, конечно, хотели бы увидеть, кто эта, непрошеная, сидит с вами. Здесь есть фонарь. Она перегнулась назад и вынула из кормового камбуза фонарь, в котором была свеча. Редко я так волновался, как в ту минуту, когда, подав ей спички, ждал света. Пока она это делала, я видел тонкую руку и железный переплет фонаря, оживающий внутри ярким огнем. Тени, колеблясь, перебежали в лодке. Тогда Фрези Грант захлопнула крышку фонаря, поставила его между нами и сбросила покрывало. Я никогда не забуду ее - такой, как видел теперь. Вокруг неб стоял отсвет, теряясь среди перекатов волн. Правильное, почти круглое лицо с красивой, нежной улыбкой было полно прелестной, нервной игры, выражавшей в данный момент, что она забавляется моим возрастающим изумлением. Но в ее черных глазах стояла неподвижная точка; глаза, если присмотреться к ним, вносили впечатление грозного и томительного упорства; необъяснимую сжатость, молчание, - большее, чем молчание сжатых губ. В черных её волосах блестел жемчуг гребней. Кружевное платье оттенка слоновой кости, с открытыми гибкими плечами, так же безупречно белыми, как лицо, легло вокруг стана широким опрокинутым веером, из пены которого выступила, покачиваясь, маленькая нога в золотой туфельке. Она сидела, опираясь отставленными руками о палубу кормы, нагнувшись ко мне слегка, словно хотела дать лучше рассмотреть свою внезапную красоту. Казалось, не среди опасностей морской ночи, а в дальнем углу дворца присела, устав от музыки и толпы, эта удивительная фигура. Я смотрел, дивясь, что не ищу объяснения. Все перелетело, изменилось во мне, и хотя чувства правильно отвечали действию, их острота превозмогла всякую мысль. Я слышал стук своего сердца в груди, шее, висках; оно стучало все быстрее и тише, быстрее и тише. Вдруг меня охватил страх; он рванул и исчез. - Не бойтесь, - сказала она. Голос ее изменился, он стал мне знаком, и я вспомнил, {когда} слышал его. - Я вас оставлю, а вы слушайте, что скажу. Как станет светать, держите на юг и гребите так скоро, как хватит сил. С восходом солнца встретится вам парусное судно, и оно возьмет вас на борт. Судно идет в Гель-Гью, и, как вы туда прибудете, мы там увидимся. Никто не должен знать, что я была с вами, - кроме одной, которая пока скрыта. Вы очень хотите увидеть Биче Сениэль, и вы встретите ее, но помните, {что ей нельзя сказать обо мне}. Я была с вами потому, чтобы вам не было жутко и одиноко. - Ночь темна, - сказал я, с трудом поднимая взгляд, так как утомился смотреть - Волны, одна волны кругом! Она встала и положила руку на мою голову. Как мрамор в луче, сверкала ее рука. - Для меня там, - был тихий ответ, - одни волны, и среди них есть остров; он сияет все дальше, все ярче. Я тороплюсь, я спешу; я увижу его с рассветом. Прощайте! Все ли еще собираете свой венок? Блестят ли его цветы? Не скучно ли на темной дороге? - Что мне сказать вам? - ответил я. - Вы здесь, это и есть мой ответ. Где остров, о котором вы говорите? Почему вы одна? Что вам угрожает? Что хранит вас? - О, - сказала она печально, - не задумывайтесь о мраке. Я повинуясь себе и знаю, чего хочу. Но об этом говорить нельзя. Пламя свечи сияло; так был резок его блеск, что я снова отвел глаза. Я видел черные плавники, пересекающие волну, подобно буям; их хищные движения вокруг шлюпки, их беспокойное снование взад и вперед отдавало угрозой. - Кто это? - сказал я. - Кто эти чудовища вокруг нас? - Не обращайте внимания и не бойтесь за меня, - ответила она. - Кто бы ни были они в своей жадной надежде, ни тронуть меня, ни повредить мне они больше не могут. В то время, как она говорила это, я поднял глаза. - Фрези Грант! - вскричал я с тоской, потому что жалость охватила меня. - Назад!.. Она была на воде, невдалеке, с правой стороны, и ее медленно относило волной. Она отступала, полуоборотясь ко мне, и, приподняв руку, всматривалась, как если бы уходила от постели уснувшего человека, опасаясь разбудить его неосторожным движением. Видя, что я смотрю, она кивнула и улыбнулась. Уже не совсем ясно видел я, как быстро и легко она бежит прочь, - совсем как девушка в темной, огромной зале. И тотчас дьявольские плавники акул или других мертвящих нервы созданий, которые показывались, как прорыв снизу черным резцом, повернули стремглав в ту сторону, куда скрылась Фрези Грант, бегущая по волнам, и, скользнув отрывисто, скачками, исчезли. Я был один; покачивался среди волн и смотрел на фонарь; свеча его догорала. Хор мыслей пролетел и утих. Прошло некоторое время, в течение которого я не осознавал, что делаю и где нахожусь; затем такое сознание стало появляться отрывками. Иногда я старался понять, вспомнить - с кем и когда сидела в лодке молодая женщина в кружевном платье. Понемногу я начал грести, так как океан изменился. Я мог определить юг. Неясно стал виден простор волн; вдали над ними тронулась светлая лавина востока, устремив яркие копья наступающего огня, скрытого облаками. Они пронеслись мимо восходящего солнца, как паруса. Волны начали блестеть; теплый ветер боролся со свежестью; наконец утренние лучи согнали призрачный мир рассвета, и начался день. Теперь не было у меня уже той живой связи с ночной сценой, как в момент действия, и каждая следующая минута несла новое расстояние, - как между поездом и сверкнувшим в его конце прелестным пейзажем, летящим - едва возник - прочь, в горизонтальную бездну. Казалось мне, что прошло несколько дней, и я только помнил. Впечатление было разорвано собственной силой. Это наступление громадного расстояния произошло быстрее, чем ветер вырывает из рук платок. Тогда я не был способен правильно судить о своем состоянии. Оно прошло сложный, трудный путь, не повторимый ни при каком возбуждении мысли. Я был один в шлюпке, греб на юг и, задумчиво улыбаясь, присматривался к воде, как будто ожидал действительно заметить след маленьких ног Фрези Грант. Я захотел пить и, так как бочонок для воды оказался пуст, осушил бутылку вина. На этот раз оно не произвело обыкновенного действия. Мое состояние было ни нормально, ни эксцессивно - особое состояние, которое не с чем сравнить, разве лишь с выходом из темных пещер на приветливую траву. Я греб к югу, пристально рассматривая горизонт. В одиннадцать двадцать утра на горизонте показались косые паруса с кливерами, стало быть, небольшое судно, шедшее, как указывало положение парусов, к юго-западу при половинном ветре. Рассмотрев судно в бинокль, я определил, что взяв под нижний угол к линии его курса, могу встретить его не позднее, чем через тридцать - сорок минут. Судно было изрядно нагружено, шло ровно, с небольшим креном. Вскоре я заметил, что меня увидели с его палубы. Судно сделало поворот и стало двигаться на меня, в то время как я сам греб изо всех сил. На расстоянии далеко хватающего крика я мог уже различить без бинокля несколько человек, всматривающихся в мою сторону. Один из них смотрел в зрительную трубу, причем схватил за плечо своего соседа, указывая ему на меня движением трубы. Появление судна некоторое время казалось мне нереальным; лишь начав различать лица, я встрепенулся, поняв свое положение. Судно легло в дрейф, готовясь меня принять; я был от него на расстоянии десяти минут поспешной гребли. Подплывая, я увидел восемь человек, считая женщину, сидевшую на борту боком, держась за ванту, и понял по выражению лиц, что все они крайне изумлены. Когда между мной и шкуной оказалось расстояние, незатруднительное для разговора, мне не пришлось начать первому. Едва я открыл рот, как с палубы закричали, чтобы я скорее подплывал. После того, среди сочувственных восклицаний, на дно шлюпки упал брошенный матросом причал, и я продел его в носовое кольцо. - Все потонули, кроме вас? - сказал долговязый шкипер, в то время как я ступал на спущенный веревочный трап. - Сколько дней в море? - спросил матрос. - Не набрасывайтесь на пищу! - испуганно заявила женщина. Она оказалась молодой девушкой; ее левый глаз был завязан черным платком. Здоровый голубой глаз смотрел на меня с ужасом и упоением. Я ответил, когда ступил на палубу, причем случайно пошатнулся и был немедленно подхвачен. - Мой случай - совершенно особый, - сказал я. - Позвольте мне сесть. - Я сел на быстро подставленное опрокинутое ведро. - Куда вы плывете? - Он не так слаб! - заметил шкипер. - Мы держим в Гель-Гью, - сообщил одинокий голубой глаз. - Теперь вы в безопасности. Я принесу виски. Я осмотрел этих славных людей. Они переживали