Похож на меня, и одного роста,  а кажется выше
                    на  полголовы -- мерзавец
                             Из старинной комедии


     Случилось,  что  Александр Гольц вышел из балагана  и  пришел  к  месту
свидания ровно  на  полчаса раньше назначенного. В  ожидании  предмета своей
любви  он  провожал  глазами  каждую  юбку,  семенившую  поперек   улицы,  и
нетерпеливо  колотил  тросточкой  о  деревянную  тумбу.  Ждал он  тоскливо и
страстно, с темной уверенностью в конце. А иногда, улыбаясь прошлому, думал,
что, может быть, все обойдется как нельзя лучше.
     Наступил вечер; узенькая, как щель, улица Пса туманилась золотой пылью,
из грязных окон струился  кухонный  чад, разнося в воздухе запах пригорелого
кушанья и сырого белья. По мостовой бродили зеленщики  и тряпичники, заявляя
о  себе  хриплыми  криками.  Из  дверей   пивной   то  и  дело  вываливались
медлительные в движениях люди;
     выйдя, они  сперва  искали  точку опоры, потом  вздыхали, нахлобучивали
шляпу как  можно  ниже к  переносице и шли, то с  мрачным,  то  с  блаженным
выражением лиц, преувеличенно твердыми шагами.
     -- Здравствуй!
     Александр Гольц вздрогнул всем телом и повернулся. Она стояла перед ним
в небрежной позе, точно остановилась мимоходом, на секунду,  и тотчас уйдет.
Ее смуглое, подвижное лицо с печальным взглядом и капризным изгибом  бровей,
избегало глаз Гольца; она рассматривала прохожих.
     -- Милая!-- напряженно-ласковым голосомсказал Гольц и остановился.
     Она повернула лицо  к нему и в упор безразличным движением глаз окинула
его пестрый  галстух,  шляпу с  пером и гладко  выбритый, чуть вздрагивающий
подбородок. Он еще надеется на что-то; посмотрим.
     -- Я...-- Гольц  прошептал  что-то и начал жевать губами.  Потом  сунул
руку в карман, вытащил обрывок афиши и бросил.-- Позволь мне...--  Здесь его
рука потрогала поля шляпы.-- Итак, между нами все кончено?
     -- Все кончено,-- как эхо, отозвалась женщина.--  И зачем вы еще хотели
видеть меня?
     -- Больше... ни за чем,-- с усилием  сказал Гольц. Голова его кружилась
от   горя.  Он  сделал  шаг  вперед,  неожиданно  для   себя   взял  тонкую,
презрительно-послушную руку и тотчас ее выпустил.
     --  Прощайте,--  выдавил  он  тяжелое,  как  гора,  слово.--  Вы  скоро
уезжаете?
     Теперь кто-то другой говорил  за  него,  а  он  слушал,  парализованный
мучительным кошмаром.
     -- Завтра.
     -- У меня остался ваш зонтик.
     -- Я купила себе другой. Прощайте.
     Она  медленно кивнула  ему и  пошла.  Тумба  оказалась крепче тросточки
Гольца; хрупкое роговое изделие сломалось  в куски. Он пристально  смотрел в
затылок  ушедшей  девушке, но  она  ни  разу  не обернулась. Потом фигуру ее
заслонил угольщик с огромной корзиной. Кусочек шляпы, мелькнувшей из-за угла
-- это все.
     Александр Гольц  открыл двери ближайшего ресторана. Здесь было  шумно и
людно;  косые лучи  солнца  блестели  в  густом  войске  бутылок  дразнящими
переливами. Гольц сел к пустому столу и крикнул:
     -- Гарсон!
     Безлично-почтительный  человек в грязной  манишке подбежал к  Гольцу  и
смахнул пыль со столика. Гольц сказал:
     -- Бутылку водки.
     Когда  ему  подали требуемое, он налил стаканчик, отпил и плюнул. Глаза
его метали гневные искры, ноздри бешено раздувались.
     -- Гарсон! -- заорал Гольц,-- я требовал не воды, черт возьми! Возьмите
эту  жидкость, которой много в любой  водосточной кадке, и  дайте мне водки!
Живо!
     Все,  даже самые  флегматичные, повскакали с  мест  и  кольцом окружили
Гольца. Оторопевший слуга клялся, что в бутылке  была самая настоящая водка.
Среди  общего  смятения, когда каждый  из  посетителей отпивал немного воды,
чтобы убедиться  в правоте  Гольца,  принесли  новую  запечатанную  бутылку.
Хозяин  трактира,  с  обиженным  и  надутым  лицом  человека,  непроизвольно
очутившегося в скверном, двусмысленном  положении, вытащил  пробку сам. Руки
его  бережно, трясясь  от волнения, налили в стакан жидкость. Из гордости он
не хотел пробовать, но вдруг, охваченный сомнением, отпил глоток и плюнул: в
стакане была вода.
     Гольц  развеселился  и, тихо  посмеиваясь, продолжал  требовать  водки.
Поднялся неимоверный шум.  Восковое от страха лицо хозяина поворачивалось из
стороны  в сторону,  как  бы прося защиты. Одни  кричали, что  ресторатор --
жулик и  что следует пригласить полицию;  другие с  ожесточением утверждали,
что мошенник именно  Гольц.  Некоторые  набожно вспоминали черта;  маленькие
мозги их, запуганные всей жизнью, отказывались дать объяснение, не связанное
с преисподней.
     Задыхаясь от жары и волнения, хозяин сказал:
     -- Простите... честное слово, ума не  приложу! Не знаю, ничего не знаю;
оставьте  меня  в  покое!  Пресвятая матерь  божия! Двадцать  лет  торговал,
двадцать лет!..
     Гольц встал и ударил толстяка по плечу.
     -- Любезный,--  заявил он,  надевая шляпу,-- я  не  в претензии.  У вас
бутылки, должно быть, из тюля,-- немудрено, что спирт выдыхается. Прощайте!
     И он вышел, не оборачиваясь, но  зная, что за ним двигаются изумленные,
раскрытые рты.

