Я  превратился из полного, цветущего  человека в растерянное, нервное и
желчное  существо,  которому,  чтобы   оставить  по  себе  коренную  память,
следовало бы немедленно и прочно повеситься.
     Виной  этому был, конечно,  я сам.  Желая  найти  некий  философический
уклон,  по  которому   в   пуховиках  абсолютной  истины  мог   бы  мягко  с
просветленной  душой  скатиться  в лоно могилы,  я  окружил  себя  десятками
идейных друзей -- проклятием моей жизни. По ярости и взаимной непримиримости
убеждений друзья мои напоминали свору собак, составленную из разных пород --
от дога до фокстерьера.
     Чистота  и  искренность  их  взглядов  не  подлежала  сомнению.  Однако
выдерживая  в  течение десяти лет  каждый  шаг  своей жизни  под анализом  и
контролем приверженцев разнообразнейших философских мировоззрений,  я пришел
к такому удрученно-жалкому  состоянию,  что  без  слез не могу вспомнить  об
этом.  Конечным  результатом  таких  дружеских истязаний явилось  то, что  я
каждый день с воплем в истерике вопрошал себя:
     -- "Какой смысл твоей  жизни? Какой  смысл  всей вообще жизни? Есть рок
или его никогда  не было?  Зачем жизнь, когда каждого  ждет  совершеннейшее,
немилосердное уничтожение?"
     Посвистывая    в    эту    старую    дудку,    я    залез    в    такие
религиозно-метафизические дебри, что извлечь меня  оттуда мог  бы лишь разве
Геркулес, да и то плотно поевший.
     - Прекрасно! -- сказал я,  обдумывая  свое  некрасивое положение.-- Мне
нужно пожить с месяц-другой бродячей жизнью.
     Покинув друзей,  я  купил  очаровательного,  кроткого как  заяц,  осла,
нагрузил  его самым необходимым и в продолжение  трех недель  странствовал в
поисках душевного равновесия. Увы, я  не находил его. Звездное небо вызывало
у меня  мысли о  загадке пространства; рабочие в поле -- вечность социальных
контрастов; птицы, деревья,  цветы -- скорбь о равнодушной природе, которая,
когда  меня  не  станет, "будет играть"... В попутных  кабачках я, пользуясь
случаем, напивался. Осел, которого звали Машей, был, к чести его рода, умнее
меня;   скоро   раскусив   мой   характер,   огорчительное  животное   стало
злоупотреблять  моим  пристрастием к кабачкам и, завидя вывеску,  украшенную
плющом,  останавливалось  само,  как  пораженное громом. Ни красноречие,  ни
удары не действовали  на него в таких случаях. Волей-неволей  я забирался  в
прохладу   уютного   кабачка,  а   Маша,  счастливая   бездельем,  слонялась
поблизости.
     Раз, проклиная судьбу  и осла, выпил  я  у  подножия  Виноградного Пика
немножко  более восьми бутылок холодненького барабонского,  и мне захотелось
плакаться. Подозвав трактирщика, я горячо и пространно  стал объяснять  ему,
что,  будучи человеком, заблудился в  поисках  истины. Я спросил,-- нет ли у
него  на  примете человека праведной и  мудрой жизни, к  которому я  мог  бы
обратиться за  поучением. Я прибавил,  что  книги мне надоели и что огромное
количество  страстно убежденных Друзей  не позволяет мне оставаться на одном
месте.
     --  Видите ли,-- сказал  трактирщик, из вежливости сплевывая мимо моего
сапога,--  на  ваше  счастье такой человек  есть в наших  местах; зовут  его
просто Сноп, потому что волосы и борода его совсем рыжие, и живет он полторы
версты выше, отшельником; сущий медведь. Страшен, упаси господи! Когда он ко
мне  приходит,  первые его  слова: "Я -- твой  закон и  природа! -- а затем,
погрозит этак пальцем да как рявкнет:
     --Я  тебя насквозь  вижу, мошенник!" --  так  у меня руки и опускаются-
Однако  же профессор  из Зурбагана,  собирая  бабочек,  столкнулся  с  ним у
меня,-- заспорили они, черт их знает о чем...-- так профессор в конце концов
сказал: "Извините!"
     Я  вздрогнул  от  радости.  Быть может, полудикая эта личность  и  есть
искомый  мудрец?  Выходило,  как  будто --  да:  живет  на  горе, переспорил
профессора, отшельник; не  осиян ли он свыше?  И я,  подробно  расспросив  о
дороге, решительно  понудил Машу взбираться  по зеленым склонам Виноградного
Пика.