событие. Лишь спустя некоторое время они освоились с моим присутствием, сильно их волновавшим, и мы начали объясняться. Глава XVIII Судно, взявшее меня на борт, называлось "Нырок". Оно шло в Гель-Гью из Сан-Риоля с грузом черепахи. Шкипер, он же хозяин судна, Финеас Проктор, имел шесть человек команды; шестой из них был помощник Проктора, Нэд Тоббоган, на редкость неразговорчивый человек лет под тридцать, красивый и смуглый. Девушка с завязанным глазом была двоюродной племянницей Проктора и пошла в рейс потому, что трудно было расстаться с ней Тоббогану, ее признанному жениху; как я узнал впоследствии, не менее важной причиной была надежда Тоббогана обвенчаться с Дэзи в Гель-Гью. Словом, причины ясные и благие. По случаю присутствия женщины, хотя бы и родственницы. Проктор сохранил в кармане жалованье повара, рассчитав его под благовидным предлогом; пищу варила Дэзи. Сказав это, я возвращаюсь к прерванному рассказу. Пока я объяснялся с командой шкуны, моя шлюпка была подведена к корме, взята на тали и поставлена рядом с шлюпкой "Нырка". Мой багаж уже лежал на палубе, у моих ног. Меж тем паруса взяли ветер, и шкуна пошла своим путем. - Ну, - сказал Проктор, едва установилось подобие внутреннего равновесия у всех нас, - выкладывайте, почему мы остановились ради вас и кто вы такой. - Это история, которая вас удивит, - ответил я после того, как выразил свою благодарность, крепко пожав его руку. - Меня зовут Гарвей. Я плыл туда же, куда вы плывете теперь, в Гель-Гью, на судне "Бегущая по волнам", под командой капитана Геза, и был ссажен им вчера вечером на шлюпку после крупной ссоры. В моем положении следовало быть откровенным, не касаясь внутренних сторон дела. Таким образом все предстало в естественном и простом виде: я сел за плату (не называя цифры, я намекнул, что она была прилична и уплачена своевременно). Я должен был также сочинить цель, с какой пустился в этот рейс, чтобы быть правдивым для наступившего положения. В другом месте и другому человеку мне пришлось бы рассказать истину, когда я думал, что... Словом, экипаж "Нырка" только изредка набивал трубки, чтобы воодушевленней следить за моим рассказом. Мне поверили, потому что я не скрывал той правды, какую они ждали. У меня (так я объяснил) было желание познакомиться с торговой практикой парусного судна, а также разузнать требования и условия рынка в живом коммерческом действии. Выдумка имела успех. Проктор, длинный, полуседой человек с спокойным мускулисто-гладким лицом, тотчас сказал: - Вот это правильная была мысль. Я всегда говорил, что, сидя на месте и читая биржевые газеты, как раз купишь хлопок вместо пеньки или патоки. Остальное в моем рассказе не требовало искажения, отчего характер Геза, после того как я посвятил слушателей в историю с пьяной женщиной, немедленно стал предметом азартного обсуждения. - Его надо было просто убить, - сказал Проктор. - И вы не отвечали бы за это. - Он не успел.. - заметил один матрос. - Никогда бы я не сошел в шлюпку; только силой, - продолжал Проктор. - Он был один, - вмешалась стоявшая тут же Дэзи. Платок мешал ей смотреть, и она вертела головкой. - А ты, Тоббоган, разве остался бы насильно? - Это сказал дядя, - возразил Тоббоган. - Ну хотя бы и дядя. - Что с тобой, Дэзи? - спросил Проктор. - Экая у тебя прыть в чужом деле! - Вы правильно поступили, - обратилась она ко мне. - Лучше умереть, Чем быть избитым и выброшенным за борт, раз такое злодейство. Отчего же вы не дадите виски? Смотри, он ее зажал! Она взяла из рассеянной руки Проктора бутылку, которую, в увлечении всей этой историей, шкипер держал между колен, и налила половину жестяной кружки, долив водой. Я поблагодарил, заметив, что не болен от изнурения. - Ну, все-таки, - заметила она критическим тоном, означавшим, что мое положение требует обряда. - И вам будет лучше. Я выпил, сколько мог. - О, это не по-нашему! - сказал Проктор, опрокидывая остаток в рот. Тем временем я рассмотрел девушку. Она была темноволосая, небольшого роста, крепкого, но нервного, трепетного сложения, что следует понимать в смысле порывистости движений. Когда она улыбалась, походила на снежок в розе. У нее были маленькие загорелые руки и босые тонкие ноги, производившие под краем юбки впечатление отдельных живых существ, потому что она беспрерывно переминалась или скрещивала их, шевеля пальцами. Я заметил также, как взглядывает на нее Тоббоган. Это был выразительный взгляд влюбленного на божество, из снисхождения научившееся приносить виски и делать вид, что болит глаз. Тоббоган был серьезный человек с правильным, мужественным лицом задумчивого склада. Его движения несколько противоречили его внешности, так, например, он делал жесты к себе, а не от себя, и когда сидел, то имел привычку охватывать колени руками. Вообще он производил впечатление замкнутого человека. Четыре матроса "Нырка" были пожилые люди, хозяйственного и тихого поведения, в свободное время один из них крошил листовой табак или пришивал к куртке отпоровшийся воротник; другой писал письмо, третий устраивал в широкой бутылке пейзаж из песку и стружек, действуя, как японец, тончайшими палочками. Пятый, моложе их и более живой, чем остальные, часто играл в карты сам с собой, тщетно соблазняя других принять неразорительное участие. Его звали Больт. Я все это подметил, так как провел на шкуне три дня, и мой первый день окончился глубоким сном внезапно приступившей усталости. Мне отвели койку в кубрике. После виски я съел немного вареной солонины и уснул, открыв глаза, когда уже над столом раскачивалась зажженная лампа. Пока я курил и думал, пришел Тоббоган. Он обратился ко мне, сказав, что Проктор просит меня зайти к нему в каюту, если я сносно себя чувствую. Я вышел. Волнение стало заметно сильнее к ночи. Шкуна, прилегая с размаха, поскрипывала на перевалах. Спустясь через тесный люк по крутой лестнице, я прошел за Тоббоганом в каюту Проктора. Это было чистое помещение сурового типа и так невелико, что между столом и койкой мог поместиться только мат для вытирания ног. Каюта была основательно прокурена. Тоббоган вышел со мной, затем открыл дверь и исчез, надо быть, по своим делам, так как послышался где-то вблизи его разговор с Дэзи. Едва войдя, я понял, что Проктор нуждается в собеседнике: на столе был нарезанный, на опрятной тарелке, копчений язык, и стояла бутылка. Шкипер не обманул меня тем, что начал с торговли, сказав: "Не слышали ли вы что-нибудь относительно хлопковых семян?" Но скоро выяснилась вея моя невинность, а затем Проктор перешел к самому интересному: разговору снова о моей истории. Теперь он выражался тщательнее, чем утром, метя, очевидно, на должную оценку с моей стороны. - Нам надо сговориться, - сказал Проктор, - как действовать против капитана Геза. Я - свидетель, я подобрал вас, и хотя это случилось единственный раз в моей жизни, один такой раз стоит многих других. Мои люди тоже будут свидетелями. Как вы говорили, что "Бегущая по волнам" идет в Гель-Гью, вы должны будете встретиться с негодяем очень скоро. Не думаю, чтобы он изменил курс, если даже, протрезвясь, струсит. У него нет оснований думать, что вы попадете на мою шкуну. В таком случае надо условиться, что вы дадите мне знать, если разбирательство дела произойдет, когда "Нырок" уже покинет Гель-Гью. Это - уголовное дело. Он стал соображать вслух, рассчитывая дни, и так как из этого ничего не вышло, потому что трудно предусмотреть случайности, я предложил ему говорить об этом в Гель-Гью. - Ну вот, это еще лучше, - сказал Проктор. - Но вы должны знать, что я за вас, потому что это неслыханно. Бывало, что людей бросали за борт, но не ссаживали, по крайней мере - как на сушу - за сто миль от берега. Будьте уверены, что ваша история прогремит всюду, где ставят паруса и бросают якорь. Гез - конченный, человек, я говорю правду. Он лишился рассудка, если смог поступить так. Однако нам следует теперь выпить, без чего спасение неполное. Теперь вы - как новорожденный и примете морское крещение. Удивляюсь вам, - заметил он, наливая в стаканы. - Я удивлен, что вы так спокойны. Клянусь, у меня было впечатление, что вы подымаетесь на "Нырок", как в собственную квартиру! Хорошо иметь крепкие нервы. А то... Он поставил стакан и пристально посмотрел на меня. - Слушаю вас, - сказал я. - Не бойтесь говорить, о чем вам будет угодно. - Вы видели девушку, - сказал Проктор. - Конечно, нельзя подумать ничего, за что ... Одним словом, надо