     III

     Историк  (со слов  которого записал  я  все  выше  и нижеизложенное)  с
момента  выхода  Гольца на улицу  сильно  противоречит  показаниям  мясника.
Мясник  утверждал,  что странный молодой человек направился в хлебопекарню и
спросил фунт сухарей. Историк, имени которого я не назову по его просьбе, но
лицо,  во всяком случае, более почтенное, чем  какой-то мясник, божится, что
он  стал  торговать  яйца  у  старухи на углу улицы Пса и  переулка  Слепых.
Противоречие  это,  однако,   не  вносит  существенного  изменения  в  смысл
происшедшего, и потому я останавливаюсь на хлебопекарне.
     Открывая  ее  дверь,  Гольц  оглянулся  и  увидел  толпу.   Люди  самых
разнообразных  профессий, старики,  дети и женщины толкались за  его спиной,
сдержанно жестикулируя и указывая  друг другу пальцем на странного человека,
оскандалившего  трактирщика- Истерическое  любопытство,  разбавленное темным
испугом непонимания, тянуло их по пятам, как  стаю собак.  Гольц сморщился и
пожал плечами,  но  тотчас  расхохотался. Пусть  ломают головы  --  это  его
последняя, причудливая забава.
     И,  подойдя к  прилавку,  потребовал  фунт  сахарных  сухарей. Булочная
наполнилась покупателями. Все, кому нужно  и кому не  нужно, прашивали того,
другого,  жадно заглядывая в каменное, строгое лицо Гольца. Он как будто  не
замечал их.
     Среди всеобщего напряжения раздался голос приказчицы:
     -- Сударь, да что же это?
     Чашка весов,  полная  сухарями до коромысла,  не  перевешивала фунтовой
гири. Девушка протянула руку и  с силой  потянула  вниз цепочку весов,-- как
припечатанная, не шевельнувшись, стояла другая чашка.
     Гольц рассмеялся и покачал головой, но смех  его бросил последнюю каплю
в чашу страха, овладевшего свидетелями. Толкаясь и вскрикивая, бросились они
прочь. Мальчишки, стиснутые в дверях,  кричали, как зарезанные. Растерянная,
багровая от испуга, стояла девушка-продавщица.
     Опять  Гольц  вышел, хлопнув дверьми  так,  что  зазвенели стекла.  Ему
хотелось  сломать   что-нибудь,   раздавить,  ударить  первого   встречного.
Пошатываясь, с бледным,  воспаленным  лицом, с шляпой, сдвинутой  на ухо, он
производил впечатление помешанного. Для старухи было бы лучше  не попадаться
ему на глаза.  Он взял у нее с лотка яйцо, разбил его и вытащил из  скорлупы
золотую  монету.  "Ай!" -- вскричала остолбеневшая женщина, и  крик  ее  был
подхвачен единодушным -- "Ах!" -- толпы, запрудившей улицу.
     Гольц тотчас же отошел, шаря в кармане. Что он искал там?
     Публика,  окружившая старуху,  вопила,  захлебываясь  кто  смехом,  кто
бессмысленными ругательствами. Это было редкое зрелище. Дряхлые, жадные руки
с безумной торопливостью били яйцо за яйцом; содержимое их текло на мостовую
и свертывалось в пыли скользкими пятнами. Но не  было больше ни в одном яйце
золота, и плаксиво шамкал беззубый рот, изрыгая старческие проклятия; кругом
же, хватаясь за животы, стонали от смеха люди.
     Подойдя  к площади,  Гольц вынул из  кармана ни больше,  ни меньше, как
пистолет, и преспокойно поднес дуло к виску. Светлое перо шляпки, скрывшейся
за углом, преследовало его. Он нажал спуск,  гулкий звук выстрела  оттолкнул
вечернюю тишину, и на землю упал труп, теплый и вздрагивающий.
     От  живого держались  на  почтительном расстоянии,  к мертвому  бежали,
сломя  голову.  Так  это человек просто?  Так  он  действительно  умер?  Гул
вопросов и восклицаний стоял в воздухе. Записка, найденная в кармане Гольца,
тщательно  комментировалась. Из-за юбки? Тьфу!  Человек, встревоживший целую
улицу, человек, бросивший  одних в  наивный восторг,  других  --  в яростное
негодование, напугавший детей и женщин, вынимавший золото из таких мест, где
ему быть вовсе не  надлежит,-- этот человек  умер  из-за одной юбки?! Ха-ха!
Чему же еще удивляться?!
     Надгробные речи  над трупом Гольца были  произнесены тут же,  на улице,
ресторатором и старухой. Первая, радостно взвизгивая, кричала:
     -- Шарлатан!
     Ресторатор же злобно и сладко бросил:
     -- Так!
     Обыватели расходились под ручку  с  женами и любовницами. Редкий из них
не любил  в  этот момент свою подругу  и не стискивал крепче ее руки.  У них
было то, чего не было у умершего,-- своя талия. В  глазах их он был бессилен
и жалок -- черт ли в том, что он наделен какими-то  особыми качествами; ведь
он был  же  несчастен все-таки,-- как это  приятно, как это приятно, как это
невыразимо приятно!
     Не  сомневайтесь -- все  были рады. И, подобно тому,  как в  деревянном
строении затаптывают тлеющую спичку,  гасили в себе мысль: "А может  быть...
может быть -- ему было нужно что-нибудь еще?"





Популярность: 11, Last-modified: Sun, 25 Feb 2001 21:51:09 GMT