     Опасная была  эта горная крутая тропинка, уверяю вас! Не будь полупьян,
я не отважился  бы,  пожалуй, продолжать путь. Местами приходилось ползти по
узкому неровному карнизу, висящему над пропастью, и я в таких случаях слезал
с  Маши,  пуская  ее  вперед.  С  большими  трудностями, донельзя усталый  и
трезвый, подобрался  я, наконец, к  отвесной  скале, загородившей дорогу. Ни
справа, ни слева пути не было. Тем  временем вечерняя прохлада и наползающая
темнота  нагнали  на  меня страх,  так  как ночевать  в этом  месте,  рискуя
свалиться в пропасть, я не хотел. Трактирщик  ничего  не сказал мне об  этой
скале;  он,  видимо,  не  бывал  здесь; он  сказал только,  что,  следуя  по
тропинке, я попаду к хижине Снопа.
     -- Эй, есть ли жив человек?! -- закричал я, задрав голову.
     Ужасное горное эхо оглушило меня. Вдруг над  скалой показалась косматая
рыжая голова, рявкнув густым басом:
     -- Кто тут бродит, говори!
     -- Не вы ли господин Сноп? -- сказал я, невольно сочувствуя трактирщику
при виде мохнатых бровей и огненных глаз кирпично-багровой головы.
     -- Сноп -- это я.
     -- Как же я попаду к вам?
     -- Зачем?
     -- Зачем?!.. Гм... Душа болит, господин Сноп.
     -- А именно?
     -- Растерянность... Уныние... страх жизни...
     -- О господи! -- вздохнул Сноп.
     -- Потом: "Куда мы идем?"
     __ О господи! -- вздохнул Сноп.
     -- Есть ли что за гробом и какое оно?
     -- О господи! -- вздохнул Сноп.
     __ Зачем жить, если рок?
     -- О господи! -- вздохнул Сноп.
     -- Зачем жить, если смерть?
     -- Довольно!  -- сказал Сноп.--  Бедный умалишенный!  Полезай  сюда,  я
брошу тебе веревочную лестницу.
     Голова скрылась, показалась снова, и к ногам моим упал конец лестницы.
     --  Осла  я втяну  потом,--  сказал  Сноп.-- Иди  сюда,  уродливый  сын
природы, я тебя насквозь вижу!
     Поднявшись, я очутился на лесистом плоскогорье, лицом к лицу со Снопом.
Это  был мужчина внушительно-высокого роста,  босой,  массивный,  в  голубой
шерстяной блузе и таких же штанах. Я поклонился.
     -- Любишь ли ты пироги с мясом? -- спросил он.
     -- О да.
     -- А кофе?
     -- Весьма.
     -- А холодненькое барабонское?
     -- Отчасти.
     -- Врешь! Очень любишь. Получишь ты и то, и другое, и третье, но сперва
сядь, выслушай меня, затем поступай, как знаешь.
     Мы сели.
     --  Во-первых, ты  заметил, конечно, что  у меня веселый характер.  Это
оттого, что я  рассуждаю с точки зрения гордости. Гордость не  позволяет мне
ломиться в раз навсегда запертые для меня двери, ломиться только потому, что
они  заперты.  Ты  скажешь,  что  думать так. значит расписаться в  бессилии
гордого человеческого ума.  Друг мой!  Мне  тридцать пять лет; тебе  тоже не
меньше; поняли мы что-нибудь до сих пор  в  тайнах мироздания? Ничего. Будем
ли   мы   настолько   наглы,  уверены,   что   именно   за  оставшиеся   нам
пятнадцать--двадцать лет уясним все? Ты, не краснея, скажешь, что попасть на
луну  не можешь, если в таких пустяках ты  не чувствуешь  себя униженным, то
можешь,  также не  краснея,  сказать, что всякие  бесконечности  тебе не  по
силам. "Когда-нибудь" -- "Когда-нибудь"...-- это другое дело; будем
говорить о себе: ведь живем мы?!
     Ты умрешь. Это неизбежно. Есть ли смысл бояться неизбежного?
     Наоборот,-- в виду  неизбежности естественного для  всех конца, следует
жить густо  и смело, как свойственно человеческой природе.  Время  -- жизнь.
Ешь много и вкусно, спи крепко, люби горячо и нежно, в дружбе и любви иди до
конца;  на  удар  отвечай ударом,  на привет  --  приветом,  и все,  что  не
оскорбляет и не обижает других, разрешай себе полной рукой.
     Поверь мне,--  только  в  том и есть  смысл жизни,  что окружает  тебя.
Бесчисленное   множество  комбинаций  представлено  тебе:  явлений,  красок,
предметов, людей, работ; найди свою комбинацию.
     Пустота ли за гробом, жизнь ли  -- ты и в  том и в другом случае ничего
не теряешь.  В первом потому, что терять некому,  во втором -- ясно, почему.
Но представь,  что ты  бессмертен,--  не ломал  бы ты себе голову  над  этой
загадкой.
     Так  или иначе  -- ты живешь. Так или иначе -- умрешь. Так или иначе --
ты не знаешь и  не  узнаешь,  что  ждет  тебя  за  последним  вздохом. Гордо
повернись спиной  к  этой штуке. Зачем унижаться,-- бессмысленно, бесплодно;
будь горд; смело живи и бестрепетно умирай.
     Он встал,  скрылся  и, пока  я переваривал новую  для меня точку зрения
гордости,  вернулся  с  дымящимся  пирогом  и  --  о,  боже!  --  с  дюжиной
холодненького барабонского. Затем он развел костер, мы сидели под кедром, на
краю пропасти, ели, пили и говорили о медвежьих охотах. Взошла луна. Голубые
призраки  снеговых вершин дымились мутным  сиянием. Мне было  весело.  Осел,
втащенный  Снопом на плоскогорье, дремал  стоя, и  уши его смешно дергались,
когда громкое восклицание касалось их сонного мира.
     Сноп принес из хижины еще дюжину барабонского и гитару.
     Низким грудным голосом запел он старую итальянскую песенку:

     Море чуть зыблется. Здесь на просторе,
     Как рыбаки,-- вы все сбросите горе;
     И да покинут вас скорби земные!
     Сайта Лючия! Сайта Лючия!




Популярность: 53, Last-modified: Wed, 04 Feb 2009 05:42:43 GMT