сказать, что женщина на парусном судне - исключительное явление. Я это знаю. Он не смутился и, как я правильно понял, считал неприятной необходимостью затронуть этот вопрос после истории с компанией Геза. Поэтому я ответил немедленно: - Славная девушка; она, может быть, ваша дочь? - Почти что дочь, если она не брыкается, - сказал Проктор. - Моя племянница. Сами понимаете, таскать девушку на шкуне, - это значит править двумя рулями, но тут она не одна. Кроме того, у нее очень хороший характер. Тоббоган за одну копейку получил капитал, так можно сказать про них; и меня, понимаете, бесит, что они, как ни верти, женятся рано или поздно; с этим ничего не поделаешь. Я спросил, почему ему не нравится Тоббоган. - Я сам себя спрашивал, - отвечал Проктор, - и простите за откровенность в семейных делах, для вас, конечно, скучных... Но иногда... гм... хочется поговорить. Да, я себя спрашивал и раздражался. Правильного ответа не получается. Откровенно говоря, мне отвратительно, что он ходит вокруг нее, как глухой и слепой, а если она скажет: "Тоббоган, влезь на мачту и спустись головой вниз", - то он это немедленно сделает в любую погоду. По-моему, нужен ей другой муж. Это между прочим, а все пусть идет, как идет. К тому времени ром в бутылке стал на уровне ярлыка, и оттого казалось, что качка усилилась. Я двигался вместе со стулом и каютой, как на качелях, иногда расставляя ноги, чтобы не свернуться в пустоту. Вдруг дверь открылась, пропустив Дэзи, которая, казалось, упала к нам сквозь наклонившуюся на меня стену, но, поймав рукой стол, остановилась в позе канатоходца. Она была в башмаках, с брошкой на серой блузе и в черной юбке. Ее повязка лежала аккуратнее, ровно зачеркивая левую часть лица. - Тоббоган просил вам передать, - сказала Дэзи, тотчас вперяя в меня одинокий голубой глаз, - что он простоит на вахте сколько нужно, если вам некогда. - Затем она просияла и улыбнулась. - Вот это хорошо, - ответил Проктор, - а я уж думал, что он ссадит меня, благо есть теперь запасная шлюпка. - Итак, вы очутились у нас, - молвила Дэзи, смотря на меня с стеснением. - Как подумаешь, чего только не случается в море! - Случается также, - начал Проктор и, обождав, когда из бесконечного запаса улыбок на лице девушки распустилась новая, выжидательная, закончил: - Случается, что {она} уходит, а {они} остаются. Дэзи смутилась. Ее улыбка стала исчезать, и я, понимая как должно быть ей любопытно остаться, сказал: - Если вы имеете в виду только меня, то, кроме удовольствия, присутствие вашей племянницы ничего не даст. Заметно довольный моим ответом, Проктор сказал: - Присядь, если хочешь. Она села у двери в ногах койки и прижала руку к повязке. - Все еще болит, - сказала Дэзи. - Такая досада! Очень глупо чувствуешь себя с перекошенной физиономией. Нельзя было не спросить, и я спросил, чем поврежден глаз. - Ей надуло, - ответил за нее Проктор. - Но нет ничего такого вроде лекарства. - Не верьте ему, - возразила Дэзи. - Дело было проще. Я подралась с Больтом, и он наставил мне фонарей... Я недоверчиво улыбнулся. - Нет, - сказала она, - никто не дрался. Просто от угля, я засорила глаз углем. Я посоветовал примачивать крепким чаем. Она подробно расспросила, как это делают. - Хотя {один} глаз, но я первая вас увидела, - сказала Дэзи. - Я увидела лодку и вас. Это меня так поразило, что показалось, будто лодка висит в воздухе. Там есть холодный чай, - прибавила она, вставая. - Я пойду и сделаю, как вы научили. Дать вам еще бутылку? - Н-нет, - сказал Проктор и посмотрел на меня сложно, как бы ожидая повода сказать "да". Я не хотел пить, поэтому промолчал. - Да, не надо, сказал Проктор уверенно. - И завтра такой же день, как сегодня, а этих бутылок всего три. Так вот, она первая увидела вас, и когда я принес трубу, мы рассмотрели, как вы стояли в лодке, опустив руки. Потом вы сели и стали быстро грести. Разговор еще несколько раз возвращался к моей истории, затем Дэзи ушла, и минут через пять после того я встал. Проктор проводил меня в кубрик. - Мы не можем предложить вам лучшего помещения, - сказал он. - У нас тесно. Потерпите как-нибудь, немного уже осталось плыть до Гель-Гью. Мы будем, думаю я, вечером послезавтра или же к вечеру. В кубрике было двое матросов. Один спал, другой обматывал рукоятку ножа тонким, как шнурок, ремнем. На мое счастье, это был неразговорчивый человек. Засыпая, я слышал, как он напевает низким, густым голосом: Волна бесконечна, Всю землю обходит она, Не зная беспечно Ни неба, ни дна! Глава XIX Утром ветер утих, но оставался попутным, при ясном небе. "Нырок" делал одиннадцать узлов в час на ровной килевой качке. Я встал с тихой душой и, умываясь на палубе из ведра, чувствовал запах моря. Высунувшись из кормового люка, Тоббоган махнул рукой, крикнув: - Идите сюда, ваш кофе готов! Я оделся и, проходя мимо кухни, увидел Дэзи, которая засучив рукава, жарила рыбу. Повязка отсутствовала, а от опухоли, как она сообщила, осталось легкое утолщение внутри нижнего века. - Я вся отсырела, - сказала Дэзи, - я так усердно лечилась чаем! Выразив удовольствие, что случайно дал полезный совет, я спустился в небольшую каюту с маленьким окном в стене кормы, служившую столовой, и сел на скамью к деревянному простому столу, где уже сидел Тоббоган. Он смотрел на меня с приязнью и несколько раз откашлялся, но не находил слов или не считал нужным говорить, а потому молчал, изредка оглядываясь. По-видимому, он ждал рыбу или невесту, вернее то и другое. Я спросил, что делает Проктор. "Он спит", - сказал Тоббоган; затем начал сгребать крошки со стола ребром ладони и оглянулся опять, так как послышалось шипение. Дэзи внесла шипящую сковородку с поджаренной рыбой. Неожиданно Тоббоган обрел дар слова. Он стал хвалить рыбу и спросил, почему девушка - босиком. - В прошлый раз она наступила на гвоздь, - сказал Тоббоган, подвигая мне сковородку и начиная есть сам. - Она, знаете, неосторожна; как-то чуть не упала за борт. - Мне нравится ходить босиком, - отвечала Дэзи, наливая нам кофе в толстые стеклянные стаканы; потом села и продолжала: - Мы плыли по месту, где пять миль глубины. Я перегнулась и смотрела в воду: может быть, ничего не увижу, а может, увижу, как это глубоко... - К северу от Покета, - сказал Тоббоган. - Вот именно, там. Вдруг закружилась голова, и я повисла; меня тянет упасть. Тоббоган зверски схватил меня и поволок, как канат. Ты был очень бледен, Тоббоган, в эту минуту! Он посмотрел на нее; голод здоровяка и нежность влюбленного образовали на его лице нервную тень. - Упасть недолго, - сказал он. - Вам было страшно на лодке? - спросила меня девушка, постукивая ножом. - Положи нож, - сказал с беспокойством Тоббоган. - Если упадет на ногу, будешь опять скакать на одной ноге. - Ты несносен сегодня, - заметила Дэзи, улыбаясь и демонстративно втыкая нож возле его локтя. Воткнувшись, нож задрожал, как бы стремясь вырваться. - Вот так ты трепещешь! У вас, верно, есть книги? Мне иногда скучно без книг. Я пообещал, думая, что разыщу подходящее для нее чтение. "Кроме того, - сказал я, желая сделать приятное человеку, заметившему меня среди моря одним глазом, - я ожидаю в Гель-Гью присылки книг, и вы сможете взять несколько новых романов". На самом деле я солгал, рассчитывая купить ей несколько томов по своему выбору. Дэзи застеснялась и немного скокетничала, медленно подняв опущенные глаза. Это у нее вышло удачно: в каюте разлился голубой свет. Тоббоган стал смущенно благодарить, и я видел, что он искренно рад невинному удовольствию девушки. Глава XX День проходит быстро на корабле. Он кажется долгим вначале: при восходе солнца над океаном смешиваешь пространство с временем. Когда-то еще наступит вечер! Однако, не забывая о часах, видишь, что подан обед, а там набегает ночь. После обеда, то есть картофеля с солониной, компота и кофе, я увидел карты и предложил Тоббогану сыграть в покер. У меня была цель: отдать десять-двадцать фунтов, но так, чтобы это считалось выигрышем. Эти люди, конечно, отказались бы взять деньги, я же не хотел уйти, не оставив им некоторую сумму из чувства благодарности. По случайным, отдельным словам можно было догадаться, что дела Проктора не блестящи. Когда я сделал такое предложение, Дэзи превратилась в вопросительный знак, а Проктор, взяв карты, отбросил их со вздохом и заявил: - Эта проклятая картонная шайка дорого стоила мне в свое время, а потому дал клятву и сдержу ее - не играть даже впустую. Меж тем Тоббоган согласился сыграть - из вежливости, как я думал, - но когда оба мы выложили на стол по нескольку золотых, его глаза выдали игрока. - Играйте, - сказала Дэзи, упирая в стол белые локти с ямочками и положив меж ладоней лицо, - а я буду смотреть. - Так просидела она, затаив дыхание или разражаясь смехом при проигрыше одного из нас, все время. Как прикованный, сидел Проктор, забывая о своей трубке; лишь по его нервному дыханию можно было судить, что старая игрецкая жила ходит в нем подобно тугой леске. Наконец он ушел, так как били его вахтенные часы. Таким образом, я погрузился в бой, обнажив грудь и сломав конец своей шпаги. Я мог безнаказанно мошенничать против себя потому, что идея нарочитого проигрыша меньше всего могла прийти в голову Тоббогану. Когда играют двое, покер весьма часто дает крупные комбинации. Мне ничего не стоило бросать свои карты, заявляя, что проиграл, если Тоббоган объявлял значительную для него сумму. Иногда, если мои карты действительно оказывались слабее, я открывал их, чтобы не возникло подозрений. Мы начали играть с мелочи. Тут Тоббоган оказался словоохотлив. Он смеялся, разговаривал сам с собой, выигрывая, критиковал мою тактику. По моей милости ему везло, отчего он приходил во все большее возбуждение. Уже восемнадцать фунтов лежало перед ним, и я соразмерял обстоятельства, чтобы устроить ровно двадцать. Как вдруг, при новой моей сдаче, он сбросил все карты, прикупил новых пять и объявил двадцать фунтов. Как ни была крупна его карта или просто решимость пугнуть, случилось, что моя сдача составила пять червей необыкновенной красоты: десятка, валет, дама, король и туз. С этакой-то картой я должен был платить ему свой собственный, по существу, выигрыш! - Идет, - сказал я. - Открывайте карты. Трясущейся рукой Тоббоган выложил каре и посмотрел на меня, ослепленный удачей. Каково было бы ему видеть моих червей! Я бросил карты вверх крапом и подвинул ему горсть золотых монет. - Здорово я вас обчистил! - вскричал Тоббоган, сжимая деньги. Случайно взглянув на Дэзи, я увидел, что она смешивает брошенные мной карты с остальной колодой. С ее красного от смущения лица медленно схлынула кровь, исчезая вместе с улыбкой, которая не вернулась. - Что у него было? - спросил Тоббоган. - Три дамы, две девятки, - сказала девушка. - Сколько ты выиграл, Тоббоган? - Тридцать восемь фунтов, - сказал Тоббоган, хохоча. - А ведь я думал, что у вас тоже каре! - Верни деньги. - Не понимаю, что ты хочешь сказать, - ответил Тоббоган. - Но, если вы желаете... - Мое желание совершенно обратное, - сказал я. - Дэзи не должна говорить так, потому что это обидно всякому игроку, а значит, и мне. - Вот видишь, - заметил Тоббоган с облегчением, - и потому удержи язык. Дэзи загадочно рассмеялась. - Вы плохо играете, - с сердцем объявила она, смотря на меня трогательно гневным взглядом, на что я мог только сказать: - Простите, в следующий раз сыграю лучше. Должно быть, мой ответ был для нее очень забавен, так как теперь она уже искренно и звонко расхохоталась. Шутливо, но так, что можно было понять, о чем прошу, я сказал: - Не говорите никому, Дэзи, как я плохо играю, потому что, говорят, если сказать, - всю жизнь игрок будет только платить. Ничего не понимая, Тоббоган, все еще в огне выигрыша, сказал: - Уж на меня положитесь. Всем буду говорить, что вы играли великолепно! - Так и быть, - ответила девушка, - скажу всем то же и я. Я был чрезвычайно смущен, хотя скрывал это, и ушел под предлогом выбрать для Дэзи книги. Разыскав два романа, я передал их матросу с просьбой отнести девушке. Остаток дня я провел наверху, сидя среди канатов. Около кухни появлялась и исчезала Дэзи; она стирала. "Нырок" шел теперь при среднем ветре и умеренной качке. Я сидел и смотрел на море. Кто сказал, что море без берегов - скучное, однообразное зрелище? Это сказал {многий}, лишенный имени. Нет берегов, - правда, но такая правда прекрасна. Горизонт чист, правилен и глубок. Строгая чистота круга, полного одних волн, подробно ясных вблизи; на отдалении они скрываются одна за другой; на горизонте же лишь едва трогают отчетливую линию неба, как если смотреть туда в неправильное стекло. Огромной мерой отпущены пространство и глубина, которую, постепенно начав чувствовать, видишь под собой без помощи глаз. В этой безответственности морских сил, недоступных ни учету, ни ясному сознанию их действительного могущества, явленного вечной картиной, есть заразительная тревога. Она подобна творческому инстинкту при его пробуждении. Услышав шаги, я обернулся и увидел Дэзи, подходившую ко мне с стесненным лицом, но она тотчас же улыбнулась и, пристально всмотревшись в меня, села на канат. - Нам надо поговорить, - сказала Дэзи, опустив руку в карман передника. Хотя я догадывался, в чем дело, однако притворился, что не понимаю. Я спросил: - Что-нибудь серьезное? Она взяла мою руку, вспыхнула и сунула в нее - так быстро, что я не успел сообразить ее намерение, - тяжелый сверток. Я развернул его. Это были деньги - те тридцать восемь фунтов, которые я проиграл Тоббогану. Дэзи вскочила и хотела убежать, но я ее удержал. Я чувствовал себя весьма глупо и хотел, чтобы она успокоилась. - Вот это весь разговор, - сказала она, покорно возвращаясь на свой канат. В ее глазах блестели слезы смущения, на которые она досадовала сама. - Спрячьте деньги, чтобы я их больше не видела. Ну зачем это было подстроено? Вы мне испортили весь день. Прежде всего, как я могла объяснить Тоббогану? Он даже не поверил бы. Я побилась с ним и доказала, что деньги следует возвратить. - Милая Дэзи, - сказал я, тронутый ее гордостью, - если я виноват, то, конечно, только в том, что не смешал карты. А если бы этого не случилось, то есть не было бы доказательства, - как бы вы тогда отнеслись? - Никак, разумеется; проигрыш есть проигрыш. Но я все равно была бы очень огорчена. Вы думаете - я не понимаю, что вы хотели? Оттого, что нам нельзя предложить деньги, вы вознамерились их проиграть, в виде, так сказать, благодарности, а этого ничего не нужно. И я не принуждена была бы делать вам выговор. Теперь поняли? - Отлично понял. Как вам понравились книги? Она помолчала, еще не в силах сразу перейти на мирные рельсы. - Заглавия интересные. Я посмотрела только заглавия - все было некогда. Вечером сяду и прочитаю. Вы меня извините, что погорячилась. Мне теперь совестно самой, но что же делать? Теперь скажите, что вы не сердитесь и не обиделись на меня. - Я не сержусь, не сердился и не буду сердиться. - Тогда все хорошо, и я пойду. Но есть еще разговор... - Говорите сейчас, иначе вы раздумаете. - Нет, это я не могу раздумать, это очень важно. А почему важно? Не потому, что особенное что-нибудь, однако я хожу и думаю: угадала или не угадала? При случае поговорим. Надо вас покормить, а у меня еще не готово, приходите через полчаса. Она поднялась, кивнула и поспешила к себе на кухню или еще в другое место, связанное с ее деловым днем. Сцена эта заставила меня устыдиться: девушка показала себя настоящей хозяйкой, тогда как - надо признаться - я вознамерился сыграть роль хозяина. Но что она хотела еще подвергнуть обсуждению? Я мало думал и скоро забыл об этом; как стемнело, все сели ужинать, по случаю духоты, наверху, перед кухней. Тоббоган встретил меня немного сухо, но так как о происшествии с картами все молчаливо условились не поднимать разговора, то скоро отошел; лишь иногда взглядывал на меня задумчиво, как бы говоря: "Она права, но от денег трудно отказаться, черт подери". Проктор, однако, обращался ко мне с усиленным радушием, и если он знал что-нибудь от Дэзи, то ему был, верно, приятен ее поступок; он на что-то хотел намекнуть, сказав: "Человек предполагает, а Дэзи располагает!" Так как в это время люди ели, а девушка убирала и подавала, то один матрос заметил: - Я предполагал бы, понимаете, съесть индейку. А она расположила солонину. - Молчи, - ответил другой, - завтра я поведу тебя в ресторан. На "Нырке" питались однообразно, как питаются вообще на небольших парусниках, которым за десять-двадцать дней плавания негде достать свежей провизии и негде хранить ее. Консервы, солонина, макароны, компот и кофе - больше есть было нечего, но все поглощалось огромными порциями. В знак душевного мира, а может быть, и различных надежд, какие чаще бывают мухами, чем пчелами, Проктор налил всем по стакану рома. Солнце давно село. Нам светила керосиновая лампа, поставленная на крыше кухни. Баковый матрос закричал: - Слева огонь! Проктор пошел к рулю. Я увидел впереди "Нырка" многочисленные огни огромного парохода. Он прошел так близко, что слышен был стук винтового вала. В пространствах под палубами среди света сидели и расхаживали пассажиры. Эта трехтрубная высокая громада, когда мы разминулись с ней, отошла, поворотившись кормой, усеянной огненными отверстиями, и расстилая колеблющуюся, озаренную пелену пены. "Нырок" сделал маневр, отчего при парусах заняты были все, а я и Дэзи стояли, наблюдая удаление парохода. - Вам следовало бы попасть на такой пароход, - сказала девушка. - Там так отлично. Все удобно, все есть, как в большой гостинице. Там даже танцуют. Но я никогда не бывала на роскошных пароходах. Мне даже послышалось, что играет музыка. - Вы любите танцы? - Люблю конфеты и танцы. В это время подошел Тоббоган и встал сзади, засунув руки в карманы. - Лучше бы ты научила меня, - сказал он, - как танцевать. - Это ты так {теперь} говоришь. Ты не можешь: уже я учила тебя. - Не знаю отчего, - согласился Тоббоган, - но, когда держу девушку за талию, а музыка вдруг раздастся, ноги делаются, точно мешки. Стою: ни взад, ни вперед. Постепенно собрались опять все, но ужин был кончен, и разговор начался о пароходе, в котором Проктор узнал "Лео". - Он из Австралии; это рейсовый пароход Тихоокеанской компании. В нем двадцать тысяч тонн. - Я говорю, что на "Лео" лучше, чем у нас, - сказала Дэзи. - Я рад, что попал к вам, - возразил я, - хотя бы уж потому, что мне с тем пароходом не по пути. Проктор рассказал случай, когда пароход не остановился принять с шлюпки потерпевших крушение. Отсюда пошли рассказы о разных происшествиях в океане. Создалось словоохотливое настроение, как бывает в теплые вечера, при хорошей погоде и при сознании, что близок конец пути. Но как ни искушены были эти моряки в историях о плавающих бутылках, встречаемых ночью ледяных горах, бунтах экипажей и потрясающих шквалах, я увидел, что им неизвестна история "Марии Целесты", а также пятимесячное блуждание в шлюпке шести человек, о которых писал М. Твен, положив тем начало своей известности. Как только я кончил говорить о "Целесте", богатое воображение Дези закружило меня и всех самыми неожиданными догадками. Она была чрезвычайно взволнована и обнаружила такую изобретательность сыска, что я не успевал придумать, что ей отвечать. - Но может ли быть, - говорила она, - что это произошло так... - Люди думали пятьдесят лет, - возражал Проктор, но, кто бы ни возражал, в ответ слышалось одно: - Не перебивайте меня! Вы понимаете: обед стоял на столе, в кухне топилась плита! Я говорю, что на них напала болезнь! Или может быть, они увидели мираж! Красивый берег, остров или снежные горы! Они поехали на него все. - А дети? - сказал Проктор. - Разве не оставила бы ты детей, да при них, скажем, ну, хотя двух матросов? - Ну что же! - Она не смущалась ничем. - Дети хотели больше всего. Пусть мне объяснят в таком случае! Она сидела, подобрав ноги, и, упираясь руками в палубу, ползала от возбуждения взад-вперед. - Раз ничего не известно, понимаешь? - ответил Тоббоган. - Если не чума и мираж, - объявила Дэзи без малейшего смущения, - значит, в подводной части была дыра. Ну да, вы заткнули ее языком; хорошо. Представьте, что они хотели сделать загадку... Среди ее бесчисленных версий, которыми она сыпала без конца, так что я многое позабыл, слова о "загадке" показались мне интересны; я попросил объяснить. - Понимаете - они ушли, - сказала Дэзи, махнув рукой, чтобы показать, как ушли, - а зачем это было нужно, вы видите по себе. Как вы ни думайте, решить эту задачу бессильны и вы, и я, и он, и все на свете. Так вот, - они сделали это нарочно. Среди них, верно, был такой человек, который, может быть, любил придумывать штуки. Это - капитан. "Пусть о нас останется память, легенда, и никогда чтобы ее не объяснить никому!" Так он сказал. По пути попалось им судно. Они сговорились с ним, чтобы пересесть на него, и пересели, а свое бросили. - А дальше? - сказал я, после того как все уставились на девушку, ничего не понимая. - Дальше не знаю. - Она засмеялась с усталым видом, вдруг остыв, и слегка хлопнула себя по щекам, наивно раскрыв рот. - Все знала, а теперь вдруг забыла, - сказал Проктор. - Никто тебя не понял, что ты хотела сказать. - Мне все равно, - объявила Дэзи. - Но вы - поняли? Я сказал "да" и прибавил: - Случай этот так поразителен, что всякое объяснение, как бы оно ни было правдоподобно, остается бездоказательным. - Темная история, - сказал Проктор. - Слышал я много басен, да и теперь еще люблю слушать. Однако над иными из них задумаешься. Слышали вы о Фрези Грант? - Нет, - сказал я, вздрогнув от неожиданности. - Нет? - Нет? - подхватила Дэзи тоном выше. - Давайте расскажем Гарвею о Фрези Грант. Ну, Больт, - обратилась она к матросу, стоявшему у борта, - это по твоей специальности. Никто не умеет так рассказать, как ты, историю Фрези Грант. Сколько раз ты ее рассказывал? - Тысячу пятьсот два, - сказал Больт, крепкий человек с черными глазами и ироническим ртом, спрятанным в курчавой бороде скифа. - Уже врешь, но тем лучше. Ну, Больт, мы сидим в обществе, в гостиной, у нас гости. Смотри отличись. Пока длилось это вступление, я заставил себя слушать, как посторонний, не знающий ничего. Больт сел на складной стул. У него были приемы рассказчика, который ценит себя. Он причесал бороду пятерней вверх, открыл рот, слегка свесив язык, обвел всех присутствующих взглядом, провел огромной ладонью по лицу, крякнул и подсел ближе. - Лет сто пятьдесят назад, - сказал Больт, - из Бостона в Индию шел фрегат "Адмирал Фосс". Среди других пассажиров был на этом корабле генерал Грант, и с ним ехала его дочь, замечательная красавица, которую звали Фрези. Надо вам сказать, что Фрези была обручена с одним джентльменом, который года два уже служил в Индии и занимал военную должность. Какая была должность, - стоит ли говорить? Если вы скажете - "стоит", вы проиграли, так как я этого не знаю. Надо вам сказать, что когда я раньше излагал эту занимательную историю, Дэзи всячески старалась узнать, в какой должности был жених-джентльмен, и если не спрашивает теперь... - То тебе нет до этого никакого дела, - перебила Дэзи. - Если забыл, что дальше, - спроси меня, я тебе расскажу. - Хорошо, - сказал Больт. - Обращаю внимание на то, что она сердится. Как бы то ни было, "Адмирал Фосс" был в пути полтора месяца, когда на рассвете вахта заметила огромную волну, шедшую при спокойном море и умеренном ветре с юго-востока. Шла она с быстротой бельевого катка. Конечно, все испугались, и были приняты меры, чтобы утонуть, так сказать, красиво, с видимостью, что погибают не бестолковые моряки, которые никогда не видали вала высотой метров в сто. Однако ничего не случилось. "Адмирал Фосс" пополз вверх, стал на высоте колокольни св. Петра и пошел вниз так, что, когда спустился, быстрота его хода была тридцать миль в час. Само собою, что паруса успели убрать, иначе встречный, от движения, ветер перевернул бы фрегат волчком. Волна прошла, ушла и больше другой такой волны не было. Когда солнце стало садиться, увидели остров, который ни на каких картах не значился; по пути "Фосса" не мог быть на этой широте остров. Рассмотрев его в подзорные трубы, капитан увидел, что на нем не заметно ни одного дерева. Но он был прекрасен, как драгоценная вещь, если положить ее на синий бархат и смотреть снаружи, через окно: так и хочется взять. Он был из желтых скал и голубых гор, замечательной красоты. Капитан тотчас записал в корабельный журнал, что произошло, но к острову не стал подходить, потому что увидел множество рифов, а по берегу отвес, без бухты и отмели. В то время как на мостике собралась толпа и толковала с офицерами о странном явлении, явилась Фрези Грант и стала просить капитана, чтобы он пристал к острову - посмотреть, какая это земля. "Мисс, - сказал капитан, - я могу открыть новую Америку и сделать вас королевой, но нет возможности подойти к острову при глубокой посадке фрегата, потому что мешают буруны и рифы. Если же снарядить шлюпку, это нас может задержать, а так как возникло опасение быть застигнутыми штилем, то надобно спешить нам к югу, где есть воздушное течение". Фрези Грант, хотя была доброй девушкой, - вот, скажем, как наша Дэзи... Обратите внимание, джентльмены, на ее лицо при этих словах. Так я говорю о Фрези. Ее все любили на корабле. Однако в ней сидел женский черт, и если она чего-нибудь задумывала, удержать ее являлось задачей. - Слушайте! Слушайте! - воскричала Дэзи, подпирая подбородок рукой и расширял глаза. - Сейчас начинается! - Совершенно верно, Дэзи, - сказал Больт, обкусывая свой грязный ноготь. - Вот оно и началось, как это бывает у барышень. Иначе говоря, Фрези стояла, закусив губу. В это время, как на грех, молодой лейтенант, вздумал ей сказать комплимент. "Вы так легки, - сказал он, - что при желании могли бы пробежать к острову по воде, не замочив ног". Что ж вы думаете? "Пусть будет по вашему, сэр, - сказала она. - Я уже дала себе слово быть там, я сдержу его или умру". И вот, прежде чем успели протянуть руку, вскочила она на поручни, задумалась, побледнела и всем махнула рукой. "Прощайте! - сказала Фрези. - Не знаю, что делается со мной, но отступить уже не могу". С этими словами она спрыгнула и, вскрикнув, остановилась на волне, как цветок. Никто, даже ее отец, не мог сказать слова, так все были поражены. Она обернулась и, улыбнувшись, сказала: "Это не так трудно, как я думала. Передайте моему жениху, что он меня более не увидит. Прощай и ты, милый отец! Прощай, моя родина!" Пока это происходило, все стояли, как связанные. И вот с волны на волну, прыгая и перескакивая, Фрези Грант побежала к тому острову. Тогда опустился туман, вода дрогнула, и, когда туман рассеялся, не было видно ни девушки, ни того острова, как он поднялся из моря, так и опустился снова на дно. Дэзи, возьми платок и вытри глаза. - Всегда плачу, когда доходит до этого места, - сказала Дэзи, сердито сморкаясь в вытащенный ею из кармана Тоббогана платок. - Вот и вся история, - закончил Больт. - Что было на корабле потом, конечно, не интересно, а с тех пор пошел слух, что Фрези Грант иногда видели то тут, то там, ночью или на рассвете. Ее считают заботящейся о потерпевших крушение, между прочим; и тот, кто ее увидит, говорят, будет думать о ней до конца жизни. Больт не подозревал, что у него не было никогда такого внимательного слушателя, как я. Но это заметила Дэзи и сказала: - Вы слушали, как кошка мышь. Не встретили ли вы ее, бедную Фрези Грант? Признайтесь! Как не был шутлив вопрос, все моряки немедленно повернули головы и стали смотреть мне в рот. - Если это была та девушка, - сказал я, естественно, не рискуя ничем, - девушка в кружевном платье и золотых туфлях, с которой я говорил на рассвете, - то, значит, это она и была. - Однако! - воскликнул Проктор. - Что, Дэзи, вот тебе задача. - Именно так она и была одета, - сказал Больт. - Вы раньше слышали эту сказку? - Нет, я не слышал ее, - сказал я, охваченный порывом встать и уйти, - но мне почему-то казалось, что это так. На этот раз разговор кончился, и все разошлись. Я долго не мог заснуть: лежа в кубрике, прислушиваясь к плеску воды и храпу матросов, я уснул около четырех, когда вахта сменилась. В это утро все проспали несколько дольше, чем всегда. День прошел без происшествий, которые стоило бы отметить в их полном развитии. Мы шли при отличном ветре, так что Больт сказал мне: - Мы решили, что вы нам принесли счастье. Честное слово. Еще не было за весь год такого ровного рейса. С утра уже овладело мной нетерпение быть на берегу. Я знал, что этот день - последний день плавания, и потому тянулся он дольше других дней, как всегда бывает в конце пути. Кому не знаком зуд в спине? Чувство быстроты в неподвижных ногах? Расстояние получает враждебный оттенок. Существо наше усиливается придать скорость кораблю; мысль, множество раз побывав на воображаемом берегу, должна неохотно возвращаться в медлительно ползущее тело. Солнце всячески уклоняется подняться к зениту, а достигнув его, начинает опускаться со скоростью человека, старательно метущего лестницу. После обеда, то уходя на палубу, то в кубрик, я увидел Дэзи, вышедшую из кухни вылить ведро с водой за борт. - Вот, вы мне нужны, - сказала она, застенчиво улыбаясь, а затем стала серьезной. - Зайдите в кухню, как я вылью это ведро, у борта нам говорить неудобно, хотя, кроме глупостей, вы от меня ничего не услышите. Мы ведь не договорили вчера. Тоббоган не любит, когда я разговариваю с мужчинами, а он стоит у руля и делает вид, что закуривает. Согласившись, я посидел на трюме, затем прошел в кухню за крылом паруса. Дэзи сидела на табурете и сказала: "Сядьте", причем хлопнула по коленям руками. Я сел на бочонок и приготовился слушать. - Хотя это невежливо, - сказала девушка, - но меня почему-то заботит, что я не все знаю. Не все вы рассказали нам о себе. Я вчера думала. Знаете, есть что-то загадочное. Вернее, вы сказали правду, но об одном умолчали. А что это такое - {одно?} С вами в море что-то случилось. Отчего-то мне вас жаль. Отчего это? - О том, что вы не договорили вчера? - Вот именно. Имею ли я право знать? Решительно - никакого. Так вы и не отвечайте тогда. - Дэзи, - сказал я, доверяясь ее наивному любопытству, обнаружить которое она могла, конечно, только по невозможности его укротить, а также - ее проницательности, - вы не ошиблись. Но я сейчас в особом состоянии, совершенно особом, таком, что не мог бы сказать так, сразу. Я только обещаю вам не скрыть ничего, что было на море, и сделаю это в Гель-Гью. - Вас испугало что-нибудь? - сказала Дэзи и, помолчав, прибавила: - Не сердитесь на меня. На меня иногда {находит}, что все поражаются; я вот все время думаю о вашей истории, и я не хочу, чтобы у вас осталось обо мне память, как о любопытной девчонке. Я был тронут. Она подала мне обе руки, встряхнула мои и сказала: - Вот и все. Было ли вам хорошо здесь? - А вы как думаете? - Никак. Судно маленькое, довольно грязное, и никакого веселья. Кормеж тоже оставляет желать многого. А почему вы сказали вчера о кружевном платье и золотых туфлях? - Чтобы у вас стали круглые глаза, - смеясь, ответил я ей. - Дэзи, есть у вас отец, мать? - Были, конечно, как у всякого порядочного человека. Отца звали Ричард Бенсон. Он пропал без вести в Красном море. А моя мать простудилась насмерть лет пять назад. Зато у меня хороший дядя; кисловат, правда, но за меня пойдет в огонь и воду. У него нет больше племяшей. А вы верите, что была Фрези Грант? - А вы? - Это мне нравится! Вы, вы, вы! - верите или нет?! Я безусловно верю и скажу - почему. - Я думаю, что это могло быть, - сказал я. - Нет, вы опять шутите. Я верю потому, что от этой истории хочется что-то сделать. Например, стукнуть кулаком и сказать: "Да, человека не понимают". - Кто не понимает? - Все. И он сам не понимает себя. Разговор был прерван появлением матроса, пришедшего за огнем для трубки. "Скоро ваш отдых", - сказал он мне и стал копаться в углях. Я вышел, заметив, как пристально смотрела на меня девушка, когда я уходил. Что это было? Отчего так занимала ее история, одна половина которой лежала в тени дня, а другая - в свете ночи? Перед прибытием в Гель-Гью я сидел с матросами и узнал от них, что никто из моих спасителей ранее в этом городе не был. В судьбе малых судов типа "Нырка" случаются одиссеи в тысячу и даже в две и три тысячи миль - выход в большой свет. Прежний капитан "Нырка" был арестован за меткую стрельбу в казино "Фортуна". Проктор был владельцем "Нырка" и половины шкуны "Химена". После ареста капитана он сел править "Нырком" и взял фрахт в Гель-Гью, не смущаясь расстоянием, так как хотел поправить свои денежные обстоятельства. Глава XXI В десять часов вечера показался маячный огонь; мы подходили к Гель-Гью. Я стоял у штирборта с Проктором и Больтом, наблюдая странное явление. По мере того как усиливалась яркость огня маяка, верхняя черта длинного мыса, отделяющего гавань от океана, становилась явственно видной, так как за ней плавал золотистый туман - обширный световой слой. Явление это свойственное лишь большим городам, показалось мне чрезмерным для сравнительно небольшого Гель-Гью, о котором я слышал, что в нем пятьдесят тысяч жителей. За мысом было нечто вроде желтой зари. Проктор принес трубу, но не рассмотрел ничего, кроме построек на мысе, и высказал предположение, не есть ли это отсвет большого пожара. - Однако нет дыма, - сказала подошедшая Дэзи. - Вы видите, что свет чист; он почти прозрачен. В тишине вечера я начал различать звук, неопределенный, как бормотание; звук с припевом, с гулом труб, и я вдруг понял, что это - музыка. Лишь я открыл рот сказать о догадке, как послышались далекие выстрелы, на что все тотчас обратили внимание. - Стреляют и играют! - сказал Больт. - Стреляют довольно бойко. В это время мы начали проходить маяк. - Скоро узнаем, что оно значит, - сказал Проктор, отправляясь к рулю, чтобы ввести судно на рейд. Он сменил Тоббогана, который немедленно подошел к нам, тоже выражая удивление относительно яркого света и стрельбы. Судно сделало поворот, причем паруса заслонили открывшуюся гавань. Все мы поспешили на бак, ничего не понимая, так были удивлены и восхищены развернувшимся зрелищем, острым и прекрасным во тьме, полной звезд. Половина горизонта предстала нашим глазам в блеске иллюминации. В воздухе висела яркая золотая сеть; сверкающие гирлянды, созвездия, огненные розы и шары электрических фонарей были, как крупный жемчуг среди золотых украшений. Казалось, стеклись сюда огни всего мира. Корабли рейда сияли, осыпанные белыми лучистыми точками. На барке, черной внизу, с освещенной, как при пожаре, палубой вертелось, рассыпая искры, огненное, алмазное колесо, и несколько ракет выбежали из-за крыш на черное небо, где, медленно завернув вниз, потухли, выронив зеленые и голубые падучие звезды. В это же время стала явственно слышна музыка; дневной гул толпы, доносившийся с набережной, иногда заглушал ее, оставляя лишь стук барабана, а потом отпускал снова, и она отчетливо раздавалась по воде, - то, что называется: "играет в ушах". Играл не один оркестр, а два, три... может быть, больше, так как иногда наступало толкущееся на месте смешение звуков, где только барабан знал, что ему делать. Рейд и гавань были усеяны шлюпками, полными пассажиров и фонарей. Снова началась яростная пальба. С шлюпок звенели гитары; были слышны смех и крики. - Вот так Гель-Гью, - сказал Тоббоган. - Какая нам, можно сказать, встреча! Береговой отсвет был так силен, что я видел лицо Дэзи. Оно, сияющее и пораженное, слегка вздрагивало. Она старалась поспеть увидеть всюду; едва ли замечала, с кем говорит, была так возбуждена, что болтала не переставая. - Я никогда не видела таких вещей, - говорила она. - Как бы это узнать? Впрочем- О! О! О! Смотрите, еще ракета! И там; а вот - сразу две. Три! Четвертая! Ура! - вдруг закричала она, засмеялась, утерла влажные глаза и села с окаменелым лицом. Фок упал. Мы подошли с приспущенным гротом, и "Нырок" бросил якорь вблизи железного буя, в кольцо которого был поспешно продет кормовой канат. Я бродил среди суматохи, встречая иногда Дэзи, которая появлялась у всех бортов, жадно оглядывая сверкающий рейд. Все мы были в несколько приподнятом, припадочном состоянии. - Сейчас решили, - сказала Дэзи, сталкиваясь со мной. - Все едем; останется один матрос. Конечно, и вы стремитесь попасть скорее на берег? - Само собой. - Ничего другого не остается, - сказал Проктор. - Конечно, все поедем немедленно. Если приходишь на темный рейд и слышишь, что бьет три склянки, ясно - торопиться некуда, но в таком деле и я играю ногами. - Я умираю от любопытства! Я иду одеваться! А! О! - Дэзи поспешила, споткнулась и бросилась к борту. - Кричите им! Давайте кричать! Эй! Эй! Эй! Это относилось к большому катеру на корме и носу которого развевались флаги, а борты и тент были увешаны цветными фонариками. - Эй, на катере! - крикнул Больт так громко, что гребцы и дамы, сидевшие там веселой компанией, перестали грести. - Приблизьтесь, если не трудно, и объясните, отчего вы не можете спать! Катер подошел к "Нырку", на нем кричали и хохотали. Как он подошел, на палубе нашей стало совсем светло, мы ясно видели их, они - нас. - Да это карнавал! - сказал я, отвечая возгласам Дэзи. - Они в масках; вы видите, что женщины в масках! Действительно, часть мужчин представляла театральное сборище индейцев, маркизов, шутов; на женщинах были шелковые и атласные костюмы различных национальностей. Их полумаски, лукавые маленькие подбородки и обнаженные руки несли веселую маскарадную жуть. На шлюпке встал человек, одетый в красный камзол с серебряными пуговицами и высокую шляпу, украшенную зеленым пером. - Джентльмены! - сказал он, неистово скрежеща зубами и, показав нож, потряс им. - Как смеете вы явиться сюда, подобно грязным трубочистам к ослепительным булочникам? Скорее зажигайте все, что горит. Зажгите ваше судно! Что вы хотите от нас? - Скажите, - крикнула, смеясь и смущаясь, Дэзи, - почему у вас так ярко и весело? Что произошло? - Дети, откуда вы? - печально сказал пьяный толстяк в белом балахоне с голубыми помпонами. - Мы из Риоля, - ответил Проктор. - Соблаговолите сказать что-либо дельное. - Они действительно ничего не знают! - закричала женщина в полумаске. - У нас карнавал, понимаете?! Настоящий карнавал и все удовольствия, какие хотите! - Карнавал! - тихо и торжественно произнесла Дэзи. - Господи, прости и помилуй! - Это карнавал, джентльмены, - повторил красный камзол. Он был в экстазе. - Нигде нет; только у нас по случаю столетия основания города. Поняли? Девушка недурна. Давайте ее сюда, она споет и станцует. Бедняжка, как пылают ее глазенки! А что, вы не украли ее? Я вижу, что она намерена прокатиться. - Нет, нет! - закричала Дэзи. - Жаль, что нас разъединяет вода, - сказал Тоббоган, я бы показал вам новую красивую маску. - Вы, что же, не понимаете карнавальных шуток? - спросил пьяный толстяк. - Ведь это шутка! - Я... я... понимаю карнавальные шутки, - ответил Тоббоган нетвердо, после некоторого молчания, - но понимаю еще, что слышал такие вещи без всякого карнавала, или как там оно называется. - От души вас жалеем! - закричали женщины. - Так вы присматривайте за своей душечкой! - На память! - вскричал красный камзол. Он размахнулся и серпантинная лента длинной спиралью опустилась на руку Дэзи, схватившей ее с восторгом. Она повернулась, сжав в кулаке ленту, и залилась смехом. Меж тем компания на шлюпке удалилась, осыпая нас причудливыми шуточными проклятиями и советуя поспешить на берег. - Вот какое дело! - сказал Проктор, скребя лоб. Дэзи уже не было с нами. - Конечно. Пошла одеваться, - заметил Больт. - А вы, Тоббоган? - Я тоже поеду, - медленно сказал Тоббоган, размышляя о чем-то. - Надо ехать. Должно быть, весело; а уж ей будет совсем хорошо. - Отправляйтесь, - решил Проктор, - а я с ребятами тоже посижу в баре. Надеюсь, вы с нами? Помните о ночлеге. Вы можете ночевать на "Нырке", если хотите. - Если будет необходимость, - ответил я, не зная еще, что может быть, - я воспользуюсь вашей добротой. Вещи я оставлю пока у вас. - Располагайтесь, как дома, - сказал Проктор. - Места хватит. После того все весело и с нетерпением разошлись одеваться. Я понимал, что неожиданно создавшееся, после многих дней затерянного пути в океане, торжественное настроение ночного праздника требовало выхода, а потому не удивился единогласию этой поездки. Я видел карнавал в Риме и Ницце, но карнавал поблизости тропиков, перед лицом океана, интересовал и меня. Главное же, я знал и был совершенно убежден в том, что встречу Биче Сениэль, девушку, память о которой лежала во мне все эти дни светлым и неясным движением мыслей. Мне пришлось собираться среди матросов, а потому мы взаимно мешали друг другу. В тесном кубрике, среди раскрытых сундуков, едва было где повернуться. Больт взял взаймы у Перлина. Чеккер у Смита. Они считали деньги и брились наспех, пеня лицо куском мыла. Кто зашнуровывал ботинки, кто считал деньги. Больт поздравил меня с прибытием, и я, отозвав его, дал ему пять золотых на всех. Он сжал мою руку, подмигнул, обещал удивить товарищей громким заказом в гостинице и лишь после того открыть, в чем секрет. Напутствуемый пожеланиями веселой ночи, я вышел на палубу, где стояла Дэзи в новом кисейном платье и кружевном золотисто-сером платке, под руку с Тоббоганом, на котором мешковато сидел синий костюм с малиновым галстуком; между тем его правильному, загорелому лицу так шел раскрытый ворот просмоленной парусиновой блузы. Фуражка с ремнем и золотым якорем окончательно противоречила галстуку, но он так счастливо улыбался, что мне не следовало ничего замечать. Гремя каблуками, выполз из каюты и Проктор; старик остался верен своей поношенной чесучовой куртке и голубому платку вокруг шеи; только его белая фуражка с черным прямым козырьком дышала свежестью материнской заботы Дэзи. Дэзи волновалась, что я заметил по ее стесненному вздоху, с каким оправила она рукав, и нетвердой улыбке. Глаза ее блестели. Она была не совсем уверена, что все хорошо на ней. Я сказал: - Ваше платье очень красиво. Она засмеялась и кокетливо перекинула платок ближе к тонким бровям. - Действительно вы так думаете? - спросила она. - А знаете, я его шила сама. - Она все шьет сама. - сказал Тоббоган. - Если, как хвастается, будет ему женой, то... - Проктор договорил странно: - Такую жену никто не выдумает, она родилась сама. - Пошли, пошли! - закричала Дэзи, счастливо оглядываясь на подошедших матросов. - Вы зачем долго копались? - Просим прощения, Дэзи, - сказал Больт. - Спрыскивались духами и запасались сувенирами для здешних барышень. - Все врешь, - сказала она. - Я знаю, что ты женат. А вы, что вы будете делать в городе? - Я буду ходить в толпе, смотреть; зайду поужинать и - или найду пристанище, или вернусь переночевать на "Нырок". В то время матросы попрыгали в шлюпку, стоявшую на воде у кормы. Шлюпка "Бегущей" была подвешена к талям, и Дэзи стукнула по ней рукой, сказав: - Ваша берлога, в которой вы разъезжали. Как думаешь, - обратилась она к Проктору, - могло уже явиться сюда это судно: "Бегущая по волнам"? - Уверен, что Гез здесь, - ответил Проктор на ее вопрос мне. - Завтра, я думаю, вы займетесь этим делом, и вы можете рассчитывать на меня. Я сам ожидал встречи с Гезом и не раз думал, как это произойдет, но я знал также, что случай имеет теперь иное значение, чем простое уголовное преследование. Поэтому, благодаря Проктора за его сочувствие и за справедливый гнев, я не намеревался ни торопиться, ни заявлять о своем рвении. - Сегодня не день дел, - сказал я, - а завтра я все обдумаю. Наконец мы уселись; толчки весел, понесших нас прочь от "Нырка" с его одиноким мачтовым фонарем, ввели наше внутреннее нетерпеливое движение в круг общего движения ночи. Среди теней волн плескался, рассыпаясь подводными искрами, блеск огней. Огненные извивы струились от набережной к тьме, и музыка стала слышна, как в зале. Мы встретили несколько богато разукрашенных шлюпок и паровых катеров, казавшихся веселыми призраками, так ярко были они озарены среди сумеречной волны. Иногда нас окликали хором, так что нельзя было разобрать слов, но я понимал, что катающиеся бранят нас за мрачность нашей поездки. Мы проехали мимо парохода, превращенного в люстру, и стали приближаться к набережной. Там шла, бежала и перебегала толпа. Среди яркого света увидел я восемь лошадей в султанах из перьев, катавших огромное сооружение из башенок и ковров, увитое апельсинным цветом. На платформе этого сооружения плясали люди в зеленых цилиндрах и оранжевых сюртуках; вместо лиц были комические, толстощекие маски и чудовищные очки. Там же вертелись дамы в коротких голубых юбках и полумасках; они, махали длинными шарфами, отплясывали, подбоченясь весьма лихо. Вокруг несли факелы. - Что они делают? - вскричала Дэзи. - Это кто же такие? Я объяснил ей, что такое маскарадные выезды и как их устраивают на юге Европы. Тоббоган задумчиво произнес: - Подумать только, какие деньги брошены на пустяки! - Это не пустяки, Тоббоган, - живо отозвалась девушка. - Это праздник. Людям нужен праздник хоть изредка. Это ведь хорошо - праздник! Да еще какой! Тоббоган, помолчав, ответил: - Так или не так, я думаю, что если бы мне дать одну тысячную часть этих загубленных денег, - я построил бы дом и основал бы неплохое хозяйство. - Может быть, - рассеянно сказала Дэзи. - Я не буду спорить, только мы тогда, после двадцати шести дней пустынного океана, не увидели бы всей этой красоты. А сколько еще впереди! - Держи к лестнице! - закричал Проктор матросу. - Убирай весла! Шлюпка подошла к намеченному месту - каменной лестнице, спускающейся к квадратной площадке, и была привязана к кольцу, ввинченному в плиту. Все повыскакивали наверх. Проктор запер вокруг весел цепь, повесил замок, и мы разделились. Как раз неподалеку была гостиница. - Вот мы пока и пришли, - сказал Проктор, отходя с матросами, - а вы решайте, как быть с дамой, нам с вами не по пути. - До свидания, Дэзи, - сказал я танцующей от нетерпения девушке. - А... - начала она и посмотрела мельком на Тоббогана. - Желаю вам веселиться, - сказал моряк. - Ну, Дэзи, идем. Она оглянулась на меня, помахала поднятой вверх рукой, и я почти сразу потерял их из вида в проносящейся ураганом толпе, затем осмотрелся, с волнением ожидания и с именем, впервые, после трех дней, снова зазвучавшим как отчетливо сказанное вблизи: "Биче Сениэль". И я увидел ее незабываемое лицо. С этой минуты мысль о ней не покидала уже меня, и я пошел в направлении главного движения, которое заворачивало от набережной через открытую с одной стороны площадь. Я был в неизвестном городе, - чувство, которое я особенно люблю. Но, кроме того, он предстал мне в свете неизвестного торжества, и, погрузясь в заразительно яркую суету, я стал рассматривать, что происходит вокруг; шел я не торопясь и никого не расспрашивал, так же, как никогда не хотел знать названия поразивших меня своей прелестью и оригинальностью цветов. Впоследствии я узнавал эти названия. Но разве они прибавляли красок и лепестков? Нет, лишь на цветок как бы садился жук, которого не стряхнешь. Глава XXII Я знал, что утром увижу другой город - город, как он есть, отличный от того, какой я вижу сейчас, - выложенный, под мраком, листовым золотом света, озаряющего фасады. Это были по большей части двухэтажные каменные постройки, обнесенные навесами веранд и балконов. Они стояли тесно, сияя распахнутыми окнами и дверями. Иногда за углом крыши чернели веера пальм; в другом месте их ярко-зеленый блеск, более сильный внизу, указывал невидимую за стенами иллюминацию. Изобилие бумажных фонарей всех цветов, форм и рисунков мешало различить подлинные черты города. Фонари свешивались поперек улиц, пылали на перилах балконов, среди ковров; фестонами тянулись вдаль. Иногда перспектива улицы напоминала балет, где огни, цветы, лошади и живописная теснота людей, вышедших из тысячи сказок, в масках и без масок, смешивали шум карнавала с играющей по всему городу музыкой. Чем более я наблюдал окружающее, два раза перейдя прибрежную площадь, прежде чем окончательно избрал направление, тем яснее видел, что карнавал не был искусственным весельем, ни весельем по обязанности или приказу, - горожане были действительно одержимы размахом, который получила затея, и теперь размах этот бесконечно увлекал их, утоляя, может быть, давно нараставшую жажду всеобщего пестрого оглушения. Я двинулся, наконец, по длинной улице в правом углу площади и попал так удачно, что иногда должен был останавливаться, чтобы пропустить процессию всадников - каких-нибудь средневековых бандитов в латах или чертей в красных трико, восседающих на мулах, украшенных бубенчиками и лентами. Я выбрал эту улицу из-за выгоды ее восхождения в глубь и в верх города, расположенного рядом террас, так как здесь, в конце каждого квартала, находилось несколько ступеней из плитняка, отчего автомобили и громоздкие карнавальные экипажи не могли двигаться; но не один я искал такого преимущества. Толпа была так густа, что народ шел прямо по мостовой. Это было бесцельное движение ради движения и зрелища. Меня обгоняли домино, шуты, черти, индейцы, негры, {"такие"} и настоящие, которых с трудом можно было отличить от {"таких"}; женщины, окутанные газом, в лентах и перьях; развевались короткие и длинные цветные юбки, усеянные блестками или обшитые белым мехом. Блеск глаз, лукавая таинственность полумасок, отряды матросов, прокладывающих дорогу взмахами бутылок, ловя кого-то в толпе с хохотом и визгом; пьяные ораторы на тумбах, которых никто не слушал или сталкивал невзначай локтем; звон колокольчиков, кавалькады принцесс и гризеток, восседающих на атласных попонах породистых скакунов; скопления у дверей, где в тумане мелькали бешеные лица и сжатые кулаки; пьяные врастяжку на мостовой; трусливо пробирающиеся домой кошки; нежные голоса и хриплые возгласы, песни и струны; звук поцелуя и хоры криков вдали, - таково было настроение Гель-Гью этого вечера. Под фантастическим флагом тянулось грозное полотно навесов торговых ларей, где продавали лимонад, фисташковую воду, воду со льдом содовую и виски, пальмовое вино и орехи, конфеты и конфетти, серпантин и хлопушки, петарды и маски, шарики из липкого теста и колючие сухие орехи, вроде репья, выдрать шипы которых из волос или ткани являлось делом замысловатым. Время от времени среди толпы появлялся велосипедист, одетый медведем, монахом, обезьяной или Пьеро, на жабо которого тотчас приклеивались эти метко бросаемые цепкие колючие шарики. Появлялись великаны, пища резиновой куклой и